На правах рукописи

Алексей Акишин

О С К О Л К И

Повесть в рассказах

Старое зеркало в рамке резной
Картошку садили
Новогодний подарок
Бидон на острове
Мужа привезла
Мотоцикл продается!
В деревне выстрелы гремели
Дрова кололи
Селедка - средство для похудения
Пчелы и ревматизм
Дело табак
Богат был улов!
Сенокос делили
Кролики белые
Наталья-охотница
В полушубке новом
Конь ретивый
Валил густой снег
Сани уехали
Прополка моркови
Бинты белели на березах
Рыжиковое поле


Старое зеркало в рамке резной

    Густые высокие заросли крапивы грозной стеной окружали старый деревенский клуб со всех четырех сторон. Ее остроконечные макушки, будто шлемы стражников,  высились  тесной непролазной  стеной.

    Я стою на дороге напротив. На ней ни следочка – ни машинного, ни людского. Она затянута плотным пологом разномастной, набравшей и цвет, и силу   травы. По краям ее   две  цепочки березок и размашистых ивовых кустов, словно погоняемые кем-то и дружным строем  удаляющиеся  к стоящему особняком большому говорливому лесу. И только они да не замытые еще полыми водами  и не стертые временем канавы выдавали: здесь когда-то проходила дорога…

    Отсюда клуб был похож на столетнюю, но еще ядреную и очень добрую ласковую старушку. Он не скособенился, не выгнулся немощным калекой в три погибели, а только набекренился  к дороге, будто покладисто   отвешивая всем появляющимися под его окнами свой низкий поклон. Но на проходящих мимо редких путников – охотников и грибников - уже смотрел не ясными, с блесками глазами-стеклами, а пустыми впалыми глазницами. Переплетов в рамах и тех  не было… Без присмотра и ухода людского иструхли, выпали. В одно из окон, словно на беседки к подружке, заглянула черемуха и кому-то невидимому протягивала там гроздья своих сочных спеющих ягод.

    Сжимаю руки в кулаки, натягиваю на них рукава ветровки, пробую пробиться сквозь этот безжалостный тесный строй зеленых стражников и зайти вовнутрь, нырнуть туда, будто в омут далекого прошлого. Раздвигая осторожно и боязливо плотный  крапивный занавес, медленно продвигаюсь к надежно спрятавшемуся в зелени парадному крыльцу. Под ногами хрустнули и осели под их тяжестью обветшавшие за годы ненужности людям и травяного полона, когда-то крепкие и нескрипучие половицы. Поднимаюсь выше по краешку лестницы, где переводы, как под надежною крышею, уберегались  от дождей и тающих по весне снегов и не сопрели, сохранили свою былую прочность. Двери клуба распахнуты настежь, словно они уже кого-то проходящего поблизости  зазывали в гости, но не дождавшись, так и остались раскрытыми: авось, да кто другой не обойдет стороной, заметит это немое гостеприимство. Видать, не увидели, не заметили… Или из робкого десятка путники оказывались, крапивы  побоялись да ржавых гвоздей, наступить на которые здесь совсем не мудрено…

    На порог пришлось взбираться, как неумелый наездник  на давно объезженную лошадь, тихую и смирную, не пытающуюся ускользнуть и освободиться от наседающего на нее груза. Взгромождаюсь, как верховой,  на порог, а спускаться на пол – поджилки трясутся. Половицы, плотно сбитые воедино на сухих березовых шкантах не распались, не расстались друг с другом, а наоборот скипелись, слились в единый неразрывный  монолит. Даже печь  на толстых кряжах-сваях не устояла, рухнула пьяным вдрабадан мужиком и  рассыпалась на отдельные кирпичи, но не нарушила устоявшееся единство старых половиц, а лишь напористо одавила, опустила  их на ряд-другой вместе с переводами, вырвавшимися из насиженных гнезд.

    Но, не снимая рук с обмозоленного сотнями, тысячами каблуков и каблучков до отшлифованных округлостей, осторожно сползаю по бревенчатой по запыленной и окутанной плотной пеленой паутины стене. Половицы не только не сели, но даже и не дрогнули. Медленно поднимаюсь вверх, обходя стороной покоящуюся вперемешку с рассыпавшимся раствором  гору кирпичей – прокопченных, с остатками слоя побелки. Некоторые из них будто новые – оскобли от раствора и сажи и  хоть новую кладку начинай, другие раскололись на половинки, раскрошились в щебень.  Оглядываюсь. Позади на крашеном  полу – коричневым, лаковым цветом отливались мои отчетливые следы. И вот я на вершине этого склона, у окна, у которого ни стекол, ни переплетов.  В этот оконный проем, будто любопытная бабка, и  заглядывала  черемуха. Понимаю ее сучкастую пышную ветку над головой… Робко присматриваюсь. На стене  средь полуоборваных обоев, окутанных сетями тенет, и давних-предавних пожелтевших газет – должно висеть  оно:  старое зеркало в рамке резной…

    Оно в былые времена магнитом притягивало к себе всех, кто заходил на огонек клуба. По вечерам, пока  зал еще не содрогался от забивающей все голоса музыки, девки толпились и толкались перед ним, прихорашивались, сыскоса поглядывая на скучившихся в сторонке парней. Но и те не чурались посмотреть на себя со стороны, поправить перед зеркалом чубы, оценить, как сидит на плечах новый пиджак или рубаха… А перед киносеансом мимо него не проходили и малышня, и старики. Больше всех любил крутиться Ванька Жаворонский. У него, как говорили в деревне, не все дома были. И здесь, у зеркала, он весь вывертывался наизнанку. Строил гримасы, прыгал перед ним молодым козленком, то вдруг хмурился, насупонивался, сдвигая белые густые брови почти до самых глаз, то скалился, заливался звонким по-детски смехом. Гас в клубе свет, луч кинопроектора ярким прожектором уже резал темноту зала, а Ванька все еще юрким  волчком вертелся у зеркала… Кто-то из мужиков  соскакивал с места,  и наклоняя голову, чтобы не заслонять экран, подбегал к  увлекшемуся зеркалом чудику, сгребал его за ворот…  Ванька не противился, показывал напоследок зеркалу язык и покорно усаживался на первое попавшее свободное место…

    Я шарил глазами по стене, надеясь все-таки отыскать в мохнатом налете пыли, копоти и паутин это самое зеркало, зеркало,  которое на своем веку видело многое – и первые робкие поцелуи, и клубы пыли от выплясывающих в кругу раскрасневшихся деревенских девах и чубастых скалящихся парней, и бабку Лукерью, которая стоя перед ним смотрела все время вниз – на свои лаковые резиновые туфли, а еще по сторонам – не смотрят ли на нее с завистью другие баб и молодухи, созерцала и другое, что-то очень сокровенное, значимое.

     Он, наверное, напрочь укрывал от него всю эту сегодняшнюю дикую пустоту: и огрузший, но не сдавшийся пока, не развалившийся пол, и грязный развал кирпича – остатки печки, и тоскливо распахнутые двери, которые знали и другие времена – они ходуном ходили и даже зеркало приводили в мелкую дрожь…

    Озираюсь по сторонам – нет ли какой тряпицы? Хотя искать какую-то ветошь или одежку-рванье в бывшем деревенском клубе – было бы занятием наивным и безнадежным,  но ведь  нашел! На одном из окон на мохнатой шпагатине свисала чуть ли не до самого пола выцветшая и ставшая похожей на замшу однотонного мышиного цвета  занавесь.  Бечевка держащая ее на весу многие уже лета и зимы изопрела донельзя – толь дотронулся до занавеси – этого иссеченного временем пыльного мешка, она оборвалась. Густым белым туманом поднялась до самого подоконника пыль и перекатываясь через него потянулась наружу. Подождав, когда эта матовая пелена просветлеет, с какой-то долей брезгливости беру полегчавшую занавесь и стряхиваю остатки пыли под окно. Крапива и цветущий отдающий ароматом свежего меда кипрей сначала скрылись  будто в густом утреннем тумане, а когда он рассеялся, стали неузнаваемо белыми…

    Обтираю эту безукоризненно ровную поверхность, и вот оно – старое зеркало в резной рамке! Оно словно открыло свои глаза – светлые-светлые, от которых, кажется  в  этом осиротевшем клубе вновь вселилась жизнь.  Большое в рыжих разводах пятно – словно бельмо в них  -  сохранилось или даже может чуть стало больше. Но если раньше эта метка времени на зеркале раздражала смотрящихся, то теперь она, казалась, какой-то дорогой и милой. Без него это зеркало было бы уже не тем, а каким-то чужим, холодящим..

    Сдернув с подоконника, пыль и налипшие на него, наверное, прошлогодние или даже более давние почерневшие листья, присаживаюсь. На мои плечи, будто по-дружески обнимая, легла пышная ветка черемухи. Она, словно показывала и мне, и вновь ожившему  зеркалу свои нынешние плоды – гроздья налившихся и ставших уже ей в тягость крупных, словно вороний глаз, ягод. Так и сидим, будто обнявшись, - я и черемуха, смотримся и видим каждый свое отражение, и, думаем, если такое   дано дереву – каждый о своем…

А оно,  будто живое, очнулось после длительной спячки и светлым радостным взглядом смотрит на нас и тоже  вспоминает свое прошлое.  Ведь когда-то оно видело многих и многое. Я задумчиво смотрю на него и не вижу ничего. Предо мной словно не зеркало,  а какой-то экран на котором, словно в черно-белом документальном фильме, проплывают картины давно минувших дней. Одни мелькают, как птицы, другие, будто в замедленной съемке – плывут плавно и медленно-медленно…

 

 

Картошку садили

 

Бом! Бом! Бом! – на всю деревню разнеслось спозаранку.

Но никто не встревожился, не бросился к окнам – уж не пожар ли где занялся? Все знали, что это бригадир пальцем от тракторного трака по старому лемеху плуга, привязанного проволокой на углу старого амбара, молотит – всех к себе зовет: картошку сажать пора! И сигнала этого и стар, и мал ждали со дня на день. Дождались!

Первым к амбару прибежал Игнаха:

- Ну, наконец-то! А то, наверное, все везде уже посадили, одни мы волынку тянем!

- Успеем! Земля – сегодня проверял – еще не ахти подошла: холодной была. – Ответил на замечание бригадир. – Картошке ведь чего, днем раньше, днем позже – разницы никакой! Тепло было бы… - и снова загремел железом по железу.

- Все тем же способом проверяешь? – усмехнулся Игнаха и добавил громко: - Да не стучи ты! Все уже должно быть слышали! Сейчас мигом сбежатся! Чего, снова портки скидывал?

- Скидывал! Зазорного и постыдного в этом ничего нету, - перестал стучать Алексей Прохорович. – Способ старинный, веками проверенный – вскопаешь клочок земли, сядешь на нее голым местом, и все сразу ясно: сажать картошку или повременить с нею… Я же каждый год так делаю и не промахиваюсь. А у тебя все готово?

- А то как же! – гордо заявил Игнаха. – У меня эти номерочки еще с прошлогодней весны хранятся. Из фанерки старой навыпиливал, все одинаковые – комар носа не подточит! А фуражка – вот она! Всегда на голове!

Геннадий Прокопьевич издалека дал знать о себе – на ходу от самого дома на гармошке наяривал. Василий Бобыль быстрым шагом к амбару засеменил. Настасья Прокопьевна, широко размахивая руками, семенила  со своим городским племянником, который лениво плелся позади ее. Подтягивались на звон набата другие. Набежали, стрекоча сороками, мальчишки. У них верховодил сын бригадира Никитка, игру в догонялки затеяли, с умом и гиганьем носились вокруг толпы баб и мужиков. 

- Все пришли? – озирая толпу зычно спросил бригадир.

- Все! Все, кроме Натальи Архиповны, - ответил кто-то из женщин.

- Тогда сегодня начинаем! – продолжил Алексей Прохорович. – У первой, как обычно, управляем огород у Архиповны – человек без ноги, самой ничего не сделать с картошкой. Посадим, чтоб у ней на душе спокой был. А потом, - показал он на Игнаху, - все в его руках! Какой номерок кто вытащит… Давай, начинай, колдуй!

Игнаха, широко расставив ноги, встал перед всеми, бросил в фуражку фанерные квадратики, перетряс их и скомандовал; - Подходи по одному!

- Второй! – выкрикнула Настасья Прокопьевна и повернулась к племяннику: - Это значит, у нас у вторых садить будут! Сегодня, стало быть, сделаем…

Николай Седой, хмуро глянул на свою жену, которая уже робко подходила к Игнахе:

- Не суйся! – прикрикнул он на Таисью. – Сам вытащу! У тебя рука тяжелая, невезучая, - и смело шагнул вперед.

Он,  прежде чем запустить свою пятерню в Игнахину фуражку, несколько раз  крутанул в воздухе рукою, зажмурился и  без ощупи вытащил первый попавший квадратик. Он постоял несколько мгновений с закрытыми глазами, потом поднял веки и бросил радостно:

- Первый! Ну что я говорил! – зыркнул он на жену. – Тебе бы пахорукой, как пить дать последний попал. А тут – первый самый!

Игнаха по неписанному деревенскому правилу сам в свою фуражку заглядывал последним. Да можно было и не делать этого – он уже знал, какие номера уже вытащены и какой там остался. На этот раз ему не повезло –  ему и номер выпал самый последний: девятый! Но он не отчаивался, знал, что, хоть там дожди заладят, хоть камни с неба полетят – без картошки не останется, все равно с такой дружной ватагой посадит, пашня пустовать не будет.  А тут еще и Василий Бобыль подошел, в сторонку отводит:

- Бери мой номерок! Мне спешить некуда, картошки сажу всего ничего – на грядке чуть больше твоей фуражки места занимает. Успеется… Не семья же – не к спеху.

Игнаха помежевался, плечами пожал, а потом, что бы обмен такой ни для кого неожиданностью или тайной не был, громко объявил:

- Мы с Василием очередью сменялись! Теперь у меня у четвертого в огороде порхаться будем. А у него весеннее-посадочную кампанию завершать будем! Стол у него соберем всем кагулом!  Все слышали?

Кто-то подтвердил голосом, кто-то кивком головы, разница, мол, какая -  первому или девятому, главное, посадить – главную весеннюю заботу с плеч снять. Все теперь плотным кольцом окружили бригадира. Алексей Прохорович, как в бригаде колхозной,  наряды на день всем раздавал.

Геннадий Прокопьевич гармошку на амбарное крылечко поставил и вместе с конюхом на конюшню побежали – лошадей в телегу-однооску да в плуг запрягать…

- На телеге поедите – к моему не забудьте! – прокричала им вслед Пелагея. – Просился нелестно! Надо было ни к поре, ни к времени ногу себе нарушить. Говорит, хоть и с костылем – хочу вместе со всеми. Хоть, мол, и помощи от меня кот наплакал да хоть в гармошку поиграю. И мне радость, и работа веселее…

- Я за дедом Фролом заеду! – прозвенел Никитка. – Я же сегодня на лошади ездить буду!

- Нет, я хочу на тележке навоз развозить! – пропищала старшая Игнахина внучка, которая на выходные выпросилась у родителей в гости в деревню,

- Ага! – крикнул ей Никитка. – Раскатала губешки! Ты в прошлом году, как барыня, раскатывалась! Очередь не твоя! Да и вообще, - по-взрослому серьезно заявил он, - не девчачье это дело навершной ездить...

По деревне вновь раздался раскатистый звон лемеха: собрание закончено – пора за дело браться. Толпа у амбара рассеялась. Кто-то убежал на конюшню, остальные ватагой потянулись к одиноко стоящей на краю деревни избе Натальи Архиповны, похожей на домик на курьих ножках: высокая, маленькая. Впереди вальяжно вышагивал Геннадий Прокопьевич. Он будто не на работу шел, а на какую-то деревенскую вечеринку – с гармошкою в руках, извещая веселыми наигрышами всем – весна настоящая в огороды пришла! За ним тянулись, стараясь не отставать от гармониста, все остальные. И только Настасья Прокопьевна со своим гостем-племянником шли чуть поодаль и в сторонке, разговаривали.

Валентин уже в армии отслужил, но, как человек городской и немного избалованный родителями с детской поры, впервые приехал своей тетке помогать картошку садить. Он шел, не понимая того – огород у Настасьи Прокопьевны  дома под окнами, а они куда всей шарагой прутся? И инструмента в руках никакого – руками что ли землю рыть будут?

- Иди и не бойся! – подбадривала его тетка. – Сейчас у старушки одной все  скопом посадим, а потом и наша очередь – к нам в огород все нагрянут. Толпой – оно же быстрее, а главное веселее, и устали никакой! Дня три так вот по деревне пробегаем, если не затянемся, не задожжовеет, а потом до окучки лежи да в потолок поплевывай. А окучивать – дело плевое! Конюх наш этим делом занимается – по всем огородам с окучником по бороздам проезжает… Коней жалеет, никому не доверяет! А нам – и лучше не надо! Посмотришь жизнь нашу деревенскую – по нраву придется, может…

- Тетя Настя! – взмолился Валентин. – Да ты чего! Калачом к вам в деревню не заманишь! В земле да в навозе жуком ковыряться? Да не по мне это…

- А чего бы и такого! – не отставала от него Настасья Прокопьевна. – Квартирку бы дали, невесту бы нашли тебе деревенскую, огородик бы, сад – все под окном. Пчелок бы завел, как Фрол Фомич… Живи, катайся, как сыр в масле!

- Ладно, поживем-увидим! – видя, что от тети по-иному не отбрыкаться, туманно ответил племянник. – Какие мои годы! Но пока желания особого не испытываю…

Наталья Архиповна уже поджидала своих гостей-помощников. Она грузной тумбой сидела на крыльце, опустив вниз до самой земли свою ногу-протез. Хозяйка гостеприимно кивала всем и как-то стыдливо и виновато сокрушалась:

- Что это вы повадились? Каждый год с меня начинаете, оставили бы напоследок. У себя бы пока управляли…

- Все в порядке!  - осадил ее бригадир. – Как  решено, так и будет! Такой-то оравой, твой огородик засадить, что пару раз чихнуть! А ты сиди, как боярыня, и контролируй, чтоб никто из нас Ваньку не валял. Картошка на семена где? В подполье?

- Нет! Нет! – обернулась назад Наталья Архиповна, и показала на растворенную настежь дверь. – В коридоре вся уже! Верка продавщица прибегала, хлеб приносила, а заодно и картошки набрала. А Василий, дай бог ему невесту хорошую да пригожую, в тот же вечер из подпола в коридор вынес. Там она в ящиках…

Василий, услышав похвалу в свой адрес, зарделся сразу, оживился:

- Пойдем со мной, горожанин! – обратился он к Валентину. – Работа начинается! Бери больше, относи дальше!

Валентин послушно шмыгнул за ним в коридор, где ящик на ящике зеленели ростками семенные клубни.

- Куда относить? – спросил он Василия, подхватывая самый верхний.

- Давай за мной – не ошибешься!

Вдвоем они быстро сносили все ящики с картошкой и расставили их на лужайке подле пашни, а там уже вовсю покрикивал конюх  на  тужащуюся под плугом лошадь. Та шумно дышала, играла мускулами. Скрипела упряжь, а позади коня и пахаря оставалась ровная темная, не обсушенная еще на солнце, борозда. Все сидели на лужайке с полными ведрами и ждали команды конюха. Он в очередной раз прошелся с плугом из конца в конец огорода и громко гаркнул:

- Налетай! Этот ряд под посадку! Да поживее!

Борозда в миг ожила. Вскочившие с лужайки мигом все оказались в ней, сгорбатились и, звеня ведрами, втыкали в свежую мягкую землю картошину за картошиной. Игнахина внучка, чтобы не отставать от всех, сапоги бабушкины, шумно хлопающие по голяшкам, с ног скинула – садила босая. Сначала бегала боязливо, стараясь не попадаться на глаза деда, чтобы он не заругался и не вытурил ее с огорода. Но Игнаха глазастый, увидал сразу вертихвостку, но… в штыки на нее не набросился, а наоборот даже  - пожурил:

- О, внучка! На босу ногу картошку садишь! Молодец-то какая! По земле босым полезно очень. Мы, помню, - обернулся он к городскому гостю,  который уже освоился в огороде  и горбатился вместе со всеми, - как только снег сойдет, про всякую обувку забывали – босиком до осени бегали, толь пятки сверкали. И хворь никакая не брала, не привязывалась, ну кроме сапог вороньих… Тех, таить не буду, за лето по не одной паре изнашивали. Одни сойдут, другие уже – тут как тут, на подходе…

За огородом проскрипела однооска, послышался басовитый голос Фрола Фомича. Дед, опираясь на костыль, добрался до края пашни и зычно окликнул всех:

- Привет, мужики и бабы! А вот и я! На карете персональной прибыл и с ямщиком удалым! 

Он провел взглядом по огороду, отыскивая Геннадия Прокопьевича:

- Ты с гармошкой будто бы? Где она? Раз уж нынче из меня не работник, а вот поиграть – поиграю! Дух ваш боевой поднять – еще в силах!

- Да она же рядом с тобой! – отозвался Геннадий Прокопьевич. – А ну-ка, Никитка, - крикнул он появляющемуся из-за угла мальчишке, неси табуретку Фролу Фомичу! Нет, лучше стул – все же навалиться будет куда, так гармонью заправлять легче. Иди в дом, у Натальи Архиповны, спроси…

Второй ряд картошки уже садили под любимую песню Фрола Фомича про танкистов. Он  сидел с стуле, пальцы его так и бегали по клавишам – сверху вниз, снизу вверх, громко пел –то приникая щекой к мехам гармошки, то откидываясь назад, встряхивая свои густые темные волосы. Перед ним стояла табуретка, на которой возвышалась, похожая на маленький стог свежего сена, зеленоватая четверть самогона, окруженная тарелками с разносолой закуской, лежала на боку и граненая стопка без ножки, из которой Наталия Архиповна всегда потчевала своих гостей.

 -Удобная посудинка! - говорила она всем. – Из такой и угощать любо-дорого! Ее поставить никак нельзя, опрокидывается. Поэтому и выпивают до дна, главное – в руки подать!

Бабы робко подпевали Фролу Фомичу – кто-то только себе под нос, кто-то по громче. Мужики те пока работали немтырями, друг с другом изредка перебрасывались словом-другим. Гармонист уже горло промочил, свою любимую прогорланил, начал другую, но ожидаемой поддержки все еще не было…

- А ну-ка, перекур объявляю общий! – скомандовал Фрол Фомич и отложил гармошку на свежую изумрудящуюся на солнце траву. – Подходи по одному! Я сегодня – наливчий! Работа – не бей лежачего! Давай, смелее! Кто первый?

Все дружно один за другим выбрались из борозды, окружили гармониста. А тот уже поджидал с выплескивающейся через край стопкой самогона:

- Давай, Василий, держи! С тебя начнем! Но, - моргнул ему гармонист, - теперь ты мое дело продолжай, тамадой, как на свадьбе, будь! У меня производство стоит! А это – непорядок! Ребятишек тоже угощай! Архиповна для них пряников да конфет кулек припасла – под табуретом смотри!

Фрол Фомич вновь взял гармошку в руки и заиграл веселую плясовую, глядя то на голубое безоблачное небо, то на ставшую говорливой ватагу соседей. Стопка без ножки не касаясь стола-табуретки заходила по кругу, еще гармонист и передыху себе не сделал, она бумерангом вернулась к нему.

- Все, Фомич! Передохни! – остановил его Бобыль. – Очередь твоя подошла!

- Так быстро? – скрестил руки на гармони Федор Фомич.

- По одной все уж пропустили – сейчас повторим и - за дело! – пояснил Василий, протягивая гармонисту стопку. 

- А сам? – уставился на него Фомич.

- Я уже, - огляделся вокруг Василий, - но еще бы не помешало…

- Дергай! Я – повременю, -  шлепнул гармонист по гармошке. – А то инструмент еще зафальшивит, слушаться не станет…Освистают бабы, с огорода как пить дать турнут да и костылем моим же нарядят.

- А ну, - скомандовал бригадир, - по местам!

Он дождался, когда все разбегутся по всему огороду, шлепнул застоявшуюся лошадь ременными вожжами и громко на нее гаркнул:

- Бороздой! Прямо!

Из-под лемеха поползла, разваливаясь, черноземина. Зазвенели ведра, бабы и мужики один за другим вставали на  след лошади и не расклоняясь торопливо шли по борозде, вонзая картошку в мягкую, будто пух, землю. Фрол Фомич,  не переставая перебирать планками, разговаривал с присевшей с ним рядом хозяйкой:

- А мы сегодня с тобой – два сапога пара! – протянул он и приподнял свою загипсованную ногу. – Хоть сапоги одни на двоих покупай!

- Я-то ладно – у меня отрезали, - согласилась она. – А тебя угораздило ногу сломать – до конца лета ни мужик, ни полмужика из тебя…

-  Зарастет! – отмахнулся Фомич.  – А остальное – чепуха на постном масле! Чуть чего – мужики плечо подставят, подсобят. Вон видишь, сидим мы, два калеки – тары-бары разводим, а картошка твоя и без нас за милую душу садится. Еще пару рядков и – на другой огород с песнями всей ватагой…

- А мне стыдно даже – люди в моем огороде горбатятся, а я, будто боярыня восседаю… Эх, - вздохнула она. - Ногу бы мне – разве усидела бы я! Сама бы всю землицу свою руками перерыла…

-  Не расстраивайся – всякое бывает. Смотри, - кивнул он на копошавшихся в огороде баб, - заканчивают уже! А потом к кому?

- К Настасье похоже, - глянула вдоль деревни Наталья Архиповна, - мужики там уже на карете твоей навоз развозят… Никитка лошадью заправляет. Ты тоже туда пойдешь?

- А то как же! Без меня и работы не будет! Никитка должен приехать за мной, а то я сам когда доковыляю. Давай-ка, для них дуэтом шарахнем что-нибудь задушевное, наше деревенское!

… Никитка не проманул: едва бабы закончили посадку и вновь столпились подле стола-табуретки, подлетел на однооске к самой калитке Натальи Архиповне, звонко крикнул:

- Фомич! Машина подана! Садись! – и пояснил торопливо: - Мужикам там скучно навоз разбрасывать!

Мальчишка спрыгнул с лошади, заботливо растряс по всей телеге охопку старого сена, прихваченную им же на конюшне:

- Все! Транспорт готов – и чисто, и мягко! Давай гармонь! Помогу донести!

Фрол Фомич стиснул гармонь, снял руки с планок и скрестил поверх мехов:

- Ну, коли им там без меня тоскливо – поехали! И ты, Архиповна, - обернулся он на одноногую соседку, - тоже поехали! С народом хоть побудешь, а то чего, как ломоть отрезаный. Когда теперь всей деревней соберемся – осенью только! Картошку копать… Давай в телегу и поедем, как молодые!

Тут и бабы сороками застрекотали:

- Правильно, Фомич! С собой ее, с собой!

- У вас двоих так хорошо получается!

- Архиповна, картошка посажена! Радоваться надо! Айда, айда с нами!

- Вы же там работать будете, - покачала головой и робко заявила Наталья Архиповна, - а я чего? Сидеть и баклуши бить… На вас пялиться? Только душу свою бередить – помочь-то ничем не могу.

Но пригубившие малость  бабы, захмелели и усталости уже никакой не чувствовали: будто и не бегали по огороду с полными ведрами картошки, не горбились в бороздах. И, когда подошел Никитка и взвалил на свое мальчишечье плечо гармошку Фрола Фомича, осами подлетели к Наталье Архиповне, подхватили ее под руки:

- Давай за ними! Не отставай от кавалера!

- Там посидишь! Со всеми вместе побудешь!

- Наталья Архиповна! Да у тебя же голос такой, как у певицы! Поехали! – не отставала от нее Верка-продавщица, которая не утерпела, прибежала на помощь из соседней деревни – все равно, мол, магазин открывать: картошку садят – выручка в лавке будет! – И у тебя скуки не будет, и мы, как в клубе на концерте побываем…

Подъехал бригадир, закончивший опахивать закрайки огорода:

- Архиповна! – доложил он. – Все как в аптеке! Вспахано и посажено – комар носа не подточит! А ты не брыкайся, подчиняйся бабам – они дельно говорят! И тебе будет не одиноко, и нам веселее…

Он подошел к столу, крякнул и скомандовал, не успев, как следует прожевать:

- Все, девки! Перекур окончен! Трогаем дальше! Сегодня надо огорода четыре обойти, чтобы послезавтра – руки с картошкой умыть!

- Посадим! – отозвались бабы. – Такой бригадой – горы свернем!

- Да еще с Фомичом да Архиповной!

Никитка хозяйски обошел тележку, проверил – удобно ли уселись его пассажиры, и скинул вожжи с калитки:

- Поехали! – по-взрослому гаркнул он и, будто цирковой акробат, ловко запрыгнул  на лошадь, стукнул по ее бокам босыми пятками.

Тележные колеса застучали по дороге. Фрол Фомич подвинулся на самый край телеги, расстегнул гармонь и по-молодецки озорно глянул на свою спутницу. Он встряхнул головой и его пальцы вновь ожили, забегали по клавишам и кнопкам. Фомич запел, переделанную им  на ходу – тут же в этой тряской и скрипучей телеге - песню о танкистах.

По деревне, перебивая стукоток колес поскрипывание гужей, веселый наигрыши  и басовитый голос гармониста.

«… Два калеки,  два веселых друга – на картошку едем мы с тобой!»

Позади телеги сороконожкой дружной и говорливой ватагой семенили бабы, за ними чуть поодаль шагали Васька-одинокий и городской племянник Настасьи Прокопьевны. Они,  видимо, нашли общий язык, о чем-то беспрестанно разговаривали. За ними вел свою лошадь за поводья бригадир. Грохочущий по дороге плуг, сверкал на солнце зеркалом лемехом, будто ребенок маленький забавлялся, стреляя по сторонам слепящими до боли в глазах солнечными зайчиками. А вдали в огороде Настасьи Прокопьевне стоял Игнаха с другими мужиками. Вилы уже были воткнуты в землю и  дружно стояли в сторонке: навоз уже был развезен и раскидан. На обочине грядок стоял уже старенький кухонный стол, окруженный грубыми нестрогаными скамейками – Настасья Прокопьевна с племянником с утра подсуетились. Мужики стояли подле него и курили, поджидая приближающуюся ватагу, а больше всего хозяйку огорода, чтобы хвастливо ей доложить: все, мол, фронт полевых работ подготовлен, принимай, дескать, нам в другой уже надо правиться!

 

                   *           *           *

В то утро Василий встал ни свет, ни заря. У всех картошка была уже посажена и только у него еще даже не копнуто. Вчера допоздна работали, ухамайкались, а потом еще просидели до темноты – пиво, наваренное Настасьей Прокопьевной всем кагулом пытались уговорить…Но вот уговорили или нет? – Василий не помнил. Лагун у нее будто бездонный был – из огорода в огород палочкой эстафетной переметывался и … не пустел. Пиво в ней – холодное, хмелем, рожью проросшей пареной отдает! А пены! Мягкая, бархатисктая, шапкой-ушанкой с краев кружки свисает, а кружка легкая такая – будто и нет в ней ничего!

На стол что-то собрать – у Василия, как назло, хоть весь дом наизнанку выворачивай: везде шаром покати! Но об этом он даже не беспокоился, вчера на застолье под открытым небом он всем напрямую, как на исповеди, выложил: так, мол, и так, завтра меня не казните! Придете картошку садить, а у меня и угостить нечем! Денег – ни копейки за душой…

Но на это никто и внимания не обратил:

- Да не томись ты! – отмахнулись бабы. – Знаем мы тебя! Неужто с пустыми руками припремся? Принесем – много ли нам надо! С миру по нитке – нищему кафтан. Не расстраивайся – придем, поможем! Всем – так всем!

