На правах рукописи

Борис Бочкарев

А М У Л Е Т    П Е Р У Н А

Роман
Древняя Русь

Боги Руссов не берут жертв
людских и не животными,
ибо мы Дажь-Боговы внуки
и не можем идти чужими стопами.
Высшая мудрость –
сохранить культуру
предков.




В месяц серпень, когда в преддверии близких холодов луна пробуждает в деревьях жизненный ток, а росы густо ложатся на травы, Анзор к полуночи вышел на совет к душам предков. Ступив шаг к усыпальному месту, Анзор остановился на едва приметной тропе и напряженно оглядел залитую лунным светом широкую поляну. Он уплотнил копну темных волос бересятной окоронкой, распустил на рубахе повязки, обнажив мускульно пластоватую грудь, снял медью оправленный жесткий мечевой пояс. Еще раз уверился, что с ним нет ни меди, ни серебра, ни железа и, успокоенный тем, вышел на поляну. С трех углов поляну сторожили три бога: Дажьбог, Велес, Перун. На строго вырубленные лица легли лунные ночные тени, и таинство помыслов властителей неба было сокрыто в недвижно застывших глазах.

Дремучий лес, плотно обступивший поляну, устремил темные неподвижные вершины в иссиня бездонное небо. Анзор глубоко и размеренно вздохнул девять раз, посмотрел на узкий изогнутый клинок месяца, и, чтобы слиться с тихим отрешением с пространством, слегка прикрыл глаза.

Еще с полвека тому назад великий полководец Гостомысл убедил вождей племен и северных и южных - не предавать тела умершим кострам, дабы душа усопшего имела бы место у последнего телесного пристанища, - иначе блуждать ей по свету в поисках приюта и памяти о ней.

За неделю до часа новолуния Анзор одолел недельный пост, очистил тело паром у раскаленных камней, омылся настоем трав, и теперь был готов принять мудрость ушедших предков. Могилы усопших и павших предков в бою были отмечены небольшими холмиками и камнями в изломистых блестках. Искристый отблеск месяца вспыхивал в мелких каменных изломах и могилы оживали по мере приближения к ним. Минуя мерцающие холмики, Анзор подошел в конце поляны к громадному угловатому камню и стал напротив шагах в семи. Громадному камню витязи и воины перед походом отдавали посыл своей души, и гранитная глыба, овеществленная силою духа сотен сердец исцеляла и возвращала утраченные силы.

Анзор широко раскинул воздетые к небу руки и ощутил легкий налет незримого тепла. Его приняли. Он падал знак триединства, коснувшись ладонью лба, сердца и покоя души по средине груди, склонился, опустил руки и устремился широко раскрытым взглядом в темно-синее пространство над вершинным изломом могучего камня. Невесомо-прозрачные души имеют притяжение к земному предмету, освященного молитвой и памятью людской. Здесь им дано проявляться в озвучии и зримости для тех, кто еще не сбросил свое тело - земное вместилище души.

Предки не могли обвинить Анзора в небрежении к телу. В земной юдоли нужен хороший приют. Славянин-русичь, по обычаю, строго следит за своим телом, прибавляя мощь ему. Он обязан иметь лицо благодатное, кожу чистую, силу мускулистую, спокойствие ясное, в сердце честь и ясность в голове. По утрам, когда Бог огня и солнца Сварог выбрасывает первые лучи из-за кромки земной тверди, Анзор, воздав молитву Дажьбогу - Богу Дарующему, сбрасывал одежды и опалял себя лучами небесного светила. Потом, омыв лицо утренней росою, сам купался в росистых травах. Нырял в реку смыть налипшие травяные лепестки. С утра день работал в поле, тесал срубы, а к уклону дня стрелял из лука, метал копье, рубил мечом наотмашь, в мах, в укол, в усечение. По той ухоженности, лицо и кожа Анзора были ровны и чисты, как гладь лесного озера, тело могучее, как корневище столеного дуба, взгляд огненно жгуч, и потому души предков не могли гнушаться таким витязем.

Анзор сделал последний седьмой шаг к темной громаде камня и воскинул поверх напряженной внимающей взгляд. «Вечные души, я пришел к вам с чистым сердцем», - сказал он чуть слышно.

Души предков проникают в души человека. Теплое дуновение снова коснулось лица Анзора.

- О, Бог наш Дарующий, - тихо и внятно заговорил Анзор, - я взываю к тебе! И ты отец мой, Славин, и ты родившая меня мать Владиславна, дайте голос свой в час свершения моей судьбы!

Анзор помнил: в лунном свете пространство меняет свою проникающую сущность. Душам ушедших просторней в плотной прозрачности лунных ночей. Землю только что осеребрил узкий узко прописанный в небе месяц, и над вершиною камня сгустилось туманное прозрачное пятно. Его расплыв раздался в три человеческих роста и, постепенно сужаясь, обрел полупрозрачные земные черты. В туманном голубом сиянии замерцало лицо прадеда, могучего седого, почившего в сто восемьдесят лет. Лицо и губы его были неподвижны, но Анзор ясно слышал его слова:

- Ты идешь туда, куда не дошли твои предки, ты хочешь взять то, что взять пытались они. Остерегись. Тебе поможет дева.

Могучее лицо медленно растаяло. Грива волос, борода и брови расплылись в мерцающем тумане. Последними исчезли глаза, смотревшие задумчиво и строго.

В ту ночь в лунный свет нахлынуло много серебра, что было знаком доброго расположения Духа земли к человеку. Дух Земли, всемогущий и царствующий от заоблачных вершин до глубин внутреннего земного огня, мог затмить ночное сияние и тогда души предков не смогли бы объявить себя.

Анзор склонился, коснувшись ладонями земли в знак благодарности всесильному Духу Земли и еще раз окинул взором залитую лунным светом поляну. Взгляд его, мелькнув по вершинам громадных елей, задержался в широком лесном проеме, глуоина которого скрывалась в тени. Анзор трижды воздел руки к небу и приложил ладонь ко лбу, к сердцу, к вместилищу духа. В его ушах послышался мягкий перезвон, и в ответ в лесном проеме появилось слегка просветленное облако.

С храмовой поляны Анзор шел по извилистой тропе, пересеченной темными тенями. Проблески лунного света врезались в тропу острыми полосами и клиньями. По большой хлынувшей в стороне тени Анзор понял, что рядом бродит Шамашухоло - лесной дух, дикий и нелюдимый. В противоположность полутаросаженному Шамашухалу был Варнавка, мохнатенький и озорной, с трехгодовалого ребенка, - его бывало видно на заревом переходе всего в единый миг. Варнавка-проказник: любит путаться под ногами, - поддает на тропу сучки, валежины и путник спотыкается. Анзор споткнулся раза три. «Эй, сгинь - пропади!» - незлобливо отмахнулся он. Чувствуя необоримую тяжесть наседавшего сна он еле добрел до Городица, едва открыл дверь терема как рухнул на жесткую лежанку. Ему было бы проще обратиться за советом к матери-ведунье Стилле, но Стилла - женщина, и ее власть проникает накоротко в ближние парящие пределы ушедших душ. Вызвать дух из-за предела мог лишь великий волхователь Гостомысл да Триславна из давних времен, осиянных ясновидением. Теперь приближением Анзора к истине,- к той, где душа человека ушла от телесной тяжести, потребует всех его сил, а возможно - и жизни. Мать Стилла еще будет нужна ему, когда он устремится на восток к горам Каратабута, а пока дела обычные: стачать новые сапоги из молодой бычьей кожи, починить юфтевый кафтан со щитовым нагрудником, навязать оконечники к стрелам, отточить меч и топор.

Анзор проснулся к вечеру ясный и бодрый. Старушка Захаровна, которая благоволила одинокому сынку Анзору, оставила на полочке крылечка молока и краюху хлеба. Анзор в душе поблагодарил старушку, но голода не ощущал. Сегодня его совсем не влекло к людям: мерцающим серебром залитая поляна еще виделась ему и его манила, но только глупый невежда мог позволить себе навязчивость к тем, кто достоин лишь строго почтения и, чтобы еще раз быть отрешенным от сует мира сего, Анзор ушел бродить в усеребренном сиянии взошедшего над лесом света.

Тропа повела его по взгорью с двухсотлетними соснами, кроны которых терялись в высоте. Со стороны в полуотвесном глубоком развале, извилисто огибая громадные кручи, блестела река. Впереди в широком омуте купался месяц, в летнюю ночь обретения папоротника Анзор ходил к омуту повидать и послушать русалочек, предугадать себе невесту. Он любил их, славных и добрых. Здесь сердце его наполнялось тихим покоем и радостью. В такую ночь в тиши и безветрии всплывал легкий туман и слышался хрустальный перезвон колокольчика. Перезвон высокий, нежный и напевный возвещал о прехорошеньких русалочках, всплывавших из тумана. Русоволосые, полуторааршинные они всплывали из глубин прозрачных вод вереницею - все в серебристых накидках, скрывающих ступни. Их всегда было одиннадцать и все тот же перезвон предвещал их появление. Анзор из года в год приходил к омуту. Русалочки его знали и, кажется, к нему привыкли.

Искоса настилаясь, свет месяца разливался ровно и неподвижно. В бытность прошлую русалочки недолго хороводились и отвечали на его вопросы тихим перезвончатым хохотком. Его сердце переполнялось радостью, а русалочки уходили. Куда? - никак не приметить.

На подступи к омуту у Анзора вдруг торкнулось сердце. Омут сверкал, словно плавленый, а по ту сторону настилался туман. Анзор остановился и увидел там на громадной валежине своих русалочек. Склонив головки и прижав к груди толстые носы, русалочки печально смотрели на омут. Их было девять. Анзор не досчитался двух. Сперва ему, похоже, померещилось, и он пересчитал еще. «Анзор, мы в печали, - услышал он едва уловимый нежный голосок. - Подруги наши никогда не будут с нами. Их поглотили яговки.»

Русалочки канули в туманную пелену. По закону земного веления им невозможно показаться дважды в одну ночь. Печально омраченный, Анзор пошел прочь. Тропа привела его к распаду у холма. Здесь в каменистом проеме пробился чистый ручеек. Анзор омыл руки, лицо, распахнул ворот искусно вышитой льняной рубахи, обрызгал широкую грудь. Свежесть жгучим теплом охватила тело. Анзор стряхнул капли влаги по-мальчишески подпрыгнул и припустился широким махом вверх по тропе сквозь мелкий ельничек взгорья. Каменистая россыпь зашуршала по его сильными ступнями и предрассветное зарево лазоревым светом осияло молодое, строгое, чернобровое лицо.

С холма был виден квадрат Городища, широко и просторно охваченный бревенчатым частокольем, с четырьмя воротами по каждой стороне. Снутри пестрели терема с башенками и карнизами, с крутыми крышами. С опоясками открытых крылец, с сенцами и прихожками, в разноцветьи блестела резьба, ровно умазанная голубыми, красными, желтыми, зелеными цветами молотой краской на вареном льняном масле. Высоко и в небо устремлено возвышался храм. Город еще улыбался в предутреннем сладком сне, и петухи разноголосо возвещали близкий восход солнца. Где-то лениво протявкала собака, замычали коровы в предвкушении утра, заблеяли овцы, и рожок пастуха-дударя возвестил побудку расторопным румяным ото сна хозяйкам. Где-то застучал топор по срубу, перекликнулись густые мужские голоса, и то там, то тут из летних сложенных из дикого камня поварен воскурился легкий дым.

Анзор подошел к южным воротам Городища и резким посвистом позвал сторожевого. Из узкого окошка левой башни острый взгляд цепко охватил лицо Анзора, послышался вздох, бормотание и неспешно отворилась не большая дверь возле ворот.

-    А, ты Анзор, - Вяло вымолвил сторожевой. - Эка тебя носит. Уж не оборотень ли с рассвету, - подумал я. - Слыхал: мать-ведунья опознала яговок в шесть суток пути отсюдова.

-    Вон оно что... - нахмурился Анзор.

-    Вот и я поопасался: скрадет вдруг чистую детскую душу.

-    Уже скрали, - глухо ответил Анзор. - Двух русалочек теперь уж нам не досчитаться. Как бы остальных не перебрали. Зайду в храм, а там к Стилле.

Храмовый главный купол и восемь побочных куполов, величаво вознесенные на холме, были празднично облитые первыми лучами зари. Шпили куполов четко прописались в распахнутом голубом поднебесьи. Четыре бронзовых цепи с высоты главного шпиля спускались вниз в глубокие сокрытые колодцы и потому стрелы Перуна не могли зажечь храм в минуты небесного гнева. Бронзу собирали с миру горстями и потому цепи ковались много лет. Храм поставили новый взамен сгоревшего. Волхвы долго искали место новому храму, но звезда соприкосновения всякий раз открывала точку, где стоял прежний храм. А без звездного касания молитва из храма не достигает неба. Огромные в два обхвата лиственницы плотно осели в храмовых стенах. Пол углаженный подошвами, источал тепло. Кто приходил сюда, тот оставлял позывы собственной души, и потому переступившему порог здесь прибавлялось силы. Новому месту нужны столетия, чтобы земля под храмом насытилась мощью животворящего духа.

Двери храма бывали распахнуты и днем, и ночью. Если просится душа, всяк мог прийти сюда и засветило, и заметно. Нужно стать на средину очерченного круга прямо напротив священного камня и восточных ворот. Здесь в недолгой молитве придет отрешение от сует и забот, а душа пополнится движением добрым.

Сберегатель храма недавно отсчитал свой двести первый год. Его просветленные временем глаза поглядывали на пришедших с ласковым участием. Пышные белоснежно седые волосы старца укрывали плечи, а под длинной бородой поблескивал амулет из лазурного камня. Длинная холщовая рубаха оберегателя с просторными рукавами была подпоясана красным шнурком. Высокий и слегка сутоловатый. он приветливо встретил Анзора, из боковой уютной светлицы при храме.

- Ты пришел с тревогою, - сказал он ласково. - Войди в храм - умиротвори душу, - старик, опираясь на посох, ушел под навес с невысокой скамеечкой, на которой просиживал дни.

Анзор, мягко ступая, вошел в храм. Круг отрешения был отмечен тонким серебряным кольцом, врезанным в пол. Анзор вступил в центре круга, вознес руки к небу, коснулся правой ладонью лба и сердца, а левую ладонь прижал к вместилищу духа. «Бог мой дарующий, просвети и укрепи», - медленно произнес он трижды повторил это вслух.

Голос гулко раскатился под куполами. Снизу в ноги вошло благодатное тепло, - докатилось в грудь, зарумянило щеки, заискрилось в приподнятой копне волос. Сверху хлынул прозрачный сноп голубого света, и Анзор почувствовал, что он невесом. Тепло и свет слились воедино и, если бы Анзор слегка оттолкнулся ступнями, то завис бы в полчетверти от пола. Так вошедшие в храм исцелялись от недуга. Однако хворей Анзор еще не познал. Он стоял, ожидая просветления.

Вскоре сквозь полуприкрытые веки он увидел все одиннадцать русалочек в радужно высвеченной тени с темным клубком пообочь. Поверх воссияния мерцало все видение ведуньи Стиллы. Темная тень мельтешила меж оборежением ведуньи и радужной защитой от русалочек, но внезапно, будто с горы, к прозрачному омуту соскользнула тень. Из синих глубин вырвался нежный жалобный стон, омут взбурлил, раздался кругами, и меж вершинами сосен, петляя в просветах, промчался темный завихряющий клубок. Анзор поклонился, осенившись знаком триединства - разум, сердце, дух. Согласно завету положил на жертвенных цветок белой лилии, заблаговременно припасенный у омута, ибо боги руссов не берут жертв людских и животными.

Анзор еще раз приложил руку ко лбу и сердцу, поклонился востоку и вышел.

На звонном помосте уже воссиял в первых лучах солнца набатный щит, отлитый из серебра и меди. Широкий на семь локтей в поперечине щит богатырски возгромоздился чуть поодаль от остальных медных щитов, померно умалявшихся. Меньшие щиты, похоже на чаши, имели голоса с басовитого до голосов тонких и прозрачных. Разливный перезвон исходил от них по праздникам.

Анзор взошел на помост. Здесь было хорошо, просторно. Слегка стукнул кулаком в набатный щит, - низкий, мягкий гул был ему ответом: душа воспрянула, и просветленный разум видел предстоящий путь. И все-таки по молодости лет Анзор сомнительно решал: куда попрежде идти к красавице Славне за ласковым взглядом или к старушке Стилле для распознания каверз яговок. У Славны быть - отрада: она не замутит души косым взглядом, недовольством или хмуростью. Такая, если станет женою, так укрепит и дух, и силу мужа. Идет муж на дело ратное или в лес догнать сохатого, медведя на рогатину взять, а доброе сердце жены ему путь торит. Сварливых, злых и ядовитых в лишний день четвертого года по ранней оттепели изгоняли из Городища. Они селились поодаль в срубах с земельными крышами и не ввиду от Городища. Там злыдни имели огороды и жили которая чем. На шестой торговый день приносили в Городище корзины со смородиной, клюквой, черникой, малиной, и нрав их по малости становился добрей. За годы таких набралось семнадцать. Они с годами состарились, а молодым остервеняться было ни к чему. Ходил недобрый слух, будто злыдни-старухи застольничают с людоедками-яговками. О том могла знать ведунья Стилла, которая редко роняла лишнее слово из вещих уст.

Поборов желание увидеть Славну, Анзор решил все-таки навестить мать Стиллу. Стилла Провидица: что наречет, то и будет. Всякий раз в день просветления рек Стилла готовится к осеннему пролету. Она знает час, когда зори очищают предосенней стынью воды озер и рек. В это время, совместив расклад души с земным отяжелением, Стилла могла быть в недоступном человеку пространстве и прозрении. Анзор видел однажды, как Стилла взошла по порожкам на дощаную укладку возле крыши терема, озарилась желтоватым светом и канула в лунное небо. Такое видеть дано не всякому, - тому, кто с малолетства приспособлен к озарению души. Приверженней к тому были девчонки: у них переменчивый характер, порой взбудоражный, и потому они легче вводили себя в изгальный настрой. Там душа из телесного вместилища исходит оболочкой наружу и возносит тело в полет. За все это время и на миг нельзя подступится изгальным настроением, - иначе погибнешь, не вернешься, и не одна ведунья сгинула в заманчивой дали.

Стилла исчезала и возвращалась вновь. На памяти жителей Городища был еще один ведун, которому минуло двести пятьдесят лет шесть лет. На двести пятьдесят седьмом году он сам позвал смерть. Его погребли на храмовой поляне для усопших. Положили в долбленую колоду из дуба, а поверх погребения бревенчатый накат, чтобы земля не давила ложе покойного. Так наказал он сам, ибо из просторной могилы душе легче выходить на волю. На его могилу положили три девятигранных камня, утверждавших триединство - Явь, Навь, Правь. - Три знака, соединяющих все сущее на земле: Явь, -то, что видит человек, Навь - мир душ духов, мир потусторонний, Правь - мир законов природы, управляющий всем в мире.

Впрочем сердце Анзора тревожили две девушки - Веда и Славна. Душа у Славны мягкая, и Анзор, порой утомленный мыслями и делами - после горячей и изнурительной погони за зверем или крутой пахоты по целине, - погрузился в ласковое тепло ее души, растворялся в чистых помыслах, отдыхал и набирался сил, готовый к подвигу.

Душа Веды не давала покоя: она будоражила, заставляла вскипать, рваться в дела и в битву без огляда. Веда обжигала, и рядом с Ведой Анзор безудержно растрачивал свою отвагу и силу. Порой он не знал, что ему делать с самим собою и все-таки надумал спросить о том ведунью Стиллу. Русалочки только для взгляда, а Веда и Славна - на жизнь.

Бабушка Стилла - так ее по всеобщему признанию нарекли в Городище - встретила Анзора как раз после пролета.

- Не те годы, не те годы, - говорила она ласково, оглядывая молодца. Бывало молодая, - так мне чуть ли не каждый месяц полюбилось на мир посмотреть. И сколь перевидывала: и аланов, и яговиц, и варягов. Помню, сказалась я к варягам. А царь у них, Дигор, звероподобен был. Так они в жертву девушку готовились резать вот таким широким ножом. Я ж на землю только что ступила возле деревца у каменной крыши. Ночь нахлынула угрюмая. Тучи, ветер. Ну да молодой мне было все то нипочем. А теперь вот гуляю только при ясном месяце. Ну так вот: стоит она на коленях с набедренной тряпкой на каменном жертвеннике, ремнями связанная и головою нет-нет да и тряхнет, чтобы косами своими распущенными наготу свою прикрыть. Ох, и взъярилась я, хоть и противольно то богу нашему. Ладно протянулась, - коснулась ее души, а душа у нее как у Славны твоей, - не может полюбить злодея. От того он ее и в жертву обрек к полуночи. Вокруг злодея приспешники беснуются, хмельной мед пьют, орут, в барабан бумбакают, в дудки свистят в трещетки, будто зубами щелкают. «А пущу-ка я на них, думаю, червя едучего». Да уж больно накрепко заклятье промолвила. Как полезли на них жуки-червяки - кишмя кишать и слоем ложаться. В уши, в рот, в глаза им лезут, под шкуры одежные набиваются. Скребут они руками от червя пакостного отбиваются, а новый на них ложится вслед. Кинулись они к морю, чтобы в воде соленой от напасти спастись. Ну а я на девушке ремни ножом тем широким спорола да и увела ее. Долго мы с ней шли пока до первых окраин наших земель добрались. И взял ее молодец - вот тебе под стать. Вот откуда у нас девушки-то среди чернявых русокосые пошли. Давно то было. Лет сто с половиною минуло. Так зачем тебе меня и спрашивать, где сердцу твоему быть. Будь там, где душе покойнее. Ну да судьба сама тебя приведет. Одно скажу: Веда станет за меня наместница, чтобы в яви через тебя вернуться. Не понял? Так и не надо. Имя тебе дали Анзор - всевидящий да слеп ты пока. Придет срок - сам увидишь. Будешь и сам хорош да и жена честная поносных слов про мужа не скажет. Весь ты будешь для нее, а она для тебя. Что же еще искать лучше. Лучше того не бывает - так Богом указано. О русалочках печалюсь. Мечом придет за них кара.

-    Бабушка Стилла, а каково то на червя заклятие?

-    Не простое оно, строгое. Тебе оно и пригодилось бы да не тебе дано. Веда - твоя помощница. Не суждено ей быть одной и вместе быть так не суждено.

X X X X

Тот год от начала второго века первого тысячелетия выдался удачным. В конце последнего месяца лета еще зеленели луга, омытые редкими теплыми дождями. Стада серомастных коров лениво отдыхали в разнотравье и даже овечья пастбищная толкотня притихла от сытности. Круглобокие кони - соловые, гнедые, карие и вороные, горячие, гладкие набирали резвую силу. Анзор смотрел, как его белогривый жеребец, неистовый и рослый, челночил меж кобылицами. Анзор переливчато посвистал, - конь навострил уши, заметил хозяина и, упруго перебирая копытами, подбежал к нему. Анзор достал из потайной укладки за пазухой горсть ореховых ядер. Конь мягкими губами собрал их с ладони. Анзор огладил его, поправил пышную гриву, надел уздечку легко вскинулся на спину коня: «Эй, сокол!» Хлестко свистнул и конь скакнул свечою и ринулся в бешенный галоп. Лихая удаль вливалась в коня. Конь ликующе и жарко помчал седока по полям. У закрайка леса они остановились. Легкий перестук конских копыт потянул вдоль опушки. Скоро ли отсюда будет намечен путь старейшинами и вохвами. Волхвы видели предстоящее в межзвездьи и нужен срок, чтобы определиться во времени.

В башне Совета и Мудрости Анзор побывал допрежде. Башня четырехгранник, поставленный конусом вверх. Стены - из мощных сосновых стволов вершинами в небо. Каждой сосне двести десять лет по кольцевому подсчету. Сомкнутость стволов подогнана без малейшей задоринки иль щели. Пазы проклеены древесными смолами. Башня взмывает острием на сто локтей. Нацелена углами на восток, на запад, на север, и на юг. В каждой стене по три маленьких трехгранных окошечка, расположенных треугольником. Вход в башню через узкий подкоп с западной стороны. С восходом солнца восточный угол рассекает первый солнечный луч. Луч растекается по граням и золотистым проблексом освещает через окошечки круглые топчаны по семь в ряд у каждой стены. Сюда на Большой Совет приходят семь старейшин, семь волхвов. Башня стояла поодаль от храма на побочной точке, обозначенной волхвами и несколько ниже храма, чтобы не возвыситься. В числе воинов по принадлежности из молодых на последнем совете Судьбы побывал Анзор. Из башни волхвы посылали в небо силу желаний и получали силу прояснений. Сюда не доходила житейская суета и не мешала общению с пространством.

Великий волхователь Гостомысл величаво возвышался на своем месте с восточного угла. За два с половиной века его кости отяжелели, тело поусохло, однако без примет тщедушия. Белокипенная борода распахнулась до пояса, густые волосы снежной копной нависали до плеч. Длинная рубаха с червленым шитьем по окаему укрывала колени. Узкие порты заправлены у щиколотки в легкие опле-енки из лыка. Гостомысл был труден на погляд, и все что имелось на нем примечалось не сразу, потому что притягивал царствующий всепроникающий ясный разительный свет его глаз. Свет дарованный от Бога творящего - Дажбога по всевышнему закону нес людям только добро. Дажбог - Бог Дарующий кары людям не предназначал. Он защитник и покровитель рода людского в его делах, радостях и бедах. Всяк приверженный к Богу Дарующему праведен и долговечен, ибо честь и доброта охраняют его тело и душу. Счет семь по сторонам для пришедших в башне - не случайность: как ни дели - получается три, семь, девять. Семь раз по три, два раза по девять и плюс три, три раза по семь - вещие цифры волхвов.

Верховный волхователь вышел на средину, воздел руки: «О, Бог наш Покровитель и Защитник, - воззвал он внятно и раздельно, - освети мой разум, как освещаешь землю вечным огнем своим, исторгни слово вещее, как исторгаешь ты потоки из небес, что в реки бурные сливаются и живою влагою насыщают нас».

Верховный волхователь опустил руки, отрешенно глядя в какое-то незримое пространство. Солнце едва глянуло за край земли. Все застыло в тишине. Минута первого луча для человека свята. Городище, замерев, оберегало те минуты: молчали люди, не ревел скот, не гавкали собаки, не пели петухи. В башне застыла искристая свежесть. В недвижной тишине верховный волхователь размеренно заговорил:

- Я вижу. Отдаю озарению голос свой. Наши помыслы верны. Народ теряет силу. Люди тратят много слов, но не понимают друг друга. Душа скудеет, а дух, оберегающий душу, не способен защитить ее. Жизнью правят бесплодные споры. Жены перестают внимать мужьям, а мужья ожесточаются против жен. Дети лишаются ласки, и потому их судьба не может стать счастливой. Женщины, носящие во чреве, уже обрекают еще не рожденных на нелюбовь. В мир исходит ярость, исторгая междоусобицы. Глупая ненависть обратиться на нас - внуков Дажбога, творящих добро. Наши души слабеют и потому наши молитвы не настолько сильны. Амулет Перуна из недр великой горы востока даст нам прозрение. Храбрецы пойдут за амулетом, когда укажут на то звезды. Судьба их сокрыта в путях идущих к востоку. Там кровь и стоны дальних побоищ. Там озарение застилается ежечастным воспарением душ мечом убиваемых и ума лишенных заклятием колдунов. На восток пойдут три дружины. Я назову имена заглавных витязей: Анзор, Сунгур, Дамир.

«Ты прав», - сказали волхвы, «Ты прав», - сказали старейшины. «Ты прав», - сказали воины.

X X X X

День, который укажут звезды, еще не подошел, тогда как бить свирепых вепрей приспело самое время. Кабаньи туши готовили впрок. Присоленное мясо коптили. Соль возили издалека в обмен на меха и шкуры. Хозяйки вымеряли каждую щепоть. Сушили мясо над угольным жаром, мололи в муку, мешали на треть с сушеной земляникой и, завернув в холщину, клали под гнет. Мягкая колобушка с ягодой давала крепость ногам на дальних переходах - на гону за сохатым, за вепрем, на волчьих обвалах. Гон за зверем - дело затяжное: день, другой и третий на следу спины дымятся. А дома за теремом - низенькая банька с грудой раскаленных камней. Отпарился охотник, поменяет осолонение исподнее, а хозяйка загодя сурпу сготовила: грудные кости от вепря, поножные лодыжки от сохатого, мясо баранье долго варит с чесночной приправой. Опрокинет муж ковш молодого хмельного меда, запьет сурпой и крепко обомлевший с пару ложится на широкую лежанку. А к утру удалой телом льнет на ласку. Скользнет к рассвету хозяйка к мужу под мягкую полость, а он спросонья только того и ждал.

В тот год в призаболоченной низине в полдня пути от Городища объявился наслыханно свирепый вепрь. Он набегал к людскому поселению от случая к случаю, вспорол двух телят и наконец зажрал ребенка. Молодая мать рехнулась, поседела и даже старения Стиллы не вернули ей разум. Она перестала есть, сгорбилась, зачахла и тихо, слезно умерла.

Анзор однажды видел вепря. Бурая горбатая тварь, на приземистых ногах - туша с доброго быка. Щетина дыбом громадное рыло с клыками в поллоктя пробивалось сквозь чащобу и завалы. Подслеповатые желто-зеленые глазки вепря плохо видели, но нюх страшилища чуял за версту.

Ближе к осени зверь стал кружить вокруг да около Городища. Охотники вырыли яму с приманкой, но зверь не подошел к ловушке. Пытались взять облавой, но чудище прорвалось сквозь людской загон, а каленые стрелы не пробили его толстой шкуры. У вепря на груди, на шее и предплечье толстый щит из-под шкурного нароста, а череп вепря не взял бы и топор. Клубок маленьких мозгов у вепря запрятан глубоко под мощным слоем окаменело твердых костей. Впрочем верный способ - ударить его длинным ножом за лопатку под левую ногу снизу вверх. Удачный взмах - и проколото сердце.

Скрежещут скрипы, трещат трещетки, заливаются звоном железные навески - идет гон. Где-то за деревом у тропы таится охотник с клинком. Храбрость и быстрота верный удар решают. Не мало полегло охотников вспоротых, покалеченных, убитых. На их могилы рядом с памятным камнем кладут клыкастые черепа. Но удаль делает человека и каждый витязь смолоду готов сразить ножом вепря.

Анзор ушел в лес один. Взобравшись на дерево, он долго следил за небольшим кабаньим стадом, из которого вепрь выбил довольно сильного вожака. Утробно хоркая, зверь шарил рылом набрел на подбитого стрелою зайца. Зверек поместился в пасть целиком. В мягком чавканьи хрустнули кости. Анзор высмотрел сверху идущий к реке от низины ложок. Промытый паводком лоток тянулся вдоль набитой звериной тропы, а потом уклонялся в сторону и терялся в чащобе, Зверью по тропе всего удобнее было идти цепочкой. Было бы сподручно затаиться в ложке и ударить ножом снизу, но зверь почует человека, - его не обманешь. От ложка тропа вела на взгорок. Там поперек тропы темнела валежина. Перескочив увал с валежиной, зверь тяжко оседал по ту сторону.

К вечеру зверь занял тропу первым, за ним потянуло стадо с дневки в ночную кормежку. Анзор переждал, когда кабаны отойдут подальше, спрыгнул с дерева и, минуя тропу, побежал домой. На другой день - ни свет ни заря - Анзор помчался в можжевелую рощу. В руке - каленый железный топор. Топор Анзору сковал могучий, бородатый кузнец Борибор. С полгода Анзор собирал болотную руду. И вот в ковшик золотой сияющей струйкой стекло железо. Борибор держа железный кус клещами, а витязь еще три дня бил его молотом для уковки. И славный получился топор - среднеруковый, не тяжелый и не легкий, а в самый намах. Зазвенел топор в можжевеловой роще. Лезвие трудно врезалось в непомерно твердое дерево. Повалив нужный ствол, Анзор отмерил пять локтей с комля и вытесал с оконечности острый деревянный нож.

Засветило, стадо дневало, а к вечеру Анзор надел на ноги свежие поножины из неоделанной кожи подкрался к увальцу с валежиной и вогнал в рыхлую землю деревянный нож острием к верху. Пообочь от тропы, Анзор осмотрел, не торчит ли острие из-за валежины. Все получилось улажено. Анзор обошел тропу, влез на дерево, приложил ладони раструбом ко рту и тихо завыл по-волчьи. Близились сумерки, но с дерева Анзор еще невидел издали дневку. Секач фыркнул, насторожил уши. Стадо замерло. Заблестели зеленоватые проблески маленьких глаз. Волчий вой повторился. Так заунывно и протяжно волки воют, почуяв добычу. Зверь хоркнул и тяжкой рысью затрусил по тропе. Он смаху перескочил увал и рухнул на острие. Остервенелый, хриплый рев потряс низину. Зверь рванулся и, волоча кишки, кинулся вперед. Анзор помчался по тропе, чтобы не потерять из виду зверя. Через версту - не более, - зачуяв человека, зверь остановился. Секач развернулся, захрипел, сверкая раскаленными глазами. Силы гасли в нем, и он не нападал. Анзор покружил вокруг, изматывая зверя и, улучив минуту, спрятался за дерево. Чуя запах зверь засопел ноздрями, Анзор помахал из-за дерева шапкой. Секач бросился напрямик, - ему нужна живая цель - проскочил мимо дерева. Анзор всадил зверю нож чуть пониже левой лопатки. Чудище промчалось дальше и свалилось замертво лишь шагов через сто.

Обычай требовался всем объявлять примеры храбрости. Анзор подзачистил громадную башку вепря, подсолил, подкоптил от порчи и подвесил на крюк над воротами.

X X X X

К походу готовили тридцать коней: буланых, карих, вороных. Буланых - Анзору, карих - Дамиру, вороных - Сунгуру. По коням и в бою сразу видно, с какой дружиной происходит что. И каждый витязь на примете. Все эти дни Анзор был спокоен: души предков предопределили ему в жизни выбор, волхвы наметили путь. И только порой, когда сердца касалась тревога, в разуме сомнение, он степенно шел в храм. Положив на жертвенник три цветка, он мысленно читал молитву: «О, ты, дарующий нам свет каждодневный! О, ты, всевидящий, вездесущий и могучий! О, ты, творящий добро, кормящий и возрождающий! О, ты, в сонме небесном и в земной тверди пребывающий, освети путь внуку твоему и пошли ему удачу! Остереги от врага, остереги от зверя, от пагубного зелья, от ласки вражьей, от любви нечистой, от болезни смертной, от голода, от жажды, от стыни, от ворожбы и соглаза! Да будет так!» Опахнутый мягким теплом, он выходил из храма просветленный и бодрый.

Заручившись добрым настроением, Анзор шел к себе во двор за конюшенные постройки под навес к огромной кряжистой стволине двухсотлетнего дуба. Вот уже третий год как Анзор тесал, вырубал и вырезал облик Дажбога - могучее лицо с небольшою бородою, с крупно кольчатой шапкой волос. Черты Дажбога Анзор не придумывал - они давались ему свыше. Какая-то сила вела его резец без каких-либо направленных помыслов. Однако приступать к делу можно было лишь в добром настроении. Волхвы учили: человек везде оставляет мету от своей души. Потом такая мета источает то значение, которое ты оставил, - и будь ты сто раз с задачей создать красоту, но если душа твоя не наполнена добротою, красота, тобою сотворенная, будет людям нести только вред. В лице Дажбога еще не прояснились какие-то последние черты, без которых Анзор не мог отдать подельное для Храмовой поляны. Отец Анзора пал в южном разделе, отбиваясь от сарацин. Мать убил горинный медведь. Откуда забрел тот громадный зверь в места здешние - неизвестно. В то время Анзору едва минуло двенадцать лет. Отец успел поставить три вышины на храмовой поляне. Вышину Дажбога пришло время заменить, но озаренный мастер погиб, а духотворящее дело перенял его сын. Теперь Анзору не доставало того, с чем, соприкасаясь, светилась бы душа. Он приходил под навес и на заре, и днем и к вечеру, но лицо Дажбога не источало просветления, а без этого облик не мог быть озаряющим и отдохновенным.

Возвратившись из храма, Анзор почувствовал, как ему не терпеться пойти под навес. Солнце клонилось к закату. Стволище лежало торцом к востоку, и на лицо Дажбога косо полегло лучистое сияние. Лицо ожило, но остались незрячими глаза. Анзор встрепенулся, схватил порезник, и мелким движением провел в лице какие-то непонятные знаки - скобки, точки извилины, и вдруг на него нахлынула мощная сила живого. Анзор отпрянул, и внутренний голос сказал ему: «Да будет так!».

Новый повышник несли к храмовой поляне тридцать витязей на руках. Всем тридцати предназначалось идти на восток, и одарение храмовой поляны новым повышением Дажбога виделось как добрый знак. Витязи шли в полных доспехах и при мечах. У Анзора сверкал нагрудник с восмью накладками по кругу и с бронзовым трехгранным выступом по средине - отличие и принадлежность заглавного витязя над девятью. С его овалистых наплечников свисала до колен кольчуга. Над носовой пластиной остроконечного шлема - восьмиконечная звезда Перуна: внутри звезды круг, в круге треугольник. По углам треугольника обозначение трех единств - три знака: в левом углу - Явь, в правом - Правь, вверху - Навь. В центре треугольника - круг поменьше, а по средине - точка, сосредоточие вселенной. Сверху круг пересекает трехкратный излом стрелы Перуна.

Набатный щит через каждые три промежутка гудит протяжно и весомо, сопровождая шествие. Меж главным густым ударом вливается перезвон малых звонниц. Нарядные женщины в длинных платьях и высоких кокошниках идут по левую сторону, мужья в красных рубахах по правую. За мужьями и женами едут воины на конях с пиками. За ними едут подростки без доспехов, а в завершение бежит ватага ребятишек.

На храмовой поляне Анзор поклонился надгробью, помолился за отца. Сказал лишь в мыслях: «Отец, я дело исполнил». Потужил об матушке, которая ушла вскоре за отцом.

В Городище, отметив круговою чашей праздничный день, Анзор ушел к себе задумчивый и опечаленный. Люди добрые с малых лет не оставляли его, но расти сиротою всегда трудно. Анзор уселся посреди двора у поленницы, чтобы встретить первые звезды. Волхвы учили знать звезду Перуна, звезду вечерней и утренней зари, главную звезду севера, знаки небесных светил. Ему еще слышится отзвучавший на храмовой поляне хор с накатом громовых мужских голосов и с переливом нежных женских: «Великий дарующий печаль нашу отстрани. Дай радость новому дню. Взрасти хлеба наши и род наш сохрани. Дай силы и мудрости нам. Отринь бесчестье и ложь. Наш дух возвысь и сердце наполни отвагою. Будь велик ты, да будь подобны тебе твои внуки».

Звезды в глубоком небе открывались одна за другой, и вскоре россыпь их мерцающих взглядов заворожила Анзора. Он ждал, когда прочертит небо звезда падучая. Звезды мерцали, но ни одна из них не срывалась с места, и только где-то к полуночи по небу пошла длинная огненная полоса. «Идти, исполнить и вернуться. Отомстить за отца и матушку», - загадал он, и в тот же миг звезда, вспыхнув огненным шаром, рассыпалась.

Небесный росчерк успокоил его, тем более, что еще три года тому назад черноокая Веда, раскинув рысьи зубы на красном платке, нагадала ему и битвы и встречи со страшными зверями. Он был старше Веды на пять лет, но разница в годах совсем не смущала четырнадцатилетнюю ведунью. Черноволосая, черноокая, подвижная, она запросто распоряжалась Анзором: велела тут-то сесть, вот так-то показать ладони, а в заключение добавила: «У меня нет еще изгального промысла. Все, что с тобой будет дальше, знает только мать Стилла». Анзор почувствовал, как подчиняется ее незримой силе. Однако мужчина не должен нести ничью власть над собою и Анзор с достоинством ответил: «Славная ведунья, все, что ты предсказала, меня не страшит», - и легонечко, чуть-чуть касаясь, поцеловал ее в губы.

Теперь Анзор все чаще вспоминал пророчество Веды. Анзору шел двадцать третий год. Обычай позволял избрать супругу, но опыт мудрых волхвов и старейшин никого не принуждал ни к каким срокам, а сердце говорило ему, что единственный приворотный миг еще не коснулся его. Душа должна дать искру и внять душе избранной, - тогда возлюбленных не коснется ложь: через единую минуту они навечно будут понятны друг другу. Веда таилась за жгучим покрывалом ее порывистой души. Славна осияно и безмятежно радовалась жизни. Анзор искал в обеих юных душах своей душе пристанище и был пока на перепутье. Он попросил перевезти подточетный временем повышник с храмовой поляны. Урезал ствольник с комля, не затронув лица и поместил отцовскую работу у себя под навес, чтобы дух отца охранял его. Отцовский повышник придавал ему уверенности, и он спокойно принимал бегущие события.

X X X X

Кузнец Борибор был благословен перед брачным жертвенником трижды. Его жены - Нура, Шадра, Имна - были дружны и веселы. Помимо того Борибор поглядывал воловьим оком на молодых, юных дев и, поразмяв широкие плечи у наковальни, становился особенно ласков и отходчив со своими женами. Жены знали: жениться четырежды Борибору не позволит обычай, а нарушить верность не позволит честь витязя. Они были с ним всегда приветливы и нежны. Вот так, ублаготворяя его силу, они на одной и той же неделе все трое понесли. Когда же через несколько месяцев их округлости запретили Борибору предаваться ласкам, он воистину страдал. Между тем он даже в мыслях не позволил себе быть в деревне падших. Там бывали овдовевшие и рабодетели, не способные к битве. Там женам и девам, не сносившим ребенка или очернившим душу намеренным бесплодием построили дома. У них не было детей, и все они искали единственный верный знак сердца и ждали час своего возвращения. Молодые парни иногда срывались туда тайком, и тогда на них ложилась печать отчуждения, которая сразу бывала понятна прозорливым женским глазам. И долго тогда парни ходили по Городищу, словно не умытые.

В тоске по ласке и не ведая куда избыть силушку, Борибор нашел вдруг выход: двумя конями он натаскал каменных глыб и к рождению трех сыновей возвел оборонную башню на пятьдесят локтей в поперечнике и на столько же в высоту. Сыновья выросли и теперь их поставили витязями правой руки у Анзора, у Сунгура, у Дамира. К Анзору - Дан, курчавый молодец удалой, веселый, к Сунгуру - Карин, слегка вальяжный, сильный и насмешливый, к Дамиру - Бор, стремительный и ярый.

Благополучного времени - звездный день и час - небо пока что не выявляло, и волхвы-запредельники, созерцая движение небесных светил, не видел предначертанных там совмещений. Даже вездесущая Стилла не могла сказать, когда копыта первого всадника ступят на восток. Тем временем витязям был дан зарок - набираться удали и силы. Однажды в шестером - Анзор, Сунгур, Дамир, Дан, Карин и Бор, загнав сохатого, уложили мясо в кожаные торбы и неспеша поехали домой. Тропа повела всадников по твердому взгорку, с которого цоканье копыт эхом разносилось по долине. С горы вдруг завиделся дым: кто-то возвещал о приближении конников и зажег на высоком помосте сухую траву и еловый лапник. Подхлеснув коней, молодцы увидели внизу ладную чистенькую деревеньку. Витязи понаслышались о деревне падших, но ни разу не бывали в ней. С горы виделось, что там, на лужайке стоит длинный стол, есть навес для коней, а в стороне кухня с громадной печью. Напротив стола срублен невысокий, но обширный терем с небольшими светелками. За теремом примостились разукрашенные теремочки каждый на свой лад.

Любопытство взяло верх, и все шестеро, не промолвив и слова, припустили к деревне коней. Деревня была кое-как огорожена слегами: как видно той изгороди не касалась мужская рука, а въезд в деревню был и вовсе ничем не загорожен. Витязи неторопливо въехали на широкую лужайку. Анзор не приметил на земле следов копыт: по всем приметам витязи не наезжали сюда. Несколько десятков горячих ждущих глаз заставили витязей остановиться. Молодые женщины обступили приезжих и самые красивые взяли коней под узды. Мимо длиннющего стола их повели к гостиному терему. Витязи спешились, и женщины отвели их коней под навес. Шесть красавиц подали каждому витязю рушник с поклоном и каждая спросила: «Не хочет ли витязь смыть у горячих камней свою усталость?» Вопрос был задан к сроку, и шесть буйных головушек согласно кивнули в ответ.

К бане их повела крепкая костистая старуха, сумрачно живущая какой-то своей постоянной думой. Вероятно она состарилась, не повидавши счастья, но витязям все ж пробубнила:

-    Вы там-то: в окошечко исподнее подайте мне. Покуда паритесь, девки-то подштанники-то ваши отполощут да у большой печи и просохнуть им дадут.

-    Благодарствуем, - за всех ответил Анзор. - А ты, мать, передай голубушкам: пусть из переметных сум сохатину по-вытряхнут да распорядятся по-своему.

-    Бог в помощь тебе молодец, - пожелала старуха. - Давненько тут сохатиной-то не пахивало.

В предбаннике кто-то успел уже положить березовые веники, мочалки лыковые, траву мыльник, а деревянных в плошках мелкую соль вперемешку с растолченной в пыль серой - для головы и волос, чтобы гнусь всякая не водилась и чтобы волос буйно рос.

«Хорошо прилежно встретили, - помыслил Анзор, - отчего бы нам тут не побыть».

Солнце склонилось над холмами, и длиннокосые красавицы в приталенных сарафанах подвели витязей к столу. Пахнуло хмельным медом, круговым ковшом наполнились чарки. После бани жажда велика, и буйные головушки не сводили с красавиц слегка захмелевших глаз. За спиною тихо и в лад запели три рожка. К ним во втор заговорили гусли. Трехструнные лайды вывели грустный тоскующий мотив. Обернувшись, Анзор увидел женщин, стоящих в полукружок, отрешенных и грустных. Эти женщины были еще молоды, но умудреннее, и старше расторопных красавиц у стола. Разгоряченный хмелем Анзор обнял красавицу и, чувствуя податливый гибкий стан, похоже, слегка тронулся разумом.

