На правах рукописи

Борис Бочкарев

В Е Щ И Й   Г О Л О С   Т И Ш И Н Ы

Роман


                                                                                                    Из всех достойнств
                                                                                                    человека есть самое
                                                                                                    главное - величие
                                                                                                    его души.

Автор.

Звенел сентябрь синичьим перезвоном, и свежесть ясная распахнулась вокруг: бронзовели березы, краснел застенчивый рябинник, зеленью темной нахмурился ельник, первая стынь просквозила ручьи.

Через навал древесного хламья Барсар миновал заброшенную вырубку и вышел к распадку - в закрай мохового болота. Поразмыслив, - идти прямо или в обход – плотнее прижал ружье, ступил на мщарище - в межлесый открытый простор. Лазурь небес источалась ласкающей прозрачной поволокой. Там во глубине вселенной скользнул солнечный луч - стремительный и яркий, - подобно встрече в канун того дня. Увиделись - разошлись. И все-таки он узнал бы ее из тысячи тысяч по вспышке ликующих глаз - по всплеску души помимо рассудка. И на следующий день Барсар вышел на ту же улицу города и зашагал по тому же кварталу из конца в конец. Он спешил, возвращался, и снова шагал, и сквозь суету людскую мгновенно заметил ее. Он вдруг вспомнил, что вчера на ней была серенькая расхожая куртка, потертые джинсы, побитые сапожки, а сегодня - блеск и обаяние: темно-вишневая удлиненная бархатная юбка с аккуратненькой шлицой, бежевая кофточка полуовалом на нежной шее, укороченный кожанчик, черные лаковки на среднем каблучке, и густая волна темно-русых кос с перламутровой заколкой. Остановились. Замерли. Чуть-чуть не коснулись друг друга.

- Я тем и жил только, чтобы увидеть вас... - сказал он тихо, едва не преступая заветный шаг.

- И я вас ждала... - раздумчиво ответила она, выверяя по-женски - взглядом в нем особе, свое.

И, опасаясь потерять друг друга, они пошли бог весь куда - в события и неизбежность, в неутоленную судьбу.

Посмотрев в лицо Барсара, который в полуденный час только что вернулся из командировки, Клара Денисовна безошибочно отметила: "Сквозь эту заветренную морду так вот и светится тайная благодать" - и смириться с умиротворен­ной бархатистой переменной на задубелых скулах матерого лесовика Клара Денисовна уж никак не могла. До той обостренной минуты Барсар не вызывал у Клары Денисовны со­мнений, как привычная необходимость, как исправно служащий предмет, и вдруг она увидела человека просветленно­го, обновленного, а в нем независимость и отчуждение. Умом женским, острым Клара Денисовна рассудила жарко а срочно: " Две недели с комиссией по лесам, потом межобла­стное совещание в соседнем городе. Так вон оно что...". Ис­кони городская, Клара Денисовна такую перемену могла со­отнести только к городу: в лесу стервы просветляющие на водятся и от дыма у костра не похорошеть. Мужиков от воли, лесных, крепких городское бабство за версту видит. Пройдет таковская мимо, сверкнет колготками, всколыхнет шлицой, а там и рядом встанет невзначай. Слово за слово... Что тут скажешь? Клару Денисовну тому учить не надо. В сорок пять не дашь и двадцати. Не погрязла в неухоженно­сти, не распустилась, не обрякла, не облахудрилась - высока, красива, значима, сама себе во власти и всюду в чести: в коммерции, в знакомствах, в администрации. Ей лишь слегка жаль женщин неудачливых: жизнь теперь напряженная, же­сткая, и многим из бабского рода приходится отчитываться телом, когда совсем не то зовет душа. Нет не для Клары Де­нисовны не для нее такая судьба.

Клара Денисовна, пожалуй бы и утешилась, в затаен­ном ехидстве, когда бы Барсар по какой-то там выпивошной похотливости, изнурился бы и сник, но эта углаженная по морщинкам нежность и утоленная рассвобожденность была невыносима, ненавистна и страшна. Такое исходит только от молодой и влюбленной. Старухи мужчин не окрыляют. "Опасайтесь любви старух", - такой восточной мудростью просветил Клару Денисовну татарин, привозивший из Тур­ции хну.

Весьма доходный магазинчик Клары Денисовны под фигурной вывеской "Косметика" соседствовал с улич­ными книготорговцами - с их пестрым развалом на полквар­тала в длину по всей панели тротуара. Наукой о любви здесь торговали в самом широком разнообразии. В неболь­шой конторке Клары Денисовны, в полированном шкафу, поверх Библии, обосновался "Партнерский секс" и прочие важные книжицы с изложением самых интимных рецептов, однако в женском чутком понимании все эти любовные ин­струкции были, ох, как далеки от счастья.

Припомнив книжные советы, Клара Денисовна швыр­нула в духовку сковородку, хлопнула дверцей настенного шкафа, чтобы наделать шума, и вдруг стала горестной и томной - испытанный маневр, не раз заставляющий супруга изыскивать к ней расположение, - но Барсар, не отведав не­дожаренной картошки, ушел в свою комнатушку и улегся на диван передохнуть часок другой. Он самим сущим промыс­лом домашним познал методу Клары Денисовны давить на психику, ее неистощимую способность умело, изощренно взвинчивать человека, и не впервые подивился тому, какую нервную энергию тратит иная женщина ради кухонной вла­сти над ближним, как зарываясь в мелочном превосходстве, умерщвляет в себе здоровье и чувства, и воистину становит­ся несчастной в той лживой повседневности, которой дос­тигла сама, которая терзает и поглощает изо дня в день, как черная сточная муть. И вот уже лишенная чувства и рассуд­ка, она все упорнее и упорнее вершит свое домашнее свое­властие, в котором невдомек понять: чем больше женщина забирает в доме власти, тем больше она отдает свободы мужчине - который попросту изгоняется на волю с крепким желанием плевать на все семейные заботы. А там по случаю, несчастному становится здорово жить, отославши ко всем чертям расхожую химеру супружеского долга.

Барсар и в самом деле побывал в соседнем городе, не по возвращение в город родной не дошел до собственное квартиры во власть давящей женской красоты. И что уж тут сказать: в глазах великолепной Клары - в голосе, в движениях так и сквозила повелительность, и потому душевная не уютность не влекла Барсара домой. А осень в тот год был; полна влекущей прелести тепла и разноцветия. Жизнь звал; отрешиться от службы и забот - посидеть где-либо в скверике с тополями. Во второй половине дня городская толчее схлынула. Всякое повременье, как перепутье, навевает чувство затаенного ожидания. Барсар долго сидел на скамеечке наслаждаясь покоем и одиночеством. В доброй отрешенности он побрел по улице бесцельно и бездумно, и судьба отозвалась ему.

По возвращению домой, он закрылся в своей комна­тушке, полузаваленной походным снаряжением - охотничь­им, рыбацким и лесным, лег на диван и быстро канул в благодатный сон совершенно отдаленный от домашних хлопот и нервозности. Прицельная злость Клары Денисовны не проникала в простор его души возвышенной, сильной и окрыленной. Куда-то отдалились, померкли бесцельно и глупо привычные издевочки Клары: "Мил человек", "Голуб­чик", "Мой милый лесовоз", ее ядовитая наглость и бесцере­монность. Теперь это все глухим комом застряло в ней самой - возвратилось в ее душу, спружинив от какой-то оберегаю­щей Барсара тайны. Ущемленное самолюбие Клары подтверждало ей, что в Барсаре затаилось что-то посильнее ее ругани и злости. Клара понимала: если жена уничижает мужа, она ему неверна или втайне готова к тому, - она зара­нее выстраивает аргументы, чтобы убедить себя в том, что достойна иметь нечто лучшее. Так оно и было. Однако слу­чай был совсем не тот, когда даже неверность женская не дает ей никаких преимуществ; вместо подавленности глаза Барсара источали явное к ней пренебрежение, это был удар на истребление. Всего ненавистнее и злее Клара хотела бы проникнуть во глубь души Барсара и учинить там все­сильный погром. Она долго гремела посудой, хлопала кухонной дверью, включала телевизор до ревущих вибрации, но так и не разрушила покой человека счастливого. Все то была мелочовка - бессильная дрязга, соотносительно к тому чувству, которое открылось Барсару. Суть, безусловно, состояла в том, что женское сердце, злое или доброе, в присущем женщине наитии жаждет истинного чувства, остро видит необыкновенность такого чувства и в человеке близком, и в совершенно чужом. Посуетившись на кухне и совсем, остервенев, Клара Денисовна распахнула дверь ком­натушки Барсара. Раскаленный злющий взгляд, и вопрос на­гло, настырно в упор: "Ты там, надеюсь, заразы какой-нибудь не подхватил?". Барсар подернулся: удар в душу обухом. Он медленно встал, согнулся, как тигр перед прыж­ком, и в размах залепил Кларе лежалой подушкою прямо в лоб. Чего-чего, но получить такое Клара совсем уж не ждала. Перед ней стоял человек совершенно чужой, и она уничтожила сама единственный и беспроигрышный козырь - дать свободный ход событию пока жар и мужская сила не иссякнут где-то там сами собой. В минуту Клара Де­нисовна едва не прокляла себя за глупость: ей вспомнились домашние разборки, которые побуждают лишь к упоитель­ной близости, и ей захотелось все перебить, все переколош­матить вокруг и уехать к маме. Но была осень, а не весна. Только весной Клара Денисовна спускалась с севера на юг, на родину, подальше от лесов к степным просторам, куда ее звала отчасти татарская кровь. Нет, она не ездила на курорты - это было бы слишком очевидно. Но к маме - веская причи­на: старость надо чтить. Там воинские части - там случайно­стей не избежать. Но мама два года как почила, и Клара Де­нисовна таит в памяти нечто, о чем никто никогда не узнает. Хлопок по лбу расплющил ее самолюбие. Еще никто и нико­гда так не унизил ее гордость и власть такой звериной бес­пощадностью, вспыхнувшей в зрачках Барсара. Этот взгляд, словно угли с ветерка, прожег ей сердце жутким цепенящим блеском. В единый миг в памяти Клары промелькнули по­следние пять лет так отдалившие их друг от друга. В тот срок для Клары открылось удобное время: влечение к ней Барсара заглохло, и она почувствовала себя вполне свободной, но в минуты последнего раздора Клара остро с тоскою ненавист­но поняла, что Барсар не погас, что его искренние сильные чувства затаились в недоступной для нее глубине души и оберегались там только до случая. Теперь эта тайная сила отозвалась. Где, кому и как? Вопрос мучительный и нераз­решимый.

X X X X

В лесном снаряжении - в брезентовке с рюкзаком и ружьем, - Барсар, не глянув, прошел мимо Клары, и на женскую нежную кожу набежали легкие морщинки. Впервые бессилие, обида и досада так сдавили сердце Клары, что ей захотелось плакать, но Барсар с годами, разуве­рился в скорых женских слезах, и задержись он хотя бы на минуту, - и Клара Денисовна с лихвой напоила бы его едкой душевною отравой. В былое время Клара Денисов­на, подпортив ближнему кровь, обретала легкую приподня­тость и самодовольство, но в теперешнем случае она растерзанно и судорожно уяснила: еще только одно невер­ное, гнусное слово, - и Барсар ее убьет. Ощущение страшной смертной близости сковало Клару. Она онемела и не могла шелохнуться. Барсар ушел, и на Клару нава­лилась одеревенелая усталость. Едва-едва пересилив  слабость, она взялась привести себя в порядок, чтобы возвратить себя прежнюю. Клара Денисовна расположи­лась у трельяжа, осмотрелась в зеркала: чуть-чуть раско­сые желтовато-карие глаза немного потускнели, лицо слегка обрякло, но именно в эти минуты она была воис­тину хороша - и этой змеиной усталостью глаз, и стриж­кой накоротко, выделяющей гибкую чистую шею, и этой вальяжной осанкой, которая так впечатляюще шла ко всей ее высокой и стройной фигуре, к ее лицу отточено очерченному и волевому, как и подобает женщине, впол­не оценившей себя.

X X X X

Житейский расклад для Барсара разделился на трое: в несогласие с начальством, которое направило его разведать подъезд к заповедному лесу, в неприятности с Кларой и в задушевное желание поскорее увидеть Полюшку. И был он так-то уж рад вырваться на вольную волюшку.

По мшарищу путь вязкий. Подсасывает ноги из-под мо­ха желтоватая холодная вода. В середине мшарища — широ­кий круг темного водяного отстоя. По торфяному зыбуну можно в раскачку подойти к воде - к щучьему озеру. В том озере живут только щуки. Лягушек и тех нет. Щуки плодят молодь. Ту молодь поедают щуки крупные - тем и живут.

Под нисходящим северным солнцем вершинник елей заискрился изумрудным мерцающим блеском. Шаг утопал в моховище, ноги тупо передвигались вперед. По широкой чаше осевшего распадка темно-сиреневым рассевом проби­лась клюква на кочках и в расстил. Барсар взглянул на часы: кануло заполдень. До лесного острова еще верст две­надцать - на два часа ходу. Там нет шума, гула, толчеи, нет городского круглосуточного света, который умерщвляет живую зримость природы, и люди куда-то бегут, бегут, бегут, как тараканы в гандикапе - всяк за своим кусочком сахара.

Сосновый лес обступает распадок подковой. Здесь Барсар близ озера коротал астральную ночь. В средине лета - с шестого на седьмое июля, - когда звезды и планеты, в особом противостоянии, излучают мощный энергети­ческий поток, хорошо подзарядиться космической силой и предугадать что-то в будущем. Барсар любил ночь в лесу, когда прихлынет небо россыпью звезд и принесет душе пробуждение. Луна разделит воздух на острый и свежий в своем блеклом свете и на мягкий и ласкающий в тени. Тогда приходит с неба умиротворенная радость, в которой разум и чувство не разделены меж собою. Живая красота природы стирает в памяти мертвящую назойливость бездарной рекла­мы и растлительную наглость эротической вульгарной моды, здесь не чахнет искренность в злой и повседневной суете, и мозг человека, не обожженный телевидением, способен мыс­лить, а не только потреблять.

В те сутки над ночным сосновым густолесьем сверкнул излом грозы. Сквозь пласты наплывающих туч тускло пробивалась луна, и предвозвещение новых событий было смут­ным и неясным: то смута, то свет. Но вот распахнулась небесная глубь, чистая, ясная, как добрый взгляд, - и душа, испытав себя во мраке, проснулась, очистилась, и глубина небес прибавила сил.

Теперь же в ясный предвечерний день прозрачная тишь застыла над распадком, и только там где-то впереди Барсар встревоженным сердцем воспринял что-то давящее. Высоко в небе, вскурлыкнув и распластав крылья, летел по наклон­ной черный ворон. Нить судьбы вела ворона куда-то. Звери и птицы предчувствуют непогоду, понимают движение земли, перемены времени и знают конец своего пути на белом свете. Потому они и торопятся жить - гнездуют в заботах без этой людской расхлестанной и бесплодной глу­пости. Барсар воочию видел и завидовал тому, что среди зверей и птиц нет низких толкований, нет опошленной обы­денности суждений, в которых чахнет душа и угасает и чувство и разум. Он понимал, что в жизни звериной и птичьей есть царство проникновенности сквозь простран­ство, где разум не довлеет над душою, и все решает чувство и предчувствие. Чувство предупреждает разум и существо уклоняется от бед. В людском быту, всего чаще, разум не совмещен с душою и потому привыкает быть лживым. Без­душный разум пуст: он только напичкан информациями, но полноты восприятия жизни в нем нет. Умные мысли бездуш­ного рассудка никому ни в пользу, ни в силу. Поступки без­душного разума вредны, а слова - разрушители истины, при­нуждающие человека жить в рассудочной лжи. В той зашо­ренной обыденности человек не понимает даже ближнего: человек рядом, а душа его вдали от тебя, и правда его там, далеко, и правда эта тебе недоступна.

