Алексей Акишин
Письмоноска новость подкинула: вечером самый главный ветврач района Юрий Николаевич прикатит и будет прививки курам от птичьего гриппа делать. Соседям от такой новости ни холодно, ни жарко – у них в хозяйстве ни кола, ни двора, вороны в огород и те, наверное, только в морковкино заговенье и залетают да и то через раз. А Надежда Павловна месяц назад кур-молодок на рынке присмотрела и кавалера им – петуха рыжебокого. Сама на своем горбу в пестере домой притащила, три версты с таким грузом, как молодица без передыху малахтала.
Про хворь эту курью она уже наслышана была – по телевизору одно время о гриппе птичьем чуть ли не каждый день языки чесали да страхи божьи показывали – гусей и кур, как при инквизиции, заживо сжигают. А потом будто тряпочкой рты позакрывали – не трезвонят на все лады про микроб этот коварный: толи забыли, толи вовсе грипп птичий – липа сплошная. И про прививки где-то краешком уха слышала, будто после этой самой инъекции внутри у кур все наперекосяк перестраивается: и ни яйца, ни мясо в еду не годятся! А потому хозяйка места себе не находит, голову ломает, как бы ей вместе со своими молодками от этой ветеринарской затеи откреститься… Куры кладутся уже вовсю, петух по утрам горло дерет, соседей будит, а то они, засони, до полудня могут Храповицкого задавать. С курями у Надежды Павловны порядок полный и ох, как обидно и досадно станет, если завтра этот ветврач-живодер порешит их всех разом.
Сосед, который спокон веков свой нос в щель любую совал, прознав про такую новость, колченогим серым тараканом тут как тут объявился, прибежал советом своим поделиться. Но ничего путнего от Петра Семеновича так хозяйка и не услышала – сказал только, что курей ныне держать опасно, так, мол, и самим недолго закудахтать и в ящик сыграть. А потому и вывод сделал такой: заводить нечего было, а если уж так получилось – топор в руки, головы их на плаху, и никаких сует! Или другую идею подам: у меня ружьишко старое есть – можно воспользоваться. Ты, - говорит он хозяйке, - дичь свою бросай через поленницу в мой огород, а их влет бить буду! Только, - погрозил он пальцем, - сама не выставляйся, а то я на один глаз криветь начал, могу по оплошности и тебя таковой сделать да и ружье у меня – давно не смотрено, погрешность допустить может. Но, поверь, дело говорю. Глядишь, и я как за рябками на охоте побываю, и у тебя никакой обузы, будто гора с плеч свалится!
Боле слушать Петра Семеновича хозяйка не стала – силой вытурила из дома взашей, а на пороге даже ножкой топнула грозно, будто на кота шелудливого. Знамо, мол, чего придумал! Гора с плеч свалится…Говорил бы тогда прямо – застрелить хочешь, голову мою с плеч сбросить! А вслед добавила, высказала ему свое, ставшее потом притчей на устах всей деревни, весьма серьезное и окончательное заключение: и сам дурак, и мысли твои дурные! Сосед побитым псом быстрехонько уметелил восвояси…
Муж у Надежды Павловны не то, чтобы ни рыба ни мясо, но ему все до фонаря, и куры эти его совсем не волнуют. Сидит на лавке с гармошкой, пиликает да под нос себе что-то мурлычет, улыбка на лице – завязочки пришивай! Жена перед ним взвиться готова от злости и бессилия, но что с него взять – горсть волос и только! Не мужик, а тальянка на ножках да и то ей досталась! И в деревне его не зря Алехой-гармонистом окрестили. Сама Павловна как-то бабам рассказывала, у нее смолоду муж и по ночам с гармошкой не расстается, спит даже с ней – оттого, дескать, и детей у них – дочка единственная. Пропиликал, когда еще в силе был, а потом уже все – порох отсырел! И рады бы детей завести были, да уже паровоз ушел, только дым от него и остался.
Но в этот раз она не вытерпела, ножкой, как на соседа-баламута, топнула и встала перед мужем, будто царица всесильная. Думай, мол, своим нотным станом, что с курами делать будем?
Алеха-гармонист только плечами взыграл: чего, мол, тут мозги мозолить! Прививки, значит, прививки! А слушай, - расцвел он в улыбке, - я тебе частушку по этому поводу сложил. Оцени талант!