Вдруг на лужайку перед столом вспорхнула дева в огненных лентах. Ее косы были распущены и сливались с лентами в золотисто-красный переливчатый огонь. Рожки лихо вскрикнули и в такт их голосами ударили два тамбура. Красные и черные полосы на сарафане рассыпались веером, и плотные ноги танцовщицы обошли по кругу. Но вот она, вздрогнув, остановилась и, всплеснув руками змеисто подняла ладони вверх, - то был изначальный ход для пляски огня. Дева гибко, словно пламя, извивалась в стремительных скачках или, притухнув пылала жаром, и витязи невольно могучими руками крепче прижали своих красивых подруг. Воспламенены, ощутив ответный ток крови, они вскоре оставили пиршество и попарно направились в гостиный двор. Плясунья напомнила Анзору Веду, а русокосая Дайна напомнила Славну. Слегка медлительная, она серым задумчивым взглядом обволокла лицо Анзора, и он взял ее на руки у порога гостиного терема. Вслед уходящим послышалась легкая песня: подруги сели за пиршеский стол.

Гостиный терем был разделен на небольшие светлицы с окошечком и широким ложем, устланном вверх валяной полости льняным полотном. Шерстяное укрывало, тоже обшитое льняным полотнищем лежало скатанное возле перьевых подушек. В уголке висел кувшин-рукомойник и расшитый большой рушник. На свежее отскобленном столе стояли два кувшина - с хмельным медом и брусничным настоем.

Дайна сбросила сарафан, обнажив под сорочкой упругий вал груди и бедер.

В ту ночь утомленный безудержной ласкою, Анзор крепко спал, но к утру вдруг очнулся в тревоге: привычка воина быть всегда и повсюду настороже разбудила его. Дайна еще нежилась в предрассветной истоме. Анзор одел доспехи, пристегнул меч и тихо вышел на крылечко. Он повел взглядом в одну, в другую сторону, и где-то на окрайке ощутил темное злобное место. Обмануться Анзор не мог. Чувствовать врага его учили с детства. Было легко отличить истоки добра и света. Белобога от давящих исходов Чернобога. Зло, коварство, ненависть нагнетали тревогу и тоску. Анзор быстро вернулся в светелку, настойчиво коснулся плеча Дайны: «Буди всех витязей! Предупреди подруг! Враг рядом!»

Анзор вернулся на крылечко, вдохнул свежий утренний воздух. С той стороны, откуда ощутились исходы, нанесло запахом шерсти и гнили. «Мохнатые цахиды», - понял он. Низкорослые заросшие шерстью, они любят нежную женскую человечину. Три года их не видели. По слухам их порубили сарыки, выгнав из леса в степь. Одна ведунья Стилла не верила тому: «Они рыщут,- говорила она. - Над ними Черно- бог, и я никак не достану их светлой издолью. Тут где-то они!» - ткнув клюкою к югу, сердилась старушка.

Анзор ждал недолго витязи просыпаются сразу, собираются в миг. В шестером незаметно они подались за терем и вышли пообочь за низкорослый ельник. Вероятнее всего цахиды хлынут в большой терем, где сразу можно заколоть и переработать. Однако одну возьмут они живой в жертву черному духу. У цахидов мало женщин и детей у них перемешана кровь дочерей с отцами, матерей с сыновьями и в угоду духу, для продолжения рода, они сначала используют пленницу все, а потом сажают на острие для жертвы духу. Вслед тому начинается жор: груди и сердце съедает вождь, руки и ноги отдают женщинам, остальное разрывают все, кто что успел. Костяные ножи мелькают над обжаренной на углях человечиной. В большой яме грибной настой из красных мухоморов. Его пьют, посунувшись мордой. Кислые накидки из невыделанных шкур отброшены. Вокруг смрад от потных и грязных мохнатых тел. Отупев от грибного яда: цахиды становятся скопом, чтобы начать гудение - протяжное, хриплое с резким визжанием и воплями. Далее начинается топанье с брызгами в луже. Если брызги достигают головы - много воя и радости. Топот все быстрее и быстрее, и становится неистовым. Мутные всплески превращаются в грязь. Скалются пасти, сверкают желтые глаза. Заметив лужу, во грязи падают и спят. Когда грязь обсохнет, вместе с сухой грязью соскребают на земь изобилие крупных откормленных вшей.

Отжав ногою перегиб лука, Анзор накинул тетиву на верхний зацеп. Легонечко дернул по жильной струне. Лук пропел высоким звоном. Анзор был доволен: в напряженном изгибе лука с держалом по средине таилась стремительная сила. Сделать лук не просто: надо распарить недели за две бычьих рогов, нарезать из них шнуры и сплести мягкую основу. Поместить заготовку в оправу застывать. Затвердевший рог обтачивают, углаживают. Готовят жильную просмоленную живицей тетиву.

Витязи стояли, приняв на изготовку луки. Около тридцати цахидов или больше, озираясь, вышли на лужайку. Плоскостопие мохнатые ноги мягко ступали по траве. Обвислые шкуры с дырою, в которую просунута усеченная со лба голова, скрывали наготу цахидов почти до колен.

На средине поляны цахиды насторожились. Вожак, приземистый и колченогий, поводив широкими ноздрями, нацелил взгляд на ельник. За ельником - ни шороха, ни звука, и вожаку не хватало малейшего движения воздуха, чтобы наверняка уловить запах. В проголубевшем небе просвистал крыльями ворон и сел за спиною цахидов на ель. Ворон - птица сторожкая, и это дало повод цахидами предполагать, что вокруг мир и покой. Цахиды скопом кинулись к большому терему, и шесть каленых стрел повалили первых шестерых. Еще шесть вслед за первыми. В природе цахидов заложена безудержная ярость. Зачуяв кровь, цахид лезет на рогатину, на стрелу, на мечь и даже на огонь. Цахиды, гортанно уркая, бросились к ельнику. Шесть червленых щитов загородили им дорогу. Рычание и кровь смешались в свирепом коловороте. Мохнатые тела рассекались калеными мечами почти на двое. Дубинки цахидов смаху били по щитам. Порой тяжесть громадной дубины ошибала витязя за щитом и он терял боевой строй. Пошатнувшись, витязь накалывал врага в живот, но вспоротый цахит пытался вцепиться в край щита зубами. За ним налезал второй, и приходилось пятиться все ближе и ближе к терему.

Анзор сошелся с вожаком. Цахид размахивал громадною дубиной с железным кольцом на шишаке. Он дважды едва не свалил Анзора ударом по щиту, и в третий раз Анзор увернулся. Дубина мякнулао землю. Анзор смаху рубанул по черенку. Древко хрястнуло. Цахид взмахнул, ударил - дубина разломилась пополам. Вожак, мелькнул горящими зрачками, увидел, что он остался один. Он попятился, отбиваясь обломком, и вдруг, скачком бросился прочь. Он был явно умнее сородичей. Без него погибнет племя, и вожак широким размахом бросился к лесу. Анзор - за ним. Цахид - тварь лесная. Он мгновенно скрылся из виду. Здесь его стихия. Он легко, как белка, взбирается на деревья, затаившись ждет, бросается вниз и бьет костяным ножом в горло. Анзор замедлил бег, остановился. Теперь куда как нужен был бы ему верный лук. Но лук, колчан и стрелы остались лежать за елками у терема. В небольшом лесном просвете на росистой траве был виден промятый след цахида.

Анзор, крадучись, продвинулся немного, нацелил взгляд в сплошной еловый лапник. Ни веточки и не иголочки не двинулось там. Теперь ничего не оставалось как понять присутствие врага в ладонях. Это всегда опасный прием, потому что меч приходится оправить в ножны. Анзор протянул вперед открытые ладони - туда, где мог предполагаться враг и сразу ощутил давящую теплую точку: в зеленой густоте сверкнули горящие глаза цахида. Анзор подошел сколь можно ближе, выдернул из-за голенища нож и резким движением метнул его в гущу ветвей. Раздался рев. Цахид рухнул на землю с торчащим ножом в подбрюшье. Они сцепились. Пасть цахида вцепилась Анзору в предплечье. Анзор отшиб страшную морду кулаком. Сверкнул меч. Цахид сдыхал остервенело в бешенстве. Упавший, рухнувший он был еще живой, сверкал злющими глазами. Меч взвился, и голова цахида, лопоча, откатилась от тела. Анзор насадил тяжелую башку цахида на кол и с древком на плече пошел к деревне.

В небольшой ложбине витязи собрали громадный костер. На бревна уложили тела убитых цахидов. Смрад горящих тел взвился к небу. Сожгли всех, чтобы болезни не начались от падали. Оставили лишь голову вожака-цахида, чтобы в торбе доставить в Городище. Девы чистыми рушниками снимали с витязей кровь и готовили баню. И еще один день и еще одна ночь прошла в деревне падших.

А накануне вечером у повышника Бога Ослада закружился хоровод. Бог Ослад - статуя молодца с двумя девами на руках. Он напрочно врыт на малой поляне за большим теремом. С правой руки на плечо молодца положила длань Гордыня - дева строгая, с левой руки обвила шею Леля - дева ласковая. Ослад - Бог услады, отдыха, роскоши, удовольствий и пиров, срублен из двухсотлетней пихты. Он потемнел, окостенел от времени, но падшие в летнюю пору ежедневно устилали его подножие венками из цветов и даже наливали ему в кубок хмельного меда, потому что правая рука Бога держала кубок, а левая цветок белой лилии. Хоровод кружился, но сквозь всплески бурного веселья падшие были грустны. Неутоленное желание располагало их к витязям, и только шестеро счастливых могли остаться с ними в ночь. Те, если Бог соблаговолит, они зачнут и выносят по ребенку, - тогда с них снимется заклятие порока. Их вернут в Городище, возьмут в семью, а Верховный волхователь объявит принародно: «Дочь суши земной, ты отвергла порок - родила человека! Дочь русичей, ты теперь чиста!»

X X X X

Веда встретила Анзора искрометным гневом. Даже голова цахида, предъявленная старейшинам и волхвам не приглушила ее возмущения. Она, будто невзначай оказалась у терема Анзора и, тряхнув гривой черных волос, избоченилась:

-    Ты мял постель с падшими? Не так ли, витязь? - наполнив слова прижигающим ядом, спросила она, и вдруг взорвалась в безудержной ярости: - Ты потеря свет своей души! Зачем, кому нужно твое мертвое сердце! Ты постельник незамужних, из которых ни одна не выносила ребенка!

-    Когда бы ты стала мне женой до встречи с цахидами, весь свет моей души достался бы тебе, - невозмутимо отвечал Анзор. После двух ночей в деревне падших он чувствовал устойчивый покой, и Веда поняла, что перед ней уже не мальчик, а властный муж и мужчина. Это заставило ее посмотреть на Анзора с тайным уважением, но уступать было не в ее характере:

-    Вот как! - ехидствуя, продолжала она. - Уж не цахиды ли тебя загнали в постель, и ты там оказался со страху?

Это уже было чересчур. Это уже задевало достоинство, честь и силу мужчины.

-    Спрячь язык Веда! - наливаясь яростью и, кажется, стервенея, шагнул к девушке Анзор. - Иначе я не пощажу и красоты твоей! - и будто скрутив голову, он передернул руками.

Слова о красоте польстили Веде. Окинув витязя сверкающим взглядом, она отметила, что Анзор в гневе был краше вдвое. Ей никогда не приходилось его видеть столь ярким. Таким она увидела его впервые, и сердце в ней затеплилось тем тайным призывом, в котором уже не было места для ревности.

-    Хорошо, Анзор, - едва не всхлипнув, Веда по-детски обидчиво скривила рот, - Я знаю: каждый витязь становится мужчиной. Так велит ему судьба... Так говорила мне Стилла. Но ты, Анзор, плохо говорил со мной. Поступай, как хочешь. Но прежний ты исчез. Ты стал сильнее, а я не хочу власти над собою... - и Веда отвернулась и пошла прочь.

-    Прощай Веда! - Анзор склонил голову, приложив руку к сердцу, и не заметил как в глазах Веды сверкнули слезы.

X X X X

Поостывши от гнева и погрустив немного, Анзор направился к терему Славны. Славна встретила его голубым ласковым взором:

-    Ты жив, - облегченно вздохнула она. - Я не знала, что вы бились с цахидами. Перед тем я две ночи почти не спала, а в то утро, когда вы бились с цахидами, я проснулась чуть свет, и сердце мое застонало. Душа не может обмануться, а мужчина не в силах пренебречь той, которая любит. Здесь женщины сильнее вас, мужчин. Таков закон, данный от Бога. Обними меня Анзор: я хочу тяжести твоих рук.

-    Славна припала на грудь Анзора и к душе его прихлынул ласковый покой. Ему вспомнилось как на Русалью ночь - Оборони Бог - которому любо взять в рот хмельного дает запрет на то за неделю и далее на тот же срок. Ночь очищения: ее ждут с тайной радостью и предвкушением. Та ночь одна в году - ночь Купавы и в годовом времени не колеблется, однако волхвы ежегодно сверяют ее в кругу земного движения. Сколь помнят в Городище такого смещения еще не бывало, разве что на седьмом году солнцестояния да и то соотносительно к полуночи. А полуночь по восхождению луны и так легко угадать. Осеребренное сияние вдруг заполнит пространственным наплывом все от земли до неба ровным и прозрачным блистающее отуманенным светом, а к душе вдруг прихлынет добрая радость и восторг. В том сиянии отчетливо различим каждый лист на дереве, каждый куст и каждая травинка, а лица преображаются у всех в дивно красивые. В тело вольется гибкая сила и, не чувствуя земли, несешься невесомый и счастливый. То при всех, а в тиши для тех, кто любитель приять русалью ночь в тиши да у ручья, тому слышен тихий колокольчатый перезвон русалочьей песни.

От Городища в тот час высыпал народ к широкому лесному озеру с наплывной моховой зыбью по берегам. Женщины и Девы по одну, а мужчины и витязи по другую стороны. В полуночь, в час окупания, жаркий пыл мужчин огненным взглядом высмотрит и за сто саженей женскую пышную и стройную обнаженность на той стороне озера. Подступает полуночь в плавном восхождении луны, чтобы мягко соскользнуть с берега в воду и охладить неуемный жар. До времени не полагается в полуночь ни говора, ни шума и ни смеха: только в строгом означении минут вливается в тело дивная сила, которой хватает на год оберегаться от болестей и хворей.

Витязи тихо подплывали к противоположному берегу и весьма нередко два гибких тела, стыдливо укрытые темной водой, скользили в чистой радости от близкой и непорочной наготы. А потом уж, чаще всего поближе к холодам, та пара приходила в храм для освящения надежного супружества.

Анзор в ту ночь - видно так нарекала судьба - плавал по средине: слева - Славна, справа - Веда. Вдвойне встревоженный, он не видел соперничества дев, но явно чувствовал, что каждая из них принимает от него только то, что ей нужно - тепло его доброй души и жаркие помыслы тела. Славна легко и мягко скользила в воде, Веда - порывисто и бурно: то стремительно рвалась вперед, то уходила вглубь, - и рывком подавалась наружу, порой обнажая смуглую плотную грудь. Анзор почувствовал, что даже наплаву по средине этих двух ему невмочь, - да так, что сердце клокотало. Сильным махом он поплыл от дев, нырнул и долго шел под водою.

Заполночь и ближе к утру вокруг озера загорались костры и начинались нарядные хороводы. Теперь взрывался шум и смех, прыжки через костры и кувырканья на мягком моховище. Где - то легким хохотом то там, то тут отзовутся затаившиеся пары, и любовь, благословенная всевышним, в предрассветном озарении распахнет над ними силу великого добра. А потом пойдет жизнь своей чередою.

На покосе или на жатве вокруг поля, словно к празднику будут ставлены треноги. Три слеги в хлест-нахлест схвачены лыком сверху, а под тем висит плетеная люлька. В каждой люльке под широкой сеткой из конского волоса гугукает младенец. Молодицы работают померно - не до усталости, чтобы молоко не перегорело и кормят грудничков при всякой их мокрести под задницей либо по первой проголодности. Грудным молоком младенца кормят всегда до года иногда и дольше, потому как в первом году и только с материнским молоком задается на век сей силы оклад. В такой год и молодицу холят не меньше, чем во бремени, - от того и детки растут крепки на диво.

X X X X

С того времени как Бог Сварог сбросил с неба клещи, все предки Борибора были кузнецами. А когда упали золотые плуг, ярмо, секира и чаша, люди разделились и стали землепашцами, воинами, охотниками и жрецами. Анзору выпала доля воина. Но в судьбе своей он был не всем доволен. Он помнил: когда девушки в первый месяц лета заплетали березу и оставляли на ней венки, венок Веды за ночь завял, а венок Славны остался свеж и нетронут. Так повелела судьба, однако горячая, пылкая Веда оставила в его сердце уголек тайного желания, потерять который ему не хотелось.

Проведав Славну, Анзор приготовил две небольших корзины, пошел в лес и набрал свежих и чистых белых грибов: благо они росли во множестве и неподалеку. С огорода взял моркови, луку, чесноку, чтобы отдать Богу Виту - Богу справедливости и мести, поклонился громовержцу Перуну, праздник которого приходится вместе с Родом на последнюю треть месяца кресеня - изока /июнь/. Род - творец вселенной, Бог неба, его обходить вниманием нельзя. Его цвет огненный, и Анзор постарался положить в корзину земляных плодов оранжево-красного цвета.

Вслед за Анзором в храм пришли витязи. Поклонились, отметили знаком триединства - разум, сердце, дух, обратились молча к богу и вшестером пошли к храмовой поляне.

Вит - Бог справедливости и мести, стоял на небольшой опушке чуть в стороне от Храмовой поляны. Строгий и могучий, он первым встречал лунное сияние. Витязи пришли к вечеру, чтобы засветло возблагодарить Бога за праведную битву с цахидами. Все шестеро поставили небольшие расписные корзины с цветами, ягодами, плодами и грибами у подножия повышника, подтвердили поклон знаком триединства и тихо прочитали благодарствие: «О, ты, могучий и справедливый, месть провозгласивший за творимое зло! О, ты, покровитель правды и добрых дел, дающий нам силу и право отмщения, влей в наш дух отвагу, а в тело наше мощь твою. Да будь благоволен ты к нам и не оставь в вечной цепи круга замкнутой жизни».

Анзор задержался на храмовой поляне. Ему нравилось побыть наедине с небом и землею. Смеркалось. Анзор пошел к краю поляны и приметил над курчавой головою Вита небольшое туманное облачко. В облачке забрезжило мерцание уходящей зари, что можно было воспринять как добрый знак. Анзор пристально всмотрелся в расплывчатое мерцание, в котором смутно обозначилось женское лицо и сонмище мелькающих темных вкраплений. «Рой Яшвок!» - мелькнула догадка, и полупрозрачное пятно дрогнуло, замутилось. Пятно растаяло и уплыло куда-то в голубом мираже над вершинами леса. Анзор взял с груди Знак Орла в восьмиконечном обрамлении, и коснулся им лба, ответив тем, что понял духа. Прочный шнурок всегда удерживал на груди из бронзы выкованный знак - принадлежность каждого витязя. Знак давал понять любому встречному, что перед ним явился воин.

Вскоре он вышел к лугу, куда в ночное выгоняли пасти коней. Пастушата у костра с завистью и одобрением посмотрели на витязя. Переливчатым посвистом Анзор позвал Сокола: конь фыркнул, поднял голову, насторожил уши и, высветив темные глаза, мерной рысью подбежал к Анзору. Мощный красавец-жеребец взял с ладони Анзора ломтик хлеба, игриво мотнул головою. Анзор погладил его, похлопал по шее. Вспомнилось, что в месяц березол /апрель/ в праздник Лады и ее дочери Лели, когда скот прогоняли сквозь пламя костров, Сокол взвизгнул, заржал и не пошел с табуном заодно. В его глазах каленым отблеском сверкнуло пламя костра. Конь в один мах перескочил через пламя, и ясновидцы-кудесники сказали: «Знай, витязь, конь видит бой». Потом, когда в небе родился и угас месяц, в середине лета в день Перуна, Анзор сел на коня и уехал за дальний холм искать перуницу - цветок, богищу, - траву, рожденную грозой Перуна. Перуна Анзор особенно почитал. Черноволосый, черноглазый, плечистый и большой Перун стоял в храме почти рядом с Дажбогом. А в тереме Анзора в углу напротив очага стоял домашний Перун, высотою в два локтя, и по его строгому лицу метались огненные блики светильника. В тех бликах угадывалось предзнаменование: если в глазницах сверкал спокойный отблеск, удавалось понять, что над гневом должен властвовать разум, если появлялось искрометное сверкание, - то значилось: надо решительно рвануться в бой. При этом цветами перуницы следовало усеять начало пути. Женщины и девушки для того и собирали цветы. Анзору нужен был один цветок - заглаженный, который надо поместить под нагрудный щит, чтобы сердце всегда было наполнено отвагой. Отваги и храбрости Анзору было не занимать, но перуница прибавляла к храбрости уверенность в благополучном исходе любого ратного дела. К тому же злые духи, Анчутки, боятся перуницы и никакою каверзою не позастят дорогу. Под нагрудный же щит углаженный цветок должна поместить жена или дева приглядная.

Анзор отыскал лазоревый цветок в низине за холмом, упрятал в торбу и подъехал к терему Славны. Он снял нагрудный щит, положил поверх перуницу и с поклоном передал в руки Славны. Славна, зардевшись, также с поклоном приняла: с той минуты она стала витязю нареченной. К вечеру Славна вышла в поле и там рвала цветы с приговором: «Возлюби цветик судьбу суженого, дай добрых дел ему, удачи и пути легкого».  К полуночи Славна расплела тугую косу и вошла в просторные сенцы бани в одной льняной рубахе. Смежив веки, она стала укладывать цветы в круг - корешками к наружи, цветами во внутрь. В средину круга она положила нагрудный щит Анзора, а на него траву - перуницу. Красный цвет - к любви и битве, синий цвет - к добру и ласке, желтый цвет - к разлуке, белый цвет - от болезни и гибели, черный цвет - к несчастью. Разложив цветы, Славна вышла на крылечко ждать зари. С первым проблеском света Славна переступила порог. Ее сердце трепетно билось, ноги не слушались. Первое, чего она не решалась видеть, - это черный цвет. Приблизившись,она увидела: черный цвет завял и откинулся правился к опушке. Он заметил Веду меж елями в просветленной прогалине и, подвластный ее взгляду подошел к ней. Он вряд ли помнил как и что. Он впился губами в ее горячие губы. Жар души и жар тела, неудержимый и властный, помутил их разум. И в ту минуту что-либо помнить им было не дано.

Только под утро с первым рассветом Веда сказала:

-    Знай, витязь, для Веды нет судьбы быть женою. Для Веды нужна дочь, чтобы продлить предначертание свыше. Потому я и позвала тебя, и я дарую тебе силу душою и телом моим. И пусть Славна возьмет тебя еще более могучим.

Еще не проглянуло солнце, а Веда стояла будто изнутри налитая светом.

-    А где же быть тебе? - встревожился Анзор.

-    У Стиллы приемницей, изгальницей стану. Тем и буду. Хочу видеть весь свет. Не веришь? - заметив сомнение в глазах Анзора, спросила она. - Тогда - смотри!

Веда отошла в просвет меж елей, и в предутреннем сумраке ее распущенные косы мягко засветились. Она остановилась строго и напряженно и вдруг резко выбросила руки вперед, нацелив куда-то в особую точку пространства кончики пальцев. В ту же секунду ее ступни оторвались от земли. Веда плавно взмыла на два локтя над землею, плавно переместилась вперед на несколько шагов и также плавно опустилась на землю.

-    Теперь утро - земной исход слабеет, а в полночь я бы больше смогла. Теперь тех, кто может быть, где хочет, почти не осталось. У нас - Стилла. И я к тому иду. Не скоро приду, но быть тому.

X X X X

По древнему обычаю перед походом молодой витязь проводит одиннадцать ночей со своей нареченной, - тогда в случае смерти во брани или от какой иной беды от витязя оставался род его. И вдовьей беде не давали век вековать. Вдову по чести и согласию сватали парни и мужи, и было похвально взять в жены первобрачницу павшего витязя. По той причине в Городище не было вдов и сирот. И только те из новобрачниц, которые по глупости, неосторожности - и не дай-то Бог по злому умыслу - не родили, а скинули ребенка уходили в деревню падших. Возвращались оттуда только те, что с младенцем на руках. Всего чаще такая добровестница появлялась в березозоле /в апреле/ потому что в середине лета покосы деревни падших смыкались с покосами Городища, и там неуемная сила витязей и парней нередко находили приют и ласку. По той причине - ясное дело - витязь в деревне падших был самый желанный гость, а молодица с грудничком на руках обретала право второй или первой жены. Сам верховный волхователь провозглашал молодице с ребенком отпускную. Громкий стук в бубенец и похвальные крики предупреждали о появлении такой молодицы в Городище. Бывало и так муж неудачливой женки тайком посещал ее в деревне падших, - тогда ей с младенцем было запросто вернуться к нему. Но так получалось редко: муж чаще всего пренебрегал той, которая не сносила ему первенца. Обычно молодица сперва-наперво заходила в терем витязя, прельщенного на покое. Ее встречала жена витязя. Встречала с поклоном без вражды и попреков. Женщины пеленали младенца и дотошно разглядывали его черты - уж так-то интересно было знать, каков младенец получился. Потом они долго толковали о том о сем, взаимно выясняя характеры, привычки и нравы каждой. В то чисто женское общение витязь ни в коем случае не допускался. Спустя часа три, вполне уже поладив, женщины принимались согласно петь:

        Ой, да родила я славно-славного богатыря,
        Ой, пресветлы его очи и могуча рука.
        Ой наследник твой и возьмет с собой
        Удаль твою и отвагу молодецкую.
        А жене своей ласку-бережение.

Для дочери пелась песня другая:

        Ой, красу тебе дочь подарила я,
        Ой, да будет она да тебе утешением,
        Молодцу-удальцу женой верною
        Светлым лебедем по большим годам.

Если голоса сливались во единый звук или втор - это было верным признаком, что женщины поладили. Заслышав складное пение, витязь выходил к ним. Ступив в горницу, он громко возвещал:

-    Бог дарует детей для счастья и здоровья!

-    Бог дарует детей для света в душе нашей, - отвечали женщины.

-    Так прими в награду тебе сына и ласку тобою позабытую, - укоряла жена.

-    Будь по-твоему, - соглашался муж, а в горницу чинно входили соседки-женщины и начинали лукавый распевный допрос:

-    А скажи-ка молодец, доброй ли ласкою покорил молоду.

-    Доброй, доброй ласкою, - заверял витязь.

-    А скажи-ка, витязь, был ли жарок ты с ней или холоден? Не бывал ли ты с ней лишь по прихоти?

-    Жарок был, - наливаясь краской, клялся витязь.

-    А скажи-ка, витязь, только раз ли ласку принял ты?

Тут витязь путался, не зная что сказать, но его опережали:

-    Так утешил ли ты красу возлюбленную?

Весь пунцовый витязь смотрел на вторую суженную, ожидая, каков ему приговор. Очами долу и кивком головы новосуженная подтверждала, что витязь был жарок и ласков с ней:

-    Любо было - потому не считано, - говорила она, а витязь брал на руки ребенка.

Утешив женские забавы, витязь забивал быка и четвертину от туши отдавал Верховному волхователю, чтобы тройным огнем скрепил узы второго брака. На священном камне в храме зажигался воск древесной смолою. Храм наполнялся медовым запах воска и ароматом сосновой смолы. Волхователь трижды обходил с витязем и его новой женою вокруг камня, брал на руки младенца и, подержав его на мгновение высоко над воскурением провозглашал ему силу, мужество и долгую жизнь.

Волхователь отдавал свою долю быка в общий пир, а витязи выкатывали из подвала бочку хмельного меда для всех, кто придет на пир чесной. На неделе к витязю приходили товарищи с топорами и прирубали к терему новую светлицу для второй жены.

Иногда молодица с младенцем не шла ни в один дом. Впереди по улице, опережая молодицу, нареченная сестра побрякивала бубенчиком и колотила в небольшой барабан. За ней нестройной толпой шли пожилые спроведчицы.

-    Эй-ей, удальцы-молодцы! - покрикивала она. - Посмотрите в очи ясные! Краса идет не обманная!

Мужья, витязи и парни, всяк выступив из терема, стояли у крыльца. Тот, кто охоч, выкрикивал:

-    А будь ласка-краса, - зайди в мой терем!

Зоркие глаза потатчицы идущей впереди, не очень-то внимали разбитным крикунам и чаще всего находила того, кто нужен был - строго мужа, вдовца или перезрелого застенчивого парня. Легким кивком потатчица подавала знак молодице и тихо спрашивала: «По нраву ли?» В это время она громче била в барабан, кружилась, чтобы застопорить шествие и дать нареченной приглядеться.

-    А ну, погляди молодец удалой! - призывала она того, кто по нраву, и тогда взгляд во взгляд решал судьбу еще недавно падшей.

X X X X

Анзор не знал, что ему делать дальше после ночной встречи с Ведой. Замуж идти она не собиралась, в деревню падших попасть и не думала и одиннадцати дней перед походом ему тоже не обещала. К тому же одиннадцать брачных ночей благословлялись в храме и утверждались на правах мужа и жены. После той ночи Веда куда-то скрылась, и Анзор пошел ко всеведущей Стиле узнать где она.

-    Ну вот и пришел наконец-то, - ласково глянув, сказала старушка, - Не ищи черноокую - она сама для себя. Обойдешь три круга со Славною. Она будет ждать тебя, и ты это помни.

Небольшой терем Стиллы примостился на взгорке у ручейка версты за три от Городища. Вокруг терема широким квадратом стояла ограда из частокола. Стоянок у ворот покосился, и, прежде чем уйти, Анзор снял запоясный топор, скинул рубаху, срубил сосну, ошкурил бревно и принялся врывать его взамен подгнившему. Разгоряченный делом, он не сразу заметил женщину идущую к терему по тропе. «Бог в помощь», - сказала женщина, опахнув Анзора жадным взглядом. Пришедшая, плотная, крутобедрая прошла мимо. Ее темно-русые волосы, прихваченные на лбу лентой, густой волною рассыпались по спине. Женщина что-то замешкалась у ведуньи и все приставала с вопросами, когда Стилла вышла с ней на крыльцо.

-    Не клепи, не клепи на мужа, - говорила старушка. - Муж твой не испорчен, но его кровь противится твоей крови и потому детки ваши гибнут, не родясь еще.

Солнце скатилось под уклон, лес укрыл тропу серой тенью, когда Анзор отправился домой. Он еще не увидел, но уже почувствовал впереди женщину. Она стояла возле громадной сосны. Ее пылкие большие глаза звали к себе какай-то шалой мощной силой.

-    Ждешь? - спросил Анзор.

-    Жду, - ответила та и положила руки ему на плечи.

-    Разве муж твой хуже меня?

-    Он тебе подстать, но я не могу зачать от него.

-    Ты что - завета не помнишь: «Отняв жену, ты силу убиваешь в ее муже.»

-    Я знаю, что сказано в «Белой книге», - она прижалась к Анзору горячим телом. - Ты ведь две ноченьки у нас ночевал. У бедолажек падших. Я помню тебя.

Анзор осторожно и мягко отстранился: он, кажется, помнил эту женщину, ярко мелькавшую там среди других.

-    Ты хороша, но кем я буду, если мужа твоего обойду подлостью? Объявись, отрекись от замужества, - и ты вольна..

-    Так муж-то любый мне...

-    Фух! - Анзор отступил на шаг. Перед ним впервые в упор и запросто женщина творила заведомую ложь. Он невольно сжал кулаки, но легонечко развернул ее за плечи и поддал ей ладонью по заднице шлепка: - Иди, голубка!

Она оглянулась, вспыхнула:

-    Ты хоть спросил бы, как звать меня.

- Ну?

-    А кличут меня Дариною.

-    Ну что ж, - имечко славное, - и он пошел вниз по тропе, заслышав за спиною тихий плач.

X X X X

В Городище в низинной части поселения стоял храм Отречения, невысокий, похожий на четырехгранный остроконечный шалаш. Хорошо видимый храм Дажбога, вознесенный и могучий, издали царил над этим весьма жалким сооружением, в котором бессменно и постоянно распоряжался Волхов-отрекатель Епишка. Всклокоченный и вечно заспанный, в потрепанной накидке из волчьих шкур и в шапке-нахлобучке с пестрым рысьим мехом, Епишка скорее напоминал анчутку, чем волхва самого низшего ранга.

Продрав глаза, Епишка вопрошал очередную пару, супружество расторгающую:

-    Согласны ли вы, чада земные, развести дорогу вашей жизни на две тропы?

-    Тому быть, - говорил муж.

-    Так и есть, - говорила жена.

-    И чем недоволен ты, муж почтенный? - пытал Епишка.

-    Не люба мне.

-    Чем недовольна ты, жена верная?

-    Не люб он мне...

-    Не любый брак противен Богу, - заключал Епишка. - Склони, муж, чело твое, - повелевал он и мазал лоб мужа триединым знаком, расчеркнутым поперек.

-    Склони чело свое ты, жена, - Епишка степенно и неторопясь макал беличью кисточку в горшок с красной краской, заставляя женщину стоять согнувшись долее, чем мужа, и делал три стоячих красных мазка, а поперечину ставил чуть ли не до ушей.

За отречение от супружества Епишке полагался бочонок хмельного меду. Если Епишка жил насухо, то есть уже выпил даренный ему мед, то он был краток, потому как торопился заполучить свежий бочонок. Но при дармовом запасе хмельного Епишка мог и затянуть разговор, и тогда разведенцы выходили из храма словно из парной.

Метки на лбу полагалось не стирать три дня и три ночи, - только тогда отречение становилось окончательным.

Епишка обычно пропускал мимо ушей обидчивый оговор, которым награждала его только что отреченная жена: он смотрел каков бочонок - хорош или мал, и не приведи-то бог, если за отречение ему приносили лишь кувшин. Епишка знал брань лучше, чем молитвы, и, награждая окаянством и бездетностью будущую жизнь отреченных, обязательно прибавлял: «Краток век ваш, нечестивые.» Епишкин нрав был известен всем, и потому малых бочонков в его кладовке не стояло.

Но бывало: отрекшись друг от друга, супруги на второй или третий день стирали метки отречения со лба и снова становились супругами. Такие поступки Епишка весьма одобрял: он знал, что через месяц или два, иногда через полгода неуживчивая пара снова принесет ему мед, и потому подсобная кладовка и летняя землянка за храмом Отречения никогда не пустовала. Опорожненные бочонки Епишка отдавал тому, кому они могли понадобиться...

X X X X

Дарина, несмотря на то, что сердце к ней не лежало, все-таки затронула Анзора напористой женственной силою. Он был достаточно зрелым, чтоб понимать, какая в женщине таится власть, на которую как на незримый огонь, безудержно влечет мужчину. Коварные умеют распоряжаться этим даром от Бога предназначенным для женщины, но побеждает по-настоящему только искренняя. Искренность можно подменить игривостью, ложной ласкою, но только на время: так или иначе мужчина прозреет и, если не покинет фальшивой соблазнительницы, то ослабеет душой и остервенеет. Анзор чувствовал: Дарина не лгала, но в ней еще жила двойственность, в которой половина чувств оставалась с мужем, а вторая искала утешение вовне. Чтобы утвердиться в правоте своего поступка, Анзор открыл Белую Книгу Волхвов, написанную на тонкой коже. Назидания, советы, молитвы чередовались в Книге по главам. Молитвы Анзор пропускал и читал только назидания и советы. Он открыл тяжелый деревянный оклад Белой Книги Волхвов, и, не собираясь читать все, не смог пропустить ни слова, касаемые Бога:

Бог един, и молящиеся ему по-разному не повинны в том и Богом приемлемы, ибо ничья молитва не сильней иной.

Сила даруется Богом, но тот, кто не сбережет ее, тот не будет человек.

Подлый выпрашивает у Бога прощение, честный искупает себя не словами, а в делах.

Поклонись Богу, но не раболепствуй перед ним: Бог не терпит унижения.

Вопиющий, слабый, юродивый и слюнтявый ненавистен Богу.

Имея честь и силу, тем угождаешь Богу.

Богу противны умаления и лесть.

С достоинством встреть переход в мир иной, ибо там принимают достойных.

Открой в последний час свой тайны, если они благородны.

Открой в последний час свой тайны, которые станут уроком.

Высший Бог един, коему и Боги, и люди подвластны.

Покинь мир сей отважно.

Затвердивший молитву еще не святой.

Бог приемлет за отечество падшего.

Подлец торгует именем божьим: он вор - берет себе мзду для Бога.

Богу не нужна земная мзда.

Что сотворишь ты трудом своим ради тепла и пропитания, то и Богу лестно.

Умаляющий дух свой Богу противен.

Не верь тому, кто говорит: Мой Бог - Это ваш Бог. Он лжец, который хочет власти над вами.

Бог не требует поклонения - Бог требует совести и чести.

Кто молится и лжет, то во сто крат страшнее не верующего. /кощунника/

Содержи храм Бога в чистоте и жертвуй для него блага по возможности, не отдавая последнего: богопротивна нищета. /Богу противна нищета/

Бог не терпит лжи.

Восславляя Бога, не обирай ни ближнего ни дальнего.

Кто объявляет свою власть, ниспосланной Богом, тот клевещет на Бога.

Кто объявляет себя посредником меж Богом и людьми, -    тот враг и Богу, и людям.

Не объявляй себя сыном божьим: беды великие несет лживое имя.

Не твори именем божьим свою власть - не прощена кара за то будет.

Мир человеку на благо Богом сотворен.

Нищие духом рассыплются в прах, и душа их унавозит землю.

Не молись на карачках: угодливой молитвой к Богу не пробиться.

Хилым и грязным от пропойства Бог не благоволит.

Не клянись перед Богом: он и так видит, кто ты есть.

Золотые одежды еще не честь.

Месть свою направь только тому, кто причинил тебе зло и в того лишь выплесни гнев свой, - иначе поразишь безвинного.

Зло есть цепь звеньев в одном замкнутом круге, что переходит в круг другой по мере ее продолжения, - так и в миру людском: из одного звена в другое, от замкнутых мыслей - к безысходным, от безысходных к замкнутым, - пока не съест во времени навь или не рассечено будет одним ударом.

Злой дурак страшнее умного палача.

Богом благословен и свят домашний очаг - охраняй и береги его.

Между тем помыслы о женщине, по молодости лет у Анзора стояли если не на первом, то уж непременно на втором месте после Бога, и далее он прочитал:

В битве гибнет муж неверной.

Да пусть помнит муж: женщину нарядами не завалишь.

Объяви любовь свою, ибо это свято.

В любви не прячь души своей: токмо душ единение предрешает счастье.

Не тронь жены чужой, потому как ты убиваешь силу ее мужа.

Сотворяя прихоть тайную, остерегись подлой ласки.

Честная жена поносных слов мужу не скажет.

Женщине нужна воля для ее языка, дабы дух ее не задохнулся.

Не должен муж терпеть женского пустословия.

Откройся, если любишь, - и разорви ненавистные путы.

Имея три жены, остерегись их раздора.

Избери возлюбленную и всего лучше один раз.

Без власти мужа в доме счастья не бывает.

Богато одетая жена и бедно одетый муж уже не равны.

Достойный муж не позволит к себе унижения.

Жена любящая дурного слова мужу не скажет.

Дурной язык жены убивает силу мужа.

Только та жена, что силу мужа укрепляет и множит.

Если жена хочет стать умнее, то сначала сделает мужа глупцом.

Если женщина о желанном втайне мыслит, но попутствует иному, то творит она пагубное зло.

И плохую жену по заду бей, кулака не сжимая, дабы не повредить ее, а вразумить токмо.

Не сжимай кулака против жены своей: на то ладонь есть, что лечь должна ниже пояса.

Не гордись смолоду брать три жены - лучше прибереч то на дальние сроки.

Не помыкай женою старшей в угоду младшей, не твори тоже и обратно.

Ложь ясных глаз опаснее злобнокровных.

Есть женщины, дарующие силу, и есть женщины избирающие ее от вас: любите и остерегайтесь вторых.

Глаза не скажут, так и тело ничего в любви не даст.

Пьяная баба - своему телу не хозяйка.

Если ты люб и она тебе люба - не знай другой, ибо не сыщешь лучше.

В обоюдном безумии любовном есть истина, неведомая никому.

Похоть без любви источает душу.

Отняв жену, ты убиваешь дух ее мужа.

Женщину от блуда можно удержать только смертью - такова ее природа.

Остановить похоть блудной женщины может только смерть.

Женщине за похотливость правдивую больше чести, чем за лживое благочестие.

Брачная постель - тайна, каковую не разгадать со стороны.

Чтение Белой Книги Волхвов повлекло, и Анзор зачитался далее:

Стереги судьбу свою и не растрать дары ее несвоевременно.

Не назидай душу страхом: душа не терпит пут и чахнет в том.

Струны Бояна великому учат,

Не поучай, не поучившись сам.

Не живи просто - живи всевидяще.

Не мсти за ошибку, мсти за решенное зло.

Стоя на гробу, не скажешь истин для живущих.

Не спеши осудить - сначала подумай.

Не берись рассуждать за другого, ибо он иной человек.

Человек без дела - враг сам себе.

Нет права у сына судить отца, нет права у дочери судить мать.

Чистое тело сберегает душу. Грязное тело душу терзает.

Здоровое тело - защита его души.

В ком есть душа, в том есть истина.

Ум бороды не ждет.

Хуже глупости бывает только ложь: когда же они вместе - они могут ввергнуть в кровопролитие.

Расти детей не для себя - расти их для жизни.

Кто не гневится злу до крайней меры, тот не может быть и до великой праведности добр.

Возвратно губят душу предательство и ложь.

Лживая хитрость - порок непрошенный.

Сладкая ложь страшнее горькой правды.

Праведные ложью не живут.

Радостен хмель да только в меру. Без меры хмель - беда и горе.

Свят очаг домашний: оберегай его.

Душа нетленна, и дух, оберегающий душу, невидимым облаком облегает тело.

И еще одну заповедь прочитал Анзор:

«Боги руссов не берут жертв людских и ни животными, единственно плоды, овощи, цветы, зерна, молоко, сырое питье /сыворотку/, на травах настоянное, и мед, и никогда живую птицу и рыбу, а вот варяги и аланы богам дают жертву иную - страшную, человеческую, этого мы не должны делать, ибо мы Дажь-Боговы внуки и не можем идти чужими стопами.»

X X X X

По звездному определению волхвов кони витязей переступят за ворота Городища лишь по первым легким заморозкам, и началу похода должно сопутствовать новолуние. По зверям и птицам, по траве и деревьям волхвы узнали, что осень и первая половина зимы будет молоснежной, безветренной с крепкими морозами. Урожаю озимых хлебов грозило вымерзание, и к полям вывозили стога старой соломы и прошлогоднего нескормленного сена, чтобы загодя подготовить дымные костры. По нежной зелени полей вонзали ветвистые черенки, и тогда дымная защита от холодов застревает над землею. Холода подступали медленно, но прочно, - как раз то, что надо для похода, ибо перед землями сарыков раскинулись моховища, топь и болота, пройти через которые можно только по крепкой морозной тверди да и то не каждый год. Под сугробами порой оставались незамерзающие бездонные лохани. Голая зима наверняка скует гнилые болотные ловушки, и витязи без опаски выйдут на предгорную равнину. На выходе они разделяться на три дружины: на северную, среднюю и южную. Каждая дружина выберет зимнее становище и перебудет холода до весенней грозы, когда Перун вонзит в землю первый огненный меч, - там ниспошлет само небо амулет Перуна.

Пройдет лето, нагрянут холода, морозы скуют болота, и витязи вернутся. Кому - то из трех будет удача. Если же учесть двадцать семь дней изготовки к походу а с тем и обета воздержания да одиннадцать брачных дней, то по расчету волхвов поход предопределялся на месяц грудень - /октябрь/ на первые дни.

В День обета еще до зари тридцать витязей с волхвами и старейшинами пришли к храму встретить солнце. Витязи в ратных доспехах стояли на холме в нижнем ряду. За ними в верхнем ряду стояли по северную сторону волхвы по южную сторону старейшины. Все сосредоточены в настороженном едином внимании - уловить первый блеск луча и произнести молитву:

«О, Бог наш Солнце, в небесном озарении всходящий, в небе лазурном творящий свет, о ты тепло дарующий Даждь-бог, Сварожичь, сын Сварога всемогущего, ты породивший земли благо, внемли внукам своим и влей силы в тела наши, и души наши обоготвори; возвысь разум наш, и горящею десницею своей влей огонь в кровь нашу, и побуди помыслы наши к делам добрым - ко пахоте тучной, ко лугам и борам Велеса, ко груди матери кормящей, ко удали нашей, землю нашу обороняющей, ко Волхвам и Дивам лесным, дабы внукам бысть твоим, дабы в сотворении вечну бысти.»

Солнце внезапно и резко кинуло свет, и вслед тому малая дымка раздвоила разбила его луч. Заря, вспыхнув, обагрилась окраем затуманенного солнца и рассеяла лучи в три острые колючие стрелы.

- О, Бог наш Солнце! - воскликнули волхвы. - Пошли удачу! Труден будет путь ваш, витязи, - сказали они.

Тридцать невест подошли и стали рядком у подножия холма. Каждая встретила зарю на крылечке терема, чтобы суженый пришел, как свет, к ее дому, к очагу и возродил бы новую жизнь в детках многочисленных. Издали видные, нарядные в белых полотняных платьях, обязательно расшитых узорами по своему умению, невестушки манили взор горячих ждущих витязей. Приталенные платья до полу, и тройные ожерелья на каждой делали их похожими на сестер. Аккуратно пошитые кожаные оплетенки на ногах и расшитые широкие красные пояса из тканной шерсти завершали наряд невест, а заплетенную косу без лент со лба охватывала кичка, усеянная по витиеватому шитью мелкими сверкающими бусинами. В тех бусинах и в том шитье у каждой был свой особенный секрет: там недоступно стороннему взгляду узором было вписано имя нареченного. Тот знак невеста открывала только жениху в час предбрачного поручения. Тонкие кружевные накидки прикрывали мягкие плечи невест, и в каждой той ниточке таилось рукодельное соперничество.