- Да, ты, Василий, голову не забивай ерундой! Нет, так нет, со своим придем! Ты, главное, картошку на посадку приготовь, а остальное – пара пустяков! -  рубанул рукою бригадир. – Знаем мы тебя все, как облупленного! Рубаха-парень, хоть и чудишь иной раз, но свой, нашенский мужик! Простоват ты, ох как простоват, что иной раз так и хочется  ремень взять и отстегать как следует, чтобы простофилей не был… Но не обижайся, - погрозил он Василию пальцем, - что думаю, то и сказал…

А Василий стоял молча, будто пришибленный. Он и сам на трезвую голову понимал, что живет как-то не по-людски, все у него наперекосяк катится. Выдадут на пилораме зарплату – натузит он рюкзак водки, колбасы, консервов разных и – пир у него горой! Мужиков в доме не счесть – на скамейках и стульях мест не хватает  - иные стоя по его зарплате его же водкой праздник справляют. День-два погуляют, Василий очухается, оглядится кругом – ни живой, ни мертвой души рядом нет. Все его покинули. В избе мороз-злыдень. На столе, под столом посуда грязная, окурками заплеванная, бутылки пустые. В кармане не шуршит, только мелочь и осталась – на пачку сигарет и то хватит ли? Толи всю получку на водку да закуску за один раз выкинул, толи взаймы кому дал или просто сперли – этого он не знал, как бы ни пытался вспомнить. И начинались у него черные дни, которые неторопливо тянулись до следующей получки, с которой он всегда думал начать жить по-иному. Но не получалось… Перебивался с хлеба на квас, с банкой чинариков и на работу ходил. Но Верка-продавщица  баба жалостливая была – хлеб ему под запись давала, а водки он и сам не просил – боялся, хоть и чужая, но не побоится, глаза выцарапет, кошкой вцепится, а бутылку без денег – и думать не чего! Не даст…

Но накануне посадки картошки, когда хлебная машина по деревне промелькнула, Василий наведался к Верке в магазин – хлебом хоть запастись. Она ему две булки черного выложила:

- Хватит?

- Должно хватить!

- А угощать? Может водки дать? – неожиданно она предложила сама.

- Можно? – и не дожидаясь ответа выпалил. – Давай парочку пузырей! С получки сразу же отдам! Слово даю!

- Смотри, что б никаких собутыльников! – со всей своей строгостью предупредила  его продавщица. – Не открывать до поры, до времени! Сама приду помогать – проверю. Опростоволосишься – и в магазин не заходи больше. Хлеба без денег и того давать не буду!

Первыми к Василию на помощь нагрянули мужики. Бригадир - с лошадью и плугом, Игнаха, Геннадий Прокопьевич…Присели поджидать баб в наспех сколоченной хозяином беседке.

Разговорились, вспоминая вчерашний день.

- А у меня, мужики, - не выдержал, похвастал Василий, радостно сверкая глазами, - есть бы чем здоровье поправить, да вот не могу пока. Слово продавщице давал, что до поры до времени к бутылкам не прикоснусь.

- А чего такого тут? – потирая руки от предстоящего удовольствия, бросил Игнаха. – Верка – не велик и начальник! Со своим справиться не может, а нас пытается в угол загнать…

- Стоп, стоп, Игнатий! -  осадил его бригадир. - Не дело ты говоришь! Раз дал слово – держать надо! А ежели трубы у кого внемоготу горят – подождите Седого. Вот-вот подойти должон, обещал на закрытие сезона первача свежего принести… А вот Фрол Фомич не появится, что-то говорит хворь какая-то навалилась. И Никитка не появится – Василий ныне без навоза садить собирается, потому и лошадь вторую запрягать не стали.

- А я сейчас дело исправлю! – прострочил, как из пулемета, только что подошедший к беседке племянник Настасьи и мигом скрылся за углом.

- Куда это он? – мужики непонимающе посмотрели друг на друга. – И какое это дело и как исправлять надумал?

Но еще Настасьи Прокопьевны гость и не показался из-за калитки, все его задумку поняли сразу: он убежал за магнитофоном. За углом становясь все громче и громче, гремела музыка похожая на ту, которая по вечерам с вечера до поздней ночи наполняла стены деревенского клуба. Он притащил его в беседку, поставил на стол и врубил на всю катушку. Одна за другой подтянулись бабы, выкладывая на стол кто кастрюлю, кто кузовок. Николай Седой из-под полы своего пиджака-балахона выставил посредь стола четверть самогона, чистого как слеза, но с плавающими в нем наверху свежими угольями…

- Николай Афанасьич! – оглядываясь по сторонам, боязливо, приглушенным голосом окликнул его Василий. – Ты бы это, - показал он на стеклянную посудину, - поосторожней с этим, давай-ка пока спрячем в крапиву…

- А чего такого? – пожал плечами Седой,

- Пока ничего, но всякое может быть, - начал пояснять Василий. – У нас же новый участковый Валерий Павлович. Говорят, что мужик жуть как строг – спуску, мол, никакого никому не дает, а о поблажке какой и думать забудь.

- Ну, если так, то тут и слов нет – прятать да и подальше надо, - согласился Седой. – Молодые менты – они как мухи осенние, так и норовят кого бы нибудь укусить… Отца родного готовы в каталашку запереть или протокол составить да штрафом огреть. Молодые – оно и понятно! Им в эту пору галочки в послужных книгах поважнее, чем мы с тобой. Чем больше их, тем в званиях и должностях выше. Если этот, как его – Владимир Павлович молод да уже в участковых ходит, значит, горче перца всякого. Так я мерекаю… Беги, прячь подальше! Нет, погоди! Давай сначала мужиков подбодрим...

Николай Седой негромко свистнул соловьем, и жестом руки немо позвал мужиков.

Посадили картошку быстро – участок у Василия по сравнению с другими совсем крохотный. У Натальи Архиповны и то больше вспахалось. Бригадир сразу отвел лошадь на конюшню, распряг и выпустил в общий табун, пасущийся денно и ночно в загоне, и вернулся к Василию в беседку. Там уже все, не дожидаясь его, по разу другому крякнули  за окончание работ, выпили и за хозяина, пожелали ему невесты хозяйственной да строгой, чтобы его в ежовых рукавицах держала, глядишь, мол, и коленца разные выкидывать не будет. Игнаха – тот что-то осоловел быстро, на пропалую пошел: а мы что сватами что ли быть не в силах? Да мы ему сейчас здесь найдем! А потом вцепился обоими руками в Светку-почтальонку и к Василию силком рядышком усадил. Та кричит, вырывается, но Игнаха мужик цепкий, жилистый, не выпускает:

- Вот – чем плоха девка? Давай сосватаем!

- Да отпусти ты ее! – с платком в руках набросилась на него жена. – Пристал тоже! Сами разберутся! Сват тоже нашелся! Тут же, - хлопнула она его платком по спине, - особый подход нужен. А ты что, как топором в лесу со всего размаха рубишь!

Лидия вызволила почтальонку из рук мужа, но за стол садиться не стали:

- А что, бабы, в клубе не бываем – нам всегда недосуги, давайте хоть здесь потанцуем! – звонко крикнула она. – Веселитесь, бабоньки! Чай, праздник у нас! Вон бригадир сказывал, в других-то деревнях все еще садят стараются. А у нас – уже все ай-люли, расти, картошечка!

Племянник Настасьи Прокопьевны, когда все сидели за столом, убавил громкость магнитофона, а то было и соседа по застолью трудно понять – о чем он речь ведет, а после таких слов Лидии, оживился, подскочил к магнитофону, и голоса, уже изрядно захмелевших и  наперебой споривших о чем-то друг с другом, мужиков утонули  в грохоте музыки.

Игнаха,  сидевший теперь уже за столом с краю, перестал вникать в мужские пересуды – все равно понимал через слово, сначала сидел и приплясывал на месте, бросая взгляды то на мужиков, то на трясущихся в кругу баб, а потом не удержался – крикнул озорно и с задранными  вверх руками бросился в танцующую толпу. Бабы с визгом и хохотом расступились, освободили ему место. Но он бесом крутился туда-сюда, прыгал и трясся то перед одной, то перед другой, то вовсе оказывался в самом центре круга… То в два прыжка оказывался подле стола, быстро пробегал глазами по столешнице, хватал первую попавшую стопку и, запрокинув голову, махом ее опрокидывал и тут же терялся в толпе. Мужики – кто с хитрецой и улыбками, кто с откровенной завистью сычами  глазели на него: ноги у Игнахи будто на пружинах! А он, видя одобряющие взгляды, крутился, как заводной, махал руками, приглашая мужиков-зрителей к себе и показывая на баб – вот, мол, я какой, будто в малиннике живу. Они выпили еще и один за одним вышли из-за стола, присоединились к танцующим. Даже Николай Седой за компанию вышел в круг и неуклюже затрясся всем корпусом. Круг сузился, места в беседке не хватало. Василий с обеспокоенным видом хозяина в два счета смахнул все со стола, перенес все на улицу, а потом позвал развеселившегося и скачущего в самом центре круга городского гостя и вместе с ними вытащили туда и стол. Наспех сбитая беседка заходила ходуном. Разопревшие мужики нет-нет да и выскакивали на улицу, прикладывались к рюмочке, толпою курили, за ними горохом высыпали и бабы.  Но те от самогона и водки носы уже воротили – коров еще вечером доить надо, а Верке еще и магазин открывать – хлеб вчера весь распродать не смогла, мыши еще  ненароком заведутся!

Гуляли долго: расходиться стали, когда солнце уже в другую сторону перевалило. Мужики все своим ходом по домам разбрелись, и только  Игнаха так ускакался, что вышел из беседки, перекрил и рухнул наземь мешком с трухой.

- Мужики, не трожьте его! – предупредила всех Лидия. – Я мигом за тележкой сбегаю!

Она обернулась в два счета – мужики и перекурить не успели. Они помогли ей положить Игнаху , вывезли его на дорогу,  и тележка заскрипела колесами. Лидия везла мужа, осторожно огибая колеи и выбоины. А у него только ноги покачивались и чертили по земле. В избу она завела его сама – растрясла, плесканув ковшиком холодной колодезной воды. Он помычал, захлопал глазами, потом спустился с тележки и на карачках уполз в дом.

Последним уходил племянник Настасьи Прокопьевны. Василий уже тоже пошатывался. Он пошарил глазами по сторонам – помнил, что где-то должна быть непочатая бутылка водки и оглядел ее в углу беседки.

- Будешь? – Василий поставил ее на стол. – Самогона нет – весь, видать, выпили. Седой и бутыль уже унес… А вот, - постучал он пальцем по стеклу, - осталась, голубушка! Уперлось, видать, мужикам... Налить? А то пошли к столу.

Вадим ответил, почти не раздумывая:

- Нет, не буду! Наверное, и так выше крыши саданул! Головы завтра не поднять…

Василий сморщил нос и замер в нерешительности, а потом вдруг твердо заявил толи гостю, толи себе:

- Тогда и я не буду! Спать сейчас завалюсь,  завтра с утра на работу надо – бревна катать: бери толще – толкай дальше!

Вадим взял магнитофон, протянул хозяину руку на прощание, но Василий ладонь свою правую даже за спину спрятал, а левой погрозил своему гостю и едва понятно проговорил:

- Обожди! Прощаться не будем! Я с тобой, мне в магазин к Верке сходить надо… Бутылку верну, а то она толь глаза мозолить будет. Да и не хорошо как-то перед ней – она же трезвая почти ушла…

Они неспеша побрели по дороге. Около дома Настасьи Прокопьевны, прежде чем отвернуть к калитке, Вадим остановился и вновь протянул руку.

- А вот теперь – другой коленкор! – проговорил Василий и крепко пожал протянутую ему ладонь. – Тетку не забывай!

- Слушай! – пожимая руку Василию, оживился вдруг Вадим. – Я человек городской – всех ваших премудростей огородных деревенских не знаю. А картошку у вас тоже все вместе копают?

Василий закивал головой:

- А как иначе? Так же!

- И когда примерно?

- Че, приехать хочешь? Понравилось что ли..?

- Подумаю. Как время будет… Может, на выходные в те дни побываю.

- А ты у тетки узнавай – она сообщит. Или даже еще лучше – пусть она Николаю Седому накажет, чтобы тебе, когда надо будет, брякнул… Эх, - прищелкнул он языком, зажмурил глаза и расплылся в улыбке, - свежую картошку да на костре испечь – вкуснятина! Пальчики оближешь! А аромат! – заводил он головой из стороны в сторону…Приезжай! Без вина от него пьян будешь.

Вадим в ответ одобрительно кивнул головой, а Василий неуверенным шагом закачался по дороге. Он шел в магазин. Лицо его озаряла добродушная улыбка. Василий готов был песни петь – картошку в деревне посадили!


 

 Новогодний подарок

 

- Пляши! – огорошила Игнаху с порога почтальонка, задирая  руку над головой.

- Письмо что ли принесла? – загорелся он глазами.

- Бери выше! От сына посылка пришла! Подарки новогодние, должно быть! Пока не спляшешь – хоть убей, не отдам!

Игнаха и не норовил вырывать из ее руки извещение, а отбил перед ней чечетку и даже присел пару раз и в ладоши громко отбил. Светлана улыбнулась и протянула ему бумажку с неровными рваными краями. Но Игнаха не взял и не потянулся за ней даже:

- Зятю Анатолию завтра утром отдай – он там получит и принесет.  А ему до почты – три шага сделать. Сбегает, получит, а потом заодно и у нас в гостях побывает… Мне чего в такую даль ноги ломать? Они еще плясать да в баню ходить пригодятся.

- Чего-чего, а часто плясать тебе приходится! Сын у тебя заботливый да внимательный  - к каждому празднику что-нибудь присылает… Хорошо, Игнатий, занесу! – выпалила она, выходя за порог. -  Чего мне стоит!

Игнаха от услышанной похвалы сына своего и грудь колесом сделал, плечи шире расправил. Он у него институт какой-то непонятный ему кончил – не то горный, не то там, где на геологов учат, а теперь жил у черта на куличках: где-то на Севере Сибири. Семьей там обзавелся, на жизнь свою не жалуется, пишет, что в доме у него – чаша полная. Молодец, парень, живет, видать, как сыр в масле, катается да еще и посылки не редит, шлет…

На другой день зять с посылкою в заплечном мешке с утра у тещи с тестем в гостях появился:

-  На работе даже отпросился – отгул взял, чтобы вас уважить. Вот получил, принес, - и выложил на  стол крепко сбитый и увесистый фанернный ящик.

- Принес и хорошо – открывать надо! – распорядился Игнаха, достал из ящика тиски и протянул их зятю. – Гвозди вытаскивай да ящик не повреди! Может, пригодится еще… Смотри, обычно Лешка письмо на самый верх под крышку бросает, расписывает подробно, что и кому присылает. Лидия! – зыркнул он на присевшую поближе к столу жену, - неси-ка мне очки! Читать буду! Посмотрим, что ныне за подарки прислал…

Зять бережно снял крышку, отложил в сторону:

- А вот и письмо! – протянул он тестю аккуратно исписанный тетрадный листок. -  Ну-ка, читай вслух!

Игнаха напялил на нос очки, взял письмо и повернулся к свету. Начал читать, но не так громко, как просила жена, а забубнил что-то невнятно и тихо.

- Чего толь для себя читаешь? – одернула его Лидия. – Наверное, всем пишет! Не тебе одному…

- Тогда слушай! – оторвался от листка Игнаха. – Пишет, что у них все чередом, толь холода стоят больно люты. Ну, Сибирь на то и Сибирь, чтобы стужа донимала, - пояснил он. – Не зря же раньше туда на каторгу ссылали…

А  теперь по делу, - он снова впился глазами в письмо. – Маме, то бишь тебе, - кивнул на Лидию, - платок с кистями! Угу-у-у! – вытащив его из посылки, удивленно протянул Игнаха. – Ну, и вкус у сына твоего! На-ка, примеривай – в деревне точно первой красавицей будешь! Гляди потом, чтоб молодые за тобой не заухлястывали, а  то они нынче такие – вместе с платком из-под носа уведут…

- Да, ну тебя, шлепалку! – отмахнулась от мужа Лидия и, не отрывая горящих глаз от подарка, подошла к зеркалу, набросила платок на плечи, но покрасоваться, покрутиться перед ним не успела.

- Чего убежала? – окликнул ее Игнаха. – Иди сюда! Оказывается тебе еще кой-что причитается? Материалу кусок… Маме, пишет, на кофту! Но, смотри, пишет, шить не доверяй какой-нето портнихе пахорукой! А по мне так, - развернул он и рассмотрел внимательно отрез, - хоть мешком картофельным сшей, а на тебе да в платке этом любая кофта заглядением будет. На, видишь, как сын наряжает!

- Ага! – развела руками, раскланялась перед мужем Лидия. – Сказанул тоже! Сын наряжает! Да он, как и ты, ни уха, ни рыла в этом не понимает! Сноха, слава богу, путняя досталась. Это же ее рук дело! Бабье…

- А вот и мне подарок! – обрадовано воскликнул Игнаха и начал развертывать тряпицу. – Коньяк! Пишет, самый лучший для меня подобрал, соседских мужиков, мол, угости – пусть попробуют. Такого в деревне, должно, быть еще и не видали, нюхом не нюхали…

А мы, - лукаво подмигнул он зятю, - и сами не худо управимся! Чего кого-то звать – по наперстку не достанется, только губы марать. Да, может, мужикам и не по нраву придется, охают еще, что сын какую-то бормоту прислал. Слыхал от кого-то, коньяк он клопами давлеными пахнет. Попробуем сами сначала… А вот и тебе, - глянул он на зятя и вынул из ящика завернутую банку кофе. – Это, пишет, отдать зятю – он разберется, что с ним делать. Тут вот, - выложил он на стол сверток мальчишкам твоим подарок – крючки, лески, пусть, мол, рыбачат… А это сестре Зинке отписал. И распечатывать, смотреть не будем – унесешь ей, сама во всем разберется. Тоже, наверное, наряд какой-то…

Лидия, мурлыкая напевно, покрутилась-покрутилась перед зеркалом, любуясь платком-подарком и прикладывая к груди, оборачивая вокруг себя кусок яркой цветной ткани. « Хороша будет кофта! Такой ни у кого в деревне да и в селе, наверное, днем с огнем не сыскать!». А потом все аккуратно сложила в стопочку на диван и юркнула на кухню. В печке уже пригорало, а у нее не у шубы рукав! Еще и чугуны с картошкой да кашей на загнетке покоятся – давно пора в жар ставить. Только начала головешки в печи кучить, муж окликнул:

- Лидия! Давай к столу – пробу снимаем! На тебе испытывать будем!

Она вышла к сидяшим за столом мужикам, сделала глоточек из стакана:

- Фу! – сморщилась она и прикрыла рот губами. – Чего хорошего? Как самогонка наша да и то самая худая… Крепость есть – нутро палит, но уж вонько больно! Ну, и коньяк! Чего хорошего?!

- Во! – обрадовано воскликнул Игнаха. – Чего я говорил?  Ей не понравился коньяк этот, а мужикам тем более не по нраву придется, плеваться еще будут. Чем срамиться перед ними, сами сейчас все уговорим, что бы и душа не болела, и бутылка эта, - постучал он по ней вилкой, - глаза не мозолила… Пусть нам хуже будет!

Лидия у стола не задержалась, вновь на кухню укатила – заскрипела ухватами, посудой забрякала. Она торопилась дела свои все управить, а потом к соседке на радостях сбегать – подарками похвастать да ее удивить: пусть позавидует, какие у нее сын и сноха внимательные…

Мужики коньяк, будто самогон, пили – по полному стакану опрокидывали и только крякали толи от горечи или запаха клопьего, толи от удовольствия, а потом занюхивали корочкой хлеба и дружно  хрустели соленой капустой. Они в два счета бутылку опустошили и со стола убрали – мало ли кого в дом занесет. Головы у них обашмурило, по ногам жар поднялся, будто их в воду горячую опустили, языки развязались – в разговоры пустились…

- А что, зятек, - переметнулся Игнаха с одного разговора на другой, - мой подарок опробовали, хоть и вонек, но по-моему неплохо подает – хоть песни пой! Давай теперь твой попробуем! На верхосытку, так сказать! Одно с другим в брюхе не раздерется! Как думаешь?

- Чего и думать? – согласился зять и принялся читать, что там на банке написано. – Пробовать так пробовать! Кипяток нужен, сахар да молоко по  вкусу – не велика и кулинария!

Игнаха неуверенным шагом сбегал на кухню, ковшом зачерпнул из чугунка кипящей воды и назад к столу. Зять уже по чайной ложке в оба стакана сыпанул, сахарницу с песком из комода достал. Разлили они кипяток по стаканам, размешали – пробуют и друг на друга осоловелыми глазами таращатся.

- И вкусу ни какого и на зубах скрипит, - пожал плечами Игнаха и отставил в сторону стакан. – Может, у них там в городе и пьют такое, а мне не надо! Чай морковный и то получше кофе этого во сто раз лучше будет!

- И вправду непонятно – что за кофе такое? – поддержал его зять и тоже плечами вздыбился.

- Шары-то уже налили, - рассудила вышедшая на их голоса Лидия, - не понимаете ничего! Кофе, - слыхала от продавщицы, - варить надо! А вы – кипятком только залили да и то, наверное, остывшим… Сливайте все в кастрюльку и на огонь – пусть покипит, а потом уж и пробуйте! Толь смотреть на посудину во все глаза надо, Верка говорила, что все кофе может пеной на огонь разом выплеснуться…

Мужики на кухню – керосинку запалили и сидят перед нею котами мартовскими и даже облизываются, будто в кастрюле сметана, а не кофе варится. Игнаха ложкой столовой помешивает, пенку появляющуюся сбивает, зять то и дело носом, будто дятел, клюет – принюхивается, как, мол, ароматом потянет, значит, и варево их готово! Минут десять они кипятили – вода ключом била в кастрюле, наружу вырывалась через края.

- Наверно, сварилось? – не то у жены, не то у зятя спросил Игнаха, не отрывая взгляд от воды клокочущей. Но Лидии на кухне уже как не бывало, ее и сдед простыл – она уже перед соседкой своей выпендривалась в платке новом с кистями, и ткань цветастую во всю ширь обеденного стола раскинула…

- Похоже! – ответил зять. – Порядком уже кипит. Может, он такой и есть не пахучий! Да и нюхать уже невозможно – кипятком брызжется! Так и окриветь хоть бы хны можно!

Наполнили они снова стаканы, но тот и другой смелости не могут набраться, чтобы попробовать – сидят  принюхиваются да друг с дружкой переглядываются. Зять наконец-то насмелился, сделал глоток-другой и молчит, в потолок глазами уперся.

- Ну, как? – не вытерпел, поинтересовался Игнаха.

- А ты попробуй да сам оцени – какой это сулемы тебе сын прислал! – в ответ сверкнул глазами зять.

Игнаха после таких слов и пробовать кофе не стал, понюхал только – чуть нос в стакане не замочил, и поставил его обратно:

- А вот тут, зятек, ошибаешься! – возразил он. – Банку эту не мне, а именно тебе в знак уважения Лешка прислал. Поэтому и угощайся сам тем, чем тебя подчуюют, а мне кофе вообще не по душе да и боюсь – изжога, дери ее за ногу, давить потом станет…

- Да это издевательство надо мной, а не знак уважения! – резво заговорил зять. – Кофе послал он! Толи просроченный, сопревший при царе Горохе еще, а потому и без вкуса какого, толи это вообще какую-то отраву подкинул…

- Да возьми да выбрось! Чего из-за этого сыр-бор заводить! – попытался Игнаха смягчить зятя. – Пойди и выбрось, потом напишем ему, что выпили, но, мол, не ахти приглянулось кофе. Не для нас, дескать, оно для, деревенских…

- А  что? И – выброшу! – не сразу остыл зять. – А ему вместо грибов сушеных в следующий раз, коры ольховой от валежин насобираю и полную посылку – вот этот самый ящик – и отправлю. Свату, как говорится, в отплату!

Он сгреб со стола банку и выскочил из-за стола и убежал на кухню, заглянул в печку – хило, но головешки еше отбрасывались гребешками огня. Он размахнулся и, целясь в самый жар, швырнул эту банку поверх чугунков и плошек и сам тут же удивился: бросил-то как удачно, банка улетела  точь-в-точь туда, куда метил…

Зять вернулся за стол и с облегчением потер руки, все, мол, избавился я от такого подарка, гори он теперь синим пламенем! Он хотел было намекнуть тестю, не стоит ли по этому поводу по сусекам поскрести или тещу тряхнуть, подарки ее обмыть, но… На кухне грохотнуло так, что по всей избе стены вздрогнули, рамы в окнах задребезжали. Оттуда клубы дыма темного  в зал порывом резким вкатились, мужикам в нос пороховой гарью ударило. Они туда, и видят сквозь пелену перекатывающегося   волнами едкого дыма – на полу картошины повсюду валяются, стена напротив чела вся кашей облеплена и вообще кухня стала неузнаваемая – будто баня по-черному. Закоптелая, посуда битая по всем углам   разбросана, будто здесь Мамай со своей Ордой побывал. А в окно ветер свежий с улицы бьет. В нем не только стекол, но и рам нет обоих…

Игнаха, не понимая ничего, в образовавшийся проем на улицу выглянул: хмель, в голове шумевший, мигом улетучился. Под окном густо парили и шипели змеями чугунки, только-только стоявшие в печи. Рядом с ними уткнулась в сугроб ребром прокопченная заслонка, а кругом – ложки, вилки, ножи… И  еще солонка – стоит на снегу, будто на столе, слово ее  туда кто-то нарочно принес и аккуратно, и  бережно поставил – в целостности и сохранности и соли в ней доверху. 

-  Беги быстрей на улицу! – пришел в себя мигом протрезвевший Игнаха и громко скомандовал зятю. - Чугуны да посуду разную собирай! А главное рамы – рамы подбери да в дом занеси! А я к Николаю Седому побег – за стеклами. У него должны быть в запасе…

- Папаша! – испуганно обратился Анатолий. – А что произошло?

- Не знаю! – отмахнулся Игнаха. – Потом разберемся! Главное, в избе не остудить, окно заделать…

Они оба, как по команде, выскочили из избы. Один сиганул в огород, другой опрометью помчался вдоль по деревне…

                     *           *            * 

 

Лидия перед соседкой нарядами хвасталась, на середке избы, будто артистка на сцене крутилась, и  безумолку расписывала и сына своего, и сноху. Настасья Прокопьевна напротив окна сидела. Она и заметила: Игнаха с зятем из избы черными, будто негры, выскочили и по разным  сторонам разбежались. Один по деревенской улице сломя голову понесся, другой – козлом-проказником через палисадник сиганул и за домом скрылся.

- Смотри, смотри, Лидия, - испуганно заговорила соседка. – У тебя что-то с мужиками делалось… Как тараканы пуганые из дома выскочили и наутек пустились…

- Мои? Где? – стрелой подскочила к окну Лидия, даже отрез ткани на кофту из рук выпал. – Никого не вижу…

- А сейчас и не видно, - всплеснула руками соседка. – Убежали… Нет, смотри, зять твой появился, под окошком в палисаднике шеперится – раму какую-то на плече несет…

- Ну, Игнаха, совсем парня извести хочет, покоя, пень старый, ему не дает, - пожалела Лидия зятя и отвернулась от окна. – Опять работу какую-то нашел – нельзя ему на глаза появиться! То одно, то другое придумает…

- Глянь-ка, - Настасья прокопьевна не отрывалась от окна. – Чугуны откуда-то тащит. Под мышкой еще чего-то… Похоже, клад какой-то там за углом откопали. А вот и твой Игнаша катится. Да и не один… Коля Седой следом бежит. Стекла откуда-то. К вам, - повернулась она к Лидии, - бегут, неспроста, девка, это… Побежали и мы – все ли у них ладно?

Баб из дома, будто ветром выдуло – мигом через дорогу сиганули и следом за мужиками. Первою в свою избу Лидия вбежала и за порогом сразу остановилась и замерла, будто столбняк ее прихватил или паралич разом разбил…

Занавески  в избе, будто флаги на ветру, колыщутся, ходуном ходят. На кухню с улицы снег мухами белыми залетает и на полу даже не тает. Николай Седой на столе стекла стеклорезом пазгает, Игнаха, как смоль черный, из двух рам одну собирает – у зимней на кухне не только стекла выломило, но и переплеты вырвало с мясом.   Зять чумазый, как черт, у него толь глаза светятся да зубы  белеют, по стене шарится – ножом кухонным со стен кашу да поросячью еду соскабливает. На полу – ступить некуда: посуда разная да картошка валяется…

Игнаха с застекленной рамой  мимо баб мрачнее тучи пробежал на улицу – окно, холодом сквозящее, заделывать. Соседка и Лидия даже напугались его – уж не на них ли зверем бросается,  матрешками перед ним расступились и руками от него отгородились. Но Игнаха  на баб даже глазом не повел, порог перелетел, будто наскапидаренный.

Сквозняку путь в избу он быстро перекрыл – раму с новыми стеклами в проем вставил. А с зимней еще Николай Седой возился, стекла вставлял да молотком постукивал – гвоздиками драночными  к раме пришпиливал…

- Не могу понять, что это так крепко садануло? – проговорил, вернувшийся с улицы Игнаха, рассматривая забрызганные водой и кашей стены, обои…

- Тоже ум за разум заходит! – ответил зять. – Кофе? Так оно не взрывается… Или, может, испортилось и таким стало огнеопасным…

Игнаха хотел было что-то еще добавить, высказать какую-то новую версию, но не успел…

- Игнатий! – услышал он знакомый голосок Светки-почтальонки, - Письмо тебе!

Она вошла в избу с улыбкой, радостная, а загнула за порог заозиралась по сторонам, носом заводила:

- Фу! Чего это у вас? И дымно, и воняет не разбери-поймешь чем? Ладно уж, Игнатий, плясать сегодня не заставляю! Письмо Лидии отдам – разница какая: от сына.

Она передала конверт хозяйке. Та тут же у порога раскрыла его, письмо читать стала, подойдя вплотную к окну.  Но не пробежала глазами и до конца, с листком тетрадным к мужикам шмыгнула:

- Где банка эта?

Мужики молчат, друг на друга поглядывают неграми и губами ярко красными перешептываются.

- Так вот он пишет: в ней совсем не кофе, а порох какой-то дымяный! Ты же, говорит, - уставилась она на растерянно стоящего зятя, - еще два года назад просил. Пишет, мол, потом может еще пришлю. А вы, чудаки, варили…

- Нет! Нет! – замахал руками Игнаха. – Пусть больше не присылает! Ему и этого надолго хватит!  А ты, - обратился он к зятю, - скреби-скреби стену, а потом пол мыть будешь! Охотник тоже нашелся!

А потом наклонился к нему и шепнул на ушко:

- Как еще с этим кофеем избу не подпалили…  

 

Бидон на острове

 

К Игнахе  внук старший Димка приехал – его отец из райцентра с Генкой-молоковозом отправил.

Игнаха и Лидия рады-радешеньки и перед внуком, как воск на огне, готовы были расплавиться: и на сладости не скупились, и делать ничего не заставляли – чего, мол, восемь лет только – отдыхай, вся жизнь впереди -  нагорбатишься еще.

Димка в деревне быстро освоился, с  Алексея Прохоровича Никиткой дружбу завел – все дни не разлей вода! Тот хоть и деревенский, но боек и выдумщик – все что-то бы затевал: то в огород чужой забраться, то с вершин  берез , как на парашюте, спускаться, то по овинам старым ватагой шариться, в войнушку играть. На коне, на велосипеде и на самодельных ходулях таким виртуозом был – хоть в цирк отправляй! А в этот раз Димка появляется дома и заявляет: завтра с Никиткой на рыбалку собираемся, там, говорит, у него остров есть, а рыбы кишмя кишит. 

Игнаха такое известие и с радостью принял, и с печалью. Завтра внук удочку запросит, а у него – пшик! Где-то валялась одна, да и у той, когда еще девки были маленькие, леску оборвали и бросили на чердак.  Сбегал он к гармонисту, у того удочек за двором столько – забором-частоколом стоят. Тот не поскупился – выбирай, мол, хоть какую! Игнаха выбрал, какая полегче, проверил ее, крючков на запас выпросил. Принес он удочку домой, а вечером червей сходил под давним остожьем наковырял.

Утром мальчишки на реку побежали. Никитка вожаком, за ним Димка с удочкой через плечо и с бидоном в руке. До островка километра два и все лесной тропинкой, но они прыткие – быстрехонько добежали. Добраться до него совсем пустяком оказалось – ботинки скинули, шнурками вместе связали и через плечо, штаны по колено закатали и шлеп-шлеп по воде. Она не холодная, но ногам переступать по каменистому дну – щекотно. Когда спускаться к речке готовились, рыбешек мелких, цветных на камешнике была тьма тмущая – местами дно даже не просматривалось. Но спустились к воде, и только пощупали ее ногами, их, как  не бывало, бойко всей стаей скатились вниз по течению в глубокую яму.