Она частушки, которые у мужа перли, как из кобыльей головы, любила, потому и про кур своих махом забыла, уши развесила и рот даже раззявила, стоит слушает. А он меха нараспашку, и во все горло, будто он не дома на лавке, а на сцене концертной в конкурсе гармонистов-частушечников выступает. Поет, голова откинута, глаза от удовольствия закрыты…
Кур от хвори прививали,
Чтобы грипп их не поймал –
Куры класться перестали,
А петух наседкой стал!
Открывает гармонист глаза и… лучше бы не открывать! Снова зажмуриваться пришлось, инструмент свой себе под ноги спешно ставить, уворачиваться и голову курчавую руками оборонять. Надежда Павловна сначала оцепенела от частушки, но чухалась не долго – схватила с гвоздя домотканый рукотерник и давай, что есть мочи, метелить певуна… И по какому такому очень хлипкому и болезненному месту она его хлестанула – неизвестно, но Алеха-гармонист ойкнул, сжался в комочек и будто из пушки выстрелил – идею ценную подал. Давай, говорит, курей за огороды в старый телятник уведем! Я, мол, дыры все законопачу – мышь не проскочит, а ты их за собой… Там кур наших с собакой даже днем с огнем не найдешь!
Так они и сделали, сидят за столом – чаем из самовара напузыриваются да по окошкам зыркают: ветврача-живодера поджидают. И он приметелил под вечер, и не один. Вся деревня сразу зароптала, будто роща осиновая, все грехи и грешки свои давние и не очень давние вспоминают, к покаянию готовятся. Ветврач с собой нового участкового привез. А только накануне письмоноска о нем сорокой по всей округе растрезвонила: злыдень, придира да и вообще такой, что на три аршина под землей все видит, спуску, мол, никакого никому не дает…
Ветврач, конечно, быка за рога – кур смотреть, участковый тоже в делах весь. Он с обходом по деревне – знакомства заводит, а заодно и выясняет, кто к противоправным действиям склонен – не крадет ли, не мутосит ли жен по пьяной лавочке или вообще мордобои устраивает? Вопросов у него ко всем – хоть отбавляй!
Надежда Павловна улыбкой встретила, будто зятя или свата родного, но, мол, так и так – кур у нас нет. Всем им, дармоедам, уже давным-давно бошки оттяпаны, а потому зря за такие версты приперлись да и участового без причин всяких взбаламутили.
Юрий Николаевич – Фома неверующий, на слово хозяйке не верит – в хлев ищейкою поперся, а там и в самом деле никого – мыши, наверное, и те от тоски да скуки убились. Ветврач не из робкого десятка, да и вообще рубаха-парень – рука об руку да и за стол: к самовару да пирогам поближе. Давай, говорит хозяину, разворачивай меха да наяривай что-нибудь веселое, позабористее, посижу, послушаю, пока участковый по вашей деревне шлындает…
Из деревни гости уезжали довольнешеньки. Ветврач – будто на концерте побывал, только в ладоши не хлопал – пирогами руки заняты были. Участковый от деревни в восторге даже – мужики в ней не гоношистые, а наоборот даже – чуть ли не шелковые, законы блюдут. Ни воровства, ни пьянства буйного! Разве, что охотнику Петру Семеновичу пришлось замечание сделать да нервы пощекотать – документы в полном ажуре, а вот ружье свое не в порядке содержит: в единственной стволине и то мизгири поселились, тенетами все опутали. А остальное все – чин чинарем!
Переполоху в деревне как не бывало. День пролетел, воробьи уже чирикать перестали, а значит и курам уже на боковую пора – на насест устраиваться. Надежда Павловна за ними – и тут же обратно молодухой нахлестанной малахтает, и лица на ней нет с перепугу. Ни словом не обмолвилась – туча тучей, схватила что-то подмышку и снова в телятник усандалила.