Не смея говорить и оглядывать друг друга, невесты ждали нареченных. Все были хороши и все-таки Славна виделась среди других своей особой осиянной откровенностью. Она ждала своего витязя душою и сердцем, и весь искуснейший наряд ее наполнился притягательным светом. Каждый виток узора дополнял лучистое сияние лица. Нежный овал подбородка и по девически слегка вздернутый небольшой нос озарялись зовущими и вопрошающими зеленовато- голубыми глазами. То, что происходило вокруг почти не касалось ее: она видела только Анзора, его высокого плечистого, узкого по мечевому поясу в кожаном окоротке, с нагрудником, наплечниками, с кольчужным подвесом от шлема. Твердые ноги в сапогах с отворотами, меч у бедра и темные кудри, проскользнувшие на лоб - все подтверждало мужество, достоинство и силу.
Молитва отзвучала.

-    Благословляю вас, витязи, на подвиги и защиту земли русской, в обережение родивших вас, на ложе верности, благости и счастья, на продолжение рода вашего да не угаснет он во времени! - провозвестил Верховный Волхователь, и тридцать витязей пошли к своим невестам. Солнце озарило их могучие фигуры и осияло розовым светом белые девические платья.

Витязи шли размеренно, гордо возвысив головы. Анзор подошел, протянул руки. Славна положила ладошки в его широкие длани.

-    Тебе быть моей женою. Согласна ли ты? - спросил Анзор.

-    Да... - слегка зардевшись, выдохнула Славна. - Тебе быть моим мужем. Будешь ли ты?

-    Да... - настойчиво завершил Анзор, обжигая девушку упорным нежным взглядом.

Из поясных кармашков витязи достали искусно кованные из серебра браслеты и каждый надел невесте браслет на левую руку. Второй браслет оставался при нем и должен быть надет после первой брачной ночи.

Под говор и благожелание толпы молодые попарно вошли в храм. Запел перезвон семи храмовых щитов. «Благо вам! Благо вам!» - хором воскликнула толпа. Широким кольцом вокруг холма вспыхнули костры, отгоняя злую силу.

Вокруг Городища загодя были положены бороны зубьями вверх от черных сил и злых духов, но с большим простором для подвыпивших гуляк. Боронами оборонялись хороводы и на Ярилин день средь лета, и потому их складывали в кучи тут же до следующей потребы. Дельных борон не оставляли: для злых духов да Чернобога годилось старье и никудышные.

Гульбище хороводилось и толпилось у костров еще ввечеру, и дозорные с угловых башен и стенных помостов глядели, как иной выплясывал, ерошничал в кругу. Дозорные старались быть в тени: отблеск на шлеме, с кольчуги и нагрудного панцыря мог издали выдать часового, а в праздник чаще всего лиха и жди - налета или воровства. На ночь к стенам выходили псари. Верхоухие сторожевые псы, огромные, лохматые, рыжевато-дымчатые и серые, втягивали носами ночной свежий воздух и рвались с цепи. За прошлую осень псы заели насмерть двух подступивших к Городищу цахидов. То был тревожный знак, но думалось, что то последние из уцелевших и, когда бы не витязи, то в Деревне падших вряд ли кто остался бы в живых.

Переливчатые голоса рожков, мягкое воркование гуслей и бреньканье трехструнок заглушались перезвоном колокольцев и постуком плясового бубна. Молодые пары зарученных прошли три обязательных хоровода. Витязи с невестами ходили по отдельному кругу. Лихая пляска тут не к месту: тут добрый взгляд невесты и горячие глаза жениха предрешали и судьбу, и счастье. Потом пары разойдутся, и каждый витязь приведет суженную до крыльца ее терема, и с поклоном расстанется до свадьбы.

По закону ведов зарученный витязь /не говоря уж о невесте/ еще за двадцать дней до свадьбы не мог взять в рот ничего хмельного. Не полагалось молодым омочить уста крепким медом и в первую брачную ночь, и во все дни до рождения первенца. Только с рождением сына или дочери готовился именинный пир, на котором оглашалось имя младенца, нареченное волхвом с пожелания родителя, а также по дню, числу и звездному знаку. Существенней прочего звучал месяц Бога и пожелание через имя судьбы: Пересвет - свет несущий, Волеслав - волей славный, Анзор - всезрящий, Борис - борьбой сильный, Борибор - борец борьбы, Славна, Доброславна, Веда - ведунья, видящая и мало ли как.

Гульбище распахнулось в день и покатилось в ночь. Ближе к рассвету разгулье помалу затухало, и Анзор проводил Славну к ее терему. Обычай требовал вежливой степенности в этот означенный день. Анзор приложил руку к сердцу, поклонился кудрявой головой и, как только невеста после ответного поклона скрылась за резною дверью, он в один мах скрылся в тесном переулке. Разгоряченный, подвижный, он не шел, он летел, он мчался. Могучее тело просило движенья. Перескочив канаву, Анзор у частокольной ограды вспрыгнул на сторожевой помост. У башни стоял могучий Борибор.

-    Го-го, - густо усмехнулся он. - Не взлети, Анзор. Слыхал я, будто Стилла духом своим умеет делать опору для тела.

-    То не по мне, Боробор. Я не возьму посвящение. Сегодня я вижу свой век.

-    Со Славною?

-    С ней...

-    И у меня так было... - Борибор вздохнул.

-    А теперь?

-    А теперь хорошо, но не того боле...

-    Ты мудрее и старше, Борибор. Я еще не все в том понял.

-    Поймешь. А поймешь - так устоять должен. - Борибор отвернулся, посматривая в даль. Он был не разговорчив, и Анзор не понуждал его к разговору. Спать не хотелось: Анзор до рассвета остался в дозоре.

X X X X

Чтобы понапрасну не сжигать кровь, витязям после заручения полагалось двадцать дней не ласкать своих невест, о во всякую вечернюю зарю каждый витязь проезжал на коне мимо терема зарученной. Из резного окошка невеста смотрела на избранника, что побуждало витязя к лихости и придавало гордую осанку на коне. За те дни с утра до вечера витязи готовились к походу.

После утренней стрельбы из лука, рубки пешим и с коня, витязи шли к широким бревенчатым постройкам, где в больших кованных котлах заваривались раскатанные шерстяные полости. В пути всегда нужны легкие войлочные шатры. Чтобы укатать в круг тонкий развал шерсти на двадцать локтей шириною, нужна недюжинная сила. Укатанную на черно полость и сжухлую от кипятка еще долго расправляли и укатывали на бревенчатом помосте, а под конец гоняли по ней бревно - болван, чтобы сбить в тонкую шатровую защиту, сквозь которую не проходит ни сырость, ни холода. Так накрепко уваленная шерсть годилась не только на шатры. Из той же провяленной шести готовились попоны для коней и накидки для верховых. У каждого витязя за седлом крепилась скатка с попоной и накидкой, а часть коней бывала навьючена плотно свернутыми шатрами.

Кузнец Борибор с особым тщанием готовил для дружины каленые стрелы. Знал: подведет стрела - погибнет витязь. На оперение стрелы хорошо шло перо с хвоста ворона или глухаря. Совиные опушковые перья тоже годились. Овороненные стрелы помечались черным ободком, оперенные глухариным - ободком красным. Опушенных мягким совиным пером из тридцати стрел в колчане было пять с черенками из кленовогно отщепа, тонкого, твердого, оглаженного. У такой стрелы оконечник обтачивался на иглу и был закален в льняном масле. И если трехгранное оконечье всех стрел было слегка крутоватым на пробой кольчуги иль нагрудника, то игольно острая стрела была проходимей на зверя, потому что проходу боевых стрел мешает густая шерсть.

Обычно оконечники ковал Борибор, черенки готовил витязь, а в тыльных расщепах стрел оперение увязывали невесты - каждая для жениха. При этом каждой стреле насылалась приговорка: «Ты лети, стрела, - дай удачи моему суженному, добудь зверя-птицу, порази врага, защити-оборони от лихих его недругов.»

Когда стрелы оперенные и углаженные помещались в колчан, приговор насылался на все: «Вот вы, стрелы черно-вороновые, перед вами пусть не устоит злодей, вот вы, стрелы лесные, вам сразить врага затаенного, вот вы, стрелы-птицы и во тьме всезрячей, вам зверя добыть красного, вам медведя свалить грузного, вам вепря пронзить свирепого, вам сохатого догнать быстроногого».

В дни предбрачного обета Анзор будучи занят день-деньской подготовкой к походу нет - нет да вспомнит Дарину и совершенно уверился в том, что Чернобог и злые духи могут помешать соединиться душами по любви. Он не мог бы сказать, что в минуты встречи с ней не пожелал ее, но даже не испытав соблазна, он чувствовал, что за всем тем скрывается провал в душе и та возможная половинчатость в сердце, от которой в дальнейшем невозможно было избавиться. В таком случае счастью со Славной не бывать, и он был рад, что не нарушил завета Белой Книги. Теперь его чувство к Славнее было предопределено, как кубок, что может выплеснуться через край, и он оберегал и желание свое, и душу, ожидая первой брачной ночи.

В канун того дня на лысую горку высыпала детвора. Дети в Городище числом превосходили взрослых и, чаще всего, в шесть раз. Ежегодный пересчет записывался в храме. Когда же детей нарождалось соотносительно ко взрослым в семь, раз более, - то был добрый знак Дажбога, предопределяющий покой, богатство, здоровье. По каким-то посулам свыше такой год бывал всегда ярким, веселым, урожайным и плодовитым. Дочерей расстилы матери, определяя их взрослость с шестнадцатого года, а сын попадал в могучие, твердые и добрые руки отца с пятого года на шестой. Малец уже держался за гриву смирного коня, имел затупленный с конца нож, небольшой лук и стрелы, - так до двенадцати лет. С двенадцати до шестнадцати был годовищий, - то значит подросток. С шестнадцати до двадцати - предвитный, а на двадцать первом году выходил в витязи, готовый к бою, к удали, к отваге. Обученный за годы биться копьем, мечом, палицей, пускать без промаха стрелы, познавший грамоту и счет и главные звездные знаки, он был надежный защитник, добрый пахарь и вообще славный молодец. Ему были ведомы лунные долевания, голоса и повадки зверей, Целебные травы и прикидки удачливых дней. Он суткам мог быть в седле, выспаться в сугробе, не заболеть в стынь и мокроту, вынести и голод, и жажду. Где-то рядом с ним еще с детства росла девчушечка, которая до десяти считалась пуховиночкой, с десяти до тринадцати пичужкой, с тринадцати до шестнадцати оковалицей, девически полуоформленной, с шестнадцати выходила в невесты. Хранить огонь в очаге, готовить хлебы, вязать, шить, принять роды и знать целебных трав более, чем витязь, считалось обязательным для будущей хозяйки. Грамота и счет, как для витязя, но к тому и тайный помысел девичества, в котором пояснялись секрета женского недуга и замужества.

Особый раздел - Кладенец духа, предполагался для обеих сторон. Наука вмещала: познание словом, познание мыслью, познание бессловесное, познание промыслом - то есть чтением мыслей другого, познание взглядом, защиту от сглаза, сны вещие и проходимые, познание Богов и Духов, определение судьбы, узрение сердца в особом понятии для дев и женщин, и в особом понятии для парней и мужчин, гадание в полуночи и днем, годовые сроки удач и неудач, общение с душами предков, владение ореховой лозой или железным прутиком для поиска воды, тягущего камня на вплавку меди или железа и поиски мертвого тела по его высвечению и прочие разности.

Все это знал Анзор. Он приметил Славну в двадцать два года, когда ей шел семнадцатый. На восемнадцатом году Славна воссиялась словно маков цвет средь разнотравья. Когда Веда навсегда отошла от Анзора, чтобы стать преемницей Стиллы, Анзора иногда окидывал жар в минуты воспоминаний. Однако, не познав Веды, он, вероятно не смог бы так пылко и бережно полюбить Славну. Веда подарила ему жар телесный, а Славна подарила душу. Теперь это уравновесило его, и он с каждым днем и часом ощущал в себе прилив воистину Богом данной богатырской силы.

В то время Дан, второй витязь Анзора и третий сын Борибора, удалой и веселый, с головою в темно-русых крупнокольчатых кудрях, был издали заметен. Не один враг - алан, варяг, цахид намеревался добыть эту голову, но Дан чувством, взращенным с детства, всегда предугадывал намерения убийц и меч его был беспощаден.

Однажды Анзор и Дан вышли на след вепря. Судя по следу, то был трехлеток, нагулявший с осени тонкий слой подшкурного жира. Витязи расставили десятка два жильных петель и пустили коней в обход для нагона. Вдруг Дан резко осадил коня.

-    Брат мой, - сказал он, - что-то неладно. Обернись назад - Дан указал на чапыжником заросшую низину.

Анзор обернулся, дивясь чуткой восприимчивости Дана, и ощутил опахнувшее с низины чье-то чуткое внимание. Витязи развернули коней, и вне всякого сомнения поняли, что там таится с десяток врагов. Они, как видно, забрели из степей, и, поняв что их заметили, скопом выскочили на поляну.

Переглянувшись, витязи пустили коней по сторонам: Анзор справа, Дан слева. Ему, как младшему, Анзор дал рубку с захода на правую руку. Сам мог рубить и правой и левой. Бродяжники обхода не ждали. Они надеялись пойти в угон, прижать витязей к лесу и покончить с ними разом. Оторопев, они сначала сгрудились, но ударили коней и растянулись в цепь.

-    Того и надо! - Анзор присвиснул и срубил первых трех встречных одного за другим. Мельком он видел, как Дан свалил четвертого и пятого. То были сильные бесстрашные воины. Двое ринулись к Анзору, двое пустили коней в обход к Дану, трое навстречь. В кольчугах в шапках с лисьими хвостами бродяжники рвались в бой стремительно и яро. Сдвоенные в тесную пару, они мчались к Анзору рядом и было невозможно расчленить их и срубить по одному. Анзор понимал: всего за несколько шагов до стычки они обожмут его по сторонам, и он не сможет отмахнуться сразу от двоих. Уже в последний миг Анзор пустил коня грудь в грудь ко всаднику справа. Мощный рослый конь Анзора сшиб легкого стройного скакуна, подмял опрокинутого седока. Еще миг, - и Анзор с левой руки срубил второго седока. Бродяжник, помятый рухнувшим конем еще барахтался, когда Анзор рванулся в помощь к Дану. Распаленный в жгучей ярости он налетел на конных с тыла. Дан уходил от неравной схватки, чтобы ссечь бродяжников по одному. Однако его поняли и, старались прижать к лесу, на верную над ним расправу. Анзор схода ссек голову ближнему, но двое прянули прочь, и теперь две пары взахлест схватились один на один.

Анзору достался противник тяжелый, свирепый. В наплечниках, в нагрудном панцире и со щитом, он будто бы шутя отбивал тяжелые удары. Мечь Анзора слегка помял щит врага, тогда как меч бродяжника едва не пробил щит Анзора. Бродяжник был непробиваем. В какую-то секунду схватки Анзор приметил под кольчужной навеской от шлема открытый подбородок врага. Махнув поверх мечом, Анзор заставил его загородиться и тут же смаха ударил по голове его коня. То был прием не по чести, и Анзор потом долго мучился тем, но конь рухнул, и Анзор всадил меч врагу под самый подбородок. Наддав коня, он увидел, что Дан отбивается пешим. Рослый, лохматый бродяжник в шкуре поверх кольчуги, ликующе выл, гоняя пешего, когда удар сзади рассек его с плеча до половины. Удар был разителен и страшен. Анзор пучком веток отер окровавленный меч, вложил в ножны и, воздев руки к небу, воскликнул: «Отец, я отомстил за тебя!»

Дан был ранен в предплечье, но не глубоко. Пока жгли костер, чтобы набрать пепла для раны, он все тужил о своем коне, которого срубил бродяжник. Из торб достали полотняные полосы, припасенные на случай раны, вскипятили воду в медном кувшине, омыли рану, присыпали пеплом, накрыли холщиной, укрепили ее шнурками.

Три дня, три ночи Дана мучил жар. На четвертый день рана подсохла и Дан поднялся. За нечестный удар по коню бродяжника старейшины не попрекнули Анзора, ибо врагов было много и почестного боя один на один враги знать не хотели. «Бог осенил Тебя, Анзор, - сказал Верховный Волхователь, - и на то твоя правда была».

Невеста Дана, Ивна, двоюродная сестра Славны, тихая, русокосая, росточком выдалась не велика. Вопреки обычаю - до срока не касаться невест - Дан при всяком случае брал ее на руки. Порою, встретив милую, он, рослый, сильный нес ее по переулкам к терему Славны.

-    Эй, Славна, - кричал он, - принимай заветную!

Окно терема отворялось, гремел дверной засов и на высокое крылечко выходила Славна.

-    Ух верно уморился витязь, коли кричит так громко! И силушки нет взойти на крыльцо!

-    Не порочь витязя, Славна! - отвечал Дан. - Когда бы не Анзор обоих так и внес бы на крыльцо!

-    Ой, ли! Не оступись-ка, витязь, - говаривала Славна. - Да в другой-то раз этак не шути! - нарекала она, любуясь разудалыми кудрями Дана. Она смотрела и видела: Дан строен и красив, но в нем нет огня для сердца, и тогда она пуще тосковала по Анзору. Тот был и люб, и строг. Заглавный витязь, он с утра до вечера скакал, махал мечом, метал копье, пускал стрелы за Городищем - готовился к походу.

X X X X

Для свадебного пира на все Городище, по прикидке хозяек и свежевателей скота, могло хватить около ста вепрей и сорока сохатых. Сохатых в году поубавили волки, зато вепрей от волков уберегли свирепые секачи. Их расплодилось видимо-невидимо, и потому решили взять из леса двадцать сохатых, а вепрей сто пятьдесят, а то и больше.

Загон для вепрей строили в навал из хилых и сухих корявых деревьев. Тратить хороший лесной ствольник было ни к чему. Обочинный хлам был густ и непролазен: даже матерый секач не пробивал его рылом, а в зауженном тупике загона оставлялось шесть длинных рукавов, по которым растекались гонные вепри. Здесь их на выходе из рукава накалывали копьями. Удар в левый бок до сердца. Могучий зверь в предсмертном пылу мчится дальше

Благословенная на супружество пара становилась на взгорье, ожидая очередную. Теперь молодые мужья в красных рубахах, в кожаных светлых нательниках и наплечьях из лосины, в темных брючинах под невысокие сапоги, в нагрудных легких доспехах и при мечах, были особенно видны и стояли внушительно и гордо. Молодые жены в белых платьях, укрывающих ступни, в бусах окоронованные, как и супруг, сияли красотой и счастьем.

Когда все пары вышли из храма, всколыхнулся семизвонный перелив. Звонари забили повещение, и люди хлынули к столам на пир честной. У столов на почетных местах расположились гусляры. Налили чары, гости притихли. Заговорили струны и девять гусляров воспели хвалу молодости и святому дару любви. Так быть должно, ибо гусли умиротворяли сердце к нежности и чистоте. Смолкли струны, и кто как мог, вразноголосье и под стук чар поздравили молодых и выпили за их здоровье.

Все тридцать пар сидели за отдельным столом. Пить хмельное им не полагалось, а жевать было верхом неприличия. Их морили недолго сидением перед гостями. Вскоре друзья и подруги развели молодых по теремам, где в спальных комнатах было заготовлено для них питье, мясные и сладкие яства. Родители и посаженные отцы не будут торопиться. У столов срок пировать до утра, в новый день, и в новую ночь - кому на сколько хватит духа.

Анзор, повинуясь обычаю, внес Славну на руках на высокое крыльцо своего терема. Дверь терема была заранее распахнута, и Анзор, не отпуская Славну, прошел с ней дальше в затененную горнюю светлицу. Горьняя светлица в каждом тереме имела только одно предназначение - принять молодых. На самой верхней укладке сруба, довольно просторная с тремя оконцами на восход солнца, с одним оконцем на полудень и с одним на закат, она береглась до времени и содержалась в чистоте. Широкое ложе в светлице из пихтовых плах и просмоленное в пазах живицей с травами уберегало ложе ото всякой нечисти. Оконца светлицы отворялись на распах и в проем навешивались сетки из конского волоса от комариного разгула. Впрочем комары и мухи редко добирались на эту горнюю высь.

В светлице короб ложа забит промытой шерстью. Поверх того - чистая валяная полость, по ней усланец из рысьих шкур. По меху - льняное отбеленное полотнище. В изголовье мягкий вал. Поверх укрывало из тонко свалянной шерстяной полости с подшитым белым полотнищем.

Витязь вносил новобрачную в светлицу на руках. Верхнее платье, по научению старших, невеста сбрасывала сама. Расшитая узорами исподняя была спереди увязана шнурочками. Жених поочередно вскрывал петельки-узелки, и это пробуждало силу мгновения. Новобрачные вряд ли помнили, как оказались обнаженными. Бог сберегал новобрачных, и те дни всегда бывали ясными, а ночи темно-синими и тихими.

Близкие и нежные, Анзор и Славна очнулись к вечеру… Истома еще держала их на ложе. Но, как только солнце спрятало последний луч, на взгорье вспыхнули костры. Отблеск костров пробился сквозь затенявшие окна занавески. Обязавшись с пояса рушником, Анзор встал, отпахнул затенение с окна. Было видно: пламя костров рвалось ввысь, жарко и стремительно, как в тот час, когда молодые пары проходили сквозь очистительный огонь. Злые духи отступили от них, и Анзор был уверен, что никакая злая исподволица не нарушит его слитности с молодой женою. Дышал он глубоко - в разворот на всю мощную грудь. Новая сила влилась в его тело, и он понимал, что этой силы ему прибавила Славна.

X X X X

Воевода в пированные дни выставил на день по двойному, а на ночь по тройному посту. Он помнил, как в южной окраине княжеских земель, охмелевши позабыли, что враг лют. Налетели аланы - перебили всех. Молодую пару хотели живьем взять, в скопище поганом над невестой надругаться. А жениха лишить мужских начал. Положил их витязь многих у входа в горенку. Три десятка порубленных, словно псов ощеренных, валялось на порогах. И вот вражья погань терем подожгла. Когда пламя кверху поднималось, и враги замолкли все: видели, как та пара у окна обнявшись приняла ту лютую смерть.

У воеводы на посту никто не смел взять в рот хмельного. Грузный, могучий, он сам обходил посты. Смотрел, стоят ли ладно самострелы, удобен ли с помоста бой палицей, мечом, копьем. Проверял крепки ли пики и есть ли камни, чтобы бить по вражьим головам.

Воеводе под стать была Милославна: велика, упориста, грудь, плечи, бедра - не про всякого молодца. Глаза, слегка раскосые, - карий омут, темно-русая грива не вмещается под увязь домашнего покрывала. Ее тянуло к сильной мужской работе. Этак вот надсадившись, Милославна скинула ребенка, и первый муж тут же выгнал ее в деревню падших, а сам ушел с другой в южные поселения. В деревне падших Милославна ни разу не вышла к заезжим витязям, но как-то мельком и только однажды на нее глянул воевода Самгал. Воевода не то чтоб долго зарился, но Милославна никак не могла позабыть его. В бранной сумяти и службе сорокапятилетний воевода так и не был женат. Впрочем, если правду сказать, он величиною с гору, для многих прелестниц был угрожающ и велик. И вдруг сердце хмурого воеводы заходило ходуном. Со всякими делами мог справиться храбрый воевода, но с этакой напастью справиться не смог. Он обходил деревню падших стороной, был смурной и молчаливый, пока на глаза ему не попалась потатчица Евлона.
Евлона по дару своему не могла сравниться с Ведой и тем более со Стиллой. Слабее астрологов-волхвов и ясновидцев-кудесноков, она не завидовала им и делала свое. Волхвы имели силу передавать дух свой и мысли, кудесники - предвидеть, а Евловна, как ни кто другой, знала любовный приворот. Собственно в том и заключался дар потатчиц - побуждать любовное желание, помогать супругам при бездетности, отводить сглаз и уберегать от неверности мужей и жен. Зрелая, сорокалетняя, в силе и в соку, с лица приятная, но не красавица, Евлона для витязей и мужей не составляла никакой примечательности, потому что была слишком занята своею ворожбою, и если шли к ней, то лишь как к ведьме по нужде, будучи уверенные, что за мешок зерна, за баранью тушу или за серебряный окусок Евловна поправит неудачные любовные дела.
Быть может впервые за всю жизнь Евловна, встретив воеводу, втайне прониклась к нему лаской, и уважением. Она тут же поняла его беду и впервые взялась помочь ему без корысти.

- Будь здоров, воевода! - промолвила Евловна вкрадчиво. - Тут ли тебе дорога, витязь храбрый? Вижу, протянулась судьба твоя травою пресной без цветов лазоревых, что даруют и любовь, и волю. И могуч ты, Самгал, да словно конь в треноге да в железной узде. И не сладок твой час в ночи, и возвернешься ты в терем свой и ни печали, ни радости твоей никто не разделит.

- Ну-ну... Эта... Будь здорова, Евловна, - прогудел Самгал, не замечая, что Евловна уже оклубила его своей по-тачливой силой, и его - аж дух вон - потянуло к деревне падших. Он не понимал, что Евловна, источая наваждение, прямо-таки сдирает с него власть над собою, насылает в сердце жар и не дает о чем думать, кроме как о женской ласке.

Евловна смотрела ему в глаза, назойливо, надсадливо. Она попятилась, приблизилась, и все о чем говорила, чего воевода совсем и не запомнил. Он уже не видел Евловну, и в пылу влекущего желания, кинулся в деревню падших, подминая сапогами кусты.

В горнице у Милославны он молчал, сопел и хмурился пока вскипевшая кровь совсем не помутила ему разум. Он схватил Милославну и, как щепку, бросил на постель. Именно того случая так терпеливо и долго ждала Милославна. Ждала и уже не надеялась. На утро воевода увел ее к себе в дом.

Милославна родила сына, какого не всякой и няньке поднять. Сама так и не отстала от мужских затей: косила, крушила дрова, взбрасывала бревна в сруб и заказала для себя тяжеленную боевую палицу, величиною в пять локтей. С этой палицей она изредка подменяла мужа в ночных обходах по дозорам. Так было и теперь на седьмой день свадебного пира. Она видела, как Самгал ступает медленно, тяжело - сказались бессонные ночи. Уложила мужа в постель, она сама пошла проверять дозорных. С главного помоста над воротами она женским сердцем почуяла что-то неладное. С дальней стороны, с того края, где обитали яговки к душе настилался какой-то туман. Та сторона таилась за глухими дебрями и даже всезнающая Стилла не всегда могла проникнуть сквозь мощную завесу тамошней заклятости. Яговки с подачи своего изгального настроя творили каверзы и злющие дела. Они заводили путников в топкие болота. Сманив ласкою, лишали разума. Глумились над девичеством и отдавали наивных девственниц в похотливые лапы мерзких рыльников. Рыльников, или по ихнему, мужанов, они содержали на особицу. Их с утра поили хмельной брагою на дурном корню. Во главе яговок в полной власти - Ягва, старуха под триста лет. Рыльник, только что родившись, получает с молоком матери каплю браги, и до конца дней своих он не может без того жить. Его лицо разбухает и покрывается складками. Рыльники или спят или слоняются без дела. У них нет собственных желаний. Они делают то или то, что им скажут. Они не могут вырастить хлеб или добыть дичь, но жадны, свирепы и похотливы. Рыльники живут в одной половине поселка. Другая половина поселка для женского житья и обихода. Яговку с малолетства поят соком ягод и никогда не дают хмельного. Ее содержат жестко, но ею не помыкают. Ее приучают видеть и любить кровь. Со временем она приобретет чуткость, жестокость и власть. Но будучи потомками рыльников, они получают понаследству безобразные лица. Губошлепые, носатые сиво-рыжие или пегие в крапчатых пятнах по лицу, кривоногие, неряшливые и лохматые, они между тем владеют сокрушающей силой наваждения. Каждая яговка, принужденная родить раз в жизни, стремиться не зачать от рыльника и надеется каким-либо способом заполучить витязя. Иногда это удается один на один в лесу. Яговка отводит глаза витязю и выставляется красавицей, но зачастую яговки посылают рыльников брать витязя в полон. Спящий во хмелю или крепко усталый витязь, очнувшись, вдруг узнавал, где он. Он связан, и яговки вливают ему в рот привратное зелье. От зелья в нем пробуждается похоть до неистовства. Яговки поочередно кладут его с собою в постель, и каждая надеется родить дочь не похожую на рыльника. Потом с витязя спускают кровь и первую чашу под заклятья и вой подают престарелой властительнице Ягве.

Тревога Милославны не могла быть напрасной. По наитию Стиллы в Городище знали, что за дебрями в стане яговок скопилось облако наваждения и дурноты. То облако лежит вздутым куполом и должно вскоре лопнуть и выплеснуть бесстыжий и злобный разгул молодых яговок. Ошалелые и разгульные, они кусали, щипали, царапали рыльников и ни в чем не могли найти утоления. Буйство плоти все чаще обращало мысли и желания юных яговок к Городищу - к могучим красавцам витязям.

С того края на Милославну вдруг пахнуло дурнотой. В тот же миг пробубнила вещая птица филин. Среди ночи взграили вороны, и Милославна уловила кислую вонь сивушного перегара. Она подалась вперед - как тут же две стрелы из луков рыльников вонзились ей в грудь. Милославна пошатнулась, оперлась на сторожевую башню и, одолевая смерть, подошла к побудному щиту. Три удара тяжкой палицы, - по Городищу раскатился зовущий к бою гром . В четвертый раз рука не поднялась, и Милославна осела на бревенчатый помост замертво с открытым и потухшим взглядом.

Сторожевой щит еще гудел низкой тягучей нотой, когда на оборонные помосты вспрыгнули витязи. Во тьму по мелькавшим теням впились первые стрелы. Раздался надтреснутый вой и нападавшие прянули в чащобу. Сторожко до утра ждало осады Городище. Изнуряюще без шороха и звука тянулись ночные минуты. По утру нашли четырех рыльников пронзенных стелами. Трое оскаленных и разбухших лежали неподалеку один от другого, четвертый, проткнутый навылет отбежал довольно далеко.

Милославну во вторую половину дня хоронили с почестью, с которой хоронят воина-витязя - без плакальщиц и слез. На похоронах женщин - причитания и слезы, на похоронах витязя - тишина. Лишь главный щит у храма разносит садкий гулкий звук через три счета на четвертый. Долбленную из цельного дерева колодину несут на плечах. Спереди - в годах отяжелевший почетный старый воин Будимир и кузнец Борибор, за ними в паре Анзор и Дан и третьим, уже взрослый ныне - сын воеводы Светослав и Сунгур. Шествие внесло колодину в храм и храмовый волхв прочитал над павшей посыл в загробный путь - в вечный покой, отраду и помощь потусторонних сил живущим. Густые мужские голоса пропели хором «Слався витязь, павший храбро» и, кома солнце пошло под уклон, тело в колодине понесли к поляне усопших. У вырытой ямы поклонились павшей и каждый вымолвил доброе слово. Поверх колодины легла долбленная крышка, и покойную опустили на дно могилы по обычаю - с последним лучом позакатного солнца, ибо вечный покой любит сумеречь и не терпит яркого света.

Когда вырос надмогильный холм и был положен памятный камень, витязи зажгли смоляные светильни с кленовыми поручницами и возвратились в храм. Молча и сурово стояли они с горящими светильнями, источавшими запах сосновой живицы. Верховный волхователь взошел на каменный помост перед возвышником Дажбога и объявил для витязей священное право мести:

- Бог Вит - Бог Справедливости и Мести повелевает Вам отмстить врагу, истреблявшему невинных! Да проклянут того души предков, кто нарушит его священный завет! Да пусть обрушит на вражью злобу Бог Вит вашу храбрость и силу! Да пусть разит ваш карающий меч беспощадно! Да восславятся ваши имена среди живущих! Да благословит и примет души храбро павших Бог! Свят гнев праведный! Да будет так! Восславим Перуна! Да поможет вам Дажбог!

Густым протяжным хоровым распевом заполнился, заклокотал высокий купол храма:

        О, Праотец наш, Бог Дарующий!
        Внемли Внукам своим!
        Вразуми нам помыслы светлые,
        Сердце наполни отвагою и дух возвысь наш!

X X X X

На утро воевода повел сто конных витязей по следу рыльников. Рыльники в обиходе не держали коней. Устлав спины лесных быков, они мчались напролом по топям и болотам. Разлапистый лесной бык с раздвоенным перепончатым копытом не вяз на мшарищах и порой одолевал гиблые гнилые места ползком на брюхе.

Всадники торопили коней, чтобы настичь врагов по суху. Была надежда, что беспечный нрав этих полоумных самцов приглушит в них осторожность. Было известно: вырвавшись из-под власти яговок, рыльники принимались творить безобразия и не торопились возвращаться в становище. На воле они кромсали деревья, убивали все, что попадается под руку, все, что летает, бегает и ползет. Они лазили разорять гнезда, пожирать яйца и птенцов, спускали воду из заводей и там дохла рыба, раздирали за лапы малое зверье, и в ликующем истошном наслаждении пили, и пили густую хмельную брагу из кожаных мешков. Потом недели через три, яговки, зрящие все, что сокрыто от их прозорливых глаз, отправлялись возвращать своих не в меру разгулявшихся рабов. С десятка два яговок напускали на рыльников наваждение и гнали это глупое и злое стадо в лоно собственной опеки.

С момента нападения на Городище прошло два дня. Едва ли за такой малый срок рыльники пожелали бы вдруг возвратиться в становище. Конники где рысью, где в намет уверенно шли по следу. Судя по лесным проломам, рыльников было не менее трехсот. Срок в два дня давал и еще одну пользу: яговки выпустив надоевших им рыльников, едва подключились к ним наитием и еще не пытали пространство, чтобы знать, где они и чем заняты. Как видно ни одна из яговок не прониклась помыслом и не предупредила рыльников о подходе витязей.

А между тем следы бычьих копыт потянулись по окрайку болота и сомкнулись с новым набитым проломом: здесь, судя по бычьим копытам с первым навалом рыльников сомкнулось еще не менее шестисот. Одичало разгульные, они изгадили место, изломали деревья, вероятно, разодрались меж собой, и в разброд потянули снова в сторону Городища. Оставалось предполагать, что яговки своим заклятием заставили это дурное стадо повернуть обратно к Городищу. На то у них имелась особая причина: яговки справляли раз в году Смазную ночь. В эту ночь они сгущали в небе облака и тучи, призывали порывистый ветер, желали детской крови и витязя. Им было не жалко сотни убитых рыльников за одного плененного прекрасного рыцаря. Обнаженные, с распущенными волосами, они плясали под бубны и колокольцы перед горящим смрадным салом у кипящих котлов с варевом пробуждающим плотскую похоть и вящим наитием магической власти. Споенный зельем, полуслепой и ничего не смыслящий пленный витязь бывал обречен к утру. Восторженно визжа, его раздевали до нага и, побуждая к скотству, пользовались им до восхода солнца. От солнца яговки прятались, а череп растерзанного витязя помещался в подземную обитель Главы и вершительницы судеб становища.

X X X X

По выходу ста витязей из Городища, охрану и оборонное укрепление приняла дружина Анзора. Отрешенные на время от молодых жен, Анзор и Дан, Сунгур и Карин, Дамир и Бор от заката до зари обходили посты и выверяли возможность большого нападения. Анзор послал к Стиле молодого витязя узнать по ее превидению грозящую беду.

-    Пусть с вами будет она, - промолвила Стилла и указала пальцем на Веду.

Молодой витязь тут же, запальчиво и жарко, пожелал усадить красавицу Веду впереди себя на коня, но та, резко сверкнув взглядом, отвела его от этих мыслей и бог весть каким путем оказалась в Городище быстрее лихого наездника. Она явилась вдруг у Анзора за спиною. Вкрадчивым тихим голосом сказала:

-    Будь здоров, мой витязь...

Анзор прянул, обернулся словно от ожога, окунул свой огненный взгляд в бездонную темень сияющих глаз Веды. Прежний пыл охватил Анзора, но глаза Веды не ответили ему тем же: в низ сквозилась тревога.

-    Не время нам, витязь, помнить ласки, - в тайной печали напомнила она. - Там! - Веда указала рукою за гребень леса, - хлынет к нам поганая сила, лишенная разума. Остерегись, Анзор. Воевода опередить их не сможет.

-    Сколько их?

-    К ним прибавилось еще столько, что стало втрое больше...

Анзор сопоставил возможности: рыльников около тысячи на триста витязей. В Городище жителей семь тысяч. Взрослого мужского и женского роду две тысячи. Из них витязей уставших от времени сто двадцать - так называли самых древних, - ибо витязь смолоду до гроба оставался воин и муж. Остальное - дети и подростки, которых только в последней смертной черте допускают к бою. Чтобы опоясать оборону Городища по стеновому кольцу воинов надо втрое больше. Есть и друга примета: рыльники в разумном озверении прут навалом. Их отход можно объяснить лишь тем, что они пока что не напились грибного дурмана. Они полезут, давя упавших, раненых и убитых. Нужно успеть сомкнуть силы там, где они полезут через стену. В этой свалке работа только мечом. Однако мечевики могут стоять в один ряд, который так или иначе но будет опрокинут обезумевшим напирающим валом. Анзор прикинул: на стене должны стоять три ряда: мечевики, копьевики и лучники. Мечевики рубят первый вал рыльников, копьевики в промежутки меж мечевиками, достают копьями тех, которых не достать мечами. Лучь- ники с помостов бьют по третьему валу. В таком случае получается затор из тел. Наступавшим придется лезть через груды убитых, спотыкаться и падать. А это уже не бойцы. Их легко рубить, накалывать и пронзать стрелами. Все это так, но стенные помосты не столь широки для такого боя, и в свалке не все может получиться так как задумано, и к Анзору пришла еще одна мысль:

-    Дан! - позвал Анзор. - Слушай меня витязь: все телеги Городища свези к главным воротам. Поставить на проход одна на другую в два ряда, а к концу делай тупик. Пусть половина витязей с мечами, копьями и луками взберутся на телеги и ждут.

X X X X

-    Вой и урчание волной накатилось из леса, когда темное скопище рыльников приблизилось к Городищу. На обширной луговине их поджидали два десятка всадников с луками в руках и со щитами, завешанными на спину.

-    Эй, губошлепые! - молодой витязь поблямкал пальцем по губам и поковырял себе в носу. Губошлепость и ноздри на выверт были предметом насмешек над рыльниками. И тут же двадцать стрел, вьюжно свистнув, вонзились в свирепый вал гостей незваных. Кони рванулись с места, и витязи во весь опор поскакали к раскрытым воротам Городища. Всадники влетели во внутрь и растеклись в два скрытых рукава меж телегами.

Рыльники ворвались в узкий проход длинной сдавленной лентою. Лишенные маневра, сдавленные быками, они застопорились в длинной ловушке. Сверху ударили палицы, засверкали мечи. Копья и стрелы настигали тех, для которых не хватало длины палиц и мечей. Кровавое месиво смешалось с воем и стонами. Похоже четверть рыльников не вместилась в проход и повернула вспять. Здесь их встретила подоспевшая сотня воеводы. Часть уцелевших скрылась в лесу. Воевода осмотрел недавнее побоище и, заслышав стоны, приказал:

-    Всех добить! Не след плодить гнилое семя. Быков - на волю, а падаль в овраг.

Овраг услали слоем сухого валежника, покидали трупы рыльников поверх, завалили сушняком еще и подожгли. Смрад горящей мертвечины черным столбом вознесся к небу, но вдруг откуда-то пахнул переменчивый ветер и дым потянул к болотам в сторону стойбища яговок.
Святослав, сын воеводы, с девятью дружинниками погнали в лес быков, худых и тощих, заезженных рыльниками. Лосиные быки отвыкли от воли и не шли. Наконец-то их направили в густое мелколесье, и там они, остригая ветки, постепенно растеклись по сторонам. Витязи ехали по лесу довольно широко, и Светослав угодил в узкую лесную прогалину, на которой столпилось несколько быков. Витязь подал вперед коня, чтобы стегануть плеткой поотставших. Быки скопом рванулись вперед, ломая невысокий ельник. Вдруг в стороне под развесистым еловым шатром кто-то охнул жалобно, звеняще. Сквозь ветви мелькнул женский овал. Святослав пустил коня напролом через скачок-другой настиг беглянку. Красивое смуглое лицо, помертвелое от ужаса, смотрело на него снизу вверх. Чистые загорелые щеки пробились бледностью, слегка вздернутые ноздри дрожали, а в темно-синих слегка раскосых глазах навернулись слезы. Никогда ни у кого Светослав еще не видел темно-синих глаз. Накидка из лисьих шкур до колен, ожерелье из когтей дикой кошки с довеском из черного камня, означили ее принадлежность к яговкам.

-    Не казни меня, витязь, - пролепетала она. - Я дурманом ни кого из вас не опахнула, но они - она обернула взгляд в сторону становища яговок, - они уже знают, где я.

-    А ты на что сбежала?

-    Я переметнулась на сколько могла, но дальше их сила остановила меня. Теперь они не торопятся меня съесть.

-    Почему? - удивился Светослав.

-    Я дочь плененного витязя, который попал в становище шестнадцать лет тому назад. Его растерзали они давно, а теперь на тринадцатый срок от лунного числа в стане нет крови ни аланов, ни венгров, ни половцев и нет самой важной и нужной крови витязя. Но во мне есть половина той крови витязя, и потому меня объявили на жертву. От матери ко мне с рождения перешла большая сила, и я пробила изгальный туман становища, - вырвалась сюда, а дальше уйти от них моей воли и власти нет.

-    Воля той вашей тамошней дряни - не наша воля, - свирепея, заверил Святослав и через рожок вструбил витязям сбор. - Вот, - сказал он, когда витязи съехались, - ее сожрать хотят. Что будем делать, витязи?

-    Как что? - несколько замявшись пробубнили витязи, красота яговки явно смутила девять удальцов. - Не дать в обиду и только!

Витязя с красавицей за седлом в Городище встретили встревожено и шумно. Однако покорливость вымороченой девы пришлась всем по нраву, и даже грозное сердце воеводы отмякло. Он был воин - мог красивую яговицу рассечь мечом пополам, но Рида склонила колени перед его широченной бородою, и воевода слегка оторопел.

-    Запросим-ка Стиллу, - решил он.

Стилла ответила:

-    Пусть скажет больше, чем сказала.

-    Ну? - насупился воевода, глядя на пленницу.

-    Они готовят большую месть за гибель рыльников. Но им помеха ваша ведунья Стилла и витязь с именем Анзор, которому дано быть всезрящим.

-    Какую месть?

-    То никому, кроме них, не ведомо, - трепеща, как лист, потупилась Рида.

-    Врет отродье! - вскрикнул кто-то из толпы.

-    Спросите у Стиллы, - взмолилась Рида.

-    Что скажешь, Стилла?

-    Она права. Месть яговок за семью заклятьями. И каждое заклятье скреплено своим замком. Чтобы проникнуть сквозь первое заклятье, надо разгадать знак духа той, что наложила этот знак, - так до семи раз.

-    Ох, народит она тебе шепоносых, - глянув на сына, проворчал воевода. - Ну, как видно, то Богу угодно.

Уже поодаль, за Городищем Веда, усомнившись, спросила Стиллу:

-    А не сведет ли смуглая витязя в гроб.

-    В этой жизни нет. Она безвинна. Но через пятый на шестой род скажется вредное семя и взрастут раздоры меж людьми. Упрямство, зависть, безумие, приведут злую власть, и лживая доброта будет долго властвовать над миром. Этого не миновать пока не прольется в миру много крови.

X X X X

Воевода Самгал, усталый и опечаленный, тихо ехал в сторону деревни падших. И куда было податься седовласому могучему воеводе. Там он нашел Милославну и, потеряв ее, смутно надеялся на какое-то утешение. Он взывал к Радомышле - Богине принятых мыслей - даровать душе покой, однако картина одна мрачнее другой представлялась ему в перспективе одиночества. Милой сердцу жены нет, а сын, взращенный красивый богатырь, привез в терем яговицу, от которой народятся Черноту-Богу угодные внуки, а силы воеводы с годами уйдут, и он войдет в круг почтенных витязей-старейшин, которым остается копить и собирать мудрость, но уже не удержать меча в руках.

Воевода отпустил поводья, надеясь, что его каурый жеребец сам найдет дорогу, но по какому-то особому наитию конь незаметно свернул на тропу и вывез воеводу к теремам виденеек. Эта деревенька всего в три терема отстояла в двух верстах от деревни падших, но ее обходили стороной, опасаясь гнева Стиллы, которая накрепко заказала молодцам не проявлять тут свою прыть: молодая виденейка сама возьмет того, кого захочет и когда захочет. Одни лишь бедолажники из деревни падших ходили к виденейкам запросто - погадать, прознать судьбу от прозорливых гадальщиц. Под строгим оком Стиллы из деревни на миру являлись прорицательницы, потатчицы, врачуньи и повивальницы. Для воеводы попасть сюда было как раз к случаю: никогда не гадавший воевода теперь хотел бы прояснить свою судьбу.

К отыненой остроконечными бревнами заграде вел узенький мосток, перекинутый через ров, заполненный сухим хворостом и берестой. Для виденеек ров, ограда и вал были мерой не лишней. Их не охраняли витязи, и на случай нападения стоит только бросить огня в ров, чтобы он заполнился бушующим огнем.

Помедлив, воевода пустил коня по узкому мостику, постучал плеткой в запертые ворота. «Чего б не нагадали эти ворожейки, - рассуждал он, - страшиться ничего. Отважному человеку лучше знать всю правду, чем бродить годами в потемках».

