Василий Бочарников
Вешнее солнце пробило облака, день из пасмурного волглого стал ясным, просторным, веселым.
Тетка Анна шагала из магазина, в сумке через плечо несла хлеб, сахар, пакетик карамели и коробку вермишели, Уже показалась своя деревня в два посада, вся деревянная, крепкая. Вот и родная изба, где родилась и выросла, вот и высокие березы во дворе... Сверху, с неба, с ветвистых берез слетел дружный, рабочий грачиный переклик.
Для тетки Анны эта весна была уже шестьдесят восьмой по счету. Она радовалась теплу, траве, грачиным голосам.
Женщина отставила в уголок на свое место палку, подпиравшую дверь, вошла в сенцы. В избе покупки выложила на кухонный стол, скоро переоделась, чтобы топить печь.
Принесла полную охапку дров, пошла за растопкой.
Еще по осени вырубила шибко разросшийся лозняк, окружавший со всех сторон пруд. Прудом тетка Анна дорожила: на своей удворине, под рукой: только не ленись поливать огурцы, клубнику, капусту, яблоньки, смородину. Лозу всю изрубила на чурбаке на равные кусочки и сложила к стенке сарая. Пучок-другой - славная растопка.
Поздоровалась соседка, спросила, как сходила в магазин, тетка Анна ответила, что все, что нужно было купить, купила и что мостки через весеннюю речку Покшу наладили.
Еще за несколько шагов до сарая тетка Анна заметила перемену: стенка оголилась, растопки не было. Почти вся была унесена. Когда? Кем? Зачем?..
Старуха остановилась растерянно... Громко закричали грачи. Она машинально повернулась и подняла голову к вершинам берез. На двух крайних к избе березах увидела пять или шесть новых гнезд. В отличие от старых, черных, эти были светло-зеленые, свежие, приметные. Они были построены из ее дровец. Из прутиков лозы: ровная отрубка, светло-зеленая кора.
- И-и... И не стыдно вам! Так обидеть старуху!.. Ты глянь, милая, глянь, - обратилась она к соседке, - куда дровишки мои улетели. И хотела бы, так теперь не достать. Ах, озорники, озорники! А ведь я-то и не ругивала вас никогда, и не гоняла.
Грачи взлетали, садились опять на гнезда, шумно горланили.
- Это они, Анна, прощенья у тебя просят, - рассмеялась соседка.
- Да ладно уж... Раз так вышло, придется лучину щипать, - тетка Анна долго не уходила со двора, все взглядывала вверх, все изумлялась столь неожиданной грачиной проделке.
* * *
Этот рассказ я послал в газету "Правда", с которой я сотрудничаю вот уже двадцать пять лет. Его напечатали. А спустя недели полторы, я получил письмо от читательницы Е.Б.Холзаковой, пенсионерки, живущей в Академгородке г.Пущино под Москвой. Бот это письмо, которое как бы продолжило мой рассказ о грачах...
"Уважаемый товарищ Бочарников!
Я всегда с удовольствием читаю ваши этюда о природе в газете "Правда". Видно, что вы очень любите нашу русскую скромную природу и пишете о ней, как поэт.
У меня произошел тоже интересный случай: я повесила на балконе для проветривания зимнее пальто с цигейковым воротником.
Когда я через несколько минут пришла на балкон, то увидела, что на плече моего пальто сидит грач, выщипывает из воротника ворс и сделал уже порядочную лысину.
Я махнула рукой, и он неохотно улетел.
Я подумала, что он испугался и больше не прилетит. Прошло, может быть, полчаса-час. Каково же было мое удивление, когда я пришла проверить пальто: грач опять был тут, усердно щипал воротник и успел сделать вторую, больше первой, лысину.
Очевидно, его грачиха сидела на яйцах, а ему приказала натаскать мягкой подстилки для будущих птенцов...
Вот какая умная и заботливая птица грач! Во-первых, он утеплил свое гнездо, а во-вторых, дал мне понять, что нужно бережно относиться к своим вещам!"