- Подойдут, обратно на мелкоту воротятся, - вполголоса пояснял Никитка, уже не раз бывавший на островке. – Пока удочки распутываем, они тут как тут будут!

Бидоны, банки с червями у них под ногами, удочки на скорую руку размотаны – рыбалка у них пошла! Клевали мелкие рыбешки, воротившиеся обратно на камешник. Они стаей набрасывались на падающий в воду крючок с кусачком червяка…

- А вон-то их сколько! – громко и с удивлением проговорил  Димка и показал рукой на исток протоки.

- Да тише ты! – шикнул на него Никитка. – Сам вижу – не слепошарый! Молчи и шибко не шевелись – может, и ельцы подойдут...

Димка затих. Рыбалка ему нравилась, в бидоне уже донышка не видно от пойманных рыбешек, которые там суетливо снуют туда-сюда, стукаются о стенки посудины.

Где-то рядом гром раскатисто прогремел, ему вторил другой. Из-за леса выплывала широкая в полнеба и темная, будто пролитые чернила, перевала. Димка боязливо заерзал, тревожно поглядывая на приближающуюся тучу.

- Да ты не трусь! – подбодрил его Никитка. – Перевала – она тихоня, ползет, как черепаха. Может, и стороной нас обойдет. А нет – так успеем, утикаем, пятки только ей покажем -  не настигет! Не бойся – со мной не пропадешь! Я уже бывалый! - бахвалился мальчишка перед своим новым другом.

Вдруг раздался такой оглушительный, близкий гром, что мальчишкам показалось, что островок под их ногами затрясся, а малявки в протоке из воды завыпрыгивали. Лес за рекой предупреждающе зашумел, заскрипел старыми вековыми деревьями. Упала крупная капля дождя, потом вторая…Потом хлынул ливень, вода в реке будто закипела, запузырилась. Шум дождя разрывали удары грома, один громче другого, вспышки молний.

Никитка в лице переменился, побледнел.

- Бежим! – крикнул он и в ботинках первым ринулся в пузырящуюся протоку.

Он обернулся на замешкавшегося Димку. Тот копошился с удочкой – сматывал ее, потом пытался взять в руки все: снасть, бидон с рыбой и червей.

- Да оставляй все тут! – прикрикнул на него Никитка. – Бежим налегке! Потом заберем – куда денется! Видишь  - я ничего не взял.

До самой деревни они бежали под проливным дождем, шарахаясь из стороны в сторону при каждом ударе грома и вспышке молний, которые им казалось, что только в них и метят и будто бы догоняют и вот-вот настигут. Лес расступился, перед ними как на ладони показались дома, занавешенные пеленой дождя. Они на чистом месте припустили, что есть мочи. Здесь было еще страшнее, чем в лесу… Добежали до крайнего дома, Никитка обернулся и стараясь пересилить шум разбушевавшейся грозы, крикнул ни на шаг не отстающему от него Димке:

- Давай к Фомичу! У него переждем…

Фрол Фомич не ждал гостей, но встретил мальчишек как внуков родных. Они заскочили в избу, и нахохлившимися воробьями встали у порога. С них полой бежала вода…

- С рыбалки бежим, - начал было пояснять Никитка. – Под грозу попали…У-у-у, страшная какая!

- А ну сбрасывайте все с себя – сухой нитки на вас нету! Замерзли? – оглядел их с головы до ног дед.

- Нет, - усмехнулся и вытер рукавом сбегающие с волос крупные капли воды. – Вспотели даже! Мы бегом бежали! Такого стрекача дали, но не успели…

- Раздевайтесь! – приказным тоном скомандовал Фрол Фомич. – Чаю попейте горячего и на полати под одеяло! Не хватало еще в средине лета хворь прихватить! Давайте скидывайте все мокрое – я развешаю у печки, пусть сохнет. Все, - рубанул он рукой, - не поперечничайте!

Он включил, который сразу же шмелем зашумел, видимо, был еще не совсем остывшим, поставил на стол стеклянную чашку наполненную до краев свежим янтарным медом,

- Давай, к столу!

Мальчишки переглянулись, сбросили себе под ноги мокрую одежонку и, подталкивая друг друга, уселись за стол. Фрол Фомич налил им по кружке чая, подвинул поближе мед.

- Накладывайте! Чай с медом – лучшее лекарство от простуды! – заверил дед. – А вот это, - показал он на отливающую желтизной чашку, пока все не съедите, из-за стола не выпущу! Ложками хлебать будете или макать будете? Хлеба белого принести?

- Макать будем! – оживился Никитка и обоими ладонями ухватился за горячий стакан. Оставшись в одних трусиках, мальчишки ежились, покрылись гусиной кожей.

- Говорите, не замерзли, - усмехнулся дед. – А посмотрите на себя, как покойники синие! Пейте чай, ешьте мед – весь озноб будто рукой снимет, а на базаре словно – дрожжами торгуете. Налегайте на мед, а я вам лежанку приготовлю и даже на печке даже – она топлена у меня сегодня, как сковорода горячая…

После чая мальчики ожили, повеселели. Они наперебой уплетали хлеб с медом, а когда чашка опустела, шмыгнули на печь. Дед накрыл их одеялом, ладонью ощупав печку:

- Грейтесь! А если слишком горячо будет, перебирайтесь на полати…

В тепле они быстро заснули. А за окном вовсю хозяйничала непогодь. Гроза уже отгремела и только глухие редкие раскаты, доносящиеся издалека, напоминали о ней. Но дождь не унимался – стал не таким, когда сверху сыпало, как из ведра, но лил и лил…

Фрол Фомич, чтобы  не шарашиться взад-вперед, не скрипеть половицами и не тревожить сопящих на печи мальчишк, тихо скрипнул дверями и отправился в свой старый сарай, который он превратил в свою столярку. Накануне ему кос граблей в ремонт принесли – неделю безвылазно косьевища да зубья выстрагивать надо. Дождь, мол, дождем, а сенокос все равно будет, подскочит, и глазом моргнуть не успеешь…

                            *         *         *

 

Дождь перестал. Туманную пелену на небе раздернуло.  В лужах отражалось яркое солнце, которое только выглянув из убегающих плотной стеной  грозовых и плачущих дождем туч, принялось за свою летнюю работу -  стало пригревать, сушить намокшие крыши домов, тротуары…

В столярку к Фролу Фомичу заглянула Настасья Прокопьевна – косу принесла: напалок вихался-вихался и вовсе отпал, надо бы новый сделать.

-  Ну,  и дождя сыпануло! А лопало, верещало как..? Такой грозы нынче еще и не бывало! Под окно в канаве воды – едва перешла. А чего утонул что ли кто-то?

- Откуда брехня такая?

- Да сама видела, как Игнаха с мужиками, еще и дождь вовсю лупил, чуть ли не бегом на реку побежали. Васька-одинец и тот не отстал. В плащах… Не от простой поры мужики умалахтали. Да и бабы следом тут же бросились, будто ошалели. Мимо дома моего пробегали. Выскочить не успела, спросить – пока собиралась, и след их простыл. А потому и мыслю так:   если и не утоп кто, то что-то у них случилось, - протараторила Настасья Прокопьевна, вопрошающе смотря на Фрола Фомича.

Он пристально посмотрел на нее, не выражая ни тревоги и какого бы ни было беспокойствия, задумался на мгновение, а потом отложил в сторону рубанок, вынул из-за уха карандаш и бросил его на верстак.

- Понятно все! Они мальчишек потеряли – те на рыбалку еще до грозы уметелили…

- А, наверное, верно говоришь! – не дав договорить, согласилась с ним Настасья Прокопьевна. – Неужто не видели они, что гроза собирается. Перевала же с самого утра над лесом замаячила. Хоть все чередом обошлость…

Фрол Фомич улыбнулся.

- Пойду, разбужу. Они же у меня на печке храпака задают, - пояснил он и снял все опасения и тревоги соседки. – В самый дождь прибежали. Промокли, как водяные – ручьем с них бежало. Чаем напоил – да на печку загнал, согрелись чтобы. Спят – уснули сразу. Разбужу, пошлю на реку – пусть там мужики с ума не сходят, а то пробегают по берегам до полуночи…

Он зашел в дом, заглянул на печку, а там – ни того, ни другого, только скомленное одеяло. Исчезла и одежонка их, развешенная на просушку…

- Нет их! – остановился посередь избы Фрол Фомич перед соседкой. – Удрали и даже мне не провещились! Вот проказники! Теперь к ним домой правиться надо – узнать, куда их унесло. Если на реку, то там встретятся – найдут друг друга, а если домой, то – вслед за мужиками посылать надо…

Они вместе  обошли всю деревню – мальчишек нигде не было, и никто их с самого утра не видел. Настасью Прокопьевну уже сомнения брать стали, а не почудились ли ребятишки Фролу Фомичу? Гроза вон какая шумливая и страшная была. Может, и не было у него никого…

Но она молчала, и с подозрение стреляла взглядами на своего притихшего спутника.

  Мальчишки тем временем спешно пробирались по лесной тропинке, обходя сеющие дождем кусты волчьих ягод и близко стоящие на их пути, молодые лапистые елочки. Они проснулись – деда Фрола нигде не было, натянули на себя не совсем еще просохшую одежду и побежали обратно на реку – за удочками и бидоны.

Они петляли вдоль реки. Вода в ней помутнела, поднялась почти вровень с берегами, водоворотилась, несла на себе высокие шапки пены, обломанные ветром сучки.

Глядя на реку, Никитка  семенил молча. Он опасался, что взметнувшаяся вода затопила и их островок и тогда -  прощай и удочки, и бидоны! Удочку ему было не так жаль – эко, мол, дело: новую смастерит. Лески, крючков в запасе много – еще зимой дядька из города наприсылал. А вот за бидон бабушка и за уши натаскать хоть бы хны может или подзатыльник отвесить – она с ним за земляникой в лес ходила и, когда ему на рыбалку давала, строго-настрого наказывала, смотри, не потеряй да на реке не оставь.

До островка не оставалось и сотни метров. Здесь тропинка петляла меж густых зарослей смородины. Но кусты уже не страшили мальчишек, легкий ветерок и припекающее солнце уже обсушили их. На повороте, за которым должен был показаться островок, Никитка вдруг резко остановился на полушаге, медленно присел и рукой дал знак Димке: прячься!

- Смотри! – шепнул Никитка. – Там кто-то пришел!

Димка кивком головы дал понять, что видит.

Спиной к ним стояли напротив наполовину затопленного островка три фигуры в длиннополых плащах, о чем-то возбужденно разговаривали и показывали руками на торчащие за протокой воткнутые в землю удочки. Вдали вниз по течению по берегу бродили еще двое. Потом один из ближних махнул рукой, будто шашкой кавалерист,  наклонился, натянул до пояса болотные сапоги и стал спускаться к воде.

  - Сейчас удочки стырят! – прошептал Димка, пристально наблюдая за бредущим  по бурлящей протоке.

- Нужны им наши удочки! – тихо отозвался Никитка. – Бидоны скорее всего сопрут…

Перешедший на островок незнакомец заграбастал обе удочки, подобрал и бидоны, оказавшиеся затопленными почти по самое горлышко, выплеснул из них воду вместе с рыбой и, вновь подобрав полы плаща, со всей поклажей направился обратно. Димка увидел его лицо и широко раскрыл рот, потом повернулся к другу, обрадовано прошептал:

- Это же дедушка! И твой, наверное, здесь…

-  И чего они здесь? Ищут кого-то что ли? - пожал плечами Никита.

-  А удочки и бидоны зачем взяли? Сами что ли рыбу удить собираются? – уже в полголоса заговорил Димка, и не получив ответа, не вытерпел, вскочил во весь рост и во весь голос закричал:

- Дедушка! Дедушка! Удочки – наши! Не уносите!

Все трое, стоящие напротив островка резко, будто по команде обернулись на крик. Оживились и те двое, что были вдалеке. Они тут же развернулись и побежали обратно к тропинке, где из густых зарослей смородины стоял и уже размахивал рукою Димка. Он уже узнал и бежавших к ним – Это была его бабушка, а вторая – Никиткина мать. Мальчишка повернулся к другу, что бы тот вставал, не таился – тут, мол, все свои, но его рядом не было. Он увидел Никитку уже вдали – тот убегал почему-то, только пятки его сверкали. Димка повернулся обратно – бабушка была уже совсем близко, а дед Игнатий и Никиткин отец еще стояли почти на том же самом месте. В руках у них были ивовые пруться, и они для чего-то сдергивали я них  лист… 

 

 

Мужа привезла

 

Лидия на стол собрала, но ужинать не стала – мужа дожидалась. Тот еще засветло ушел к Дарье Михайловне. У ней в  подполье водопровод прохудился. Все там водой залило – хорошо еще, что там ни картошки, ни других овощей не было – одни банки с огурцами да помидорами солеными прошлогодними. Она еще около полудня к ним прибегала. Встревоженная, озабоченная и сразу к хозяину со слезами и причетами, так, мол, и так – беда приключилась! Просила Игнаху, чуть в ноги ему не падала, чтобы он сходил к ней, посмотрел, что там у нее под полом творится: либо трубы менять надо, либо вовсе водопровод отрезать.

Игнаха – к каждой кадке затычка, картуз на голову и даже чай не допил - на помощь Дарье Михайловне вслед за ней на другой конец деревни поспешил.  В водопроводе он мало-мальски разбирался – когда его по деревне тянули он почти во всех домах побывал, помогал заезжим водопроводчикам трубы прокладывать. Поэтому с видом знатока, спустился он подпол, осмотрел все и хмуро поясняет хозяйке:

- Каюк твоим трубам пришел! Менять надо! Иначе без воды останешься – на колодец ходить придется…

-   Совсем беда! – вновь заохала и заахала Дарья Михайловна. – Колодец только у Коли Седого, как я столь далеко с ведрами ползать буду. Да и срубник у него уже на ладан дышит, сгнил и вода, наверное, нехорошая, с запахом…

- Ты не отчаивайся! – начал успокаивать ее Игнаха. – Без воды не останешься! Игнаха на то и Игнаха, в беде не оставит. Трубы у меня есть в загашнике – еще тогда, когда водопровод по деревне тянули, на всякий случай запасся – кой-что грешным делом прибрал к рукам, слямзил. Сделаем! Сейчас домой схожу, трубы с чердака сброшу и за дело займемся…

Он ушел. Потом Игнаха ходки две-три туда сюда сделал – трубы принес, инструментов разных сумку полную и сапоги самошитые - давние-предавние, кожаные, болотные, которые ему еще от батьки остались. Много лет валялись они в кладовке без дела, а тут пригодились – воды в подполье уже по колено набралось.

В подподье Игнаха и не видел, что на улице творится. А там ветер разгулялся ни на шутку. Деревья в дугу гнет, крыши в деревне поскрипывают, с тополей сучья валятся… Игнаха думал, что он сделает все живо-два, но только со старыми трубами до вечера. Только новые пластиковые хотел ставить, лампочка в подполье моргнула несколько раз кряду, а потом и совсем угасла. Остался он в кромешной темноте, кричит наверх Дарье Михайловне, чтобы свет вклюсила – здесь, мол, хоть глаза выколи!

- А свету не стало! – пояснила хозяйка. – Во всей деревне окна не светятся! Непогодь на улице такая – нарушило что-нибудь…

- Тогда конец работе! В темноте чего я сделаю? – отозвался он из мрака и уже начал выбираться наружу.

- Погоди! – остановила его Дарья МИхайловна. – У меня где-то свечки есть и фонарик на батарейках. Пойдет?

- Тогда другое дело! Ищи! Да тоже спускайся – светить будешь.

Дарья прошуршала по избе, заскрипела ящиками комода, что-то со звоном упало на пол…

- Нашла! – обрадовано закричала она. – Нашла все! И свечи, и фонарик! Чего сподручнее?

- Если фонарик хороший, то лучше с ним! – посоветовал Игнаха. – А то со свечками да в подполье – и от греха совсем недалеко…

Прорезая темноту ярким лучом фонарика, старушка острожно спустилась в подвал:

- Командуй теперь – куда светить!

Во теперь другой коленкор! – заметил Игнаха, и указал на угол, где торчала выходящая из земли труба с краном.

Работа у них пошла, а за окном ветер чуть затих, но по тротуару лениво застучало – дождь моросить начал…

                    *      *      *

Лидия сидела глаза пялила на экран, а когда свет потух, на диван прилегла, не спит – мужа поджидает. А его все нет и нет, ее уже дрема одолевать начинает. И вдруг – тревожный стук в окно. « Игнатий бы стучать не стал – двери же не заперты…Кто-то другой!» - сообразила она и кошкой к окну подскочила: «Уж не горит ли где?» Но за окном ни огонечка, ни тем более зарева, темнота жуткая, да по стеклу дождик мелкий шуршит.

- Кто там? – спросила она, не открывая окна.

- Лидка! – услышала она знакомый голос. – Вставай скорее! Одевайся да выходи!

Лидия в темноте набросила на плечи первую попавшую одежонку и спешно на улицу выскочила. На слух она не ошиблась – перед ней  стояла Настасья Прокопьевна.

- Лида! Не знаю, как тебе и сказать – мужик твой пьяный в канаве напротив моего дома валяется. Ходила калитку закрывать, слышу мычит кто-то. Подошла на голос, а это Игнатий… Под дождем и околеть ведь может, или в канаве уходиться  -  пьяному много ли надо? В ложке захлебнется…

Лидию будто обухом по голове стукнули – такого она не ожидала, чтобы Игнатий вдрабадан наводопроводился…

- Бери коляску, да поехали. И я сколь-нибудь подсоблю,- тараторила Настасья Прокопьевна. – Под руки никак не привести, не ходок он – да и совсем ничего не разумеет…  Пошли, привезем!

Они чуть животы обе не надорвали, но завалили мужика в навозную телегу, домой прикатили. Лидия лошадью впереди впряглась, и уже готова была Дарье Михайловне разгон устроить – надо же как напоила, маму не выговаривает! Но у той свету и даже проблеска какого-нибудь тусклого в  доме не было…

С горем пополам затащили его бабы в избу, на диван в прихожую ухнули, на бок лицом к стенку повернули, чтобы не задохнулся и подушку под голову положили. Лидия, хоть и зла была, но отошла быстро – пожалела мужика да и диван тоже: штаны грязные с мужика сбросила, пиджак уже промокший, отяжелевший  и одеяло ватное, чтобы согрелся, на него набросила. И только теперь со спокойным сердцем прилегла на кровать. « Спасибо Настасье Прокопьевне! Полежал бы ночь под дождем – беды не миновать. Не июнь месяц, август уже…»

Она толь задремала, дверь в доме заскрипела, фонариком кто-то по стенам светит – будто ищет чего-то. Яркий луч в глаза ей ударил, ослепил, Лидия с испугом зажмурилась и рукой от света отгородилась.

- Не спишь еще? А чего двери в коридоре заперты на щеколду? – заговорил вошедший голосом мужа. – Задними дверями едва пробрался… Воров что ли боишься?

- А ты кто? – с дрожью в голосе испуганно проговорила Лидия.

-  Кто-кто? Дед Пихто! Не признала что ли? Работы у Дарьи – море было, все трубы ржа съела… Фонарик вот дала, темнота на улице – страхи господни! Сто грамм предлагала – отказался, устал, как черт!

- Ну-ка, ну-ка! Посвети на себя – посмотрю!

- Чумазый, должно быть – тут и светить нечего! В подполом работал, а там у ней плавать было можно… Смотри, коли так хочешь!

Луч фонарика скользнул по стенам, по потолку и остановился на лице вошедшего. Лидию с кровати будто ветром слуло:

- А там у нас кто спит? Кого мы притащили?

- Где? Кто спит? – ничего не понял Игнаха. – Тебе чего спросонья мерещится? То меня не узнаешь, то еще кто-то спит…

- Свети сюда, - прошептала она и на цыпочках стала осторожной кошкой подкрадываться к дивану. – Смотри! Мы с Настасьей Прокопьевной кого-то привезли пьяного. В канаве валялся… Я грешным делом думала, что это ты у Дарьи так нализался. Она меня от ума отставила, напугала. Смотри, кто это?

Игнаха наклонился, прислушался: живой ли? Из-под одеяла доносилось тихое посапывание. Он приоткрыл его и осветил голову спящего краешком луча.

- Да это же Васька Бобыль! Вот вы кого привели! Значит, получка у него или щабашку где-то сшиб…

Лидия схвалила лежашие под ногами Васькины грязные штаны и что есть силы размахнулась на спящего.

- Во, паразит! А мы кожилились, тащили, - в сердцах проговорила она, но ударить не успела.

Игнатий перехвалил ее руку:

- Не трожь! Пусть спит… Очнется – сам уйдет…

И тихо хихикнул. Усталость у него, как рукой сняло.  

            

 

Мотоцикл продается!

 

- Мотоцикл покупаю! – с порога ошарашил жену Игнаха. – Завтра уже здесь у меня под окном будет!

Лидия  подозрительно посмотрела на него: уж не пьяный ли, коли такой несураз городит. Он же и на мотоцикле ни разу не бывал и даже на заднем сидении не сиживал. В коляске видала да и то один раз, когда его в милицию забирали ни за что ни про что – со Злодеем расцапался, простофиля, наговорил ему кучу арестантов, а тот не будь плох и позвноил, куда следует. Увезли его тогда, под белые рученьки увели, а через час – другой дома появился – пешедралом прибежал.     Но Игнаха на этот раз был, как стеклышко, трезв и запахом винным или пивным даже ни чуточку не разило.

- Завтра мотоцикл у меня будет, - повторился он, сверкая радостными глазами. – А то сопляки, у которых молоко на губах еще не обсохло, по деревням, будто ошалелые, носятся, а я везде пешком да пешком. Ездить теперь буду, и мужикам нашим нос утру…

На другой день дома Игнаха почти не появлялся. С утра сычем под окошками крутился, машину сельповскую с торговлей развозной поджидал: кабы с мотоциклом его она мимо не проскочила.  Его не проманули – к полудню товар к самому крылечку подбросили – разгрузить помогли. Все у него чин чинарем получилось! До самого вечера он упаковку с него снимал – обрешетку деревянную да бумагу промасленную, потом битый час без дела сидел – дурака валял, мотоциклом своим «Восходом» любовался. Хорош! Ободья зеркалом светятся, краска свежа блестит на солнце закатном. Бензину у Генки-молоковоза выклянчил, залил в бак и под веранду мотоцикл на ночь поставил. Заводить не стал – на утро оставил, тогда, мол, и по деревне прокачусь - пусть все увидят и позавидуют.

Лидия деньгами не жилилась, но идею мужа с мотоциклом этим считала пустой затеей: или, мол, расклошматит сразу – только бы сам не ухайдакался или уродом не сделался, или поставит опять же под веранду себе на поглядку и простоит он там, покуда весь не изоржавеет.

- Брехня все это твоя, что ты теперь по деревне раскатывать будешь, - безобидным тоном заговорила за ужином жена. – Не  смочь тебе… Да и документ на езду какой-то иметь надо.

Игнаха взъерепенился, чуть было ложку не бросил и из-за стола не бросился опрометью. Его будто  варом обдали, покраснел раку подобно, глаза  вытаращил:

- Это я не смогу?! – задыбился он. – Чепуху мелешь! Еще как смогу! А о документах моих тебе печься не чего. В ящике у меня даже права трактириста пылятся! А тут велика ли машина – мотоцикл! Не аэроплан все же…

- Права есть, а на  тракторе и не бывал!   Тракторист аховый! – съязвила жена. – Пороху не хватило! Да и толку…

- Что ты мне с этим трактором привязалась? – не стерпел Игнаха, выскочил из-за стола. – Бракованный попался! Может, даже на заводе его таким неходячим сделали, наколбасили…

Лидия уже и сама не рада, что в задир малость пошла и  разговор этот затеяла, будто гнездо осье растрясла – теперь мужика не  остепенить, разошелся, бубнит и бубнит, как из ковша воду льет.

- Да, садись ты за стол, - пошла она на попятную. – Не ерепенься из-за пустяков! Толь помяни мое слово: не получится ничего у тебя. Одно  хорошо – бухать, может, станешь меньше…

Утром Игнаха встал ни свет ни заря – мотоцикл покоя не давал Но из дома носа не показывал – сидел у окна и время выжидал, когда магазин деревенский откроется. Там ему ничего не надо было – жил он с запасами. Мужики, когда с куревом обсыхали, всегда у него клянчили, поклоны, как боярину знатному, чуть ли не до земли отвешивали. Он выжидал, когда Верка появится, распахнет настежь двери лавки своей, и туда мужики и бабы, будто мухи на мед, за хлебом свежим да за другими товарами потянутся и под окнами Игнахи проходить будут. Вот тогда он и выведет свой новенький мотоцикл, заведет его посреди дороги и вдоль деревни прокатится с ветерком, а напротив магазина скорость даже прибавит.

Верка не припозднилась, точь-в-точь вовремя пришла, из калиток домов люди появляться начали с сумками да авоськами, а Игнахе того и надо – настал и его час. Выводит он мотоцикл на дорогу, оглядываеся по сторонам: смотрит ли кто завистливо! С другого конца деревни тропился, хлопал по дороге своими большими сапогами Седой, а позади, подымая дорожную пыль, настигала его шумливая стайка деревенских мальчишек-озорников. «Во-во, - глядя на приближающегося Николая, подумал Игнаха, - тебя мне и надо! Ну, что утер я тебе нос? Мотоцикл себе купил, а ты, скупердяй, на обувку себе жмешься, сапоги свои столетние, при царе Горохе приобретенные да и то, наверное, на деньги чужие, сменить не можешь?! Посмотри, от зависти, наверное, челюсть у тебя отвиснет и речь отымется…»

Игнаху, опередившие Седого мальчишки, вокружку взяли и галками весенними восторженно  загалдели. На крики и девчонки их сверстницы  птичками-стрекотуньями слетелись, со всей округи набежали.  Поравнялся и Николай, но на лице его – ни удивления, ни зависти какой. Он поздоровался бессловно, только кивнул головой едва заметно и спросил холодно:

- Купил что ли?

- А чего деньги в чулок складывать? Накопил вот – и выложил, раскошелился. Технику себе приобрел, – похлопал он ладонью по бензобаку, пахнувшего свежей краской и бензином одновременно, - Какая-никакая, а все-таки теперь я на колесах… За грибами, ягодами… Да хоть куда! Не пешком…

- Ну-ну, - хмыкнул себе под нос Седой, и добавил, – катайся! Только надолго ли собаке масленый блин? С твоей ли хандрой мотоцикл покупать – либо расколотишь его вдребезги, либо башку свою в придорожной канаве оставишь и домой уже не придешь…

- Да пошел ты! – сердито зыкрнул на него Игнаха. – Иди, куда правишься. Да в магазин загляни, там сапоги большушие уцененные продаются да пряники заплисшие завалялсь… Беги, пока не расхватали! Верка  тебе на копейку сумку с верхом совком мусорным навалит. А сапоги на эти напялишь…

Седой буркнул что-то себе под нос и загромыхал дальше. Игнаха тоже угомонился, бросив ему вслед:

- Топай-топай! Так лучше будет, язык твой поганый!

Затихшие было мальчишки, оживились, загалдели разом:

- А меня прокатишь?

- А меня? – будто в школе на простом или хорошо вызубренном уроке, над гомонливой ватагой, поднялся и заходил, будто на ветру, лес протянутых рук. Мальчишки толкались, пытаясь ближе продвинуться к Игнахе, прыгали на месте, словно соревнуясь, кто из них выше подскочит. Пигалицами вторили крикунам-мальчишкам и девчонки, набежавшие на гомон.

- Да тише вы! – прикрикнул на них Игнаха. – Всех прокачу!

- И нас? – оглядываясь на свою старшую сестру, переспросила самая маленькая девочка-пискля.

- Я же сказал: всех! Дайте только завести да самому для начала прокатиться! Сам еще ни разу не бывал…

Мотоцикл затарахтел с первого пинка. Игнаха неуклюже его оседлал, поправил фуражку, задрав козырек повыше и черепашьим шагом тронулся с места. Он ехал так медленно, что равновесие еле удерживал, юлил от бровки до бровки. Мальчишки с гиканьем и свистом взадпятки  бежали впереди и махали руками – давай догоняй, мол!

Игнаха заерзал, закрутил ручками. Мотоцикл затормозил и чуть было не шмякшулся на дорогу, но тут же громко взревел, и чуть ли не встав на дыбы, подобно молодому колхозному мерину, рванулся вперед. Игнаха разом отшатился назад, фуражка слетела с головы и пережаренным, пересушенным блином покатилась по дороге. Мальчишки разбежались по сторонам и напуганными воронятами раскричались на всю улицу. А мотоцикл, как разнузданная лошадь, быстро взял с места и не сбавлял своей прыти. Игнаха клещом вцепился в рукоятки руля, сгорбатился. Вдруг мотоцикл, оставив далеко позади крикливую ораву, на всей скорости ухнул в придорожную канаву, потом вынырнул на другой сторону и повис на густом сучкастом ивовом кусту. Мотоциклиста на нем не было. Потом он появился – поднялся из болотистой обочины дороги заковылял к мотоциклу.

- Игнатий шмякнулся! В куст улетел!  – орали на всю деревню, настигающая его ребятня. Девчонки уже отделились от мальчишечьей гурьбы и, проводив их теперь уже равнодушным взглядом, посеменили  в магазин. Из распахнутой двери  горохом высыпала толпа покупателей. Впереди девчушки, показывающее ручонками туда, где только шмякнулся в канаву Игнаха. Позади вытягивал шею гусаком Николай Седой. Среди высыпавших из лавки баб белела халатом и выскочившая из-за прилавка Верка.

Игнаха, не глядя на толпу у магазина, вывел мотоцикл на дорогу, осмотрел его с каждого бока. Все на месте, ничего не отлетело, не брякает. Только на бензобаке облетевшей краской ярко выделялась глубокая вмятина – в кусту пни старые торчали. Он провел ладошкой по поврежденному месту – от остатков облетевшей краски оно стало ершинистой, царапается как кошка, до крови.

Но на удивление самого Игнахи завелся мотоцикл сразу. Он снова уселся за руль и встретил подбегающих, запыхавшихся мальчишек, как ни в чем не бывало, будто и сам не падал, и мотоцикл, будто птица, на куст не залетал.

Сорванцы окружили его, затараторили:

- Ушибся? А страшно было через канаву перескакивать? Мотоцикл не сломался?

Игнаха едва успевал на вопросы этих незнаек отвечать. Да, мол, не ушибся нисколечко, и страху не было – не успел напугаться! Мотоцикл, дескать, зверь - сильный и быстрый, сладить с таким не сразу получается! А ему ничего не сделалось!

Обратно он уже не птицей летел, а ехал тихо, будто подкрадывался к кому-то. Мотор работал чуть слышно, ровно. И только подсыхающая на ободьях болотная грязь подсказывала о том, что и мотоциклист, и новенький мотоцикл уже побывали в переделке, толь-толь побывали в придорожной, заросшей тростником и густой осокой, канаве.

Впереди по самой средине дороги неспеша вышагивал Седой. Он то и дело с опаской оглядывался назад. Игнаха настигал его и уже почти поравнялся с ним, решил все-таки щегольнуть, резко прибавил скорость. Седой испуганно заметался по дороге… Туда-сюда в растерянности закрутил рулем и Игнаха. Он решил сбавить газ и вообще остановиться, но крутанул ручку и быстро-быстро пронеслось перед глазами: искаженное, испуганное лицо Седого, крыши домов, крыльцо магазина и приближающаяся пыльная дорожная колея. Он встал, прикрывая руками разбитый в кровь нос, и приоткрыл глаза. Прихрамыващий Седой  собирал с дороги вывалившийся из сумки хлеб, что-то еще, мотоцикл валялся на обочине. Заднее колесо еще медленно крутилось…

- Ты, что офонарел что ли?! – закричал на него,  стряхивая с себя дорожную пыль. – Ослепошарел на радостях и людей не видишь! Или не по нраву правда моя пришлась? Осла тебе храмого покупать надо, а не мотоцикл! Ну, это я тебе так не оставлю! – пригрозил Седой и не оборачиваясь поплелся домой.