Не винить было Клару, что родилась и выросла в горо­де, и лес для нее сплошная нечисть: комары, слепни, клещи, змеи и волки. И если Барсар перенял от отца дела лесные, то при чем тут она? Из леса тащит березовые веники. А где же цветы? Балда. Перед тобой же красивая женщина! Ей было невдомек, что напористой деловитостью женщина не влечет в интимное расположение, не пробуждает нежных чувств, и потому самолюбивую деловую рассудочность Кла­ры Барсар считал очень даже совершеннейшей глупостью. Клара терзалась таким оскорбительным неприятием, и давно поменяла бы мужа на мужчину элегантного в елейном аро­мате французских духов. В те духи добавляют волнующие женщин феромоны, но никакие феромоны и никто из мужчин не могли наполнять Клару натуральной полудикой импульсивностью Барсара - электричеством здоровой муж­ской власти, что так живительно питало ее каждодневный деловой настрой, а лишиться чего-то себе нужного Клара Денисова ни в коем разе не могла. Однако бесило и мо­чило Клару, и ставило в тупик: какая-то проникающая по­нятливость Барсара - явно звериная инстинктивная, когда по быстрому взгляду, по мимолетному общению он понимал даже скрытные намерения Клары. Виной тому - так полагала Клapa - была вездесущая тайна природы, все тот же чертов лес, который делает человека таким ненормальным, где чув­ство - истина, а понимание - интуиция.

Командировка в лес - дело бессрочное - насколько хватит сил. Оплата грошовая. Здесь не впишут за гостиницу суточные, и постельных принадлежностей не жди. Покру­тись у костра. Да лапнику елового стели побольше, чтобы не остыть от земли, да плутай побольше. Пробредет посыль­ный лишние километры, залезет в дуролом, в. коряжник, в болотины - так вот и увидит больше: где лес перестой­ный, где подлесок гибнет, как проехать через болота до новых вырубок. В лесу время немерянное, однако, Барсар спешил, торопился закруглить обход, дня за три, и - к ней, к Полюшке на базу в царство цветов, лекарственных трав и растений. Там вокруг - прямостойный зрелый лес нетронутое мщарище, травы, цветы, звери и птицы, там само величие небесное благословляет жизнь. Там от каж­дого дерева излучение особое: от березы - животворение бегущее, от ели утвердительность, от сосны - дыхание неба, от ольхи - покой, от осины - свежеть целебная, а можевельник укрепляет дух. Там взаимность зависит от малейшей отчужденности. Там нет усталого рассудка, комфорт подавляющего разум, нет выпивошности и жратвы для ежедневного отупения, нет похоти под мертвый холод слабосилия, и, пока человек не загнал свою душу в бесцветность мертвых расчетов, природа дарует ему силу, - ему дано жить.

 Вчера Барсар разговаривал с начальством. Эдуард Григорич Полуектов, деловой, расчетливый, уверенный. В глазах холодок и стойкое одиночество рационально устремленного человека. Пятидесятилетний, на год моложе Барсар в приятной проседи, авторитетный, он ничего не принимал за веру, что исходило от чувства. Дело - вот правда, остальное - накладки, лирика, эмоции. И все же незаметно до себя он тяготился тем, что упорно побуждал свою стойкую натуру только к делам. От постоянной многолетней деловитости, он будто испарился изнутри и твердым росчерком в приказах сокрушал в природе то, что возрастало и годами и веками. Он был тот здравомыслящий современник для которого лес только товар. Есть заказ - будут деньги. Его ценили чиновники, для которых нет влечения - есть только сроки созревания лесов. Такой чиновник не будет вникать в истоки живой энергетики, которая в каждом дереве возрастает с годами, ему не понять излучающей силы растений, и в своем кабинете он никогда не поймет целебность природы хранящей долголетие человека. Беда той стране, тому государству, если правителю хватает природы в пределах его дачного участка. Не просто воздушный баланс циркуляция влаги разрушаются с вырубкой лесов - особенно зрелых пород - разрушается астральное равновесие жизни и прежде всего для человека. Чиновник, начальник, лесоруб, далек от восприятия параллельного мира, от его незримой утонченности, он не принимает в расчет энергетическое излучение природы и посмеивается над тем, что крупный бор - это хрупкая среда - обитель лесных духов, что только там лесные духи обретают пространственную опору и не могут пребывать в иной среде, как рыба без воды. С разрушением лесной среды духи распыляются, расплываются или сжимаются - стремятся переселиться куда-либо в чуждое им место - в болота, в развалины, в чердаки, в пустые дома, в подвалы, и приносят людям неизгладимый вред, побуждая человека через его подсознание к дурным поступкам.

Убеждать в том начальство Барсар считал делом абсолютно бесполезным: слишком мощными были рычаги всемирного идиотизма по разрушению природы, и не в час и не в год - в столетия вгрызалась пасть этого самопожирательства, но и смириться с тем не мог. Истреби, разрушь лесную тишь - исковеркаешь чуткую структуру душевного воспри­ятия, - погубишь утонченные свойства собственной души, утратишь осязаемость, через которую ты можешь слиться с другим человеком в единственно родственном сближении. Где тут быть счастью? В отчужденности душ счастья нико­гда не было и нет. В беспросветной деловитости есть только пожухлость - всему итог.

Полуектов и Барсар не враждовали, но и близко не сходились. Раздумчивость Барсары была лишней в производстве, а его прицельный взгляд проникал в интимную неутоленность Полуектова и мешал его деловитости. Чтобы отго­родится от докучающей ненужной чувствительности, Полу­ектов упорно врубался в дела. Задушевность не вмещалась в четкий ритм его работы: в приказы, в распоряжения, в инструкции и указания. Вокруг были люди от него, от начальни­ка, зависящие, - в них надо разобраться, и самым верным определением качества работника для Полуектова был его трудовой стаж, его опыт, исполнительность и знания. Барсар был как раз тот - опытный, знающий, выносливый. По при­казу Полуектова, ему предстояло теперь пройти верст шесть­десят и обследовать особый лесной массив, отмеченный на­чальством с вертолета: определить возраст того хвойника, отыскать к нему подъезды среди болот, чтобы тракторами и лесовозами проломиться в лесные дебри по зимним холодам, когда технику выдержит бревенчатая гать.

В тех местах Барсар бывал не раз. То был выпуклый остров среди болот, на двенадцать километров по длине и на пять в поперечнике. Хлюпкая болотная сырость в вос­точной оконечности острова расстилалась обширным во­дяным торфянищем, водяным наплывом, а затем слива­лась в узкую протоку, которая врезалась в крутобережье меж высоких холмистых увалов. На том острове Барсар не поднимал ружья. В тишине озолоченной двухсотлет­ними соснами, в толпе могучих стволов, заполонивших остров, затаился мир предчувствий. В чувства человека здесь проникал дух леса и направлял неустойчивый житейский разум к благородству. Человеку доброму остро навевал мягкую истому - желание передохнуть, сбросит груз забот, чтобы заново наполниться необычайной силой человеку злому остров напускал духоту, клейкую испарин тела, нервный суетливый испуг, а в ночи вливал отупелую тяжесть. Заклятым прослыло то место, и самые злые и хищные лесные бродяги опасались забредать сюда. Хворь и трясучка нападала на злых и фальшивых, и пили они водку, натирались от ломоты в костях керосином и сутками лежали на печи. Барсар таких забот на острове не получал: с Духом леса у него не было вражды. Не убивал он ни птиц, ни зверей ради забавы, не кромсал, не поджигал деревья, мазутом не загаживал ручьи, и могучий темный бор благоволил ему.

Барсар сегодня, однако, явно не угодил Лешему: шел искать дорогу для погрома заветного места, и ноги его вязли на мшарище, дышалось взахлеб тяжело, брезентовка намокла от пота. Он присел на валежину вполовину угрузшую в моховище, и мысли его в который раз обрисовали расположение острова. Широкий болотный растил вокруг острова сужаясь, врезался углом в глубокий крутой овраг с узкой протокой, и всего предпочтительней было положить бревенчатую гать по мшарному наплыву к средине острова Место хлюпкое, но настил будет короче. И тут Барсар слегка оторопел от мысли наступившей на него. Усталость схлынула, и он спешным ходом где-то заполдень вышел к болотному расплыву напротив острова. На глаз прикинул ширину будущей гати: с берега на берег выходило примерно с пол-километра.

Лето выдалось сухое. Под мшарищем вода осела вглубь и выступала по вдавленным следам холодная и темная. "Вот сюда-то вас и направим», - сказал Барсар, промерив взглядом расстояние, и ему почудилось, что кто-то услышал его слова, опахнул теплом и отдалился.

Барсар взошел на остров, и душою и телом ощутил исходящую отовсюду энергетически проникающую силу "Вот оно - наше исконное, - помыслил он. - Войдет человек в сосновый столетник, - душа у него окрыляется, и нет в мире иного места, чтобы такое могущество духа дарить. Никакие пальмы и кокосы русской силы не дадут. А гады разные все вырубают и вырубают лесные массива да еще какие - на ящики для тары, а сколько грязи в мир принесут, сколько душ покалечат, исковеркают, лишив человек, еще с детства живой природы, благодаря которой только и сможет быть создан человек гармоничный. Машин, техники всякой понаделали. Лезут напролом. Ломаются железяки. Чинят и снова лезут, а вот душу человека поврежденную по­чинить невозможно. Барсар осмотрелся. То бал живой храм, воссозданный и небом и землею: властительно в таинствен­ном величии в небесную высь устремились двухсотлетние сосны. Мощные разлапистые корни прочно держали неох­ватные стволы, что торжественно и прямостойно стояли вразбег и не толпились друг с другом. Величавые сосны, ровные до вершины, озолотились заполуденным солнцем. Вознесенные изумрудные кроны сосен терялись в небесной лазури. Земля вокруг, устланная хвойником, мягко отзыва­лась под ногами. На небольших кулижках черным жемчугом блестел бисерно вызревший черничник. Осторожно ступая, Барсар чувствовал, как деревья, окоронованные густой вер­шиной, отзывались ему сверхземной мыслящей первозданностью, которая созерцала высшую мудрость бытия, и вся суетность жизни отметалась в том прочь, отраженная дыха­нием вечности.

Свобода души и разума обуяла Барсара, отторгая житейские глупости, и ложь. Природа в своей святости, еще не ведала, что корысть людская уже нацелилась сюда стеклян­ным оком, и расчетливая глупость чьих-то гладких мозгов определила в том коммерческую прибыль от продажи ценнейшей древесины. К чести начальства, вековой лес не решились перекрошить на черенки для лопат или под винную тару. Редчайший лес намеревались отправить зарубеж, и над вершинами сосен зашелестела чиновная валюта. Как водит­ся, с больших денег предполагалось что-то подбросить бригадам, конторским, служащим, и все будут довольны. Бизнес есть бизнес, - ему невнятны законы природы, ему неведомы, какие силы отрицания и самоистребления могут насыщаться через незримый тонкий мир, когда царствует глупая черствость людского расчета. В оные не столь давние времена леса по-научному опрыскивала с самоле­тов дефолиантами, чтобы, дескать, лиственник убрать, а хвойник оставить. И посохли леса, и дохлыми глухаря­ми, тетеревами, рябчиками и всякой певчей лесной мело­чью усеялись леса и перелески, и сотнями валялись тухли туши отравленных кабанов и лосей, - и никакой прокурату­ры, и никакие ученые не подняли шум, в том смысле, что с разрушением природы в человеке начинается самовозгора­ние злобы, что разрушается в человеке хрупкое астральное равновесие, и выходит на простор абсолютная тупость и бездушие - растекается по миру смрадным туманом и насыщает общество неистребимой враждою друг с другом.

Меж вершин утонула в бесконечность синева небесная - вселенная не скупилась добротою, и тишина полонил Барсара.

По средине острова прояснился солнцем подсвеченный широкий просвет - небольшая поляна на полсотни метров в поперечнике. С окрайка поляны величаво вознесла вершину многовековая прямостойкая сосна. Ее мощные корни выползали у подножия наружу. В ложбину меж двух расставленных корней Барсар бросил шерстяное одеяло, прилег, придремнул, и в полусне мир ему привиделся в полуявь. Солнце кануло за вершины леса, туманная сумеречь погасила лесные тени, и в полуотрешенности Барсар увидел подступающую к нему расплывчатую тень. Нечто, ростом метра за два, при­близилось к нему и шагов с двух перестало быть расплывча­тым. Перед ним прояснилась человекоподобная фигура опушенная тончайшими иглами в полчетверти длиною, и то был не мех и не иглы, а воздушно плавающие нити, на кото­рые эта полутень опиралась в воздухе и могла парить и дви­гаться над землею, слегка шевеля руками. Плоское круглое лицо явленного светилось тусклым игольчатым ореолом. На лице предполагались маленький рот и нос, но отчетливей всего виделись глаза - прозрачно изумрудные с переливча­той синевою и черными точками зрачков. Барсар не мог бы объяснить - спал он или не спал, не испытав ни страха, ни волнения. Он, кажется, давным-давно знал эту тень, и не раз воспринимал скрытую связь своих желаний с этой тенью. Он никогда не брал из леса лишнего и, если хотел чего-то до­быть, то всегда добывал, когда мысленно соотносился к этой тени.

-  Ты кто? - спросил Барсар беззвучно.

-  Я тот, кто с тобою рядом...

-   Ты Леший? Шамшухоло? Так тебя называют охотни­ки.

-  Пусть так...

-  Ты можешь воплотиться?

-  Могу...

-Кем?

-  Зачем тебе знать...

-  Иди к протоке...

Барсар очнулся. Он еще видел, как тень, овально переливаясь, уплыла в раннюю сумеречь леса. Но вот блеклое пятно исчезло совсем, и Барсар уже не сомневался, что это не сон. Он вспомнил совет идти к протоке, к ручью, исходяще­му из рукавов болота, окружающего остров. Эта мысль обозначилась еще в пути, и вдруг ему о том напомнили.

X X X X

Серебрилось полнолуние. Меж сосен пролегли темные тени. Осторожно сияющим светом наполнился лес. Полупрозрачность лунного сияния разливалась сплошь, и в этой заполоненности слышался будто бы тихий и нежный, перелив­чатый звон колокольчиков и виделась гладь золотистого бле­ска соснового ствольника. Таился в тишине гул мощной жизни, которая, предчувствуя беду, была встревожена и воз­мущена. В какую-то минуту Барсару послышался хряск по­рушенной вековечной жизни - хриплый визг вонючих бензо­пил, утробный клекот тракторных моторов и жуткое оцепенение погибающих лесных великанов. «Спасибо тебе, Шамашухоло, - наливаясь яростью, вымолвил Барсар. - Надоумил сходить до протоки.»

Барсар перебыл на острове до рассвета. По хлюпкому наплыву торфянища вышел через левый рукав к протоке. Клином входящее от острова болото сцеживало в протоку тяжелую воду. То был исток речки Иношки, которая узкой лентой врезалась в крутобережье громадного оврага, подмывала там мощные деревья по отвесным берегам, и вековые ели зависли на крутизне, цепляясь остатками корней за от­весные глинистые стены.