Алеха-гармонист к соседу – табак вместе покурить да словом-другим переброситься. До кур ему и дела нет. Жена завела – пусть и возится с ними, будто клуша старая. Сосед Петр Семенович ружье свое проершил, смазал и даже приклад обновил-пролачил и стало оно таким – будто толь-толь из магазина принес. Ему бы радоваться, грудь колесом перед гостем выпячивать да и вообще чувствовать себя кумом короля и сватом министра, а он будто корову пропил – весь в грусти и печали. Жена у него тайник усекла - на бутыль с брагой двадцатилитровую натакалась. То, что нашла – еще шло бы да ехало, это еще понять можно – с перепугу, участковый новый приехал, а вот куда заныкала, куда перепрятала – это сплошная головоломка для Семеновича. Он все углы и закоулки перетряхнул, а в итоге – плечами только перед соседом пожал, извини, дескать, сам телком непоеный хожу… Но завтра, мол, испуг у нее пройдет, тогда к стенке приставлю и кровь из носу допытаюсь или хитром с языка ее тайну сниму, а потом еще и внушение ей вполне официальное сделаю за столь неуважительное отношение к мужику собственному… Может, насмелюсь и кулаком по столу разик огрею для значимости пущей: не она, мол, брагу ставила – не ей и ныкать!
Заря вечерняя догорает. Алеха-гармонист домой заявляется трезв будто стеклышко, жена - в кровати уже. Но что-то странной какой-то показалась: лежит пыжится и куксится, как дите малое – хоть угомонку ей подавай! А его такое ее непонятное положение вовсе не привлекает, он гармошку в руки да на завалинку – на скамейку под окном. Сидит, пальцы по планкам, будто живые бегают, в голове – частушки вихрятся, ноги будто чужие – сами в пляс просятся…
И вдруг … игра резко обрывается, тальянка кулем с колен падает, и даже ремни ее не удержали. Частушки, которые в голове гармониста толь-толь теснили друг друга, мигом стрижами вылетели. Ноги приплясывать перестали, ватными сделались да и вовсе похоже отнялись, теперь уже наяву чужими стали. Руками трясучка овладела и губами в миг посиневшими – тоже. Алеха-гармонист глазам своим не верил – в жизни такого не видал, даже с перепою большого или в самом страшном кошмарном сне. «Неужто доигрался – с катушек съехал..?»
По луковой грядке толи шла, толи плыла по волнам густой зелени нечто невиданная птица. Голова петушья, только гребень не флажком, как у настоящих петухов, а набекрень и тряпкой красной болтается. Крылья тоже вроде бы птицы домашней, а туловище не разбери-поймешь чье – худое, костлявое – скелет скелетом и красное-красное, рачье будто. А за чудом этим другие тянутся. Они то выныривают из луковых перьев, то исчезают, будто и не было. Головы тоже птичьи, а сами синие-синие, словно куры на магазинном прилавке. Гармонист присмотрелся – они! Неужто и в самом деле из магазина деру дали, идут понуро да еще и падают – не совсем, видать, от холода отошли, не всеми частями тела оттаяли. Но ведь и лавка сельповская только в соседней деревне да и та не в той стороне, откуда эта невидаль прет нахрапом. Петушья голова все ближе и ближе, уже глазом, который словно горошина красная, косит и по всему видно – птица дивная стойку боевую принимает: вот-вот в атаку на Алеху ринется.
На гармонисте фуражка-восьмиклинка ходуном заходила, откуда и прыть взялась – ступенек даже не хватил: птицею шальною в избу залетел и к образам сразу! Перекрестился наспех и к окну. Стрельнул глазами вниз, охнул на всю избу, зажмурился, а для верности еще и руками глаза прикрыл: страхи господни, что там под окном творится! Гармошка валяется – меха враскидку, петух рядом навзничь лежит и лапками дергает, будто помирать собирается. И кукарекает еще напоследок, орет во все горло. Рядом куры щипаные, которые шарашатся, которые уже вверх брюшками, будто дух испустить собираются – лапками своими красными вензеля выписывают. И все до одной кокочут не переставая, словно хором сами себя отпевают - в путь последний готовятся. И некоторые уже глаза свои остекленевшие, тусклые позакрывали – кондрашка, стало быть, вот-вот их одну за другой прибирать будет!