- Да не нарочно я! – оправдываясь, крикнул ему вслед Игнаха. – Ты уж прости по-соседски. Не нарочно я, - обернулся он к стоящим рядом оробевшим мальчишкам, - правда ведь, ребята? Целенаправленности тут никой не было.

Сквозь пальцы из разбитого носа струилась кровь, жгло огнем ушибленную голень. Игнаха поднял с дороги мотоцикл и толкачом уволок его с дороги до избы своей и поставил под веранду. Он даже замок забыл куда положил и искать даже не стал. Ему не до того было: все тело от боли ныло. Игнаха зашел в дом – будто его подменили, хвастовство и болтливость гробовым молчанием сменились. Он молча прошел в зал и не подымая глаз сел за бумагу, начал аккуратно выводить буквы.

- Это кому это ты письмо сочиняешь? – поинтересовалась жена, не видевшая ничего кроме того, что домой не муж на мотоцикле приехал, а мотоцикл на нем. – Уж не брату ли решил провещиться? Давно бы пора…

- Ладно – не зуди, не мешай – делом серьезным занят! Вот напишу, завтра с Генкой-молоковозом пошлешь – пусть с утра наклеит. Он знает куда… А  сейчас, - он повернулся к жене, - налей-ка мне стакан водки!

Та в лице сразу переменилась, но не от того, что он без дела всякого выпить просит… Нос у Игнахи, будто у клоуна, картошиной красной, и лицо, и даже лоб так искрябаны, будто он с бабами по пьяной лавочке воевал.

- Докатался что ли? – выразила свою догадку Лидия и заскрипела шифоньером, потом забулькала водкой.

- Да мотоцикл какой-то попался – неуправляемый, да Седой, душа его темная, не успел завести, накаркал… Ну, и куликнулся раз-другой. Хотя, -задумчиво посмотрел он на потолок, - может и прав Седой. Сшибу кого-нибудь еще раз, а то сам изувечусь...  Записку эту  Генке молоковозу сегодня же отнесешь, он поймет, что делать надо… Выпью стопочку для снятия испуга да спать на веранду пойду, а то, дурак, эту ночь почти глаз не сомкнул…

Лидия прошла в зал, взяла бумагу в руки. Там большими печатными буквами было выведено: « Объявление. Продается мотоцикл «Минск» с помятым бензобаком. Новый, проехано вчера меньше километра. Обращаться в любое время….»

Жена Илюхина опешила, потом пришла в себя и поняла, что писал он такое сгряча, потому и не указал к кому и куда обращаться. Она заглянула на веранду, спросила:

- Дописать, может? Или своей рукой обозначишь?

- А добавь сама, - отмахнулся в полудреме Игнаха. – Да поаккуратней пиши, чтобы понятно всем было…

Лидия, будто подпись или документ какой-то подделывала, буквы старалась выводить похожими – крупно, печатно. Написала и адрес, и фамилию, прочитала все, проверила – понятно все получилось. Но немного подумала и добавила: «Ездить не умеет, потому и продает». Но это уже написала своим почерком, округленным, будто школьница на уроке чистописания вывела. 

Он заснул мертвым сном, и всю ночь давил подушку, не чуя ног своих. А под ним стоял мотоцикл. Стоял при распахнутых настежь дверях. Игнаха видел и замок – в коридоре на подоконнике, но запирать не захотелось… С утра он не уходил никуда от дома – ждал покупателей.

 

 

 

В деревне выстрелы гремели

 

Игнахе всю плешь жена переела. Она уже не по один день ноет, не перестает: хряка убирать пора – не всю же зиму его, дармоеда,  кормить! Со слона все  равно, мол, не вымахает и сала с ладошку не нарастет, не прибавится!

А он где-то краешком уха слышал, что мужики-охотники переиначились – свиней они не колют, а как зверей лесных из ружья стреляют. Получается, мол, и не так хлопотно и опасно, и для скотины мучений никаких: бах только, и все готово.  Тогда Игнаха новость такую близко к сердцу не принял, мало ли, мол, кому чего на ум взбредет, а теперь вот, когда приспичило, вспомнил. И рассудил по-своему, а зачем я резку звать буду? У него горло луженое – вина не наберешься,  потом денег еще на опохмелку давай да свежатины еще сумку полнущую натузит… Сам  управлюсь!

Вечером он запасы свои охотничьи все перешерстил – где-то у него патрон с пулей быть должен. На крупного зверя Игнаха не ходил, но на всякий случай его хранил – у кого-то из заезжих лосятников выхристорадничал, сам не зная зачем. Отложил его в сторонку, завтра, мол, пригодится, остальные патроны тоже прибрал – патронташ ими полный натузил и на стенку пока повесил. Ружье осмотрел, стволину продул и на свет посмотрел – блестит, не закоптела. Да чего ей сделается, после зайцев за огородами он его и с гвоздя не снимал, висло в уголочке кочерга кочергою…

Утром он встал ни свет ни заря.

- Кабана пока не корми – убирать буду! – предупредил жену.

Лидия от слов таких и глаза выпучила:

- Кто придет? Неужто Колюха Седой? Не кобенился..? А то, сам знаешь, с ним не так-то просто разговоры вести, ломается, неведомо кого из себя корчит…

- Сдался мне твой Колюха Седой? Сам буду! – резанул по ушам Игнаха. – До седых волос дожил, да и охотник все же – неужто не сумею! Не велика, думаю, хитрость!

- Сможешь? – засомневалась Лидия. – Боров нынче больно здоров вырос – почти на быка потянет! Может, все-таки за Седым мне сбегать? Авось, сговорюсь…

- Попустись! – прикрикнул на нее Игнаха. – Пойдешь еще кланяться! Не боги горшки обжигают! Сказал, сам управлюсь! Иди, выпускай пока его под окно да калитку прикрой, не утек чтобы… Сейчас я выйду.

Он  вслед за ней шмыгнул на веранду,  вынул там из окна раму и отставил ее в сторону. Высунулся на улицу – обзор хороший! Под окном все как на ладони – отсюда стрелять, ну совсем как в тире! А тут и боров под самым окном появился, пыхтит паровозом, обнюхивается и похрюкивает на морозе. Игнаха тазик пустой из дома притащил и ружье с пулевым патроном с собой захватил. Посудину пустую хряку под нос сунул, тот пятаком по дну поелозил и отпихнул тазик в сторону.

- Тащи ему еды! А то шныряет тут – не  приладишься! – прикрикнул он на жену, а сам  ружье заряжает и наизготовку берет, кабана на мушку берет. Лидия по лестнице протопала, в тазик из ведра плесканула.

- Убегай! – зычно гаркнул хозяин, крепко сжимая ружейный приклад. Лидия испуганно обернулась на крик и, обхватив голову руками, мышкой юркнула в двери. Раскатистый ружейный выстрел прогремел и эхом отозвался по всей утренней округе, с разных сторон залаяли разбуженные неожиданным грохотом собаки.

Игнаха полагал, что боров сразу рухнет наземь и начнет ростягаться во всю свою длину немеряную. Но когда облако копоти – порох, видать, еще давний был,  дымный, - рассеялось, Игнаха обомлел: боров стоял, как ни в чем не бывало, и даже похрюкивал – обычно он такой звук издавал, когда его по спине почесывали. Но от тазика с едой отошел, стоял нарасшарагу, будто борец на ринге, и  неповоротливо крутил головой. Тут хозяин и заметил оплошность свою: промазал! Ухо у борова стало дырявым да и второе – тоже. Из ранок тонкой струйкою сочилась кровь и метила красным уже истоптанный им белый снег.

- Ну, ты и удумал! – заглянула на веранду к мужу Лидия и кивнула на улицу. – Чего там?

- Чего-чего? – сердито зыркнул на нее Игнаха. – Да ничего! Сходи да посмотри! Чай, не на небесах сидишь…

Лидия послушно спустилась по ступенькам и открыла дверь и с опаской, не опуская из рук дверную скобу, осторожно вышла на улицу.  Потом истошно закричала на улицу, хлопнула дверями так сильно, что даже простенки задрожали. Она пулей влетела вверх по лестнице, даже ступенек крутых не  заметила, и не помня себя юркнула к мужу на веранду, чтобы под защиту скорее брал.

- Ой! Что же делать теперь будем? – вцепилась она в мужа. – Теперь к ней на версту не подступишь – бросается, как  собака! Изуродует!

- Не ханькай ты! – отстранил ее Игнаха. – И сама, как собака – на всю деревню скулишь!  …Как-нибудь доканаем! Тащи-ка, патронташ – он на кухне на гвоздике повешен!

Лидия спешно в избу  прошлепала, а Игнаха  в окно глаза пялит и сам не представляет, что теперь делать? Внизу по заснеженной загородке кругами, будто боксер-победитель на арене, кругами расхаживал рассерженный хрюкающий  боров, готовый в мгновение ока  броситься в атаку снова. Но противника-храбреца себе не видел…

Игнаха выбрал из патронташа с дробью покрупнее,  разложил их рядком на подоконнике, зарядил ружье и повел стволом. Грохнул выстрел, от забора щепки взметнулись веером и рассыпались по сторонам, боров хрюкнул и заносился кругами. Перевернулся и зазвенел опустевший тазик, из конца улицы к дому Игнаха лающей вереницей летела свора собак. Лидия стояла рядом, съежилась и вообще сжалась в комочек. Она уши свои пальцами до боли заткнула, и глаза были плотно плотно зажмурены, склеились будто. А охотник знал свое дело – патрон заменил и снова на мушку бегущего кабана брал…Он раз выстрелил, другой… Собаки уже на калитку прыгают, рычат, скалятся, слюною пенной друг дружку обдают. Бригадир Алексей Прохорович тоже, видать, всполошился. Он уже тоже к дому подбегает, на осу похожий – патронташем туго перетянутый и с двустволкой в руках.

- Сзади, сзади заходи! – замахал ему ружьем Игнаха и снова нажал на спусковой крючок. -  Через калитку опасно! А ты, - обернулся  на жену, - беги двери задние с засова сними! Чего, как мертвая, стоишь! Бригадир с ружьем бежит. Сейчас мы с ним вдвоем быстро этого свирепого бугая укокошим! Беги! –  крикнул он и снова грохнул из ружья. Но снова только щепки полетели…

Едва Алексей Прохорович  показался на веранде, Игнаха встретил его вопросом:

- Пули есть?

- Откуда взялись? – на ходу ответил бригадир. – Стрелять-то в кого?

-  А ты посмотри! – показал он рукой под окно. – Боров у нас, видать, одичал… Никого близко не подпускает!

Алексей Прохорович зарядил оба ствола дробью покрупнее, той самой, которую на волков берег, дух перевел, прицелился, но выстрелить не успел. Боров со всего маху ломанулся в калитку. Она не выдержала удара такой массы, затрещала и вообще отлетела в сторону на беснующихся собак, которые тут же поджали хвосты, замолкли и отскочили от забора на десяток шагов. Разьяренный боров бросился сначала на перепуганных псов и шавок, а потом перескочил дорогу и  во всю прыть попер по полю – за ним только снег пуржится. Собаки опомнились и вслед за ним бросились, песню свою прерванную хором запели. Мужиков с веранды будто ветром в открытое окно выдуло – ружья в руки и за всей этой хрюкающей и лающей стаей побежали. Бегут, в бороздах спотыкаются, падают – поднимаются и дальше дуют. Игнаха даже шапку обронил где-то, косматым чешет. Встревоженные вороны грай подняли и в дальний лес каркающею стаей потянули, крыльями суматошно машут, будто воздуха им не хватает. А шумливая стая все дальше и дальше – поле все поперек пересекла и в ельнике густом скрылась...

Но настигли мужики борова. Шагов за сотню от кромки леса лежит бездыханный, собаки вокруг его расселись, щетинятся, но близко не подбираются – страх берет: зверюга перед ними нешуточный – невиданный ими, страшный, хоть теперь и не хрюкает, и ногами не дрыгает.

Игнаха руками разводит: сам кашу такую заварил – делать нечего за санками бежать надо. Были у него такие аккуратные розвальни, на которых он по зимам копешками небольшими остатки от скирд колхозных -  сено да солому - на себе домой  таранил. Алексей Прохорович в лесу сторожом остался – тушу борова охраняет, а то мало ли что собакам на ум взбрендит – осмелеют псы, набросятся скопом и все на клочья мелкие разорвут.

Игнаха жену свою в пристяжные взял – парой они в сани впряглись и в лес дуют по полю. В ельнике так и сяк наизворчивались, будто зайцы напетляли – едва добрались. Втроем под общий лай собак, которые уже осмелели и даже наглыми стали – так и норовят вцепиться зубами в затихшего борова, кое-как загрузили тушу на сани, и в обратный путь тронулись. Впереди мужики  парой дружно впряглись, Лидия сзади кряхтит, надрывается, собаки сторонами семенят, лаем заливаются.

Выехали на поле – стоят, дух переводят. Собаки уселись, перепышкиваются, пар носами пускают, будто и они табанят. Игнаха смотрит – навстречу им от дома его два мужика торопятся, через борозды переваливаются.

- Смотрите, - обрадовано сообщил он, - еще кто-то в помощники нам!

Алексей Прохорович прищурился, присмотрелся и огорошил Игнаху:

- Ага, - говорит, - жди да радуйся! Помощников тоже нашел! Это же участковый наш и охотовед районный… Сейчас еще протокол на тебя состряпают и штрафу вклеят! Мясо откуда везем? Из лесу…

- Ну, это, значит, Колюха Седой, позвонил, всех с панталыку сбил… Все время думаю, зачем только ему телефон поставили. Была бы воля моя – отпазгнул бы все провода и даже глазом бы не моргнул…

С охотоведом да участковым разговор был коротким: меньше говорили, чем хохотали на все поле, гоготали, будто гуси на перелете. Но теперь  мужикам и Лидии не пришлось кишки рвать: воз не стал таким непосильным – подошедшие мужики тоже впряглись, помогли сани со столь тяжелой поклажей до дому дотащить.

Игнаха с бригадиром  передохнули и стали тушу борова свежевать. А участковый да охотовед к Николаю  Изжоге заглянули, пожурить мужика, нечего, мол, по пустякам разным трезвонить. Сколько они у него пробыли – ни Игнаха с женой, ни Алексей Прохорович не знали, не ведали. Они боровом были заняты. А на другой день по всей деревне слух пролетел: Седого оштрафовали! И вовсе не за звонок ложный, из-за которого им спешно да и за такие километры мотаться пришлось, бензин жечь – он в то утро брагу на самогонку перегонял…            

 

Дрова кололи

 

На закате зимы, когда и морозы уже обессилели и только по ночам еще свою былую ярость показывали, и дни становились долгими, в деревне стукоток с утра и до вечера. Дрова мужики колют – они в эту пору ревностно относятся друг к дружке, соперничают. Всяк из них хочет соседа своего обставить, первее колуном отмахаться и с работой этой до зимы ьудущей отвязаться.

Игнаха на эту зиму сам со старшим зятем Виталием дрова в делянке заготовлял: они почти одних берез накувыркали, домой на трелевочнике таском приволокли. А через день другой Николаю Седому тоже дров подбросили – он их в лесопункте заказывал. Но толи у лесников делянка попалась такая, толи Седой с деньгами зажался, привезли ему один осинник, а по кубатуре не меньше, чем у Игнахи будет. Распилили ноздря в ноздрю – и начинали, и закончили день в день, хотя и уговора меж ними никакого не было. Только пилы у них на всю деревню верещали да сами пильщики время от времени друг на дружку поглядывали, смотрели, кто больше испилил. Теперь вот за колуны взялись, дятлами по чуракам бьют да поленья свежие в кучу бросают. Выйдут на улицу, молча поприветствуют друг друга высоко поднятым колуном, и пошла работа – только пар столбом от обоих! И недалеко один от другого – всего-то через дом, а чураются, не сходятся на перекуры – тары-бары им разводить не о чем, общего языка не находят да и торопятся. Бригадир каждое утром мимо их проходит, подбадривает: машите, мол, машите колунами да почаще и посильнее!

Они и рады стараться, ломят, что мочи есть, на перекурах не засиживаются и ни с кем в беседы долгие не вступают. Чураков не колотых все меньше и меньше у них остается – вот-вот кто-то колун, будто вождь индейских, победно поверх головы взметнет и на всю улицу свистнет соседу соловьем-разбойником. И как ни силился, ни старался Седой в хвосте Игнаху оставить, тот его перещеголял – первым все дрова разбухал и даже щепочки за собой прибрал на зависть соседу все до одной: вот, мол, как работать надо. Седому он на зависть и колуном помахал, и шапкой – привет, дескать, отстающему колхозу! А сам во все глаза по сторонам косит: не проходит ли кто по деревне? Так уж ему хотелось, чтобы увидели, заметили его, усталого но ликующего победителя. Игнаха чувствовал себя сейчас боксером на ринге, выйгравшим решающую схватку – не хватало только рефери, который бы взял его за руку, вывел на средину дороги и на виду у всех объявил: вот он сильнейший!

На улице было пустынно. Бабы, протянувшиеся за хлебом, в магазине у Верки застряли, соскучились, видно, за ночь – языками трепали. Игнат обескураженный – никто и увидел, как он лихо с дровами Седого обскакал и далеко позади оставил, забросил колун на плечо и лениво и тяжело побрел к дому, но перед самым крыльцом остановился. По дороге размашистой походкой выходил из прогона Геннадий Прокопьевич  и направился вдоль деревни. Игнаха, не снимая с плеча колуна,  развернулся у крыльца и нога за ногу направился навстречу.

- Никак, Игнатий, дрова доканал?  -  протягивая руку, поинтересовался Геннадий Прокопьевич.

- Все! У меня теперь зимние заботы с плеч долой, колун – на летний заслуженный отдых! Быстро нынче все расклошматил. А у Седого чегой-то через пень-колоду получается, тихо больно. Ведь на день или может на два раньше меня начал, а все еще канителится…

- А ведь ты, - загадочно заговорил Геннадий Прокопьевич, - промашку с дровами дал! Так не делают – жары потом от них будет, как от нашего козла молока…

- Наговоришь мне… Что это за промашка? – Игнаха сбросил колун с плеча и приставил к ноге. – Расколоты мелко – тут у меня комар носа не подточит… И распилены строго по мерке.

- На завершение надо было меня позвать – я бы со своей тальянкой нагрянул. Стол бы на последнем чураке накрыли, Я бы тебе по такому поводу такой концерт отбацал, магазин бы да и дома все сразу бы опустели – все бы сюда сбежались. Частушек бы про тебя-дровоска разных навывозил… Словом, маху ты дал! Да и большого… А сейчас уж чего – паровоз ушел! Молодец, что доколол! До пахоты теперь на печке лежи и в потолок поплевывай!

Геннадий Прокопьевич, будто спешил куда-то, наспех расстался с Игнахой:

- Ладно, беги отдыхай! А я к Седому еще забегу – критику на него напущу! Что, мол, от соседа отстает… Да и февраль скоро – запуржит, заметелит – разгребайся, ройся тогда в сугробах.

- Привет, Николай! -  громко заявил о себе еще с дороги Геннадий Прокопьевич. – Что-то ты от соседа поотстал – он уже все, отстучался – колун пошел прятать до зимы будущей. Он говорит ты и начал раньше, а все еще руки о топорище мозолишь? Здоровье что ли хромает?

- Слушай ты его? Трепло! Врет, как сивый мерин! Это он на пару дней раньше за топор взялся! А здоровье? Да ничего – Седой трижды плюнул через левое плечо, - бог пасет, не жалуюсь. Да вот последние пять чураков какие-то неподатливые, стучу-колочу по ним, а все как по камню – даже искры по сторонам разлетаются. Комлевые…

- Ну-ка, ну-ка! Дай-ка, посмотрю! – Геннадий Прокопьевич присел на корточки и уставился на кряж, который только что перестал  дубасить колуном Седой. – Дрова нынче привозил? – спросил он хозяина. – И какие?

- Как какие? Свежие. Сплошно осинник. Осиновые горят лучше да и разделывать легче намного… Да и по цене выгода – куда с добром!

- Сплошная осина? – переспросил гармонист, и получив утвердительный ответ, поднялся сразу же на ноги. – Долго же ты их долбить будешь! Они и в самом деле комлевые, только почему-то березовые…

Седой глянул кругом – точно березовые и  следы полозьев! И как он их сразу не заметил. Потом он резко повернул голову в сторону дома Игнахи. Тот стоял наблюдал издали за мужиками, но тут же быстро юркнул за двери….     

 

 

Селедка – средство для похудения

 

Селедку соленую Верке-продавщице в магазин подбросили – бочку целую. Толи ее в сельпо выше глаз завели, толи она у них на складах долго залежалась и уже давно не первой свежести стала. Верка – баба за прилавком такая, что палец ей в рот не клади и на мякине провести ее не всякому-якому удается, но тут опростоволосилась, твердокаменность свою потеряла. Поотнекивалась она, поотнекивалась, даже на мат переходила, но устоять не смогла:  приняла товар этот. Закатили ей мужики бочку в лавку, крышку с нее мигом сдернули – торгуй, Верка, цыгань публику!

Она, конечно, умела товар свой нахваливать, у нее даже самые скопидомистые раскошеливались на какую-нибуль пустяковину-безделушку или продукт залежалый. А с селедкой – промашка вышла! Десяток хвостов отвесила и все! Сколь Верка не устилается перед покупателями, не нахвалсвает рыбу эту соленую – все носы воротят от бочки и мимо ее проходят. Сверу ее рассол уже ржой начал покрываться. Продавщица хотела уж было обратно в сельпо  селедку сбагривать – забирайте, мол, хоть сами с картошкой уминайте, хоть по другим магазинам разбрасывайте. Даже при людях, не стесняясь, в жилетку как-то расплакалась – дескать, такого товара неходового еще не бывало.

А через день-другой приходит лавку открывать – у дверей толпа не пробьешься, будто рой пчелиный к магазину привился. И в основном бабы набежали – видимо, купить что-то совсем невтерпеж стало. Из деревни своей да и не только – из соседних прималахтали, стоят с сумками да авоськами в руках. И все – одна одной дородней. Встают они в очередь к прилавку, и каждая по две-три селедины покупают, а Таисья - жена Седого, самая дородная из всех – корчага на ногах – пыхтела в хвосте очереди, заглянула в бочку и гаркнула по-мужичьи грубовато:

- Смилуйтесь бабы – мне селедки оставьте!

А когда очередь подошла, с десяток хвостов Таисья на раз отхватила:

- Им и по одной за раз сойдет, а мне с такой тушей маловато будет… Я по две буду!

Верка  недоперла, о чем это баба судачит, но и рассосуливать с нею не стала. Товар без всякой похвалы и наваливания пошел и нарасхват даже, а ей и лучше не надо. Молчит себе в тряпочку, юлой за прилавком крутится да селедку из бочки вылавливает. Некоторые бабы уж по второму заходу в очередь пристраиваиваются и снова на селедку кивают – свешать просят.

Через пару дней история повторилась. Те же бабы почти все до одной с утра самого в магазин приперлись, стоят у прилавка, друг на дружку косятся и коровами пышкают. И берут все один и тот же товар: селедку бочковую! К полудню почти всю ее расхватали – на донышке голов с десяток осталось. Да и те уже забили, просили оставить – потом, мол,возьмем, а пока пусть в рассоле полежит, сохраннее будет. К концу недели Веерка и бочку из магазина выкатила и вверх дном перевернула – пусть солнцем прожарит. У не в голове шарики за ролики закатываются, что это с бабами творится – уж не забрюхатели ли все разом? По селедине в день трескают, а у Седого жена – по две даже…

И тут перед закрытием жена Игнахи Лидия заходит – она обычно вечерами в лавке появлялась: и толчеи у прилавка не бывает, и людям глаза не мозолить, коробку-другую пустую, бросовую домой захватить и втихаря домой унести. Верка их специально для нее припасала, в стронку отбрасывала, которые поначе. Зашла, бровью удивленно повела:

- Ух, ты! И бочка из-под селедки пустая! Надо же – быстро расхватали…

- Сама дивлюсь! – жмет плечами продавщица. – Почти с визгом всю растащили, хоть снова заказывай…

Лидия прикрыла свой рот рукою и прыснула от смеха:

- Дивитьтся тут нечего! Это же дурак мой жене  Седого Таисье шлепнул, что, мол, я у него всю жизнь, как собаченка, поджарая и стройная даже от того, что каждый день по селедине на ночь уминаю. Вывез такое, разыграть ее хотел, а может и Седому самому жизнь подсолить, а оно вон как обернулось! По всей округе застрезвонии, всех баб взбаламутили. А чего им: телефон на столе – вот и виснут на трубке, будто у мальца-несмышленыша  сопли под носом. Ты уж, голубушка, не сердись на Игнашу.Трепло он, не мужик! Только его и слушать…

- А чего мне на него дуться, - прыснула Верка. – А я ума не приложу, что это с бабами приключилось. Хотела еще бочку заказывать…

 

Пчелы и ревматизм

 

У Николая Седого спину прихватило. Он и так и сяк пробовал ее лечить, чем только не натирал, сколько не прогревал – не отпускает. Согнулся в три погибели и по деревне шарашится – прямиком к Фролу Фомичу. У него парочка ульев под окном стояла.

Приковылял и сразу быка за рога берет, выкладывает все о своей хвори навязавшейся. Вот, мол, лечиться к тебе пришел – надо, чтобы пчелы спину нажалили. Слыхал, дескать, яд пчелиный помогает… Выручай, Фомич!

А тот – руками разводит, некогда, мол, мне этим делом заниматься! Ему еще утром полную телегу тракторную опилок свалили под окошки – он ходил вокруг их и лопатою кучу расползщуюся по сторонам  кучил, чтоб потом, мало ли дождь соберется, укрыть можно будет в два счета. Фомич был занят да и Седого он как-то брезговал, недолюбливал – мужик-то уж больно подковыристый, прижимистый такой, что у него самого снега зимой ни за какие коврижки не выпросишь, и к тому же некомпанейский, за свой порог у него никто в жизни не бывал – грудью выпячивался, на пути вставал , а в дом не пускал. Но Фомич мужик сердобольный  - пожалел все-таки хворого, деловито предложил:

- Загибай рубаху догола да к улью садись! Они сейчас как раз туда-сюда мотаются. Тут же тебе и помощники никакие не нужны! Пчелы сами найдут, здоровье тебе поправят…

Николай Седой одежонку скинул,  по пояс нагишом остался и в палисадник протопал, присел на корточки и спину свою пчелам напоказь выставил: кусайте, мол, смелее!  Но толи у Фомича были пчелы такие обходительные, толи погода и медосбор в этот день хорошими оказались, они горохом сыпались на спину, и по своим делам улетали – не жалили. Седой по-всякому спиной передергивал, к летку вплотную подвинулся – не кусают, одна только в волосах захомуталась да и то пожужжала-пожужжала и выпуталась, на волю улетела – цветы в лугах проверять.

Седому надоело выжидать, когда на его пчелы осерчают и начнут спину кусать, пошел у хозяина совета просить – может потревожить их малость, дубиной по улью трахнуть! Тогда том, мол, наверняка получится, только бы не переборщить – лишку на себя не натравить. А Федор Фомич и забыл про гостя своего, скучил опилки и сидит дома, как барин, на диване и чай швыркает с медом свежим. Телевизор у него под носом – на всю катушку наяривает, на экране мужики баянам меха дерут  да частушки на всю ивановскую поют, глоток своих не жалея. Седой постучался раз-другой пруточком в окошко, в избу не стал заходить, стыд  да совесть не позволяли, подсказывали – нечего,  мол, по чужим избам расхаживать, коль в свою никому шагу не даешь делать, взашей еще вытурят. Постоял он в раздумии и мысль его осенила: а чего Фомича от дел его хозяйских отвлекать, и без него смогу пчел раззадорить, в состояние врачевателей привести. Нашел он за ульями не то черенок какой-то бросовый, не то кол-подпорку старую  от огорода и осторожно, словно клюкой в печи горящие уголья ворошит, по крышке крайнего пчелиного домика дубиной этой елозит. Выгибается он паралитиком, все норовит спину хворую пчелам подставить, а они на него внимания даже никакого, не то чтобы в больное место его кусать. Выползают из летка, и вверх, будто самолеты с корабельной палубы в небо взмывают и поминай, как звали – исчезают в небесной синеве.

Он поморщился, скособенился, надо же и пчелы на меня тоже косо смотрят, размахнулся и со всей силы трахнул по улью. Крышка домика пчелиного гулко бухнула, подскочила – в образовавшиеся щели, будто тесто из квашонки, пчелы полезли и сразу же набросились на своего обидчика. Они не крутились над ним, угрожающе жужжа, а жалили сразу, но не в спину, а в лицо, в шею, впивались в волосы. Николай и дрын в сторону бросил, наутек пустился – но пчелы так плотно на него насели, что не отстают, жалят и жалят, ходу никуда не дают. На бегу он не заметил второго улья, нашибся на него, с домика крышка с грохотом свалилась и сам набекрень съехал, с колышков-подставок слетел. Пчел над Седым въется – свету белого не видно и кусать уже стали без рабору – спину хворую тоже не брезгуют.

Выскочил он за калитку – все тело огнем горит, десятками шильев его будто одновременно тычут. Один глаз уже не то что дороги, куда ему бежать, не видит, и второй заплывает – толь в щелочку узенькую просвет. Под ногами его опилки, будто подушка пуховая, почувствовались. Он упал навзничь на кучу и давай в нее собакою зарываться – роет себе нору, только опилки по сторонам летят, и в нее барсуком забирается…

 

                        *           *           *

 

У Федора Фомича  телевизор – громкость до отказа  прибавлена, мужики там комаринскую выкаблучивают, бабы молодые да красивые подле них хороводятся: глаз  не оторвать, будто они не на экране вренделя выписывают, а в доме у хозяина. Он даже сам не утерпел – сидит на диване и в такт гармошке ногами приплясывает. Хотел даже сам свою тальянку в руки взять и планки поперебирать, да доставать не захотел, хандра что-то напала да и смысла особого не было доставать ее с шифоньера: еще минут десять и  передаче этой веселой каюк придет, что-то другое на экране появится.

В избе шумно, весело, но вдруг он встрепенулся – ни до плясок и ни до песен Федору Фомичу стало. Краешком глаза заметил: пчелы под окном подозрительно расхорохорились! По всему палисаднику тучей носятся, через которую домиков пчелиный и не видать даже, и летают так встревоженно и беспокойно будто на лугах вместо нектара на белену натакались. Даже в стекло оконное горохом бьются или, может, стучат – хозяина на помощь призывают. Он шамшуру на голову и сам, как пчела, на улицу вылетел и про телевизор мигом забыл. « Чего ж они взбеленились? Надо мед носить, а они пляски половецкие устроили…Неужто роиться удумали и про медосбор забыли..?

В суматохе Федор Фомич и не вспомнил про Седого. Забегает в палисадник, один улей и с подставок съехал – вот-вот наземь грохнется, у второго – крышка набекрень. Пчелы разъяренные над ними облаком сизым нависли, снуют туда – сюда, какой им медосбор, когда жилища их потревожены. Хозяин ульи поправил, установил их на привычные места и обратно из палисадника топает: сами, мол, теперь разберутся и успокоятся, в рабочую форму войдут.

Идет он и видит  сквозь сетку защитную рубаха Николая на скамейке лежит и еще какая-то одежонка нехитрая, а в куче опилок сапоги его сорок последнего размера резиновые темнеются. Тут его и осенила догадка: да это же Николай пчел от ума отставил и удрал от греха подальше, одежду и сапоги-грохоталы свои позабыл. Видать, дали ему мятку, коли босый и полунагой обратно утек.

Оставленная одежда особого внимания не привлекла, а вот на сапоги Фомич глаз бросил. « Дай-ка, - думает, - я их припрячу подальше. Авось, да и перестанет в них в такую жару ходить-ботать, купит или найдет где-то обувку полегче и поудобнее…»

И только он дотронулся до сапог, куча опилок ожила, заколыхалась, будто вулкан перед извержением, а потом из нее и сам Николай Седой выскочил и по дороге стремглав босым помчался. Фомич только его и видел – промелькнул и нету. В руках сапоги только остались...