В эти дни хорошо побывать на угревной лесной опушке; одному постоять, прислушаться к тишине и к себе, по-родственному вглядеться в лик весны.
Сосновый и ольховый лес, а по закрайку березы, ольхи, рябины; густо смешаны запахи хвои, перепревшей листвы, оттаявшей земли, травы. А впереди просторное поле, еще не тронутое плугом, оно наливается теплом, зреет. Оно в том волнующем ожидании, которое так хорошо знакомо деревенским людям.
Если бы больше сейчас у меня ничего не было, я бы и этим был доволен.
На березке, совсем близко от меня, поет зорянка - небольшая птичка с приметной оранжевой грудкой, голосок её чистый-чистый и такой нежно-переливчатый, что слушаешь её, затаив дыхание, и просишь мысленно: "Пой еще. Пой, пой! Долго пой!"
Увы! Вспугнули зорянку. Именно к этой березке вышла из лесу лосиха. Большая, как груженная лодка, серебристо-серая.
Бока разнесло, без подсказа видно: двойню носит. Вот-вот опростается. В больших черных выгнутых ресницах глаза, в них материнская печаль, забота, тревога. Лосиха смирно, по-коровьи доверчиво поглядела на меня, шумно вздохнула, потянулась головой, откусила у березки две веточки и неспешно пошла кромкой леса к ручью, его мягкий переплеск доносился и сюда.
Лосиха скрылась, а на веточках, обрезанных её зубом, вдруг загорелись две золотые капельки. Они срывались, а на их месте возникали точно такие же капельки - пульсировал березовый сок,
То к полю, то к лесу, то к полю, то к лесу, будто выбирала и никак не могла выбрать, куда же ей податься, металась бабочка-лимонница. Я долго следил за её нервным полетом, а когда потерял, увидел в синем поднебесье гусиную цепочку. Семеро гусей было всего в летели они высоко-высоко, изредка подавая тревожные голоса. Может, их где-то перед Волгой обстреляли браконьеры? Раньше гусиные караваны были куда мощнее.
Моя левая рука обнимала теплый шершавый ствол сосны. Вдруг я почувствовал: по руке кто-то щекотно ползет. Переместил руку - божья коровка. Словно клюковка, красная, аккуратная .
Пора было возвращаться в деревню. Я полюбовался голубенькими цветами хохлатки, сиреневыми подснежниками и вышел на тропу.
Это как в известной присказке: на траве - трава... Но только это отнюдь не вымысел.
Был за огородом стожок сена, пойменного, лугового, ухваченного работящей семьей Березиных еще в июле прошлого года: сколько цвета в нем, душистых запахов! Таким сеном, хоть чай заваривай... Все досталось корове да овечкам.
Под стожком земля не остудилась, и вот на этом круге, где кое-где остались былинки сена, дружно пробилась первая ярко-зеленая трава. Глаз не отвести.
Былинки прошлогодней травы совсем незаметны, прошила их, обошла, спрятала новая трава.
Мудра жизнь. Мудра.
Иду в соседнюю деревню вытаявшим проселком. Около серой изгороди лежит детский мячик - маленький земной шар. Лежит всеми забытый, без движения, а это самое худшее для мячика. Как, поди, хочется ему, чтобы его взяли теплые, ласковые детские руки и под вскрики, смех, улыбки привели в движение: чеканили о землю с отсчетом, отнимали друг у друга, сильно швыряли вверх, в синее небо, или перекидывали из рук в руки, кидали на отбой о стенку дома, а юный хозяин за это мгновение обязан был успеть обернуться и уловить его... А то, на худой конец, его превращали в футбольный мяч и гоняли, били, кричали, ликовали, а он летал, летал, летал... Ах, какая веселая жизнь была у него когда-то.
Сколько уже дней, вытаяв из снега, он лежит неподвижно на голой земле. Скоро его окружит зеленая трава, а то и скроет. Лежит, манит взгляд: половина синяя, половина зеленая, а по границе резко-желтая приметная полоска. Красив. Как новенький. Чего ждет этот забытый мячик?.. Никто его не возьмет, никому он не нужен - в этой деревне нет детей, живет лишь одна старая подслеповатая женщина.