Ворота открылись без окрика и спроса. Молодые, сильные девы умели распознать кого встречают гостем. Воевода не видел кто открыл ему ворота, не стал и оглядываться, когда ворота затворились за ним. Впереди на чистой лужайке стояли кругом три терема с общим внутренним двором. Там в середине был очаг главного кострища. Вероятно, здесь в пламени костра виденейки творили что-то другим неведомое. Среди первых встречных, черноволосых и светлых, воевода приметил одну с распущенными косами, чей взгляд был острее и ярче других. Самгал не сразу узнал Веду. Властная и независимая, она казалась старше и, скорее всего, была здесь первой.

-    Сойди с коня, почтенный Самгал. Будь нашим гостем, - настойчиво и ласково сказала Веда. - Тебя грусть твоя вела не к нам, но конь твой почуял иную дорогу.

- Да пребудет с вами Бог дарующий, - устало отвечал воевода и, слезая с коня, отдал девам повод.

В открытых сенцах его усадили за гостевой стол. Подали взвар, мясо, пиво. Терпеливо выждали, когда гость поест, попьет и сам заговорит.

-    Благодарствую за угощение, - отирая чистым рушником усы, возблагодарил воевода. - Зоркие глаза у вас, красавицы. Углядели вы и печаль, и тоску мою. Так не скажете ли вы, как мне быть дальше по судьбе моей?

-    На добром слове и судьба хороша, - за всех ответила Веда. - Разверни ладони, положи их на колени и смотри вот сюда, - Веда указала на овальный аметист, вправленный в ободок, который со лба скреплял ее распущенные косы.

Веда расположилась на тупичке перед витязем взгляд во взгляд, нацелилась витязю в межбровье.

-    Ведунья счастье тебе нашла, ведунья утешит и лаской новой, и доброй памятью... Но! - вдруг встревожилась она. - Через твое чело проходит тайна от сна яговок. Раскрой глаза, витязь я что-то вижу там... Вот-вот, - заговорила она торопливо... Они решают... У них месть... Семь заклятий... Мутно не вижу. Сестры, станьте вокруг - помогите... - Девы стали вокруг. - Вижу... Вижу... Нет... Последнее заклятие никак не пробить... Сестры, сестры упивайтесь. Еще чуть... А! Вот оно! - воскликнула Веда. - Они хотят погубить дружину Анзора. Прервать судьбу его. Злосчастные души рыльников, испаряя смрад, налетели на их становище. Смрад взбесил...

-    Фух! - будто свалив тяжелый груз, вздохнул воевода. - Голубушки, я спать хочу, - признался он устало.

Его уложили на мягкие шкуры, и только к утру другого дня воевода, проснувшись, заспешил в Городище. В это утро он был необычно бодр и свеж. Он будто заново ощутил в себе и молодость, и новую уверенность, и силу. Самгал вскочил на коня и, лихо присвистнув, пустил его вскачь. На выходе из леса его конь заржал, встал на дыбы перед рухнувшим за ночь деревом. Воевода спешился, взял коня под узды и повел через чащобы в обход.

-    Путь добрый тебе, витязь, - услышал он и увидел Евлону с расписным туеском. - А я вот корешки, травки да грибы собираю, - поведала она. - Ой ли, не с веденейской ли стороны едешь витязь? - лукаво спросила она.

-    Ой, хитра же ты, Евлона, - усмехнулся Самгал. - Будто и не знаешь. Или я по-твоему на то не гожь? - И Самгал спрыгнул с коня.

Он смотрел ей прямо в глаза, и потатчица, знавшая все привороты, не могла пересилить этого взгляда, который пробуждал в ней самой давно забытый любовный пыл. В сердце Евлоны закипела сумятица да так, что она потерялась совсем, и всего лишь пробормотала:

-    Ой ли, витязь, мне ли хитрить с тобою...

В ответ Самгал легонечко наподдал широченной ладонью Евлону под зад. Евлона зарделась, вспыхнула и еле-еле перевела свой колдовской дух. Она все же скрепилась и, досадуя на свою беспомощность, побежала к Городищу. Самгал не последовал за ней, но хорошо прочувствовал и понял, что меж ним и Евлоной появилось особое понятие, которое принадлежит им только двоим. Он понимал, что они теперь друг друга найдут, и ввечеру, когда воевода пошел обходить дозоры, Евловна заступила дорогу ему.

-    Будь здоров, воевода, - покорливо и тихо сказала она. - Кому где пути-дороги, потому и судьба протянулась тут. Не нужна судьба пресная и сухою травою судьба не нужна. Ты волен, витязь, и не волен тож. Я вольна и раба тож. Плохо коню в треноге, потому как не скакать ему и подруги не знать. А дело то важное, где добро да ласка есть.

Самгал чувствовал, как Евлона разговором своим снимает с него и власть над собою, и зовет, и клянется, и надеется на счастье. Ему не только не хотелось этому противиться, а как раз напротив: он, кажется, того только и ждал. Евлона мягко отступила от него в проулок и далее чуть-чуть за тын к стожку. В пылу желания воевода очнулся с ней к утру. Он впервые в жизни не обошел за ночь посты.

-    А ты знаешь, - сказала ему Евловна, - я и со сношкой твоею полажу. Она яговица, а я потатчица. Меж нами и всяко слово будет в кон.

X X X X

Разгадав потаенный умысел яговок, Веда запылала яростью. В эти минуты, несмотря на красоту свою, она была страшна. Сам Вит озарял ее чело неукротимой силой отмщения. Веда помнила ласки Анзора, и пусть она пошла вслед за Стиллой, но Анзор был любим и навсегда остался близок ее сердцу. К тому же Стилла сказала: «Ты жарко любила, но родишь все-таки дочь, и в том ее счастье, ибо у нее еще будет и брат». Первой мыслью Веды было - спалить становище яговок, но при нападении на стан полягут витязи, так не лучше ли вклинить в изгальную силу яговок безумство. Та суть веденейства, затаенная и коварная, подключалась в общий тон становища в канун их праздника и потому при общей суете и взбудораженности остается незамеченной. Ручеек ворожейского яда, расчленяющий рассудок и мысли, лишит их общей воли, заставит взбунтоваться против власти старших, и тогда становище будет беспомощным и неспособным к обороне.

X X X X

В Городище почти не было прямых улиц. Прежде чем ставить где-либо терем место обходили волхвы и кудесники с серебряным оконечником, с железной вилкой и ореховым прутом. Указывали место, где можно ставить терем, а где нет. Меж тем не все внимали вещим советам, и за кривым угором, в удобном с виду месте, приспособились пять теремов к ряду, а напротив еще четыре. Здесь всегда было неспокойно. Причину тому никто не знал и лишь волхвы возвещали, что есть места смутные, и ставить там терема - лишь быть нездоровому и одуренному. И в самом деле соседи в тех теремах жили крайне забурунно, ссорились по всякой малости, и прозвище те два места обрели довольно точные - Самодуровка и Обормотовка. Честные витязи не обитали там. Временные подельщики да бродяжники каждую неделю бились там на кулаках, дрались с женами и частенько хворали кто животом, кто хрипотою. Сюда и пришла вдруг странница с позахребетным кожаным мешком. Под завязь наполненным воспаренной крепкой брагой. С той браги пошло невиданное гульбище с большой дракой. Обормотовки супротив Самодуровки. В неистовом галдеже и вроде бы к слову странница оговорила предстоящий поход витязей: сколько коней, мечей, кормежного запасу. Узнала имена заглавных витязей Анзора и Дана, Сунгура и Карина, Дамира и Бора, и незаметно куда-то скрылась, однако обещала бабам быть еще и с большими подарками, коли добудут ей ремешки-обрезки отуздечек дружинных коней. И быть бы тому сокрыту, когда бы не болтливость обозленных и побитых жен.

Поход дружины Анзора волхвы начислили на девятый день новолуния, когда первая осенняя стынь накрепко схватит землю. Звезды на тот срок предрасполагали к покою, и первые дни пути до полнолуния могли быть бодрыми и благополучными.

По совету Стиллы ремешки-обрезки от уздечек стоило отдать да только с коней захудалых, порченных, а коней тех запустить впереди дружины.

В ночь перед походом окрест Городища горели костры, разгоняя порчу и напасти, а в центре на лугу пылал главный могучий костер. Мерцали светильники в храме, и волхвы всенощно воспрашали у Перуна витязям удачи, а для жен у Дажбога благополучного зачатия и разрешения ко дням возвращения витязей. У главного костра в кругу стояло сто семнадцать молодых женщин, нарядных и строгих. Они пели протяжно и ладно славу витязям, укрепляя их честь, храбрость и силу.

С первым проблеском рассвета хор смолк, и на луг после прощальной ночи вышли витязи в полных доспехах и с ними празднично одетые жены. На храмовом взгорье их тихим перезвоном встретили гусляры. Но вот все смолкло. Затихли голоса, застыли струны. В затаенном суровом ожидании волхвы и люди приготовились встретить первый луч восходящего солнца. По первому проблеску Ярила волхвам было дано знать, каково предопределение похода.

Солнце бросило первый луч резко и сильно поверх храма и вершин леса. Луч вклинился в облака огненно-красным светом.

-    Битвы предстоят вам, - сказал главный волхователь, - но слава не ослепит ваши глаза.
За огненным светом в небо проскользнул мерцающий в туманном облаке второй луч.

-    Черные силы заступят вам дорогу, но вы пробьетесь сквозь них, - возвещал волхователь.
Третий луч рассеялся, и лишь отдельные стрелы его упали на лица. Волхвы потупились. Знак возвещал: из похода вернуться не все.

Когда солнце взошло, жены вывели за ворота Городища дружинных коней. С ними рядом шли витязи в шлемах и доспехах: по леву руку - нареченная, по правую руку - он сам. За Городищем коней поставили в ряд. Ударил стозвон у храма с густым набатным боем. Витязи трижды поцеловали жен, вскочили в седла, склонились и еще раз припали к женам устами. Жены, держась за стремя, прошли тридцать шагов, огладили колено мужей и поклонились в знак верности и ожидания.

Впереди у леса сбился в кучу табун захудалых и порченных коней. Черным помыслом меченные уздечки были прочно навязаны на мослатые морды. Витязи с посвистом и гиком погнали их впереди себя сквозь развесистый могучий лес.

X X X X

Первый день пути, ясный и свежий, Анзор прошел с дружиною неторопясь. Уготованная предрешенность вела его строго на восток. Он понимал: если судьба каждого одна, то слагаясь в общем предначертании из тридцати судеб, рок будет сильнее судьбы отдельной, для которой придет особый знак - пасть или возвратиться. А потому надо видеть, что дарует бог и уметь тем распорядиться.

К вечеру Анзор заметил отяжеленность и томное желание пуститься на вольную волю. Анзор ущипнул себя за ухо, вздрогнули тут же заметил блаженную сонливость на лицах друзей. «О, Род, - творец вселенной, Бог неба и дождя, сними с нас одурь, - полушепотом взмолился он и резко вскрикнул: - Дружина, обнажить мечи!». Боевой клич поднимает в рывок даже умирающего витязя. Дружина воспрянула, очнулась. Вдруг впереди мирно бредущие клячи оскалились, взлягнули, взвизгнули и понеслись вразброд в сторону топкого болота.

- Отблагодарствуем Стиллу, - сказал Анзор, - тото вот она знала зачем назрезаны уздечки. Не дремать нам ночью, братья. Пойдем по звездам, а спать будем днем.

X X X X

Темень сгущалась несоразмерно быстро. Нахлынули облака, наплыли тучи, закрывая звезды, и по верхушкам лесных дебрей пронесся гул и стон, предвещающий бурю.

Еще засветло Анзор приметил, что лес неподалеку в правой стороне довольно мелок: там в дальние годы лесной пожар выкосил высокий ствольник, потом, как обычно появилось болото; болото поглотило мертвые стволы, далее топь затянулась мшарником, а на мшарнике пробилось мелколесье. Идти сквозь мелкостволье по мягкому мшарищу неловко, но гул по вершинам перешел в рев, и Анзор, чувствуя беду, приказал всем повернуть направо в мелколесье. Едва дружина вырвалась на мшарище, как хряск и грохот взломал вековые стволы. Громадные деревья рушились под вой и посвист остервенелой бури. Стволы падали, лопались, и вихри в охлест разносили вершины и ветви.

Черная круговерть металась над гибким мелколесьем, в котором затаилась дружина. Чтобы соразмерить, как долго бушевал ураган, Анзор начал счет. Он досчитал до тридцати тысяч, когда ветер внезапно поумерился, вслед за тем совсем утих. В небе открылся просвет, и черные тучи, будто с уговора, скатились к северу с неба. Воссияли звезды, разлилась тишина, и дружину нестерпимо потянуло в сон. В мелколесье деревья не подавят, и это наводило покой. Склонившись в седле, Анзор задремал, смежил веки, и вдруг увидел Веду. Зеленые глаза Веды источали тревогу: «Витязь, не спи!» - резко вскрикнула она и тут же исчезла. Анзор вспрянул: дружина, свалившись с коней, спала раскинувшись во мшарище. Анзор выхватил меч, поднял щит над головою и что было силы замолотил по звенящему овалу. Очнувшись, никто из витязей не помнил, как и когда упал с коня. Объезжая завалы, дружина к рассвету выбралась на ровную поляну. Единый, дружный облегченный вздох расправил душу: лесной обвал не задавил дружину, не усыпил навек угар болотный.

На поляне вбили колья, и пустили коней пастись на длинном поводу: пусть кони пощиплют траву, но не сбегут от внезапного испуга. Развели костры. Небо распахнулось с утра голубой глубиною. В солнечный день яговки бессильны. Ярило опалит изгальный дурман, и потому-то днем можно спать спокойно.

Анзор выставил шесть постов, - сам остался за седьмого. Дружный мерный сон повалил богатырей. В небольших походных котлах остывало варево. «Налягут потом, когда проснутся», - отметил Анзор. Внезапно легкий треск затронул его слух. Анзор насторожился. По шороху в чащобе он уловил поступь тяжелых звериных лап. На поляне всхрапнули кони, сверкнули округлыми глазами. Крайний конь встал на дыбы, метнулся в сторону, и в тот момент, в один мах проломив кусты, на простор выкатилась громадная медведица. Анзор не видывал столь крупных. Медведица кинулась свалить коня. Конь скакнул, срывая привязь. Когти, длиною в пол-локтя, хватанули вскользь и мимо. Анзор вскинул лук, - стрела вонзилась в округлый, лохматый бок. Зверь взревел, завертелся, сшибая лапами торчащее оконечье. Вторая стрела вонзилась зверю в грудь, и зверь рванулся к человеку. Освирепевший, с прерывистым хрипящим ревом, пронзенный двумя стрелами, он все же был достаточно проворен и скор. И быть бы витязю сбиту, когда б не щит да меч. Анзор на вскид и в сторону подставил щит, а сам вдруг резко увернулся. Тяжелый меч коротким взмахом рассек надвое звериный череп. Хрипящий, издыхающий зверь еще скреб лапами, когда Анзор заметил желтое опушье вокруг маленьких ушей: такой зверь когда-то растерзал у Анзора мать. Теперь провидение столкнуло его с желтоухой свирепой громадиной. Зверь подергался, испустил последний дух, Анзору легло на душу суровое утешение. «Хвала тебе Перун, и тебе Вит, что привели меня сюда и дали быть отмщению! - сказал он еще не остывшим гневным голосом. - Мать, ты слышишь ли меня? Твой сын не оставил твою смерть без отмщения!» Он пошел к недвижной туше, и в застывшем взгляде зверя прочел нечто не звериное: взгляд зверя, водянистый по окаему, еще источал свирепый туман вездесущих яговок. Вдруг один глаз мертвого зверя вздулся в шар, величиною в кулак, отделился полупрозрачным клубком, взвился вверх и будто растворился. Громадная туша сморщилась опала, от нее потянуло болотным зловонием. Анзор приказал забросать тушу сухим хворостом и поджечь.

X X X X

Посреди болота в стане яговок был назначен семидневный печальный вой по случаю загубленной семиизгальной яговицы. Яговица отошла в мир теней по вине ненавистного витязя Анзора, и сорок девять яговиц вышли в центр становища на ритуальный расклад. По семь в каждом ряду они, скрестив ноги, расположились в четырехугольный ромб, к трем углам которого пристроились еще три ряда, образуя метящее трехзначье, - рогатину, направленную в сторону Городища. В центре ромба пылал жаркий костер, на котором сожгут тело новорожденного младенца, чтобы телесный расклад пошел в воспарение и дал бы возможность семиизгальной погибшей яговице возродиться в телесном облике через чрево беременной или в склубленной силе сорока девяти изгальностей. Яговки, избранные по голосам - от самых низких до самых высоких голосов, - в таком же порядке располагались в каждой семерке. Заглавная самая высокая нота - Й, ох, а! - начиналась с оконечника ромба и, постепенно снижалась к тройному оперению ритуального ромба. Изначальный вой, словно клинок рассекая воздух, перекатывался в низкий сотрясающий душу гул. И так семь раз с небольшими перебоями. Видимо потому новорожденный младенец, лежащий в корзине чуть поодаль от костра, перестал морщиться и плакать. Тараща несмышленые глаза, он загукал, засучил ножками, когда две яговицы подняли его над костром, растянув за головку и ножки, а старшая полоснула его по горлу ножом. Хлынувшая кровь зашипела на углях, к небу взвился черный смрад горящей плоти. «Да возвратим, да возвратим!» - тяжким хриплым голосом пропела старшая, всякий раз вздымая и опуская тело младенца над костром. На седьмой раз она кинула тельце в уголья, и сорок девять голосов взвыли в едином хоре: «Да возвратим! Да возвратим!» Яговки вскочили, окольцевали нешироким кругом костер, сцепились руками и, пока смрад горящего тела вздымался к небу то сгибались, то выпрямлялись. Вскинув головы после поклона они резко в едино и хором взвыли: «Й, ох, а!» Настойчиво, исступленно они взывали в пространство пока на небе не показалось темное облачко, а вслед за тем сгустились тучи. И тогда все становище взвыло, пришло в движение. Вспыхнуло сорок девять костров, и разгул захлестнул становище. С домиков на ходульных сваях были сорваны подвешенные головы черных воронов, с которыми яговки пускались в пляс. Ведьмиными метлами посшибались редкие цветы по окрайку болота. В первый громадный костер посыпались птичьи перья и вороньи тушки. В пламя летели поленья со всех сторон. Жар костра стал уже нестерпимым, когда его по кругу приглушили росомашьими шкурами. Костер зачадил смрадом без огня. Теперь воздымленность шла от стана, от общей силы яговок. Едва скользкий язычок пламени пробивался поверх, как его тут же гасили обрывками шкур росомахи или прибивали усохшей лапой. Семь яговок с ожерельями из клювов черного ворона стояли вокруг и следили, чтобы дым ровным смрадным столбом поднимался в небо. Что-то там в небесах творилось в сгущенной тишине.

Но вот, по мере тления, черный дым с бурными витками ровным овалом завис над становищем. Поблекшее в тучах солнце теперь уже совсем не пробивалось сквозь черную завесу. Нахлынул порывистый ветер, вышибая искры из костров, и над становищем пронесся пронзающий все шипящий свист. Свист нарастал, источался, давил на глаза, в уши и в сердце, и тогда вдруг всплеск безумного азарта и расхлестанных желаний охватил вокруг всех. Обнаженные яговки с распущенными волосами, вздернулись в пляс, задергались, двигая руками, завизжали, вихляясь в злобе, в истошных выкриках, в которых сквозили и призыв и ложь. В грудных тонах, напоминавших пение, звучал неистребимый, неутоленный похотливый голод тела. Яговки выволокли из темной конуры двух пленных сарыков, влили им в рот настоя, воспаляющего плоть, дали питья, отнимающего разум и пустили меж собою в разхват, утоляя плоть.

Где-то за частоколом хрипели и злились уцелевшие рыльники, ожидая, когда становище за день и заполночь перебесится и яговки попадают в изнеможении. Тогда рыльники бросятся к ним, к обессилено лежащим. Тогда рыльники утолятся похотью и темень скроет их уродства. Однако полуночный срок ожидали все. Ровно в двенадцать ночи послышался глухой низкий удар по натянутой коже тамбура и из глубин болота поднялся огненный паук. Величиною с сосну, он шевелил мохнатыми лапами, сверкал калеными глазами и в теневом ореоле выставил серебристого паучка. В том ореоле серебро смешалось, всклубилось серой пеленою, и в этом ареоле всплыло лицо изначальной яговицы. Ее голос не звучал над лесом, но всем был слышен: «Дух моей дочери слился с миром теней. Существа мужского начала всевидящим знаком паука даны для порождения себе подобных. Вселивший в чрево семя, дозволившей быть ему, должен погибнуть. Кровь младенца мужского начала даст вам полет в провидение».

Ступни яговок окинул жар. Огненный знак растаял. Взвизгнув, яговки пустились в пляс, но их движения вдруг стали вялыми, и они рухнули в забытьи там, где кому придется.

X X X X

Переменив охрану, Анзор спал недолго. Внутренний голос и рассудок еще не принесли ему решения: как быть? Идти по звездам или дождаться нового дня? Внезапно на него нахлынула вялость. Он закрыл глаза, задремал, и снова сверкающий зеленый взгляд Веды предстал ему. Он не слышал голоса, но слова пришли к нему: «Повремени. Остереги свой лагерь».

Еще до сумерек витязи сложили вокруг лагеря завалы из бревен, коряжника и сухостоя. Вкрадчивая темень сгущалась, настилалась вокруг. Весьма утомленный ночными дозорами и дневными заботами, Анзор накоротко прилег за грудой коряжника. Он имел способность за получас и даже меньше погрузиться в сон, чтобы в столь короткий срок восполнить силы и воспрянуть свежим и бодрым. Предстоящая ночь не сулила ничего хорошего, и Анзор позволил себе отрешиться от забот, пока дружина бодрствует. Сквозь сонную пелену, застлавшую все вокруг, он увидел Славну. И если Веда являлась к нему с предупреждающей вестью, то душа Славны овевала его покоем и добром. Он принимал ее далекое присутствие, и это восполняло его силу. Лицо Славны, далекое и милое, грустное и зовущее, ласковое и бесконечно ждущее, несло уверенность, что все будет хорошо, что он вернется, а дух домашнего очага, лукаво усмехнувшийся из-под печья, подсказал ему, что Славна зачала ему сына. Просветленный этой радостью, Анзор готов был уже проснуться, когда сполохи из черных туч закрыли светлое видение и сквозь туман пробились жгучие глаза Веды: «Тебя спасет младенец», - сказала она, и Анзор проснулся. В голове прокатился шум и треск. Что-то пискнуло и тонюсенько провыло: «Шутками кидаешься, Веда!» - «И вправду смешно, - подумалось Анзору. - Уж не погремушкой ли младенец оборонит меня?»

С этими мыслями он обошел оборонный круг. Сумеречь быстро сгущалась, наседала из чащобы, черным пологом укрывала небо, и вдруг со всех сторон из лесу хором и вразноголосье послышался волчий вой. Вой медленно и неотступно приближался, тоскливо вонзался в сердце, а шорохи и хруст мелких сучьев возвещал о том, что несметное полчище оскаленных зверей неотвратимо сжимает смертный круг. Но вот во тьме засверкали блестки свирепых глаз. Их было столько, что они мелькали густой россыпью. Волки вышли на поляну. Во тьме они сначала сомкнулись, потом вдруг разом бросились на завал. Они лезли с хрипением и воем через сучья и бревна, хватали пастью и перекусывали палки или вдруг взрывались в страшных прыжках в грудь витязям. Их рубили в размах и на отмашь, кололи, крушили, отшибали щитами, но взамен порубленных наскакивали новые и было им ни весть числа. Уже отяжелели богатырские руки. Волчьей кровью оплеснуты ноги, обрызганы лица и едкий пот застлал глаза. Порваны кольчуги, отброшены шлемы с жарких голов, уже первым проблеском заалел рассвет, а волки лезли и лезли, вгрызаясь и рыча. И вдруг они схлынули - схлынули все. Вдруг взвыли, запрокинули головы и ринулись вглубь леса. Где - то там за деревьями Анзор приметил распущенные косы яговок и клином торчащие затылки рыльников. «Ай, Веда, шутила ты, как видно, неспроста», - вспомнилось Анзору.

-    Ну, братья, - сказал Анзор, - три ночи миновало. - Отмеряем еще шесть дней, а к концу девятого дня яговкам до нас не дотянуться. Не пробьется далее их сила.

X X X X

В обычае русичей - так издревле завещали предки - жена могла уйти от мужа, когда про то решит сама. Могла и возвратиться, если муж принимал ее. В таком случае ее называли возвращенницей, и ей определялось последнее угольное за столом место.

Витязь правой руки Самгала, лихой Гордомысл, не в пример воеводе, не был однолюбом: у него благоденственно и вальяжно обитали три жены - две благодушные и спокойные, а третья - задатная, характером вычурная и беспутная Крина. В трапезной Гордомысла Крина сидела на уголке уже трижды. Уходила и возвращалась. «Ну вот, никак не могу отвязаться от лешака бородатого, - порой в жалости к себе тонюсенько скулила она. - Заставил полюбовной быть. Живу как на привязи».

Первый уход Крины был с молодым сарыком, черноглазым, огненным. Она ушла с ним даже не объявившись в том мужу. Но через полгода любовный ожег стал для души болезненным и нарывным. Во второй раз ее увел раскосый степняк, но в его юрте вольной Крине показалось тесно: здесь жило насилие над ней днем и ночью. В третий раз на нее, голубоглазую, статную, игривую позарился белокурый варяг, который совсем занудил ее строгим любовным распорядком, и Крина жадно вспомнила своего громилу Гордомысла. В Гордомысле всегда жил раскованный и добрый порыв, который только и мог и утешить душу, и утолить жажду страстного тела Крины.

-    Ну, - сказал ей Гордомысл гулким басом. - В остатний свой раз ты прибегла. Сбежишь еще повышвырну. Гниль в тебе верх берет. Иди-ка теперь в храм. Год молись. А как минет год с сего дня, да позволит Радомышля - в постель пущу!

Год очищения для Крины показался ей благом. Она была готова принять и девять лет закляться, который волхвы кладут на жен за сокрытую неверность. «Сблазилась - скажи, - таков закон, ибо тайный блуд губит силу, храбрость, доблесть мужа и не малой порукой становиться для гибели воина». Но ту, что ушла по доброй воле и открыто, нельзя порочить и судить. А за измену тайную можешь быть убита, и муж за то ответа не понесет. За мужское же насилие - вечное изгнание. Однако, если принужденная принимала насильника, ему давали право жить среди всех в княжестве, но он никогда уже не мог быть посвящен в витязи.

В год очищения Крина понаведалась к Стилле, и та нагадала ей родить младенца. В то время Крина исхудалая, камчой степняка поротая, наставлениями варяга замученная, была рада покою и месту и с недоверием отнеслась к пророчеству Стиллы.

- Ну, - спустя год хмыкнул в бороду Гордомысл, - пустить бы тебя в коровнике спать да уж больно ты стала хороша.

Весь год Крина жила в небольшом чуланчике с небольшой горушкой для сугрева. Здесь она ждала своего часа. Она знала, что бог наградил Гордомысла и силою, и добрым сердцем, и была как никогда строга к себе: даже искоса не глянула другого витязя. Прошлое темными пятнами еще давило ей душу, но год спустя к ней в чуланчик ввалился Гордомысл. Две жены Гордомысла родили ему дочерей, и лишь Крина так пожелала мужа, что родила сына ему. Гордомысл позвал ее в светелку, но Крина привыкла к уютной теплой каморке, из которой был выход в сад. Счастливо занятая младенцем, она цвела, отдалив от себя все прошлое, которое казалось ей теперь давно ушедшим нездоровым и глупым сном.

В саду поодаль от яблонь и грядок с капустою стоял развесистый дуб. На нижний сук Гордомысл подвесил люльку, и в ясные и свежие осенние дни Крина бытовала здесь с младенцем с утра до вечера. Трехмесячный смышленыш Всеславушка поднимал крик в каморке, но был спокоен и доволен в люльке под дубом.

Однажды к вечеру, уже намереваясь уйти, Крина услышала певучий вкрадчивый голос: «Здравствуй, касатушка, - и увидела старушку в разлохмаченных одежках, каким-то образом возникшую в саду. - Тебе счастье... Тебе счастье... Тебе покой... Тебе покой..., - и на Крину вдруг навалилась неодолимая дрема.

Ее пробудил детский вскрик. Вскрик пронзил не слух, а сердце. Крина глянула - люлька пуста. Она заметалась по саду, - ни старушки, ни младенца. Терзаясь и вопя, Крина позвала на помощь. Гордомысл схватил меч, вскочил на коня, но сметливые жены направили витязя к Стиле.
- Спеши, Гордомысл, - сказала Стилла, - на четвертый день от ныне будет твой сын у яговок, и ты знаешь зачем.

Еще затемно, не дожидаясь рассвета, сто сорок витязей, подстегнув коней, поскакали к становищу яговок. Под легкой стынью звонко чеканили конские копыта, и в созвучье горячим коням ярость и ненависть все сильнее и сильнее закипала в могучих сердцах. Грозный дух единения сокрушал изгальный туман, а передслитной грозной яростью яговки были бессильны. Пожалуй только одна препона могла помешать налету - переход к острову через болото. Мороз был не настолько крепок, чтобы слабая наморозь могла удержать коней. У закрайка топи решили перейти болото пешими. Двадцать витязей оставили с конями, остальные с поперечинами широкой цепью пошли через пристывшее болото. Еще с вечера перед походом Гостомысл приказал витязям приторочить позади седел снеговые доски. Под пролыжным следом потрескивал лед, выступала вода, но цепь шла, где по льду, где опираясь на кочкарник.

Внезапно со стороны становища потянуло дымом, и вскоре витязи увидели впереди костры. У костров суетились рыльники, подбрасывали хворост, чтобы открыть хлюпкое болото. Каленые стрелы вонзились в них. Рыльники падали, и тех, что сказались близ костра, поглощало болото. Было жутко видеть, что они не защищались, а только неотступно таскали хворост. Подневольный разум яговки нацелили в одно, и рыльники ложились грудами, заполняя мертвыми телами раскисшие провалы. Когда вопль последнего несчастного рыльника поглотила хлюпкая черная жижа, витязи набросали поверх узкого провала поперечины, и один за другим вышли на твердое место.

Рубка без пощады началась. Метались в ужасе гибкие тела яговок. Закрывались косами ужасом искаженные лица. Внезапно Гордомысл заметил, как из в крыше большой избушки взвилась вверх одна, вторая, третья яговка. Гордомысл с разбегу в один мах вскочил на крышу. Из проема уходили те, кто обрел силу изгального лета. Такое дается только яговкам, испившим детскую кровь. Гордомысл встал на крыше у проема. Снизу только что воспарила яговка. Резкий мах, - и Гордомысл срубил ей слета голову. Голова скатилась с крыши, тело рухнуло вниз. Гордомысл срубил седьмую, - и внизу послышался вой и стон. Ударом меча Гордомысл перебил конек, порушил крышу, продавил ногою, закрыл верхний вход. Спрыгнув на землю, он вышиб дверь. На круглом тупичке с шестерыми яговками за спиною сидела седая яговица - царица и высшая власть Становища. Ее прозрачные глаза, сверкнув, вперились в лицо Гордомысла, но гнев витязя был сильнее зловещих глаз. Гордомысл схватил старуху за седые космы и выволок наружу.

-    Где?! - рявкнул он. Старуха молчала. - Где сын? - и глаза Гордомысла налились огнем. Старуха молчала. - Готовь вертела! - приказал он витязям.

Когда большой костер осел и жар угольев был нестерпим, со старухи содрали шерстяную укрыву, привязали к вертелу и стали крутить над жаром. Старуха молчала. Ее сморщенная кожа пузырилась и трещала, волосы опалились, оголились кости черепа. Когда же вздулись и лопнули глаза, над становищем разнесся уши режущий пронзительный вой –и в тот миг Ягвица потеряла изгальную силу. Витязи стояли в полукруг, натянув луки. На кончиках каленых стрел дымилась насмоленная пакля. Как только тело Ягвицы дернулось в последнем смертном движении, витязи пустили стрелы над ней в неприметное сизое облачко.

-    Спасибо, братья, - сказал Гордомысл, - вы в распыл разорвали ее подлую душу, и ей не возродиться в новом теле. А теперь вы, жабье племя, - обернулся он к остальным связанным и ждущим. - Говори! Ну? - он указал на вертел.

Послышался жалкий скулеж. Яговки закивали головами куда-то в сторону. У первой из них Гордомысл рассек веревку, спутавшую ноги, и она показала на скрытую яму посреди Становища. По скользким ступеням Гордомысл и трое витязей спустились вниз. Гордомысл увидел двух подвешенных за ножки младенцев с перерезанным горлом. Простонав Гордомысл рухнул на земь.

-    Где здесь кто? - подал голос стоявший рядом витязь. В глубокой нише кто-то засопел и всхлипнул: там в туго запеленутой холстине лежал заплаканный Всеславушка. Нетвердо ступая, Гордомысл вынес наружу спасенного сына.

-    Чьи те дете? - спросил он связанных яговок.

-    То дети сарыков. Ягвица взяла себе их кровь.

-    Развяжите их, - приказал Гордомысл. Он видел: эти шестеро были красивы. - Кто дал вам жизнь?

-    В нас кровь витязей, но кто они мы не знаем.

-    Хочешь витязя? - Гордомысл подошел к первой?

-    Хочу... - прямо и смело ответила та.

-    А ты? А ты? - спросил он всех поочередно, и, заслышав, утвердительное «Да», распорядился: - Пусть выберет каждая того витязя, который ей люб. По закону Дажбога, - напомнил он, - ничей род нельзя истреблять вчистую, и потому даю вам ночь продлить жизнь в новорожденных. Но всех, кто уцелел помимо вас, настигнет наша кара. Зло только тогда перестает быть злом, когда его навсегда забывают.

X X X X

Анзор не знал о разгроме Становища яговок и продолжал еще шесть дней быть настороже и остерегаться. Но день за днем проходили благополучно. Витязи не крушили попусту деревья, не оставляли после себя горящие костры, и лесной дух Сагдай давал им дичь и приют в тишине под кронами деревьев. Дружина не кружила по болотам, никто не стращал их криком по ночам, и к концу восьмого дня пути дружина вышла в просторное разноголосье, которое, постепенно редея, вклинялось в сарыкские степи.

В степи по осени улетает птица, кочуют сайги к югу, и в эту пору в необъятном просторе трудно найти пропитание. Было разумнее добыть сохатых пока не вышли из леса, чтобы с мясным запасом продолжать свой путь. Шесть витязей: Анзор, Сунгур, Дамир, Дан, Карин и Бор стали в засаде, а дружина охватила широкий гон. Карин стоял крайним, затаившись под разлапистой одинокой елью. Он вскинул лук, заметив серебристо - светлую тень, мелькавшую в дальних кустах. Сторожко выжидая, он готов был натянуть тетиву, когда зверь приблизится. Карин ждал треска сучьев, с которым ломится сохатый, но вокруг застыла тишина. Тень, как сова, еще раз мелькнула за деревьями, не издав ни единого звука. Обостренным чувством Карин понял, что его заметили, и добыча не выскочит в просвет. Что - то необычное спряталось там впереди. Стрелять наугад не по чести, а приблизиться, крадучись, бесполезно. Рвануться вперед - верное дело. Пока зверь развернется, охотник проскочит шагов двадцать и пустит стрелу наверняка. Карин пригнулся и взвился над землею в стремительном скачке. Проломив кусты, он увидел, что впереди убегает не зверь. Невысокое плотное тело о двух ногах заметалось вправо, влево, заслышав впереди посвист наступающего гона, а сзади настигающего витязя. Лесная двуногость обернулась и рухнула через валежину. Вскочив на кряжистый ствол, Карин увидел существо, дрожащее в испуге. За валежиной, прижав руки к груди, съежилась девица, покрытая по телу серебристым мелким подшерстком. Лицо по щекам, лбу и подбородку открытое, темно-карие плоско скользящие глаза, приметные скулы, курносый нос, большие овальные губы.

Карин отпустил лук и, явно удивленный, вспомнил давнюю весть о лесных девах, которым нету доли быть женами. Какое-то побоище или мор истребили их мужей. К тому же, слышно, аланы охотились за ними, как за зверьем. Чего сказать: Карин не ведал, как быть не знал, но дева, в серебристом подшерстке с оберткой из волчьей шкуры вокруг бедер, понравилась ему. Его взгляд просветлел добром и лаской. Ярость витязя потухла, и дева благодарно приняла его потеплевший взгляд. Она еще робко и неуверенно поднялась с земли, но приблизилась к Карину и все чего-то искала своим взглядом в глазах Карина. Ее взгляд заблестел, наполнился зовущим светом, и Карин, протянув руку, позвал беглянку за собой. Она покорно пошла за ним. Знающие люди говорили, что лесные девы не знают слов, но изъясняются гудением и резким свистом. Теперь он убедился в том: лесная дольница тихим прищелком и свистом остановила Карина, и он без слов понял ее настороженность: вот-вот и почти рядом появится дружина. Руками и взглядом он, как мог, втолковал ей, что беда ей не грозит, и вскоре дружинники смотрели на диво дивное, которое привел Карин. Они оглядели дольницу и так и сяк, пока один из витязей не заметил на ее плече полосатые глубокие шрамы. Карин посмотрел в глаза дольнице. Он уловил, что меж ним и ею просквозилась бессловесная, но довольно внятная связь. Внутренним голосом и видением он понимал то, что произошло с нею, и что она хотела бы ему передать. Карин не мог бы объяснить увидел он то или догадался, но он точно понял, что дольников в лесу истребляют люди-медведи, что мужчин они разрывают когтями, а дольниц пленят и держат их при себе в своих ямах под выворотнями пока те не зачахнут и не умрут.

-    Негоже, витязи, - сказал он, - оставлять в беде человеческую тварь. Дольники не знают меча и лука, не разводят огня, а люди-медведи - вон оно как, - он показал на плече дольницы шрамы - в недельный срок погубят всех. Так позволим ли мы, братья, такому быть? На все убийства всякого племени запрет наложил сам Дажбог. Так не остаться ли кому по добру племя дольников оберечь? Скажи ты, головной витязь Анзор.

-    Так тому и быть.

-    Скажи ты, головной витязь Сунгур.

-    Так тому и быть.

-    Скажи ты, головной витязь Дамир.

-    Так тому и быть.

Поделить дружину было не просто: надо отдать и сохранить заветное число. Храм Дажбога и Перуна разделен на восемь сторон, а в центре девятая - главная сила над всеми сторонними силами. В дружине тридцать витязей. Над храмовым числом девять стоит изначальник и глава. Если отнять по одному из каждого десятка, то сохраниться храмовое число, как самое приемлемое, но только троих витязей для боя с людьми-медведями будет мало. Решили из каждого десятка взять по три. Тогда в каждом отряде останется семь, что входит в число боевое, к тому же семь - знак пророческий. Надрали бересты, чтобы тянуть жребий: кому остаться, кому идти. На оборону дольников выпал жребий на Карина и Бора, а к ним еще семерым. Дружина разделилась на четыре стороны, чтоб в каждой стороне искать свою судьбу. На юг пошел Сунгур, на восток Анзор, на север Дамир, на запад Карин и Бор урезонить человеко-медведей.

X X X X

Дольницу никто не принуждал быть в дружине, никто и не удерживал, и на ее больших губах изредка вздрагивала улыбка, а глаза влажно светились, когда она смотрела на Карина. Она на знала слов, но понимала все по лицу, по взглядам, по душевному наитию каждого дружинника. В ее обиходе был резкий полусвист, неясное гудение и бормотание, где чаще всего проскакивал звук «чью». Карин прозвал ее Чьюга, и она охотно отзывалась на эту кличку. Чьюга неотступно шла рядом с Карином, держась за стремя или чуть пообочь от коня. Она видела в нем вождя дружины и главную защиту.

Западная сторона, в которую направилась дружина, поросла лесами всего более смешанными: береза, осинник: дуб и реже сосняк, ельник, рябина, черемуха. Заступал дорогу непролазный кустарник, и Карин подсадил к себе Чьюгу за седло. Чьюга, как птица, понимала направление и рукой показывала как раз ту дорогу, куда следовало идти. В ночь Чьюга свернулась клубочком под молодым дубком, жалкая и съеженная, как бездомный щенок. Карин укрыл ее войлочной накидкой, а сам пошел в дозор. В глухой тишине, в непроглядной густой темени ночи таилось напряженное ожидание чего-то страшного. Ночь замерла в застывшем молчаний, и лишь к утру легкий ветерок проскользнул по вершиннику: в его слабом порыве Карин уловил душный залах шерсти и пота. Он не сказал бы, что не предвидел такой встречи. Обостренное чувство витязя всю ночь с минуты на минуту ожидало чего-то неведомого. Карин затаился в густом подлеске, и вскоре меж деревьями мелькнули две точки желтизной светящихся глаз. Ветерок тянул на Карина и не выдавал его. Глаза встречного поблескивали то по низу, как у зверя, то сверкали повыше чем рост Карина. Кто-то осторожный, громадный, скорый и бесшумный не решался подступиться ближе к лагерю. Но вот небо прояснилось, и в просвете меж деревьями, мягко ступая, вышла мохнатая сутуло стоящая громадина. Сарин в предел напряг свой лук - спустил стрелу. Гортанный рев потряс чащобу и деревья. Чудище рванулось на выстрел, но и вторая стрела лишь слегка задержала его. Только третья стрела в грудь заставила чудище остановиться. Шатаясь и рыча, полузверь-получеловек охватил лапами толстое дерево, и под его когтями полетела клочьями кора. Но вот рев помалу перешел на хрип, и чудище, откинувшись, хрястнулось наземь. Его рассмотрели засветло: это был самец, ступающий на двух коротких, кривых и полусогнутых лапах. Громадное тело, овальные могучие плечи, пятипалые руки-лапы с когтями в полторы четверти, маленькие уши и вытянутая волосатая морда с короткими клыками. По телу темно-рыжая густая шерсть. В прямой стычке таких мечами не одолеть. Сам Бог надоумил Карина бить издали, брать на стрелы.

На четвертый день пути Чьюга указала рукою на широкую лесную впадину, обращенную плоским развалом в южную сторону. Медведи-люди или клыканы, рванцы - прозванные так издавна, - скопились в общем стадном логове из множества ям. В этих ямах они залегали на зиму в спячку, и пленные дольницы, если не гибли за зиму от стужи и голода, то по временам, очнувшись от спячки, клыканы разрывали их. По весне они ловили новых дольниц, но потомства не имели, а те редкие самки их единой породы только изредка приносили детенышей и паслись со своим потомством вдали от самцов. Охотники изредка встречали их на ягодных полянах, и грибных местах или узнавали по разодранным и развороченным пчелиным дуплам. Ловили они и мелкое зверье, задирали кабанов, ломали спины сохатым, но избегали встречи с человеком.

С высокого увала над распадком Карин бегло пересчитал выворотни и кучи хвороста над ямами. Таких логовищ набиралось до сотни. Клыканы еще не залегли в спячку, но с приближением холодов на них находила предзимняя вялость и, - благодарение Богу - то было на руку витязям Карина. Однако девять витязей против сотни клыканов - соотношение совсем не соразмерное. Даже смертельно раненный клыкан может разорвать витязя в клочья, и на общем совете решили начать скрытую охоту.

Не смотря на довольно холодные ночи, витязи не разводили костров. Клыкан подслеповат и глуховат, но чуток на запахи. Дым костра отвлечет клыканов от набредающей на них спячки, а резкий налет конского пота и человеческой близости пробудил бы в логовище ненасытную ярость. Витязи отвели коней на полдня пути к травянистой луговине, где днем после ночной изморози открывалось еще не пожухлое подножье, натерли кожанки, щиты и шлемы хвойником, а подошвы оголенок из бычьей кожи осмолили еловым подсочьем.

Чьюга, словно юркая лисица, прохаживалась меж витязей, потягивала носом и одобрительно тихонечко посвистывала. Она что-то явно хотела сказать Карину, но что - понять было никак невозможно. Дружина двинулась к логовищу, но Чьюга дернула за рукав одного, второго, третьего витязя, расставила их в ряд, а сама, взвизгнув, помчалась вперед, словно от погони. Карин, более других понимавший лесную девственницу, сначала не мог внять, что тут к чему. Чьюга настойчиво, неугомонно повторяла свое, и Карин, сомкнувшись с ней взглядом, воскликнул:

- Стой, братья! Эка мудра наша свистунья! А ведь засаду советует делать нам! Она заманит, а мы встретим.

Он показал руками, как это должно быть, и Чьюга взвизгнула от радости. Она восторженно скакнула, потом пошла вперед кокетливо вихляясь, показав, как тому быть, что нет того клыкана, который устоял бы перед таким соблазном. Ее глаза вспыхнули злым огнем и тут же наполнились слезами: она, видимо, вспомнила, как клыканы растерзали ее небольшое племя. Кто где уцелел или все погибли - она не знала.

Для засады выбрали узкую ложбинку. Здесь обозначилась намятая тропа, по которой клыканы чаще всего возвращались в логовище. Затаившись по обе стороны, витязи стали ждать.

Чьюга вышла на тропу и, бесшумно ступая, направилась через лесной гребень в сторону логовища клыканов. Вскоре в той стороне раздался переливчатый свист и гортанное мягкое гудение. Из логовища не замедлил отозваться сначала одинокий, а затем и многоголосый рев. Но вот свист и гудение сдвинулись, стали приближаться, а за ними последовал нарастающий рев, и на тропу выскочила бегущая Чьюга. За Чьюгой толпою мчались клыканы. Безудержная похоть гнала их за желанной дольницей, и они кусались и рвали друг друга на бегу. Первых стрел они, похоже, не заметили. Злобное вожделение гнало их. Они подмяли первых девятерых упавших. Еще девять сраженных свалились в кучу, и в ревущем месиве смешались пронзенные и здоровые тела. Их пало числом где-то более тридцати, когда по сигналу Карина витязи отошли. Было слышно, что в ложбине еще грызется свалка, раненные рвут здоровых и друг друга, что все логовище встревожено и надо подальше отойти и более не подступаться с этой стороны.