Он занес их в коридор, сидит дома и в окно на пчел поглядывает. Сизая туча рассеялась, значит, они в норму приходят, успокаиваются и за работу снова берутся. Фомич и не заметил, как в избу жена Николая Седого вошла и с порога начала:

- За одеждой послал, говорит, забыл где-то  у твоего палисадника…

- Ну, и как он подлечился? – съехидничал Фомич.

- Ты не поверишь, ходил ведь горбатился – стонал да охал, а домой сейчас бегом прибежал, и спина прямехонькая, как по линеечке. Одно плохо, на улицу захотел – под руки вести пришлось. Морда, как мячик стала, толстая, красная, и глаза заплыли, не видит ничего … Но это пройдет! Главное, спина теперь успокоилась, даже, говорит, знать о себе и боли прежней не дает вовсе. А я его еще дня три к тебе назад его посылала. Не зря оказывается…

Про сапоги она не спросила, а Фомич не напомнил – так они у него и остались. А через пару дней Николай в магазине появился. Идет, как свечечка,  его не узнают даже. И лицом стал полнее, и не горбится и, самое главное, на ногах обнова – туфли легкие, новые, хотя и затхлостью от них за версту разит – лежали где-то годами, может.  Про сапоги свои всесезонные, сказал так – тяжелы стали, в них от пчел Фомичевских убегать трудно, а то они у него, знаете, какие злые, кусачие…

 

    Дело табак

 

    Игнаха места себе не находил, ни какая работа на ум не шла, за что бы ни брался из рук все валилось. С табаком тогда дело табак было. Ни сигарет, ни папирос по всей округе днем с огнем не сыскать. А курильшик он был заядлый, с утра до вечера чадил, как паровоз. Папиросина для него была, будто пустышка-угомонка для дитя малого: отнимешь в рев пустится!

    Страдал от этого, конечно, не он один – другим курящим мужикам жизнь тоже сахаром не казалась. Соберутся вечером – друг у друга побираются, а то и чинарики по кругу пускают и то ревностно и строго следят – лишней затяжки бы кто ни сделал. Но, если кто-то приносил сигарету или даже пачку целую – тут у мужиков грудь от радости колыхалась и душа пела, будто в самый большой праздник. Но такое редко случалось. Чаще всего мужики страдали – табак по крохам собирали, из промокших да щамусоленных окурков бережно выковыривали, в козьи ножки заворачивали и по очереди присасывались к этой трубке мира. Она в эти минуты всех их друзьями делала и чуть ли не роднила даже…

    А в этот раз мужики собрались у Игнахи на завалинке и хоть волком вой! У всех карманы навыворот – и даже на понюх ни у кого нет. Тоскуют они. Бригадир тот изловчился  - бороду вверх задрал и ее посасывает. Пусть, мол, и сигареты нет – рот все равно занят. Алексей Прохорович, как пес битый, сжался весь и в небо задумчиво смотрит, считает сколько ден посылка из Кузбассв пройдет – махорки обещали прислать какие-то родственники – седьмая вода на киселе, если еще вокруг пальца не обведут, не заставят обещанного три года ждать.

    Василий Бобыль  к ним подошел. Он среди всех самый счастливый – не курит. Ему беды курильшиков не уразуметь, но у него другая беда – выпить не дурак: хоть ковшом каждый день подавай, проснется и снова просить будет. Мужики талдычат о своем, на него некурящего почти внимания никакого не обращают. Василий же, если ему шлея под хвост попадет, говорлив очень да и вообще к каждой кадке затычкой становится, в любую дыру нос сует. А тут он только-только на грудь малость принял, захмелел и пообщаться с мужиками потребность у него появилась. Прислушался он к ним, выбрал момент и сел на свой конек, завелся – не остановить.

    - Ну, чего это вы, мужики, как коты ленивые! – начал он чесать всех в хвост и гриву. -  Мышей не ловите! Самим, раз дело такое, выращивать табак надо! Не кипариса какая-то, и не фрукта заморская, и у нас за милую душу растет! А вы тут нюни распустили, крылья повесили… Вырастили и табаньте сколь душа пожелает! У меня, помню, дед всю жизнь самосад смолил… Соберет с грядки, высушит, нарубит и всю зиму и в ус не дует. А вы? Сами себя морите.

    - Язык у тебя без костей, мелешь и мелешь! – остановил его Алексей Прохорович. – Было время – и здесь табак садили. Тоже помню я те времена,  а ты нынче попробуй!

    - Да кабы курил, у меня бы и сейчас на половине грядок табак топоршился! Не поленился бы, а вырастить его не такая уж хитрость нужна, тут и агрономия не потребуется! Земли жалеете? Вот жадность да скупость вас и подводит…И земли под табак не шиш надо, на клумбе вон, - показал он на палисадник, - посадить и то с лихвой хватит, да и цветет он тоже – сойдет и за розы белые…Умный не догадается, а дурак не уразумеет. Вот вам и весь расклад!

    - Да дело не в земле вовсе! – возразили ему мужики. -  Могли бы и по грядке целой под табак отвести, чем жить  в такой маяте. Семян ныне нигде не  найти, если только заказывать куда-то…

    - На юге где-то он растет, толи на Кубани, толи в Крыму. Там надо искать, - пояснил кто-то из мужиков. Но все молчали – видимо в тех краях ни у кого ни родственников, ни близких не было.

    Пока мужики судачили, рядили о том, где эти семена для них бесценные достать, Василий молчаливо уставился на крышу соседнего дома, словно увидел там нечто интересное, но никем незамеченное. Потом он, будто шилом его кто ткнул, оживился и  снова бойко вклинился в разговор:

    - Ну, мужики! Нашли тоже проблему! Надо семена искать, а вы, как плохое начальство, отговорки ищите! А я вам скажу так: семена достать – да это же пара пустяков! Делов с этим, считай, плюнуть да растереть!

    - Ну и достань, раз такой шустрый! А то толь языком молотишь!

    - А и достану! Да хоть сегодня, за мною не заржавеет! Что? Не верите? С кем на спор? Принесу – бутылку ставите! Да еще, - поскреб он в затылке, - за семена поллитровку и пару огурцов. Лады?

    Мужики согласились с балаболом, только Игнаха на полном серьезе спросил:

    - Так скажи честно: где ты эти семена найдешь?

    - А я и искать не буду! У меня на чердаке полное лукошко их – еще от деда остались.

    - Если есть, то наверняка невсхожие, - усомнился кто-то из мужиков.

Но Василий только усмехнулся на такое замечание:

    - Вот тоже агроном нашелся! Да ты знаешь ли, что семена табака тебя переживут и никакого ляда им не сделается – только в землю брось, всходы как штык тут как тут появятся. Невсхожих семян табака в природе не бывает. Понял ты, агроном ученый?

    Васька-одинец убежал, а мужики уже о расчете с ним толкуют, договариваются, как быть – где водки достать. Посудили, порядили и направили делегацию к Дарье Михайловне – баба хозяйственная, запасливая и поллитровку-другую всегда в загашнике держит – мало ли от мужиков помощь какая потребуется? Гонцы пока ходили да с приглуховатой старушкой столковывались, Васька уже к ним обратно огородами воротился. Он осторожно, словно горшок с кашей горячей, нес перед собой поллитровую банку.

    - Ну, что, мужики, на лопатки я вас положил! Вот семена! Банка полная! Теперь расчет за вами – уговор дороже денег! Давайте, выкладывайте!

    Тут и мужики от Дарьи Михайловны приплелись. Говорят Ваське, как, мол, мы с тобой таким некурящим раньше не снюхались, сейчас бы не сидели здесь, носы не вешали. Василий водку и огурцы, принесенные Игнахой с огорода, в охапку сгреб и сторонкой-сторонкой к дому своему – исчез незаметно, будто и не было его с мужиками. Да они и не заметили бы – рады были, если уж не нынче, то на будущий год с табаком будем. Стрелять чинарики не придется да и на сигаретах сэкономить можно. Табак выращивать взялся Игнаха, он и банку с семенами себе взял.

    -  Грядку под табак с осени навозом конским заправлю. На нем, что ни посади – как на дрожжах растет. А табаком потом со всеми поделюсь! Семян этих с лихвой хватит…

    Мужики счастливые и обнадеженные расходились по своим домам – кто-то спать уже, кто-то по щелям да закуткам разным шарить: не уберегся ли где чинарик? А из отворенного настежь окна Василия-одинца во всю ивановскую гремела музыка…  

 

                                  *      *      *

 

    Весной Игнаха, как и сулился, не опростоволосился перед мужиками. Он еще с осени подобрал себе грядку под табак, перекопал ее с навозом конским, терпеливо дождался, когда тепло майское устоится и грозить уже заморозками не будет, посадил семена. Он с ними почти целый день копошился, землю всю перелопатил, боровки по линеечке сделал и граблями заборонил. Василий-одинец тогда как раз мимо проходил. Игнаха увидел его и не вытерпел, хвастанул: так и так, мол, посадку табака завершаю! Посмотрим, дескать, насколько ты прав со всхожестью…

    - А чего и смотреть? Да всхожие они! – живо заговорил Василий, от которого снова тянуло не то самогоном, не то какой-то тошнотворной ворванью. – Просто ухаживать за ними надо умеючи!

    - Как это умеючи? – округлил глаза Игнаха. – Посадил и растите на здоровье! Земля у меня неплохая тут, с навозом перебуторена…

    - Тут тонкость одна есть…

    - Что это за тонкость? – заинтересовавшись, Игнаха и грабли бросил в сторону, торопливо подошел ближе к собеседнику.

    - Помню это, дед еще учил…Так, на всякий случай.

    - Да не тяни резину, - поторопил его Игнаха, - дело сказывай!

    - А вот стакан нальешь – все, как на духу, выложу – не убавлю, не прибавлю. А нет – и разговора нет! Выращивай, как получится…

    Игнаха не стал упускать возможности выведать такие секреты, которые знает ли кто – неизвестно, увел Василия на веранду и граненый стакан водки перед ним поставил. Тот залпом выпалил, и зачавкал, закусывая. Хозяин в рот ему смотрит, застыв в ожидании, когда гость водку зажует. А Василий прожевал, облокотился на стол – глаза у него уже навыкате сделались – промычал что-то непонятное, а потом быстро-быстро, словно спешил успеть, что бы не упасть на столешницу и не захрапеть,  затраторил:

    - Поливать надо! Обильно! Чтобы земля у тебя всегда влажной была! Вот такая, - он сжал перед носом у Илюхи свою поцарапанную пятерню, - в кулак возьмешь, чтобы струя из нее бежала. Табак он растение нежное, уход, то бишь, обилный полив любит… Тогда точно взойдет, и вырастет – мужики около тебя гужом виться будут!

    Василий вдруг замолк, потом разошелся в чихе и опустил голову на стол. Веранда наполнилась тихим ровным храпом и неразбери-поймешь какими запахами. Игнаха схватил ведра и убежал в огород табак поливать. Он не вышел оттуда пока всю грядку не уплескал. Вода уже в бороздах по колено была...

    Вечером Василий очухался и не говоря ни слова с хозяином, убрел восвояси. А Илюха на закате, перед тем, как откинуться на боковую, еще ведер десять на грядку выплеснул.  Вода из огорода аж на дорогу ручьем хлынула.

    Почти неделю он жил как на иголках. Утром глаза еще не протрет, бежит грядку проверять – не появились ли всходы? Потом на всю улицу ведрами брякает – воду на полив таскает. Поливает грядку старательно и осторожно – из лейки и через маленькую решетку, чтобы водной струей вреда посевам не нанести. И семена всходить стали! Да так дружно и густо, что, наверное, и не лукавил, не порол отсебятину Василий – сто лет пролежат, сохранятся табачные семена. Каждое, наверное, семечко взошло, не пропало. Игнаха всю деревню сразу же облетел, мужикам весть радостную разнес – с табаком ныне будем! Мужики, хотя сигаретами перебоев уже с зимы в деревенском магазине не было,   радовались, иные даже на экскурсию к нему ходили и руку его потом с благодарностью пожимали.

    Табак на грядке зазеленел, подрастать стал. Илюха в деревне героем ходит, посевы каждый день поливает. Землю, как Василий учил, рукой проверяет – сожмет в кулак, сочится из него мутная стрйка, значит, все чередом идет. Табак будет!

    Через несколько дней табак в лист пошел. Грядка будто одеялом накрыта – пышным, изумрудным и от обильного полива атласным будто. Услыхал от кого-то про Игнахин табак  Фрол Фомич – старожил главный в деревне, хотя до табака ему и дела никакого не было. Фомич  дыма табачного терпеть не мог – пчелы с давних пор отучили,  но и он приковылял полюбопытствовать,  посмотреть, чем он там мужиков дивит. На ногах он с трудом передвигается, а глаз у старика – алмаз, ни одних очков еще не примерял.

    Посмотрел он внимательно, всю грядку туда и обратно обошел и не бросился в похвалу, а присел на скамеечку и задумался.

    - Я, - говорит, - уже девятый десяток небо копчу. Видал, как табак растет и что он из себя представляет, сам даже выращивал не по один год. Но, скажу тебе честно, такого табака я не видывал. Листья какие-то странные, как и не табачьи. А вообще-то, нынче не поймешь ничего, напридумывали всякого, сортов да пород разных навыводили. Может, и табак  это такой, а может, и  осока болотная… Вырастет, дашь попробовать. Не курю уж давно, так хоть понюхаю самосада – запах, помню, от табака больно хорощ был…

    Фрол Фомич раскланялся перед хозяином, и, кряхтя и покашливая, пошаркал калошами вдоль по улице, а Игнаха взор свой беспокойный  метал то на удаляющегося старика-старожила, то на зеленеющую грядку и чем больше смотрел на нее, тем тревожнее становилось на душе. « А вдруг и в самом деле осоку болотную Васька подкинул? Оттого, наверное, и поливать до одури велел…»

    Он домой не заглядывая, к Василию Бобылю сиганул. Застал его дома, и чуть ли не с ножом к горлу:

    - Признавайся! Что за семена дал? У табака таких таких не бывает! Чего подсунул?

    Васька руками разводит, божится, что он тут не при чем! Семена табака еще от деда его покойного остались, на чердаке покоились – есть не просили, а потому и лежали до поры, до времени. Вы просили? Я вам дал, а что там у тебя вырастет – никому не известно!

    Игнаха понял, что с ним каши не сварить да и, если что, с него и взять нечего – горсть волос и только. Он вспомнил, что продавщица Верка агрономом когда-то была, а значит и разбирается  что овес, что пшеница и табак, должно быть, с осокой не перепутает. Илюха к ней,  народу в магазине – шаром покати. Наедине он и выложил ей все свои сомнения, упросил пойти вместе с ним и определить, что там у него на грядке сулема растет. Табак ли это?

    Верка халат свой белый сбросила, другой немарковитый, в котором в магазине прибиралась да дрова ношами из сарая таскала, на плечи надернула. И они пошли. Перед домом своим Игнаха продавщицу вперед пропустил, сам за спиной у нее тащится и дорогу к табачной грядке показывает. Верка дорогой  на быстрой ноге была -  только каблучки цокали, а в огород заскочила, грядку-загадку увидала ее будто подменили, какой-то медлительной, горбатой стала. Не идет, а будто кошка крадется, смотрит внимательно и зорко – словно мышей там высматривает. Потом вдруг стала на месте, за живот схватилась, будто схватки у нее начались, затряслась, как припадочная  и рухнула борозду…

    Игнаха сам чуть не упал с перепугу, хотел было в дом бежать за нашатырем и жену свою кликать, но продавщица сама подниматься на ноги начала. На глазах у нее слезы, саму смех раздирает, и хочет что-то сказать да не может, толь начнет рот раскрывать и снова чуть не падает, хохочет заливается. Потом наладилась, заговорила сквозь смех и слезы:

    - Это не табак! И не осока болотная! Выйди на дорогу да посмотри – там табаку такого растет, возом вези! Подорожник это! Через два-три дня и меня бы звать не пришлось, соцветия бы иглами полезли – сам бы все понял! Ну, усмешил! В цирке бывала – так не смеялась!

    Она говорила еще что-то, но Игнаха не слышал ее слов. Он нахмуренно смотрел на растворенное окно Василия Бобыля. Там на всю катушку гремела веселая музыка и разносилась по всей деревне. Получку ему на днях выдали…

 

 

Богат был улов!

 

Васька Бобыль в Игнахе под вечер забежал – запыхавшийся, будто его свора собак по пятам настигала. Перевел он дух и затараторил:

- Идем быстрее на пруд! Карасей плещется – хоть ковшом черпай! Бери сеть и айда!

А Игнаха даже бровью не повел. Не по душе ему караси прудовые были. Они болотиной воняли и дустом даже – видать, с полей колхозных какой-то пакости натащило. В прошлом году принес он карасей оттуда с десяток. Стали жарить, вонь такая поднялась!  Не то, что кухня, а вся изба похожа на камеру-душегубку стала. Его с души сразу сорвало, и мухи даже в доме перевелись – толи вверх лапками на пол попадали и живы не были, толи пулями в форточку или в приоткрытые двери сиганули. А Васька – тот другого пошиба. У него – ни кола, ни двора, на столе всегда – мыши убились. Он и рыбу любую, и грибы все подряд, окромя мухоморов, трескал за милую душу и даже расхваливал.

- Пошли! – не отставал Васька. – Ежели тебе карасей не надо, всех возьму – не побрезгую! Ты, главное, сетку брось, а я улов и без тебя выпутаю.

Игнаха рукой махнул – а где, мол, наша не пропадала! Пошли! Только карасей из сети сам вынимать будешь – мне их  в дом и близко не надо, да  и руки свои марать о такую рыбу никакого желания нету.

Ушли мужики – сеть перекинуть им пара пустяков. Живо-два туда-сюда обернулись. Игнаха всю ночь проспал на пропалую, а Васька с боку на бок веретеном крутился – утра дожидался, чтобы спозаранку сеть проверить, покуда помощники не объявились. Едва рассвет занялся – он уже на ногах, к Игнахе-засоне в дверь барабанит: пора, мол, на пруд, пока сеть жива! А то, дескать, сопрут еще и спасибо не скажут, или карасей столько набьется, что они ее всей-то оравой и в тину придонную ее уволокут да и утопят там…

Игнаха – торопыга. Собрался мигом, на пруд прималахтали. А там даже пунктира из поплавков не видно – рыба от берега до берега сеть притопила, невидимой сделала. Васька руки потирает, намекает напарнику, что, мол, по моему совету сетку бросили! Вовремя подсказал!

Но Игнаха выбирает сеть и морщится, а потом и вовсе отвернулся от нее. Васька помрачнел и будто онемел: в сети каждая ячейка забита! Но не карасями – лягушками! Наконец Игнаха выбрал ее всю, в кучу сложил. Она шевелится, дрыгающими лягушечьими лапками ощетинилась…

- Так вот, Василий, уговор дороже денег! – строго сказал Игнаха, не глядя даже себе под ноги. – Выпутывай – весь улов твой! Освободишь сетку – мне домой принесешь… - и домой спешно усеменил.

Васька с детства боялся лягушек. Но делать нечего – стал выпутывать их да обратно в воду бросать. Сначала робко, боязливо, но потом пообвыкся. Его даже подташнивать не стало… Но все равно, замешкался на пруду долго – только к обеду домой вернулся. Он даже к Игнахе в дом заходить не стал, развесил сеть под окном на  заборе и дуй драла к себе домой…

 

 

Сенокос делили


Игнаха  дня этого как именин своих ждал и в тайне даже побаивался: бригадир бы не переиначил и не подменил его кем-нибудь другим. А Алексей Прохорович  и не думал ничего менять. Он закрутился, как белка в колесе – не до сенокоса общего ему было. И вдруг уже поздним вечером, будто снег на голову - в оно конюху барабанит.

Тот с постели мухой – в окно пялится, таращит свои испуганные глаза: уж не сделалось ли что неладное? А там бригадир топчется, бородку-лопату теребит и жестами показывает, что, мол, отворяй окошко – нечего через стекло разговоры вести.

Распахнул Игнаха окно, сам в майке одной чуть ли не наполовину выставился – того и гляди, куликнется на процветающую, но все еще пышную клумбу.

Бригадир бодягу разводить не стал, сказал, как отрезал:

- Завтра со мной собирайся! Сенокосы размерять будем! Пару лошадей, чтобы с самого ранья, готовы были!

- Да и говорить об этом нечего! Не посплю ночь, а кони, как пить дать, еще до солнца вот здесь у ворот стоять будут. Сытые, напоенные…

- Да топор захвати поострее! – уже отходя от окна, громко предупредил Алексей Прохорович. – Колышки рубить будешь!

- Захвачу! Чай, не впервой сенокосы отмеряю! А топор у меня – всегда готов! С весны висит, наточен как лезвие!

Утром ни свет, ни заря они уже трусили на конях на самый дальний деревенский сенокос. Игнаха всю дорогу не умолкал, рассказывал  свои житейские истории. Одни из них смешными у него с языка слетали, другие не очень – так себе, не разбери-поймешь  о чем в них и речь, ведется, но он после каждой заводился таким громким грохотом, что со свисающих над лесной тропинкой деревьев роса утренняя горошинами срывалась и обжигающе падала за шиворот. Он был рад-радешенек, что будет сегодня вместе с бригадиром  Кирин лог на участки раскидывать – делить его на всех в деревне, у кого во дворе корова хвостом крутит, что может быть ему снова удастся смухлевать, перехитрить и Алексея Прохоровича, и других – тоже.

Лог широкий и длинный, работы мужикам хватило до полудня. Бригадир с меркой-циркулем не один раз переходил по нему с одного берега на другой, следом за ним покорной собачонкой семенил Игнаха со связкой колышков и топором. Когда они выходили на угор, Алексей Прохорович останавливался и каблуком сапога указывал своему помощнику:

- Вбивай здесь!

Игнаха живо-два  вытаскивал из связки колышек, одним ударом топорика втюхивал его в землю и для пущей важности своего занятия старательно утаптывал траву около торчащего теперь ивового сучка. Бригадир  тем временем доставал  из своей полевой сумки замусоленную общую тетрадку и химическим карандашом записывал номер отмерянного участка и называл фамилию того, чьим теперь этот сенокос будет. Затем они без перекура отправлялись дальше – на тот берег. Так челноками и пробегали несколько часов кряду – сверху вниз, снизу – вверх, весь лог от начала до конца тропинками своими исполосили.

Сенокос Игнахе выпал с самой середке лога. Участок этот пришелся по душе конюху – трава на склонах сносная, не кошачьи лапки или земля голая. Даже кустики клевера сверху донизу широкими постилахами стелются, и  в самой лощине у ручься лабазника да крапиве не так густо,  не стеной заросли: жидкие, редкие и насквозь, как решето, просматриваются. Пометил он сенокос свой на особинку – колышками с необрубленными ветками, чтобы случайно не обмануться и с другим не перепутать.

Домой застоявшиеся лошади чуть ли не вскачь понесли – бегут обратно и подгонять, понужать их не надо. Игнаха снова рта не закрывает, балабонит и балабонит, даже бригадиру слова вымолвить не дает никакого. И вдруг ни с того, ни с сего замолкает разом, будто у него энергия, как у радиоприемника, иссякла и совсем пропала. Натянул он поводья и лошадь свою остановил:

- Эх, разиня! Топор на берегу оставил! Потеряется вдруг… Вернусь, пожалуй, пока другой кто к нему ноги не приделал. Хороший топор! Жалко!

Он круто развернулся и хлестанул  и зычно гаркнул: лошадь с места рванула в мах.

- Найдешь топор – догоняй! Я спешить не буду! – крикнул ему вслед Алексей Прохорович и стеснил поводьями своего коня, убавил его ход.

Но воротился Игнаха не скоро: всю обратную дорогу гарцевал во всю прыть, а настиг бригадира  у крайних деревенских домов.

- Ух, - говорит, - насилу отыскал, - травища везде такая, что сверху едва приметил. – Вот он, потеря моя! – Игнаха вытащил из-за пояса топор. – В доме без него – как без рук! Берегу…

 

                  *           *           *

 

В выходной день косить поехали – бригадир постарался и у председателя два трактора больших колесных  с телегами выклянчил. Народу собралось,  как на массовое гулянье. Родни всякой на помощь набежало – в телегах обоих впритирку один к одному сидят – кто на корточках, кто стоя у бортов. Игнаха с Лидией тоже сиротами казанскими не оказались. Дочки на подмогу прибежали, мужей своих за собой привели. Даже сватья, что поближе живет, и та прималахтала – в стороне не осталась. Он осмотрелся кругом и  прикинул: помощников у него набралось, пожалуй, больше, чем у других – за день должны выкосить.

Из телег на берег Кириного лога народу, как из мешка, высыпало и тут же все по разным сторонам разбежались – успеть урвать надо, пока росу утреннее солнышко не спалило. Косы кузнечиками по всей лощине запели – то там, то тут мозолят их оселками, натачивают. Рядом с Игнахой и ватагой его Геннадий Прокопьевич с женой косят-наяривают. Покосы у них во всю ширь – руки в две будут, и косят чисто, будто бритвой лужок бреют. В помощники к ним Васька Бобыль сам  напросился, помогу, мол, чего не подсобить – и запрошу совсем ничего: полировку на покос мне захватите и огурец на закусь! Взяли они его – лишние руки на сенокосе не помешают. Но косил он так себе. С самого утра, видимо, на грудь принял, а потому он и работал через пень, колоду – шарашился на косогоре с косою и толь верхушки сшибал.

У Игнахи команда была сосем не того пошиба: косили задорно, сноровисто шли покосами друг за дружкой, оставляя за собой широкие пышные валки только что сваленной травы. Сам хозяин с любовью поглядывал на своих дочерей, косили так, будто каждый день с косами дело имели: сами и точили, и валки разваливали. Зятья - мужики тоже не в поле обсевки: они, словно соревнуются меж собой - кто из них шире размахнется и покос у них, как дорога проселочная, даже ему самому так не удается. Молодцы девки -  таких рабтных мужиков себе отхватили! Да с такими можно горы свернуь! И где-то в глубине души его искорка покаяния промелькнула – ведь когда дочки под стол пешком ходили дулся он на свою жену – девок одних нарожала, укорял ее при случае и без случая, а кто нам потом помогать будет! Вырастут, мол, они, замуж выскочат, ручкой помашут и только их и видели и, может, внуков потом не покажут,  а оно вон как здорово обернулось! Помощники появились! Да такие!

К полудню настроение Игнахи пошатнулось, сникать начал. Они всемером косами машут, а Геннадий Прокопьевич с женой опередили их, и Вася Бобыль полупьяный тоже уже перед глазами с косой шарашится, спину свою потную им показывает. А они всем скопом будто на месте топчутся, косят-косят, а получается ползут по покосу шагами черепашьими. По другую сторону сенокоса людей раз-два и обчелся, а уже на другом берегу по склону с косами наверх карабкаются, скоро  уже домой собираться будут, а они еще и ручей не перешли – к лабазнику только-только подходят.

Жена и дочки, видит он, уже выдыхаться стали – пройдут покос и стоят, сил набираются. Зятья тоже пореже и не столь широко махать косами стали – тоже, видать, поизмотались, да и у самого уже плечи будто ватными сделались. Но Игнаха косил и косил да пот, градом катящийся с размаренного лица, смахивал…

Перешли всей ватагой за ручей. Жена отдохнуть присесть предложила – совсем, мол, молодежь замучил!

- Отдыхать некогда, - отмахнулся от нее муж, не глядя ни на дочек, ни на их мужей, -  скоро уже все докосят и домой поедут. А мы что ночевать будем..?  Косить надо…

Но они только тяпнули раз-другой, Геннадий Прокопьевич с угора победно закричал:

- Все! Домой поехали!

У тракторов уже собралась толпа усталых косарей, которые со своими сенокосами еще раньше управились – они скосили все, что им было отмеряно, так скоро, будто не с косами по лугу прошлись, а на косилке проехали. Сам бригадир с женой мимо прошли, тоже к тракторам подались.  Васька Бобыль на все еще сидел на угоре и угощал сам себя, потом отшвырнул пустую бутылку в сторону и, пошатываясь, толи от усталости, толи от принятого хмельного медленно побрел к сбившейся в кучу толпе. Поравнявшись с Игнахой, он поманил его пальцем и заплетающимся языком прошептал:

- Кошенщики у тебя – оторви да брось, никуда не годны. Вот я, - ткнул он себя в грудь, - другой табак! Подсобил – мигом смахнули, как корова языком сдернула. А твоих – не то что водкой угостить, хлебом кормить не надо! Смотри – от всех отстали, а ведь вместе начинали…

Потом Василий воровато огляделся по сторонам, приблизился к Алексею Петровичу вплотную, и зашептал еще тише, дыша густым винным перегаром:

- Признайся, сколь прибавил? Колышки переставил или с бригадиром у вас рука руку моет? Самогону ставил или так сладились?

- Да пошел ты! – оттолкнул его Алексей Прохорович. -  Мелешь несусветное и чуру никакого спьяну-сдуру не знаешь! Иди, покуда не упал, нечего чепуху всякую перебирать!

Косить в этот день больше не пришлось. На угоре дружно застреляли, а потом и затарахтели трактора, в телегах замелькали платки, косынки, разномастные кепки и фуражки. В обе стороны лощины многоголосым эхом разносилось:

- Домой! Домой пора!

Молодые за день так насенокосились, что даже в избу заходить не стали – на подвернувшейся машине домой укатили. Игнаха в тот день раньше обычного спать завалился, выпил с устанку стопочку-другую и на диван ухнулся. Но перед тем, как заснуть, строго-настрого наказал жене:

- Утром раньше разбуди, ежели сам не проснусь. В Кирин лог пешком пойду – докашивать надо. Сам дурак – пожадничал, за глаза отхватил…Лишку.

Потом он дня три не показывался на людях – даже на конюшне жена управлялась. В деревне поговаривали, будто он гостит где-то, пока трава на покосе не подошла, не просохла… 


 

 

Кролики белые

 

Игнаха в лес за прутьями березовыми для веников-голиков за деревню пошел. Только он прошмыгнул под окнами, обратно бежит, как нахлестанный. Спешит так, только пятки сверкают. Он даже топор, чтобы не обременял, у крайнего дома в палисадник бросил.

Дарья Михайловна увидала и во все окна завытягивалась – уж не пожар ли где в деревне? Но дыма нигде не было, только у Игнахи из трубы хилый столбик вверх поднимался – печку, видать, поздновато затопили… А потом глаза у нее на лоб полезли и с перепугу она даже образу поклонилась и трижды перекрестилась. Под окнами опрометью пронеслись двое: Игнаха и Прохорович. Оба с ружьями Игнаха рукой карман отвисший придерживает, бригадир – в одной руке ружье, в другой – патронташ болтается, патронами до отказа набитый. Игнаха на бегу за огороды деревенские зырит, бежит, спотыкается и оживленно рассказывает:

- Знаешь, Прохорович! Диву даюсь – не видывал такого, чтобы у зайцев накануне зимы гон был. Иду за вениками, а косоглазых!  Представить трудно – с десяток, пожалуй, будет…

- Да поубавь! – одернул его бригадир. – Может, показалось тебе! Искры из глаз сыпались, а привиделись зайцы..

- Да вот тебе крест, зайцы! Показаться мне никак не должно – недели три ни грамма за душой не было. Много их! И белые все!

- Белые? – удивился и чуть поубавил ход Алексей Прохорович. – Зима, значит, нынче ранняя будет. Рано они шубу сменили – приготовились к холодам да снегопадам.

Выбежали мужики за огороды, стоят, дух переводят, озираются.

- Ну, и где твои зайцы? – уставился на Игнаху бригадир. – Надул, шельма? В деревне переполох навели. Теперь смотреть надо – не зайцев белых, а машину белую, санитарную… Забирать на с тобой приедут!

- Да тише ты! – шикнул на него Игнаха. – Раскукарекался, как петух на курятнике! Притаись – носа своего не показывай да не слепошарься, в оба гляди – они здесь где-то. И… молчи молча! – приставил он палец к губам и начал медленно опускаться на корточки.

Присели охотники, притихли, будто и нет их тут вовсе. И на тебе – диво дивное! Игнаха, видать, не чепуху порол! В траве напротив заяц уши показал, и тут же рядом нарисовались еще одни. А подле кустика ивового косые вообще запрыгали, толи игру, толи потасовку меж собою  затеяли. У мужиков ружья наизготовку, но Игнаха знак бригадиру подает: не стрелять пока! Пусть порезвятся – может ближе припрыгают, а то, мол, чего зря патроны тратить и палить в белый свет как в копеечку.