Протока узкой прорезью уходила в синеву лесного распадка километров на шесть. Сквозь завалы и береговую осыпь вода извилисто пробивалась далеко в глубь горловины протоки. По верхней крутизне Барсар пробрался вдоль оврага и через полкилометра нашел самое узкое ущемившее протоку место. Здесь вода, сжатая крутобережьем, стреми­тельным переливчатым лезвием мчалась под уклон. Над узкой стреминой нависали стволы подмытых могучих деревьев. Шамашухоло направил сюда с явным и весьма понятным умыслом: перегороди протоку, - и вода поднимет торфянище вокруг острова, и никакой технике через вздутое болото и вовек не пролезть. Вода под торфянищем не замерзает даже в большие морозы и под слоем снега. Бревенчатый настил - гать - для проезда по болоту кладут по осени, ожидая зимней сцепки по морозам. Если же поддать подпруду от ручья - тогда и в декабре бревна окажутся наплаву. Сунуться на плавучие поперечные бревна лесовозы да трактора - и враз потонут в болотной черной мути. Барсар и за смертный страх не показал бы путей проезда к острову, но валютный дух заморочил голову начальству, и потому - он знал - эти оглоеды все равно проломятся к острову и для них надо приготовить нечто особенное.

Барсар всмотрелся в деревья, зависшие над протокой. Мощные стволы накренились наполовину в повал и держались только на верхних корнях, вросших в кручу и натянутых, как жилы. Барсар вынул из рюкзака топор, рубанул по корню небольшого дерева, и дерево, рухнув, ткнулось в протоку вершиной. Шагов через тридцать вниз по ручью приметил исполинскую ель, зависшую с зияющей глинистой кручи. Три толстых корня, вросшие в кручу, держали склоненную громадину навесу. Только хрястнуть громадине поперек ручья, и станет она для воды стеною, наносный мусор замурует запруду, зимой мороз скрепит наносы наледью, вот готова уж плотина. Вода от плотины подпрудой поднимется в верховье к торфянищу возле острова, всплывет бревенчатый настил, и никакая техника по нему не проползет.

Барсар пристально осмотрел место и выходило не так все складно. В верхней части меж кручей выворотнем зияла полуметровая прощель, а нижняя часть выворотня упиралась в кручу. Лезть в эту прощель - смерти искать: осядет глыбища и вмиг расплющит. А зимою нижняя часть выворотня наверняка примерзнет к круче и, если ты подрубишь вверху корни, - ель в ручей не упадет. И что придумать было пока невдомек.

Ближе к вечеру Барсар приметил на краю оврага небольшую, поросшую травою, кулижку и здесь решил заночевать. Настелил побольше елового лапника, натянул холщовый навес. Рюкзак под голову, шерстяное одеяло поверх - и можно спать без костра. Манила живая сумеречь и было еще довольно тепло. В ночь над лесом по ту сторону овражного распадка меднолико поднялась спокойная луна, и чем выше она поднималась в небе, тем мир становился серебристей и светлей. Там на той стороне напротив всплывали ночные испарения, и вместе с ними поднялись с низины прозрачные тени, которые передвигались то плавно, то всклубившись и мелькая. Кто-то беззвуч­но вовлекал внимание Барсара к монотонному движению ночных теней, и вскоре на него нахлынули дремота и сон. Ему привиделся огонь, столб пламени, круто вскипевшая во­да и промелькнувшее над тем лицо Шамашухолы. Барсар оч­нулся: тени рассеялись, а по ту сторону оврага поднялись три туманных столба - знак астрального предвозвещения. Ухнул филин, раскатился гоготом по лунной тишине, промелькнул бесшумным ширококрылым полетом. Барсар укрылся одея­лом и снова канул в сонное небытие. И снова над ним про­плыл игольчато опушенный Шамашухоло, и снова обозначи­лись неведомые тени, пробубнил филин, и все смешалось в расплывчатом беспорядке огнем залитого сна. О чем возве­щал голос неведомый, Барсар понял, очнувшись поутру.

Весь день он рубил сухостойник и набрасывал в прощель меж кручей и выворотнем. На сухостойную мелочь на­ложил крупного дровняку. Сотворил пребольшущее костри­ще, укрыл его поверх лапником от дождя и снега, а снизу под хворост наложил охапку бересты: коснись спичкой - и по­шло полыхать. Летом в лесу с огнем не шутят, а зимой беды не будет: из-под кручи огонь никуда не выбьется, - подгорят только корни выворотня - да и рухнет хвойная громадина в протоку, позаслонит ручью путь, мусор уплотнит запруду и поднимет вода торфянище вокруг острова, расхлюпнется болото и в него лучше не соваться.

Поуправившись с работой, Барсар постоял над кручей, поразмыслил и срубил длинную слегу, рассек верхушку и зажал в расщеп свежей бересты на тот случай, чтобы не лезть вниз под кручу и подпалить костер сверху, подсунув длин­ный факел под низ. Хорошо вспыхнет кострище и, бог даст, коммерческая банда не сокрушит святое достояние планеты.

Барсар еще и еще, как можно надежнее, укрыл лапни­ком свое сооружение, защитил корьем от дождя и снега, и на душе у него отлегло. Он будто бы впервые увидел все. Ов­ражный расхват был красив на диво: по крутым уклонным сторонам распадка по всей его дальней дали высился строй­ный мощный хвойник, а по глинистым осыпям пророс враз­бежку свежезеленый подсев. В низине распадка кудряво сплеталась лиственная чащоба, и по всему уходящему вдаль изгибу оврага нависали высокие пласты оранжевых пору­шенных круч.

В низине у ручья Барсар вскипятил котелок водицы, выбрался наверх, попил чайку, и на вольной волюшке склонился к тому, что после трудов праведных не грех немного и передохнуть. Он придремнул на прежнем еще лежбище, и увидел Полюшку, добрую, ласково зовущую: то ниспослан был знак - провидение одобряло хлопоты, и он проснулся с ярым желанием сквозь леса и болота поскорее пробиться к ней. Заплескав остатки костра, он выверил направление строго на северо-восток к заветному домику на полянке.

X X X X

Сентябрьский день, свежий и ясный, был на исходе, когда Барсар довольно далеко отошел от острова. Соблазн идти обратно по мшарищу вряд бы сократил бы путь. В ночи над болотным мшарищем вздымается плотный белесый туман - протянутой рукой не видно следа: бог весть как спровадишься - напрямую или по кругу. Запетляешься вкривь да вкось и померкнет в тебе дух. А без крепкого духа не проси у тела силы. И потому всяк бывалый лесовик остережется ночью пересекать болото. Ночью в лесу на ощупь двигают ногами, чтобы оберечь глаза да не грохнуться через коряжник. Оберегай лицо да держись на просвет, авось доберешься туда где быть тебе надо.

Лунный свет рассыпал по лесу переливчатые блестки, и Барсар шел привычной, размеренной, упористой и осторожной поступью. Он обогнул стороной болотное мшарище, и сердце его с каждым шагом все сильнее и сильнее наполнялось влекущим ожиданием. Все ближе и ближе сокращала путь к милой и желанной, когда, едва соприкоснувшись с нею, прольется миг горячего и нежного желания. Губы коснуться чуть-чуть, но поток взаимной отдачи пронзительной искрой сомкнет их воедино. Полюшка мягкими ладошками огладит его огрубелые щеки и вымолвит всего три слова «Хороший ты мой...» - и вот будет в том все, что бог судил на счастье человеку.

X X X X

Повременив у трельяжа и полюбовавшись собою, Клара Денисовна мысленно послала супруга ко всем чертям, но чувство неутоленной ярости так и не покинуло ее. Лесная привычка Барсара быть всегда настороже пугала ее звериным качеством проникать в мысли и душу без слов. В былое время она подстерегала его настроение, чтобы в се­кунду подпортить ему нервы и кровь и тут же погасить лас­ковой улыбкой осатанелый взрыв мужской ярости. Но за по­следние пять лет они так отдалились друг от друга, что душа Барсара затаилась в недоступной для нее глубине, и это му­чило Клару чувством неутоленного душевного голода. В бы­лое время Клара Денисовна, оберегая себя, всякую свою нер­возность переводила на ближнего, и тогда к ней являлась особая облегченность, как от хорошего прохладного купа­ния, - к ней тогда возвращались раскованность, уверенность, самообладание и достоинство, и только теперь ее сердце будто придавило чугунной плитою и увлажнило ее красивые тонко очерченные тушью глаза. Уж что тут делать, - и в сот­ню раз неправой женщине нужно милосердие. Кларе Дени­совне впервые в жизни довелось переживать такое. Бог ей судья за ее стервозность, потому что крепкий характер мужа доводит ее до исступления, а слабый характер иного мужчи­ны только вовлек бы ее в помыкательство над таковым. Те­перь Клара Денисовна с удушьем в гортани подпала под странную нелепость, в которой ее красота, гордость и неза­висимость были чем-то бросово ненужным и пустым. Барсар отстранился - в нем процветало интимное нечто. Близость душевная - не проступок, проступок бездушие и душевная фальшь, и Клара Денисовна, вспомнив не столь давнее про­шлое, не нашла того, чем бы упрекнуть себя. Себе самой она не лгала. Не унижалась ни ради супружества, ни ради жил­площади. Трехкомнатная квартира досталась ей по наследст­ву от родителей. Отец был крупный ученый-экономист, мать преподаватель химии в Университете. Юные годы Клары за­полнил неоконченный экономический факультет. Все дава­лось ей легко, просто и схода. Ее свежий ум и не обременен­ная совестью душа вели ее по жизни счастливо и открыто. Даже замужество пришло к ней само собой, как очередная для нее приятность. В расхожей столовке милая студенточка у кассы открыла сумочку и вдруг обнаружила, что истрати­лась до нуля на дешевое колечко со стеклянным изумрудом, и вот какой-то парень предупредил ее конфуз:

- Два стакана чаю с сахаром, и два кусочка хлеба - на двоих, - сказал он повелительно и подсунул к кассе поднос.

Пунцовая, смущенная, Клара обернулась: перед нею был крепкий, рослый, обветренный парень в позатертой джинсовке.

-  Вот у меня... - заикнулась она, распахнув кошелечек с остатками мелочишки.

-   Э, нет, - рассмеялся парень, - пир только на мои финансы, - и подхватил поднос.

И расчудесен был тот кусочек ржаного хлеба и стакан скупо заваренного чая.

Одаренный бережливой и сильной нежностью, Барсар неис­требимо понравился Кларе, и она уступила этому чувству так раскрепостившему ее женскую красоту. Как и всякой женщине, ей было свойственно наслаждаться силой своей красо­ты, упиваться властью своих глаз, движений, походки и от­точенной фигурой. В своей самозабвенности женская красо­та никогда не думает о том, что власть и глупость легко приживаются от кухни до правительства, и в естественном порыве Барсар слегка поглупел, не сообразуясь ни с привычками, ни с характером Клары, впитавшем удобства города с детства. Барсар тянулся на волю, в простор, в безмятежность - туда, где ничто не стоит над душою - ни дела, ни кварти­ры, ни лоск равнодушного общения, а Кларе казалось, что в той его вольной жизни царит лишь отстраненность от циви­лизации какой-то там грубой и неприятной жизнью. Обере­гая себя, Клара не помышляла иметь детей и, сосредоточив­шись на собственном "Я", очень быстро переменила нежную зависимость замужества на домашнюю женскую власть. Ма­ло помалу властительность зашорила ей душу, и вряд ли кто смог бы ей поведать о том, что не дремать душе до века, что на свете есть власть души, - остальное только законы. Бог не обидел человека ни умом, ни красотою, ни силой, ни благо­родством, и пренебрежение к дарам всевышнего порождает мрачное противоречие и с жизнью и с Богом, в котором че­ловек угасает душою, теряет окрыленность, чем лишает себя способности любить. Исход тогда один - ужас одиночества, ехидство, зависть, злоба и беспричинная хворь. В былую по­ру Клара Денисовна, взглянув на Барсара, улыбалась затаен­но и пренебрежительно: от дальних переходов Барсар бывал расслабленным, усталым, покладистым и молчаливым, что позволяло ей постоянно утверждать себя в домашнем полновластии, но теперь эта власть расшиблась о незримую и непроницаемую стену. К привычной лесной насторожен­ности Барсара - Клара это видела - ему прибавилась какая-то впереди идущая обостренная удачливость и взлет души. Чтобы проникнуть в этакое обстоятельство, Клара Денисов­на - уж так и быть - однажды вознамерилась подарить себя Барсару, но на этот всплеск женской расхоженности в нем не отозвалось никакого его желания, и она увидела себя такой униженной чего никому и никогда не смогла бы простить. С этой минуты стойкий яд неприязни, замешанный на горечи, завладел и неотступно жил с нею. Всего хуже было то, что Клару терзала жажда докопаться до счастливо затаенной точки в душе Барсара и разрушить там все: стереть, обез­образить чувство, и порой в этой неутоленной ярости Клара Денисовна была готова взвыть, перебить и перекрошить все в квартире в брызгах бездушного хрусталя и редкой керами­ки.

 

X X X X

В лесу Барсар, наедине с собой, жестоко признавался самому себе в своей собственной слабости: слишком долго позволял он Кларе обирать его душу. Мужской силой и властью он способен был направить домашний быт в иное добропорядочное русло, но, пропуская мимо ушей мелкое женское хамство в духе "Милый лесовоз", он сам породил к себе пренебрежение и едкую снисходительность Клары, не вникая в особую суть таких эмоций, на которых держится ответ­ственность душевная, за разрухой в личной жизни всегда скрывается интимная ложь - постель без участия души. В буднях жизни - в житейской суете такая фальшь не редко становиться привычной и утверждается в годах отчужденностью и взаимным непониманием. Другая неуютность возни­кает порою в том, что такая отчужденность сохраняется умышленно в надежде на что-то и в какой-то личной встрече. В таком случае энергетическая совместимость супружества разрушается наглухо и никакими средствами, рецептами и приемами этого не восполнить и не заменить. Но есть еще внешние силы, против которых бывает очень трудно устоять, в том, что Клара всегда оставалась привлекательной и моло­дой. Ее сильный характер не погружал ее в беспомощность и слабоволие, но, отстранившись от Барсара, она вдруг всей натурой своей, всем телом своим и желанием уловила, что еще ни в какой науке, ни в каких инструктивных интим-книжицах, ни в какой литературе не расшифрована та взаим­ная отдача, которая только и решает истинную близость женщины с мужчиной, где без душевного приюта остается одна лишь похотливая подача себя. Но душа - святилище для тела, - она не терпит поругания. Тому примеры многих личных неудач и несчастий, и Клара заметалась в поисках пристанища своей душе. Были встречи, салоны, аристокра­тизм и богемность, где бытовало и оставалось постоянной нормой полушутливое скольжение меж мужчин. С ней гово­рили льстиво, ее услаждали комплиментами, она улыбалась всем и всех ненавидела. Порой ей вспоминалась убогая сто­ловка, стакан плохо заваренного чая и кусочек ржаного хле­ба. И кто бы знал, как в роскошные минуты учтивости и рес­торанный лоск ей хотелось наподдать пинком поднос с фу­жерами и шампанским - таком настырном и пузырчатом и так быстро испускающим дух. Она помнила, что Барсар бы­вал в гневе особенно красив, и это втайне влекло и подмыва­ло его подразнить. В ярости он едва не сшиб ее с ног мягкой пуховой подушкой, а когда бы слегка поколотил, она отда­лась бы ему с отчаянной девической страстью. Но миг исчез, другой минуты не было и нет - осталась мука. И Клара Де­нисовна немного похудела, ее сердце отяжелело от мысли, что никому она не нужна, что новую жизнь не построить: что-то будет, и будет все не то - изнуриться тело, а души не утолить. Порой с перехлестом в горле она мучалась жало­стью к себе, и тогда ее самолюбивая натура заполнялась мщением, в котором человек сжигает сам себя.