Широким кругом витязи обошли распадок с подветренной стороны и влезли йа деревья, чтоб издали прознать дальнейшее. Ползком или шатаясь, в логовище возвращались редкие клыканы с торчащими стрелами в груди или в боку. Они тут же падали, хрипя и извиваясь. Те, что уцелели, не появлялись: они кинулись по следу витязей, но запах осмоленных подошв сбил их с толку, и по ту сторону распадка то там, то тут раздавался одинокий свирепый рев. Но вот из-под большого выворотня вылез громадный серебристо-рыжий клыкан. Его рев приглушил все остальные. Вожак повел мордой по сторонам, и его вздернутая пасть обнажила клыки, величиною в поллоктя. Клыкан еще раз повел мордой по сторонам. И во все стороны из распадка, рыча и воя, кинулись клыканы. Спрыгнув с деревьев, витязи, сколь позволяли ноги, помчались к коням.

Вскочив в седло, Карин не заметил нигде поблизости Чьюги. Карин встревожился, призывно свистнул, и вдруг услышал в стороне одинокий настигающий рев. Карин пустил коня наперерез и через минуту-две принял дольницу на круп коня. Кони рванулись, витязи помчались прочь. Теперь было ясно: встревоженные клыканы не лягут в спячку: они начнут бродить и убивать все живое. Однако важно было то, что с наступлением настоящих холодов их нрав, привычный к одиночеству в зимней яме, отзовется разбродом: клыканы начнут бродить по одиночке, а при встрече раздирать друг друга. Их останется мало, самых сильных и живучих. То было истиной, но не решением, потому что в глазах Чьюги Карин прочел немалую тревогу. Дольников уцелело так мало, что бродячие клыканы, безусловно, истребят их всех.

Чьюга указала на северо-запад - в ту сторону, где оставались вкрапленными в пространство признаки ее соплеменников, которые она улавливала за сотни верст. Идти гуда можно было со дня на день, но оставив в живых лишь небольшое число племенных клыканов. Десятка полтора уцелевших не смогут идти широкой облавой на дольников, и потому не перебьют их и не похитят дольниц. Они так или иначе примкнут к соплеменницам, и стадо даст потомство. Так велено Богом, и две недели витязи не сходили с коней. Били на выбор: плешивых, уродливых, в нарывах и в коросте, оставляли сильных и молодых. Когда перебитых набралось числом еще под шестьдесят, Карин, задремав в седле услышал голос: «Тебя ждут, витязь! Иди!» В тот же день он повел дружину на северо-запад, - в ту сторону, в какую указала Чьюга.

X X X X

На шестой день пути дружинников Карина встретила мокрая метель и нижущая стужа. Судя по нахлынувшему мутному небу, непогодь налегла на неделю либо дольше. В такую сутемень быстрого костра не сделаешь и скорого отдыха не найдешь. Кто знающ, тот делает стан, кто суетлив и бестолку прыток, тот торопится опередить непогоду пока не сгинет в ней.

Попетляв из стороны в сторону, витязи отыскали поляну где мшистую, а где с прихваченной стылостью травой. Тут кони, отскребнув копытом, будут иметь себе корм. Вокруг поляны повалили деревья, чтобы кони сперепугу не разбежались от воя волков. До темна звенели топоры, и с закрайка поляны объявился округлый островерхий шалаш с дымовым продухом вверху... Поближе к шалашу натаскали сухостойника. Развели костры один на поляне другой в шалаше. Мокрый сухостойник долго застилался дымом, но, схватившись пламенем, наконец-то зашипел, вскинулся жарким огнем, и вскоре на витязей нашла сонная истома. И только Чьюга была чем-то встревожена. Карин исподволь подглядывал за ней. Вот она поднялась, будто прислушалась, насторожилась, повернула голову в одну в другую сторону и напряженно замерла. Она что-то восприняла из пространства человеку непонятное. Чьюга бесшумно мягкими босыми ногами обошла спящих витязей и быстро юркнула за войлочный полог над входом. Карин подался за ней, приоткрыл полог, и в отсветах наружного костра увидел, как Чьюга легкими прыжками миновала поляну, а кони, фыркнув, настропалили уши, нацелили в ту сторону горящие глаза. Карин, пригнувшись, выбрался наружу, и в дальней смутной полутьме, в проблесках отраженного у леса пламени заметил еще одну быструю фигуру. Рослый дольник перескочил завал, и Чьюга припала к нему. Хлестал ветер с мокрым снегом, а эти двое грели друг друга, не заметив приближения Карина. Витязь легонечко присвистнул, приложил руку ко лбу, сердцу, груди. Дольник отпрянул, загородил подругу, оскалился, всхрипел, готовый к битве. Тяжелая дубина загородила путь Карину. Мелькал по лицам неровный свет, сверкали взгляды. Карин выхватил меч и тут же отправил его в ножны. Он снова повторил знак молитвы и миролюбия. Из-за спины дольника выскочила Чьюга и стала между ними. Резким свистом и каким-то сорочьим щебетанием она заставила дольника опустить дубину, взяла его за руку и повела к шалашу. Дольник встал у наружного костра, принимая благодатное тепло и все же искоса глядел на шалаш, готовый каждую минуту к защите и бегству. Карин не стал будить витязей, и только под утро сказал, чтобы они не спугнули пришельца. На рассвете витязи выходили из шалаша, не торопясь и по одному, и каждый из них прикладывал ладонь ко лбу и сердцу. Чьюга подала сородичу кусок обжаренного на угольях мяса, и это всего больше пробудило в нем доверие. Непогодь попритихла. Наружный костер оживили, и вскоре в походных котелках отменно воспарил ось мясное варево.

Дольник был молод и худ, силен последней но достаточно отчаянной силой. Это было не трудно понять по его затравленной одинокости, сквозь которую пробивалось тепло его души, когда он смотрел на Чьюгу. Каждый из витязей что-то дал ему: кусок хлеба, сушеную рыбу, вяленного или вареного мяса. Дольник брал, не очень-то доверяя, и Чьюга как-то по-своему утешала его. Наконец этот несчастный человек, покрытый серебристой шерстью, несколько освоился и даже заглянул в шалаш, но во внутрь не вошел, вероятно, опасаясь ловушки. Весь день он бродил по поляне, грелся у костра, много ел, а к вечеру вдруг трубно взвыл и засвистел. В ответ ему из леса раздались подобные тому же звуки, и к закрайку поляны вышли две женщины-дольницы. Одна из них держала полузастывшего ребенка на руках. Чувствуя себя у наружного костра хозяином, дольник приманил их, оторвал куски мяса с вертела, подал каждой, и было жалко смотреть, как тряслись руки у несчастных. Мать не съела ни крошки - все скормила малышу, но взять еще дольник не решился. Карин мечом отхватил большой кус и подал голодной матери.

X X X X

Мокрая стужа бушевала еще четыре дня. Наконец-то в миру притихло, прихватил ось морозцем, припорошило сухим снежком, а еще через день небеса распахнулись свежим солнечным сиянием. Чьюга указала на каменное взгромождение, что возвышалось над лесом вдали. Там, как понял Карин, таились остатки дольников, избежавших пасти клыканов. Было бы опрометчиво сразу двинуться туда - выгнать перепуганное племя, а возможно и ввязаться в нечаянную стычку. Карин долго втолковывал Чьюге и дольнику, чтобы они предупредили соплеменников: витязи не идут чинить вреда. Чьюга поняла быстрее, а дольник недоверчиво и хмуро ничего не воспринимал. Наконец-то и ему стало все ясно, Чьюга с дольником ушла. Ушли с ними и две женщины с ребенком. Дружина устроила бивак с ночлегом.

На следующий день Чьюга возвратилась с седым изможденным дольником. Юбка из волчьей шкуры еле держалась на нем, плечи обвисли, и по его умным глазам было понятно, что он, быть может, в последние дни своей жизни хочет спасти племя. Он хорошо изъяснялся руками, весьма подвижным выражением лица и хорошо улавливал смысл сказанных слов. Карин понял, что из племени дольников уцелело не более двадцати человек, что и те вряд ли перезимуют в холодной яме-пещере без костра и кабаньей добычи, потому что кабаны с наступлением холодов кочуют к югу, а запасаться грибами и ягодами уже ушла пора.

Чьюга и старый дольник шли впереди. Дружина остановилась шагов за сто от пещеры и ждала не менее часа, когда старый дольник, а с ним еще трое мужчин не вышли из пещеры и не поманили их. Дружинники привязали коней, и пошли по замшелым камням на взгорье к пещере. Из пещеры пахнуло сыростью и затхлой прелью старых шкур. Под темным низким сводом пещеры, в дальнем защелье жались еще пятеро мужчин, одиннадцать женщин, и всего четыре ребенка. Витязи принесли сухостойника, запалили костер. Сначала недоверчиво, потом смелее люди пещеры потянулись к костру, а в ночь дольники сами натаскали в пещеру кучи сухостойника.

За два дня Карин с помощью Чьюги и старого дольника втолковал остаткам племени, что их спасение в том, чтобы идти с дружиной к людям, и там принять и пропитание, и кров.

X X X X

Епишка, Волхов-отрекатель, с недавних пор сошел с круга - ополоумел на дармовом хмельном. Он объявил себя божьим человеком - посредником между Богом и людьми: стал изрекать либо дурные, либо грязные вести. Он затребовал для себя особого почитания и дармовой кормовщины. За гнилое самомнение его потайно выпороли и выгнали из храма: «Ты зло творишь, нечестивец. Никому не дано стать меж Богом и человеком, чтобы изрекать вонючей пастью будто бы божьи слова. Никого Бог не предпочел на земле. Кто по умению, по чести возвысился, кто по доблести, добру и разум велик, тот и Богу угоден. Кто назвался сам по беспутству да по власти, тот и Богу противен, - в том душа сгинет и не с чем ему будет перед Богом представиться. Ты гнусь, мразь хапучая. Тебя, во хмелю погрязшего, бросить бы в омут, да вода оскверниться и тварь водяная передохнет, а потому вот тебе пока порка в десять плетей, а там смотри: нагадишь больше - на больше получишь».

После скрытой от глаз людских порки Епишка еще малость поколобродил на остатках хмельного и стал просить подаяние, пугая женщин и детей трясением бороды и пучаньем глаз. Ему пригрозили еще одной поркой, и он, обносившись и поколотив жену, побрел вон из Городища, чтобы добрести к иному поселению и сыскать там приют и пропитание. То поселение отстояло от Городища в трех днях пути, и к вечеру, зачуяв дым костра и варева, Епишка вышел к поляне, где стали на ночлег витязи Карина с дольниками. Епишка приковылял к костру, жалобно гугня и завывая, но с перепугу углотнул язык: он никогда не видел людей, покрытых мягкой серебристо-бурой шерстью. Витязи расхохотались, а Епишка, наполнив варевом отощавший свой живот, ночью скрылся. В Городище он примчался, вопя и раздирая грудь: «Пророчу вам! Пророчу вам!- орал он истошно. - Оборотни витязей полонили и сюда ведут! Задасться вам мое поругание! Смрад и горе на ваши головы!» - и он тыкал засмоленным с грязи пальцем в ту сторону, откуда быть дружине Карина.
В Городище не очень-то доверяли воплям, но воевода Самгал на всякий случай поставил четвертную от дружины оборону, потому что дурак чаще других правду кричит. Вскоре лазутчики, засланные в лес, увидели средь дружины волосатых людей.

-    Так что там, ходоки? - спросил воевода. - Сами витязи идут или на веревках их тащут?

-    В седлах витязи и при доспехах...

-    А те, что в шерсти?

-    За ними вслед бредут.

-    По дурости вопишь, балда, - насупился воевода, - застлал тебя с трах.

И Епишка снова зажил в Городище.

X X X X

 
Карина встречали у ворот Городища. Завидев людскую толпу, дольники кинулись врассыпную. Их окружили и ласково заманили в большой сарай. Во внутрь сарая свалили четыре громадных воза свежей соломы, и дольники отсыпались на ней целую неделю. Они скоро освоились в таком жилище и содержали его в довольно приличной чистоте. Но постоянное людское глазение мешало им, и плотники поставили за Городищем свежий сруб, более обширный и теплый. Пищу дольникам выставляли возле теплый. Пищу дольникам выставляли возле сарая, и они принимали ее с большой оглядкой. Только Чьюга свободно гуляла меж теремами в подаренной ей грубой короткой юбке. Она как-то удивительно скоро поладила с женщинами Городища. Те встречали ее доброй улыбкой и снабжали изобильной снедью. И было приметно еще одно: от дольницы прочь и с визгом убегали собаки.

- Тоже божьи люди! - строго и для всех возвестил верховный волхователь. - А витязям за их спасение Бог прибавит долгих лет.

X X X X

После ухода Карина основной дружине предстояло разделиться на трое по семь витязей и держать по отдельности свой путь. Однако дорогу витязям загородило обширное болото, и прежде чем разойтись на три стороны следовало сначала миновать это гиблое место. До крепких морозов искать переход через болото ничем не лучше чем нырнуть в прорубь головой. Дамир, которому выпала доля идти с товарищами на север, мог бы выступить раньше и, продвигаясь по окрайку, пересечь болото где-то там после недельного пути. Сунгуру предстояло идти к югу, где, возможно, есть обход, но дело решал крепкий общий дух, который по обычаю витязей оберегался накрепко. Держала всех вместе и другая причина: Стилла и Веда торили витязям путь, предрешая возможное. Разделенный натрое пророческий посыл распылялся бы в пространстве, и потому дружинники не торопились разойтись раньше положенного срока. К тому же внимание Веды и Стиллы наверняка занято возвращением Карина. Не зная, что творится в Городище, витязи были довольно осмотрительны и не лезли напролом. Так учили их с детства: быть храбрым, но мудрым, быть отважным, но осторожным, иметь во всякую пору, во всякий случай крепкий дух и не смущать душу товарища жалобой иль слабостью.

Дружина стояла неподалеку от болота еще неделю. Здесь по мелколесью паслось немало сохатых. Дружина набиралась сил на хорошей свежатине, а кони скребли мох из-под копыт. По затерянной вдали бескрайности болота Анзор прикинул, что переход через него займет два дня, а то и более. По всему болоту торчал низкорослый чахлый соснячок, сгнившие березки, пузырились кочки, а на открытых разводьях кое - где тускло поблескивал шероховатый лед. Витязи надергали мха, нарезали травы для коней, поскатали в тугие увязанные вальцы, чтобы перекинуть за седлами, насушили мяса над угольями, и на седьмой день в безветренную стужу повели коней через болото. В стылой багряной дымке поднималось солнце, по твердой наледи цокали копыта. Шли распахнутой цепью, чтобы не тянуться след в след по надколотому льду.

Два дня пути тянулись уныло и зябко. Костры не жгли, чтобы неподтаял лед. На выходе из болота вскочили на коней и с гиком вырвались на твердую землю. Солнце последними лучами высветило впереди равнину с лесами и перелесками с таинственной и замутненной предвечерней данью. Там с севера на юг тянулись овальные холмы и зубчатые горы, а с ближнего обзора сияли просветы широких озер. Горы, на погляд такие близкие, отстояли еще дней на десять пути. В ночь дружина зажгла последний общий костер, чтобы по утру разделиться на трое. А далее - все будет по воле неба. С начала весенних гроз может среди лесов или равнин, среди озер или гор, Бог даст избраннику всевидящий камень- амулет. Амулет возьмут астрологи-волхвы и ясновидцы-кудесники. Они предугадывают судьбу и грозные тайны будущих времен. Дурные люди, тати и воры схлынут. Все мысли и помыслы врагов прочтет всеведущая Стилла.

Анзор еще раз оглядел дальнюю-даль. Здесь вдоль гор завесой стояла поточная сила сибирских племенных шаманов и азиатских чародеев. Эти две силы, столкнувшись вдоль гор, завихрялись в мутную завесу почти непроницаемую для ясновидения. Стилла напоминала о том. Отсюда придется идти безо всякого упреждения. Стилла, Веда, волхвы и кудесники вряд ли дотянутся до них мыслью и только в редких случаях пробьет завесу резкий и внезапный изгальный настрой… Хуже того - поточная сила будет преследовать изо дня в день, а по ночам смутной дурнотой нахлынут сновидения - одичалые голоса и страшилища, кривые тени и обрывки непонятных знаков, тяжелые предчувствия придавят душу, и тот, кто утратил крепкую волю, тому угаснуть и сгинуть в безвестной стороне.

Прощальный костер пламенел и рвался к небу. Круговая чаша обошла витязей, и с первым проблеском рассвета витязи разделившись на трое вскочили на коней, чтобы через год, если позволит судьба, встретиться на том же месте.

X X X X

Дамир впереди шестерых торил дорогу. Бор, его витязь правой руки, ушел по жребию спасать дольников. Дамир еще не свыкся с его отсутствием, но шестеро молодцев, могучих и надежных за его спиною, были хорошей опорой в любом деле, в беде и в бою. Север подстерегал их метелями и вьюгами, но день за днем стояла тихая погода, оседая серебристым инеем на меховых подшлемных опушках и усах. В нетронутой тишине цокот копыт казался необычайно громким, и бескрайнее безлюдье выглядело навечно застывшим и уснувшим навсегда.

Через две недели пути Дамиру предстояло передохнуть, пройти в предгорье и здесь поставить зимник. Но чем далее на север, тем заметнее деревья мельчали, а горы сглаживались, теряя острые вершины. Вскоре витязи увидели громадные холмы, стоящие вразбежку. Приметив меж двух холмов лес покрупнее, Дамир решил обустроить здесь свой зимний стан. Требовалось лесу на два сруба: для витязей и для коней. В затишье меж холмами северные зимы не шибко приглушили сосняк, а вот березы росли приземисто, коряво. Чуть поодаль на равнине для коней нашлось густое заснеженье кормового мха. Такое положение только к добру: если кони уцелеют, так и витязи вернуться. Оставалась забота о собственном пропитании. Пока витязи тесали срубы, Дамир объезжал места вокруг. Ему ровным прошивом попадались в изобилии лисьи следы, взлетали белые куропатки. Лисы да куропатки - прибыток ненадежный. И на третий день, как быть в объезде, Дамир заметил за дальним редколесьем медленно бредущее стадо рогатого зверья. Дамир по наслышке знал, что самоед северный живет в шалашах из шкур, и тем зверем только и жив. За стадом шло стадо, и все к югу. Дамир пустил коня в ту сторону. Конь не пугал оленей, но мясной запас неспешно уходил от северных метелей, и держался пока на временном кормежном просторе. Пришлось снять витязей с дела, чтоб навялить оленины на зимнюю пору. Под мясо отдали первый еще не достроенный сруб. Человека на коне стадо подпускало в упор. Оленей прошивали стрелами. Туши на привязке волокли на стан. Шкурьем накрыли временный шалаш. У стана скопилось мною сбоя, и талых кровавых проплешин, и в пятую ночь после охоты, вокруг стана заслышался волчий вой. Волки, похоже сбрелись со всего простора, окружили стан, и первые из них безо всякой опаски подбегали к остаткам свежатины. На утро ни одного стада не оказалось вдали. Страх согнал оленей с кормовых моховищ, но витязи почли за благо тот запас, который успели добыть. Плохо-бедно однако до весны можно было дотянуть. В ночь витязи распалили вокруг стана костры.

Утром, выбравшись из шалаша, витязи увидели, что волки не ушли. Они лежали на снегу то там, то тут вокруг стана поглядывая на тлеющие головешки. Два волка челоночили возле недостроенного сруба, пытаясь перескочить к мясным тушам. Туда, кажется, сумел взопрыгнуть один волк и уже хрястел там костями. Кони в округлом загоне из коряжника, жались друг к другу, фыркали, прядали, косили накаленными глазами.

Первые стрелы положили семь волков, потом еще и еще. Чуя смерть, волчьи стаи отскочили, чтобы вечером начать осаду вновь. Волчьи шкуры были вспушены теплым мехом. Ободранных волков витязи разбросали вокруг стана, чтобы приучить зверье пожирать друг друга. Оживленные костры отпугнули волков, но они не переставали бродить в обозримой дали или выжидать, свернувшись на снегу. Уже где-то за полдень из снега вымахал затаившийся там волк. Дамир успел достать его стрелою. То был громадина - волк из волков. Когда на голь ободранного зверя сволокли за стан, волчьи стаи забеспокоились. С тревогой и страхом восприняли волки гибель вожака. На ночь витязи оставили вдвое больше костров. По тем или иным каким причинам, но волки в эту ночь близко к стану не подошли, и где-то поутру потянулись по следам оленей.

По знаку Бога и по завету предков, безделие для человека - его главный проступок. Всяк витязь в работе с детства тароват. Он приучен к делу и помнит: не рви жилы, однако не ленись. Работай померно: делу больше толк. Что в лени, что в нахрапе - радости нет. Завалишь дело, впадая в уныние и злость. Дамиру лишь оставалось топор не выпускать из рук. Поставили высокие лабазы под мясо, два сруба для дружины и коней, а еще обязательно баню. «Чисто тело - так дух волен и сила крепка» - таков завет. В потолке бани - волоковое окно. К одной стороне грудка - камни калить. Посреди бани - три громадных бочарины, обмазанных глиною. В них пожгут огонь, чтобы глина затвердела. В одну будут кидать раскаленные камни и воду там греть. Во второй - вода холодная, чтобы окатиться после мытья и пара. В третьей просто загодя натаивают лед и снег. В бане есть яма с хвойным устилом по дну. Встанет распаренный витязь в такую яму, а его сверху из ковша зольным щелоком польют: отмякший в пару пот совсем отстанет, а витязя еще и крепкой мочалкой ототрут.

Набегали дни - день за днем и все короче. Серое небо просыпалось едва лишь на погляд. Над землею разверзлась ночь, и однажды с северной стороны с небес волнистым сиянием полился свет. Ночь перестала быть ночью, и день перестал быть днем. Вскоре первая оторопь прошла, и дивное диво полюбилось витязям. Под то сияние волокушами разгребали снег до мха, чтобы кони на бескормьи не зачахли. Уработавшись, засыпали бездумным крепким сном, а по утру сила каждого просила дела и воли, из всех забот осталась забота только про дрова, и витязи принялись добывать белокипенных пушистых лис с проседью, невиданной серебристой волны. Приладились с привадою, с деревянными плахами на сторожке.

X X X X

Весна в те края приходила поздно, однако объявлялась вдруг. Солнце колесом заходило над землею, ныряло с закрайка небесного купола в недолгую сумеречь и опять появлялось сиятельно яркое, слепящее глаза. По равнине заголубело множество луж и озер. Загоготали перелетные стада гусей, колокольным переливом отозвались им лебеди. Мир празднично распахнулся и всякая живность устремилась делать норы, вить гнезда и воспевать любовь. Весна встревожила сердца витязей, поманила в ласку и грезы, в отрадную долю - к пашням и близости жен.

Ждали первой грозы, которая в эти края или вовсе не шла или до лета не приходила. И когда все сроки вышли и стрелы Перуна так и не ударили в землю, новой зимы решили не ждать - идти на запад по равнине в обход болот, и там через тридцать дней пути отправиться на юг до княжества и родного городища.

Уже вовсю зазеленела трава и тундра покрылась цветами, когда дружина, приторочив за седлами меха, тронулась в обратный путь. И был тот путь не короток и не долог, но к первым дням праздника Перуна дружина Дамира свалила к ногам старейшин и волхвов серебро добытой пушнины. В Городище на радостях устроили пир, впрочем, не без тревоги за дружины Анзора и Сунгура.

X X X X

Сунгур, спускаясь к югу, сначала встретил оттепель, а потом и летнее тепло. Горы в сизой дали по левую сторону указывали путь. Щербатые скалы постепенно сглаживались и все более расширялась лесостепь. Первые степные стада и табуны кочевников подивили витязей: они никогда не видели такого огромного наплыва быков и коней. Степь порою содрогалась от гула копыт. Изредка попадался наездник на низкорослой лошадке в рыжей лисьей шапке в нагруднике из бычьей кожи. Завидев дружинников наездник скакал прочь, и вскоре на большом удалении стали появляться три-четыре всадника в таких же шапках или в округлых медных шлемах.

Конские косяки бродили по степи без присмотра. Каждый косяк в тридцать-сорок кобылиц охранял злющий жеребец, и только за бычьими стадами изредка присматривали один или два пастуха. Вдали затемнела юрта. Наездники, ускакавшие прочь, спешились там и снова вскочили на коней, и через полдня пути из-за холма слева показалось не менее сотни всадников в шлемах, в кожаных латах и с копьями. Было ясно: от этой стремительной конницы невозможно укрыться. Холмы слева, поросшие лесом, отстояли довольно далеко, а конница степняков мчалась как раз с расчетом отрезать путь к холмам и лесам.

Сунгур приказал витязям стать, поднаддал коня и поскакал навстречь конникам. Где-то за полверсты, не обнажая меча, он поднял руку в боевой рукавице и остановил коня. Знак был принят, и от конников вырвался вперед воин в чешуйчатых доспехах. Взмахом руки он приказал своим остановиться, и неторопясь, решительно, с достоинством поскакал к витязю один. В его уверенной повадке угадывался сильный наездник, но Сунгур не обнажал меча и не пускал коня для схватки. Степняков он видывал не раз: они порой заглядывали в Городище, торгуя смушкой и закупая соль и хлеб. Сунгур даже освоил обиходную часть их наречия, и его возглас «Мир тебе!» заставил всадника придержать коня. Довольно смутно, но все-таки понятно Сунгур втолковал войну, что витязи ищут небесный знак, и это явно пробудило у воина любопытство. Лукаво сверкая глазами, он пригласил посетить с такой вестью стойбище великого хана, и витязям не оставалось ничего кроме как принять здешнее гостеприимство.

Стойбище великого хана состояло их трех десятков серых юрт, посреди которых возвышалась большая белая юрта. Возле юрт курились кизячные углища, в кованных котлах варилось мясо, и все вокруг веяло простором и покоем. Сотник, а возможно бек - начальник рода - задержал витязей перед въездом к юртам. Шустрые войны сложили две кучи бурьянника и прутьев кагальника. Вспыхнули два больших костра, и витязям предложили спешиться и пройти меж двух пламенеющих костров для очищения от злых духов.

Сунгур сошел с коня первым, отряхнул у костра накидку, рукавицы, чем вызвал гул одобрения, за ним сошли витязи с коней. Бек поманил их и повел к большой белой юрте, гостей остановили шагов за десять перед юртой. Два война вынесли из юрты широкую расписную полость и раскатали ее по земле. На полость поставили низенький деревянный тупичок и натаскали подушек. По обе стороны маленького трона встали по три воина с кривыми саблями. Мягкая шкура над входом в юрту отпахнулась и наружу вышел хан. Он был молод, гибок, строен в мягких расписных сапожках, в белых шелковых шароварах, в сверкающей серебряной кольчуге поверх нательной поддевки с длинными выступающими расшитыми рукавами, в белой пышной шапке из шкуры северной лисицы. Молодому хану было лет двадцать с небольшим, но взгляд его был довольно проницателен и мудр, что приходит к человеку рано, если жизнь его сложилась с детства в суровости и опасности. На расписном поясе хана сверкала золоченая рукоять кривой сабли в ножнах с блестками голубых камней. На шапке молодого хана сверкал крупный изумруд, притягательный, переливчатый, и черные слегка раскосые глаза хана под этим изумрудом сверкали острее и резче.

Витязи почтительно склонили головы, и Сунгур, приложив ладонь ко лбу и сердцу, отдал хану вежливый, достойный поклон. Хан хлопнул в ладони и пригласил витязей сесть на подушки. Степной обычай не позволял задавать путнику вопросы, пока гость не насытится и не отдохнет. Быстрые девушки принесли чаши, наполнили их кумысом. Хан выждал пока витязи опорожнят чаши, и только тогда спросил:

- Куда держат путь воины руссов?

-    Сунгур, как мог, объяснил и кстати хотел бы знать, где всего лучше витязям быть до весны.

-    Мы не знаем вашего бога, - сказал хан, - но гроза весною бывает там, - он указал острием сабли в сторону гор. - Мои люди покажут вам скалу, об которую разбиваются небесные огненные стрелы. Бывают годы когда огненные стрелы летят в ту скалу даже зимой. А пока русы мои гости. Вскоре будет праздник и состязание воинов в стрельбе из лука, в борьбе, в битве мечом и с копьями. Хан хотел бы увидеть состязание руссов со своими воинами. Смотреть такое состязание соберется вся великая степь. Праздник начнется через три дня, а пока русы пусть набираются сил, чтоб показать свою храбрость и умение.

Приветливый, радушный хан любил слушать песни, смотреть нарядные танцы и сам был поэтом и певцом. Он, понаслышался о руссах, о добродушии, приветливости и обычаях в тех краях. Его купцы ежегодно наезжали на весенние ярмарки в княжество и довольно красноречиво хвалили силу тамошних богатырей и красоту женщин у руссов. Купцы говорили, что обычаи степняков и руссов во многом схожи: та же доблесть и верность слову, и всего важнее свобода, за которую рус, не задумываясь, может положить голову. Не мало руссов женилось на степнячках. Взглянув на Сунгура, хан сказал: «В тебе есть наша кровь».

К вечеру того же дня к главному стойбищу потянулись из степи громоздкие повозки, которые тянули спаренные волы. Вокруг вразбег ставились юрты, на высоких треногах над кострами зависли котлы, и свежевальщики туш принялись за свое дело. Дым костров, запах свежесваренного мяса завис над степью, и многоголосый гомон слился в урчащий гул.

В юрте для витязей было сухо и тепло. Войлочные стены юрты приглушали звуки, и лишь резкие окрики или посвист наездников, прогонявших мимо стада, пробивался сквозь мягкие стены. По среди юрты дышал жаркими угольями очаг, сквозь дымовое окно виделось небо. Утомленные переходом витязи повалились на толстый войлок и подушки, и крепкий сон приклонил богатырские головы. Сунгур противился сну. Коней дружинников отвели на хорошее пастбище, а неподалеку от юрты на земле расположились два десятка воинов. Чувствуя, что сна не одолеть, Сунгур прикрыл откидной полостью вход в юрту, а сам лег поперек у входа с тем, чтобы с первого шага в юрту кто-то споткнулся бы об него.

Во сне Сунгур увидел кроваво-красный дым, искры, блеск, густые пламенеющие завитки. Дым полз, завихрялся кольцами, в которые врезался острый свет, и вдруг все погасло в ровном неподвижном тумане. Сунгур очнулся, неприметно приоткрыл полог, прикрывающий вход, и сквозь отсветы дальних костров заметил темные фигуры степняков неподалеку от юрты. Стражу оставили в ночь. Витязей стерегли.

Еще днем по обрывкам фраз Сунгур узнал, что к молодому Аюхану привел на праздник своих кочевников его родной дядя Батархан Смуглый, коренастый Батархан сверкнул издали на руссов раскосыми глазами. Всем степнякам очень нравились железные доспехи руссов. Убить руссов в поединке и завладеть его доспехами - велик соблазн для степняка. Взгляд Батархана словно меч скользнул по шее Сунгура. Врожденное предвиденье встревожило витязя, и вот теперь среди ночи он почувствовал еще большую тревогу. Он незаметно выполз из юрты и, скользя по сухотравью, ужом миновал стражу. В отдалении темнела юрта Батархана. Кто-то пошевелил там полог и сквозь щель прорезался свет. Несмотря на позднее время Батархан не спал. Зачем и почему? - Сунгур хотел бы знать. Вдруг полог заплескался, и в тусклом проблеске светильника из юрты Батархана вышли один за другим десять воинов. Воины рассыпались врозь и скрылись в тьме. Было странно, что в стане Батархана никто не оживлял притухшие костры, там ждали чего-то. Сунгур вернулся, заполз в юрту, разбудил дружину: «Братья, ночь велика, но скоро утро, а Батархан не спит. Давеча ему приглянулись наши доспехи. Не наспим ли мы тут смерти?»

Сунгур приоткрыл полог. Стража, приткнувшись к земле, отозвалась тихим умиротворенным храпом. Выскользнув из юрты, витязи залегли в бурьяннике неподалеку от юрты Батархана. Вскоре из юрты вышли двое, как видно, беки.

- На рассвете Батархан станет великим ханом, - сказал первый, прозвенев шлемными кольцами, свисавшими до плеч. - Этот щенок захудалой собаки Аюхан никогда не мог сравниться со мной в поединке, но Угатархан дал ему большую власть, чем Батархану. Батархан не потерпит такое, и на рассвете привяжет голову Аюхана к своему седлу, а я войду в юрту Аюхана и возьму себе всех его жен.

Двое скрылись во тьме. Витязи, минуя костры, тихо вышли к белой юрте Аюхана. Сунгур вышел вперед и тихо окликнул полусонную стражу. Громоздкий воин зашевелился темной глыбой. Еще девять стражей обозначились у юрты.

-    Слушай меня, - не повышая голоса, сказал Сунгур. - Буди хана. Беда рядом ходит...
Воин, недоверчиво бормоча, пошевелил пикой, однако спросил:

-    Хорошо ли ты знаешь, русич? Зачем будишь хана?

-    Будет плохо, если ты его не разбудишь, - отвечал Сунгур. - Чем дольше ты медлишь, тем быстрее попадешь в мир теней.

-    Хорошо, русичь, я войду в юрту хана. Но помни: голове лжеца место на острие копья.

Громоздкий шагнул в юрту, и вскоре там затеплился тусклый огонек светильника.

Молодой хан встретил Сунгура встревожено и недовольно. Он с минуты на минуту готов был прорваться досадою и гневом.

-    Да прольется твой гнев на врагов твоих, - сказал Сунгур, почтительно склонившись. - И пусть твой меч сразит тех, кто на рассвете хочет тебя убить.

Едва Сунгур заговорил подробнее, как Аюхан вскочил в ярости.

-    Я знал, - скрипнув зубами, Аюхан схватился за меч, - что Батархану нравятся мои жены, мои табуны, мои пастбища. Он не хочет признать, что мои воины храбрее и сильнее его воинов. В день праздника его поединыцики принесли бы ему позор, и он как трусливый пес, оскалил пасть, чтобы напасть сзади. Где твои воины, русич?

-    Они здесь и готовы защищать тебя.

-    Пусть будет так, - одобрил хан. - Русичи храбрые воины. - Он хлопнул в ладоши, и в юрту вбежали четверо посыльных, но стойбище уже наполнилось шумом, и, прежде чем воины Аюхана вскочили в седла, конная лавина Батархана врезалась в них.

В предрассветной тьме рубка шла вслепую. Кромсали воинов, женщин и детей. Ближние пешие Аюхана заступили дорогу конникам копьями, и Анзор с витязями еще с двумя десятками приближенных бросились к сторожевым коням. Кони, чувствуя тревогу, рвались на привязи, и Сунгур вспрыгнул в седло, не прихватив ногою стремя. В полутьме мелькнула серебром кольчуга Аюхана и остатки уцелевших воинов поскакали за ним к двум холмам.

Стойбище еще кипело в кровавой мешанине, когда с холма открылись жуткие остатки ночного побоища: среди поваленных и уцелевших юрт вопили женщины, стонали раненные, бродили кони, волоча за ногу застрявших в стремени мертвых, чуя кровь, ревел взбесившийся скот и уже кружили стаи черных воронов.

Потеряв треть всадников в ночном побоище, Батархан отошел. Хитрый и осторожный, он понимал, что его намерения были предугаданы и, вероятно, опасался главных сил Аюхана разбросанных по стойбищам в степи.

Аюхан приказал вскинуть на копье четыре конских хвоста и, завидя этот знак, со степи стали стекаться по одиночке уцелевшие и свежие воины. Где-то вдали в южной стороне еще не улеглась волна пыли: туда ускакал Батархан.

Когда собралось около трехсот воинов, Аюхан вскинул кривой сверкающий меч:

- Мои храбрые воины! - воскликнул Аюхан. - Копыта ваших коней смешают кишки Батархана и собачью кровь его войска с той пылью, которую вы видите! Принесу на копье голову Батархана и отдам эту голову крысам, чтобы они прогрызли его гнилой череп и сожрали бы его мозги!

Аюхан приказал воинам стоять за холмами. Он видел, как вдали показались полусотня всадников. Большая часть из них рассыпалась по степи собирать распуганный скот. Остальные легким наметом поскакали к стойбищу.

Сунгур, как и все, спрятал коня за холм, спешился. Из-за бурьянной шапки холма виделось, как всадники Батархана подъехали к стойбищу, оглядели разорение и поскакали прочь. По всем приметам, жадный Батархан прислал полусотню забрать повозки и юрты. Уверившись, что все достанется без боя, посыльные ринулись грабить кто, что мог: кувшины, полости, тазы, - крушили юрты и навалом клали в повозки. Сунгур подивился такой злобной жадности: без скота, без юрт в степи людям гибель. В зимнюю стужу и голод сначала умирают дети, потом старики. Зима в степи бесснежная, суровая. Без юрты у костра человеку не спастись.

-    Сунгур, как мог, объяснил и кстати хотел бы знать, где всего лучше витязям быть до весны.

-    Мы не знаем вашего бога, - сказал хан, - но гроза весною бывает там, - он указал острием сабли в сторону гор. - Мои люди покажут вам скалу, об которую разбиваются небесные огненные стрелы. Бывают годы когда огненные стрелы летят в ту скалу даже зимой. А пока русы мои гости. Вскоре будет праздник и состязание воинов в стрельбе из лука, в борьбе, в битве мечом и с копьями. Хан хотел бы увидеть состязание руссов со своими воинами. Смотреть такое состязание соберется вся великая степь. Праздник начнется через три дня, а пока русы пусть набираются сил, чтоб показать свою храбрость и умение.

Приветливый, радушный хан любил слушать песни, смотреть нарядные танцы и сам был поэтом и певцом. Он понаслышался о руссах, о добродушии, приветливости и обычаях в тех краях. Его купцы ежегодно наезжали на весенние ярмарки в княжество и довольно красноречиво хвалили силу тамошних богатырей и красоту женщин у руссов. Купцы говорили, что обычаи степняков и руссов во многом схожи: та же доблесть и верность слову, и всего важнее свобода, за которую рус, не задумываясь, может положить голову. Не мало руссов женилось на степнячках. Взглянув на Сунгура, хан сказал: «В тебе есть наша кровь».

К вечеру того же дня к главному стойбищу потянулись из степи громоздкие повозки, которые тянули спаренные волы. Вокруг вразбег ставились юрты, на высоких треногах над кострами зависли котлы, и свежевальщики туш принялись за свое дело. Дым костров, запах свежесваренного мяса завис над степью, и многоголосый гомон слился в урчащий гул.

В юрте для витязей было сухо и тепло. Войлочные стены юрты приглушали звуки, и лишь резкие окрики или посвист наездников, прогонявших мимо стада, пробивался сквозь мягкие стены. По среди юрты дышал жаркими угольями очаг, сквозь дымовое окно виделось небо. Утомленные переходом витязи повалились на толстый войлок и подушки, и крепкий сон приклонил богатырские головы. Сунгур противился сну. Коней дружинников отвели на хорошее пастбище, а неподалеку от юрты на земле расположились два десятка воинов. Чувствуя, что сна не одолеть, Сунгур прикрыл откидной полостью вход в юрту.

- Пусть женщины помогут тем, кто истекает кровью. Пусть воины возьмут себе лучших коней и оденут лучшие доспехи. Пусть погонщики сложат юрты, впрягут волов и откочуют на север к горам. Там женщины будут лечить тех, кто ранен. Но тот, кто еще может пустить стрелу и держать меч, пусть тот останется здесь.

Аюхан поднял руку в знак непреклонности своей воли. Он не сказал ни слова больше, но Сунгур видел, что хан таит какие-то свои мысли о предстоящей схватке с Батарханом. Не приходилось сомневаться в том, что Батархан пойдет по следам отходящего стойбища. Хищный и злой он обречет на гибель всех кроме молодых и красивых женщин. По набитым следам он поймет, сколько всадников осталось у Аюхана. По степи еще бродили конские табуны, и Аюхан направил погонщиков пустить эти табуны по следам уходящего стойбища: пусть Батархан думает, что воины пошли к горам вслед за уходящими повозками. Он приказал воинам рассеяться по степи и собраться вместе в стороне верст через пять: так Батархан не сможет сосчитать следы его всадников.

Ближе к предгорьям начинались пролески. Лес, разбросанный овальными кулигами, сливался в сплошную зелень на пологих подступах к горам. Аюхан вел своих воинов стороною, не упуская из вида людской караван. Шесть дозорных Аюхана приотстали верст на семь, чтобы досматривать приближение вражьих конников. Где-то за полдень два всадника догнали воинов Аюхана. Один из них, сдерживая разгоряченного коня, рассказал, что Батархан не теропится догонять беглецов или не желая открытой стычки или надеясь на ночной налет. Аюхан приказал воинам скрыться в перелеске, и вскоре на следу каравана показался десяток конных преследователей. Они промчались мимо на взгорье, откуда были видны медленно уходящие повозки, развернулись и проскакали прочь. Было ясно: они возвестят о беззащитных беглецах, и Батархан рванется за легкой добычей. Беглый караван влился в узкий проход, и Аюхан разделил свое войско надвое: правую половину отдал под начало Сунгура, с левой половиной войска остался сам. Витязи разошлись надвое и, затаившись в лесной чаще, стали ждать. Пред узким входом в лес Батархан, осторожности ради, задержался, но в тот миг из леса выскочило полтора десятка всадников Аюхана, визжа и гикая, кинулось навстречу, с разворота пустили стрелы и помчались прочь по лесному узкому проходу. Освирепев, всадники Батархана рванулись во след. Узкий проход через лес вынудил всадников Батархана растянуться в длинный строй, и тогда, с двух сторон, из лесной чащи по ним пустили стрелы лучники Аюхана. Свистнули стрелы. Падали всадники, рушились кони. В живую груду перемешались и люди, и кони. Батархан развернул коня. За ним прянули вспять его воины. Батархан вырвался в степь, и тогда две конные лавины Аюхана ударили по ним с двух сторон из-за холмов. Остатки войска Батархана сбились в круг, ощетинились копьями, и в предсмертном страхе ждали своей участи. Аюхан высоко поднял свой сверкающий изогнутый меч. Воины замерли. По обычаю, пленные воины, принявшие клятву у ног хана-победителя, пополняли ряды его воинов. Воины Аюхана собрали кучи хвороста. Вспыхнули четыре больших пламенеющих костра. За кострами в конце дорожки и расстеленных ковров сидел Аюхан на высоком помосте, устланном войлоком и шкурами барса. Каждый пленный шел меж ярких огней, кланялся, и с последними шагами падал на колено и клал к ногам Аюхана свой меч. То был знак - клятва верности новому хану и очищения духа перед ним в огнедышащем пламени. Но вот клятва верности и очищения духа перед новым ханом закончилась и старейший воин Аюхана выстроил бывших пленных и вернул каждому его меч.

Сунгур насчитал восемьдесят шесть клинков. За все это время никто не обращал внимания на три десятка раненных воинов Батархана, которые без стонов терпеливо ожидали своей участи. Те, что могли, вставали. Таких провели меж костров без сложения меча. Тех, что не могли встать тут же добивали коротким ударом меча в спину. Среди лежащих Сунгур заметил совсем молодого юного воина. Он оперся руками о землю, чтобы из последних сил подняться. Он потерял много крови от раны в плечо. Опередив мечевика, Сунгур шагнул к молодому воину. Юный красивый воин не просил пощады. Он смотрел прямо в глаза Сунгуру в последние мгновения своей жизни, и Сунгур впервые понял, что эти мгновения бывают очень длинными даже перед взмахом меча над головой. Течение времени меняется для каждого человека в зависимости от случая. Сунгур подошел к молодому воину и сильной рукой помог ему подняться. Всех раненых - и своих, и чужих - после очищения кострами, отдали на попечение женщин, которые пестрой стайкой уже высыпали с закрайка леса у предгорья.

X X X X

Батархан с остатком своих самых сильных и преданных воинов оторвался от побоища. Он понимал, что пленные Аюхана без клятв и очищения Аюхану враги и на то, чтобы влить пленных в свое войско нужно время, которое Батархану было крайне нужно, чтобы уйти как можно дальше. В неутоленной ярости он скакал к своему основному стойбищу, где его встретят вопли овдовевших жен, слезы испуганной детворы и горький укор в глазах стариков. Теперь ему оставалось ждать годы, когда через пять-семь лет возмужают подростки стойбища до возраста воинов. Но в стойбище Батархана женщины не были плодовиты. Женщин во владениях Батархана заставляли много работать и часто били своенравные капризные мужья. Года через два он мог надеяться на десяток пополнения из подрастающих сил, и потому ему предстояло скитаться по степи и быть униженно почтительным перед каждым сильным. Такая жизни хуже смерти. Батархану уже за пятьдесят. Четыре его молоые жены пять лет тому назад подарили ему двух сыновей, и Батархан с тоскою думал, что будет с ними, если на стойбище нападет кто-либо беспощадный с лавиной свирепых конников. Черный дух зависти обуял Батархана, когда он решился захватить чужое и потерял свое.

Молчаливо и печально встретило стойбище Батархана с остатками войска, и Батархан семь дней не выходил из юрты. Но в конце седьмого дня вокруг стойбища появились темные всадники Аюхана. Женщины с криком попрятали в юрты детей, а дым костров стал почему-то темнее. Сотня всадников Аюхана неспеша въехала в стойбище. Еще сотня окружила юрту Батархана.

- Батархан, выходи! - крикнул старший воин.

Никто не отозвался. Откинули входной полог, - юрта оказалась пуста.

Аюхан не разграбил и не тронул стойбище. По зову мудрости он слил два стойбища в одно, что привело в последствии к началу могучего кочевья великих ханов.

Оставив часть воинов сопровождать полоненное стойбище, Аюхан заспешил к предгорьям, где с малой охраной ожидали его возвращения с войском жены и дети.

Предположительно, кто-то из посыльных Батархана мог донести весть о побоище двоюродному брату Батархана - Сэлымбеку, и тот мог появиться со своими воинами на подступах к предгорьям. Кони Аюхана после битвы и перехода, утратили резвость, а свежих табунов, где можно было отловить полудиких коней, поблизости не оказалось. И как не тщился Аюхан, что все обойдется благополучно, он не мог погасить закравшуюся в душу тревогу, Сунгур заметил в жестких сжатых скулах хана его скрытое беспокойство и предложил отобрать лучших коней для полутора десятка воинов, которым следует вырваться вперед и предупредить стойбище о возможном налете.