Трава за деревней не кошена уже не по один год, кусты гутые местами в ней прострелились, а потому и обзор не ахти какой. Зайцы, Игнаха будто обворожил их, все ближе и ближе. В них уже можно не только из ружья лупить, но палкой без особого размаха добросить. Они дружным табуном меж кустиков мелькают, только уши белеют. Тут Игнаха не вытерпел, скомандовал бригадиру шопотом:

- Встаем резко! И стреляем разом! Ты – справа берешь, я слева. По одному-два возьмем, а остальным хоть пятки смажем – чтобы знали, как около жилья пляски половецкие да хороводы разводить!

И тут же осеннюю деревенскую тишину ружейный грохот потряс. Выстрел! Второй, третий… Потом в деревне со счета сбились и испугались даже не на шутку – неужто мужики по пьяной лавочке перепалку меж собою устроили? Или ружья пристреливают? Но ведь никто из деревенских мужиков  ружей новых уже давным-давно не покупал…

Но вскоре все прояснилось. По деревне с важным и гордым видом вышагивали двое: Игнаха и бригадир Алексей Прохорович. У обоих фуражки по-молодецки заломлены, глаза радостью светятся, за плечами ружья стволинами вверх торчат. Идут и добычу свою всем напоказ в руках несут – у Игнахи в каждой руке по зайцу, бригадиру, который на первых порах даже и не верил напарнику своему, вообще удача большая выпала – у него зайцов вдвое больше. В деревне все от мала до велика к окнам приклеились, дивились. Обычно же и Игнаха, и Алексей Прохорович  сколь бы не лесовали, не шлялись с ружьями по лесам,  всякий раз порожними приходили – разве что рябком каким или уткой пролетной, обессилевшей  могли и похвастать. А тут надо же! В деревне уже мужики подумывали – к ним на свежую зайчатину в гости напроситься…

Может так бы оно и получилось, но охотники не успели еще и освежевать так удачно добытых зайцев, установившуюся  после ружейной кононады, тишину деревенскую разорвал истошный, грудной вопль Дарьи Михайловны. Она зашла во двор кроликов своих пушных накормить, которых завела прошлой осенью и держала втихаря от всех деревенских, а их там – шаром покати, нору под стеной вырыли и на волю вольную убежали. Только крол да крольчиха тяжелая и осталиь. Крол – в клетке надежной, а крольчихе дыра под стеной тесноватой оказалась. Она, увидав это, только дверями сбрякала, выскочила из двора и за калитку.

- Убийцы! Ироды! – не скрывая гнева своего, кричала она на всю улицу и бежала под окнами изб к дому Игнахи. – Кроликов моих не признали! Убийцы!

Мужики отнекиваться и оправдываться перед ней не стали – вся же деревня слышала и видела! Признали сразу свою вину: Грешны, мол, грешны – кроликов твоих за лесных длинноухих приняли! Но, говорят, перестреляли не всех – патроны у нас  кончились. Там, мол, еще штук пяток бегает…

Обратно домой Дарья Михайловна шла не одна. Впереди нее, будто под конвоем, шли Игнаха и Алексей Прохорович.

- Ладно, - сердито ворчала она, - Игнаху еще можно понять – баламут баломут, и охотник таковский. А ты, - упрекала она Алексея Прохоровича, - мужик видный, при должности, а кролика от зайца не отличил…

Мужики молчали, но все-таки переглядывались дуг с другом. У одного в руках был большой рыболовный сачок, второй – размахивал большим рядным мешком. Шли понуро, с поникшими головами. Они направлялись за огороды – распуганных ими длинноухих Дарьиных беглецов ловить. А за убитых – деньгами рассчитались, да и потом ей старушке-одиночке сами  помощь свою во всем предлагали…Дрова ли разделать, клетки ли кроликам обновить – они уж тут как тут! Да и деньгами сколько-то поплатились – утрату восполнили. Совестливые мужики…  

 

 

  

Наталья-охотница

 

- Геннадий! Геннадий! – толкала бок Геннадию Прокопьевичу жена. – Вставай! Стучит кто-то!

Он только разоспался и даже во сне что-то видел, ворчливо поднялся с кровати:

- Кого это среди ночи принесло? Поспать не дадут…

- Да скорей ты! – шикнула на него жена. – Стучат, значит кому-то приспичило. В такой мороз никто от нечего делать не побежит. Может беда какая стряслась…

Геннадий Прокопьевич, накидая на плечи фуфайку, глянул в окно. Ночь была лунная и такая светлая, что хоть книжку читай! Он присмотрелся: на крыльце стояла и барабанила в дверь Наталья Архиповна…

- Чего-то и в самом деле неладное! – пояснил он жене. – Сама Архиповна с костылем приковыляла! Да среди ночи – неспроста это…

Он пулей вылетел в коридор и не спрашивая, кто там за дверями, загремел самодельным кованным забором.

- Не брани, Геннадий, что поспать не даю, - торопливо начала Наталья Архиповна. – Бери нож да беги ко мне! Заяц прибежал…

- Тогда заходи в избу – не нагишом же бежать. Да толком поясни, что у тебя стряслось. Какой заяц?

Он помог ей подняться по ступенькам. Жена Прокопьевича уже тоже была на ногах и с тревогою на лице встречала соседку…

 Наталья Архиповна перевела дух, присела на табуретку около дышащей жаром печки,  и, от волнения похлопывая по коленям руками, начала сбивчиво рассказывать:

- Сижу, значит, занавески вышиваю. Машинка стрекочет. И вдруг за дверями стук да стук. Подумала, ветер поднялся, но высунулась в окошко – луна во все стекла сияет! Вышла в коридор, а зверями еще пару раз стукнуло и голос чей-то непонятный, писклявый. Спрашиваю – кто там? А в ответ ни гу-гу, да и вообще тихо стало, будто мне все это от одиночества моего долголетнего показалось. Дверь пытаюсь открыть – подается с трудом, словно детки-озорники такие студеные дни со святочными  перепутали и напроказничали, чем-то снаружи приперли. Поднатужилась – распахнула, а на крыльце заяц лежит и лапами еще дрыгает. Думала, подбросил кто… А потом смотрю, из-за бани лиса выглядывает. Ну, швырнула я зайца в коридор и айда к вам. Тяжелый зайчище! С ягушку, пожалуй, будет… Что с ним делать? Ну, и смекнула: Геннадий же охотник! Да и не так далеко до вас хромыкать… Помогай, сосед! А надо же, - бросила она хозяйке на прощание, - ведь скоро у меня праздник – день рождения. И голову ломать не надо, чем баб угостить…

- Как хорошо! В самый раз получилось, значит, так надо было, – уже обрадовано заговорила хозяйка. – А ты, - обратилась она к мужу, - целыми днями по осени по лесам шляешься, и  толку никакого! Только раз кроликов настрелял, да и то чужих… Отдай-ка, свое ружье  Архиповне, у нее, пожалуй, лучше получится.

- Ладно, не трынди, - огрызнулся на нее Геннадий. – Иди, продолжай дрыхнуть… Ну, Архиповна, пойдем, глянем на диво твое! Даже не верится в такое – лиса зайца чуть ли не в дом загнала! Может, почудилось… Пошли, охотница! Оценим твои трофеи!

Только вышли из дома, Наталья Архиповна шепнула:

- Идем тихо и молча… Может, и лису увидим.

Шли они, воровато вглядываясь вперед, где на краю деревни одиноко стоял маленький неказистый домик Натальи Архиповны, которая разглядела- таки  плутовку. Она мелькнула взад-вперед около крыльца, убежала за угол, а через мгновение уже показалась далеко за избой. Лиса промелькнула по искрящемуся в лунном сиянии полю и скрылась в ближайшем перелеске.

- Вон она! Вон она! – уже не остерегаясь, закричала ей вслед Наталья Архиповна, указывая рукой в отливающее синевой поле.

- Видел-видел твою помощницу – прытка же, проказница! – тоже в полный голос отозвался Геннадий Прокопьевич. Они зашли в коридор, заяц был еще теплый, не успел околеть…

Геннадий   Прокопьевич полагал, что свежевать зайца - дело плевое, раз, мол, два и готово. Но у рук у него такого не бывало: битый час провозился. Когда все было закончено и он уже собрался домой – сны прерванные досматривать, хозяйка его остановила в дверях и робко попросила:

- Ты это, Прокопьевич, никому не рассказывай! Мало ли чего… Охота уже закрыта должна быть.

- Ладно, молчать буду в тряпочку! Хотя охота еще не закрыта совсем, а просто снег нынче глубок – то наши мужики и не ходят. Не боись, я не таковский – сорокой не разнесу…

- Смотри, никому не сказывай! Я в день рождения мужикам нашим номер отколю. Все веселее будет…

День рождения  подлетел споро. Светка-почтальонка накануне не только газеты да письма разносила, но и глашатаем у Натальи Архиповны была – в гостей к ней в дом зазывала. Обычно приходили одни бабы, чаю попить да посидеть лясы поточить, косточки поперемывать мужикам своим и чужим. А тут в деревне все удивились: Архиповна на этот раз не только соседок своих позвала, но и мужиков, правда, не всех, а только охотников,  что для всей деревни стало большой загадкой.

На следующий день почтальонка раскрыла ее, по всей деревне разнесла. Она со смехом почти в каждом доме рассказывала: Наталья Архиповна деревенских охотников на зайчатину свежую  приглашала, а то, говорит, окромя кроликов никого и не добывали…

 

В полушубке новом

 

Настроение у Николая Седого – хоть песни пой или в пляс пускайся! Он домой от Тимофея-портного возвращался. Вечер морозный, лунный. Дорога, как карта. На плечах у него новый полушубок: и сшит аккурат по ему – не убавить не прибавить. Карманы глубокие. А теплый, будто печка! Стужа за нос, щеки цепляется, шапку Николай поправляет то и дело – то одно ухо мерзнет, то другое. А он полушубке идет нараспашку… Красота! Жалко только, что в обнове такой его никто из деревенских мужиков не видит: от зависти, наверное, пузырями бычьими надулись бы да и лопнули.

 

С полушубком у него ловко получилось – как манна небесная негаданно-нежданно выпала! Еще осенью Наталья Архиповна попросила его трубу печную на чердаке осмотреть – не треснула ли где, или тем более – кирпич вдруг выпал. Пожаров, мол, еще с детства – ох, как боюсь! Седого сразу мысль осенила: ее покойный муж был хозяйственным да прижимистым, там, на чердаке у него, наверное, много чего осталось. Хозяйка с одной ногой – там, должно, быть и не бывала и знать не знает, что у нее на подволоке окромя кирпичной трубы имеется, а потому и согласился охотно.

-  Приду, - говорит, - проверю.

Забрался он на чердак – глаза вразбег. Связка овчин, веревкой ременной к стропилам привязанная,  внимание его сразу привлекла. Ему не до трубы уже, встал на первый попавший под руку ящик и давай овчины отхомутывать. Снял их Николай, рассматривает: а они такие мягкие и гибкие да и вообще, как каракуль из магазина, но видно, что это натуральные. Он их на свет одну за другой внимательно рассматривает  – кожеед ни одну не тронул. Все! – решил он, - Я не я буду, если у Натальи Архиповны их не выклянчу! Чего такое добро пропадает – все равно ее объегорю…

Затем он перешерстил все яшики, старый кованый судук, набил полные карманы гвоздей, оконных шпингалетов и прочей железной мелочи и, обойдя трубу вкруговую – она, как новая – умели же раньше мужики печи ложить, придраться даже ни к чему, спустился вниз:

- С трубой, - говорит нахмурясь хозяйке, - вообще труба дело! Печника бы надо, а то мне дня три с ней надо воландаться…Кирпичи начали выпадать. Зиму, ей-богу, не простоит – рассыплется!

Наталья Архиповна заохала и заахала: как, мол, и быть теперь? Печника днем с огнем не найдешь…Может, займешья? Ведь живем соседями, да и в долгу перед тобой не останусь – сколь скажешь, столь и заплачу…

А Седому этого и надо. Согласился он с притворной неохотой, три дня он на чердаке копошился – во всех ящиках и закоулках все вверх дном перевернул. Но ведро раствора все-таки навел и даже наверх в два-три приема поднял…

Домой шел сыт, немного пьян, деньги за работу в кармане, а самое главное – овчины подмышкой. Наталья Архиповна сначала   не очень-то соглашалась, плечами пожимала, что, мол, племяннику сулилась отдать. Вот, дескать, побывает, может и не надо ему уже…

Но Николай прилип к ней банным листом и никак не отставал, и даже овчин из рук не выпускал. Сдалась хозяйка, отдала, но с оговором: на будущий год снова трубу посмотришь, чем мне других мужиков тревожить…

- Да я даже и средь зимы могу проверить, а уж летом – и вопросов нету! – ответил он бодро и за двери быстрее, пока Наталья Архиповна не переиначила… « А ведь и в самом деле схожу, - улыбался он, дивясь своей неожиданной и скороспелой хитрости, - там еще можно что поискать… Теперь вот – к Тимофею надо сбегать, - любовно глянул он на овчины и даже погладил их нежно свободной рукой. Полушубок хороший получится, а деньжат на пошив и этих, - пощупал он в кармане, - хватит, пожалуй…»

… Идет он. Деревенские огни уже из-за пригорка один за одним выплывать стали. С Тимофеем-портным они за столом посидели, обнову, чтобы теплее была и носилась без износу, выпили да и вполне изрядно. Седой с собой бутылку самогону принес, а портной, когда ему вожжа под хвост попадала – готов был последнюю рубаху с себя скинуть, водки потом выставил…  Сколько, Седой этого не помнил, память потом отшибло. Но одного не забыл: Тимофей у него за пошив даже денег не попросил – толи по доброте душевной, толи окосел тоже, что и не понял, зачем к нему Седой приходил. Николай проверил в кармане за пазухой – все на месте!

Вдруг на дороге в лунном свете Седой видит: конфеты – драже в шоколаде рассыпаны!  « Видать кто-то из магазина перся и растерял, разиня!»  - сообразил он и обернулся назад – не видит ли кто, вдруг уже ищут потерю?

Он наклонился и спешно сгреб конфеты все до единой и опустил в карман полушубка: « Не покупать все-таки! А карман-то, как бездонный! В такой много войдет…»

До самой деревни Николай шел, как потерял что-то, смотрел себе под ноги, надеясь найти что-нибудь еще. Его уже покачивало из стороны в сторону, но взгляда от дороги - торной,  блестящей и искрящейся в светлой ночи. И еще раз ему пришлось вставать на колени и сгребать конфетки-кругляшки, уже малость пристывшие к обледенелому снегу. Набралось много – почти половину бездонного кармана. « Во! Весной ребятишек найму картошку садить или окучивать и покупать ничего не надо!» - размышлял он, поднимаясь с колен и осматривая опустевшее место.

Жена не спала, сидела, как на иголках, его поджидала, встретила с укором:

- Как за смертью ходил…Не мог еще дольше шляться? Люди давно уже спать собираются.

Она, видя, что он явился наразвезях и вообще как зюзя – двух слов связать не может,  на его новый полушубок и внимания не обратила, зевнула раз-другой и за занавеской скрылась – спать улеглась. В тепле Седого будто по голове кувалдой стукнуло, он скинул с себя обнову, на гвоздь в прихожей повесил и на диван ухнулся и захрапел сразу.

Утром его жена растрясла:

- Вставай, хватит диван давить! Отходи чаем, сегодня с мятой специально для тебя заварила…

Он встал, держась за голову, и  присел за стол – чай этот он обажал, особенно с перепою большого. Стакан другой – и ни хмелю, ни дури какой в голове, как не бывало, и снова он, как огурчик, становится. Сидят они друг против друга, чай горячий в прикуску с сахаром кусковым швыркают. Седой молчит, пока еще в себя не пришел. Жена не выдержала, прервала молчание:

- Ну, и много ли с тебя Тимофей содрал?

- Много-немного, а сколь дал, столь и взял, - нехотя ответил Николай. – Но сшил хорошо…

- А чего ты так долго? Из-за тебя Геннадий Прокопьевич чуть не околел…

- Причем тут я?

- А вот при чем! – подперла подбородок рукою. – Он овцу-суягную у Тимофеева  соседа купил, и домой в такой-то мороз придумал вести. Говорит, думал ты догонишь, подгонять ее будешь. Упрямая оказалась, едва говорит, привем – всю дорогу таском почти…

Седой отставил стакан на средину стола, задумался, а потом спросил строго:

- Овечку, говоришь, вел?

- Да, овец, сказывал, развести хочет…

Он быстро встал с табуретки, сгреб в прихожей новый полушубок в охапку и выскочил на улицу. Жена непонимающе смотрела вслед, она полагала, что он сейчас нарядится в обнову и перед ней крутиться будет, а он – ни словом не обмолвился, только дверями хлопнул, куда-то побежал, как нахлестанный…

Она хотела пойти следом, но не успела. Седой не поднимая на жену глаз,  схватил с рукомойника обмылок, а потом и горячий чайник со стола  и снова  скрылся за дверями. Тут жена не усидела и тоже  выпорхнула на улицу.

Выбегает. Николай стоит на коленях перед полушубком, раскинутом на тротуаре и зачем-то вывороченный карман тщательно намыливает и  чаем   горячим мятой заваренным обильно поливает. Она спрашивать не стала ни о чем, когда Седой делом каким-то занимался, вопросы ему лучше не задавать – терпеть этого он не мог, злился. Жена  присмотрелась, но внимание уже ее привлек не муж с полушубком, а обочина тротуара. Она наклонилась и с удивлением произнесла:

- А овцу-то Геннадий Прокопьевич и в самом деле слишком бойкую завел. Смотри, Николай, и сюда прибегала, видать. И как это он один с нею справился…

- Да шла бы ты домой! Блинов что ли настряпай! - зло отозвался Седой, поливая раскинутый на досках бездонный карман полушубка. – Иди, тесто затваривай!

 От потемневшего от влаги кармана вился пар – густой, ароматный. Напахнуло летом давно прошедшим…

 

 

 

Конь ретивый

 

Вере Ивановне  поздним вечером сообщили. Мужик у нее Игнаха – у кого-то там дрова пилил и напилился, как зюзя: язык заплетается, и сам на ногах еле шарашится, от бровки до бровки кренделя выписывает. Но артачится, ночевать оставляли, а он  домой потащился. Все бы хоть ладно было? Она, конечно, всполошилась, в памяти ее еще свежо: сосед Андриан прошлой зимой тоже пьяный  ночью пешедралом домой добирался – теперь без рук ходит, чуть ли не по локоть оттяпали. Отморозил…

Она зятя с дочкой с постели подняла. Те в гости приехали и с дороги раньше обычного на кровать ухнулись.   Нечего, мол, растягаться, надо лошадь запрягать да за  тестем ехать. Где-то пьяный домой бредет… Молодые – легки на подъем. Только лежали, миловались да на телевизор глаза пялили, а уже в полушубках у порога стоят, спрашивают:

- Лошадь какую запрягать? Там же не все езжалые…

Вера Ивановна только руками развела – чего-чего, а этого я и  не знаю. Берите хомут и, которая дается на шею его надевать, ту и запрягайте! Значит, в упряжи бывалая…

Молодые так и сделали. К одной лошади подошли с хомутом, ко второй – брыкаются, фыркают и головы жирафами кверху задирают. Не те, значит! Третья, будто, шелковая. Хомут далась легко на себя набросить, из стойла, будто дрессированная, вышла смирно, покорно. Запрягают ее в сани, а у самих этого и у рук почти не бывало, но с горем пополам охомутали, опутали  лошадь. В сани прыгнули, Анатолий – молодожен за вожжи ухватился, уселся, как кучер заправский, поудобнее, понукает лошадь, устрашающе возжами размахивает. А  у ней, ноги словно к дороге примерзли. Она  даже не переступает и похоже тащить сани вообще не собирается, а только косится на ездоков и хвостом своим длиннющим из стороны в сторону хлещет и все Анатолия – обидчика своего норовит зацепить. Он так и сяк на нее – орет благим матом и даже стегать пробовал. Лошадь всхрапывает, дергается, мечется по сторонам и на дыбы даже встает, а вперед ни в какую…

Катька – дочка конюха - мелким бесом от смеха рассыпается, будто смешинка ей в рот залетела. Веселит ее, что муж ее с такой животиною поладить не может, кричит на нее до хрипоты, а толку никакого… А его уже злость забирает, и не только на лошадь, но на жену свою молодую. Он уже готов и место свое кучерское Катьке оставить, и вожжи ременные ей в руки передать. Но молодица сжалилась, не дала своему мужу дойти до белого каления.

- Давай, - говорит, - я под уздцы возьму – может с места стронется…

Она из саней бойкой пташечкой выпорхнула  и к лошади, которая  будто окривела, повернула голову и на приближающуюся к ней Катьку косится, напряглась вся, в пружину сжалась и даже подрагивает от напряжения.

И только бы Катьке за уздечку ухватиться, лошадь рванула, что есть мочи! Молодица едва успела в сани ухнуться и в   мужа своего мертвой хваткой вцепиться. Анатолий на колени в передке саней упал, поводья в руках, что бы не выпали, аж на ладонь намотнул. Но лошадь уже не понукает, а сдержать ее пытается. Из-под копыт жестие  плотные комовья снега по лицу больно хлещут, стучат по саням. Сани на дороге из стороны в сторону мотает, на поворотах раскатывает. Васька Бобыль  подле дома своего появился, но как увидел несущуюся во весь мах лошадь, мигам через бровку сиганул и топориком в сугроб, будто в воду, с головой ухнулся и замер, словно  от страха и жить совсем наплевать. Из подворотни Геннадия Прокопьевича  шавка маленькая выскочила. Она всего-то с рукавицу, но, видать, не из робкого десятка: залилась колокольцом, впереди скачущей лошади бесом крутится и даже ее за морду ухватить норовит – подпрыгивает. Катька, будто в страуса превратилась: голову свою руками обхватила и в солому, что в сани была брошена, сунулась и духу не подает. Сверху только полушубок огромным темным булыжником возвышается…

А тут невесть откуда на помощь собачке-рукавице из полутьмы  взьерошенный рослый кобель выскочил и голос такой громкий подал, будто гром небесный. Лошадь и так во весь отпор неслась, а тут вовсе одурела. Через дорожную бровку махом перескочила, сани за ней летом, будто лыжник с трамплина, потом в снег ухнулись – аж оглобли затрещали! Катька только охнула – из саней вверх тормашками выпала, словно щи пролила, воткнулась головой в сугроб и ногами в воздухе стригет. Анатолий усидел, в вожжи вцепился, что есть мочи, но шапка пуганой вороной с головы слетела и потерялась в снежной кутерьме…

Лошадь будто земли не чуяла – неслась и неслась во весь отпор по снежной целине. Анатолий оглянулся: огни деревенских домов казались каким-то скорым экспрессом – убегали вдаль и исчезали. В лицо ему напористо пуржило, бросало снегом, а потом ветки хлестаться стали, от которых сколь ни пытался  ямщик увернуться – не получалось. Потом сани резко дернулись, заскрипели и встали. Анатолий быстро сообразил: « В лес занесла!» Где-то вверху подозрительно зашуршало: « Не рысь ли? »   Он голову ввысь  задрал и рот раззявил… И в тот же миг снег с елок лавиной обрушился на него, засыпала с головы до ног, обжигающим холодом проник за шиворот.

Он насилу выбрался из снежного плена, соскочил с розвальней и курочкой-наседкой отряхнулся… Впереди шумно пышкала лошадь и все еще пыталась сдернуть с места застрявшие меж елок сани. Трещали постромки, скрипела сбруя. А где-то далеко в поле тонко и протяжно одинокой волчицей  кричала  Катька. Она бежала по свежему санному следу…

- Как ты? – Катька, будто привидение, запыхавшаяся, растрепанная, в полушубке нараспашку, вынырнула из-за кустов. – Не зашибла?- но убедившись, что с мужем все в порядке – цел и невредим, добавила: -  Что теперь делать будем?

- Выпрягать! – однозначно заявил Анатолий. – Не ту, видать, прихомутали! Эта похоже неезжалая, не обучена…

… Игнаха – в этот раз крепок на ноги оказался, доковылял до деревни и прямиком на конюшню – коней проведать. Подходит… и весь хмель у него мигом из головы вылетел, он сразу трезвым, как стеклышко стал. Сначала мужик даже струхнул, подколенки даже затряслись – все, думает, пить надо завязывать. С другой стороны деревни зять его, в три погибели изогнувшись, сани на себе тащит, изо всех сил кожилится. Пар от него, как от паровоза, столбом. А сзади его – дочка Катька  с хомутом на плече и вожжами в руке лошадь ретивую и упрямую, как оселицу,  на поводу ведет, упирается. Тоже – разморенная, парная. А лошадь, увидев хозяина, поводыря своего разом позади оставила и  на всю деревню заржала…

Утром конюх встал ни свет ни заря: мысль его осенила. Еще осенью он мерекал, что кобылку эту молодую пора бы и к хомуту да вожжам приучать, да руки не доходили. А теперь она уже в оглоблях побывала, значит и вполне езжалой стала.  Выводит Игнаха ее, хоть и с опаской, но запрягает в сани. Сам дивится: зря страшился, лошадь, как шелковая! И хомут на себя надеть далась без упрямства, и с места тронулась так ровно и  тихо, будто она в оглоблях на свет появилась. Подъезжает он к дому своему, шапку по-молодецки на затылок заломил и вообще вид у него, будто и не конюх он какой-то задрипанный, а кум королю и сват министру,  или по лоторее «Москвич» ему выпал,  и Игнаха за прошлую ночь единственным богатеем в деревне стал. Заходит он в избу, шапку на диван небрежно кидает и нарочисто громко, чтобы молодые его слышали, с гордостью заявляет:

- Чего они вчера беса к лесу гоняли? Лошадь, как лошадь, ручная совсем! – и тут же сам ответил на свой вопрос, многозначительно и важно подняв вверх  указательный палец. – Это же животное! К нему подход нужен ласковый… Такой, как у меня! А молодежь ныне – за что бы ни взялись, все ни к рукам куделя…

Молодые слышали Алексея Прохоровича, но притворно не открывали глаз…

 

Валил густой снег

 

Подморозило крепко, а снег еще долго не ложился на стылую землю. Но в начале декабря насыпало за одну ночь сразу чуть ли не по колено. Игнахе того и надо: пока снег не глубок – дров решил заготовить, берез да осин навалить.

Звонит он своему старшему зятю Анатолию в райцентр: так, мол, и так, шабашка для тебя у меня есть подходящая. Тот в леспромхозе вальщиком леса работал, с бензопилой как с игрушкой обращался, на глаз определял, как какое дерево валить надо, чтобы на волок без промаха шандарахнуть.

Анатолий выслушал тестя, а в чем, мол, проблемы, папаша? Дело не новое, привычное уже! Дерев накувыркать – да это раз плюнуть, готовь бензин да другое горючее и глазом моргнуть не успеешь, как с дровами будешь. Был он из тех мужиков, до смерти работают – до полусмерти пьют. И перед выходными толи с поводом, толи вовсе без такового схлестнулся с мужиками в гараже и допоздна с ними прокукарекал – нарезался, как сапожник, домой в беспамятстве воротился. Утром бы ему отсыпаться надо, в норму приходить, а жена листом банным прилипла, под бок тычет и водой холодной в лицо его опухшее брызжет: вставать надо – к тестю пора правиться, дрова ладить!

Он – сам посулился, за язык  никто не тянул, а значит вставать и к тестю в деревню шпарить надо. Брыкнулся он с кровати, ковшик воды-холодянки саданул и дуй драла! Анатолий слов своих на ветер не бросал – каким бы он ни был, оно у него – железное.

Прималахтал, а у тестя уже все,  как  штык наготове. Даже лошадь у калитки уже стоит, фыркает и по сторонам озирается. В санях-розвальнях сена копна,  чтобы кобыла в лесу не оголодала и попона – одеяло байковое старое, чтобы ознобом  не било. Ведь ей все-таки весь день без дела в лесу томиться, ожидать когда лесорубы все свои дела справят.

Мужики пилу, канистру с бензином в передок саней бросили, сами на ворох сена ухнулись. Игнаха поводья в руки, сам кучерить взялся – зятю не доверил. А тому и любо-дорого! Дорога дальняя – до делянки верст семь с гаком, поспать можно. Зарылся Анатолий в сено, попону сверху набросил и давай храповицкого задавать. Погода тихая, но такая  – свету белого не видно,  снег хлопьями валит и валит. Сани поскрипывают, мотаются из стороны в сторону по укатанной дороге…

Приезжают в делянку. Игнаха позыркал по стронам, подыскал место укромное, где бы можно было лошадь поставить, чтобы ее там ничем ненароком не шандарахнуло. Привязал он ее к березе понадежнее, а то вдруг, мол, испугается пилы или падающих деревьев, и повод оборвет и вообще даст стрекача и тогда ищи ветра в поле.  Затянул узел потуже и обратно к саням:  пора и Анатолия тормошить – станция, мол, Березай – приехали, вылезай!

Снег сверху повозки рукавицей-голиком сдернул – попоны нет! Ну, думает, зять, видать, дорогой околевать начал и ее на себя натянул, будто мешок  спальный. Сгребает сено в охапку, чтобы заодно и лошади под ноги бросить – пусть стоит жубреет, а там ни зятя, ни попоны…

Игнаху, будто варом, обдало:  развернул он лошадь и во весь мах из делянки – зятя искать. Надо же дорогой потерял! Из леса на дорогу в два счета вылетел, а тут уж потише поехал – приструнил лошадь, по сторонам озирается, на каждый заснеженный бугорок во все глаза пялится. Оглядел-таки: на спуске  под гору сани растащило, стукнуло о плотную настовую корку, и зять, как куль с опилками, вместе с ворохом сена и попоной и куликнулся из саней в глубокий  пушистый сугроб подле дороги. И снег, видать, такой мягкий был, что Митяй даже не очнулся. Растряс его Игнаха, тот в себя прошел – бобочет от холода, встрепенулся и глазами хлопает:

- Приехали? А где лес?

Объяснять Игнахе не пришлось: зять осмотрелся и сам все понял. Обратно поехали. Теперь уж Митяй сидел в передке и грозно размахивал вожжами, подгонял и без того быстро бежавшую лошадь. А тесть восседал на корточках сзади и присматривал за кучером: как бы снова из саней не выпал…

Домой вернулись уже в сумерках.         Жена уже встречает, двери перед мужиками нараспашку. Я, говорит, уж не знаю чего и думать, может, мол, деревом кого-нибудь пришибило или даже обоих на раз застегнуло, мужиков хотела бежать наймовать, чтобы искать ехать. И чего вы так припозднились? Дров нарубили?

- Да пила у меня что-то забарахлила, - сбрасывая с себя фуфайку, пояснил хозяин. – Кабы не Анатолий, мне бы самому с ней сладить – не заводится, хоть тресни!

- И парня всего измучил! Говорила тебе, надо было проверять лучше, а не с бухты-барахты в лес ее тащить…

- А ты не тарахти! Сами разберемся! Дай-ка, нам что-нибудь для сугрева, а то околели, как цуцики…

Она замолкла, засуетилась. Пока мужики умывались, хозяйка стол накрыла. Когда они  уселись, она окинула столешницу взглядом и тарелки с борщом местами переменила – ту, в которой мосол наваристый и жирный был, напротив зятя поставила…

 

     

 

Сани уехали!

 

Соседняя деревня Жуйковцы ничем, пожалуй, особо не рознилась с другими, не стояла в особинку. Изб в ней – кот наплакал, с десяток и то с трудом набирается. Но была она по всей круге – пуп Земли будто. В ней клуб был, в который по вечерам через день да каждый день народу собиралось – яблоку упасть негде! Киномеханик Алеха Губин для всех здесь царем и богом был – старики перед ним поклоны били, парни деревенский в очередь вставали, чтобы пятерню ему пожать, а ребятня сопливая проходу не давала – куда кинщик, туда и они гомонливой ватагой      . Пока Алеха с генератором возился да ленты перематывал – все стар и мал на улице ошивались. Мальчишки чуть ли не в драку в помощники ему набивались, мужики дружно курили и перебирали белиберду всякую… Только старухи дряхлые сидели на скамейках в затемненном зале, тихо переговаривались меж собой. Ваня Жаворонский  тоже  языком чесал вместе с ними. Он  заранее облюбовывал себе  место и до конца сеанса будто прикипал к нему, никуда не  выходил даже тогда, когда Алеха высовывался в окошечко кинобудки, словно кукушка из своего гнезда-часов,и обьявлял перерыв:

- Мужики! – кричал он в зал, - перекурить можно! Бобину менять буду!