X X X X

Докладывать начальству о делах Барсар никогда не торопился. «А пошли-ка вы все... - рассуждал он еще в дороге. - Я вам не китаец бежать докладывать впритруску...».

Он возвратился в город через две недели затемно. Кла­ра не сидела дома: всего вероятнее в каком-нибудь ресторане отвлекалась от забот или заключала коммерческие сделки с настырными подельниками с юга. Гудел холодильник, набитый городской снедью, но магазинная продукция прети­ла Барсару, а Клара Денисовна не любила домашнюю стряп­ню, и все, что Барсар добывал в лесу, он сам щипал, тушил и жарил.

Клара Денисовна явилась заполночь. Тихо прошла в спальню, минуя комнату, где спал Барсар. Сквозь сон он слышал неприятные ему шаги, - укрылся с головой, и снова погрузился в радость пережитого чувства, которое его звало бесконечно нежной близостью. Его наполняла особая бережливость, в которой, даже с легким касанием женских губ, яв­ляла себя неотразимая вспышка души и тела. Там отметалась усталость и перемена тусклых дней, там воскресала душа и утверждалась мужская сила.

Поутру Барсар проснулся не слишком рано и не слиш­ком поздно, как это бывало у Полюшки, поежился от нехват­ки ее близкого тепла. На рассвете он, всякий раз, потеплее укрывал Полюшку, чтобы лишний часок позоревала, а сам отправлялся в лес до полудня - добыть пару рябчиков, тете­ря, а то и глухаря. К его приходу в избушке потрескивала огоньком аккуратненькая печка, и веяло таким отрадным обиходом, что жить бы да жить на белом свете. А здесь с первых минут чужой неуютностью давила на него городская квартира. Барсар искоса глянул на стылые ребра отопитель­ных батарей, - чертыхнулся, вспомнив вечно запоздалый отопительный сезон, порастер лицо руками, поразмялся, оделся, попил водички из графина и поспешил убраться.

Над городом понемногу захмарило - видно к непогоде. Похмельные мужике толпились возле киоска с разбавленным пивом. Пенсионеры в старомодных пальто, медленно, ссутулившись, шаркали ногами к хлебному магазину. Недремлю­щее око милицейской «Синеглазки» крутило шустрые коле­са, чтобы забрать очередного бедолагу «за появление», - то есть за появление какого-либо мужика в общественном месте в нетрезвом состоянии. Коптила небо огроменная труба большого предприятия, с полгода мертвого, что вдруг ис­торглось чадящею утробой. Барсар прошел квартал до столо­вой, где с семи утра давали макароны с рыбой, вчерашний пе­рекипяченный и слегка прокисший суп, а иногда и биточки с запахом подгоревшего валенка с картошкой на маргарине.

Барсар съел два окропленных маргарином блинчика, выпил мутного чаю и отправился в «Гарем господина Полуектова» с множеством чай пьющих дам - изнурительно скучающих без мужского общения. Из конторы «Леспромобъединения» он вернулся во второй половине дня и то, что он увидел, было весьма подозрительно: на столе готовый обед - щи с мясом, которые Барсар мог есть ут­ром, в обед и вечером, жареная рыба хек, чай и густо разри­сованный химкраской покупной дешевый торт. Во всем том - Барсар это давно усвоил - был существенный намек - Кла­ре Денисовне чего-то надо: либо сосновый брус кому-то на дачу, или для кого-то сортовые саженцы яблонь из подве­домственного питомника, а, возможно, и туша лося для под­руги в ее частную «Пиццерию», где под итальянской вывес­кой чернобровые кавказцы из собачьего мяса готовили бара­ньи шашлыки. Обозначилось ни то, ни другое, ни третье. Клару Денисовну терзало истинно женское едкое любопыт­ство - вникнуть и разворошить сокровенное благополучие во всем облике Барсара, которое удручало и мешало ей жить. После двух недель блуждания по лесу Барсар возвратился помолодевший, здоровый, сияющий и без признаков малей­шей усталости. «Черт те что, - подметила Клара Денисовна, - и чем его там только кормили? Сырое мясо, что ли жрал? Кабана у костра целого слопал?» Но разъедающая ревность вскоре сосредоточила ее внимание в одном - Женщина! Уж это абсолютно точно. И Клара женщина, и может чувство­вать соперницу, даже не глянув. И Кларе почему-то предста­вилась лесная полуголая ведьма с неотразимой фигурой, с распущенными черными косами, с глазами полными жаркой, пылкой, дикой страсти.

-   И каково побродил? - спросила Клара вкрадчиво.

-   Нормально... - нехотя ответил Барсар.

-    Я тебя не встретила... Дела, магазин, выручка... - нарочито извиняясь, заметила она и, осенившись злою мыслью, подумала: - «Хоть бы дрогнул, стервец...», - а вслед тому участливо добавила: - И далече был?

-    Дальше некуда - сумрачно ответил Барсар. - В заповедные влезают сволочи...

-  А это что такое? - оживилась Клара.

-   Древний бор срубить вознамерились. Невосполнимый. Сосняку там лет за сто и больше. Ну, так черта-с два... Доро­ги туда им не проторю. В болоте завязнут, партизаны...

Подобрав прикушенную губку, Клара Денисовна призадумалась, удрученно отвернулась от Барсара, и он не заметил, какой хищной желтизной сверкнул затаенный проблеск ее глаз. Она вскоре отправилась в свой мага­зинчик с цветистым многорядьем губных помад, кремов лосьонов, лаков и мыл, однако попутно заглянула в «Леспромобъединение» к ухоженным и словоохотливым да­мам к ней весьма дружески настроенным. Дамы заваривали самый ароматный чай, и ровным счетом ничего не знали о делах Барсара. Потрепав немного языком учтивости ради, Клара Денисовна, будто невзначай приоткрыла дверь каби­нета Полуектова.

-  Эдуард Григорич, - весело окликнула она, - а мой бродяга не здесь ли?

-   О, Клара Денисовна! Кларочка! Что же вы не заходи­те? Прошу, прошу...

-  Так я мимо ходом...

-  Да что вы? К чему такая спешка? Чаю? Кофе? Хотите?

-  Пожалуй, кофе... Клара Денисовна уютно расположилась в уютном мягком кресле.

-    Как ваша коммерция? - спросил Полуектов, глазея сквозь вырез роскошной кофточки в промежье груди, неж­ной и смуглой.

-   Вот ищу своего замурзанного... - Полуектов усмехнулся. - Пропадал две недели и без такой-то женщины...

-   Да уж что там... - Клара Денисовна взгрустнула. - Носит его где-то. Потом приходит злой да еще грозиться: дорогу куда-то там не покажу...

Полуектов насторожился:

-  Вот как... А еще ничего там про дорогу не сказал?

-   Кто его знает... Ругает всех... - И Клара Денисовна жеманно глянула начальнику в лицо.

Под этим взглядом Полуектов и вспыхнул и обмяк, чем Клара Денисовна вполне умиротворилась: месть состоялась, - конфликт Барсару с начальством обеспечен и вряд ли его снова отправят в лес на две недели, и окажется ли этот стервец таким потом благополучным. А какой-то там лес - да пусть его к черту весь повалят и в щепки разнесут, и Клара Денисовна заметно повеселела. Полуектов ей нравился: приятный, опрятный с красивой сединою по вискам. Сближение шло накатано, устойчиво. Клара полупи­лась, вздохнула:

-  Что был, что не был... Ввалился вчера, - и в соседнюю комнату спать...

То был намек, и Полуектов ободрился:

-  Милая Кларочка, а не пообедать ли нам где-нибудь?

-  Пожалуй...

«Ну вот и расчудесненько, - отметил в тайне Полуектов - а твой замурзаный нам и не нужен, без него Гарнич и наме­тит и покажет дорогу».

X X X X

Темносиний "Вольво" четко приткнулся возле гостини­цы с рестораном. Полуектов водил машину с шиком, штра­фы инспекторам платил не препираясь, и работники ГАИ, в лицо знавшие щедрого начальника, порой позволяли ему не­которые дорожные вольности. В дневное время ресторан был пуст, пустовали дорогие места в гостинице до приезда новых русских или зарубежных гостей. Упиваясь местью, Клара Денисовна, кажется, переоценила Полуектова. В конторе ее недавняя игривость побуждала в ней интимные помыслы, но Полуектов и в машине, и в ресторане был начальственным, снисходительно деревянным без бурных желаний и страсти. Предвидя все дальнейшее, он был плоско шутлив, и его сло­ва о возможностях и необходимостях таких вот встречь на­прочь расхолодили Клару Денисовну, но уязвленное само­любие женщины вело ее дальше к упоению местью, не щадя себя. С Барсаром она привыкла брать его силу и потреблять его только для себя, не заботясь о его впечатлениях, однако тут рядом был человек, который привык, чтобы женщины ему преподносили себя.

В элитном номере гостиницы, спустя часа три, Полуек­тов в широких полосатых трусах, изнуренный и хмельной, сидел в кресле и хлебал из банки пиво, заглушая тупую одурь, одолевшую его. Клара Денисовна, сверкнув взглядом, быстро оделась. Нервозная, надсадная, похотливая пустота холодным отторгающим удушьем прихлынула в грудь, тем­ным осадком намертво осела там, и надо было в таком душевном и телесном обретении снова жить - пить, есть, получать прибыль, напрягаться и натужно делать жизнь интересной.

Клара Денисовна вернулась домой поздно вечером - жесткая, вызывающе медлительная, потухшая от серой наглости, просквозившей макияж. Ее взгляд настырно вперился в Барсара, и они поняли друг друга.

 

X X X X

Эдуард Григорьевич, после встречи с Кларой, обрел право смотреть на Барсара с тем бесспорным естественным пренебрежением и превосходством, с которым любовник смотрит на мужа-рогоносца. Он вник в предательство Клары, понял ее мстительность, и обещал ей: дорогу к бору покажет Гарнич, матерый лесовик, браконьер и бродяга. Энергичный и деловой, Эдуард Григорьевич приказал шоферу подгото­вить джип, и уже через пару дней черная "Тойёта" стреми­тельно глотала километры в направлении на север. Впереди асфальт на двести верст, тридцать грунтовка, двадцать сплошное бездорожье. Эдуард Григорьевич взял с собою ру­жье, оформил путевку на боровую дичь. Дело делом, а пере­дохнуть на вольной волюшке куда как хорошо. Багажник джипа заполнен провизией копченой и консервной, конья­ком, водкой, пивом. Гарнич, лесной хищник и бродяга, про­ведет зажмурившись по всей округе, по всем тропам, пере­ходам и проходам. С начальством Гарнич ладил: добывал для руководства лосей, кабанов, куниц, енотов.

X X X X

Гарнич - Гарнов Севастьян Гаврилович - жил в ни­зенькой бревенчатой халупе, километров в двух от большого села Скоморохова. Он соседский догляд не любил и в село не перебирался. К нему в нахлебники навязался Аксюта - дру­гого имени никто не знал - тюряга, раб, мелкорослый, хи­лый, услужливый и подлый. На лесничестве Гарнич выслу­жил пенсию, и в свои шестьдесят пять лет был суров, щети­нист, силен, слегка увалист и жесток. Огрубел, осуровел, по­теряв жену. Жена погибла десять лет тому назад в половодье. Пошла по неверному льду. Отыскали тело только через две недели, верстах в семи вниз по течению реки. По ноябрьским холодам сельчане приглашали Гарнича бить в подворьях скотину. Знали: Гарнич не скуп - возьмет за работу сбой, то­лику мяса да бутылку водки, летом Гарнич рыбачил, вялил лещей, сушил грибы впрок, а всю зиму и осень пробавлялся охотой. В промысле охотничьем вряд ли кто был ему рав­ный. Он выручал и тех, обычно городских, у кого исходил срок "горела" путевка в лицензии на кабана, на лося, на медве­дя, - и зверя неудачникам непременно добывал, и значился по области как охотник-волчатник.

В селе у Гарнича жили дочь и семилетний внук, в кото­ром дед предполагал все повадки охотника: быстроту, смет­ливость, отвагу, силенку и терпение. Горьким комом застря­ла в память Гарнича гибель зятя - егеря. И все по дурости: по пьяни попал под самострел, и жил Гарнич только ради внука. Нищая пенсия Гарнича и жалкие заработки дочери в бывшем колхозе, теперь переделанном в уродское товарищество с ог­раниченной ответственностью, не решали житейских про­блем, и Гарнич втихомолку добывал куниц, енотов, лис - ме­ха сбывал без скупости, а к зиме брал втихаря кабана и лося. Мясо подвешивал в лесной чащобе и срубал куски по мере надобности, и, когда однажды по доносу к нему нагрянули с обыском, то ничегошеньки так и не нашли. Это прибавило Гарничу осторожности. Он выведал понаслышке, что перед тем обыском Аксюта прихвастнул в пивнушке, разгубошлепился в райцентре про добывчивость хозяина. Под чугунны­ми кулаками Гарнича Аксюта клялся и суслился, обзывая се­бя сукой и гадом, но по давней тюремной выучке не сознался ни в чем. К случаю да в ярости Гарнич мог и пристрелить. И никому до того и никакого и дела не будет. Запишут в мили­ции в без вести пропавшие - только и всего. По покойникам в лесу примет не оставляют и памятник не ставится. В густотеми лесной есть болота с двойным дном. Сверху наплывная ловушка, а далее метров на пятнадцать в глубь - нутряное наплывное дно из зависшей там гнили. Ухнет тело через верхний наплыв и угрузнет потом в то самое наплывное дно из зависшей гнили, а в очерет после того гнилого пласта еще метров на десять ниже - прорва, слякоть болотная из которой никакому водолазу не выбраться и на канате его, окукленного той грязью не всегда и вытащить можно. Аксюта - бомж, и к битью имел особую приспособленность, и потому с подачи Гарнича в болотную прорву не угодил. Аксюта попался на глаза два года тому назад, когда Гарнич отвозил пару золотистых куниц одной из начальственных дам в городе. Хитростью да жалостью втерся Аксюта в житье Гарнича: уж такой-то умиленный, хлипкий - хлюпкий, услужливый, угодливый - все наперед хозяина на подхвате. Лет ему, бог весь сколько, - вероятно, не более пятидесяти, и на всякую жратву согласен. «Ну так что ж, - решил Гарнич, - пусть топит печь, готовит варево, грибов да ягод по крупному ждет. И зажил Аксюта у Гарнича в общем-то по человечески, и снова попасть в бомжи страх как не хотел. Похотливый и блудливый, он отбился от пропойного роди­тельского гнезда лет с четырнадцать. От родителей усвоил ворливость и блудливость, от матери бесстыдство и лжи­вость, и, когда попал впервые в исправиловку для несовер­шеннолетних, то уж по-свойски и сходу влился в среду жес­токости и подлости, издавна укоренившиеся там. Сидел он однажды за мелкие кражи, и один раз за изнасилование бо­гомольной старушки, а по старым законам получал три года за гомосексуализм. Прошел он и принудительное лечение против алкоголизма, едва не померев от того лечения, но выжил, метался с севера на юг, попрошайничал, воровал по мелочи, и, тепла ради, оказался жителем вокзала. Барсар пре­зрительно переносил Аксюту, Барсар и Гарнич знались как давние лесовики-охотники, и были чем-то схожи: чуткий стремительный Барсар и Гарнич злой, напористый и дюжий.