Вскоре Сунгур, витязи, а с ними еще полтора десятка лучших воинов Аюхана далеко опередили войско Аюхана. До предгорий было еще не близко, когда впереди замаячили всадники в бурых накидках из воловьей кужи с конскими хвостами на угловатых шлемах. Конный разъезд Сэлымбека из двадцати всадников шел с юго-востока наперерез разъезду Аюхана. По свирепости с какой встречные бросились на разъезд Аюхана было нетрудно угадать, что им заранее известно, кого надо убить, и совсем не удивился, когда увидел среди них Батархана. Это был мощный степняк с широким большим туловищем и короткими ногами упористо и прочно державшими его в седле. Где-то там позади вел своих воинов Сэлымбек, но Батархан, воин и властитель, рвался к мести и не мог ждать когда кто-то срубит голову Аюхану. Кровь Батархана кипела. Его мучил позор недавнего бегства, и пусть Сэлымбек и его воины увидят распластанных врагов могучей рукою Батархана.

Батархан меж прочих воинов приметил Сунгура. Удалой стройный витязь распалял злобы Батархана. Этот юнец Аюхан, еще не получивший и царапины в битвах, свел дружбу с руссами, и Батархан предполагал насадить на копья две головы рядом: голову Аюхана, и голову Сунгура. Батархан и силен, и коварен. Он видел, как Сунгур вырвался вперед навстречь ему, Батархану. Батархан позволил Сунгуру опередить своих воинов для поединка, но вдруг сжал бока своего коня. Послушный конь стал, взвился, и в тот миг на Сангура с двух сторон налетели воины Батархана. То было отменное коварство - замешкать воина с двух сторон позволить хану ссечь голову противника с затылка. Витязи наддали коней, сшибли боковых, обжавших витязя, и Сунгур с помятым щитом нанес удар Батархану первым. Сьепняк отбил удар, и Сунгур новым ударом глубоко вмял щит Батархана. Батархан откинулся, и очередной удар обрушился ему в надплечник. Батархан пошатнулся, и третий удар вдавил ему шлем. Батархан завис в седле, свалившись набок. Четвертым ударом Сунгур открыл душе Батархана дорогу в мир потусторонний. Батархан упал с коня, и прозрачное голубое облачко приняло его душу. С гибелью Батархана его воины дрогнули. Их не стали преследовать: пусть они донесут горькую весть Сэлымбеку, что Батархан убит, а воины Аюхана сильны и готовы биться. Сэлымбек не давал клятвы Батархану на месть и не хотел терять своих воинов без важной на то причины, тем более ввязываться в междоусобицу с Аюханам, в котором текла кровь единых предков с Сэлымбеком.

Три дня воины Аюхана ловили коней и собирали тела убитых воинов, чтобы отвезти их в долину мертвых. Покойных клали на двуколку за спиною возницы по нескольку тел друг на друга. Въезжая в долину, воин нещадно хлестал коня, чтобы мчался вскачь по каменистому неровному полю, и в страхе перед возмездием потусторонних сил не позволял себе оглянуться. Тела падали где как, и там оставались навечно по воле провидения. Двадцать шесть двуколок въехало в тот день в долину мертвых.

Среди раненых лежали два витязя: Трабор и Богомысл. Оба бредили в жару. Ханский знахарь, осмотрев их раны, сказал, что они умрут к утру. Аюхан приказал дать им настойки из живого корня и тайной силы. Обреченным влили в рот по кубку темного пахнущего прелью и рогом снадобья. Вскоре они уснули, но совсем не надолго. Очнулись, вспрянули, оживленными и беспокойными, не замечая своих туго перевязанных ран. Им дали кумыс, и к ним вошли две красивые юные девушки. Витязи провели с ними ночь. Под утро красавицы ушли из юрты, чтобы сохранить в потомках кровь богатырей. Во след красавицам солнце брызнуло разительно блестящими лучами, а два витязя тихо, без страха и без боли отошли в мир бесконечный, в мир иной. Для них насыпали небольшой курган, куда по обычаю рядом с каждым воином положили меч, лук и стрелы, глиняную чашу и забитого коня, чтобы в мире предков не бродили витязи пешими.

X X X X

Пятеро витязей и тридцать всадников Аюхана оседлали коней и спозаранку легким наметом поскакали туда, где всего больше падают небесные стрелы. Проводник предупредил, что путь туда нелегкий и займет дней десять пути. Меж сопками и лесными завалами отряду надо пробиться извилистой тропой к синей скале. В ту скалу небо даже в зимнюю пору иногда посылает громовой огонь.

Уже на третьи сутки пути, огибая холмы и сопки, отряд наткнулся на предгорные оползни с завалами из поломанных искореженных деревьев. Проводник повел отряд в обход, но на выходе к неглубокому ущелью путь был перекрыт каменной осыпью и ежовой корежью поломанных сосен. Через этот завал, шириною всего в тысячу шагов, провели коней только за сутки. Отсюда открывалось прямое ущелье, усеянное каменной крошкой. Ущельное ложе тянулось постепенно ввысь, и где-то там далеко в туманной дымке восходило к плоскогорью и заветной сизой скале. Проводник сказал, что путь витязям теперь указан, но воинам Аюхана не следует идти к скале злых духов, чтобы не навести беду на себя и на близких. Пусть витязи идут, а воины Аюхана пробьют для них обратную тропу в последнем завале, - тогда кони витязей не поломают ноги, и Аюхан встретит витязей, если тому поспособствуют добрые духи.

Быстро надвигалась ночь. Воины тревожно поглядывали вглубь ущелья, за которым там вдали возвышалась страшная гора. По небу медленным пухлым навалом нахлынули тучи. Посыпало снежком, по ущелью слегка завихрило, быстрая темень окутала все, и вдруг в той стороне, где стояла скала сверкнула молния и грохнул тяжким ударом раскатистый гром. Сунгур и ранее слышал от волхвов, что бывают зимние грозы, но, впервые объятый тревогою, он воспринял стрелу Перуна как особый небесный знак.

Еще затемно воины Аюхана взялись за расчистку завалов. Страх прибавлял им силы, но к полудню следующего дня витязи остались одни. Сунгур не торопил товарищей. Витязи осмотрели коней, подзачистили заломы на конских копытах, проверили запасы, подпруги, уздечки, седла, - да так, чтоб никакая мелочь не стала помехой в пути. На конях запасных, вьючных хотели разместить побольше дров, чтобы и средь голых каменьев иметь горячую пищу, но жирный степной сыр и сушеное мясо в должной мере поддерживали силу, и потому на всех коней навьючили мешки с умятою сенною крошкой. Если кони подохнут, пешему витязю не одолеть пути.

Вершины и склоны гор припорошило снегом, а каменистое ложе ущелья тянулось неприветливым серым развалом. До горы оставалось еще с полдня пути, и Сунгур предложил остановиться, чтобы на следующий день быть там засветло, оглядеться и не сразу стал коротать ночь у ее подножья. Предостеречься от чего-то непредвиденного было давним правилом в выучке каждого витязя. На ровном месте поставили войлочный шатер, на малом костерке согрели воду, повечеряли, полегли, впересменку дежурили, смотрели за конями.

Глубокой ночью витязи заслышали густой нарастающий гул непогоды. Земля задрожала, в ущелье сверху посыпались камни. Сунгур выскочил из шатра. Из темного неба громадной рассадиной вонзилась в землю глаза слепящая стрела. Страшный грохот раскатился по ущелью. При вспышке света Сунгур увидел, как острая скала раскололась, обнажила сверкающую брешь.

На другой день к полудню витязи стали у подножия расколотой горы. Удар с неба рассек синюю глыбу надвое, обнажив под темным расколом водянисто сверкающий разлом. В белых глыбах какие-то прожилки отливали желтизною. Взобравшись выше, Сунгур слегка оторопел: у ног его лежала глыба золота величиною с бычью голову. Самородок был оплавлен и будто по велению свыше почти напрочь распахнут на пять частей. Мягкий метал легко раздался топором на отдельные куски.

- Братья, - сказал Сунгур, - небо послало нам то, что нам иметь должно. Не след нам делиться, но каждый возьмет одну часть на тот случай, если придется добираться домой одному. Это задаток про беду, бог даст, - донесем богатство и до Городища, и в княжий престол. На то воля неба, и теперь не надо ждать весны. Топи да болота по твердому минуем, а соблаговолит нам судьба, так к ростепели и терема увидим наши.

X X X X

От болот дружина Анзора вышла на равнину, и солнце с востока каждое утро указывало витязям путь. Сквозь морозную дымку в дальней дали проглядывались горы, а на равнине появились перелески из березняка, которые вскоре сменились хвойником. Путь дружинникам преградила могучая река, которая разливалась вширь и впадала в необъятное озеро. Течение несло ледяную шугу и ставило ее в озере либо торчком, либо сбивало в серую чешую. Дружина пошла севернее в обход, ближе к истоку: там река могла быть поуже и сковаться льдом.

На четвертые сутки заслышался грохот и рев водяного вала, и Анзор увидел узкую каменную горловину. В тучах ледяного пара, как рык звериной пасти ревела и вздымалась крутой лавиной кипящая вода. За каменным клином тупой запрудою скопился торчком лед, а далее, версты на две, река раскинула стылую гладь, припорошенную снегом.

Вечерело, медленно сгущались тучи, и тихие снежные хлопья мягко ложились на плечи витязей. Стоянку выбрали в неширокой полукруглой затиши под обрывом. Неподалеку шуршало ледяное крошево не застывшей в излучине реки, а вверху над каменистым распадком вознесся могучим строем ельник. Большой костер трещал и рвался к небу. В шатре, устланном хвойником, витязи повечеряли сушенными ягодами со ржаными сухарями кол обушками и полегли уснуть. Кони на привязи у коряжины хрустели последними озубками веток, мха и сухой травяной крошки. Сторожевой у костра, чутко внимая ночным шорохам, сидел опершись подбородком на рукоять меча. Ночь недоброй теменью наступала на окружье костра, и всякий раз боязливо прядала от ярко вспыхнувшего жара. Дух вечного мрака и тьмы, возмущенный незваным в здешних краях светом, сгущался в сизую чернь, которая ворочала по небу громадные валы низко наплывающих отяжеленных туч. Вдруг резкий охлест ударил по реке, - лед вскрылся, заскрипел и, хряская, двинулся к узкой горловине реки. Там льдины вздыбились, нашли на запруду, вода поднялась и хлынула на берег. Ледяное крошево вскипело и быстро накатилось на подступы к костру. Сторожевой поднял тревогу.

Шатер свернули, по колено в воде. Побросали переметные сумки на спины коней, а вода заплескалась под конским брюхом. Кони задергались на раскачках. Их отвязали и повели по крутой прощелине вверх, сдирая копыта о камни, но страх гнал, и все семь верховых коней вскоре были наверху. Внизу бились в воде еще три вьючных лошади, а с ними остался шатер и едовый припас. Кони ржали в кипящем ледяном крошеве предсмертным визгливым зовущим ржанием.

Дан, витязь правой руки, захлестнув арканы за дерево, подался с кручи, оступился, соскользнул с откоса вниз. Он ударился головою о камень и окунулся в ледяную кашу. Анзор вцепился в зависнувший аркан. «Не тебе, старшой, - опередил подручный, - мне там быть! Без тебя кому вести дружину?» Он спрыгнул с кручи, ловко перебирая руками аркан. Молодец окунулся по грудь в кипящую стынь, опоясал обмякшего Дана, и его потянули вверх. Из вьючных лошадей подцепили за повод одну. Оскребаясь копытами и под натяг аркана она выбралась на кручу. Еще две рвались на привязи у коряжины. Одна сорвала ременный повод и скачками, расшибая ледяное крошево, с надсадным ржанием подалась вверх. Лошадь оставили в гибели. Дан, зашибленный намертво, не дышал. Лицо витязя, предсмертьем убеленное, виделось даже в ночи. Из груди молодца выдавили воду и принялись на тугой полости качать навесу - перекатывать. Сотню раз и две сотни раз полоскали и подкидывали. «Все, - сказал витязь, нарявший за Данном, - отлетела душа.» - Мокрый и жаркий, он сел на землю, чтобы снять набухшие постолы. И вдруг Дан тихо и хрипло вздохнул. «Не тот час судьбы», - рассудили витязи.

Дана растерли, намяли, одели в сухое исподнее, укутали в шубное.На утро Дан, еще не хожий, рассказал: «Когда меня качали вы, я все помнил, а сказать не мог. Боялся одного, как бы не бросили качать. Потом на землю положили, - тут и прошибло: почуял - жив».

Наутро река с грохотом и хряском одолела ледяной завал, - вода осела, с неба сошла серая тяжесть туч, проглянуло солнышко, и над миром воцарился тихий морозный день. С трех утонувших на привязи коней сняли промокший припас и шатер. Взмокшее развесили на просушку, а пока обустроили шалаш. Решили переждать пока Дан наберется сил, чтобы держаться в седле. На те дни занялись добычей мяса. Было б кстати завалить сохатого, но поблизости не нашлось ни солончаков, ни таловой поросли, куда набивает тропы лесной бык. Витязи верст на десять объехали округу и, заметив просвет в лесном вершиннике, нашли распадок, обращенный широким расхватом к южной стороне. По таким распадкам начинается ранний весенний прогрев и в них чаще всего строят берлоги медведи. Витязи спешились, привязали коней, и пошли высматривать - не взовьется ли где парок из-под выворотня либо из ямы, укрытой хворостом и валежником.

Вскоре белесый иней на сухой веточке указал, что в яме под коряжиной залег на зиму зверь.

В двуперстный расщеп древка из можжевельника накрепко увязали большой нож с поперечинкой, - главная рогатина стожарнику. Он - коренной, и первым примет зверя. Еще две рогатины изготовили на стороннюю помощь. Длинный кол, дразнило, всунули в нутро берлоги. Взъяренное урчание вскипело под землей. Зверь завозился, рявкнул, ударом лапы перешиб всаженный кол, и в развороченном проеме показалась свирепая башка. Медведь в один мах выскочил наружу. С упора древком о землю коренной принял его на рогатину. медведь налез на острие подбрюшьем, взревел, и, оскребаясь лапами, едва не повалил коренника. Еще две рогатины всадились с двух сторон. Могучий зверь осел, хрипя заклокотавшей в глотке кровью.

В начале зимы медведь не успел источить нагулянного жиру, и шуба его была хороша. Мясо пластали, коптили. Оскоблили шкурную мездру, подержали над копотью голой стороной, подсушили, помяли и положили в шалаш на постель Дану: мех сильного, здорового зверя и боль унимает, и во сне дает покой.

По утрам с высокого берега особенно ясно в дальней дали виделись горы. До них пути еще две-три недели меж озер, перелесков, по увалам и распадкам, по берегам неведомых рек. Анзор заметил на заветренных лицах серый налет усталости и приказал товарищам ставить жаровой шатер. Место под парной шалаш нашлось неподалеку - синеющая яма, залитая застывшей водой. Вторая яма под зольный настой отыскалась шагов за пятьдесят. Вздули кострище, заваленный камнями. Жгли бревна со дня в ночь, потом с утра до полудня. Раскаленные до бела камни разгребли натрое. В дальнюю яму с зольной водою камни таскали на еловых развилках, в ближнюю яму перекатывали. В шатре, укрытой полостями, сгрудили третьи раскаленные камни. Горячие камни вмиг нагрели воду в обеих ямах, и витязи шмыгнули в шатер нагишом. Плеснули водицу на раскаленную груду - ухнули, взвился свирепый пар. Парились еловым и пихтовым лапником. Распаренные мчались в затишь к зольной яме. Обливались щелоком, счищали песком и травою с тела пот и соль. Посвист, гогот, улюлюканье подпирают небо. У чистой ямы надо хорошо ополоснуться, одеться в чистое исподнее и сесть возле угольного кострища, над которым с утра пеклись медвежьи окорока.
Дана отпарили и оттерли в шатре. Кровоподтеки и синяки на нем пожелтели - добрый признак, что скоро сойдут. И верно: на четвертый день Дан сел в седло. В последнюю ночь перед уходом Анзор, как всегда, был недоверчив, напряжен: мало ли чем встретит путников день грядущий - надо думать, чтоб предугадать. Он сменил сторожевого чуть ближе к рассвету, когда сон крепок, а время таровато для беды. Ночь, непроглядная, стылая, перемешала темень со снежной крупою, которая валила валом с неба, и вдруг откуда-то издалече послышался гул, и шелестящий, шепелявый свист пронесся над землею.

Пурга налетела тугим накатом. Ветер стеганул игольчатой осыпью по стенам шалаша, и мелкая морозная пыль, проникнув в щели, запорошила спящих витязей белой пеленою. Удар пурги внезапно стих, но тут же с севера накатился грозный рев непроглядной темени, которая смешала ночь в сплошное месиво. Анзор, укрывшись башлыком, прижался к шалашу. Где земля и небо, где лес и река, где откос берега – не разглядеть в упор и не увидеть рукавицы.

Дух вечного мрака бушевал пять дней. В шалаше у небольшого дымного костра витязи коротали время. Коней завели в затишь за шалаш, укрыли, укутали, обвязали попонами, к мордам навесили торбы с сенною крошкой. На шестой день непогода не надолго схлынула, и снова с севера насупился темный вал туч. Река взломала лед, - бурлила и кипела ледяным крошевом и глыбами. Ждать крепких морозов недели три было ни к чему. Идти на север до крепкого льда - гибельно. На братском уговоре согласились продвигаться на юг до тихого речного разводья, строить плот и на нем переправиться через реку, и уже потом по той стороне добраться до средней части гор, где предстояло поставить бревенчатый зимний стан.

Луна народилась и померкла, пока дружина нисходила к югу. Теплее и просторнее разворачивалась ширь - все больше виделись перелески на взгорьях, однако река еще врезалась в крутобережье, - кипела стремительно и грозно. Наконец показалось широкое раздолье: река развернулась плавным изгибом и спокойно несла пластовые темные воды в необъятную даль.

Плот для коней и витязей получился широк и громоздок . К нему навязали по три гребла с каждой стороны и с кормы гребло рулевое. Оттолкнувшись, померно вышли на стремнину, и наискосок по сносу на течение поплыли к тому берегу. Еще на плаву витязи заметили на противоположной луговой стороне трех всадников, следивших за переправой. Всадники скрылись за перелесками как только плот приткнулся к пологому берегу. По пожухлой траве левобережья пробивалась запоздалая зелень, и кони с охотою принялись хрупать зубами. В узкой заводи, залитой вероятно еще с весны, осталась крупная рыба. Зажгли костер. Рыбу в заводи били стрелою. День выдался яркий и теплый. Простор распахнулся на версты вокруг. Навесив рыбу над угольями, витязи стреножили коней и полегли передохнуть. Пригревало солнце, в чистом небе парили темные орлы, и вокруг было пусто и не предвиделось беды.

X X X X

Воины Сарыкхана заметили плот, когда, от излучины реки вспугнули стадо диких коз. Зорким жгучим взглядом они сосчитали и коней и витязей. Воины могли предположить, что по реке переправляется небольшой отряд Орбочи-Муната, но шлемы, кольчуги, нагрудники, покрой кожаных одежек подсказал им, что пришлые иного роду-племени. Укрывшись за пролеском, воины Сарыкхана выждали, когда витязей сморит усталость. И вот двадцать всадников вырвались из-за пролеска стремительно и вдруг.

Анзор дремал полулежа, откинувшись на приткнутое седло. Пологий берег виделся далеко-далече. От становища окрестность хорошо просматривалась и вглубь и в ширь. Сквозь дрему Анзор приоткрыл глаза, чтобы видеть все вокруг. В какую-то минуту он утонул в небытие, но сквозь сон уловил глухой накатанный гул земли - так мчится косяк лошадей или бычье стадо. Анзор воспрянул: «Братья, к бою!», - но всадники, нахлынув, осадили коней перед спящими. Конные стали полукругом, прижав витязей к реке. Старший из них, вероятно бек, хитро сверкая черными слегка раскосыми глазами, проехал туда-сюда, оглядел витязей, прицокнул, и тут же с десяток арканов, присвистнув, захлестнули витязей. Витязи отсекли волосатые петли мечами. «Цок-цок», - усмехнулся старший. Он забавлялся, ясно понимая, что витязи никуда не уйдут. Анзор, как заглавник, был обязан знать наречия кочующих племен да и товары они привозили в городище: особенно шелк, который добывали набегом. По говору всадников он понял, что их не хотят убивать, а намереваются взять в плен, потому что Сарыкхан недавно встретил Аюхана, у которого служили семеро руссов. И не те ли это русы. «Эй, ваша кто?» - спросил бек визгливо и ломано. «Мы - русы», - неспешно пояснил Анзор. - «Гай!» - вскрикнул бек, взмахнув камчою, и четверо воинов подогнали к витязям коней. Витязи с оглядкой собрали поклажу, подседлали коней и, окруженные плотным охватом всадников, поехали вслед за беком.

Обычные два костра для очищения от злых духов уже горели в полусотне шагов от большого шатра Сарыкхана. По обрывкам речи Анзор понял, что в степняках кипит неизбывная злоба к хунцизам, пришельцам с востока, желтолицым, хитрым и беспощадным. Рослые заветренные витязи никак не походили на мелких, хитрых и жестоких хунцизов, и потому воины Сарыкхана лукаво, но без злобы разглядывали их.

Обычай очищения был витязям знаком. Возле костра они спешились, прошли меж двух жарко пылающих огней.

У входа в шатер хана стоял громадный верзила, хмурый половчанин, подвздернувший из ножен широкий меч и, кажется, готовый свирепо кинуться при малейшем подозрении на посягательство. То был главный страж, хранитель духа и тела великого властителя. Он колющим взглядом осмотрел витязей, и вспыльчивый Дан чем-то не понравился ему.

-    Пусть этот, - он указал мечом на Дана, - еще раз стряхнет с себя дух зла.

Дан вспыхнул, схватился за меч.

-    Уважать чужой обычай - не значит унижаться, - сказал Анзор. - Спор с дураком не приносит мудрости. Сделай так как повелевает тому случай.

Насуплено и недовольно Дан еще раз прошел меж двух огней.

Верзила был доволен: витязь подчинился его власти и, чувствуя свое значение, он вошел в шатер доложить о событиях хану. Хан пил полуденный кумыс и появиться не спешил. Он знал, что витязи стоят в ряд перед его шатром, и лишний раз утверждал свое величие неспешностью в поступках. Но вот перед шатром расстелили большой ковер, положили на него конское седло, укрытое цветистым ковриком, чтобы хан уселся не просто скрестив ноги, а несколько возвышенно, бросили волчьи шкуры, и хан в блеске шелка в сверкании серебряного нагрудника, в лисьей шапке, усеянной драгоценными камнями, медленно шагая, ступил на ковер. Он осмотрел витязей слева на право, с права на лево, и подставил локти двум воинам, которые помогли ему сесть. Средних лет, убеленный в висках с коротко стриженной черной бородою и усами, он не был заносчив, но в каждом его движении сквозила та мера высшего достоинства, которая, безусловно, вызывала почтительное благоговение к своему повелителю.

Хан сел, слегка скрестив ноги в шелковых шароварах и красных сапожках, отпахнул соболью накидку без рукавов, оперся на золоченую рукоять меча и будто бы призадумался.

-    Я слышал про руссов, которые спасли моего младшего брата Аюхана, - сказал хан. - Один из них звался Сунгур. Что вы знаете о них?

-    Это наши братья, - отвечал Анзор. - Мы шли вместе. Потом по долгу нашему разошлись

-    Куда ваш путь? - спросил хан. - И что вы хотите знать и видеть?

Обстоятельность, с которой говорил Анзор, понравилась хану. Явно любопытствуя, он захотел услышать подробнее о жизни руссов, о яговках, о человеко-медведях, о лесных мохнатых людях и, вполне сочувствуя, нахмурился, когда Анзор заговорил о последних днях пути и как злой дух вечного мрака загородил витязям дорогу, и вот они пошли на юг, чтобы переправиться через реку.

-    Путь ваш достоин настоящих воинов, - сказал хан. - Но знаете ли вы, что конники Аюхана помогли Сунгуру достичь гор, и они ушли, наполнив ягдаши золотом. А что нужно вам?

-    Мы ищем священный знак Бога, - заговорил Анзор. - Мы не знаем, что это будет. Волхвы нарекли то, как Амулет Перуна. Они сказали, что Амулет раскроет судьбу нашего народа.

-    Это достойное дело, - одобрил хан. - Я вижу перед собою храбрых воинов, и по нашему обычаю они будут мои гости.

Хан хлопнул в ладоши, - и тут же были расстелены еще ковры. Девушки в шароварах, длиннокосые, в опушенных мехом круглых шапочках и безрукавках, принесли чаши с кумысом и вареное мясо в деревянных корытцах.

За трапезой Сырыкхан живо расспрашивал Анзора о всякой мелочи: как русы сеют хлеб, что едят, сколько могут иметь жен, и сколько можно выменять зерна у руссов за ковры, за мясо и за меха, за скот и за коней. Глаза хана ни разу не омрачились гневом, но в них ни разу не блеснула улыбка. Хан о чем-то постоянно думал, вероятно, о чем-то трудном и грустном. Улучив минуту, Анзор сказал:

-    Великий хан, мои братья устали. Они вырвались из холода и тьмы. Если хан позволит витязям остаться на берегу и набраться сил, то русы возблагодарят своего Бога за покровительство.

-    Наш Бог там, - хан широко раскинул руки к небу, - и здесь, - он распахнул руки вокруг. - Наш Бог нас видит и помогает нам. Пусть ваш Бог помогает вам.

Подручные ловили малейший знак, намек и слово Сарыкхана. Он поднял ладонь вверх, и два воина помогли ему встать. Хан махнул кистью руки, и воины кинулись ставить юрту для витязей на берегу. Хан кивнул, поправив вислые усы, и верзила, главный сторож, прохрипев Анзору, что вечером хан приглашает витязей к своему шатру.

От того же верзилы Анзор узнал, что владения хана простираются вплоть до южных степей, что здесь на восходящем от степи просторе меж перелесков и лугов, неподалеку от рек и озер, пастбища самые богатые, воды рыбные и повсюду бродит и летает дичь. Только великий хан и его народ может владеть такими местами. Желтолицые хунцизы не раз затевали набеги на владения великого хана, и всякий раз их головы торчали на срубленных сучьях самого большого дерева до самой вершины. Верзила сам насаживал эти головы на сучья и очень тем гордился. Как видно, Анзор ему приглянулся и, наблюдая за постановкой юрты, верзила оказался довольно разговорчив. Пожалуй, он был даже добр, но прятал доброту свою под личиной устрашения и грозности.

Вечером на широком побережье вспыхнуло множество костров, пылающих в три круга. Первый круг шагов за сто от шатра хана, второй круг шагов за двести, и последний круг далеко отстоящий у перелесков и пологого взгорья. Там маячили воины с копьями на случай вражьего налета. У ханского шатра жировые светильни, расставленные с расчетом на обозрение места перед шатром, трещали и дымили, бросая причудливые тени на возбужденные веселые лица. Здесь были раскинуты войлочные полости, шагов на двадцать в поперечнике и настланы ковры. На коврах сидели почетные гости, за ними стояли лучшие воины. Хан опять же на укрытом ковриком седле возвышался над сидящими с неизменным верзилой за спиною. По левую руку от хана сидели три убеленных сединою певца с длинными жильными трехструнками и один с довольно объемным и гулким бубном. По правую руку от хана сидел его сын, молодой, черноволосый, смуглый красавец, а далее строгим порядком одиннадцать самых приближенных и верных беков хана, за ними витязи и гости. Раз в году, когда стада набирались тучности и наступала пора кочевать от наступающих холодов южнее, пять тысяч воинов хана, пастухи, жены и дети отмечали танец ханских жен. Перед каждой юртой, порой по самому малому достатку, повторялось то, что было перед шатром хана. Как только месяц узким сверкающим клинком прорезался в небе, из шатра выходили одиннадцать ханских жен, молодых, гибких, жгучих в белых шелковых шароварах, в расписных юбках, в безрукавках, отороченных соболями, в собольих шапочках с каменьями. Широкие шелковые рукава красавиц сразу же без какой-либо подсказки напоминали лебединые крылья в тот миг, когда строго и в ряд они подняли руки. Наученные делать все вместе, они между тем умели оттеняться каждая в отдельности, и было трудно понять, какая из них краше. Каждая задевала сердце, тревожила и восхищала. Музыканты извлекли дробный звук из струн, загудел ритмично бубен, и красавицы одна за другой пошли по кругу. Им нравилось показывать себя, и в легких шажках и в гибких переизгибах мягких изящных рук - во всем пылала сдержанная страсть и свежее неутоленное чувство. Скованно замерли воины, гости и беки. Месяц взошел высоко, красавицы ходили по кругу, а гости потерялись во времени. Видение танцующих пролетело как миг. Они стали в ряд, поклонились и скрылись в шатре. Восхитительное безмолвие прорвалось вдруг неистовым шумом, воплями, криком, и Анзор заметил, что хан впервые едва приметно улыбнулся.

Анзор, как и все, ощутил вдруг жажду. Всем захотелось пить. Отрадно вздыхая, приближенные и гости принялись за кумыс, груды вареного мяса. В обширных медных чашах небольшие горки лепешек, и Анзор про себя отметил, что половцы, не сеющие хлеба, будут охотно их есть.

Где-то под утро хан встал, поднял ладони, благодаря гостей за присутствие, гости встали, поклонились хану. Хан ушел в шатер к своим женам, а из гостей кто хотел, тот остался допивать кумыс, кто побрел к своим юртам, иные полегли и заснули тут же. День подступал неторопливо в блаженной лени и благополучии. Пастухи погнали стада, женщины переливали в кувшины последние запасы кумыса, шумные стайки ребятишек в тулупчиках и курпяйчатых шапках бегали, резвились, кувыркались вокруг юрт. Анзор заметил: у половцев, как и на Руси, никто никогда не обидит малого, и он почувствовал, что эти люди ему сродни даже при разнице говора и обычаев.

В тот же день юный сын Сарыкхана с сотней воинов уехал спозаранку на дальнее лесное взгорье к солончакам, куда забредали лесные олени. Кипящая кровь молодого Толгатхана не давала ему покоя. В погоне за зверем, с копьем и луком, в скачке, в борьбе и поединках молодой хан усмирял бунтующую силу. Талгат прискакал на следующий день под утро. По потным разводьям в пашинах коней было понятно, что конники скакали всю ночь. Едва Талгат вошел в шатер отца как тревога прокатилась по юртам: три тысячи хунцызов первой конной лавиной шли в сторону пойменных владений Сарыкхана. За первой лавиной хунцызов шла вторая лавина, которая устремилась южнее в охват половецкого становища. Расчет желтолицых напасть с двух сторон был верен и неотвратим. Сарыкхан выслал две сотни в передовой разъезд, чтобы не подпускать к стойбищу доносчиков, которых хунцизы всегда высылали впереди своего войска. Он не шел в открытый бой и приказал остановить юрты и наспех двигаться на север реки. Хан сухо заметил: «Мертвый воин нужен только врагу. Он предполагал издергать хунцизов мелкими налетами и внезапно ударить главной силой в три тысячи воинов. Тысяча воинов приберегалась для последней сокрушающей атаки. Хан выслал навстречь хунцизам сына, а с ним пятьсот лучших лучников на легких стремительных конях. В то же время пятьсот запасных подседланных коней табунщики перегоняли для лучников Толгата в скрытую долину. Еще триста воинов хан послал в обход хунцизов перехватить идущие вслед за ними конские табуны и бычьи кормовые стада. В воинском кочевье табуны под седло и стада на прокорм войска идут верстах в тридцати вслед за армией. Лучники осыплют хунцизов из пролеска стрелами и устроят бега по распадкам и взгорьям. Хунцизы оставят далеко позади табуны и стада и пойдут к побережью реки затемно. Зимний день короток, а лихой, дерзкий Талгат хорошо взбесит хунцизов. За то время пустое становище будет утыкано острыми кольями с перетяжками. Двадцать воинов разведут в становище костры и навесят горшки с дурнишной пылью и золою. Ярым распаленным хунцизам становище представится ночью сонным и мирным. К тому же с приближением хунцизов двадцать воинов замолотят в медные тазы и завопят нарочито испуганными голосами. Это подстегнет хунцизов. Они бросятся на спящий стан, а двадцать воинов взбегут на плот, чтобы уплыть к другому берегу.

Когда сгустилась ночь, по реке из дальней дали довольно ясно долетели вопли и звон медных тазов. Вскоре гул, рев, ржание и хряск налетевшей лавины пронесся над водою. В яростном свирепом месиве смешались вопли, крики, визг. Хан отправил на север женщин с детьми и подростками и стал ждать подхода лучников с Талгатом. Где-то к утру послышался гулкий топот копыт, и разъезд конников, перекинувшись во тьме, приблизился к стоянке хана. Тридцать воинов из пятисот были ранены, пятерых убили хунцизы.

Сырыкхан выслал к становищу полусотню, чтобы доглядели во что обошелся хунцизам налет. Полусотня вернулась к вечеру. Меж разоренных порубленных юрт воины насчитали триста мертвых коней, которые насадились ночью на колья. Еще полторы сотни бродило со вспоротыми животами. Коней полуслепых от едкой пыли хунцизы не бросили. Стало быть полтысячи хунцизов спешилось и влезло за седло другому воину, а два воина на одном коне - не воины.

На следующий день пришла весть от угонщиков. Угонщики перебили пастухов, перекололи половину скота, остатнее разогнали, а конские табуны направили на север. Это принуждало хунцизов собирать разогнанный скот и неполной частью идти на север, чтобы пополниться конями. Сарыкхан повел свое войско им наперерез. Он знал: хунцизы побеждают излюбленным находом, - охватом противника с двух сторон. Зажатые конники теряются, крутятся на месте, и два боковых твердых строя рубят их легко и почти без потерь. После налета на становище хунцизы потеряли боевую силу в шестую часть войска. Хунцизы, разделившись на полутысячи, потянули на север. Следы отбитых у хунцизов табунов сначала увели их в сторону от реки, но потом пошли ровной полосою к предгорным холмам. Идти на север всем войском за табунами не было смысла, и конница хунцизов разделилась. Одна тысяча пошла на север вернуть табуны, пятьсот пеших направилось к разоренному становищу ожидать свежих коней, а главная сила хунцизов развернулась в сторону берега и вышла на след половецкого хана. Силы хунцизов и теперь на тысячу воинов превышали силы Сарыкхана, но при выгодном и внезапном маневре можно было вступить с ними в открытый бой, но Сарыкхан не хотел победы с потерей большей части своих воинов, он сам учил такому навыку младшего брата. Конные разъезды донесли, что хунцизы разделены на тех, что идут за конями, на тех, что собирают скот, на пеших и, наконец, на главную силу, идущую к реке. Чем далее на север, тем река более сужалась, врезаясь в леса. Межу тем пологое левобережье не было высоким, и весенние паводки, одолев берега, заливали луговые низины. По такому разливу в предлесье разросся вширь густой камыш. Сухой и непролазный, усеянный темными початками, он принуждал верховых ехать по узкой береговой полосе. Унгын, великий тойон и полководец хунцизов в ярости за первые потери войска направил конников вдоль берега по следам. Он не захотел дожидаться возвращения конских табунов и скота: в захваченном стойбище всего найдется вволю. К тому же малые половецкие налеты Унгын принял за слабость врага. В степных битвах лавина шла на лавину, и только трусливый и слабый наскакивал и убегал, покрывая себя позором. Унгын не сомневался, что выйдет на простор и развернет свое войско. Высланный вперед разъезд доложил ему, что камышовые заросли кончаются через полдня пути, что впереди будет предгорная обширная равнина, за которой начинаются сплошные леса. Войско хунцизов уверенно шло по берегу. Здесь ничто не грозило хунцизам. Река защищала слева, справа оберегал непролазный камыш. Притомленные кони не слишком ретиво, но довольно быстро несли седоков. Легкий северный ветерок охлаждал потемневшие конские пашины, и каждый воин подторапливал коня в надежде, что хватит за косу молодую половчанку.

Войско не миновало и половину пути, когда с севера потянуло гарью и клубы дыма взвились в поднебесье. Всю ночь Анзор молил Перуна и Дажбога, чтобы послали северный ветер. Он взывал к Стиле, к волхвам, и под утро с севера налетел легкий напористый ветерок. Сарыкхан послал с ним две сотни воинов, чтобы зажгли камыши. Зачуяв недоброе, хунцизы уплотнились к берегу. В нешироком проходе меж рекою и камышовым распадком пламя не могло затронуть их, но непроглядный дым замутил, въелся в глаза, посыпались искры и пепел. Люди и кони заметались. Добрая доля свалилась в воду, половина поскакала обратно, но большая часть рванулась вперед.

Унгын выскочил из смрада на равнину. Две тысячи воинов проскакало за ним. Впереди - пустая равнина. Вдали темнели леса, на подступах к которым возвышались два холма с пологой седловиной по средине. Туда уводили следы. Унгын выслал разъезд. Полусотня взлетела на холм, помаячила с минуты и россыпью поскакала обратно. Разъезд отметил: на опушке во множестве стоят шалаши, горят костры и хлопочут женщины. Там не торчат колья и не видно охраны. В мстительном азарте Унгын направил войско меж холмов. За холмами лавина, растекаясь веером, с воем и визгом налетела на стойбище. Вдруг первый конный вал закувыркался через головы. Первые кони попадали, второй конный вал надавил, и в жутком месиве затрещали кости. Последние осадили коней. Дух Берменгей спас Унгына. Унгын в ярости скакал первым. Его конь, ломая ногу, рухнул. Унгын кувырком полетел вперед. Пеший и побитый, он заметил множество узких нор, накопанных в земле. Кони оступались в норы, ломали ноги и давили седоков. Женщины стойбища скрылись в лесу. Пустые шалаши оказались не жилыми. Унгын ткнул ближнего воина острием меча, сдернул его на землю и сел в седло. Он снова без боя потерял и коней, и воинов. Жалобно ржали охромевшие кони, ковыляли пешие, стонали помятые. Окинув взглядом живую свалку, Унгын отметил, что здесь искалечено около шестисот коней и воинов. Унгын направил войско обратно, но в перепутье нахлынула полутысяча лучников. Быстрые лучники промчались мимо на скакунах. Туча стрел взвилась над хунцизами. Хунцизы загородились щитами, но было ранено много коней. Вслед тому с гулким раскатистым - Гурра! /Бей!/ на хунцизов ринулась половецкая конница. Еще затемно Анзор посоветовал спрятать часть войска в лесу, чтобы устроить кровавую ловушку. Первым в хунцизов врезался сам Сарыкхан, - за ним две тысячи воинов. В обход двух холмов в полутысячу на каждом крыле ударили Талган и Анзор. Казалось, рубка вспыхнула и тут же угасла, но солнце изрядно прошло по небу, когда пал на землю последний хунциз. В битве миг превращается в вечность и долгое время превращается в миг. Визгливо ржали кони, падали зарубленные седоки, копыта давили раненых. Зажатые с двух сторон, хунцизы завертелись на месте. Перезвон мечей смешался с воплями и криками кровавой сечи. Сарыкхан торжествовал. Рассекая одного вслед за другим, он был свиреп и весел. «Сарынна кичу!» /Да здравствуют храбрецы!/ - воскликнул хан. Азарт кровавой мести увлек его. И вдруг он застрял в кольце хунцизов. Анзор, пробиваясь с тыла, видел, как хан отчаянно и ловко отбивается вокруг. Но даже богатырская рука не отмахнется от десяти ударов сразу. Хан пошатнулся. Его загородил верзила и тут же пал. Анзор пробился к хану, когда хан поник в седле. Витязи отсекли хунцизов по сторонам. Сеча в последних звенящих всплесках заглыхала. Половецкие воины срубали бегущих и пеших. Конники разъехались, чтобы отыскать тело Унгына. Его нашли под брюхом мертвого коня. Унгын был жив и непримиримо злобен. Его свалили на колени, и Талгат одним ударом отсек ему голову.

Два мешка с головами начальников, и лучших воинов и с головою Унгына Талгат послал наперерез хунцизам, - для тех, кто уцелел, и кто ушел за табунами. Там поперек обратного пути головы насадят на колья. Хунцизы увидят голову Унгына с головами приближенных и больше не вступят в бой. Ту весть разнесут по уцелевшему войску хунцизов, и они возвратятся в свою степь. Там будут долго в кровавых стычках избирать нового владыку, и года через три-четыре, а быть может и лет через пять половецкому хану удастся пожить спокойно. Но судьба повелела свое.

Половецкий хан умирал. Глубокая рана в подреберье тяжко мучила его, и, чувствуя близкую смерть, он не хотел умирать в шатре. Четверо воинов, приподняв за углы большой роскошный ковер, вынесли вождя наружу. Воля хана - умереть на скаку была свята. Строй воинов единым молчаливым вздохом встретил мудрого властителя. Талгат вел впереди буланого коня хана. Сверкая серебряным чепраком, уздечкой, усеянной каменьями и позолоченным вензелем на седле, конь косился и храпел, зачуяв кровь хозяина.

Прозрачный день только зачинался, и солнце, сверкающе торжественно, раздвинуло могучим сиянием земные просторы. В голубом небе застыло легкое облачко, готовое принять отважную душу хана, и, взглянув туда - в глубокую синь неба, хан дал знак тяжким движением руки. Триста воинов построились углом. В островерхих шлемах и черных накидках: каждый из них укрепил из-за плеч по два - крыльца - две дубовые ветки, и от того строй воинов казался окрыленным и готовым взмыть в поднебесье вслед за ханом. Золототканый ковер закрепили нарастяжку меж двух коней, и хан лежа на ковре меж спинами коней, слышал их тревожный храп. Золотогривый стройный конь хана стоял впереди без своего могучего седока. Конь подергивал кожей, бил копытом, вздрагивал, ожидая, чтобы ринуться вперед. Привычный быть во главе, конь косился раскаленным глазом и, кто знает отчего, его настороженный взгляд изредка туманился слезной поволокой.

Клин воинов по сто пятьдесят с каждой стороны выдвигал коней на полкорпуса, и потому в сиянии ясного дня был четко виден и конь и каждый воин. Сотские переглянулись, единым взмахом подняли плети, и конная рать с умирающим ханом в заглавье рванулась в простор. Впереди всех, взметая яростно копыта мчался золотогривый конь. Талгат и витязи скакали в угловой части клина. Анзор видел, как струилась на ветру разметанная грива ханского коня, а пышный хвост стелился густою волною. Два черных стремительных коня с ковром и ханом едва поспевали за ним. Строй воинов слегка приотстал, соблюдая угловую линию. Буланый конь все мчался и мчался вдаль к небесному сиянию и солнцу. Перед ним распахнулась даль и степь, готовая объять простором и вольным дыханием. Конский топот слился в глухой протяжный гул, который тревожным стоном раскатился вдаль. И вдруг буланый вздрогнул, взвизгнул, заржал и на всем скаку стал окаменелый. Строй воинов нахлынул, осадил коней. Буланый развернулся, и стало видно, как снизу из-под роскошного ковра тяжкими каплями упала кровь. Хан сложил руки на груди, вздохнул и предоставил душу богу.

Сарыкхану насыпали великий курган. В загробный мир дали оружие, сбрую и прекрасного буланого коня. Похоронили воинов в курганах поменьше. Семь дней справляли печальную тризну у костров. Молодой хан, Талгат, отныне предопределял русичам удачу в их деле и пути. Триста воинов, сопровождавших Сарыкхана в его последний смертный час, Талгат отдал Анзорхану, - так звали Анзора в половецком краю. Те воины были привычны ко всему, они надежны и сильны. Пропитание, ночлег, охрана в их обиходе творились будто сами собой. Они ловко загоняли зверя, быстро разводили костры, умело строили ночлег и высыпались на снегу, подстелив шубу или валяную полость.

Они были выносливей дикого зверя, и не знали болезней. Почтительные без унижения, они могли за хана стать на смерть. Воины чести, они были удачливы, хитры и, если Анзор замышлял чего-то, опережали его желание. Анзору нравилась их прочувственная пылкость, в которой виделась родственность для витязей русских.

X X X X

Месяц народился, воссияла луна и пошла на ущерб пока половецкая дружина Анзора пробиралась сквозь леса. Чем севернее, тем крепче подступала стынь, но ветра не было, в морозном ясном небе кучерявились высокие облака, а по ночам мерцающей россыпью сверкали звезды. Вскоре густые леса пораздвинулись, идти стало легче, и на первой открытой стоянке старший атаман половецких воинов, Азман, подозвал трех сотников и, почтительно склоняясь, подошел к Анзору.

-    Анзорхан, - сказал он встревожено, - мы пришли к тебе за советом. За теми перевалами, - он плеткой указал на север, - будет страна волков. Немного воинов вернулось оттуда. Что скажешь, хан?

-    Я верю в храбрость воинов Сарыкхана, душа которого теперь смотрит на нас, и не в моем обычае понапрасну гнать воинов на смерть.

-    Мы рады слышать мудрую речь, - приложив руку к сердцу, поклонился Азман.

-    Модно ли обойти эту страну? - спросил Анзор.

-    Можно за сто дней пути.

-    Это плохо, - раздумчиво заметил Анзор, - Уйдет время, и нас в пути застанет весна. Мы застрянем в болотах, разливах и топях. Мы не увидим первой стрелы Перуна и не возьмем его амулет. Что говорят воины про страну волков?

-    Там волчьи стаи в сто раз больше самых больших табунов. Они бросаются к ногам коня и рвут сухожилия. Конь падает, и тогда они пожирают и коня, и воина.

-    Азман, мы завесим коней до земли глухими попонами и навяжем к полам колючего шиповника. Пусть волки забивают колючками пасти и да настигнут их наши стрелы и мечи.