Весна с каждым днем убывает и хорошеет - так много солнца.
Голые березы напоминают еще снег. Сам снег какой-то матовый, рыхлый. Проснулся и воркует ручеек. Петухи затеяли перекличку.
Из огородов Березиных слышны мерные глуховатые шлепки: ага, мой давний друг дед Степан набивает погреб снегом. Все туда сгонял его в кучи. Не проворонил свой день. Такого холодильника, как у Березиных, во всей нашей округе нет. Лет пять назад дед пообещал: "Из старого, фамильного погреба новый сделаю". И слово сдержал. На то он у нас и мастер на все руки: столяр, плотник, бондарь, печник. А когда-то, когда конь жил и работал рядом с человеком, коновалил, шорничал; да и на пасеке у него никакого клеща-губителя нет.
Дед Степан погреб заметно углубил, расширил, стены укрепил еловым срубом, а пол выстлал сосковыми плахами. Ступеньки, с перильцами не круто пустил, а в наклон. Над входом, над люком, двухскатная новенькая крыша. Крыша не железная, не шиферная, даже не драночная, а соломенная, края с чистым подрезом. Еще тогда, при постройке, объяснил мне:
- Всякая другая будет шибко нагреваться, а соломенная, браток, нет. И дождь скатит... Мой холодильник должен работать от снега до снега! И без электричества, и без атома! Наши деды-прадеды с умом жили.
Погреб у деда Степана получился знатный. Внук Васятка даже пошутил:
- Да ведь тут у тебя уместится, запросто уместится мой трактор "Кировец". Вот отгрохал. На всю деревню.
Дед улыбался, теребил бороду от похвалы. «На всю деревню. А так оно и намечалось», - как бы говорил его острый взгляд из-под кустистых седых бровей.
Да, холодильник его сослужил добрую службу деревенским людям и не раз. Где-то на линии обрыв или там замыкание - нет света - и понесли к деда бидоны, кастрюли, корзины, ведерки, полиэтиленовые пакеты - все запасцы повыгребли из своих покупных (сотни рублей не пожалели!) холодильников... Там столб упал, там гром грянул, молния сверкнула, а Красное уже отключило электролинию. Принимает. У всех вес принимает дедов холодильник на день, на два, на неделю. Безо всякой платы, при полной сохранности.
- Вот спасибо... Вот выручил... Ну как бы мы обходились без тебя...
Что говорить - деду эти слова приятны. Знать, что ты нужен людям - это же чудесно.
Я открываю калитку к Березиным. Дед Степан в телогрейке-безрукавке, в синих спортивных шароварах с белыми лампасами, в вязаной сиреневой шапочке с махровым хохолком (сноха Настенька связала), в валенках с калошами, рубит самодельной дюралевой захватистой лопатой снег на кирпичи: легкий удар сверху спереди, с боков, подрез снизу - готова порция. Сильный замах и снег летит в люк погреба. Плюхается, ухает, рассыпается... А на дно был лед завезен.
- Бог на помощь! - кричу я, улыбаясь, дед немного глуховат.
- Не бог, а ты давай на помощь. Ну-ко... ну-ко принимай-ко лопату-эстафету! Вот где физзарядка... Или как там ее аэ...
- Аэробика.
- Во-во... Чего, скажи, не придумают бездельники. Ну и время-а! Поработай, поразомнись... А то в июльскую жару отключится твой "Саратов", а я колбаску-то и не приму... А она… она, стерва, девять да двенадцать рубликов кило! Протухнет - почешешься... ха-ха... Это ж сколько нужно зарабатывать человек?; чтоб есть такую колбасу?! Я Василия-то агитнул - двух поросят обещал привезти сегодня... Не-ет не-ет, лучше самому вырастить и есть свою колбасу-ветчину. Как думаешь?
- О чем говорить! Конечно, лучше. Твоя колбаса хоть колбасой будет пахнуть. - Я беру из рук деда лопату, продолжая его разметку, рублю снег на кирпичи - на срезе он зернисто взблескивает, посылает искорку-другую мне - и кидаю кирпичи в сумеречный проем погреба.