Алеха-гармонист от окна отшатнулся, глаза во всю ширь распахнул, снова на образа пялится и поклоны бьет да на окно с опаскою косится. Жена – толи спала, толи таковой только прикидывалась, голову подняла, а потом и вовсе с кровати козочкой спрыгнула и про шлепки забыла - подскочила к мужу, таращится на него и понять не может, что же с ним такое сотворилось. Надежда его за рукав, он даже вздрогнул, дух перевел и на окошко рукой показывает. Глянь, мол, туда – со мной рядом станешь либо в щель половую забьешься!
Надежда Павловна кошкой хитрой и ловкой к окну, будто к норке мышьей. Муж за ней, глаза пятаками и руки навытяг на всякий пожарный – а то рухнет со страху на пол и жить наплевать! Обезопасил ее, но все равно что-то страшит: как бы она от увиденного полоумной не стала…
Но она не грохнулась и не пошатнулась даже, а только ахнула и руки лодочкой сложила на высокой груди своей.
- Да ведь это наши же курочки! Это же я их ощипала! Лежали ведь, как дохлые, как только дух испустили. Я же думала, что это грипп птичий их скоропостижно прибрал. А ведь надо же, ожили! Домой пришли…
Она на радостях босая и косматая выскочила на улицу – кур во двор запирать. Но их на руках заносить пришлось, голос подавали, будто дразнились друг с другом, а идти не могли, обессилели вовсе. Петуха под окошком так и оставила – не дается забияка никак, видать, свой ощип простить не может – бегает кругами, глаз косит и клюется неистово, того и гляди кривой сделает!
Теперь уже хозяин не знает и в толк взять не может, что у них с курями творится? Но утром все прояснилось…
Петр Семенович к ним ни свет ни заря тараканом присеменил, Алеху-гармониста на улицу вызвал, дело, говорит, очень серьезное. Так и так, сокрушается он перед соседом, сюрприз мне супруга моя преподнесла: брагу мою вчера мимо выплеснула. Такая крепкая была! Стакан-другой и с ног долой! В телятник за огороды беременем утащила... А говорила про себя – безкишошная, совсем, дескать, хилая. Приставлялась, видать, хитрила…
Гармонист, как всегда с тальянкой на плече, лицом сразу посветлел, оживился. Подумал малость и рассудил по-своему. Да, что, мол, это за сюрприз – ни душу ни щиплет, ни сердце не трогает. А вот моя жена – не сюрприз, а сюрпризище устроила… Пойдем, покажу! Только, смотри, за стенку держись и за ретивое свое бойся – отказать может!
И открывает ему свой хлев: а там куры голые! На насестах сидят сиротами казанскими… Петра Семеновича будто паралич сразу шибанул, он заикаться стал и правая нога отбойным молотком по земле молотить стала.
- А чего это они? – только и смог спросить.
Алеха-гармонист, хоть и догадался что тут и к чему, незнайку из себя строит, пальцем в носу ковыряет и коротко отвечает:
- Загадка природы! И между прочем, учеными пока нераскрытая…
Под окном у скамейки остановились. Алеха-гармонист хозяйку кликнул, та тотчас же кукушкою высунулась в окошко. Слушай, улыбается, я частушку новую сочинил, без заявки, но для вас обоих.
Он свою тальянку во всю ширь раздернул, и по деревне понеслось:
Не тужи сосед о браге –
Не считай пустым трудом!
Ведь теперь у бабки Нади –
Куры ходят нагишом!
Понял ли Семенович смысл этой новой песенки – сие было неизвестно, но собираясь домой, он дал свой дельный совет. Ты, мол, хозяюшка, на улицу их в таком виде не выпускай! Уж коли грипп птичий твоих кур погубить не смог, то солнечный удар, ей-богу, зашибет! По своей, добавил, лысине знаю…
- А ну вас! Только бы вам скалиться! – махнула рукой Надежда Павловна. Окошко затворилось. В деревне начинался новый день.
Но прививки несушкам Надежды Павловны все-таки сделали. Юрий Николаевич хитрее лисы оказался: книжку свою записную у хозяев на столе оставил, забыл будто бы. И через день-другой за нею прикатил. А куры тут как тут: под окошками в палисаднике под тенистым навесом бродят – в земле ковыряются да траву молодую щиплют…
Потом ветврач долго вспоминал: тысячи уколов, ежели не больше за свою ветеринарную биографию разным домашним птицам делал, но вот голым курам впервые...