Мальчишки с визгом и гиканьем срывались с мест и наперегонки  мухами  летели в кинобудку: кономеханику помогать! Всей этой шумной и разношерстной кашкалде Алеха Губин доверял как себе – они в его киношной технике ничуть не хуже его  волокли. Он сторонился их, присаживался в уголок и булькал портвейном. Пропустив  стакан-другой, он поудобнее усаживался на банках, закуривал и начинал подначивать ребятню. Кого-то хвалил, кого-то наоборот называл пахоруким, не врубившимся еще во все тонкости  этой, как он говорил, очень значимой профессии…

Накануне Алеха растрезвонил: картину новую привезет и даже цветную! А потом еще и афишы расклеил. Зрителей в тот вечер зимний святочный набежало, наехало – тьма  тьмущая! Генка Верхорубов на молоковозе, будто на автобусе, почти всю свою деревню припер, кто-то на лыжах прибежал, кто поближе на своих двоих приметелил…  Ваня Жаворонский – тот всех удивил! Он на лошади в санках прикатил. Санки ему дядька-столяр сделал и подарил. Они маленькие, легкие, как игрушечные. Вдвоем или втроем, не как в розвальни, в такие не заберешься. Только один да и то, если не ахти дородный. На таких можно и с горы за милую душу кататься, толь оглобли за ненадобностью отстегнуть и в сторонку отбросить. Дядька и упросил конюха, чтобы тот  племяннику лошадь дал - сани в упряжке опробовать. У Вани Жаворонского радости выше крыши – самому прокатиться и народу  чудо-санки показать, дядькиным мастерством похвалиться.    

Приехал. Лошадь на углу огорода к столбику привязал. Мужики сбежались, глазеют, прокатиться просятся. А Ваня – ни в какую! Стоит подле саней и куркуля из себя изображает, нос кверху и руки в брюки.

Мотор у кинобудки чихнул простужено раз-другой и затарахтел. Мужиков от саней будто ветром сдуло. Все в клуб юркнули – картину хваленую киномехаником смотреть. Но Леха-кинщик толи пьян был не в меру, толи с другим-каким фильмом картину перепутал, не ту захватил в прокате –  неделю назад ее уже здесь же в клубе крутил. По рядам шумок пркатился, кто-то из мужиков даже с места встал и кулаком погрозил Лехе – чего, мол, вола гонишь! Парни помоложе не стали одно по одному смотреть и на улицу выскочили – табанить да анекдоты травить. Игнаха за ними увязался, ему что-то сказать приперло. Ваня Жаворонский  и с места не дернулся – он все фильмы от начала до конца смотрел, глаз своих не смыкая.

Леха-киномеханик перерыв объявил. Мальчишки воробьями выпорхнули, но тут же один из них обратно в клуб вертанулся и испуганные свои глаза на Ваню Жаворонского таращит:

- Чего сидишь? Сани у тебя украли! Беги быстрее!

Тот с места кошкой ошалелой так сиганул, что скамейка не устояла, и все сидевшие с ним рядом, будто щи пролили, разом на пол грохнулись и ногами в воздухе замолотили. В клубе – шум, гам, а Жаворонского и след простыл – только двери сбрякали!

Он выскочил на улицу, будто мизгирь встревоженный из засады и тут же остановился, как вкопанный – язык у него даже отнялся, слова молвить не может – мычит только. Лошадь как стояла у забора, так и стоит, хрумкает брошенным по ноги сеном, а саней, как не бывало... Парни, толпившиеся на крыльце, и внимания на него не обращали -  сыпали анекдотами, зубоскалили.

- А где? – наконец-то пришел в себя Ваня Жаворонский, - Где сани?

- А что? Нету? – округлил глаза Генка-молоковоз. – Да сейчас же тут стояли?

- Да ты же сам говорил, что они у тебя сани-самокаты… Вот и укатили! – наперебой и с усмешками загалдели парни.

- Надо было не лошадь привязывать, а сани… Тоскливо им стало – вот и ударились в бега.

- Теперь ищи ветра в поле! – подлил масла Игнаха.

Жаворонский  под дружный хохот толпы топтался на  том  самом месте, где он оставил сани, всматривался в утоптанный снег.

- Вот они где стояли – следы остались, - растерянно проговорил он себе под нос. – Да видели вы все! Куда они девались?

- Кабы видели или бы не сказали!

- Да ты, Ванька, поосторожней там! Что ты сани свои у кобылы под хвостом ищешь, она  и брыкнуть может – саданет копытами, тогда не только сани, а самого искать придется!

Жаворонский  помыкался-помыкался около забора, потом чуть не плача, махнул на зубоскалов рукой и дуй драла вдоль деревни – сани искать: не могли же они сквозь землю провалиться! От крайних домов до крайних он мухой слетал, все подворотни осмотрел – ни к одной избе санного следа не увидел. Обратно ко клубу прималахтал – пальто нараспашку, шапка в руке, пар от него столбом.

- Пробегаешь, еще и лошадь убежит, - с острил кто-то из стоящих на крыльце, а Генка Верхорубов жалостливее оказался: - Садись в машину – прокатимся, посмотрим, куда твои самокаты убежали…

Ваня в мановение ока в кабине оказался.

- А вы, - крикнул он из приоткрытой дверцы лыбящимся мужикам за лошадью смотрите!

Дорога торная, укатанная, до деревни Жаворонки рукой подать – версты три не более будет. Докатили быстро, Ваня даже глазом не успел моргнуть – всю дорогу во все глаза по сторонам пялился. У конюшни притормозили. Саней там много – все в рядок стоят, будто на рынке колхозном, а тех, на которых Ваня в клуб отправился и в завидании не было.

- Значит, украл кто-то, - совсем раздосадовался Жаворонский. – В других деревнях искать надо… Красивые, легкие – вот и позарились на такие!

- Да не городи ты, не бросай тень на плетень… Может и не украли, может, они у тебя сами домой прикатились…

- А чего? – живо взбодрился Жаворонский. – Поехали, проверим! Святки  ведь идут, всякое может случиться!

Изба у Жаворонского на самом конце деревни притулилась, к ней Генка-молоковоз ехал, будто крадучись – медленно и тихо. Мотор едва слышно было. Но на свет фар выскочил из  соседнего дома Кондрат Иванович и ладонь козырьком ко лбу приставил – что это за машина поздним вечером по деревне раскатывается.

- Да вот же они! – тут же обрадовано закричал Ваня Жаворонский и на ходу спрыгнул с подножки. – Дома уже! Ну, что я говорил, в святки и не такое может случиться!

Сани стояли на обочине дороги напротив его  дома. Генка-молоковоз тоже выпрыгнул из машины, а вокруг саней юлой крутился Ваня и, объясняя подошедшему уже Кондрату Ивановичу, без умолку тараторил:

- У клуба ведь были, а, вишь, куда прикатились! Сами! И лошадь там оставили! Сами, ведь! Представляешь, Кондрат, сами без лошади. Она же там у клуба осталась…

Кондрат Иванович сычом крутил головой: то смотрел на неумолкающего Ваню Жаворонского, то на Генку-молоковоза, еле сдерживающего улыбку. Он смикитил, в чем  тут дело, и деловито пояснил:

- Слышал я – оглобли поскрипывали, но внимания не обратил. Полагал, что ты едешь – не посмотрел. А оно вон как вышло! Дивно, дивно очень! О таком даже не слыхивал…  Но,  - добавил он на полном серьезе, - дома потом все углы осмотри. Вдруг да черт какой рогатый приехал да в доме твоем поселился..

Домой Ваня Жаворонский воротился навершной, до самого утра не гасил в доме свет и глаз почти не сомкнул. После этого случая он частенько потом на своих чудо-санках приезжал в клуб и уже набил оскомину своими разговорами о том, что они у него своим ходом домой прикатили. Спорил со всеми, до хрипоты доказывал, что именно так все и было. Генку-молоковоза всякий раз свидетелем дива такого выставлял, подтвердить просил. Тот поначалу охотно соглашался и поддакивал, а потом, видимо надоело ему притворяться и лапшу на уши людям вешать, резанул правду-матку Ване в лицо:

- Да мы же тогда твои сани к машине прицепили и тебе под окна утащили шутки ради…

Но Ваня напрочь отвергал эти слова:

- Чего мелешь? Сам же ездил и чуть ли не до полуночи искал! Санки у меня такие…

Он еще долго и всякий раз запойно, не терпя никаких возражений, рассказывал о том случае каждому встречному-поперечному. Верил человек в чудеса…

 

Прополка моркови

 

К весне бригадир колхозный Алексей Прохорович бороду отрастил. И не из-за того, что помодничать решил или стать похожим на какого-то известного бородача. Ему бриться каждый день надоело, да и бритва электрическая, как раз кстати закапризничала, а потом и вообще вышла из строя – сначала заскыркала, потом задымила и вовсе стихла.

Сначала мужики над ним подтрунивали, что, мол, теперь с бородой своей хлопот не оберешься да и невесть на кого походить стал. Жена тоже его решение в штыки приняла – раньше, дескать, мужик мужиком был, а ныне со шваброй под боком спать приходится. А Алексей Прохорович и в ус не дует – отшучивается только и близко к сердцу никаких советов и замечаний не принимает. Всю зиму проходил он бородачом. Ему даже понравилось. И уход за ней – дело пустячное, стриганет раз-другой большими овечьими ножницами и неделю в зеркало не заглядывает, и в холода теплее будто бы стало, а ему по деревням  по морозу бегать и лучше не надо. Борода у него лопатой – широкая, длинная, она ему шарф заменять стала. Жена переметнулась, не стала его ходячей шваброй называть. Она, наоборот, нет-нет да и приговаривала ласково мужу, что, мол, бородка у тебя такая мягонькая, будто из кудели прилеплена, и не колется вовсе даже нежная очень.

Сын него на это и внимания не обращал. Он еще совсем мальчишка – в ту весну только тринадцать стукнуло. Но от всех деревенских шалопаев, которые зимами только и знали – сугробы мять, а летом собак гоняли да воду в реке мутили. А Никитка у них будто не из того теста слеплен. Одно время шалопай шалопаем был, а ту весну за ум взялся, будто подменили мальчишку.  Его на улицу стало ни за какие коврижки не выманить. Он мышонком стопами из библиотеки журналы таскал и затихал в своем уголке, часами сидел, будто и не было его – муха мимо его пролетает и ту слышно, только страницы шелестели. Мать с отцом иной раз и строгали его – то воды из колодца не принес, то дров к печке не натаскал. Тогда он откладывал свое чтиво в сторону, быстро хватал ведра и выскакивал на улицу или впробеги бросался за охапкой дров, а потом снова хватался за журналы. Но Алексей Прохорович, хотя и сердился на сына за его безделье, а в тайне гордился даже – вырастет, выучится, может, и академиком станет: журналы уж больно умные читает! Как-то раз он втихаря полюбопытствовал, полистал их, в одном месте почитал, в другом   и диву дался:  ни бельмеса не понял. Научные, грамотные, а Никитка такие из рук не выпускает. Толк, видать, есть!

У мальчишки каникулы летние начались, у Алексея Прохоровича сенокос колхозный на носу – дел невпроворот, у жены Веры Ивановны – тоже на почте запарка: в отпуска  почтальоны пошли – приходится за двоих, а то и за троих с газетами да письмами по деревням мотаться. А на грядках у них морковка  зарастает. Вся в сорняках, будто и не грядка это, а лужайка зеленая. Тут отец и пристал к нему: помоги, мол, матери с сорняками разобраться, а журналы от тебя никуда не денутся! Сережка только головой кивнул, но и в этот день, ни на другой палец о палец даже не колонул и шагу в огород не делал. А на третий Алексей Прохорович, не заходя в дом, посмотрел на грядки и  не стерпел,  снова запел ему ту же самую песню, но уже более строгим тоном.

А Никитка с ответом не замедлил, выпалил скороговоркой, что, мол, все сделано – завтра посмотри, ни одной травинки не будет и до конца лета не появится. По новому методу прополото, по-научному…

Алексей Прохорович только буркнул себе под нос, что, мол, схожу сейчас посмотрю, как  ты прочистил и что это за метод такой новый? Всю жизнь морковку руками пололи, а он какого ляда придумал? Профессор тоже нашелся!

Он махнул рукой на сына, который уже снова склонился за столом и что-то списывал с журнала в свою толстую пухлую тетрадку, и пошел в огород: посмотреть, что там с морковкой сделано да и перекурить заодно.

Подошел Алексей Прохорович ко грядке и желваки на скулах заходили – морковки даже не видать, а сорняков – тьма-тмущая! Они, кажется, еще гуще и сочнее стали – так и лоснятся! В нос ему ударил запах, будто он не в огороде своем, а в ремонтной мастерской среди машин да тракторов ошивается.

Он присел на краю грядки, носом по сторонам водит, морщится: « Что за фокусы с морковкой творятся? Чего это он с ней сотворил? Ведь ни одной травины не выдернуто…» От досады Алексей Прохорович сигареты из карманы вынул – засмолить решил, но только чиркнул спичкой – лицо враз жаром обдало, будто он не в огороде, а в парной ковшик воды на раскаленную каменку саданул, и по всей грядке пламя взметнулось… Он и про сигарету забыл – наутек бросился, в дом с истошными криками побежал…

Влетает в избу – жена  обомлела, все у ней разом отнялось: и язык, и руки, и на ногах еле устояла. Кастрюля с супом, которую на стол хотела поставить, на пол грохнулась. Алексея Прохоровича не узнать было: испуганный, черный, как негр, и борода у него клинышком острым сделалась да и вообще  набекрень  торчала.  На шум и Никиткака из своего закутка вынырнул, он сначала глаза свои  округлил, а потом поправил слезающие с переносицы очки и с досадою проговорил:

- Предупредить не успел… Да и откуда я знал, что ты со спичками в грядки полезешь. Я же ее только сейчас бензином полил. В журнале вычитал – керосином поливать надо, а где его взять? Не верите, - посмотрел он притихших родителей, - статью могу показать. Там так написано...

Что было у них в доме в тот вечер – никому неизвестно. А бороду свою нежную Алексей Прохорович в тот же вечер сбрил и, хотя говорил всем, что надоела, тяжела, мол, стала, но к осени снова отростил и такую же большую, и внешне – лопата лопатой. Грядка с морковкой, на плешивого мужика до самой осени была похожей: на середке шаром покати – ни одной травинки, а по краям морковины вымахали – совсем будто редька. Длинные, толстые, цвета темно-красного и ботва над ними снопами густыми. Вера Ивановна потом пробовала и соседей угощала – бензином не пахли. А Никитка, закончив школу, в институт поступил – все экзамены без сучка без задоринки сдал.

 

Бинты белели на березах

 

Игнаха, будто с цепи сорвался. Глаза угольями, сам какой-то взбудораженный и   с порога жене скомандовал:

- Простынь какая-нибудь старая нужна!

Вера Ивановна опешила и даже не шелохнулась в растерянности, стояла перед ним, будто околевшая.

- Быстрее! Да глаза не таращи! Надо!

Она к шкафу бельевому – роется да на мужа поглядывает вопрошающе.

- Ищи, давай!

- Зачем тебе?

- Нужна, значит? А зачем – не скажу! У тебя ж язык, как помело – по всей деревне мигом разнесешь! А это никто знать не должен… И еще, - когда Вера Ивановна сунула ему в руки аккуратно свернутую простынку, - корзину мне найди! Под клюкву…

Игнаха уселся за столом на кухню и давай пазгать простыню – всю на ленточки изорвал, в пакет сложил, а затем  скомкал их все и в корзину бросил.

- За брусникой пойду! – важно сообщил он. – Седого упросил – с собой берет. Он где-то место надыбал – никто, говорит, там никогда  не шакалил да и вряд ли когда натакается. И идти, сказывает, не столь далеко, но все глухоманью да болотами…

Игнаха хотел было еще что-то добавить, но осекся, бросив на жену подозрительный взгляд, негромко проговорил:

- Ладно потом скажу! Постараюсь его, хитрюгу, объегорить! Побег я!

Седой уже маячил на краю деревни – в руках корзина бельевая, за плечами пестерь ведра на два. Он всю осень ползал по лесам, рябков гонял да ягоды опроведовал. И нашел. Наткнулся на них и глаза вразбег – полянка, сосняк редкий и брусники, будто вся земля кумачом покрыта! Обошел поляну кругом и диву дался! Столько ягод, что он никогда и нигде в жизни не видал – на всю деревню с лихвой хватит, носить не переносить. Но мужик он себе на уме, решил язык за зубами держать и о своем найденном богатстве никому ни гу-гу. Пока, мол, погода не куксится и зимою  еще не веет, сам собирать буду – и брусники, будто из лукошка насыпано, и ходить не столь далеко – не у черта же на куличках. Но не получилось так, как задумывал…

В первый же день он едва из лесу приперся – полную корзину брусники наобдирал. Домой огородами прокрался, чтобы лишний глаз не увидел, двери за собой на засов затворил и окна плотнее занавесил.  Но не все учел. Как бы он ни наказывал своей жене молчать в тряпочку о бруснике, она не стерпела – на следующее утро кастрюльку небольшую с верхом ягод насыпала и соседке унесла. И пошло-поехало, к вечеру уже вся деревня об этой находке Седого трезвонила, даже легенды про него начали складывать. Будто он по лесу шатался и с лесным подружился и теперь тот по ночам бруснику для него собирает, а Коля Седой, мол, относить не успевает. Намедне, мол, ведра три насилу приволок…

Такие сказки и до  Игнахи донеслись, а он, если захочет, к любому в душу без мыла залезет. Поймал он Седого наедине и давай к нему подкатывать. Тактика у него своя – испытанная, ни разу осечки не делавшая. Начал издалека – о погоде на редкость сухой и теплой, видать, мол, в первый день бабьего лета первою на улицу нос свой показала баба незаряпистая, скорее всего – жена твоя! И давай на все лады ее расхваливать, да и Седого самого – тоже. А дальше – больше. Все, мол, у него лучше, чем у других. И огород, и изба, что изнутри, что снаружи, и дети у него сыновья – орлы орлами, таких, дескать, нынче не бывает, а если и есть у кого – то еще поискать надо. Седой, к которому на кривой кобыле не всякий подкатит, и растаял от такой похвалы, растопился, как воск на сковородке. Он и не заметил, как сам же и проговорился, что завтра с утра за брусникой намыливается – нашел, мол, - море!

Тут Игнаха и оживился, рыбаком удачливым сам бебе показался – насадку рыба взяла! Только подсечь осталось!

- Все! Меня с собой берешь! – выпалил он, как из пушки, не давая Седому ни договорить, ни опомниться. – Во сколько пойдем?

Тот  замялся, понял, что дал промашку, но было уже поздно. Конюх уже расспрашивал, какую набируху с собой брать, не захватить ли еды да чекушечку..?

Так и уломал  Игнаха Седого за ягодами сводить. Тот с неохотою, но нахмурился и согласился, но пальцем пригрозил:

- Чтобы о моем месте – никому не слова! А одному тебе туда не добраться: там такая чаща да буреломы – сам черт ноги сломит! Кружишься да вертишься – ни один компас не поможет…

- Нем буду, как рыба! – твердо заверил Игнаха. – А одному идти – да ни в жизнь! Заблудиться еще… Я ж не ты! Это тебе, наверное, на сотню верст кругом каждая елка знакома. А мне и поскотина – темный лес! Блужусь, только за огороды выйду.

Говорил он это на полном серьезе, а в глазах хитринки горели и с потрохами его выдавали: хитрит мужик, ой как хитрит! В голове у него уже мысли витали, как Седого воробьем на мякине провести, перехитрить. План, как квашня на свежих дрожжах, быстро созрел и даже во всех деталях самых мелких. Игнаха уже представлял себе весь свой хитрый ход. Сводит его Седой на ягоды, а он на обратном пути дорогу незаметно пометит – бинтов или тряпочек белых на березах навешает, а потом они сюда всей семьей нагрянут – с дочками, с обоими зятевьями. Сам он на лошади, как фон-барон в лес отправится, наверховой, будто Алеша Попович  поедет. Сверху и тряпочки-метки издаля видать будет, и ягоды обратно не на своем же горбу переть – спина у лошади и шире, и длинее…

Игнаха понимал, что хоть и удалось ему вокруг пальца Игнаху провести, выпутать у него все про ягоды, но тот тоже не лыком шит: калач еще тертый – там на лесть да похвалу поддался, теперь локти кусает и хитром будет брать и исправлять свой промах.  Так оно и получилось. Ведет его Седой такими буреломами, где даже зверью лесному не подсилу пробраться, а то в лесными лощинами, где крапива выше плеч, по лицу хлещет, обжигает да и сквозь штаны за ляжки хватается. У Игнахи уже ноги подкашиваются, руки-ноги огнем горят, лицо  волдырями, красное и пот с него градом катит. А Седому что – у него ноги, как у журавля, долгие да и сам, как каланча пожарная – лосем летит по лесу, да еще на напарника покрикивает – не отставай! А то обернется, ни слова не скажет, но на лице у него все написано: нечего, мол, набиваться было, коли ходок из тебя никудышный.

Игнаха докумекалал, что тут дело неспроста – Седой не зря из него и силу и душу выматывает, а чтобы в другой раз не приставал, не напрашивался или даже один пойти не удумал, а значит и тащит его нарочно по таким местам непролазным. Наконец-то в сосняке, где брусники, как насыпано – ступить негде, оказались. Ягоднику, что вширь, что вдаль конца не видно. Все набирухи они быстро наполнили. Перед тем, как домой правиться, присели на валежину, перекурили.

- Пойдем, - предложил Седой, - другой дорогой попробуем. По прикидкам моим тут короче путь будет…

- Веди, пробуй! – согласился Игнаха, а сам за пазуху пятерней своей полез, будто у него сердце защемило. Проверил он, все тряпочки-ленточки на месте! Вот сейчас, думает, и надо дорогу втихую пометить – у него пестерь полный да корзина до краев самых, с таким грузом по бурелому сам не пойдет, тошно будет. – Веди, веди! Ты же в лесу как рыба в воде! Не заплутаем…

Седой призывно махнул рукой – айда, мол, за мной! Он взвалил на плечи свою потяжелевшую ношу и потянул в лесную чащу. Игнаха за ним налегке –  и полкорзины брусники не насобирал. Ему некогда было – весь день пробегал, ягодник оценивал, чтобы через день-другой сюда всю свою ораву привести. Да и зачем ему полную корзину тузить – самому же с ней тащиться!

Вошли в лес, и Игнаха отставать от своего спутника ведущего отставать начал: белые метки-ленточки на березах да на небольших елочках развешивать начал. Седой, ничего не подозревая, грузно вышагивал впереди и что-то бормотал себе под нос. Потом обернулся,  присел на пенек, поджидает, дух переводит. Напарник его далеко позади нога за ногу бредет и даже прихрамывать начал, и чем ближе подходил, тем сильнее.

- Чего плетешься, как завтра надо? Обессилел что ли? – с усмешкой бросил ему навстречу Седой. – Наверное и сам не рад, что со мной к черту на кулички занесло…

Игнаха приблизился, остановился неподалеку от своего проводника и не по-мужицки заныл, чуть ли слезу не пуская:

- Ногу вот подвихнул, как и дойти теперь! Далеко ли нам еще лесом переться? Как-нибудь дохромыкаю да ведь еще одна напасть на меня навязалась – живот прихватило, крутит так, что спасу нет никакого – через каждые сотню шагов до кустов бегаю. Утром, видать, съел чего-то не то….

- Крепись как-нибудь, силься! Я же не осел семижильный, чтобы еще тебя на себя взваливать… Дотопаем, тут уж не столь далеко и осталось!  Через часок, - Седой глянул на Игнаху, измерил его с головы до ног взглядом, - дома за столом будешь сидеть, желудок свой травленый промывать и ногу вывороченную в тазике парить…

- Ой! – загримасничал Игнаха и обоими руками схватился за живот. – Ой-ой-ой! Снова началось! А ты иди, - кивнул он Седому, - иди не спеша, я ж не отстану. Ой, совсем невмоготу - побег я!

Он, широко расставляя ноги, спешно скрылся за кустами, присел под елочку густую и шею гусаком тянет, выглядывает: пошел ли Седой? А тот уже встал с пенька побрел дальше неторопливым шагом.

- Иди-иди! – крикнул ему вслед Игнаха. – Я настигу! Не боись, не потеряюсь! – и вытащил из-за пазухи белую размошистущуюся ленту и принялся навязывать ее на стоящую рядом березку…

Потом он выбежал к оставленной корзине, пристально посмотрел назад: заметна ли отсюда его белая метка? Все у него чин-чинарем получалось – за сотню метров видать!

Так и прошли они до самого поля, от которого до деревни рукой подать. Седой впереди, Игнаха, зайцем метавшийся по сторонам, позади. Ленточек у него хватило от ягод самых и до закрайки леса, хотя развешивал – не редил, даже с десяток штук осталось. Он их под высокой развесистой березой всем клубом и бросил на самое чистое место, чтобы потом самому не подкузьмиться, а знать наверняка – где в лес заходить надо…

                       *       *      *

Через день изба Игнахи была похожей на зимний улей. Еще затемно родни близкой и дальней набралось, как на праздник – яблоку, не где упасть. Диван, стулья и все табуретки заняты. Пришли с корзинами ведрами, а тем кто без набирух прималахтал, хозяева весь свой мом вверх ногами перевернули – нашли всем что-нибудь подходящее да вместительнее, у соседки на время взяли. Пока Игнаха на конюшне с табуном колхозным управлялся, гости им названные наперебой рецептами своими делились, рассказывали друг дружке, как и что из брусники можно приготовить…

Хозяин в дом завалился заправным и лихим кавалеристом – ноги нарасшарагу. У калитки – конь за ночь настоявшийся на месте не стоит, перетоптывается -  только седло поскрипывает да стремена звякают. Голос у Игнахи стал зычным, как у атамана казачьего:

- Все собрались? Все готовы?

В избе загалдели на разные голоса, а дочка его старшая Зинка громче всех оказалась, черту подвела:

- Давно уже, как штык готовы! Тебя одного ждем!

- Тогда слушайте! – присел он на освободившийся стул. – Я сейчас уеду в окружку деревни и буду ждать вас на краю поля под березой, а вы минут через пять всей ватагой туда дуете! Но что б слова лишнего никому… Пошли и пошли, а куда – дело кому какое: в лес! Грибы, мол, собирать… Посудины у всех? - спросил, и, получив общий утвердительный ответ, добавил. – А я еще веревку ременную с собой прихвачу, обратно корзины свяжем –  лошади на горбину забросим, натузим, как верблюда… Ягод там – глаза вразбег!

Он уехал – с места взял рысью и вдоль деревни с гордо поднятой головой промчался. Седой подле калитки своей стоял, Игнаха даже не остановился и словом с ним не обмолвился – учтиво с усмешкою хитрой кивнул ему и только. Он  отъехал за бугор, чтобы из деревни не было видно, и круто повернул в сторону – к той самой  кудрявой березе, высящайся на закрайке леса.

А из деревни по полю гуськом уже тянулись  дочки с зятевьми, сватьи и жена – Вера Ивановна. Ее он узнал издалека, шла, широко размахивая руками и уткой колыхалась из стороны в сторону. Когда все собрались под сенью березы, Игнаха захорохорился, будто петух среди курочек-несушек, снова указания стал давать:

- Отсюда – час ходу примерно! От меня не отставать, в сторону не отшатываться! Всем понятно?

- Всем? – за всех ответила сватья, которая из самого райцентра приперлась, чтобы ягод хваленых насобирать. – Чего тут не понятного!

- Тогда – все за мной! – он с ловкостью кошки прыгнул в седло. – Не отставать!

Игнаха ехал по лесу смело и уверенно. Его белые метки были видны с верховой издалека: толь одну проедет, вторая уже впереди белеется. Он даже насвистывал что-то веселое да озорно поглядывал назад: не отстает ли его говорливая компания? Все шли за ним почти из следа в след, и только две сватьи шли в рядок под ручку, о чем-то беседуя на ходу.

Он посмотрел на часы: почти час уже лесом  прибираются – ягоды где-то рядом! Но впереди даже брусничника не было, и отливающих медью сосен – тоже. Насвистывать всадник перестал, заерзал в седле, как напуганный воробей. Он всматривался вдаль и, будто Илья Муромец, прикладывал ко лбу ладошку козырьком: просвета никакого впереди не была – только лес темный стеной. Но пометки не кончались, а все вели куда-то вдаль, сменяя одна другую. Сватьи из сил уже выбиваться стали, закричали вслед всаднику:

- Давай отдохнем! Ведешь уже больше часа без передыха!

Но он и к словам не приставал, не приструнивал коня. Тогда бабы насмелились ослушаться вожака и ссамомовольничали: уселись на первую подвернувшуюся  коряжину. Рядышком примостились и молодые, зятевья и те перекур устроили, тоже, видать, выдыхаться стали.

Вернулся, подъехал к ним и Игнаха. Дочки на него сразу осами напали:

- Наговорил нам три короба! Час хотьбы обещал! А сколько идем?

- Да, уже чуток больше часа, - начал было оправдываться Игнаха, - должно быть, ягоды уже близко. Курс у нас точный…

 Но дочки уже завелись – ехали и ехали на него:

- Недалеко, недалеко, - передразнила его Зинка. – Придем, а там, может, и ягод твоих – кот наплакал! Признайся, что назагибал, наговорил кучу арестантов! Вы же с Николаем Седым одного поля ягода, что тот, что другой: у обоих языки без костей -  балаболы и хвастуны!  Посмотрим, куда ты нас приведешь! Иван Сусанин… Похоже, нас, дураков, только с места  сорвал да от дел отставил, с ума, словом, свел.

Игнаха молча жевал первую попавшую под руку травину. Ему уже и самому казалось, что путь слишком дальний – они же с Седым, несмотря на его притворную храмоту и хворь, быстро лес проскочили и в поле оказались. А тут – идем и идем, и не то что ягод, ягодника самого и в завидании нет. Но бантики на березках белеют! Сам же навязывал!

Дух они перевели и снова двинулись в путь. Впереди – Игнаха.  Он уже не оглядывался, но в седле сидел, как сорока беспокойная на коле. Сзади - зятевья притихшие, понурые, за ними дочки тянутся и сватьи-ворчуньи.

Первою заметила неладное Зинка. Она встала подле осины дуплистой и заорала во всю головушку:

- Стой! Стой! – скомандовала она отцу. –Давай-ка, сюда!

Игнаха покорно развернулся, подъехал к ней.

Зинка сразу взяла его в оборот:

- Ты чего это, Иван Сусанин, издеваешься над нами? Мы уже около этой осины проходили! Кругами что ли водишь?

- Офонарела что ли? – взъерепенился всадник, опасаясь, что к Зинке пристанут и все остальные – тогда совсем с панталыку собьют. – Видишь, вон ленты белеют? По ним и идти надо…Все правильно – давай топай и помалкивай в тряпочку, не мути воду! Я знаю, куда веду! Дорога у меня от самых ягод помечена…

- А ягоды у тебя тоже помечены? – не отставала Зинка и стала смотреть уже не на осину дуплистуцю, а себе под ноги, словно чего-то там потеряла. - Ну-ка, слезай с лошади! Слезай, слезай! А это что? Еще один лошадиный след? А рядом – второй! Третий… Кто тут на тройке проехал? А? - сердито спросила и уставилась на него дочка, готовая вцепитьтся ему в космы. Потом она обернулась: - Люди добрые! Вы посмотрите на мучителя нашего! Он же нас кругами по лесу водит! Мимо этой осины мы уже два раза проходили! Похоже, и про бруснику он нам лапши на уши навесил! На прогулку решил, видимо, сводить! Делать нам что ли нечего, кроме как за кобыльим хвостом по лесам бегать?