А день такой солнечный... Такой веселый.
В жизни человека столько трудностей, лишений, поворотов, тупиков, а награды за них редки, а радости не часты.
Да вот и природа еще испытывает нас: морозами, штормовыми метелями, дождями...
Только вот в чем разница: если в первом случае человеку не всегда дается утешение, то природа куда щедрее: обязательно, сменит гнев на милость. Обласкает всех и каждого горячим солнышком, нагреет и предложит речку, усладит чистыми и веселыми птичьими голосами, позовет в лес по ягода и грибы, постелет мягкую, шелковистую травку, чтобы ты лег где-то на лужайке и в тиши поглядел в высокую-высокую синь июньского неба... И пришел в себя... И снял все суетное... И тогда ты простить природе и морозы и дожди.
И поймешь: щедрость Природы - щедрость Матери. А - может - и выше!
Скворец прилетел. Почему-то один.
Сколько селений было на его пути, сколько встречалось разных деревьев, а он нигде не остановился, прилетел и сел на свою верхнюю ветку старой липы - как раз напротив родной скворечни... Бот это любовь к своей родине!
Но - холодно. И -го-лод-но. Горбится на ветке. Одинок. Хоть подставляй лестницу и подавай ломоть хлеба. Чем помочь - птица-то из гордых?
- Скворушка-а... Скворушка-а... Прилетел! - говорю я радостно.
А у самого тревога: почему один? Почему? Что случилось в пути? Нет ответа. Нет... Ни один человек в мире еще не слыхал от птицы жалобы: погибла подруга, погиб друг... ноет сердце, болит голова, не сгибается крыло, плохо видит глаз. А ведь все это, думаю, переносит птица.
Днем солнце обласкало всю деревню. Все сущее. И - скворца. Трепыхнул крылышками, развернулся грудкой на солнце и выдул из своего горлышка первую песенку. Короткой она была, но такой чистой, пронзительной.
То ли ветер обломал ветку на березе, то ли мальчишки (в каникулы лазали на деревья), но вот пригрело солнце и по стволу и веткам запульсировал березовый сок.
Копится и, наливаясь, круглясь, тяжелея, чистая светло-голубая капля березового сока срывается с обломленной ветки и, сверкнув на солнце, падает. Падает на прошлогоднюю листву, на побитую морозами, придавленную снегами серую клочкастую траву.
Сокодвижение сильное: мгновение и рождается новая капля. А для кого? Из земли возродилась и в землю же уйдет.
Но, оказывается, не один я заметил даровые капли березового сока. То, что случилось дальше, удавило и обрадовало меня. С липы спорхнул и сел на ветку березы скворец, трепыхнул крылышками, приспособился, запрокинул желтоватый клювик, раскрыл его и - раз! - поймал летящую сверкающую каплю березового сока. Проглотил, Снова прицелился, да качнулся и был пропуск. Не беда. Вот опять удача! Холодная, сладкая, ароматная капля была поймана и пропущена через нежное птичье горлышко... Ну разве можно было не воспользоваться таким даровым, но и дорогим угощением. Молодец скворец!
И еще три живых капельки весны сумел поймать скворушка. И улетел. Много ли птице нужно?! Вот напился березового сока и рад, что никто не помечал. Но я-то знал, что каждая капелька потом обернется его песенкой во славу весны.
Через три дня на знакомой липе сидела стайка скворцов. И среди нее я теперь не мог признать того, первого, разведчика.
Давно я знаком с ним. Давно я на него гляжу. Давно. Гляжу то с удивлением и радостью, то горжусь им, а то переживаю, сочувствую... Куст ивняка вырос на самом берегу речки. Пошли, сильный, взрывчатый, веселый. Когда он с листьями, то кажется большим зеленым клубком. Чутким, живым. Рванет ветер и прутики ходят из стороны в сторону, кружатся гибко или хлещут воду, а то и его самого до маковки окатывает волна, белит пена.