-    Светел твой разум, - сказал Азман. - Если идти прямо, то переход через страну волков займет три дня. Но, великий хан, страна волков пуста. Там нет деревьев, и ночи без костров будут плохими. - Пусть каждый воин навьючит за седлом дров, бересты и хвороста. Костры зажигать только ночью. Днем, где увидим стаи, дружине быть в три круга. Оборвут волки попоны в первом кругу, его место заступит круг второй, потом третий. Первый круг рубит, второй круг бьет стрелами. Иди! Скажи воинам. Такова воля Бога. Даю четыре дня на привал и припас.

-    Слова Анзора - закон, - почтительно склонился Азман. - Мы рады быть в его мудрой воле.

Предвидел ли Анзор непогоду скрытым помыслом или догадал по приметам, но привал в четыре дня был очень даже кстати. Тишь и стынь сменил юго-восточный ветер, настилавший влажные снежные хлопья. Меховые накидки воинов заскорузли ледяною коркою, отяжелели конские попоны, обвисли валяные полости шатров. По средине стана горел громадный из бревен сложенный костер. Воины к перекладам привязали коней, навесили на морды торбы. Кони мерно хрупали травяную крошку, хвою и мох. В ночной кромешной тьме желтым отблеском сверкали конские зрачки. Наутро непогодь умерилась, притихла и мокрую стылость сковал крепкий мороз.

Сотня воинов спозаранку оцепила межлесье и выгнала к засаде четыре десятка рогалей. Здесь водились великаны, сильные и грозные, которые поднимали на рога и пробивали сквозь передними копытами забредающих сюда волков. Анзор видел, громадину с рогами в размах рук, который прорвалась сквозь засаду, и был рад, что рогаль ушел. Такому быть в лесу и дать могучее потомство…

На пятый день - едва забрезжила заря - вестовой протрубил в рожок к походу. Азман подсказал Анзору, что в стране волков лучше идти вдоль невысоких гор даже в том случае, если на то уйдет лишний день. Волки бродят по равнине за стадами быков однако вдоль гор смогут нахлынуть лишь с одной стороны. Волчья долина похожа на громадную чащу с пышной травою, но бычьи стада жмутся к закраю и могут обречь дружину от многосотенных волчьих стай. Оставалось полдня пути до волчьего царства, когда Анзор приказал остановиться, чтобы на завтра войти в долину засветло.
На следующий день перед дружиной открылся заманчивый простор, оцепленный с востока полулунным охватом невысоких лесистых гор. По долине то там, то тут гнездились мелкие перелески, и густая травянистая поросль с низкорослыми кустами тянулась в необозримую даль. Где-то у западного горизонта долина смыкалась с лесным надгребьем, которое поглощала замутненное там небо. На равнине блистали небольшие застывшие округлые озера. В летнюю пору бычьи стада шли к водопою, а в зимнюю стужу к озерам сбирались стаи волков. Сначала приходил вожак и протяжным утробным воем созывал волчьи побродяжные стаи. Когда серые спины зверья на версту застилали равнину, волчьи стаи рвались до быков.

Дружина шла, растянувшись вдоль предгорья. Солнце, лучистое, яркое, высветило равнину от края до края. В версте у не большого перелеска мирно паслось стадо быков голов на полтораста. Могучие туры с громадными рогами изредка вскидывали лобастые головы и, фыркнув, вбирали воздух широкими ноздрями. Быки паслись снаружи стада. Внутри паслись коровы, телки, телята. Грозно, сторожко оберегала племя бычья стража.

Серый вал внезапно и плавно накатился на равнину из-за перелеска. Стая волков в полтысячу оскаленных морд, огрызалась и рычала. Младшие повизгивали сзади, и вот низкий протяжный вой вожака призвал к нападению.

Плотный круг рогатых лбов отбросил первый вал. Было видно, как взлетели вверх над рогами вскинутые волки. По белой пороше подбитые ползали, как черви, и быки стоптали их широкими копытами.

Второй волчий вал на рога не кинулся. Оскалившись, волки метались перед бычьими лбами, и самые матерые ловчились вцепиться в бычий нос. Широкоспинный матерый волк вдруг извернулся и вкусился в нос молодому быку. Бык взревел, замотал головою, но зверь висел намертво, и обезумевший тур вырвался из ряда. На нем цапом с боков и сзади повисли волки. Рогач, могучий, сильный, понес их по равнине, но волки висли, сдирая шкуру, и тяжкая туша зашаталась, вспрянула и рухнула. Гулкий рев, тяжкий и прощальный, прокатился по долине, и голодные пасти, хрипя, уже глотали кровавые клочья.

С десяток волков шмыгнуло во внутрь обороны. Ревя и топоча копытами, их тут же смяли коровы. И вдруг откуда-то от заозерного края хлынул новый неисчислимый серый вал. Волчьи стаи лезли через спины друг друга, и турий строй смешался, - на телах быков повисли волки.

Страшный и неравный бой охлестнул души воинов. Анзор дал знак, и конная лавина сдвинулась с места. Первые триста стрел вонзились в серую свару. Взвились еще триста и кони рванулись, чувствуя ярость дружины. В серую гущу врезался строй, сминая верткие тела копытами. Триста восемь мечей сверкнули в отблесках солнца, рассекая наотмашь лохматые спины. Волки сбились, сгрудились в хрипящие клубки. Скулеж и вой рассеченных заполнил долину. Волки кинулись прочь, их настигли резвые кони, и не многие ушли, выстилая за собою кровавые следы.

Повернув коней, витязи шагов на тридцать приблизились к турьему стаду. От стада отошел могучий матерый бык. Его глаза, еще налитые кровью, сверкали раскаленным отблеском. Он задрал голову с огромными загнутыми кверху рогами, раздул ноздри и громовым гулом раскатисто протрубил. Анзор подъехал к нему ближе. Бык мотнул головою, взрыл передними копятами землю, и вновь грозно и протяжно повторил свой рев. Анзор поднял руку, глядя в бычьи кровавые глаза, и увидел там в больших как яблоко зрачках еще не стихший гнев и грусть. Дружина шагом пустилась в путь, и пока воины ехали мимо, турье стадо провожало их протяжным трубным мычанием. Уже в отдалении могучий тур нагнал всадников. Он трубил о чем-то, чего нельзя было понять. Когда воины направились дальше, турье стадо пошло стороною, сопровождая дружину.

В ночь стадо сгрудилось неподалеку от костров. В долине выли волки, но близко не подходили. Так было две ночи, но на третье утро к рассвету по долине началась перекличка вожаков, что было знаком - волки снова собираются в громадную стаю, и Анзор приказал начать волчью охоту.

Волк - зверь понятливый: когда бегут от него, он нахрапист и ненасытен, когда начинают охоту на него, он труслив и увертлив. Страх смерти быстро растекается по стае, и волки вразброд и, кто как может, бегут. С налета на первую стаю дружина набила груды волков, небольшая стая убегала. Потом брали стрелами одиночных и вразброд, и на четвертый день к выходу на предгорье волчий край казался мирным и тихим. За первым стадом в предгорное затишье потянулись еще стада, и тысячная сила рогатых стад уже уверенно паслась, на подснежном зазеленевшим по осени разнотравье.

До середины горного пояса, где предстояло обосновать зимовье было еще недели три пути. По мере хода на север стужа крепчала, и сквозь серое, сплошь затянутое морозной пеленою небо, смотрелся низко восходившее кроваво-красное небесное светило. По словам Азмана на подступах к средней скалистой части гор растут высокие вековые леса, и Анзор решил идти померно, не растрачивая силу, чтобы на месте дружинникам достало хватки валить деревья и ставить срубы. Половецкие воины, не умели ставить срубы. Кочевники выживали переходом с места на место, с пастбища на пастбище, не обременяясь постройками. Зимовка на одном месте, сиднем сидение в шалашах укрытых шкурами и войлоком могла уморить их повально. Даже мохнатые половецкие лошади, что сами себе добывали корм, разгребая снег копытами, вскоре объедят кормовой подтил. О том тоже думать надо. Придется отыскать места для зимнего выпаса по снегу и выгонять коней на опушки и распадки. А пуще того - в безделье человек сам себе враг, и на каждый зимний день придется на триста воинов давать нужное дело. Анзор прикинул: надо шесть срубов на каждую полусотню. Пока будут рушить деревья, пока сволокут бревна, пока освоят грубую выучку на бревенчатый переклад время пройдет немалое. Накоптятся у костров, потянет к очагам в теплом просторном срубе, и работа будет спорая. Добыча зверя ьна мясо тоже потребует дней. Поразмыслив, Анзор нашел, что все получается ладно, что произволение ведет к удаче. Во времени от встречи с Сарыкханом и до похода к горам Анзор довольно смутно воспринимал тревоги Городища. Чувства отдалились: ни Веда, ни Славна, ни Стилла не являлись ему. Причиной были грозные события, в которых погиб Сарыкхан. Потом Талгат, молодой хан, по-своему способствовал тому: в канун похода Анзора на Север Талгат приказал поставить семь юрт. В каждую юрту вошел витязь, и каждого встретила юная половчанка. «Пусть кровь батыров пополнит силу нашего рода», - согласуясь с древней мудростью, сказал Талгат. Анзора встретила сверкающим взглядом Найма, гибкая, юная, своенравная. Пылкие ночи отрешили Анзора от мира, Найма одорила его безмятежной усталостью, и он только в пути и недели через две вошел в прежнюю бодрую силу. Он будто проснулся внезапно и вдруг: в него влилась вспыльчивая легкость половчанки, и он почувствовал себя обновленным и гордым. Теперь же прежняя уравновешенность постепенно возобладала в нем. Он помнил Найму, но сердце влекло к Городищу.

Осталось всего три дня пути до горной седловины, над которой возвышалась самая высокая овальная гора с трехскальною вершиной. По наветам ясновидцев именно в эту гору Перун с первым весенним теплом вонзит громовую стрелу. О тех скалах обстоятельно и много говорили волхвы, и впервые за долгий срок Анзор ощутил сквозь пространство глухой поток изгальной силы какой-то ведуньи. Сердце встрепенулось в тревоге и горячая волна, затуманив голову, притупила взгляд. Собственной силой Анзор сбросил с души непрошенную смуту, но жар и тревога навалом вошли к нему ночью на подходе к трем скалам. Анзор очнулся возбужденный: что-то сжало ему грудь тревожным ожиданием. Он снова задремал и в полусне сквозь прикрытые ресницы увидел Веду, усталую, счастливую, и вдруг необъяснимо как, но совершенно ясно понял, что в ту минуту прекрасная ведунью родила ему дочь.

Уже на месте, неподалеку от трехглавой горы, Анзор призадумался о том, что душевный выхлест Славны перешлет ему такую же весть. По его прикидке Славна должна была разрешиться месяца через два, и Анзор, уже переживший волну беспокойства от дальней вести, почувствовал себя и старше, и мудрее. Он знал: тому идет удача, о ком печется близкая душа. И Славна, и Веда желали ему только добра, а старая Стилла наверняка просквозилась в пространстве и теперь намеревается бестелесно переместиться. Но прошел день, другой и третий, но не вьявь, то есть воочию, ни в навь, то есть через посредство бестелесное ему не приходило вести. Что-то здесь было не так. Шли дни, выросли срубы, но даже глухой волны, несущей весть, не набегало с запада. Однажды в тихую морознуюночь Анзор вышел наружу. Перемигивались звезды, и младенчески улыбчивый месяц острой подковой пробился на небе. Анзор обернулся лицом на запад и, молясь Перуну, тревогой и жаром наполнил свое сердце. Он в мыслях увидел родное Городище, и вскоре нахлынувший мягкий толчок ударил ему в грудь. Волна пространственной силы ушла, вернулась и пробудила в Анзоре черную весть: темень клубящейся тучей хлынула с юго-запада на Городище. Темень медленно клубилась ползла и где-то к середине лета готовилась затмить там солнце.

X X X X

Изгнанный из храма Волхов отрешенный Епишка, лишился изобильной мзды и как-то очень суетно лядаще отощал. В воины Епишка не годился, от хлебопашества отвык, и потому-то скуксился и обессилел. В тоскливой пажити в недобрую пору и не слишком приятственно оглянулся на свою полную, неповоротливую, но еще ядрено налитую жену.

Однажды в торговый день средь лотошного ватажья Епишка приметил подгулявших бродяжных молодцов. Лихие молодцы пили медовуху и зыркали глазами на разнаряженных, румяных молодиц. «Эка, их разобрало», - отметил Епишка, и юрко по-крысинному просунулся к бродяжным, мигнул, прищелкнул языком.

-    Молодец на молодца да без храмова венца, а силушку- то деть и некуда, - запричитал Епишка. - А коли вдруг и ход найдут?

-    Да ну? - бухнул глоткой большой, мохнатый и ярый. - В деревне что ль пропащей вашей? - мохнатый злобно набычился. - Близко не пускают, паскуды на выбросе... Витязей им, слыш-ка, подавай!

-    Ну, то ли горюшко! - Епишка похлопал детину по плечу. - Такому молодцу да с чванками марться! А я, - он пригнул мохнатого за ухо, - красу поспособствую...

-    Да ну! - снова бухнул детина.

-    Бочонок меду, - и по рукам... - Епишка сладостно погладил бороденку.

-    Эка дело! - возликовал большой. - Так ты мне в ухо-то не верещи! Скажи-ка сразу куда идти!

Детину с бочонком на плече Епишка повел ко собственному терему. Сходу крикнул жене:

-    Эй, оаба, прими гостя!

Бочонок велел оставить в широком срубовом прикладке и там в судорожной торопи схватился за ковш. Он слышал шум и охи в горнице, но по слабости духа быстро захмелел, и, блаженно растянувшись на рогожах, сладостно уснул. В опохмелье просыпался и снова пил. Очнувшись к вечеру, Епишка обнаружил, что молодца в тереме нет, а Поклонья, привесьма довольная, подкормила Епишку остатком телячьих потрохов, что пошли на объедки от гостя. Покумекав отупелой головой, Епишка чуть было не взъерепенился, но ковш хмельного меду тут же ублаговолил его, и с того-то дня пошло-поехало. Епишка приводил очередного молодца, брал мед, а Поклонья закрывалась с гостем в тереме.

Слух о том, что Епишка торгует женою вскоре был оговорен в рассудном бдении волхвов. По закону мужней чести Епишке грозила позорная казнь - утоплением в дерьме. Прознав о том, Епишка подался в лес, и там набрел на лихую ватажку, промышлявшую чем бог послал. Забредать в Городище ватажка опасалась и бродила вокруг да около, отбирая у путников хлеб, толокно и сушеную рыбу. Холода погнали бродяжек на юг к княжьему городу. Епишка в том славном граде бывал в своем дальнем детстве. Его отец торговал в ту пору конской сбруей. Как помнилось Епишке, там народу тьма, и потому спрашивать странников, кто какой и откуда недосуг. Малая ватажка не глянется дознателю. Там можно пречитать и гадать молодухам, класть заклятья и поить сенным настоем ото всяческих хворей, - добывать тем хлеб насущный и вареные телячьи лодыжки. Ватажку легко выдать за гнилых да порченных: плечи - рвань, рожи - грязь. Таких жалеют, на то ватажники и сами мастаки: вправят морду вкривь лепестком залепят зрак, , пустят слюни, а всхрипят так, что нательное отдашь! Только убрались бы с миром: известное дело - порченными правит Чернобог. Таких в терем не зовут, - откупаются обильно у подворья. А в зиму корявым отдают старую баню в постой. «Чем не житье», - поразмыслил Епишка. Он вынул из-за пазухи круглый знак волхва, навесил на шею. Он знал путь, разумел грамоту, сумрачно бормотал молитвы и заклятья, и ватажка сразу признала в нем вожака. Полагаясь на Епишкину мудрость, бездомная рвань брела за ним, и к концу четвертой недели с лесного увала завиделся храмовый шпиль с восемью раскидами по крыше - сам Княжий град. Тут надо быть вострее: правое око высвечивает душу больше, и Епишка указал всем ватажникам залепить правое око, - да чтобы хромоту ломали придурни, тряслись да корчились, да выли, и таким бы порядком направились к городу.

Ватажка только что напогляд сбиралась и вовсе опаскудиться, как разливистый голос рожка и топот копыт по опушке заставил их остановиться: с позакрайка леса вырвалась лихая полусотня витязей. Впереди в осеребренной кольчуге, в озолоченном шлеме на сером коне скакал сам пресветлый князь, полоща на ветру легкую красную накидку. И податься бы ватажникам назад да было поздно. Княжий конь фыркнул ноздрями, прянул в сторону, прочуяв бродяжную вонь. Князь выправил коня, вздыбил на задние копыта.

-    Кто такие? - пророкотал громово княже, и лишь на малую толику не стоптал Епишку.

Епишка бухнулся о землю лбом возле конских копыт.

-    Гонимые, несчастные, сирые мы! Под твою защиту, княже, идем! - воздев руки, завопил Епишка. - Тебе поведать, пресветлый, про бесчинство в Городище - про волхвов и изгнание да похваление тем! Со мною братья мои честные! Покинули мы поругание во спасение наших душ!

-    По делу говори! - посуровел князь.

Замешкавшись, Епишка брякнул первое, что кануло на ум:

-    А я про то, пресветлый князь, что послали те бесчинники три дружины ко врагам нашим, чтобы лестью да предательством в порученные к ним навязаться да на тебя боем идти. Те три дружины в три стороны на поиски посланы. Проверь по накличью правду, князь. Досмотром выспроси и будешь знать: трех заглавников тех дружин кличут Анзор, Сунгур, Дамир. А коли вру я, пресветлый, так руби мне голову.

Епишка трижды стукнулся лбом о землю, встал и, смиренно сложив ладони, выслушал княжию волю.

-    Эй, - прикрикнул князь, - приветьте хожалых! По времени справедливость каждого сыщет! - князь зорким глазом окинул ватажку.

Епишка струхнул, но деться некуда, и ватажка, сопя и охая, смиренно затрусила ко воротам великого Княжьего города.

X X X X

Половецким воинам, привычным жить у костров да в войлочных шатрах, не к душе оказалась теснота в срубовых зимниках укрытых дерном, и вокруг зимников они наставили шалашей укрытых войлоком и шкурами. Анзор не корил за то, а воины в лютую стужу все-таки забегали в зимники посидеть у кругового очага. Чтобы безделие не одолело души, Анзор приказал каждой сотне выезжать поочередно на добычу нагонного зверя. Но зверь был ретив, и не каждый раз бывала удача. Усталые, с мороза распаленные молодцы, навалом торопились в теплые зимники и не торопились в стылые шалаши. Анзор усмешливо поглядывал, как половецкое пренебрежение к русским срубам быстро таяло на крепкой усталости и холоду.

Однако леса и перелески предгорий кишмя кишели и птицей и зверьем. Лисы рыжие, чернобурые и даже серебристо-белые выскакивали из-под копыт. Волки тропили дорожки, соболя и куницы скользили по веткам, рысьи мягкие лапы уводили в белостволье, взрывали заснеженнье косачи.

Удали и лихость желает украситься, и молодцы вошли в азарт: каждый захотел иметь шапку с двумя кистями из лисьих хвостов, и каждый раз, когда позволяла погода, стойбище оглашалось веселым разноголосьем, пылали костры, и молодая сила просилась истратить себя. На охоту за зверем рвались, но Анзор строго-настрого заказал беречь коней. Воля хана - закон. Ее привыкли выполнять с жестоким, беспощадным самоотрешением. Однажды по возвращении сотни с нагона Анзор увидел десяток приотставших всадников. По средине которых шел, заплетаясь, молодой стройный воин. Пешего подвели, подтолкнули черенком копья.

-    Он убил своего коня, - сказал десятский в почтительном поклоне.

Воин обреченно и тоскливо смотрел куда-то помимо всех крупными черными глазами. Он ступил на открытое место, скинул шапку, обнажив коротко обросшую лобастую голову, сбросил архалук и, склонив голову, стал на колени. Десятский спрыгнул с коня, стал сбоку, чтобы по знаку Анзорхана одним ударом срубить «башка».

-    Ёк! Нет! - непривычная ярость всколыхнула Анзора. - Конь растет три года, воин растет двадцать лет! Он будет ухаживать за моим конем. Иди за мной, - приказал он парню.

Смертная отрешенность не сразу остановила парня: сначала в лицо его хлынула краска, потом он весь обмяк, и неловко и как-то неумело пошел за Анзором.

-    Как тебя зовут? - спросил Анзор.

-    Ашер.

-    Мясо жарить, сурпу варить можешь?

-    Воин умеет делать все.

-    Якши... Будешь жить в моем срубе. Выбери себе коня из вьючных. Дашь ему выездку. Вот тебе к весне и будет боевой конь.

-    Благодарю тебя, Анзорхан, - Акшер преданно глянул в лицо Анзора. - Я буду верным тебе до конца моих дней.

-    Вот и ладно, - одобрил Анзор. - И я тебя не обижу.

X X X X

После ледяной купели в начале зимы Дан никак не мог изжить ломоту в щиколотках и, когда садился на коня, поскрипывал зубами. Дан был рад новому поселенцу в ханском срубе, и все чаще грел ноги у очага, когда витязи наперебой спешили погоняться за зверьем.

-    Болит? - участливо спросил Ашер.

-    Допекает... - повертев ступнями, кивнул Дан.

-    Мешок надо, - сказал Ашер. - Топек греть. Ноги совать. Волчьим салом мазать, волчьи торбы надевать.

Ашер наскоро принялся за дело. Из двух волчьих шкур сделал две торбы для ног. В кожаный мешок наложил согретой озерной тины и заставил Дана поместить в ту тину ноги. Дан долго сидел у очага, чувствуя необычный жар в ногах. Омытые ноги Ашер натер волчьим салом и поместил в меховые торбы. На третий день Дан заметил, как боль отходит, и душевное расположение откликнулось в нем:

-    Ашер, - позвал Дан,- будешь брать моего каурого, когда витязи поедут гнать сохатого.

-    Благодарю тебя, старший, - Ашер расцветился улыбкой. Я сберегу твоего коня. Мой конь всадился на торчок. Я гнал зверя. Злой дух сломал дерево и подставил моему коню. Анзорхан дал мне жизнь. Ты брат Анзорхана. Я буду верен брату Анзорхана.

X X X X

Скальный трезубец особенно чисто виделся спозаранку. Солнце, восходящее из-за тверди земной кроваво-огненным щитом, пронзало лучами морозную дымку, и скальное трехперстие покрывалось розовым сиянием. Затем, по мере того как светило, низко настилаясь над горизонтом обходило дневной полукруг, скалы сверкали серебряным снежным переливом. К сумеречи скалы, осиянные венцом угасавшего света, голубели в затухающих отблесках вечерней зари.

Еще до восхода солнца Анзор приказал Ашеру подседлать коней, и вдвоем с преданным воином направился к трехскалью. Путь невелик - всего верст в семь, однако по извилистым завалам средь деревьев и замшелых валунов.

Там неподалеку от скал Анзор предполагал поставить малый скрытый шатер, чтобы весною устеречь первый гром и первую стрелу Перуна. По древнему поверью всевышние силы открывают тайну лишь избранному. Анзора к познанию нарекли волхвы. По сроку вхождения в мир от зачатия до последних его дней по содействию звезд и чисел Анзору выпадал знак ко всевидению. В час рассечения земного круга, в тот миг, когда сравнялись день и ночь верховный волхователь, воздев ладони к небу, увидел в храме под острием постижения сгусток прозрачного голубого сияния. Верховный видел то, что дано свыше. Он позвал Анзора. «Стань в круг, - сказал он. - Тебе дано. В ладонях держащих увидишь ты, что было, что есть и, что будет. Но знак делиться на три. Так быть вам троим. Твой знак сильнейший и потому вверяю главный путь тебе.» Анзор глянул вверх и, чувствуя поток теплом овевающей силы, увидел легкий свет и чуть приметный проблеск угловато скошенной стрелы.

Трехскалье было видно даже из расщелин, и Анзор с Ашером довольно извилисто, но уверенно поднимались в гору. Чем выше, тем снега становилось больше, и на подходе к трехскалью приметил будто проторенную вокруг скал узко врезавшуюся полоску. Снег на полосе осел, протаял. Похоже, что окружье тянулось верст на пять на шесть, и Анзор решил обойти трехскалье по кругу. Едва он пустил коня, как конь фыркнул и сошел с потемневшей полосы. И сколь не старался Анзор пустить коня по приметному окружью, конь рвался в сторону или вставал на дыбы. Смиренный конь Ашера, взятый из вьючных, был еще строптивей. Пришлось ехать по обочью, и все то время кони шли, потрагивая кожей и кося глазами. Вскоре с восточной стороны Анзор увидел два каменных клыка этак на полторы высоты всадника. Меж клыками зиял проход локтей на десять шириною. Там через замшелые мелкие каменья торчала пожухлая трава. Отсюда хорошо виделись три скалы, устремившиеся в небо. Скалы взмывали неровным треугольником, и меж ними зияли просветы, в которых небо виделось глубже и синее.

Сторожевой конусный шалаш, в котором можно было спрятать небольшой войлочный шатер, Анзор взялся ставить меж каменных клыков. Ашер, расторопный и готовый ко всякой услуге взапуски таскал срубленные под горою жерди и, когда солнце в багровом разливе зависло над западной твердью, проходчики сидели в шалаше у небольшого жаркого костра.

А в ночь вдруг нагрянула вьюга. Метель, повизгивая, выла, и в лунном проблесьи вокруг трех скальных вершин метались снежные вихри. К середине ночи вьюга все чем-то сокрушалась в свистящем многоголосье, - потом совсем освирепела, вонзая в шалаш хлесткое снежное крошево. Шалаш из стоячих полубревен вздрагивал, поскрипывал, сквозь щели, как лезвия вонзалась ледяная стынь и, вышибая искры, угасала. Вскоре снег плотно облепил шалаш, и внутри разлилось затишье. Анзор, откинув полог, выбрался наружу проверить коней. Кони, укрытые попонами, стояли рядом и не рвали привязи. Луна, еще плотнее замутненная снежными вихрями, касалась светом только вершин трехскалья. Вдруг там на скальных острых клиньях взвихрился темный клуб, поднялся ввысь и разом рухнул на каменные оконечья. Анзор замер: пространство бушующей тьмы слилось с его глубинным чувством, расширило сердце, и там в снежных вихрях он увидел лицо Славны. Осиянная мука и радость светилась в нем. Видение сместилось, распалось, исчезло, и Анзор вдруг понял, что как раз под утро в ту минуту у него родился сын.

С рассветом метель присмирела, с последним вздохом схлынул освирепевший ветер, и реденький мягкий снежок медленно и плавно стал ложиться на землю. Пока Ашер жарил над угольями мясо, Анзор, подседлав коня, подъехал к трехскалью. Предначертанием свыше ему полагалось встретить час Перуна, и никого не должно быть рядом. Внутри трехскалья Анзор увидел довольно просторный провал. Почти округлый, шагов на сто в поперечнике и глубиною, примерно, на четыре человеческих роста, провал на дне был ровен. От скального промежутка в провал тянулась не слишком крутая каменная осыпь. Анзор оставил коня и, осторожно вступая, сошел по осыпи вниз. На дне провала было мало снега. Как видно снег внизу таял, и вода застывала здесь позже, чем снаружи. Теперь на дне получилось озерцо, где под заснеженьем от середины к краям лучисто разбегались ледяные просадины. Анзор насчитал как раз восемь оперений, исходящих от середины. Он посмотрел вверх и увидел грозный скальный выступ, нависающий над провалом сверху.

Анзор выбрался наверх, стал неподалеку у скалы на ровной площадке, ощутив спиною холодную давящую силу. «Нет, здесь мне не быть», - решил он и отошел к межскальному пролету. Меж скалами натягивал легкий морозный ветерок, и каменная тяжесть не давила на душу. Постояв еще немного, Анзор отметил: весна сюда, в среднюю часть гор, могла прийти в конце мая, но весенние грозы иногда опережают тепло, и потому придется перебраться в шалаш заблаговременно, пожить отшельником, и - кто знает - быть ли живу или встретить в здравии свое предопределение. Стрела Перуна расшибает горы, разносит в щепу могучие деревья и не щадит человека. Перун одним ударом отделяет душу от тела, - без мук и без страданий. И если будет так, то у Анзора есть сын и дочь. То значит: часть его души уже познала новую жизнь, в новом рождении. Из небытия потустороннего к земному свету вышли от него ждущие того души. Так было легче ждать своей судьбы.

X X X X

По первым приметам весенней оттепели Анзор переселился в небольшой шалаш, встроенный в каменный проем неподалеку от скального трезубца. Внутри шалаша тепло держала войлочная обтяжка, а снаружи по наклонным стоякам Анзор обмостил шалаш каменной кладкой. Теперь меж двумя клыками вырос третий каменный зуб. Здесь в сотне шагов от трехскалья Анзор зажил спокойно и одиноко. В неделю раз Ашер привозил Анзору свежего или копченого мяса. Сдержав коня в полуверсте от скал, Ашер высвистывал протяжную трель и оставлял в снегу торбу с припасом. Анзору не полагалось встречаться с людьми до грозового разрешения, и он подбирал торбу, когда Ашер скрывался из виду. Очаг разводил только ночью, чтобы дым не встревожил ничей настороженный взгляд. Вскоре время для него сместилось: он спал днем, а ночью заготавливал дрова и готовил нехитрую еду. Ему предстояло все это время оберегать в себе предчувственный настрой души, с которым он должен был встретить знак идущий с неба. Анзор не раз в ночном предвесеннем морозце обошел трехскалье, отмечая следами, предначертанный богами восьмиугольник, подходил к провалу и бросал вглубь горсть можжевеловых ягод для духа добра и ясновидения.

Но вскоре погода переменилась. Предвесеннюю стылую тишь снесло тугим налетным ветром. Серое небо всклубило низко наплывающие тучи, которые сгустились сплошь в серую завесу, и на землю посыпал мелкий назойливый дождь. Небесные хляби за неделю смыли снег со скал, с камней, со скального подножья, и темный трезубец, нелюдимый и грозный, будто возвысился вдвое. Теперь Анзору приходилось отсиживаться в шалаше и днем и ночью. В смутную вечернюю пору Анзор улегся на мягкие шкуры и тут же заснул привычным настороженным сном воина. Сквозь сон он почувствовал, как некая сила, уплотнив вокруг его пространство, заставила его лежать неподвижно, смежив веки лицом к небу, где прояснилась высь пространной глубинной синевою. В той синеве всплыло лицо Славны, озаренное нежной любовью, и вдруг в пламенеющих наплывах засверкали огненные стрелы и в перехлестах грозных огненных смерчей лицо Славны исчезло, и Анзор увидел Веду. «Не будь там!» - яростно воскликнула Веда, указав перстом на скальный выступ. Анзор вздрогнул, очнулся и до рассвета лежал с открытыми глазами, стремясь проникнуться во тьму, - предугадать еще чего-то.

Утром, откинув полог входа, Анзор увидел: мелкий назойливый дождь схлынул, и черный вал туч, надвигаясь с востока, неотвратимой тенью подступал к трехскалью. Тучи сгущались, и сгущались весь день, и в наступившей ранней темени было не разглядеть уже протянутой руки. И вдруг громовой гул потряс отяжелевший воздух. Ветер тугим напором сорвал входной полог, ударил Анзора в грудь, и вслед тому сплошною завесою хлынул на землю отвесно сверкающий ливень. В небе косыми тонкими изломами засверкали молнии, и тут же страшный разлом рассек надвое небо, хрястнул садкий оглушительный гром. Слепящий огненный столб врезался в трехскалье. Анзора отбросило в глубь шалаша. Его взгляд выхватил из тьмы трехскалье и груды рухнувших каменных глыб. Разум смутился: Анзор, не помня как, повалился на шкуры и, будто вознесенный над землею, заснул. Под утро он почувствовал себя плотно припечатанным к постели, но четко помнил каждый проблеск ночного разгула молний. Он встал, вышел наружу, не чувствуя усталости, тревоги или страха. День сиял. Солнце, косо высветив трехскалье, обнажило перемену, какой Анзор не ожидал: каменный навес, будто ссеченный верстовым мечом, рухнул, закрыв наполовину провал. Там в середине с ближнего подступа что-то нестерпимо для глаз сверкало изумрудным и голубовато- зеленым переливом. Этот блеск исходил из одной совсем небольшой точки, и Анзор, щурясь и прикрывая глаза ладонью, подошел еще ближе.

Плоско сколотая каменная глыба обрушилась на дно провала и покрылась на четверть прозрачным слоем воды. Там в солнечном отблеске сверкал лучистый овал. Анзор вошел в воду. Овал лежал укрытый скальной тенью, но вокруг него разбегались изумрудно сверкающие всплески. Голубой свет то расплывался, то сгущался в волнистое мерцание, и Анзор увидел в той переливчатой дымке крыши теремов и восьмиглавый храм со шпилем по средине. Родное Городище в неровном движении голубого света всплыло, прояснилось, и вслед тому с южной стороны к нему набегла кровавым разливом клубящаяся тень. Потянулись красные языки из темной пасти к крышам мирных теремов, и серые тени застлали Городище.

Анзор склонился, выхватил овал. Плоский, лучистый, мерцающий голубоватым светом овал был теплым. Это тепло мягко наплывало в руку из множества прозрачных восьмигранников, сомкнутых в плотный ровный клубок. Анзор на свету снова увидел там родное Городище. И снова наплыв тепла, коснувшись его ладоней, пробежал к плечам, к груди, прихлынул к сердцу и быстрым жаром окинул голову. В ярком переливе света Анзор смежил веки и увидел Славну в тревоге прижимавшую запеленатого сына. Но вот блеск внутри овала померк, серое облачко замутило лицо Славны, и вслед тому явилось резко очерченное лицо Веды. «Спеши, Анзор!» - оповестила Веда, не размыкая уст. Сверкнуло пламя: Жнич - Бог вечного огня размыл лицо Веды огненным расплавом, и Анзор в нахлынувшей тревоге воспринял предчувствие грозной беды.

Овал померк, и в его перистом окружьи легко узнавался знак солнца. Внутри в клубке восьмигранников просматривалась тонкая золотая извилистая прочерченность - громовой знак Перуна. Восьмигранники искристо смещали свой блеск и с самым малым уклоном, но стоило лишь пристально взглянуть с помыслом о чем-то, как овал вспыхивал весь лучистым переливом, а вокруг него наплывалось голубое, волнисто мерцающее облачко.

Неведомо как, но Анзор понял как быть, Он приподнял овал на уровне глаз, протянул руки к солнцу и в радужном расцветьи увидел искрящееся повторение того, что только что видел. Он поместил амулет в мягкий кожаный мешочек и повесил себе на грудь. В становище он никому ничего не рассказал, но его взгляд принял сверкающий отблеск от молнии и подчинял каждого безоговорочно и твердо.

-    Воины, - сказал он, - наш путь в Городище и не дано нам срока ждать. Впереди нам заступит путь болото. Сгинуть в нем легко, не выполнив предначертание. Что сможем мы? Хочу знать ваши помыслы. Разойдемся на день, а вечером пусть каждый, кого осенит решение, даст свой совет.
Анзор сидел у костра, когда Азман, не дожидаясь вечера, подошел к нему:

-    Анзорхан, выслушай меня.

-    Садись и говори.

Азман сел на разостланную шкуру и неторопливо заговорил:

-    Кони наших воинов однажды смочили копыта у великого холодного моря. Там, - Азман указал на север, - солнце ходит по кругу над твердью земной. Там весною приходит на все лето день, и осенью на всю зиму приходит ночь. Там нет леса, есть только мох. Там по берегу моря можно идти в обход болота до большой реки. Весна приходит туда на сорок дней позже и земля там никогда не протаивает вглубь. Там мох будет нашим коням кормом. Туда к холодному морю идут пастись весной олени, и дружину не повалит голод.

-    Ты хорошо говоришь, Азман, - Анзор призадумался. - Дружина примет твой совет. Люди из Городища доходили до той реки. Но реку надо перейти там, где еще не вскрылся лед. Той реки вплавь не одолеть. Холод скует ноги коней. Потонут кони, потонут и воины. Надо спешить. Однако, если весна сорвет лед, мы не пойдем этой стороной до моря. Мы одолеем реку там, где есть лес. Будем строить плоты. Ввечеру соберем совет. А на рассвете пусть будут оседланы кони.
Большой костер, распахнув темноту, освещал смуглые отважные лица. Судьбу быть храбрым Всевышний дал воинам. В предопределении воину положены подвиги.

Добрые чувства наполняли сердце Анзора, когда он видел дружину. Каждый из этих воинов знал: с утра поднявшись, не всяк доживет до вечера, и потому только воин умеет ценить стремительно бегущие минуты жизни. Половецкие конники одолевали реки вплавь. Там, где реки слишком широки, к коням подвязывали четыре надутых шкуры. Воин плыл, держась за стремя. Отправляясь в зиму, дружинники особо содранных шкур не припасали, и шкурных надувных мешков хватало лишь на треть дружины. Кто-то предложил разделить их по жребию.- Тому не быть, - Анзор окинул лица вспыхнувшим взглядом. - Не на то вы, мои воины, чтобы кормить своими телами в омутах глубинных водяную Чудь. На другой берег сойдут все. Река сама покажет нам, как ее одолеть.

- Хан, твои слова - сама мудрость, - сказал Азман, и с первым проблеском рассвета дружина вышла от становища.

X X X X

Река либо широким разливом несла вешнюю снеговую воду, либо свивалась в тяжелые темные пласты у береговых излучин. В узких местах берег по ту сторону виделся шагов за тысячу, а по разливам темнел далекой задымленной кромкой. Могучий лес по мере хода на север постепенно мельчал. Предполагая, что далее уже не отыщется большой ствольник для плотов, Анзор приказал дружине остановиться. В стороне поодаль темнел бор, от которого можно было конным волоком подтащить к берегу бревна.

Пораскинув, что к чему, решили, что выходить тяжелыми плотами на кипучий стрежень рискованно: тяжелый плот не выгребешь и не причалишь к той стороне. Всего лучше было повязать плотов на шесть коней с воинами. Кони станут попарно, плот будет не широк, но удлинен, четыре весла ходовых и одно рулевое. Хватило бы обойтись и десятком плотов, но связки бревен ивовым витьем хватит не надолго: плот расчалится где-либо по середине, - и попробуй выплыви тогда. Лучшим выходом оставалось вязать плоты на всех и сразу. На шестой день пятьдесят одна связка колыхалась у берега. Река еще несла плавуны-деревья с коряво торчащими из воды корнями, ворочала громозкие остатки льда. Шестой день не стоит в числе предопределения, и Анзор наметил переправу на следующий - на седьмой день. И в самом деле - река к утру очистилась, и вереница плотов, скользя наискосок по стрежню, медленно направилась к другому берегу. День выдался ясный и тихий, воины весело покрикивали. Тянуло плыть дальше, но радость не стоила риска.

Плоты сработаны были не на дольний ход, и вскоре дружина оказалась на другой стороне реки.
- Наш хан мудр, - сказал воинам Азман, - он не позволил коварным духам устлать всадниками дно реки.

Плоты привязали на вбитые накрепко колья: авось, когда схлынет паводок, кому-либо понадобятся готовые бревна. И хотя на безлюдье вряд ли кто затеется строить домовину, но было бы не по-хозяйски бросать добро в ненужный сплав.

Анзор послал Дана, а с ним десяток воинов, осмотреться вокруг. По лесистому правобережью полого вздымалось огромное взгорье, которое широко распласталось к западу. Судя по речной излучине, река огибала это взгорье и, похоже, где-то зачиналась там от низинных тополей и взгорных ключей. Сама удача давала дружине путь по суху, и кони, чуя твердую землю, бойко застучали копытами. Амулет под стальным нагрудником согревал Анзору сердце, рассудок был тверд, а душа наполнилась спокойной властной силой, И как это бывает только в дружинах, дух уверенности овеял воинов под властным взглядом Анзора.

С полудня и вплоть до заката дружина шла на запад, пока не встала у небольшого ручья. За время хода по межлесью то был первый ручей, где удалось напиться и запастись водою. Но лес - не пустыня. Изредка в выемках еще сохранилась талая вода. Эти бочажинки весь день тревожным отблеском касались сердца Анзора, и к вечеру он почувствовал тоскливое беспокойство. Откуда что - он понял ночью. Душа терзалась и не давала витязю уснуть. Он вышел из хворостяного шалаша, поместил амулет в ладони и повернулся лицом туда, где за дальней далью в померкшей вечерней заре теперь спало его родное Городище. По лучистому многоперстью амулета затеплилось голубоватое сияние. Мягкое и теплое, оно влилось в руки, охватило грудь, и в глубине мерцания появилось лицо Веды. Обрамленное гривой черных волос, лицо воспарило над дымным Городищем. Глаза Веды вспыхнули стерегуще и печально: «Спеши, Анзор!» - позвала беззвучно Веда, и голубой туман погас. По первобрежущей заре Анзор поднял Дана.

-    Брат, - сказал Анзор, - с тобою останутся три витязя, вьючные кони и сотня всадников. Я беру две свободные сотни. Уйду раньше. Не в срок мне обозом тащиться. Пойдешь по нашим следам.

-    Тому быть, - Дан приложил руку к сердцу. Он не спрашивал причин у старшего.

X X X X

Стилла позвала к себе Веду в начале кресеня - июня, - в канун четвертого числа перед большим праздником, который искони значился как Ярилин день - День солнца, молодого деревца и плодоносящих сил земли.

-    Завтра семик, - непривычно сурово промолвила Стилла, - а твой милый с черным войском к нам идет. Стара я что ли... Позамедни поднялась на волю... И уж тяжела скажу... Душа не парит, а вижу миновал он омута, разливы, и к морю студеному войско повел, да разворот дал в обход. Видно Бог ему путь указал, ибо тот путь короток. К нам ему быть еще до нового месяца. Пыталась прознать, что в разуме держит - так ведь нет: вся потачливость в отскок так вот от него и отлетает. Силу несет на груди, и наперед той силой пробивается. И что бы тому быть, сударушка? - старушка пытливо глянула на Веду.

- То я его позвала, - Веда опустилась на топчан, покрытый шкурами, и, зажав ладони меж колен, задумчиво склонила пышноволосую голову.

-    Тоскуешь по нем? А что замуж не хотела. Так он-то здесь причем? - попрекнула Стилла.

-    Не о том я, мать... Не о том, что люб он мне и до гроба таким будет. Только вот вышла я в начале травеня /мая/ в изгал, обошла по кругу наше Городище, а с теплой стороны тьма на нас настилается. Клевета и гнусь ползет, а поодаль от восхода враги движутся. Расковала душу, чтобы к Анзору просквозиться, а предгорный исход никак не пускает: вцепились там в простор раскосые ведуны. Собрала силу да только в сон и прояснилась ему. Добыл он знак всевидения и сам меня позвал. Идет с дружиною. За ним вторая дружина. Да поможет ему Велес и внук его Боян! Да охранит его дар Перунов! Обереги коней его и силу приумножь! - Веда молитвенно воздела руки. - Успел бы, сокол! Не успеет, - так беда задавит Городище.

-    Ох, ты, мати! - всплеснула руками Стилла. - И откуда столько знаков?!

-    А ты проверь, - Веда устало огладила лоб.

-    И проверю, сударушка... Проверю... И я встряхнусь... - Стилла зачем-то переставила туесок с ягодой-сушеницей. - Вот пусть только звезды за полночь обернутся. Сама пойду в изгал. Оно уж и трудненько мне: тело в костях окаменело и дух не тот. А ты, красавица, в небо-то не больно прыгай: проживешь ли долго, при такой-то прыти, а молодой недолго быть - состаришься не в срок. - Ох, вздохнула старушка. - Я вот через то и деточек не заимела. В руках не держала, не нянчила...

- А у меня доченька есть, - ласково улыбнулась Веда.

- Похвально, сударушка, похвально... Так доведется ли растить-то... - Стилла искоса метнула взглядом, предрекая что-то.

X X X X

Епишка с ватажкою прижился на княжьем дворе. Князь еще в конце серпеня /августа/ будучи жарким на перевозе снопов весьма остудился и по княжьей спине и с мозатылья налип почечуй. Чирьяки расселись гнездами, и то пропадали, то выскакивали вновь. Епишка сквасил на хмелевом отваре дрожжевое питье, изготовил банные припарки на подорожника, липы и дуба. Пропарил князя, умочил мягкую рухлядь в настое, облепил князя, одел в чистое исподнее, укутал в шубу. Чирье пробилось, вылезло. Епишка присыпал проклятые продырья в княжей коже прокаленным мелом, - раны подзасохли, княже ожил, а Епишка заполучил его даровые милости: обильный харч с хмельным медом и брагою. Епишка с утра опохмелялся, день спал, болтался по двору или шел бражничать на базар.

Однако княжьи волхвы не признали Епишку. Пустомеля, бражник, ненадежный человек. Князь недолюбливал прорицателей, потому как вещий голос звучал весомей княжеского. А между тем волхвы не возносились: они знали - если мудрость поднимается превыше власти, умный жди немилости. По той причине волхвы не навязывались князю, а князь не часто звал волхвов. Волхвы жили на особицу, и лишь от крайней надобности посещали княжьи хоромы. В то же время духовные держатели строго следили за княжеским благополучием, от которого впрямую зависела людская жизнь. Епишка ж, сучий сын, наводил на княжье сердце смуту, и это не понравилось волхвам.

По утру Епишка лишку позаспал в своей коморке, и привиделось ему родное Городище, храм, из которого он был с позором изгнан, и размякшая вялая его душа всплыла над безвольным телом, восприняв видимость в дальней дали. В Городище с тревогой ждали возвращения Анзора, вызнавали предначертание кудесники и волхвы, размышляли старейшины, печалились жены, всплеском голубого света отметилась Стилла, жарким огнем вспыхнула Веда, ласковым сиянием озарилась Славна, и откуда-то с северо-востока спешил с дружиною Анзор. Епишка очнулся, затосковал, и прежняя обида за позор и за изгнание вскипела в нем. С похмельем Епишкина тоска перекипела в досаду и злость.

-    Князь! - едва очнувшись, Епишка бухнул лбом у княжьих ног. - Замышляется, князь, дело черное!

-    Говори!

Епишка поведал видение с упором на дружину, которая идет с Анзором на Городище.

-    А не с похмелья мелишь? - нахмурился князь. - И что это за рать такая?