К Зинке и сестра Катька присоединилась, понесла чесать его в хвост и в гриву.

- Да ты-то хоть остепенись – не подлаивай! – цыцкнул на нее Игнаха. – И без тебя голова кругом! Сам понять ничего не могу…

После таких слов и сватьи на него вздыбились, затараторили, на смех его подняли. Зять Пржевальским тестя окрестил и в лес удалился – грибов, мол, пошукаю, а вы – хоть чего с ним делайте!

Игнаха сообразил, что не зря на него бабы всей сворой набросились, но и в самом деле понять ничего не мог:

- Ладно! – рубанул он рукой. – Не стрекочите сороками! Побудьте здесь, я сейчас один сначала до конца меток моих доеду! Ведь сам, - стукнул он себя в грудь, - сам навязывал… простынь целую на ленточки испазгал. Ты же мне сама ее давала? – обратился он с вопросом к жене и, не дождавшись от нее подтверждения, выпалил: - Я поехал! Сидите здесь! Я – быстро!

Бабы уселись в рядок, будто ласточки, на валежине. Зятевья по лесу поодаль меж берез да осин мелькали. Через час слышат: лошадь зафыркала, а потом прислушались - и глухой перестук копыт до уха доноситься стал. Едет!

- Ну, что я вам говорила! – первою взвилась Зинка. – Он же кругаля выписал – с другой стороны катит! А в грудь себя молотил – я да я! Сам метил! Не он, а я права оказалась…

- Пьяный он что ли эти завязки навязывал? Сам, видать, кругами ходил… Чудило экое! -  добавила с усмешкой жена Игнахи.

А тут и он сам прискакал. Осадил лошадь, руками разводит:

- Чудеса, - говорит, - какие-то да и только! Вообще ум за разум заходит! Завязки должны были от поля начинаться и к ягодам привести… А тут куролесим и куролесим кругами. Ну, что бабы делать будем?

- Делать чего? – окрысилась на него Вера Ивановна. – Пожалуй, надо для начала тебя с лошади сдернуть, потом ремень с тебя снять и порку тебе, прохидею, устроить. Девки бы держать стали, а мы бы со сватьями по очереди тебя отлупили. Сгонял беса к лесу! Времени уж больше полудня – домой правиться надо! А то еще куда-нибудь уведешь… Парни! – крикнула она зятевьям, - выходите, тесть теперь домой хочет вывести… по меткам своим!

… По сжатому  полю от самого леса  вереница тянулась вереница людей с ведрами и  корзинами, в которых почти во всех было пусто. И только в корзине у Евгения – зятя старшего перекатывалось с десяток боровиков.   Во главе этой разношерстной колонны вышагивала Зинка, за ней семенили остальные. Замыкал колонну Игнаха на коне. Он даже немного приотстал от всех, чтобы не слышать насмешек и укоров, теперь уже не крутил по сторонам головой, а ехал понуро и молчаливо.

Подошли к дому, уже калитку отворили, Зинка радостно и звонко закричала:

- Пап, а, пап! У тебя и здесь завязки белые навязаны! Убери хоть – не смеши народ! Видать, и в самом деле тогда на развезях был – ни бельмеса не понимал…

«Какие завязки? О чем она там мелет? - ничего не понял Игнаха, но подъехал поближе – затылок зачесал на штакетинах по обе стороны калитки ленточки белые бантиками нацеплены… - Откуда они здесь появились?»

Он посмотрел по сторонам. На дороге напротив дома своего стоял Николай Седой и пялился на него, потом помахал в приветствии рукою и посеменил в избу. Игнаха на этот жест не ответил, а бойко спрыгнул с лошади  и давай снимать ленточки. Они были мятыми, ворсистыми – из старой простыни. Лошадь стояла рядом. Она вдруг задрала голову, и, обнажив свои желтые широкие зубы, громко и протяжно заржала…

 

Рыжиковое поле

 

    Появился он, как снег на голову.

    - Здравствуй! Не признал? – с добродушной улыбкой начал он с порога.

    Я в растерянности опешил, помотал головой и пожал его пухлую ладонь. Что-то в этом незнакомце напоминало о наших встречах, но вот что – в голову не приходило. Глаза? Нос? Улыбка широкая? Я перебрал в памяти всех своих давних и недавних знакомых.

    - Нет, не узнаю, - расписываюсь в бессилии. – Сдаюсь!

    - Да неужто я так сильно изменился? До неузнаваемости… Да я же – Женька!  Фрола Фомича - внук. Помнишь – он еще пчелами занимался?  Пацаном каждое лето к вам в деревню приезжал, вместе потом в клуб бегали, девок щупали… Помню, я еще туда зеркало большое привез…

    - Женька?! Евгений… Это ты?! – узнав его, обрадовался я. – Какими путями? Сколько лет сколько зим не видал! Да проходи – посидим, поговорим!

    Я быстрехонько смахнул с кухонного стола все лишнее.

    - Чайку с дороги? Водочки?

    - С водочкой повременим! – отмахнулся гость, усаживаясь на табурет. –  У меня для встречи коньяк запасен хороший. Но… потом, позднее.  А сейчас от чая – не откажусь, с удовольствием чашечку опрокину…

    Чай поспел за два счета, подал голос свистком.

    - Как хоть ты надумал в наших краях объявиться? И меня как нашел? – сыпал я вопросами, хлопая дверцами подвесного шкафа…

    - Вообще-то не верилось, что кого-то из давних друзей встречу. А вот, видишь, повезло. В вашей администрации все твои координаты с потрохами выдали. По электронке запрос скинул. Не надеялся, что что-то выгорит. Но девочка или женщина, Оксана Викторовна,  фамилию, правда, не припомню, какая-то заковыристая, где-то в книжке  записана, ответила в тот же день. Отблагодарить надо не забыть, шоколадку или конфет, каких-нибудь самых хороших  купить за такую услугу.

    Он  сделал глоток и продолжил:

    - А приехал сюда, - гость задумался, помолчал. – Да, понимаешь, на пенсию вышел. Огляделся, и ностальгия напала по молодым годам. Захотелось снова в деревне побывать, повспоминать. Как деда Фрола не стало – с тех пор и не бывал. В отпусках, когда работать стал, то на юга, то по заграницам мотался.  Помню, с Зинкой переписывались год-два, потом она куда-то уехала и совсем пропала, может замуж выскочила… А, может, сам виноват был, студентом стал – до переписки ли… А как она?

    - Зинка? – переспрашиваю его и, не дожидаясь слов Евгения Петровича , пожимаю плечами.

    - Даже не знаю. Школу кончила, как в воду канула. Ни разу не видал. Да и понять ее можно – родственников у нее здесь – шаром покати. Разве подруги какие остались да и то вряд ли…

    - А деревня? Такая веселая была, дружная…

    Я на мгновение замер, не зная, что и ответить, но рубить правду-матку с маху не стал.

    - Могу свозить, - задумчиво ответил ему, - сам посмотришь…

    - О – о – о! – обрадовано воскликнул гость и отставил в сторону опустевшую кружку. – Это было бы здорово! Это верх моих мечтаний, через столько-то лет снова пройтись по деревенской улице! Поедем?

    - Да проблем нет! «Нива» старенькая, но на ходу. Но предупреждаю: даже на моей машинешке до деревни не добраться, километра два на своих двоих придется.

    - Да не беда! Пешком да в наши годы даже полезнее! Я хоть десять прошагаю – воздухом хоть чистым подышу!

    - Но, - встрепенулся я птицей, - могу и порадовать. Твое большое  зеркало  до сих на стене висит…

    - Вот это да! – Евгений Петрович обрадовано потер рука об руку. – И рамка резная, значит! А ведь родители выбрасывать хотели. Оно – даже не верится – до сих пор людям служит! Вот они, как ни жаль этого не знают и не узнают уже… Вот новость так новость – зеркало наше живое! Сколько же ему лет? Даже не сосчитать… Когда поедем? Я так хоть сейчас… Трогаем? На бензин расходы – мои!

    - Да с бензином проблем нет – машина заправлена, - хвастливо отвечаю ему. – Дело в другом, собраться надо да соседу обмолвится и с собой просится. Он у меня, как хвост – ни в лес, ни на реку без него не бывал…

    Евгений Петрович живо  встал с места, не дал договорить:

    - Беги, позови! А собираться долго ли? Я так уже готов! Дождя не ожидается… Давай дуй за соседом!

    - Корзину, - говорю ему, - для тебя найти надо. Грибов там – хоть косой коси! Рыжики должно быть пошли…

    Сосед слышал наш разговор – был уже почти наготове.

    - Три минуты на сборы даешь? – спросил Артем Степанович. – Мне толь сапоги напялить, да одежонку сменить. Мигом все это!

    Корзину гостю своему на чердаке отыскал. Выбрал самую большую, в которой когда-то с бельем на реку белали.

    - Держи, - протянул ее Евгению Петровичу и с улыбкой подковырнул. – С пустой не возвращайся! Не наберешь – там и оставлю, потом, когда наполнишь, позвонишь – заберу!

    - Ну, и корзинища! Да мне до белых мух ее не набрать! Да и куда мне столько рыжиков?- Скиснут еще дорогой…

    - Будь спокоен! – осадил я его. – Мы их так засолим, что хоть в Африку вези – ничего не сделается! Рыжики – это же деликатес, а у вас в столице – тем более. Друзей своих угощать будешь – языки проглотят и снова в наши края за грибами пошлют…

    Он покорно, но не особо охотно, подхватил корзину и направился к выходу. На улице уже поджидал Артем Степанович с корзиной и выцветшим потрепанным пестерем за плечами.

    До поворота на деревню доехали быстро. Евгений Петрович и Артем Степанович еще стоя у машины нашли общий язык, всю дорогу не умолкали, болтали о том, о сем, перескакивая с пятого на десятое. Но Евгений Петрович, увидев на повороте дорожный указатель, прервал разговор:

    - Во! Знакомые места! Сейчас перелесок, потом поле, ложбинка с ручейком… Помню, вода в нем была очень холодная и вкусная. Дальше поле и река. Правильно я говорю? – спросил он сидящего рядом Артема Степановича. – По-моему память еще не изменяет.

    - Да как тебе сказать? – усмехнулся мой сосед. – И правильно говоришь, и неправильно.

    - А чего не так?

    - Все! Смотри – сам увидишь!

    Евгений Петрович опустил дверное стекло и свежий ветер ворвался в салон. Напахнуло лесной прелью, грибами. Из придорожной травы испуганно взлетела стая тетеревов…

    Мы проехали перелесок. Гость мой сычом закрутил головой, бросая взгляды по сторонам. К самой дороге подступала густая стена начинающего уже желтеть молодого березняка и уходила вдаль – до стоящего вдалеке большого леса. Отдельные деревья были похожи на путников, которые стояли почти на колее, и били ветвями по стеклам, будто пытаясь остановить ее.

    - Ничего не пойму, - обескураженно проговорил Евгений Петрович. – Здесь же поле должно быть… Тропинка еще была, прямушками люди ходили. И сам я не раз по ней с пацанами бегал, в прятки еще во ржи играли. Неужто путаю что-то…

    - Да, нет не путаешь, - послышался голос соседа. – Память у тебя железная! Это и есть поле…

    - Все, Петрович! – на мгновение оборачиваюсь к нему, - Поля кончились! И дальше  не будет…

    - Как так?! А что будет?

    - Заросли. Лесом затянуло… пояснил я.

    - Ну, ты, как с луны свалился? Дальше своей квартиры городской и не бывал, не видишь, не знаешь о том, что на земле творится…

    - Да он все по заграницам катается, - ответил я за гостя. – Здесь у него давно никаких родных нет. Сто лет в наших краях не бывал… В столице живет.

    -  А – а – а, - махнул рукой Артем Степанович, - тогда все понятно. Оттуда России не видно… И где работаешь?

    - На пенсии. А до этого в институте преподавал. Уволился вовремя, - ответил Евгений Петрович, не отрывая глаз от желто-зеленого густого березняка. – Институт на грани закрытия. К ненужным причислили…

    - Ага, - рассудил Артем Степанович, - и до городов докатывается. У нас ведь тоже так начиналось.  Сначала школы деревенские закрыли, потом клубы… Медпункты убрали, мол, в райцентре лечить будут. И вот, - показал он в окно, что получилось. Ни деревень, ни полей… Стало быть все, что наши предки разрабатывали, создавали, все псу под хвост. И до вас, значит, докатывается… А ты, Владимир, - он осторожно постучал  мне по плечу, - слыхал? Будто у нас и в райцентре больницу закрывать станут?

    Я пожал плечами: слухи такие ходят, слыхал, но никому неизвестно, там  наверху головы умные, решат нас и не спросят…

    - Тогда и будет жизнь! Чуть заболел, ложись сразу в ящик и лежи жди, когда баба с косой на пороге появится…

    Дорога в окружении зарослей молодого ивняка и березок, была похожа на туннель, спускалась ниже и ниже.

    - А вот и река, - вглядываясь теперь уже вперед, проговорил Евгений Петрович. – Помню здесь купались и пискарей на перекате рубашками да шароварами ловили. Столько их тут много было!

    - Правильно, - подтвердил я и притормозил, останавливая « Ниву». – И река здесь, и конец пути нашему. Дальше пешком. Моста нет – никак не проехать…

    Мы выбрались из машины. Перед нами журчала река, прогнувшийся мост с прогнившим и полуобвалившимся мостовинником, был похож на дряхлого беззубого старика.

    - Да по нему и не пройти будет, - оценил его гость. – Того и гляди, рухнет, тогда только кости сбрякают, в реке окажемся…

    -  Так по нему давно уже никто и не ходит, - пояснил Артем Степанович. – На такой мост даже вороны не садятся и им боязно. Еще стоит как-то… Айда, Петрович, за мной! Тут у нас с Володей тропинка есть – бывает, за грибочками сюда наведываемся. Места царские! Рыжиков бывает, когда вовремя попадешь, во! – резанул он себя по горлу. – Не то, что косой косить, пригоршнями собирать можно!

    Пока я разворачивал машину, попутчики не стали ждать меня. Они пробрались сквозь высокие заросли прибрежной крапивы к реке. Там по бобриной плотине у нас со Степановичем был сделан переход – от берега до берега проброшены толстые березовые жерди, укрепленные на краях прочно вбитыми кольями. По ним мужики прошли без опаски, поднялись на берег и остановились, присели на валежину, поджидая меня.

    С другого берега послышались звонкие голоса, становящиеся все громче и отчетливее. Потом в высокой и начинающей уже жухнуть траве замелькали, то появляясь, то исчезая фигурки встречных путников. Вскоре у переправы появилась стайка мальчишек с рюкзаками и корзинами полными рыжиками.

    - Ого! Потнатузились! – удивился Степанович. – Привет, ребята! Нам грибов оставили?

    Но они не остановились, а только кто-то из них бросил на ходу:

    - Оставили! Там их – тьма тьмущая! Всем хватит!

    Они перебежали по жедердочкам, о чем-то дружно похихикали, и голоса стали быстро удаляться и затихли, затерялись  в шелесте листвы.

    - Ну, пострелы – везде поспели! – с улыбкой проговорил Степанович им вслед. – Но ничего, если рыжик пустился в рост, и нам хватит за глаза. Их там бывает – носить не переносить.

    Отсюда до деревни – рукой подать: всего-то поле перейти. Но перед нами непроходимым частоколом стояли длинные тонкие березы, пережающиеся редкими елочками. Корзины застревали в чаще, с трудом протаскивались, вырывались из рук. Отдельные места приходилось обходить, делая зигзаги, ориентируясь на высокие, возвышающиеся над молодым лесом тополя. Они стояли на деревенских улицах.

    Евгению Петровичу  с большой корзиной было еще труднее, чем нам. Он то и дело оборачивался, медведем раздвигал по сторонам темно ствольные молодые березки и с силой протаскивал за собой скрипучую набируху, ворчал что-то себе под нос, матерился.

    Мы время от времени останавливались, ждали, когда он настигет.

    -  Ну, Петрович, диву от тебя даюсь! Вроде бы интелегент, студентов уму-разуму учил, а материшься! Ну, не хуже меня! Я полагал, что такие люди и ругаться не умеют…

    Евгений Петрович ответил не сразу. Он достал носовой платок, вытер свое покрасневшее потное лицо:

    - Заматеришься тут! Сусанин поляков, наверное, по таким чащобам не водил… Настоящие джунгли! Брюки даже порвал… А то, что такие, как я не матерятся, напрасно думаешь! Чем я лучше или хуже вас? Одним же местом ковыряны…

    На подходе к деревне, когда бывшая дорога стала приметной, я предупредил гостя:

    - В сторону ни ногой! Тут в траве недолго и в колодец угодить или на железяку какую напороться! Можно не только брюки порвать, но и кишки  бебе выпустить.

    - Да деревня-то где? Вы что-то лукавите, не туда привели, - оглядываясь  по сторонам, - выразил сомнение гость.

    - А ты голову подыми, наверх зырься! Тополя видишь? Там она и есть? – грубовато подсказал Степанович.

    - Была, - попытался поправить я, но мой сосед, оглядываясь на Евгения Петровича тут же вставил:

    - Да сейчас он сам увидит и по-научному оценит: есть деревня или в лету канула…

    В деревню мы вошли, как будто вынырнули из глубокого омута молодого все еще хранящую нетронутой позолотой зеленой листвы. Степанович не умолкал, уточнял Евгению Петрович, в каких домах и кто жил. Я добавлял его, окидывая взглядом каждую избу. Одни стояли будто жилые, другие – скривобочились… К каждой из них вела свежая хилая тропинка.

    - А вон и клуб! – с радостью, что безошибочно определил Евгений Петрович. – Помню, почти каждый вечер сюда бегали…

    На этот раз пробираться к нему труда не составило. В густой жалящейся крапиве от дороги до самого крылечка петляла свежепромятая тропа. Я хотел было пропустить гостя вперед, но тот возразил:

    - Давай сам иди первым! Ты человек здесь свой, а я мало ли куда заведу – в такой крапиве и колодца не увидишь! Веди! Да неужто я зеркало наше снова увижу? Вот ведь век у него -  не всяк человек столь проживет! Целое, - говоришь, - оно? – все еще не теряя сомнений, переспросил он.

    - В прошлый год я в него смотрелся. – бодро отвечаю ему. – Висело, но запылившееся. Да кому оно нужно такие теперь не в моде.

    Крыльца у клуба не было. Оно было разобрано, а полуиструхшие половицы и бревна разбросаны по стронам.

    - Пришли, - говорю, оборачиваюсь к мужикам и окидываю взглядом своего столичного гостя. – Придется тебе, Петрович, детство вспомнить, по стенам покарабкаться…

    - Тут невысоко, - пристал к моим словам Степанович. – И упасть не страшно, изжалится крапивой – эка беда! Это полезно даже! Штаны у него все равно рваные… Смелей, Петрович! Давай, подсажу…

    Последним в дверной проем забирался я. Степанович с моим гостем уже о чем-то разговаривали внутри клуба. Едва я показался в проеме, Евгений Петрович встретил вопросом:

    - Где мое зеркало? В упор не вижу!

    Я глянул на стену: зеркала не было.

    - Вот оно! – показал под ноги себе Артем Степанович. – Разбито. Вдребезги разнесено… И рамка в щепки расклошмачена…

    Я опустился вниз. На пыльном полу виднелись свежие следы маленьгого размера.  Горка печных кирпичей тоже была разворочена, повсюду валялась свежие мелкие рыжие осколки о обломанные ветви черемухи с объеденными ветвями…

    - Да сейчас это, - опередил меня в догадках Артем Степанович, - ребядишки побывали, порядок свой навели. Смотри, - задрал он голову к потолку, вдоль которого со стены свисали свежие рваные клочья обоев  - и проводку всю ободрали. Металлоломом, видать, промышляли…Толь зеркало зачем размолотили? Не понятно…

    Евгений Петрович стоял неподвижно и молча перед разбитым зеркалом, будто на погосте косматый, с поникшей головой. Потом он вынул из внутреннего кармана сложенную вчетверо взятую у меня свежую местную газету, развернул ее и присел на корточки перед разбитым зеркалом и стал внимательно смотреть на стреляюшие бликами осколки стекла. Мы с Артемом Степановичем непонимающе смотрели на него: «Неужто он все осколки решил собрать и попытаться восстановить?»

    Он, как будто читал наши мысли, обернулся к нам, пояснил:

    - Хочу осколок этого зеркала с собой в Москву увезти…Внукам да друзьям буду рассказывать, о нашем зеркале-долгожителе. Интересная же у него история… Пусть лежит с заморскими сувенирами, не мешает и места много не занимает…

    Он выбрал наконец осколок, бережно завернул его в газету и положил в карман:

    - Пойдем отсюда, - отряхнул он ладони и первым направился к выходу. – Грибы посмотрим да и к дому пора. Что-то муторно стало… Думал, совсем не так все будет…

    За клубом через лог открывалось поле, покрытое плотным одеялом зелени – от края и до края рос, набирая силу, молодой ельник. Едва подошли, Евгений Петрович повеселел, нашел первый рыжик и обрадовано известил об этом:

    - Рыжик! Я гриб нашел!

    - Да брось ты его! Это же уже переросший, смотри, на лопух почти смахивает и похоже червивый. Это еще не грибы! – оборвал его Артем Степанович. – Рыжики чуть подальше будут, - и уверенно зашагал вперед, увлекая нас за собой. Это поле он еще в детстве исходил сотни раз и вдоль и поперек, знал здесь все и в густом ельнике не боялся закружиться, заплутать, из любой чащи и даже в самую скверную серую погоду, безошибочно выходил к дороге в деревню.

    - Вот здесь, - очертил он руками полосу ельника, - рыжиков дожно быть немеряно. Ходить неспеша и время от времени перекликаться, а то поле большое и забрести невесть куда можно…

    Мы дружно зашуршали ельником и скрылись в нем, будто утонули. Под ногами мягко хрустнуло. Я обернулся: так и есть! Позади рыжим пятном показался раздавленный рыжик. Медленно и осторожно, будто подкрадываюсь к дичи или зверю, приседаю и осматриваюсь по сторонам. Под елочкой прямо у меня под носом стайка небольших рыжих грибочков, едва пробившихся сквозь толстый слой опавшей хвои. Собираю, легонько хлопаю ладонями по хвое! Вот они самые деликатесные где  прячутся! Я разгребаю хвою, а там – маленькие с копеечку грибочки. Холодные, ароматные. Встаю на четвереньки – вглядываюсь вдаль: вовремя приехали – рыжики грядами и кучками, их столько, что глаза разбегаются! Медведем ползаю под лапистыми елочками, волоча за собою корзину, срезаю рыжики, бережно прохлапывая все бугорки и вздутия на мягкой хвойной постилахе. Вдруг совсем рядом раздался громкий голос Евгения Петровича:

    - Ау, мужики! Где вы?

    Мы с Артемом Сергеевичем  поднялись во весь рост. Кричавший был совсем рядом – каких-нибудь метрах в двадцати-тридцати.

    - Чего? – первым откликнулся на крик мой сосед. – В трех  соснах заблудился? Да здесь мы – никуда от тебя не убежали.

    - Тогда куда вы меня, Сусанины, привели? Здесь поганки и те не растут! Ни одного рыжика не нашел…

    - Да рыжиков здесь – тьма! Искать не умеешь!

    - Велика хитрость – грибы искать? Не иголка же! Не попадаются - и все! Нет их здесь! Наговорили тоже…

    Артем Степанович с трудом пробрался к нашему городскому попутчику и по-приятельски хлопнул его по плечу:

    - Рыжики искать – тут одной хитрости мало, - потрясывая указательным пальцем перед самым носом собеседника, пояснил он. – Это же наука целая, ну, и сноровка нужна. Так будешь ходить – ничего не наберешь, если и увидишь, то только самые большие, переросшие ошеметки. А ты встань на карачки да под елки загляни…

    Евгений Петрович стоял рыбой, выкинутой на берег, хватал ртом воздух, не понимая толи он всерьез ему говорит, толи шуткует, приставляется шутом гороховым.

    - Да опустись на колени, не ленись – потом сам вставать не захочешь.

    Евгений Петрович не отрывая подозрительного взгляда от Степановича, нехотя  присел на корточки и заглянул под стоящий стеной ельник и не подымая головы протяжно и с удивлением произнес:

    - Это да! Вон они где прячутся! Сколько же их здесь! Моя корзина, пожалуй, мала будет…И там дальше рыжики, и в стороне! Спасибо за подсказку! А то я бы с пустой посудиной до конца дня по чаще это прошлялся… Понял все!

- Да нет не все! Видишь хвойные холмики рядом с грибами?

- Вижу! Хвоя как хвоя!

    - Разрывай осторожнее, там тоже рыжики, самые-самые для соленья. И маленькие, и червей в них обычно не бывает…

    Евгений Петрович сразу притих, только слышно было, как шуршат и потрескивают еловые ветви да его негромкие возгласы:

    - Ух, сколько же их! А здесь – еще больше!

    Больше он не кричал и даже не откликался на наши голоса, а только иногда отвечал тоненьким свистом.

    Мы с Артемом Степановичем вышли на заросшую, но еще приметную дорогу. У обоих корзины были уже полны. Отряхнулись от напавшей хвои…

    - У тебя еще пестерь затарить осталось? – спросил я присевшего на обочину соседа.

    - Уже набит подзавязку! – расцвел он в улыбке. – Или не знаешь меня? Я же специалист по рыжикам! Причем, очень крупный – никому, пожалуй, за мной не угнаться…

    Я уже в который раз удивился его сноровке при сборе грибов – сколько с ним не бывал, он всегда быстрехонько набирал дополна, иной раз даже мне помогал.

    - Кричим Петровича да и ближе к дому потянем? – спросил я, сделав руки рупором.

    - Да его, наверное, теперь за уши из ельника не вытянуть. Столько грибов он и в жизни  не видал… Молчит, собирает, значит. Натакался, мужик, на грибы. Крикни, хоть отзовется да знать будет, что пора домой намыливаться.

    Я набрал воздуха и гаркнул, что есть мочи. В дремучем лесу напротив громом отозвалось эхо, а потом и наш попутчик подал голос, потом показался сам, будто вырос из-под земли совсем рядом с нами. 

    - Чего кричите, грибы напугаете! Сейчас кустик соберу, к вам подойду. У меня ведь уже полная корзина, еле ее таскаю. Такие здесь маленькие попались – ну, грех оставить… В фуражку да соберу. Не оставлю…

    - Да бросай это грязное дело! – шутливо бросил Артем Степанович. – Еще выше подняться – рыжика и того больше будет! Все не соберешь…Пять минут ждем! Если корзина полная – закругляйся. Их же до машины еще донести надо.

    Евгений Петрович, проталкивая вперед себя увесистую корзину и глядя себе под ноги, осторожно пробирался через ельник.

    - Спасибо, мужики! – поблагодарил он своих проводников. – Столько грибов я никогда не видал, даже в детстве, когда сюда приезжал. С таким удовольствием собирал…

    - А донесешь до речки? Смотри рыжики - груз тяжелый, а дорога – сам видел, - ухмыльнулся Артем Степанович с хитринкой в глазах.

    - М-да-а-а, - промычал Евгений Петрович. – Путь предстоит и подумать жутко. Кабы не чаща…

    - Не бойсь, Петрович! Все путем будет! Обратно мы дорогой еще не совсем заросшей пойдем, - поясняю я. – Раза в два и дальше будет, но как колобки покатимся. Там с такими ношами хоть бы хны пройдешь, нигде особо не зацепишься…

    - Наверное, мимо той деревни, где мой дед Фрол жил..?

    - Она будет рядом, но стороной пройдем.

    - А может и в нее заскочим. Тоже посмотреть хотелось бы, - предложил Евгений Петрович.

    - Да там то же самое.

    - Какое там то же самое? – поправил меня Артем Степанович. – Там и домов почти не осталось. Две-три халупы-развалюхи и те без окон, без дверей. Которые дома растащили, которые спалили такие же, как мы грибники или сорванцы-шкодники, какие навстречу попали. Да и вообще там уже лесом все затянуло, остатки изб только кой-где виднеются…

    - Да, - задумчиво проговорил Евгений Петрович, - что же мы с деревней наделали… Дров каких наломали! А ведь было… Ребятишек, как воробьев на гумне. Помню, и сам вместе с ними бегал. Они босые, а я в сандалях…

    - А ведь, смотри, Петрович,  приметил мой сосед, - а ведь пашня-то живет! Ей никакие ваши реформы не закон. Вот мы сидим здесь в поле… Лет двадцать назад оно нас хлебом кормило, и ныне кормит – толь не тем, чем могло бы. Грибами… Вон какой их урожай! Так что поле не умерло, оно и без пригляду человеческого родит и кормит нас…

    - А вот и в самом деле интересно, - вмешался я в его рассуждения, - почему именно на полях самые грибные места?

    - И что тут непонятного? – вновь сел на свой конек Артем  Степанович. – Может, поле оно живой организм? Может, оно этими вот рыжиками внимание наше к себе привлекает, помощи просит. А мы все бросили… Посмотрели бы наши предки, которые у лесов эти поля отвоевывали, высекли бы, как сидоровых коз, не посмотрели  бы, ты профессор или, как я, простолюдин… Сколь земли сдали – псу под хвост сунули, так и всю Русь можно профукать… За двадцать лет все погубили, прошатались из стороны в сторону, как мужик пьяный. Да, ладно, будь что будет, мое-то какое собачье дело, может и жить осталось всего-ничего. Есть умные головы – пусть думают, решают. Потопали дальше, чем из пустого в порожнее переливать…

    Мы пошли, поскрипывая корзинами на поясах. После таких рассуждений бывшего учителя, почти всю жизнь проработавшего в школе, от которой теперь не осталось и камня на камне, а лишь высоким холмом высились крапива да Иван-чай, тем для разговора не находилось. Шли молча.

    Но Артема Степановича так затронула начатая им же тема, что  не отстал от нее и первым нарушил молчание:

    - А еще я скажу, как учитель старый, главное не в том, что деревень не стало, поля зарастают. Главное, души людские с малых лет протухают. Уже целое поколение таких, какие нам на переходе встретились, выросло. Нет у них созидательной мысли в головах. Башки пустые – ни до чего им дела нет. Им бы толь что сломать, разрушить, погубить. Не прав я? Тогда  какого ляда они то зеркало разбили, а не в музей, к примеру, унесли… Оно же старинное, рамка ручной работы. Историю свою имеет, в Москве когда-то на стене висело. Экспонат для музея самый подходящий, а они… варвары одним словом.  И дома, может, они же палят. Забавы ради. Вот главная беда… Люди! Вот такая у нас жизнь, - заключил он. – Да и у вас, пожалуй, не лучше…

    Мы едва дотащились до реки. Евгений Петрович тут же у машины обессилено опустился на землю, присел на примятую колесами траву:

    - Помнить теперь  буду эту поездку до конца дней своих! А рассуждения твои, - оптирая потное лицо, глянул он, - вообщем-то справедливы. Наломали дров, наломали…

    Евгений Петрович глубоко вздохнул и поднялся на ноги, спустился к реке, зафыркал, плескаясь холодной кристально чистой водой…

    В машине он всю дорогу молча смотрел на пробегающие мимо заросшие поля, на останки прячущихся в зелени былых деревень.

    На въезде в райцентр, гость попросил меня остановиться у первого попавшего магазина, спросив уже открывая двери салона:

    - Спиртное здесь продают?

    - Конечно! – ответил сидящий и ним рядом Артем Степанович. – Чего-чего, а этого добра в каждой лавке хоть залейся!

    Из магазина он вернулся быстро с бутылкой водки в руках.

    - Не успел я тебе сказать, - начал оправдываться Артем Степанович, - мужики сказывали в этом магазине водка зачастую плохая попадается, паленая что ли. Уважающие себя, стороной обходят…

    - А ладно, - махнул рукой Евгений Петрович, - после сегодняшней поездки и такая пойдет… Сейчас бы стакан до краев залудил, не посмотрел бы какая. Лишь бы душу залить - что-то мне  муторно стало…

    Я с места надавил на газ до упора. Машина взревела и испуганным телком понеслась по пустынной вечерней улице. Мужики молчали. А в грузовом отсеке терлись друг о друга и скрипели наши корзины. Корзины с рыжиками…



© 2014. Костромская областная писательская организация ООО "Союз писателей России". Все права защищены.