В природе есть чудеса, есть, я в это верю, а если мы их не часто видим, то кто ж тут виноват. Я это не в укор кому-то, а чтобы заметить, как это печально.
Куст ивняка с зелеными острыми листьями, отзывчивыми каждому дуновенью воздуха, вырос на самом речном берегу и непонятно мне, где брал силы, как терпел, у кого научился переносить невзгоды; крайние, к реке, ветки оказались в воде, там как-то и росли - с корою, с отростками, как у любого дерева, как обычно. Но - в воде. В воде осенью и зимой (вмерзали в лед!), весной и летом.
Были до него охочие, были: лось резал зубом, стригли зайцы-беляки, однажды городской корзинщик принялся ножиком сечь, тут я подоспел и заступился... Отошел, отродился.
Крепкий, красивый зеленый чуб вырос за эти годы а речка, поди, гордится им. Гордится! И треплет. Больно, жестоко... Гудит весенняя Покша, полноводная, стремительная, крутит, играет волной. Куст ивняка по самую маковку накрыт водой, только несколько прутиков поплавками дергаются туда-сюда, туда-сюда. А то развернет льдину-плиту и пихнет на берег... Как раз туда, где мой знакомец. Все. Накрыло, до корней срезало. Не прилетит теперь к заветному кусту варакушка, не совьет гнездышко в самой середке... Не буду больше я любоваться листвой, живой, кипящей, как пробежит по ней низовой перечный ветер... Стайка серебристых сорог не заплывет в затишек, где переплетаются прикорневые ветви, отстояться, передохнуть от докучливых рыболовов. Да, не повезло... В первый раз, гложет, за все двадцать лет.
По жестокую льдину сходу сбила другая льдина, отгуляло и схлынуло половодье, распрямился куст ивняка, запылал зеленым пламенем - пламенем жизни.
"Обиженной доли не бывает", - вспомнилось мне присловье бабки Марфы. Теперь поверил... Ну, молодец! Ну, живуч!
И ведь все, все простил речке. Стоит устало-задумчив, но по-весеннему красивый, отражается в вечерней окрашенной зорькой воде.
Года четыре назад я сколотил скворечню и поднял ее на шесте над огородом у самого забора.
Скворцы почему-то забраковали мою скворечню. Опробовать опробовали: влетали внутрь и тут же вылетали, сидели на крыше и на колышке перед дыркой, а не селились.
Зимой в скворечне жили воробьи. Прилетали скворцы, изгоняли их. Но опять жилище пустовало.
Нынешней весной наконец-то скворечню заняли. Я обрадовался. Стал наблюдать. И очень удивился, что в моей скворечне квартировал скворец-одиночка, Да, любимой у него не было. Может, не досталось, может, погибла при перелете. Сам строился.
И вел себя, как холостяк: распевал песенки, когда другие трудились, слишком часто и долго прихорашивался на крыше, трепыхал крылышками, словом, делал все, чтобы на него обратили внимание другие скворцы, а вернее - их подруги.
Беззаботность, праздность приводят к потере нравственности. Скворец из моей скворечни стал задирист, нагловат, подлетал к другим скворечням и вызывал самочек, а те уже сидели на яичках, и наглец получал трепку от законных муженьков.
Я не судил скворца, ведь птичья жизнь, как и все в мире, идет по своим законам.
От прошедшего ночью дождя весенний сад стал свеж, пригляден - все враз помолодело.
Вышел на крыльцо, глянул на сад, а там уже гости - две галки. Который день прилетают, чувствуют себя уверенно: разгуливают, что-то ищут.
Я заинтересовался птицами, понаблюдал за ними. И все сразу прояснилось: да это же влюбленная парочка. Он и она. Самец все заигрывал, забегал вперед, выказывая и почтение и внимание... Вот и сейчас под крайней молодой яблоней клювом откинул навозный комок, а под ним - червяк. Червяк был тут же схвачен и передан подруге. Но - как?! Та, словно это не взрослая галка, а галчонок-несмышленыш трепыхнула крыльями, раскрыла клюв и услужливый дружок вложил червяка в клюв. И - опять на поиск. Теперь попалась корочка хлебца. И она была предложена галке. Она клевала, а дружок сторожил, крутил головкой, взглядывал глазком, любовался подружкой.