X X X X

Упрощенное мщение женщине несвойственно: удовольствия настоящего нет. Внедриться в нервы ядом желчью, упиться растерзанной душою, растоптать там все лучшие тайные задушевные чувства - вот, что стоит нервно- психических затрат. Тактику скрытой женской мести распознать довольно трудно, а порой и невозможно: ведь там зву­чит мягкий вкрадчивый голос, смотрит участливый внимательный взгляд. Та, что простовата, распалится до скандала, а то и до драки, и тем разрешит все сложные проблемы, но та, что умна и хитра, в ней ехидство - задний ум, с которым все мило и уютно, а ненависть таиться за улыбкой, в которой ядовитая начинка умерщвляет и душу, и тело избранной жертвы. В женской мести доблести нет - там унижаются, уничтожаются даже герои. И все-таки «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Абсолютно все скрыть невозможно: небрежное словечко, скользкий взгляд, пренебрежительная шуточка, а в постели равнодушное изнурение, инертность и зло - объявят все без покаяний. И напрасны тут муки в поис­ках житейских причин: ни отсутствие норковой шубы, ни квартирный вопрос никогда не разрешат главной сути - ду­шевную отчужденность, которую не заменить никаким те­лесным искусством. Однако мало ли тех, которые загородиную отчужденность, которую не заменить никаким телесным искусством. Однако мало ли тех, которые загородились от счастья роскошными шубами, золотом, коврами да путевками на юг. Мало ли тех, что еще смолоду зашорили свое сердце бездушным блеском благополучия, азартом добытчицы и потребностью власти - все в надежде на любовь и приобретение детей на потом, и приноравливаются теперь к кому-то только телом, когда совсем не то зовет душа.

Предать запросто - и только - для Клары Денисовны было не по ее достоинствам. Укол в сердце - вот что женщине особенно лестно. Клара Денисовна подстерегла его в прихожей. Он утром только что собрался без шума скрыться конторе, - пересмотреть лесные карты, планировки да подсчитать с горечью, с досадою эти треклятые плановые беспощадные вырубки.

-    А кто такой Гарнич? - милейшим голосом спросила Клара мимоходом. - Говорят, тебе замена, - простодушно пояснила она. - Жалеют тебя. Вон ведь как набродился. Только ты мотался по лесу зря, и без тебя в твой заповедный коряжник доберутся. Гарнич доведет...

Испарина опахнула лоб Барсара, а Клара Денисовна озарилась и расцвела. Сквозь змеиный шип доносчицы Барcap точно угадал: новость Клара безусловно принесла от начальника, и сам факт, что Полуектов умчался в лесные массивы, сосущей тревогою осело на душе Барсара.

Спустя час он выяснил в конторе: начальник решил посетить обширные лесные массивы и, стало быть, у Гарнича объявится не сразу, и есть возможность его опередить. Гарнич, мужик лесной, с понятием - с ним можно запросто договориться.

X X X X

Адресуясь к главному бухгалтеру, временно замещающей начальника, к пожилой и добросовестной сиделке, Барcap просительно, напористо и схода возгласил:

-   Алевтина Сергеевна, пора бы мне передохнуть! Устал я что-то...

-    Намотался, говоришь? Не очень-то заметно. Гляжу-ка, ты помолодел. Вот что значит свежий воздух. То мы вот тут на кофе разрушаемся. Ну что ж, передохни недельку, ес­ли уж так неможется. Как-никак в лесу неудобства. Ох-хо-хо не приведи господи...

-    Две недельки, Алевтина Сергеевна, - одну в счет отпуска, вторую за счет неиспользованных выходных.

-   Ну и что? Усидишь дома что ли? Ох, уж эти мне охотники, - Алевтина Сергеевна шумно вздохнула. - Две так две. Пиши бумагу. Пока Эдик разъезжает, резолюцию - так и быть - нацарапаем. Мой мужик по осени тоже ненормаль­ный: из лесу не вылазиет. Изодранный, измотанный, и - надо же - весь так и светиться, будто лишнюю зарплату получил. Так и то хорошо - с водкой не вяжется.

Заполучив отпуск, Барсар вышел на улицу. Необходимость вынудила идти домой переодеться в охотничью спе­цовку, но дома Клара, - ее жало всегда наготове. Поутру Клара видела: Барсар обрядился в приличный костюм и, ста­ло быть, в лес не сбежит, и стоило потому задержаться дома, чтобы поговорить с ним по душам. Для Барсара уходить тай­ком было не в его характере, но и получать очередную сло­весную мерзость в канун желанной встречи с Полюшкой бы­ло тоже весьма не осмотрительно. Женщина способна так уколоть, так уязвить, что для той, к которой ты отправился, ничего не принесешь, кроме плохого настроения: такого ре­зультата истово жаждет ревнующая женщина - достать сяко­го такого и там, где тебя, стервеца, и не видно: упиться зло­радством, умертвить в тебе и душу и тело - месть женская коварнее, злее, беспощаднее мужской, и потому разумнее всего стоило переждать, когда Клара уйдет в свой магазин­чик. Всего проще теряется время в пивной, построенной как большой остекленный фонарь. Пиво Барсар не любил, но с кружкой пива незаметно уплывало время, а душа погружа­лась в легкое поглотительное одурение. В пивной все житей­ские, государственные и мировые проблемы решались в один мах под брань и недовольство, вознесенное пивными парами. Здесь было совершенно ясно: чем больше законов и подзаконов, тем меньше их соблюдение. Здесь разговоры о женщинах вздымались над всеми земными вопросами. Рас­паленные либо скисшие мужики доставали из карманов чет­вертинки, подливали водку в пиво, и тогда все бабьи взбры­ки оповещались вслух:

-   Сама блудня, сама сто раз грешна, стерва! - возму­щался мелкий помятый мужичонка. - Изовралась вся насквозь, а за малую болячку от мужика допекать его бу­дет без устали: то она обиженная, то оскорбленная, то хворая прямо-таки до смерти, а еще как затеет тарарам с ремонтом да с покраской. Все эти бабьи взбрыки - Во! - мужичонка полоснул себя пальцем по горлу.

-   А ты - сбегай! - вмешался кто-то со стороны. Вон у нас жена соседа каждый год заставляла мужика обновлять квартиру: то покраска, то оклейка. Так вот на четверном обновлении мужик-то у нее и помер.

-  Ну тогда моя вроде бы еще и ничего, - утерся рукавом подпитый мужик. - Моя только со злости посуду колошма­тит, когда я выпивши, и драться лезет каблуками.

-  Сами вы все виноваты, - хриплым басом прогудел бородатый богомолец с оловянным крестом на животе: - Кто свою жену не устерег от греха, тот сам будет гореть в гиене огненной!

-   Дурак ты, борода, - возразил помятый мужичонка. - Бабе нужен разнобой, - без того у нее взбрыки и начинаются. Подслушал я как-то бабью трепню. Вот одна и говорит: «А вот мой, гад, еще как устроился: не пьет, не курит, не блудит Зануда чертов! Живешь, как в гробу! Ой, бабоньки, и какое только женское сердце выдержит такое!».

-   Зело прискорбно то! - возгласил бородатый, подпра­вив на животе большой оловянный крест.

«А ты и вправду недоумок, - поразмыслил Барсар. - Усте­речь женщину невозможно, если сама себя не устережет. Да черт бы с ними с этими бабьими взбрыками, - лишь бы не­разменная была. Ему вспомнился очень давний фильм, в ко­тором молодой влюбленный мусульманин отверг красавицу-блондинку, падкую на расхожие ласки. Вечеринка перед свадьбой. На вечеринке всякие ее друзья: кто обнимает, кто притиснет, кто в щечку чмокнет, а кто-то, близко касаясь, и потанцует с ней. И отказался от красавицы мусульманин, и женился на другой, сдержанной, простой и целомудренной. Да пусть я буду с ней каждый день драться, - сказал молодой мусульманин, - но я знаю, что ни одна рука чужого мужчины не коснется ее». И современный мусульманин, поставщик турецкой косметики в магазин Клары, воспринимал такие невинности, как осквернение, и объяснял конкретно такой факт: с каждым прикосновением чужой руки женщина полу­чает прилипчивый энергетический удар, от которого изба­виться довольно трудно. Всего опаснее поцелуй в губы, что прочно оседает в женских нервах и в ее мозге и обкрадывает мужа или возлюбленного и даже отторгает от прежней жиз­ни и от прежних чувств навсегда. Потому-то в мусульман­ском мире, порою, казалось бы, по незначительным причи­нам льется кровь. Игра в любовь нетерпима и невыносима для того, кто не погряз в личной интимной ограбленное, не очерствел, не огрубел душою и понимает даже малейшую отчужденность и чувствует энергетический разнобой в бли­зости интимной. Такому человеку незачем быть близкой с той, в которой сокрыта потаенная с ним несовместимость, что постепенно источит его душу, и он уже не человек. Му­сульманин строго охраняет интимную несовместимость с женою и не допустит, чтобы где-то на отдыхе, в санатории или в платной процедурной его жене массаж делал мужчина, а не женщина, потому что через руки чужого мужчины в те­ло женское внедряется его микролепное излучение, которое направляет женщину совсем не к близости с мужем или воз­любленным, что вполне равносильно измене. Когда-то, по молодости лет, Барсар не вызнавал, кто сотворял массаж на роскошном теле Клары, и только после встречи с Полюшкой воспринял утонченно проникающие свойства даже самых случайных и невинных прикосновений.

Барсар огляделся в гудящем скопище пивной, где было видно наяву: пивная - малодушное место. Здесь не коснешь­ся запредельности, в которой, как в высшей классической музыке, чутко восполняется душа, здесь проявятся только притупленность, грубость и вялость, и будешь ты совсем не подарок для возлюбленной. Барсар вышел наружу и быстро направился к своей квартире.

Клара шла ему навстречу в шелковом бежевом брюч­ном костюме, в дорогих осеребренных изящных плетенках на высоченном каблуке, с роскошной сумкой через плечо: в каждом движении легко колышется изящная власть своево­лия и красоты.

«Хороша, ведьма. - Про себя отметил Барсар. - От та­кой не сбежишь, если не хватит духа напрочь отрешиться от нее».

-   Сегодня будешь дома? - небрежно, походя, спросила

она.

Столкнулись: взгляд во взгляд - дуэль воспламененны­ми зрачками.

-   Уеду... - настырно обещал Барсар, застопорив свой взгляд прицельно и точно в желтоватых глазах Клары, и что-то сверкнуло там в непререкаемой власти ее глаз: тос­ка, печаль, злость или сожаление, - богу лишь ведомо.

-   «Есть тайна женской души», - провозгласил бы бородатый богомолец с оловянным крестом на животе.

Барсар неспешно оглянулся, посмотрел вслед четко уходящей Кларе и невольно отметил в ней и красивую при­роду и то, что она обрела, присовокупив к этой природе - дополнение яркое, в котором красота подавляла обаяние, возводила в степень решительность и разум, в которой в низшую ступень была поставлена душа. Воочию виделось: человек не просто родился, он чем-то в жизни еще обозначит себя. Каждому человеку жизнь дается, чтобы он потратил свою жизнь делом или талантом, воспитанием детей, добле­стью, наукой или подвигом, трудом повседневным, искусст­вом или музыкой. И никто не может знать от момента своего рождения, что с ним сделает повседневность, и потому надо помнить, что, прожив какие-то годы, жизнь невозможно на­чать заново - с нуля, ибо то, что прожито, оно в тебе. Жизнь с нуля начинается даже не с момента рождения, - отсчет жизни идет с момента зачатия, и, бог весть, какое было оно, и какая еще в том зачатии и сотворится душа. Барсар был убежден в том, что душа сформирована из особо утонченных конгломератов, что для души в пространстве нет ни рая, ни ада, - есть сформированное мыслью пространственное со­стояние, в котором пребывает душа, покинув тело. Тело - пристанище для души, но душа может перестать быть бес­смертной - сгинуть по злому безумству человека. Так в слу­чае ядерных войн, в кипящем вареве атмосферы распылятся миллионы человеческих душ, и пространство заполнится биологической энергией, лишенной божественной гармонии, - тогда низвергнутые формы красоты и душевного величия будут неспособны возродиться, - человек исчезнет во все­ленной, и, дай-то бог, если кто-то в то жуткое время пребу­дет вдали от земли, и с тем быть может возродится человече­ство.

Женщины благосклонно потребляют душевный кон­такт - совместимость энергоинформационного поля, - чув­ство душевного приятия, - они глумятся над туповатой бездушностью сексуально озабоченных мужчин и, по мере сил своих и желания, издеваются над ними и дают себе волю в безудержном кокетстве и флирте. Это неред­ко ввергает женщину в самовлюбленность чрезмерную, - а это есть доступный канал для проникновения в душу человеческую самых темных сил. Проникнув в женскую душу, темные силы способны превратить присущее жен­щине от природы стремление быть красивой, в патологиче­скую самовлюбленность, разрушая в женщине власть собст­венного разума, и тогда красота женская уводит женщину в пренебрежение к ближнему - особенно в тех случаях, когда в ближнем все так ясно и все на виду. Совсем недавно Клара Денисовна копалась в настроениях и желаниях Барсара, как в собственной сумочке, откуда, в пределах женского настрое­ния, направлялось, как и чему быть: что-то делать или нет, покапризничать или пообщаться, обидчиво уйти из дома и даже, в порядке особого расположения, допустить к себе в постель. Все так просто и не обязательно. Душа у ближнего нараспашку, - твори, что хочешь: черпай из души ближнего выгодное для себя настроение, сделай томительную паузу или выкрой какой-либо для себя каприз. И брала, черпала, копалась, и вдруг не смогла доскрестись в глубь затаенности Барсара, - в полудикую силу и основу его души, благодаря которой он улавливал каждый душевный всплеск, каждый ответный отзвук сердца и потому человека этого было невозможно обмануть: он схода понимал ее намерения, пости­гал правду мгновенным импульсом в любых личных обстоя­тельствах, и, что хуже всего, - не затевал скандалов, и не да­вал тем самым возможности Кларе бурно, непотребно разря­диться, и потому на сердце Клары копился ежедневный нерастраченный яд. Клара где-то мимоходом прослышала, что есть тонкий параллельный мир, мыслящий и сотканный из тончайшего эфира, в котором известно все, но не загружа­лась мыслями о том, что оттуда для кого-то исходит дар проникновенности, что в тонком параллельном мире, мыслящем и настороженном, нет места для фальши, лукавства и лжи. В том мире слова не объясняют качества души, в котором скрыта вся суть человека, там власть объемного чувства, которое высвечивает душу всю и нет там для души ни тени, ни укрытия.

X X X X

Обмануть можно разум, душу обмануть невозможно, и Клара Денисовна приметно захандрила. После встречи с Полуектовым телу было неуютно, душе пусто и тоскливо, сердцу досадно, и хотелось крепко выпить, чтобы стереть неприятную телесную отторгнутость и ущербную беспомощность души. Беспощадное и наглое слово «Уеду», которое она получила от Барсара, заскребло ее сердце и отпустить на волю Барсара просто так, не подпортив ему кровь, для Клары было попросту немыслимо. «Уйду первая, на виду, в его звериных, чертовых глазах: пусть думает, ку­да ушла, стервец обшарпанный». Она опередила Барсара, проскользнув меж домами по переулкам. Барсар, возвра­тившись домой, застал ее на кухне. Летучая синева от доро­гой сигареты приятным дымком заполнила и кухню, и при­хожую: Клара Денисовна изредка курила.