-    А супротив тебя, князь-батюшка! Супротив! Наказать бы своебышников!

-    А зол ты на них, зол... - князь вскинул бровь, нацелился нижущим оком. - Наказать советуешь? Ну и как?

-    Мечом, князь-батюшка! Мечом! Смертным боем за супротивство ихнее!

-    Стало быть своих да своими же мечами? - князь, сощурившись, метнул глазами искры. - Ты вот что, волховиш-ка, пес приблудный, лишнего-то не мели! Псу приблудному верным все равно не бывать...

-    Я, князь ты наш пресветлый, не утаюсь... - струхнув запнулся Епишка.

-    Вижу! - рыкнул князь. - Иди! Надобен будешь - позову!

Опершись на меч и тяжко поразмыслив, князь повелел призвать волхвов.

-    Полагаю я, ведуны прозорливые, - сказал князь, - кому как не вам знать, что затевается в нашем северном Городище. Давеча тут беглый волховишка мороку мне развел. О трех витязях тайно устланных с дружинами он еще до толе говорил. Теперь про войско мелет, что к Городищу идет. Так где тут правда? Что изречете, вещие?

Волхвы в белых длинных накидках стояли молча, опершись на посохи и не склоняя Головы. Глаза, ясные, голубые, всевидящие взирали на князя спокойно, словно в умиротворенном благодушии у детской колыбели. Эта спокойная безмятежность не нравилась князю и одновременно усмиряла его гнев. Наконец старший из волхвов, осеребренный сединою, пышноволосый и длиннобородый, строго стукнув посохом, сказал:- Через три дня звезды откроют нам зримость во времени, и души наши воспаренные посетят далекие места.

-    Быть по-вашему, - согласился князь. Через три дня - жду!

-    Да не оставят тебя силы небесные, - поднял ладонь старший из волхвов. Да помогут тебе и Сварог, и Даждьбог, и Перун, и в елее ласковый.

Три дня князя мучила досада: нет, он не сронил своей чести и был властителен и недоступен с волхвами, но глаза волхвов постигали что-то такое, чего князю никак не удавалось воспринять, - завеса во времени стояла перед ним. Ему в его княжьих делах - в ратной обороне, в заботах о хлебном припасе, о смирении возможной междоусобицы было не до тихих созерцаний во времени, когда душа воссоединяется с пространством. Князь был больше земной, чем небесный. Сев, урожай, благополучие скотных стад и табунов, опека старших, досмотры за посильным облогом на содержание дружин и мало ли чего еще. А главное - чтоб не вымирало племя. Князь раз в два года посылал по городищам и деревням соглядатаев - вызнать, сколь женки плодят. Тут уж не до звезд. Уж верно по всему тому князю было милее дело рук человеческих, чем созерцание звезд. Князь, безусловно, помнил вселенский закон триединства - Явь, Навь, Правь. Явь - зримость, то, что есть в жизни, целиком увлекало его, в которой Навь - жизнь потусторонняя его почти не занимала, но законы природы - Правь - князь любил и уважал. Князь любил жен, был весел от весеннего цветения и не спускал обиды врагу. Он был храбр, отважен, силен и тверд и мир потусторонний, похоже, благоволил ему.

На третий день поутру волхвы стояли перед князем.

-    Князь, - сказал старший, - да не смутит тебя дружина, что спешит к северному Городищу. Та дружина иного племени, но ведет ее витязь, чтобы Городищу защитой быть, про бурую тьму не сказал тебе сучий сын Епишка.

-    И что? - князь огладил бороду, нацелил из-под густых бровей темный жгучий взгляд.

-    Бурая тьма - то чужеземные погромом идут с пустынь южных.

-    Нелегкая весть, - князь призадумался - Но сразу-то лучше знать о что споткнешься. Благодарствую почтенные.

X X X X

В княжьем саду где густо, где вразброс росли черемуха, рябина, орех, смородина всякая, малина-ягода, шиповник, боярышник, и поодаль ото всего три яблоньки и груша, привезенные из далече. Деревца долго приживались и на зиму бывали укрыты войлочными шатрами. Но яблочки каждый год подавались ко княжьему столу, твердые и побежало красные. По весне яблоньки хорошо цвели, пчелиный гул напевно витал над белыми цветами. Теперь на месте цвета забубенели зеленые кислицы. Князь сорвал кислушку, прикусил, сморщился, и, омраченный толкованием волхвов, тут же дал наказ: «Княжьей дружине в битьве не быть покуда бурые с черными не сойдутся». Князь вспомнил троих сыновей: удалые, отважные, - только кликни, - кинуться в сечу. Сгоряча много крови прольется - крови молодой, роду-племени самой нужной. В битве мертвых скоро делают - в удар меча, в пролет стрелы, а народ он годами нарастает. Пока там из младенца дозреет витязь да в пору ли в силу войдет. Великий зарок нужен, чтобы по гневу да прихоти по блажи княжьей не губить народ. Властвует Перун над воинами, но безрассудством оскверняется сам человек. А тот, кто правит, проклятьем становится. Он в земной юдоли губил, а в ином миру сам будет погубленный. Не найдется там, в мире предков, его душе ни пристани, ни покоя, пока не истлеет она и не рассеется в пространстве.

Повременив до полудня в одиночестве, князь крикнул:

- Эй, позвать Епишку!

Епишка трусцой, в суетном страхе, явился перед князем.

-    Слушай ты, - сказал князь, - добро я помню, и за исцеление свое прокорм, покой и благость всякую тебе даровал. Да по собратии твоей й еам ты виден. Пьянь и рвань издрисенная. Так уж то и есть: кто дело находит, а кто ублюдствует. Пображничал ты вволю, - теперь службу тебе дам. Пойдешь к Городищу с отрепьем своим. И обо всем, что там делается, варнака будешь с доносом слать. Знать мне надобно, когда битва бурых с черными начнется. Особо выведай кто такие и те и эти. Да не слукавь смотри... - князь вонзил в Епишку грозный взгляд.

Епишка клятвенно попятился, и в тот же день к вечеру ватажку будто ветром сдуло.

X X X X

Месяц червень /июнь/ удался в тот год наславу: пышный, травяной, хлебодарный. За восемь дней до русальей ночи, до костров Купавы /24 июня, стар.ст. 7июля нов.ст./ ведунья Стилла каждую ночь выходила в изгал. Ее сухонькое тело при тусклой искорке масляной светильни казалось совсем малым на широкой дубовой лежанке, покрытой медвежьими шкурами. Бледное и неподвижное с заостренным кончиком слегка крючковатого носа бренное тело Стиллы, в меру остывшее и бездыханное не было мертво. Властью озарения Стилла оставляла тело и, воспарясь, уходила в ночь. Полет ее души был всевидящ, стремителен й скор. Как только Анзор миновал реку и обошел болота Стилла распростерла к нему всевидение через пространство, в котором теперь не было прохлестов от степных колдунов.

-    Ну, милая, с меня хватит, - проворчала она, встретив Веду. - Бери-ка в опеку своего ненаглядного, а с меня, сударушка, и так дух вон. В последний раз уж в тело еле возвернулась. Легко ли мне-то да в такие годы да токой накал держать. Тебе-то что, смолоду - одна забава. А мне-то каково...

-    Не очень-то забава, - вздохнула Веда, - когда тело тут, а душа там.

-    Ишь ты, кровь-то как в тебе говорит, - ласково заметила Стилла и, вздрогнув, вздохнула.

-    Ты что-то знаешь, старая, - насторожилась Веда.

Стилла промолчала.

-    Ладно. Когда про меня да плохо - лучше не говори, - призадумалась Веда. - Пусть лучше ничего не буду знать, а там - как судьба укажет.

Как только заботы об Анзоре сопрягались с душою Веды, Стилла взялась пробиться сквозь бурую темень шаманов юго-востока. В той стороне даже поверх туч клубилась кипящая, клокочущая злоба заклятого истечения. Тончайшее парение, незримое ни глазу, ни помыслу, пронзалось всплесками шаманского изгала, будоражило непонятными вздорными ссорами людей, в страхе держало зверье и заставляло выть волков. Необъяснимая тяжкая тревога давила в сердце. Недоброе тревожное чувство вдыхали с воздухом и тяжким наваждением оно приходило во сне. Лишь в канун Купавы на перемене суток Стилла пробилась сквозь бурую темень. Шаманы заметили ее, однако приняли за дух блуждающей усопшей, - иначе не вернуться бы старушке в земное телесное обиталище. Бог миловал, и Стиллу обошла и не сковала злая сила шести бурых шаманов. Она вырвалась за их предел и была так-то уж рада радехонька, что осталась жива.

-    Ну, бедовая старушка, - встретила ее Веда, - не болят ли бока?

-    Ох, и не спрашивай, сударушка, - старушка слабыми толчками разгоняла кровь в теле.

Веда пропарила ее в баньке, и Стилла, охая и сетуя на старость, поднялась с лежанки к утру.

Стилла достала из печи еще теплый горшок с распаренным горошком, отведала с конопляным маслом и, укрепив тем самым дух и тело, взяла посох и направилась к волхвам.

От терема Стиллы, укрывая звериные тропы, вразброд возвышались могучие сосны. Их вершины на двести локтей упирались в небо, а разлапистые толстые корни распластались по земле и были покрыты голубоватым налетом застарелого мшарища. Лесная тропа вела со взгорья. Здесь под высокими кронами затаилась тишина. Здесь благодатно и просторно было душе человеческой без суетных отягощений и забот.

Постукивая посохом, Стилла умиленно и ласково посматривала вокруг, вспоминая ту пору, когда сто лет тому назад эти сосны еще не одолели своего первого века, а сюда приходил Гортослав, молодой и жаркий, а ныне седовласый усыхающий волхв. Но и теперь при встрече со Стиллой его глаза источали добрую лукавинку, понятную лишь им одним. - Ну, как оно - тянут годы, мать пресветлая? - сияя лучезарными глазами, спросил Гостослав.

-    И то - и то, милый... Все есть, все... - лукаво отвечала Стилла. - Что-то я тебя, воистину, как век минул, у заветной сосны-то не видела.

-    Ох, лиха же ты, голубушка! А ну как тряхну стариною! - и оставив шутку, потускнел, заметил: - Беду нам скоро имать...

-    Знаю, знаю, - потому и к тебе пришла. Подоспел бы Анзор. Я уж ту сторону в опеку Веды отдала. Молодое-то сердце скорее призовет.

-    Мудра ты, мать, мудра. И на том тебе поклон низкий, - Гостослав оперся седобородостью о свой посох. Только ждатьем-то нам из беды не выбраться. Пора старейшин созывать, воеводу с сотниками, Городище крепить.

-    Оборони Бог, - взмолилась Стилла. - Ты скажи старейшинам, чтобы поверили. Меня, чего доброго, и не поймут. Скажут, ведунья, - мало ли ей что привидится. А я до селян пойду. Пусть вестовые костры жгут. А ты прикажи на вечерней заре в садный щит у храма бить. Навалится народ - ничего не скрывай. Где правда, там и дело спорится.

X X X X

Епишка с ватажкой за три недели добрался до Городища и еще издали приметил свежепоставленный бревенчатый частокол. Епишка указал варнавку на дерево глунуть, а что там натворено снутри Городища. Варнак сверху екнул, присвистнул и, спустившись книзу, сипло продишканил, что частокол вокруг Городища поставлен поперек старого и теперь оборона налажена в два ряда, а меж рядами понатыканы острые колья, пропарывать кишки. Епишка, не удовольствуясь варначьим объяснением, покряхтел и, памятуя о своем тщедушии, полез на дерево сам. Варнак сказал все, как есть, но за внутренним рядом не высмотрел оборонные помосты, лежащие на помостах полицы и пики и торчащие пучки стрел в корзинах. Далее увиделись горшки со смолою, жаровни с наготовленным угольем, небольшие поленницы у каменных укладок, чтобы смолу вскипятить, поджечь да на башку вражью и ляпнуть. Городище ощетинилось. Сновал народ: простой люд в грудных и спинных накладках из бычьей натвердо задубленной кожи, которую стрела не берет и не всяк меч просекает, выверяли силу и боевую изготовку витязи в кольчугах, были и те, что пытали судьбу в длинношестых накидках мехом наружу, потому как по шерсти мечевой удар скользит, а самые беспечные защиты не одели никакой, полагаясь на судьбу. Бабы и девки обмазывали бревенчатые стены теремов глиною на случай поджигательных стрел и многие крыши уже чернели от земляной присыпки. Сумрачно, тревожно смотрелось Городище.

У каменной башни кузницы Борибора была заметна суетня: в башню, как видно, намеревались прятать детей. Дымили печи и пекарни: готовились хлебы впрок. На гульбище собрали парней и подростков, чтобы поднаторели в стрельбе лучной, в наколах пикой и в намах мечом.

- Ну, соколы мои без перьев, - сказал Епишка, слезая, - тут нам быть не сруки. Приметют нас те самые махатели, и кочаны наши с плеч гак и покатятся. Проведаем бурых, а то, не ровен час, попадем меж этими да теми, - вонь они из вас вместе с духом вашим враз вышибут, а то и заживо вспотрошат. - Аспидно усмехнувшись, Епишка обтер обсопливленный с натуги ус. - Ну, че таращитесь? Не так что ли чего сказано?

Спрыгнув на земь под бубнящие матюки, ватажка исчезла в лесу.

X X X X

Еще с весны войско бурых в три тысячи копий устойчиво и прямо шло на север. Мышастые кони мяли копытами сочную траву. За войском пастухи, пленные половцы, гнали три бычьих стада для прокорма: копьвщиков, стрелков и сабельников. Первая тысяча, стрелки, шли головным ходом, за ними продвигались копьевщики и в последнем строю ехали сабельники.

Хан Чингер, покоривший шесть Городищь юга, был непобедим в открытом бою. Обычно он посылал к Городищу две-три сотни впереди себя. Дружина Городища, предвидя легкую победу, покидала укрепление. Тогда первая тысяча стрелков осыпала дружину стрелами. Воины закрывались щитами, но раненные кони вздымались, шарахались, сбивались в кучи. Полупешая свалка, уже не способная нападать, теряла силу. В тот миг копьевщики и сабельники Чингера охватом с двух сторон завершали дело. Воины бывали перебиты, Городище разграблено и сожжено. Молодых женщин оскверняли, пожилых и старших убивали. Толпой гнали к югу полонянок с осиротевшими детьми.

Чингер герцовал на высоком сером коне, добытом в пустыне. Хан возвышался над мелкорослой конницей, и это прибавляло ему власти. За ханом ехал Бог - Тойтон на вороном коне. Двое верховых вели вороного на расчалках. Бог Тойтон, сработанный из дерева и бронзы, лохматый, плосколицый, увешанный колыханием разноцветных лент, в переливах осыпью нанизанных бус, был крепко привязан ремешками к седлу и на ходу раскачивался, позванивал навешанным серебром и медью. Чингеры верили, что Бог Тойтон живой, что он потворствует чингерам во всем, и бурые с рождения немытые плоские лица чингеров были беспощадны, решительны и злы.
Тридцать сотников Чингера ехали, слегка приотстав. За сотниками на иноходцах плавно настилались над землею пять колдунов с главным колдуном Чикером. Позади колдунов воин попустил коня на длинном поводу с Тойтон-бубнем. У большого костра в сумерки Чикер бил в тойтон-бубен, вызывая духов для совета и посвящал в то таинство хана-Чингера.

X X X X

Войско Чингера приблизилось к основным северным лесам еще засветло, с вечера главный колдун, Чикер, приказал зажечь большой костер Бога Тойтона. Меж двух деревьев подвесили божественный бубен Тойтона. Сам Бог был, поставлен на свежеприготовленный пень. По сторонам от Бога стали колдуны. Пылал костер. Бог Тойтон бронзовым лицом выплескивал огненные блики. Серебро пластин на его лохматом одеянии искрилось, ленты колыхались от жаркого кипения воздуха. Тойтон казался живым, и в это верили. Воины стояли широким тесным кругом в напряженном ожидании и страхе. Неподалеку на высоких подушках сидел грозный Чингер-хан. Тридцать сотников выстроились полукругом за его спиною. Главный колдун, Чикер, расположился на барсовой шкуре напротив Бога-Тойтона. Скрестив ноги и сложив ладони он время от времени кланялся Богу, бормоча чего-то. Тревожное напряжение все сильнее передавалось всем. Вдруг Чикер вспрыгнул с подскоком оббежал вокруг костра. Схватив тяженый пест, обшитый войлоком, он сдержанным ударом извлек из бубна тугой низко дрожащий громовой звук. Приблизив ухо к истонченной коже бубна, слегка ударил еще. Прислушался, ударил снова. «Беем-бере-бе- де-бе... Беем-бере-бе-де-бе», - забормотал Чикер, и было видно, как мгновенно осунулось побелело его лицо, а глаза вспыхнули зеленым проблеском, словно у волка.

-    Там! - Чикер вскинул растопыренные пальцы в сторону леса. - Лисьи зубы к нам! К нам! А-а-а! - Чикер в такт своему голосу подпрыгнул. - Хе! - и что-то охватил руками незримое. - Ак-ак-ак! - Чикер показал хану, что лисьих зубов чуть более десятка и ткнул пальцем в небольшой лесок, отстоявший поодпль от густолесья. Колдун топнул ногой, скорчился, подпрыгнул, схватил малый бубен и заскакал вокруг костра. Вскоре он рухнул, оскаленный с пеной у рта. Его бережно уложили на шкуры, и хан движением руки приказал воинам оцепить лесок.

Епишка первым почуял беду. Ватажка, любопытствуя, пристроилась в лесочке, откуда с небольшого взгорка хорошо смотрелось на большой костер и духодействие колдуна. Епишка только что намеревался ускользнуть по залесочком в большое густолесье, как три сотни воинов наметом вырвалось от стана чингера. Всадники ринулись полукругом - в охват. Ватажка кинулась в чащобу, а конники окружили лесок. Воины спешились, скинули с переплечия тугие луки, положили стрелы на целевой рожок и, словно истуканы, остались стоять вокруг до утра.

Чуя погибель неминучую, ватажники бестолку посунулись туда-сюда.

Бурые, как звери, могли видеть впотьмах, и трое ватажников сразу полегло под стрелами. По утру воины, сжимая кольцо, вошли в лесок. Епишка запетлял, как вспугнутый заяц, наткнулся на высоченную ель. По-кошачьи обдирая кору, Епишка взобрался на самый верх, затаился в распластанном еловом лапнике. В пупырышках от страха, он слышал предсмертные вопли ватажников. Но вот все стихло, и он уже уверовался, что его не нашли, когда к ели подошел Чикер. Колдун отлежался и был бодр, свеж и даже благодушен.

-    Силезай, - пискляво и скрипуче сказал он. - Ти минэ нюжен. Хан будишь гаварить.

Проклятый чудодей плохо-бедно знал славянскую молву, и Епишка даже в этом писклявом голосе почувствовал власть и силу, которая сродни кудесникам и волхвам. Он все же помедлил, но потихонечку, вздыхая и скуля, стал спускаться на землю.

-    У, вонь ты косоглазая, - клял он Чикера по мере приближения к земле. - Что тебе я? Зачем я тебе нужен? Ишь ты, морда, по-нашему разуметь можешь...

X X X X

Великий вождь и повелитель, царь земли, воды и неба, Чингер, восседал на тридцати подушках, на каждой из которых были ветвисто вышиты знаки тридцати сотников - змеи, быка, барса, волка и далее до крысы. В означение своей власти и попрания всех Чингер упирался в подушки ногами и давил их костлявыми чреслами. По подушкам рассыпались веером сшитые волчьи шкуры с оскаленными высушенными головами - знак силы и свирепости повелителя. На средней округлой возвышающей Чингера подушке темнели шесть голов черных воронов - предметы шести подвластных Чингару колдунов, а из-под низа мертвенно смотрели три медвежьи головы - власть над тысячниками. По большим ушам Чингера свисали блекло сальные черные косички, а вокруг лица пышным ореолом разметались врозь волчьи серые хвосты. В разлетае мехом наверх, с бронзовыми наплечниками и в чешуйчатом сверкающем нагруднике Чингар был весь значение и власть. Вперив взгляд в незримую точку, он будто бы не видал никого. Но вдруг его глаза сместились, подобно блеску острия, и хан пронзил Епишку мгновенным всплеском гнева.

-    Откуда этот собачий помет? - спросил он Чикера.

-    Он оттуда, куда идешь ты, повелитель, - скрестив руки на груди, колдун отвесил медленный почтительный поклон.

-    Пусть скажет все... - Чингер растопырил локти и хищно ссутулился, словно нахохленный коршун.

Епишка бухнулся в земном поклоне и, стоя на коленях, поведал как набрел сюда, о двойном укреплении Городища, но в самом Городище он не был, потому как был изгнан из этого нечистого места за свою праведность и доброе сердце.

-    Лживый пес, - сказал Чингар. - Подвесить его за ногу. Повисит и вспомнит больше.

Пока горел утренний костер, Епишка, висевший на суку неподалеку, вволю наглотавшись дыму, взвыл, моля Бога о смерти и проклиная бурых самыми поносными словами. Дух русича взъярился в нем. Жалкий и тщедушный, он завертелся на аркане.

- Гниложопые! Сопли вонючие! Неумытки кривоногие! Мразь гнилозубая! Гнусь сортирная! Мужеложники поганые! - вопил он, стервенея, пока не источил остатки сил. Напоследок он отчаянно извернулся и тут же обмяк. Из носа и ушей хлынула кровь, Епишка взмолился и впал в предсмертное забытье.

X X X X

По мимо доноса об укреплении Городища Епишка выболтал, что до русичей две недели ходу, и хан-Чингер возгорелся нетерпением. Его войску на четыре ушедших луны был запрет колдуном на женщин, и сам Чингер, пробудившись на рассвете от вожделенного помысла, поднял войско на скорый поход.

Широкое поле в предлесье еще курилось остатками костров, когда из леса вышел мощный гордый тур. Оттесненный гулом идущего войска, он обогнул лесной массив и стал возле ветвистого дуба. Тур фыркнул, прочуяв запах затухающего хвороста, и, переминаясь передними копытами, грозно склонил торчащие крутыми развилками рога. Дуб, на котором висел Епишка, был опоясан перекинутым через сучок арканом. Предсмертный стон несчастного пролился сверху. Тур вздрогнул, вструбил, рванулся и, зацепив рогами, разорвал волосяной аркан.

Сколько времени лежал Епишка в забытьи - он не знал. Перед ним мелькали тени умерших братьев, сестер, отца и матери. Они радостно звали его, витая плавно и невесомо. И сам Епишка видел свое тело, нелепо лежащее под дубом, когда в какой-то миг сквозь клуб бушующего пламени не канул во тьму и внезапно ощутил себя, понял что лежит на земле. Его кровью налитые глаза все принимали в красных наплывах. Через великое усилие он приполз к дереву, прислонился к дубу спиною и задремал. Могучий дуб, источая жизненную силу, постепенно оживлял его. Впрочем Епишка вряд ли бы выжил, когда бы подвешен был на какое-то другое дерево. Славяне знали силу разных деревьев, и самое большое почтение заслужил дуб. К вечеру Епишка настолько очнулся, что поднялся на ноги. Он выругался непотребными словами и, словно во хмелю пошатываясь, побродил меж пепелищ в поисках чего - либо съестного. Заметив кусок оброненного в пепел мяса, Епишка сунул руку за голенище, где у каждого русича в поножине бывал заткнут небольшой нож. Епишка даже охнул от того, что не вспомнил о ноже, когда висел подвязанный за ногу, но потом сообразил, что человек от висения вниз головой, быстро теряет способность что-либо соображать. Обгорелое мясо пахло несодранной шкурой. Епишка вырезал пропеченную мякоть, слегка подкрепился, испил в бочажке водицы, и в его распухшей башке вскипела мстительная злость. «Ну, лады-ладушки, вонь косоглазая, - пробормотал Епишка. - Вы меня всю жизнь помнить будете да еще и дольше, потому как в гробу перевернетесь...»

Всю ночь Епишка шел по следам войска Чингера, и к рассвету увидел костры. Тут войско задержалось притомив коней. Епишка крадучись обошел лагерь, чтобы вызнать, где на этот раз подвешен Тойтон-бубен. Он ужом подполз к бубну, хватнул ножом по туго натянутой особо озвученной коже. Бубен ахнул, расхваченный сверху вниз и, словно из тумана, на звук выскочил Чикер.

-    Вайгяй-яй! - завопил он, суча ногами.

-    Что? Не нравиться? Тьфу! - Епишка плюнул в безусую морду Чикера. - Быть теперь тебе глухому! Не знать тебе, что впереди и вкруг! Вот те духин кукишь, блядь скакучая!

Десяток стрел пронзили Епишку. Епишка откинулся и принял смерть, душой непокоренный.

X X X X

Анзор спешил. Тревожное предвидение не отступало от него. Наитие Веды открывало ему по ночам видимость страшной сущности наползавшей к Городищу. Он помнил еще с детских лет, как беглецы с юга, изможденные голодом, ранами и переходом, вели бессвязные рассказы о сожженных ородищах, о вздернутых на крюк за ребро поселенцах, про оскверненных жен, которым вспарывали тут же животы. Мужской пол убивали там от младенца до старика. Молодиц бесчестили и выставляли на торги. Отдавали за пару продубленных на панцирь бычьих шкур, за мягкую рухлядь из лисьего или волчьего меха.

По расчетам Анзора можно было заступить дорогу бурым еще до подхода к Городищу, и он приказал наискось повернуть к югу. На седьмые сутки дружина вышла к южному перелесью. Здесь древесный лиственник не стоял сплошной теменью, а меж лесными кулигами зеленели покрытые густой травою поля.

Передовой дозор из шести воинов и витязя заприметил вдали сотни две колымаг, запряженных волами, которые медленно сбирались в широкий круг для ночного становища. Десятка три конников, сопровождая обоз бурых, лениво гарцевали пообочь. Обозники, изредка перекликались, готовили костры. Слышались детские голоса и женская болтовня. Тыловая прокормная опора бурых шла во след за войском, не приближаясь к войску на три дня пути. Обозные женщины, во время похода, под страхом смерти не могли приблизиться к мужчинам. Ослушницу привязывали за косу к хвосту подпаленного головешкой коня, чтобы ни которая не расслабила бы ласкою свирепость воина в походе.

Из-за лесного окаема дружина Анзора врезалась меж телегами, быстрее пролета стрелы были посечены тридцать конников бурых. За телегами плотно сгрудились женщины и дети. Смертный страх блеклой серостью заковал их лица. Женщины, укрывая руками ребятишек, страшились вжаться вглубь толпы. Анзор объехал вокруг ужасом обятый табор и быстро приметил, что на окраек чингарки повытолкали около сотни южных и северных полонянок. Одна из них, чернобровая и русая, запрятала к груди двухгодовалого ребенка с заплетенными косичками.

-    Сын твой? - спросил Анзор, судя по лобастому крупному лицу ребенка.

-    Неет... Неет... - трепетно дрожа, молодица еще крепче прижала к себе ребенка. - Он не хлопец... Он дивчина...

-    Как звать тебя? - Анзор спешился, женщина понравилась ему.

-    Гайна...

-    Лесная, значит... Хорошее у тебя имя. Ты что ж дрожишь так? Дитя попортишь. Ану-ка, дай мне его. На коня посажу. Не похож он на девицу.

-    Ой! - женщина намертво вцепилась в малыша.

-    Что с тобою? Неужто по роду-племени не узнаешь славянина?

-    Не трожь ее, витязь, - вмешалась неказистая пожилая баба. Сумрачно торчавшая во втором ряду, она выбралась наружу. - Слушай, витязь, я с севера и вот уж двадцать лет в полоне соль слезную глотаю. Младенчиков- то мужского полу чингеры у полонянок убивают всех. Вот они и плетут мальчишкам косички, чтобы за девчушек показать. Так надолго ли? Все одно доглядят и убьют после. Уж лучше бы в несмышлености богу отдать.

-    А эти? - Анзор кивнул на чингерок. - Не выдают?

-    Эти нет. Понимают. Они тоже рожалые. Им тоже не в мед. Одну тут, которая языком повольничала, в шкурах придушили. Одну на кол посадили, одной вон выкололи глаза, а за всякую малую провинность ухо срезать могут.

В лице Анзора густым наплывом закипала кровь.

-    Слыхали, витязи! Так еще то ли ждет наших деточек и жен! Да не даст Перун пощады бурым!
По толпе жалобным вхдохом пронесся стон.

-    Про что стон, голубоньки? - спросил Анзор и, заметив ужас в глазах чингерок, продолжал спокойнее и ласковей: - Страх ваш зряшный. У нас женщин на поругание не отдают, а убить дитя - проступок нестерпимый. Тому - голову с плеч. Так вот скажу, вам бедолажным: кто не хочет полона, иди из табора вон. Коней вам воины отловят и тех, что под чингарскими копьевиками были, и тех, что в табуне пасутся. Деток на конский круп либо поперед себя и - вот так! - Анзор указал рукою, - чтобы солнце с восхода всегда по правую руку было. К тому же десять моих воинов с витязем вас к северу поведут. Да не спешите. Дружине надо вперед вас идти в обход войска чингерского. Проведет вас Бог мимо лиха злого!

Анзор взметнулся на коня, и дружина в намет рванулась по следам чингарского похода.

X X X X

Вечером пред последним дневным переходом у костра Повелителя земли, воды и неба не рокотал низким густым переливом Тойтон-бубен. Чингер изредка, вопрошающе и мрачно, пронзал взглядом главного колдуна, и Чикер, бессильный что-либо выведать у духов, суетливо мельтешил у костра, пытаясь усмотреть предначертание во пламени. Он изредка подскакивал в плавном приземистом танце и словно птица крылато взмахивал руками. Вдруг он схватил малый, увешанный погремушками бубен и заскакал вокруг костра. «Тхи-кха-кха! Тхи-кха-кха! - подражая смеху подыхающей змеи, колдун завертелся волчком. Кружась, обскочил костер. Вижу! Вижу! - завопил он. - Две стены вижу!».

Вождь властно и сумрачно смотрел на колдуна: о двойной стене Городища он знал еще от Епишки. Подтверждение колдуна ничем его не обрадовало, однако навело на некоторые мысли:

-    Какие видишь стены? - спросил он колдуна.

Частокольные...

- Ха... усмехнулся повелитель. - Эй! - он вскинул два пальца и рядом тут же явился в тонкой войлочной накидке говоритель правой руки. - Что скажешь ты?

-    Слово повелителя, - и мы свяжем лестницы.

Повелитель вскинул левую руку, и рядом явился в тканом шерстяном балахоне говоритель левой руки.

-    Что скажешь ты?

-    Повелитель, дерево хорошо говорит...

-    Вижу вы не зря едите мое мясо... Ха! - и повелитель пальцем подманил тысячников.

Трое заглавников, каждый над тысячью воинов, почтительно склонились у ханских ног.

-    Пусть каждый воин, - сказал хан, - положит к стенам городища вязанку сухого хвороста, и пусть десять воинов свяжут по лестнице. Пусть каждый имеет огниво и наскребет с деревьев горючей смолы!

-    Так будет, Повелитель! - и каждый тысячник отпятился в поклоне.

X X X X

Верст за десять - не ближе - Анзор увидел клубы дыма за лесом, в той стороне, где Городище. Дружина шла дни и ночи и лишь в малых остановках давала передышку коням. Дым за лесом то вздымался серыми тучами, то расстилался туманом. Он знал: в разграбленном пепелище остаются только мертвые, - убитые оскверненные женщины да обгоревшие дети, которых бросили в огонь. Тревога усугублялась тем, что во сне ему перестала вещать Веда. Что ее сокрыло? Разве только смерть. Анзор выстроил дружину.

-    Братья, - сказал он. - Заветы предков зовут нас к отмщению! Мне нет вестей из Городища, и тяжкая тоска давит мне сердце. У нас еще день и ночь перед боем. Укрепим дух и силу нашу, ибо завтра многие из нас предстанут перед Богом! Но пусть каждый, прежде чем умереть окрасит меч свой кровью нечестивых. Только тому будет дарована жизнь или славное забвение, кто сразит поганого врага! С нами Перун, братья! Да поможет нам Вит, Бог отмщения! Я послал вперед лазутчиков, и вскоре они возвратятся. Мы пойдем к ним навстречь, так быстрее будем с вестью и скорее настигнем врага.

Анзор встретил лазутчиков на подходе к Городищу. Он обошел дымный вал сокрыл дружину на лесном взгорье неподалеку от терема Стиллы. Первый ряд защитной ограды Городища горел. Бревенчатые стояки торчали, как гнилые зубы. Бурые не лезли в огонь и готовили кучи поленьев для второго частокольного ряда. Визжа и кривляясь, они кидали горящие головешки через пламя ко второму частокольному кольцу. Пронзенные стрелами падали, но ликующая злоба подгоняла их, и Чингары вновь и вновь швыряли головешки ко второму ряду.

Второй частокольный ряд был сух и горел быстрее, жарче. Трещали сухие помосты. Чингары отошли, выжидая, когда укрепления сгорят до тла. Будучи уверенными, что добыча никуда не денется, они расположились на холме, откуда хорошо и весело было смотреть на пожар.

Бессильный что-либо предпринять, Анзор видел, как в огне источается последняя защита Городища. Недавний легкий ветер стих, и пламя окороновало зловещим жаром поселение. За грудой навалом горящих бревен открылись стены ближних теремов, и где-то там суетно замельтешили женщины, убегая вглубь. Воины стояли в ряд, ожидая нападения через рухнувший в огне проем.

Вдруг, раздав воинский строй, к проему выскочил всадник. Караковый поджарый конь с налета перескочил горящую груду. Конь выбил из осевшего огня сноп угольев и понесся через поле бешенным галопом в сторону терема Стиллы. Всадник мчался прямо на Анзора, будто видел его сквозь лесное затеменье. В предвечернем солнечном озарении над головою всадника разметалась грива черных волос. «Веда!» - Анзор узнал ее, и сердце его приветно вздрогнуло.

Распаленная, ярая, Веда осадила на тропе коня, оскалившего храп.

- Анзор! Убей колдунов и чингерского Бога. В них - сила! Я не могла пробиться к тебе через бурый изгал. Они пируют! - Веда указала плетью на широкий холм. - Пьют настой приверженный для похоти, чтобы завтра сразу брать наших женщин. Едва взойдет солнце и ограда догорит. Но ты убьешь колдунов, - и войско рассыплется. Их вместе держит власть, пролитая через Тойтона. Колдуны хитры. Они с Богом-Тойтоном источают свирепый накал в затылки воинам, чтобы бешенными псами бросились на Городище. Чтобы клдуны не почуяли неладное, я остерегу нас своим ичгалом и тогда к ним можно будет подожги шагов на двести и даже ближе. Но, смотри, Анзор, лишний шаг, и они почуют вас. Тогда спеши, и не оставь ич шестерых ни одного живого.

-    А ты? Где ждать тебя?

-    Я буду рядом с тобою, Л тор, - и Веда с затаенной печалью глянула ему в лицо.

Щемящая тревога плеснулась в грудь Анзора, но время не ждало, и он в обход пустил коня.

X X X X

Колдуны с Тойтон-Богом расположились рядом на особицу позади большого костра, - каждый на коврике, скрестив ноги и сложив ладони. Тойтон-Бог, вбирая вещее пламя, стоял к костру ближе. Как только конь Анзора переступил заветную незримую черту, колдуны прочуяли опасность враз. Воздев руки, они напряглись, источая страшную силу, омрачающую разум.

-    Я впереди! - вскрикнула на скаку Веда, и посыл ее изгального настроя загородил Анзора.

В узком прохвате, вклиненном в силу колдунов, Анзор влете к костру: сверкнул каленый блеск меча, пораскроил пять выбритых голов, а шестую отсек напрочь.

Анзор схватил Тойтон-бога за волосатое загривье, и так это или нет, - но было похоже, что Тойтон сузил в щель гневно сверкнувшие глаза. Анзор бросил божественное чучело в костер. Вспыхнуло желтое пламя, раздался треск, и в чистом небе прокатился гром.

-    Анзор! - вдруг вскрикнула Веда.

Под гром, очнувшись от питья, Чингер нацелил в Анзора стрелу, Веда прянула к Анзору - стрела пронзила ее сквозь. Анзор наддал коня: меч распластал повелителя с наплечья.

-    Веда... Веда... - клокоча прихлынувшим удушьем, Анзор склонился над упавшей.

-    Анзор, возьми нашу дочь... Она у Стиллы... - чуть слышно сказала Веда, и ее буйная душа отошла в мир потусторонний.

Тридцать сотников и гри тысячника, возлежавших в одуряющем пиру вокруг повелителя, пали под половецкими сечами и копытами. Анзор видел, как опоенные бурые вроссыпь или в розницу сбивались в кучки, и без посторонней воли, без оклика десятника или сотника озирались и пятились назад. Иные побежали к лесу, и целые сотни тоже хлынули в лес.

X X X X

Мертвый колдун Чикер лежал обезглавленный, откинувшись навзничь. Его воспаренная душа ликовала: меч Анзора не коснулся затылка, гда обретается в подспудье главная сила духа. Вознесенная земным отражением потусторонняя суть Чикера вошла в перемещение к темным высоким горам, где, вытеснив душу из тела сильного юноши, Чикер снова сможет обрести земную, еще не пройденную жизнь.

X X X X

В пылу погони за разбросанными кучками чикеров Анзор не видел, как из Городища вырвалась тысяча витязей-конников. Он мстил, мстил и мстил, пока не насытил жар раскаленной души запахом вражьей опороченной крови. С последним ударом меча, распластавшем какого-то одуревшего бурого Анзор ощутил тяжесть во всем теле, и ярость мщения затмилась глубокой тоскующей печалью. Веду, гривокосую красавицу, уложили на широкую валяную полость и унесли в Городище. Ее будут хоронить с почестью большого воина. Над ее гробом из цельного дуба насыплют вечный курган. Тяжкая боль души не позволяла Анзору видеть Веду мертвой. Даже, сомкнув уста с последними словами, она была для него жива. Ее душа касалась сердца Анзора и, пожалуй, впервые в жизни Анзора настиг кричащий страх принимать душу Веды, не ощущая тепла ее тела. Нет не мог он идти за гробом. Не мог стоять в храме, где главный Волхов облагородит о ней память. Пусть витязи, пусть люди Городища воздадут ей последние почести, а он уже простился с ней.

Усталый и грустный Анзор на пути к Городищу вдруг свернул в сторону и выехал на тропу, ведущую к Деревне падших. Дружина ехала за ним. Еще никогда он, мужчина и воин, не был так почтительно расположен к женщине.

В деревне падших бурые разгулялись вовсю. Вышибли окна и двери, но почему-то не подожгли. Однако никаких следов крови и побоища дружина не нашла. Молодицы сбежали в глубины леса. Сбежали вслед за ними дольники.

-    Здесь жили хорошие славные девы, - сказал он воинам. - Они вернуться. Придите к ним. Они станут вам верными любящими женами и с благословения Бога народят вам отважных сыновей.
Дружина осталась на ночь в брошенной деревне, а утром в Городище могутным и гулким разливом заговорил набатный щит. Дружина оседлала коней.

Городище, окольцованное дымными черными останками тлеющих бревен, смотрелось сумрачно и печально. У кромки тлеющих головен Анзор взглядом прикинул ширину огненного развала. Лавина огня встала здесь перед Ведой шагов на двадцать, перед ее особой дивной силой и не смогла преодолеть последние сажени.

По холму ко храму для почетного вхождения дорога была устлана льняными новинами, ровно окрашенными в розовый цвет. По сторонам сомкнулись в ожидании витязи с копьями. Дружина Анзора полукольцом. Наверху разноцветным переливом заговорили семь храмовых щитов. У храма по одну сторону в ряд стояли старейшины, по другую сторону волхвы.

-    Доблестный сын, Анзор, - громогласно воззвал глаша- тый, - взойди первым к почету!
Анзор шел, как и подобает для чести, неспешно, размеренно и твердо. Коснувшись правой ладонью лба и сердца, склонил голову перед верхомным волхвом.

-    Что принес ты нам, витязь? - спросил главный волхователь строго и вместе с тем отечески любовно.

-    Победу...

-    Какая весть с тобою?

-    То скажет Амулет Перуна.

Из кожаной торбочки, высверкнул амулет.

Волхов принял вещий дар неба. Протянув вперед ладони с амулетом, верховный вошел в храм. В мягком сумраке на священном камне амулет озарился прозрачно голубоватым светом. Вошел Анзор, старейшины, волхвы.

-    Бог Наш Дарующий, просвети и поясни! - ожидая просветлений, воззвал верховный.
Амулет вспыхнул чуть ярче, а в переливе лазурного сияния отразились ясные глаза волхва, туманно дрогнуло и прояснилось его лицо.

Старик воззвал трижды - амулет молчал. В его гранях свет вспыхивал, не проявляя ничего. Волхв прикрыл глаза.

-    Анзор, - сказал он, - ты первый коснулся амулета, и он сомкнулся с силой твоей души. Стань на мое место.

Переместившись в храме, Анзор ощутил тепло незримого сияния, которое пробилось с неба и сомкнулось с проникающею силой, исходящей от земли.

-    Я слышу голос и повторю его: «Темные силы веков зло оставить в бытности вознамерились, вражду вечную и смерть человека человеком, племен и родов междоусобие, княжений кровь, братьев и сестер раздоры, детей с отцами неприятие, любви неверие, где исказнится истребленная любовь в продаже и поругании дабы зачахла сила и продолжение рода человеческого».

Анзор смолк. В сумеречной тиши - ни пороха, ни звука. И голос снова:

«И придут из голи злыдни дабы про все свое творить. И придут нечестивцы в золотых одеждах, - станут между Богом и людьми, и назовут себя праведниками. И поставят люди великие храмы ради спасения души своей, и осквернятся те храмы ложью и бесчестием, и вползет там мор в чистые души и скажет: «Я есть добро».

-    Будет ли Русь? - спросил Верховный

-    Руси быть и быть Великой, но голос темный назовет в ней себя светлым. Остерегись его: в нем зачахнут души и в прах превратятся тела. Гот голос правоту возведет в оболга- ние, и потечет то оболгание ручьями многими властителям в угоду, и расчленится братство земное, утратив истину и защищая ложь.

-    Так будет вечно - опечалился Верховный.

-    Зло будет править миром, пока вера не сольется в одно.
Амулет померк.

-    Сын рода нашего, - Верховный волхователь проникся ясным взглядом в окаемчатую глубь зрачков Анзора. - С тобою голос свыше. Бог тебе даровал Амулет, и пусть он будет и тебе и нам защитой. Но ты молод, и сумрак храма не должен томить твою душу и тело. Придет срок, - и я отдам тебе посох Главного волхователя во благо на земле. Тому быть в судьбе твоей, ибо имя твое Анзор - Всезрящий.

X X X X

Оставив храм, Анзор спустился по устланной холстями красной тропе, - прошел мимо длинных столов, изготовленных для великого пира.

-    Не зовите его, - благословляя поднятой рукою, сказал старик-волхователь. - Пусть идет. Его ведет сердце. Ему быть не в пиру.

Вскочив в седло, Анзор пустил коня в лесную глухомань к терему Стиллы.

-    А я тебя-то жду-пожду, - ворковито попрекнула старушка, - встречая витязя у самого порога. - Иди-иди... Давно бы, сударь, заехать ко мне надо. Да погляди-ко вот сюда...

На полу на мягких шкурах сидела маленькая черноволосая девчушечка Веды. Голоногая в пестрядинном платьишке, она держала в руках тряпичную куклу и поднимала ее вверх будто для полета.

X X X X

Конь Анзора, скребя копытом, встал у терема Славны. Славна приняла из рук Анзора ребенка, прижала чернявенькую к груди. Бережно ступая, Славна вошла в терем, поместила девчушечку на лежанку рядом с упористо сидевшим малышом:

-    Смотри, Иргасик, какая сестренка к тебе пришла.

-    Наш сын Иргас? - спросил Анзор. - То есть признанный Богом? Ты так назвала его?

Славна припала к Анзору на грудь:

-    Имя нам посылает небо, витязь мой...

10.12.1990 г.
01.10.1994 г.

Б. Бочкарев

ОЗНАЧЕНИЕ СЛАВЯНСКИХ ИМЕН

1.    Стилла - стерегущая истину.
2.    Гостомысл - Богомыслящий, возвышенно мыслящий. От слова Бог - по-славянски Гаст. Отсюда и слово - господин.
3.    Иргас - избранный Богом, богоданный, призванный.
4.    Анзор - всевидящий, всезрящий.
5.    Карин - справедливо карающий, в кару ринувший.
6.    Крина - источник.
7.    Сунгур - стремительно разящий /бьющий/, - от половецкого слова - «Гурра» - Бей.
8.    Дан - данный /подразумевается данный от Бога, от судьбы/.
9.    Дамир - дарующий мир.
10.    Самгал - самоглаголящий, т.е. призывающий, начальствующий.
11.    Мирославна - миролюбием славная.
12.    Славна - славная.
13.    Веда - ведунья, ведующая.
14.    Бор, Борис - борьбою сильный.
15.    Борибор - в борьбе побеждающий.
16.    Дайна - одаряющая, в то же время скрытная, тайно любящая.
17.    Будимир - мир пробуждающий.
18.    Ратмир - за мир сражающийся воин.
19.    Евлона - домашняя - в лоне обитающая, а еще буквально - постельная.
20.    Дарина - дарующая.
21.    Нура - от восточного нирвана, нурвана, т.е. отвлеченная не от мира сего.
22.    Епишка - в ложе снующийся - суетно мелкий.
23.    Шадра - щедрая.
24.    Имна - именем награжденная, знаменитая.
25.    Имна - наивная, искренняя.
26.    Гордыня - дева строгая.
27.    Леля - дева ласковая.
28.    Купава - лаской наполняющая, купающая в доброте и ласке. Очистительница.
29.    Ярославна - восславленная.
30.    Станислав - стойкий, славный - ставший славным.
31.    Вячеслав - вечно славящий, вечность славящий, воспевающий.


© 2014. Костромская областная писательская организация ООО "Союз писателей России". Все права защищены.