Ничего не скажешь - трогательная забота.
Давно знаю и об этом не раз писал, что не только мы, но и животные, звери, птицы и даже рыбы любят поозоровать. Наверное, потому, что иначе жизнь была бы скучна, однообразна, монотонна. Вот тому еще один пример. Дятел-красноголовик почти каждодневно стал наведываться в нашу деревню. Вот и сейчас он на своем санитарное дежурстве: подлетел к старом ветвистой березе и побежал по стволу время от времени обстукивая его шилистым носом: тыр-р-р-р-р... И еще раз. И еще, еще. От комля до самой макушки обежал-обследовал. Здорова. А раз так, чего ж задерживаться тут - перекинулся на соседнюю березу.
То же усердие, то же внимание. Тут дятел застрял. На траву полетела желтая труха. Этой березе и по моим наблюдения, нездоровилось, она все еще не раскрыла почки, не развернула клейкий лист. Тут была работа дятлу. Была. И он, разумеется, подкормился.
Но нот он пересек наш сад и очутился на старой липе, у которой годов пять назад ураганом срезало верхушку, и венчала дерево теперь скворечня. Тот же прием: снизу вверх, окручиваясь по серому с трещинами коры стволу, поднялся до скворечни. И тут ему, видать, захотелось поозоровать: прилип к доске левой - ко мне - боковины и выдал свой стукоток: тыр-р-р-р. Резкий, громкий, словно ударили по барабану.
Это было неожиданно.
- Ну ты, братец, хулиган, - сказал я вслух. - Смотри... не наказали бы...
Теперь дятел вспорхнул на крышу скворечни и повторил свой яростный стукоток. Садевшая на яичках скворчиха высунула из круглого оконца головку и тревожно заверещала. И в ту же минуту на ее зов примчалось штук пять скворцов и накинулись на дятла. Напор был так дружен, что дятел упал вниз и огородом, огородом улепетывал под гору к леску.
Солнце. Вся деревня в его ярком, теплом освещении. Цветет сирень. От пышных белых и сиреневых кистей глаз не отвести. Как славно подойти и окунуться лицом в них, подышать таким родным с детства ароматом... Ах, деревня-волшебница, как много ты даешь человеку!
Наша на высоченном холме. Отсюда, как с вертолета, видны окрестные поля, леса, изгибистое русло речки Покши. Красивое место выбрали предки.
Не заметить такую деревню нельзя. Как на маяк, летят на нее весной журавли, гуси. И вся-вся птичья мелкота.
На удобных рослых березах, липах, тополях вся стать быть бы грачиным гнездам, а их нет.
- Деда, а почему у нас грачи не гнездятся? В Большом Андрейкове есть, в Тюлиндине - тоже, а у нас нет? - спросил я деда Степана Березина.
Дед заметно смутился, почесал седую бороду и неохотно ответил:
- Обидела, вот и не гнездятся. - И ни слова больше. Заторопился в свою столярную мастерскую.
- Грачей? Как обидели? Кто?
- А-ах, - отмахнулся он и пошел.
После я все узнал. Было это в году сорок шестом. Весной. Подвыпили парни, а еще был жив "дух пострелять" и вот из ружей открыли пальбу по грачам, по гнездам. Было много шума, смеха, дурачества. И - конечно, больного грачиного крика…
С того дня прошло сорок три весны. Сколько выводков сделали оставшиеся в живых нелидовские грачи в других местах! И будто "запрограммировали", сделали предупреждение своему потомству: туда - ни-ни, там опасно. И облетают деревню.
Горький укор людям.
Серега Березин сидел на лавочке под липой и заклеивал футбольную камеру. Неожиданно сверху прямо к его ногам упала яичная скорлупка, половинка пустого яйца. Вот те раз. А где же вторая половинка? Парнишка поднял голову и увидел, как скворчиха просунула в дырочку головку, держа в клюве вторую половинку скорлупки. И выпустила ее.