- Доброта на свете, как видно, сдохла, - раздумчиво сказала она и, мысленно послав всех к черту, собралась идти к подруге.

Клара нарочито медленно прошла в прихожую - не хлопнула дверью, мягко притворила за собой, щелкнув внутренним замком.

«Дивное дело, - отметил Барсар, чем ни злее, тем больше трактует про добро, и уж наверняка отчаянно жаж­дет, чтобы в нее подряд все влюблялись для подпитки ее женской нервной энергии. Тем женщина и жива, избирая для близости подчас весьма пресквернейшего. В том жен­щину ведет вечно затаенная наивность, с которой она пола­гает, что самое-самое лучшее явиться потом и, пренебрегая прошлым и настоящим, она стирает искренность в себе и свежесть чувства, чтобы через какое-то время ошалело воз­вращать невозвратное. В тех заботах недосуг понять, что реставрация преподносит всего лишь сходство, но не ту кар­тину, излучающую прежнюю энергетику, не ту истину - так и любовь: даже в самых ярких красках возвращенная любовь уже не та. И никакими стараниями рассудка того прежнего не вернуть, ибо рассудочность безлика - она не проникает вглубь души, и чем больше в любви человек трактует слова­ми, тем больше впадает в собственную глупость. И куда же тебя понесло сударыня? - поморщился Барсар, - открывая форточку, чтобы выпустить наружу табачный дым. - Чего сыщешь? И к чему? Еще и накурилась. Пора бы помнить: курящая женщина теряет качества чисто женские - стано­виться резкой, истеричной, угнетающей ближних безапел­ляционностью суждений, огрубленной и агрессивной. Она изживает в себе силу нежной власти - лучезарное сияние своей женственности, и потому никого не озарит и ни в ком не разбудит могущества, и в безудержном поиске собствен­ной похоти сойдется без любви с первовстречным, - вре­жется в жизнь напролом, - в хмельные контакты с водочкой, с курением, с близостью походя, а там глядишь, ниспадет к наркоте, к лесбиянству, к феминизму, чтобы с позиций фальшивых предубеждений и показной независимости, изо­брести свою тщедушную мораль и быть обозленной ко всему на свете. Она будет нежно помнить и проклинать своего бывшего слабохарактерного мужа, который «не сломал ей рога» и задним числом разберется, что мужская уступчи­вость коварна, и бывает, что исходит от затаенной силы, и вот тут-то обоим не хватило самой малой чуточки, чтобы вспышкой свежего чувства уничтожить все плохое.

Барсар понимал Клару больше чем кто-либо, и не су­дил, не уличал. Уличи женщину - наживешь неистощимого врага, для женщины наивность - ее опора, если и грешна. При случае она кому-то и проболтается о себе, но будет бе­речь для сердца сокровенное, - и в том ее чистота. Большин­ство же довольны своей ловкостью во блуде и даже любуют­ся собою, и только очень немногие страдают.

Барсар не мог вспомнить, когда ожесточился против Клары. Вероятнее всего с той минуты, когда эта женщина его мужскую доброту стала воспринимать как сла­бость. В таком случае женщина - не жена, а судья навечный, назойливый и беспощадный, а мужчина не муж - он только тот, кому с подспудной неприязнью необходимо ложиться с этой женщиной в постель.

Поразмыслив еще над тем, что ум, без участия души - всесветная глупость и примитивизм, а умная да бездушная женщина вообще вредоносна, и мужик вообще дурак, если живет с такою. Барсар снарядил свой охотничий рюкзак, чтобы поскорее убраться из дома, уйти в высший предел мужских желаний, туда где есть женщина родная и близкая.

X X X X

По вечерам в ресторане бездумный неразборчивый гул. Мужики здесь впадают в слабовольную распущенность: вы­пил - отыскал блаженно осоловелым взглядом расхожий ма­кияж самостоятельной девицы, чтобы рухнуть в хмельную отупелую похоть. Ресторанный содом вожделяюще звал по­сетителей и где-то заполноч приглушался в номерах гости­ницы на верхнем этаже, чтобы в суррогате хмельных побуж­дений очнуться поутру с истощенной душою и надсадно рас­траченным телом.

Подруга Клары, Майка, в ресторанной камарильи была свой человек. Она впитала в себя абсолютно хамские навыки базара - врать схода и внапор. «Да ты посмотри в мои чест­ные глаза», - наступала она на клиента, нацелив бесстыжие белесые зенки покупателю точно в зрачки, и, подвергнутый такому напору, покупатель слабел, убеждался в чем-то ему самому непонятном и приобретал явное барахло: синтетику вместо хлопка, пластмассовую обувь вместо кожаной, и даже приворотный эликсир, которым Майка, опасаясь последст­вий, торговала с оглядкой из-под полы.

Со второй половины дня ресторан заполнился наполовину. Клара и Майка расположились в уголке за двухмест­ным столиком с тем, чтобы отгородиться от всевозможных приставал. В ресторане пока тихо. Трое мужчин из какой-то чиновной когорты, упрятав животы под просторные пиджа­ки, лениво обсуждали что-то из хозяйственных проблем, и две расхожие девицы в колготках с рисунком под кобру, ожидали у входа богатых посетителей, скрывая свою жен­скую нечистоплотность разящим запахом косметики.

Майка одета запросто: кофта, жакет, укороченная крас­ная юбка поверх плотных ног. Клара одета неброско, как обычно, в элегантном брючном бежевом костюме. В ресто­ране Майка взгрустнула и заказала себе коньяку, пива, раз­деланной селедки и бефстроган. Заказав для себя легкого ви­ноградного вина и фруктов. Клара снисходительно и терпе­ливо слушала Майку:

- Эх, Кларка, - судачила Майка, - много ли мужику надо: с ним только переспать хорошо, как душа его просит, и он все для тебя сделает. А мы и тем его не жалуем. Все красуемся да выгоду ищем - от того, от другого этого: любить-то одного напропалую - душонка слаба. Потому и сами в накладе остаемся. Вот она в чем главная-то дурь бабья. На свете нет той, которая не телом так хотя бы помыслом не изменила. Эх, был бы сейчас у меня мой муженек покойный - так ничегошеньки на свете и не надо было. А ведь это я ему век-то укоротила: вертелась, юлила. Про меня не зря было сказано: эта, говорили, бабенка, ни одного мужика мимо себя не пропустит. И то верно: кину словечко, а там и заговорю, заболтаю, улыбочкой обмажу, а он и растюрится - мне и лестно, - я и на воздусях вся. Муженек-то мой, ой, как мучился, потому что ме­ня любил. А не любил бы - так послал бы на три буквы, а тут и хватил его инфаркт на раз и замертво. Вот теперь я это все дурной своей башкой еще как уразумела. Эх, - Майка крепко ругнулась, - потопить бы вас всех в дерьме, кто за мной нынче вереницей вяжется. Скрутить, примесить всех каблуками. Эх, Кларка, теперь бы мне с ним хоть каженный день до крови царапаться да только бы вместе пожить... Вот и ты, гляжу, с чего-то вдруг поблекла: под кожей будто на­ледью охватило. Первый признак блудливой бабы - наглость святая с мордой раскрашенной. А ты не такая. А душа-то в тебе замерла. Так что ли? - Глупая баба говорила правду - все нагодьно, открыто, без лично надуманной философии обычно бессильной что-либо изменить. - Потом был у меня этакий черт забурунный. Все не по нем. Чуть что - и сразу свирепеет. Так вот лежу ночью и чую: с таким диким и заго­раюсь и вот дура - отвергла - самолюбие заело. Сошлась с покладистым, - и прошли три года, серые, как вода в посу­домойке. Сердце не зовет, и ему, доброму, тоже не сладко, потому что от сердца моего ему отдачи нет. Так вот мирно, мутно и разошлись. Эх, Кларка, уж лучше век маяться, чем век каяться. И пусть бы черт, зато живой и ярый. Конечно дурь это все, дурь наша бабская. Придет время - и захочется покою: голубого небушка да ребятишек рядышком. А теперь мне, Кларка, душно. Ой, как душно, увязла я во всей этой распроклятой жизни: торговлишка, дела, жратва, выпивка, телевизор. Живу и все хочу выдохнуть из себя тяжесть ка­кую-то, а не получается, - да и не с кем. Каюсь, маюсь, а знаю: когда бы любила кого-то на раз и жизнь была бы как зорюшка пресветлая.

Клара остро понимала: Майку мучил душевный и телесный разлад, который всю жизнь будет преследовать женщину сравнением с тем, что когда-то испытала с тем, что по­лучается вновь. Судьба судья непререкаемый и строгий, навела Клару на встречу с Полуектовым, и до толе она не мог­ла еще представить себе, что в женщину через постель на­всегда внедряются свойства присущие моменту: умиротво­ренность, счастливый восторг или искаженная нервозность, ненависть, нежелание жить, - и все остается на сердце вечно дремлющим пятном. Не заметить Клару не могли: к столику на двоих медленно вразвалку подошел рослый осоловелый коротко стриженый, лет сорока пяти. Прозрачными глазами впялился на Клару:

- Я вам не помешаю?

Прилипала был виден сквозь: самодовольство, наглость, ожиревшая душа и сальная потливость - вероятно следствие слабой потенции. Он с двух шагов нагружал женщину отвращением. Клара вцепилась в столик, чтобы отгородиться. Майка неколыхнулась.

-    Отвались! - привычно с базарным напористым духом прикрикнула она. - У нее муж мусульманин. Понял? Ты! Сейчас придет. С этим, как его, с кинжалом! Хык! - и Майка полоснула себя пальцем по горлу.

Кхым-ик... - поперхнулся прилипала и вскоре исчез из ресторана.

-    Вишь как сгинула любовь-то, - усмехнулась Майка. Подштанники побег менять. Эх, подруга, давай жить! Коньячку как вот хватим! Ты, знаешь, привязалась ко мне как-то цыганка: Э, погадаю да погадаю! А с ней цыган чумазый мокроносый. Пошла ты, говорю, гадай вон своему сопливому. А она: «Сопливый да милый. Сопли утрешь да поцелуешь. А ты своего вон заела совсем!» И откуда ей, этой ведьме было знать, что я своего скромника поедом ела, а с другим путалась. Вот и ты что-то не такая. Переменилась ты подруга. Эх, Кларка, любо-дорого иметь одного сердцу любезного, чтобы от него и красоту и силу брать. А от этого разного кобелизма для нашего бабского рода, кроме погибели, ничего не светится и ничего спасительного нет: душа марается, тело вразнос тратится, силы чахнут и ни для кого ты себя прежнюю уж не вернешь. Мужикам им что - к ним печать не липнет, а нашему брату - за каждый малый грех в душе и на теле пятнышко, даже на морде все написано, что не замажешь ни под какой макияж. И пережить бы все - а нет лепится клеймо. Эх, не зря в старинушку твердили бабушки: «Блюди себя!»

Покидая ресторан, Клара сникла, съежилась: потухла тщеславная злоба веселых женских глаз. В людской юдоли на все оставалось время: лгать, убивать, красть, пил истощаться в похоти, но мыслить и чувствовать времен нет. Вино не притупило разум, и затаенная надежда еще теплилась на сердце Клары: откроет она дверь квартиры, а там ярый и сильный увидит, поймает, увлечет. Коснись его - пробьет током, и она ответит ему теплом неподдельного чувства, и тогда все недавнее порочное уничтожится этим чувством, исчезнет и схлынет, чтобы никогда не повториться. Клара не сетовала на догадливость Майки: женщины в делах сердечных удивительно понятливы. И все-таки слова Майки вынуждали помнить о Полуектове - задевали и ранили ее. Однако, как большинство женщин, Майка не думала о том, что в сути единое слово способно поломать чью-то судьбу, а жизнь вон она - мчится мимо: люди закручены очередной волной политического идиотизма и друг друга понимать и видеть разучились. Вознеслась и царствует подлость и нажива, лживая святость и депутатское предательство с пожеланием всех благ народу. Где уж тут до совместимости душ человеческих. Взбурлила, разрослась ог­раниченность душевная в эстрадных шоу, в телевидении, в броской эротической вульгарной моде, в мордобитии и жес­токости фильмов, - и вот распад души пожирает человека быстрее, чем бедность, болезни и нищета.

Майка шла напоказ - движением от бедра, и в этом бабском умении торжествовал свой мир, который глумился и над сухим рационализмом, и над законами, и над моралью, и над ученостью. Когда страна захлестнулась в одичалых реформах государственного переустройства, сильный человек пренебрегает всем, что затевается вокруг, и в своем разбой­ном неприятии в действительности бывает прозорливей и добрее власти, понятливей чиновника и умнее политика. То­гда к чему все, и надо что-то только для себя, - и Майка на­деялась забрать силу с какого-либо крепкого мужика, но на­встречу шли и шли все только удрученные, вялые, усталые, равнодушные или нервозные.

Клара шла, грустно склонив красивое поблекшее лицо. Ее душа и разум не совмещались с настроением Майки. Ей было трудно принимать себя чувственной, но душевно за­глохшей. После встречи с Полуектовым, ее мучило желание соскрести с себя нечто мерзкое, что мог уничтожить только Барсар, но он на близость не шел, и его не обманешь: он проникнет чувством и в твои мысли, и в твои желания, и в добро твое и во зло. И все же тщания желанные не покидали ее. Мужчина действует настолько, - насколько позволяет ему женщина. «Вот приду сейчас и скажу ему: «Стервец, иди - ложись со мной в постель!» - И Клара невольно рассмеялась от этакой своей внезапной лихости.

Они расстались с Майкой у подъезда. Отстучав каблучками на четвертый этаж, Клара открыла дверь квартиры, остано­вилась: изнутри пахнуло одиночеством. Плюхнулась устало на диван. Тускло наплывали сумерки.