Серега поднял обе скорлупки, положил на ладонь: "Ага, птенцы в скворечне появились", - догадался он и крикнул обрадованно:
- Аленка-а, иди скорей, что-то покажу,
- Какая у скорлупок чистая синева... А ты... ты не сам ли достал и разбил это яичко? - строго спросила Аленка.
- Сам?! - изумился Серега. - да как же я смогу. Ведь это я сделал и повесил на липе скворечни! Тихо... слушай, слушай... В моих домиках птенчики появились... Ну, ладно. Скоро мы их услышим, скворчат, а потом и увидим! - глаза мальчишки горели радостью.
Говорят, в природе все разумно. Не всегда. Вот маленький пример тому.
В мелком затончике шумно возилась, взбивала воду щука.
Она пришла на икромет с двумя самцами... Я это видел в бинокль с откоса.
Всплески, нервное движение привлекли внимание крупной серой вороны, которая, как я заметил, не один год промышляет тут.
У щуки был святой час, но что до этого вороне. Она сделала над затончиком круг, потом еще один круг, все высмотрела и села на берегу у самого обреза воды. В охотничьем азарте насторожилась, вздернула клюв, и как только из воды высунулась спина щуки, кинулась к добыче... Сильный удар хвостом отбросил птицу к берегу. Это пуще того распалило ворону. Выждав удобный момент, она повторила атаку, но опять получила отпор.
Поединок продолжался. Как ни трудно было щуке, она смело и ловко отбивалась от нахалки-вороны, а один раз даже искупала ее. И это сразу охладило пыл агрессора. Сердито каркнув, ворона взлетела, села на сук вербы, трепыхала крыльями, видимо, сушила их.
Мелкие волны реки дробили солнце, с деревенского угора слетали петушиные здравицы.
Земля в цвету...
Только что клубилась, дымилась, яро клокотала белым пламенем черемуха, расплескивая медовые ароматы. Как славно ударил тут соловей. Песнь его сладко колдовала, знобила сердце. Если на земле существует чудо (а я в это верю!), то его воплотила эта маленькая серенькая пташка - ей дано и творить и покорять голосом и нас, людей, и все сущее на земле.
Деревенские люди, я заметил, в такие дни стараются реже заходить в жилища – все во дворах, на огородах, на зеленых улицах.
Я поднялся на Нелидовский угор с ведрами ключевой воды. Остановился передохнуть. Бабка Марфа тут как тут:
- Соловушку принес? - спрашивает, улыбаясь, молодея лицом.
Я понял ее:
- Здесь он, - положил ладонь на сердце.
- Молодец... Да он отдал свой ласковый голосок и вот этой ключевой водице, что в твоих ведрах. Так-то.
Ах, бабка! Мудрая русская женщина.
За черемухой белым и розовым заметелили яблоневые и вишневые сады, дышать их ароматом, молодеть душой, набираться новых сил. Как щедро дана человеку природой красота, и если он не видит ее, то кто же тому виноват?!
Хожу, а лучше сказать, плыву в этой бело-розовом разливе и думаю о судьбе земли, о судьбе России...
А может, это сказка, а может, - это сон, чарующий и юный и по чьему-то велению является мне эта красота?.. О-о-о! Да так оно и есть! Вот навстречу мне идет девочка лет двенадцати, машет рукой направо, машет рукой налево, как бы привораживая к цветущим садам. Па белых волосах у девочки тугой солнечно-горящий венок из спелых одуванчиков. Чего стоят короны с драгоценными камнями в сравнении с этим живым венком! Ну, чем не юная принцесса. Так чудесна. И хотелось верить, что все-все цветенье земли идет по ее повелению. Людям на радость. Птицам на радость. Зверям на радость.
- Ты кто?.. Откуда ты появилась? Я... я тебя ни разу не видел в нашей деревне?
- Из сказки... - был улыбчивый ответ. Синие глаза озорно взблеснули.
Она плавно махнула руками и ушла.
Из сказки? А – что? Можно было поверить. Можно.