Взглядом, холодно блиставшим, Клара окинула стены, пото­лок и во всей роскошно уставленной коврами комнате не нашла ничего, что согрело бы душу. Домашняя власть расшиблась о стены, оклеенный шелком, - мертвая роскошь не отзывалась на женскую красоту, и ей померещилось, что Барсар, как домовой, затаившись в углу, тихо ухмыляется над поглотившей Клару безысходностью и грустью. «Госпо­ди, - вспомнилось Кларе, - и на кой черт бывают нужны все эти семейные идиотские терзания: съязвить и тем развесе­литься, уйти назло, когда так желанна бывала близость, и все лишь за тем, чтобы на минуту заполучить мнимое превос­ходство, а потом впасть в нервное истощение, обрести апа­тию, бессилие и тяжкий крест повседневного недовольства», - и внезапно Клару настигла запоздалая зависть, что где-то за пределами города скрывался мир, питавший и тело и душу Барсара - мир с лесами и зверями, с лесными духами и боло­тами, с дарующим от неба простором души, питавшем отва­гу, с землей нехоженой и возвращающей силу. Устойчивость Барсара, независимость его души, недавно так бесившая Клару, теперь вдруг вознеслась над городскою суетою, над искусственной озабоченностью города с кафе и ресторанами, с эстрадными расхлестанными шоу, над потными и плотски­ми желаниями мужчин, которых женщины поглощают сво­им телом, чтобы тут же отторгнуть и презирать. «Господи, да что же это такое...» - прошептала Клара, чувствуя, как эти мысли вцепились ей в сердце ядовито и жестоко. Ее разум возмутился, а мысли бились повернуть события так, чтобы не стать женщиной для проходных мужчин - жить внятием единственного чувства, проникновением и зримостью души, в котором женщина овеяна обаянием и наполняет жизнь в единственном пути, обозначенном всевышним - творить на свете счастье. Деловитость, мода, должность - все это пус­тое, когда не светится душа. Счастье не изобретается. Изо­брести счастье невозможно. С померкнувшей душою счастья не бывает. Условия и условности тому не средство. И примитивного счастья на свете нет. Счастье - явление высо­кое и в простоте и в сложности. Дурацкое счастье еще худ­шая беда, чем неудача и горе - оно разрушает все, как и ху­лиганство. Вон Майка по-своему - как ей кажется - счастли­ва да только не так, как человеку достойно, как человеку нужно, а человек, всего чаще, не хочет принимать иных по­нятий, кроме своих, и сам помещает себя в те обстоятельст­ва, в которых разрушат и дух свой и тело. У Майки и вовсе не то счастье, а глупое довольство. А впрочем, где оно это счастье? Кому-то подарок с налета, кому-то мучение, кому-то долготерпение, а если не так и не эдак - тогда уж в омут головою. Майка - глупая баба, а говорит правду. И что ей скажешь. Не назидай женщину моралью: у нее от морали вмиг являются противоморальные желания. Все наоборот. Позволь уж ей самой в глупости своей разобраться, а жен­щине только сердцем и можно что-то подсказать. Майка, что и говорить, сто раз грешна, а мужчины у нее не было, - не поняла любви, иначе не моталась бы в поисках. Вот и станет скоро клячей расфуфыренной и никому не нужной. Да что это я совсем раскисла, - упрекнула себя Клара - День какой- то глупый, и в ресторане дурак подошел мерзкий, сальный весь. У человека с грязным телом не может быть нормальной психики. Нынче у всех все на виду. Нынче взгляд мужчин поднаторел, взирая на полуголые женские фигуры, - впира­ется зенками в груди, в талии, в бедра, - и чем больше откры­тости, тем меньше к женщине влечения, и вечером только в полутьме женщина приближена к тайне, а тайна уводит в мечту. «Господи, - взмолилась Клара, - еще чуть и свих­нешься. Надо в люди, а там, что выйдет, как получится». Ру­ка подняла рожок телефона:

-  Майка ты дома?

-   А куда уж мне... - послышался вялый недовольный голос.

-  Пойдем в разгул! Что-то мне не в моготу...

-   Фух-ха... - вздохнула Майка, что ж, пожалуй. Порастратимся еще. А то вон мне попался один резиновый. А по мне, знаешь, пользоваться презервативом - все равно, что сахар через стекло лизать. Да мужик-то нынче пошел опасливый - СПИДом запуганный, и вообще всяк боится чего-либо веселое подхватить.

-   Тьфу, типун тебе на язык, - посулила Клара, сожалея, что позвонила, однако навязалась сама, и вскоре подруги встретились у киоска на площади.

X X X X

Подруги в шелках и блестках вошли в мягко осве­щенный зал лучшего ресторана «Русь». Они заняли опять- таки столик на двоих в затаенном углу зала, что не спас­ло их от внимания полдюжины кавказцев, напористых и ярых, которые расселись напоказ в центре под огромной люстрой. Хозяин ресторана, респектабельный малый сред них лет, понимал посетителей схода и обладал достаточной тактичностью и запасом твердой всепонимающей вежливости: он сам предложил подругам некоторое уединение. В этом ресторане издавна утвердилась довольно элитная обстановка без эстрадных воплей и кривляний, без грохота дебильной музыки. Здесь посетителя умиротворяла плавная мелодия: скрипка, контрабас, гитара. Расторопный и умелый официант без суеты и пальбы открыл шампанское, принес фрукты, шоколад, пирожные, и опять какой-то соискатель дешевых женских ласк, блекло синенький, вероятно богатый и наглый, подошел к столику подруг с приглашением разделить с ним компанию. Боковой пробор на его белесенькой голове тщательно скрывал округлые плешинки. «Ну вот и еще один явился, - подумалось Кларе, - а на тебе, сударь примета: с такими плешинками в тебе, кавалер, еще и сифилис наверно угнездился». Клара обернулась, перехватила взгляд дюжего кавказца. Кавказец ждал. Лишь повелением ресниц приказала Клара, - и кавказца подбросило. «Дарагой, - подскочил он к соискателю женских благостей, - ты што-то нэ так дэлаэшь! - он подернул незваного за обшлаг пиджака. Мине очин хочица пагаварыть с тобой» - Незваный отступил. Друзья кавказца шумно придвинули свой стол, и Клара оказалась рядом с громоздким черным разговорчивым грузином. Грузин говорил и говорил, - бахвалился и рассыпался в комплиментах, дополняя все словом «понимаишь», но его напористый дух отставал от желания тела, что безошибочным чувством женщины Клара уловила и в тайне усмехнулась. Кавказец, по пылкости нрава, вероятно, прошел через все инстанции по лечению интимных болезней и, как всякий протративший себя, был опасен взбодряя себя ударными дозами сексуально возбуждающих средств. Это был тип истощенный в саунах с интим массажистками, и только похотливость, самолюбивая и бессильная, заставляла его не пропускать ни одной красивой женщины в тщетной надежде взбодрить былые молодые способности. «Ну вот и этот вяжется, безмолвно отметила Клара. - Чего ищет? И заведомо никогда не найдет. Прогрессивно постареет, обзаведется животом и тупым брюзгливым характером. Такому никогда не понять, что значит коснуться родного душой овеянного человека.

Ласковая сила чувства таким недоступна. Плюнуть бы вам тут всем в ваши рожи!»

-      Джигиты, - Клара одарила гостей ослепительной улыбкой, - у нас с подругой женская пауза, - Клара положила на скатерть сторублевки. - Зачем дэнги! - завопил кавказец. - Обижаишь!

-   Будь здоров, джигит, - сказала Майка, вальяжно удаляясь к выходу.

На улице Клара остановилась, взахлеб глотнула возду­ха: сдавило в висках, зашалило сердце.

-  Ох, ты и бешенная, - заметила Майка. - Вся в нервах.

-    Молчи, - простонала Клара, - молчи пока я тебя не ударила. Эх, Майка, а ну их всех к едрене-фене! Пойдем ко мне... Мне плохо... Напьюсь до чертиков, - и было видно: в ночном освещении бредут по улице две усталые подруги, которым ни до кого, ни до чего.

Было слышно, как в городском парке распалилась дискотека: там бухало, ухало, визжало и выло в навал на километры. Технически оснащенная истошная мешанина вверга­ла в отупляющий экстаз, и в этом модном и неестественном музыкальном ширпотребе, будто ударом под дых, уничтожа­лись и мысли, и чувства. Клара смолоду не тянулась к диско­теке. Своим подспудным восприятием она противилась зву­ковой искаженности, задолбленности и мешанине, которые противны утонченному движению души. Для Майки диско­тека - то, что надо. Майка схода поюлила бедрами, затряс­лась, подергалась в явно привычной для нее зашибленности.

-   Прекрати, - устало молвила Клара. Она помнила, что большинству из дискотечного сонмища прямая дорога к наркоте и только в лучшем случае к водке. Знаменитый Джон Ленон был наркоманом, а в музыке психическая формула ее создателя передается в звуки и заставляет повторять нервное состояние того, кто эту музыку создал. Наукой установлено, что расширенные децибельные ритмы, звуко­вой дискомфорт, особенно низкочастотный, вызывает в мозге образование наркоподобных веществ, которые впоследствии управляют человеком и ведут к всепогло­щающему желанию снова и снова погрузиться в пато­логические децибелы. Но настает предел - нервы истоще­ны, и первая доза героина покажется спасительной... Свет рекламы и фонарей, постоянный немолкнущий шум города срабатывает медленно, наркотически сходной вла­стью, и тогда спрос на упрощенность правит человеком, ли­шив его величия души. В том сквозит явная политика. Чтобы мозг дремал и не развивался у населения, его мыслительный арсенал можно приглушить искаженными звуками в музыке, дискотекой, телевизором, водкой, суррогатом чувств и раз­влечений. Когда человека озаряет любовь, он велик и пре­красен, когда ж человеку внушают грубую эротику, порнуху, вульгарщину и жестокость, человек превращается в мер­зость. Даже в жизни насыщенной делами, казалось бы, ак­тивной и устойчивой, разрушительная сила цивилизованной оглупленности уничтожает человека, как личность, и остав­ляет ему либо примитивную самонадеянность, либо уничи­жительный и показной разгул. «И зачем было так исказить и унизить себя, - Клара глухо простонала, - ради чего прочув­ствовать душу серую Полуектова, понять его расхожую са­моуверенность, расчетливость его конторского ума и не глу­бину души!»

X X X X

Затопив с вечера теплинку по малости, Аксюта воздвиг на плиту трехведерный бак, нахлобучил на него крышку со шлангом, пообмазал окаем кумпола тестом, чтобы через вершак зазря не уходило парение, пропустил змеевик через охладительную кадку и, словно хорь пред мышиной норою, стал настороженно ждать первых пахучих капель самогона. С минуты на минуту самогон должен был закапать с фитиль­ка в трехлитровую банку. «Когда бы я был в начальстве, - рассуждал Аксюта, - у меня вина было бы море - залейся. Я бы учинил «Грибнадзор», для старух особливо - они пужливые - хошь грибы собирать - ставь мне поллитру на пенек». Капли робко, потом цевочкой зачастили по тряпочке через вставленный в шланг оконечник, и вскоре мелкой знобкой дрожью нацедилось с полстакана.

-    Первак... - придыхнул Аксюта, втянул ноздрями теп­лый аромат сивухи, перелил в кружечку, и в один кидок за­пустил в свое нутро.

-   Ну как? - спросил Гарнич. - До задницы не прожгло?

-   Иих! - пискнул Аксюта. - Прямо Шафродезон!

Что за питье такое - никто не знал. Не знал и сам Ак­сюта. Прилюбилось слово, засело в мозги да так и осталось гам, как клин в чурбаке.

-   Ты мне мед на самогонку не изводи, - пробасил назидательно Гарнич, - не то я тебе кутницу намертво прополисом залеплю и деревянной затычкой заделаю.

-   Нее, - открестился Аксюта, - так я тока смазь от брушовки в барду мешаю.

-   Ну то-то, - соизволил Гарнич, однако против самогон­ки вообще не возражал. - Экий ты шмакодявый, Гарнич сплюнул, - еще на полсотню жизнь не разменял, а глянуть в тебе не на что. Все пил да пил...

-  Так дозволял, - сознался Аксюта. Он вскоре омертвело свалился на пол и, когда из-под крышки самогоноварильного бака потянуло жженым, Гарнич приглушил огонь из ковши­ка. Уж где-то заполночь он отлил в бутылку первача на слу­чай простуды и улегся спать пока Аксюта не очухается. Ак­сюта теперь поплыл в неделю: попеременно, то очухавшись, то свалившись в небытие. Меж этими провалами Аксюта впадал в неистовство, в неуемную нутряную злость: орал, вопил, корячился, налезал сокрушить все, что есть вокруг, и Гарнич, наподдав ему под дых, швырял его в холодный про­гнивший угол избы на старый полуистлевший тулуп. Все за­вершалось для Аксюты тошнотворным похмельем и мерзкой похотливлстью, которая мучила Аксюту надсадно и жестоко. Его отвергали даже синухи - бабенки пропойные, завалящие лахудры и старухи, и потому Аксюта впадал в бесстыдство - склабился и матерился, непристойно двигался, по пьяни приставл похабно к женщинам, лез и навязывался, получал по морде от мужиков, и готов был убить женщину, чтобы ею утешиться. «Эй, ты,- глумился Ганич, - кончай в штанах нашмоливать. Вали в лес. Исподно поднатрешь, проветришься», - и Аксюта смурно нацеплял на локоть корзину и шел по лесным просветам собирать сыроежки.

X X X X

В двенадцать ночи Барсар спрыгнул с подножки вагона на глухом лесном полустанке. Здесь поезд медленно тормозил и выжидал одну-две минуты встречный товар­няк, Поезд отгромыхал дальше, и Барсара обступила тихая густая темень лесной ночи. В торжестве могучего лесного безмолвия Барсар отстранялся от событий в прошлом и будто из далека наблюдал за минувшем отчетливо и без злобы. Там в прошедшем Клара виделась ему в металли­ческом сверкании вечернего платья, и в этом ослепляющем и властном блеске сквозило бессилие постигнуть и при­нять высшее, утонченное и родное, где высокопарная мизер­ность чувств и постоянная привязанность к житейским мело­чам источает женскую интуицию и озлобляет ее разум. В том самозначении человек не таков, каков он от природы, и даже на вершинах обеспеченности там царствует жизнь не ради душевного света, не ради добра. Такая жизнь на скорый взгляд заманчива и всегда бывает пуста. Там рациональный разум стирает желания души, подавляет чувство и тем унич­тожает глубину мышления. Даже самый объемный разум - это только рефлекс - это только ответ на обстоятельства, но истина, для которой есть место только в душе человека. Не человек обычно поглощен правотою только своего понима­ния и потому постоянно утверждает себя во лживости собст­венной правоты. Всевышним и природою даны два знания - знание душой и знание разумом, и могуч только тот, в ком эти две силы слитны. В женщине есть нечто, чего нет ни в какой иной природе, как и в мужчине тож, и утверждает ис­тинную близость двоих только душа и, дай-то бог, если знания разума не отвергнут понимание души. Причин тут множество житейских и объективных, но есть любовь, в которой не обязательны слезы, горечь, изнывания, разочарования безсюжетных измышлений телесериалов, - такая любовь – она ярче, проще и сильнее и, если есть в той любви муки, то эте муки нежного стремления в ярком излучении души.

Душа умиротворенная простором и лесной тишиною не докучала Барсара тревогой и сомнениями, и он заполноч! постучал в кособокую дверь халупы Гарнича, подпертую ко­лом изнутри.

-   Эй, ты, пальцем сделанный! - прорычал в халупе Гарнич. - Опять заперся! А ну - отпахни!

-  А я чё? Малоли чё? - зашепелявил Аксюта.

Скрипнула лежанка, Гарнич зажег керосиновый фо­нарь, и неспешно подвесил закоптелый светильник на кри­вой гвоздь под потолочным перекладом.

-    Ока, гость! - прогудел Гарнич, встречая. - На зверя что ли нацелился? И лицензия есть? Для начальства у вас там завсегда сподобляется.

-  Дело есть...

-     Дело так дело. Самогонки хлебнешь? Хороша. Вот этот недоразвитый по самогонке мастер. Варганит что те на Тока бы для правительства!

-  Я мимоходом. Выйдем на минуту, - позвал Барсар.

- Еще чего... - Гарнич обернулся. - А ну пошел! - рык­нул он в Аксюту, - и вялый полусонный Аксюта, блатяжно матерясь, вы скребся наружу.

-  К тебе начальство рвется, - сказал Барсар. В поводыри тебя наметили, чтобы дорогу к острову пробить для вырубки.

-    Никой пронюхали пузаны и на какого черта это им понадобилось?

-   А так, - пояснил Барсар, - на заграничные карандаши. Заповедное, заветное, задушевное за валюту да под корень, чтоб их гадов скорчило. Так ты их по лесу покрути да подольше, чтобы потом весь век во сне дергались.

-   Ни хрена себе, - прохрипел Гарнич, вот шакалы. Повожу, повожу да так пока не запоносяться. Сунуть бы начальника в болото задницей, а вытащить не сразу - а с протягом, - Гарнич усмехнулся. - А ты, стало быть, ко мне по пути завернул? - спросил Гарнич, взгрустнув минутой. - На базу наладился. А я-то думал - посидим. Ночь по осени велика. Хлебнул бы для души. Самогонка важнецкая. Побалакаем, а то мне тут, понимаешь, голосу человеческого не хватает. Ве­рещит вон этот недоносок про всякую рвань воровскую. И выгнать бы - так ведь он тоже в людях числится. А вот как по осени - тоска меня гложет. Видно дело к старости, - при­горюнился он. - И жена, покойница, все чаще видится. И вот ведь как я свою разлюбезную всего больше помню... - Гар­нич помолчал, тая печальную добрую улыбку, - это когда она меня била... Допек я ее чем-то - уж и не помню... Подско­чила она ко мне - и давай в грудь кулачками молотить. Виз­жит и молотит. И что ты будешь делать - смех меня разо­брал. Она барабанит, молотит, а я от этого смехом заливаюсь - совладать с собой не могу. Ну я и сгреб ее и поцеловал. А она и заревела. Уливается слезами. Меня била, а ревет: «Ду­рак ты, - говорит, - медведь, пень бестолковый». Потом уж ночью чую ласку в ней необыкновенную. «И с чего ты, - го­ворю, - милая вся ты такая?» - Потрепала она меня за чупрун. «- Эх, ничегошеньки ты не понимаешь дурной...» - Гарнич сглотнул стопочку, помолчал, расслабился широким вздо­хом. - Теперь бы я и полено ей в руки дал - лишь бы жива была. Вот она женщина стоющая: такая душу не разменяет ни взглядом, ни помыслом, ни делом, ни поступком - и чу­жая мужская рука до такой не коснется. Мало ли нынче та­ких, который и сблудить еще не успели, а уж тому пота­кают да приноравливаются, - потом у них и с мужем в посте­ли одна маята, и жизнь уже не сложишь и хорошую уже не найдешь, потому что в понятиях на баб ты становишься слеп. Видал я у начальника, у Полуектова, евонную супружницу. Так ведь что бабу, что мужика все равно сквозь видно: вот и эта паучиха - совокупиться и сожрет. Она - баба. На иную глянешь, - ей вон как охота возле чужого мужика потереться. Так ты-то ей на что? Иная нынешняя вопьется пиявкою в сердце, и не всякий в силе ее оторвать. И жалеть мужика тут нечего. Так ему и надо, коли такую не смог напрочь с сердца оторвать да послать к едрене фене.

-   Эх, Севастьян, ты конечно прав да только в том веко­вечная проблема: короли, цари, правители, чтобы отбоярить­ся от своих августейших супруг да не быть у них под пятою заводили себе фрейлин.

-   Так то хрен редьки не слаще, - возразил Гарнич. - От­куда и кому было знать, какая змеючка и каким клубочком притаилась на сердце царя, правителя или чиновника и куда его умную голову повернет. Эта шваль, что на подлости за­мешана, на мой взгляд, завсегда брала от мужика только деньги, а нынче, вроде как, серьезнее стали, и говорят этого одного им мало - секс и деньги подавай, - и для такого ста­рания молодых мужиков понимают, а как деньги проблудят, так седеют сразу и никакая краска их не берет. Эх, измоча­лили нынче Россию не нашим духом - все только духом за­граничным, - потому и думать по-российски скоро совсем разучимся: душа-то потерялась, а в мозгах зловредность од­на.

Барсар канул от Гранича в осеннюю предутреннюю темь, когда бабка Сутыриха из своей трубы пустила дым. Жила бабка Сутыриха у козы в услужении и потому вставала ни свет ни заря: козу напоить - подоить, да на выгул козу сводить на веревочке.

Прямая резкая рассудочность Гарнича нравилась Барсару. Без заумных, окольных и обычно лживых суждений Гарнич понимал; бездушие в постели - самая худшая ложь, и никакие правша, никакие законы, никакая мораль не сраба­тывает, если не решает все душа. Да только и совместимость душевная бывает разная - кому на счастье, кому на беду.

В предутренней полутьме Барсар чувствовал себя привольно. Лесовик во тьме ночной - хозяин: идет и слышит, и чует все, и зверь ему не страшен - страшен чело­век. Лихо в лесу таиться крадучись, и чего не ждешь, а жди.

X X X X

Эдуард Григорьевич, помотавшись по намеченным участкам для лесорубов, оставил джип в селе и шел четыре километра до «логовища» Гарнича размеренно и с удовольствием. Еще с большею отрадой Эдуард Григорьевич молчал. Каждодневные, постоянные телефонные разговоры с креди­торами, должниками, заказчиками, разбирательства в бухгалтерии и с банками замусорили начальственную голову, и он тоскливо сожалел о безвозвратно утраченном времени, что за все эти годы хозяйственно-пустопорожней казенщины и конторского труда его душа ежедневно источалась в дело­вых бездушных словопрениях, в расчетно-счетливой узости ума, в которой глохнет живой интуитивный импульс, обра­щенный к мечте, на котором держится чувство и расположе­ние женщины. Таких, как он, респектабельных и видных, та­ких властных, а порой и неприступных в их начальственном одиночестве, может легко охмурить и пустейшая бабенка: умаслить чувственной ложью, согреть тело, размягчить в ночи усохшую душу, взбодрить до одури и бросить. Наедине на лесной дороге в Полуектове пробудилось чуточку лихо­сти: вот он один, с ружьем, человек вольный, которому не нужно что-то говорить, напрягаться в тошнотворной учтиво­сти к верхам ради должности, ради выгоды, ради амикошон­ства среди чинов - то бишь - свинячьей дружбы офисов и кабинетов. Дома жена, взрослая дочь, завязли в макияже, а ума - на воробьиный писк. Жену и дочку заслонила Клара: умна, красавица, и все у нее четко - движения, взгляд, и ни­какой размалеванности - штришок совсем неприметный, со­всем чуть даже без губной помады, а каков эффект, какой блеск. И власть-власть желания, которым она управляет по прихоти и как ей вздумается. Хватка на сердце, всепогло­щающий влекущий яд. Не зря есть в пророчествах слова: «И самая Лучшая из них - тоже змея». «Ох, Клара - Кларочка, - все было, а всплеска души не было и нет. Пустота и притуп­ленность, обман какой-то выморочной радости. Женщины умеют отчитываться телом без утоления души. А Барсар? А с ним-то она как? Изнурения не видно. Войдет в контору - будто подзаряженный аккумулятор: коснись рукой - искра пробьет. Конторские дамы наперебой угощают его чаем с мясными бутербродами. А начальнику - кофе, все кофе да кофе с чипсами, черт бы их побрал. Экая подлая учтивость. Все чертовки - одна хитрее другой. Чувствуют разницу в нас в мужиках. Из кабинета всякая выйдет — фигура так и колышется. Это - мне, и тут же за дверью Барсара в щеку – чмок. Уж эти мне бабские штучки. Насыщает силой только душа. Иная будто и воссияет от внимания к тебе да отберет твою волю, и будешь ты источаться для нее и душою, и телом. А вокруг: хлопоты - деньги, деньги - хлопоты, вот и все, а жизни на поверку нет. Коньячная дружба да подлый расчет. А дома - мать и дочь, у них свое. Жаль, нет сына, а мужчина без сына - на земле сирота. С такими мыслями Эдуард Гри­горьевич незаметно вышел из леса к открытому пологому взгорью, на котором темнела пришлепанной крышей халупе Гарнича.

Жилье Гарнича иначе и не назвать: приплюснутая, прочерневшая драночная крыша, совсем небольшие подслепова­тые три окошка, вросшие в землю подоконники, а вокруг - бурьян, репейник, в стороне - наполовину рухнувший сарай, дичь и безлюдье - остаток небольшой деревеньки Огарышево. Полуектов облегченно вздохнул, заметив, что над халу­пой Гарнича не торчит ребрастый скелет телевизионной ан­тенны, а четыре столба, зависшие на проводах, убедили его в абсолютном отсутствии здесь цивилизации. В городской квартире бубнящее, мерцающее, хрипящее, вопящее и говорящее с утра до ноль часов и дольше, телеэкранное чудо ли­шало нормального сна. Астматический напор телевизионного луча, его раздробленных частиц въедался в нервы и дер­жал в постоянной глухой напряженности, и мозг, ничем не защищенный, оглуплялся - с него сдиралась биоэнерге­тика. Кроме того Агриппина Кондратьевна, - в юности драгоценная Гриппочка, - уже не в меру располневшая, лю­била поутру рассказывать Эдуарду свой очередной и непременно пророческий сон со всеми подробностями, с тревогой или вожделением, - и опять телевизор, банальные слова, работа и мелочевка конторской нервозности. Только изредка Эдуард Григорич вырывался на концерт оркестра струнных инструментов, который очень любил, либо в театр с актерами живьем, и тогда пребывал в хорошем настроении ровно три дня - срок, в который нервы и мозг его еще сопротивлялись внедрению психотропных излучений телевизора, примитивизму Агриппины Кондратьевны и вечерней выпивке ради успокоения. Суббота и воскресение, про­веденные дома, ввергали его в пресквернейшее настроение. В понедельник он приходил на работу сумрачный и вялый, и все видели «Шеф опять встал не с той ноги». Где-то с обеда, после чашечки кофе с коньяком, оглаженный улыбками конторских дам, он мало-помалу приходил в себя, и настырно, решительно и яро впрягался в работу, - и так до следующей субботы. Ему бы исцелиться женщиной - благо в конторе они есть, - но он был слишком деловой, и только блеск непревзойденной Клары подчинил его.

Открытое взгорье, плоский холм - на нем темная развалюха, солнце наполовину закрытое небесной поволокой, во­круг лес, простор необозримой дали, и Полуектов впервые принял в тихой прозрачности затаенную силу пространства, в котором не проявлял себя звук для слуха и только дух не­бес, сливаясь с беззвучием, порождал чувство пребывания в нем. В том пространстве открывались особые свойства, когда деревья общаются низким, неуловимым в обычности гово­ром, шорохтит бурьянник шипящим недовольством, а паря­щий в небе канюк презрительно и равнодушно смотрел на человека, который давным-давно утратил желание свободы. Эдуард Григорьевич вспомнил, что на охоте, на рыбалке со­лидные люди, дома сдавленные обстоятельствами, на воле взрывались непристойным, расхлестанным неприличием, - матерились и грубили, вели себя хамски и развязно: в них прорывался всплеск задавленных в повседневности желаний, и, вырвавшись на свободу, рабский дух, в крови засевшего чинопочитания, являл себя на воле похабно и глупо. Люди, жизнь которых потрачена на выскребание должностей и квартирного комфорта, в душе сжаты, искалечены душевно - они теряют способность принимать живое излучение жизни даже от самых близких, - и живут, живут, - чужие средь чу­жих, торопятся в каком-то желании вечном, которого не по­нимают. И в эти минуты Полуектов обратился мыслями к тому, что чиновник - вот он - никогда не думает о народе, народном благополучии - сила обстоятельств превыше его, в которых чиновник теряет способность видеть человека. Он втиснут в удушье замкнутых понятий департамента, конто­ры, и не может мыслить объемлюще - понимать живое в его стремлении быть в естественной среде обитания.

Гарнич встретил Полуектова спокойно, неторопливо и важно. Он понадобился начальству и знает себе цену. Если начальству не нужен ни кабан, ни лось, ни медведь - только дорогу на остров укажи, - значит дело не шутейное. От yгощения Гарнич, как водится, не отказался и, когда Полуектов небрежно кивнул на сброшенный увесистый рюкзак, Гарнич приказал Аксюте: «Сваргань-ка стол!»

Аксюта улыбчиво, подобострастно извлек из рюкзака коньяк, колбасу, консервы. «Ух ты! - восхитился он. - Килька в томате! Шпроты в масле - то мура! Вот кильку в томате типеришто и за тыщу не сыскать. Сразу видно: начальство власть уважает! А то как же власти без начальства - сплошной кердык».

Со стакана коньяка Гарнич обмяк угловатыми плечами однако не разговорился: остров он знал, но обходил этот массив, величавый и сумрачный, от отяжеленности и предчувствия беды. Гарнич лес понимал: если чуется - на рожон не лезь, не ищи себе погибели. В такой момент в лесу тебя будто бы никто и не стережет и на погляд того не видно, а предчувствие не врет, и только дурак полагает, что это все выдумки и пустяки. Лес не так-то прост - он тайна: в нем жизнь и смерть все сразу вместе. В нем никогда никаким умом не разобраться - с ним надо слиться, тишину его принять, и увидеть в ней, что не видно, услышать то, что слышно.

Коньяк в длинной бутылке прибавил Гарничу важности хмельной доброты: «Уважили! Так уж и быть - тропой проведу, а проруб просека - дело не мое!».

Покидать застолье Гарнич не торопился, и потому решил отправиться к острову завтра, утречком - не слишком рано, не слишком поздно, чтобы засветло прометать через лес проруб засечками. Впрочем, о прорубках и просеках Полуектов и не помышлял. Поджимали сроки. Прохватить лес бульдозерами - деревья в навал с землей вместе на обочины. Техника все запросто сделает.

X X X X

Полуектов и Гарнич вышли из халупы около семи утра Осенний свежий и плотный, дивно прозрачный воздух размыл утренний туман над лесом. Кучевые облака еще румянели в высоте небес.

-  Так ты, Григория, за труды сотняжку-то подкинешь? - спросил Гарнич.

-   Отвалю и две, если дело сделаешь, - обещал Полуек­тов, высвобождая тело от конторского сидения. На воле он почувствовал себя открытым и, как Гарнич, грубоватым и прямым. До острова километров двенадцать, и это хорошо. Полуектов переночевал на повети на свежем и мягком хоро­шо провяленном сене. Для коровы у дочери, для внука Гар­нич заготавливал сено с душой. Для гостя Гарнич поверх се­на раскинул мягкую медвежью шкуру, дал тулуп, и Полуек­тов всю ночь видел голубые сны: парящие облака, хрусталь­но журчащие ручейки. Жена Агриппина Кондратьевна виде­ла сны совсем наоборот, и воспоминание о супруге Полуектову претило, как зубная боль.

Гарнич намеревался идти до острова напрямую через лес и низины, но Полуектов напомнил, что для техники нуж­на дорога без вязких и низинных мест.

-   Ладно, крутнемся на взгорье, в обход, - обещал Гар­нич. Он смаху надсекал топориком затесы или валил жидкие деревца, чтобы потом не путаться, когда тут «трактора дуром попрут». Полуектов его не торопил. Он подстрелил двух рябчиков и был не прочь посидеть у костерка, поджарить рябчиков над угольками.

-   А че с них жареного, - заметил Гарнич, - мяса с кукишь, перьев горсть. Лапшица с них хороша. Вермишельки я отсыпал на случай. Сойдем к выемке - там болотинка, води­ца. Лоси место знают и кабаны толкутся. - Гарнич отрабаты­вал деньги честно: надо костер - пожалуйста, надо лапшу - будет.

В низинке средь валежника шустро воскурился ровный костерок. От чая с дымком, от лапши с рябчиком да на све­жем воздухе Полуектов безмятежно подобрел, и только к трем часам дня Гарнич вывел его к болотному рукаву возле острова.

На последних километрах Полуектов обмяк, и согла­сился свернуть туда, где короче - прямиком по низине. Та­кой ход как-никак утешал совесть Гарнича: трактора здесь завязнут, а если и пройдут, так только в крепкие морозы. Однако Барсар предупредил, а он, Гарнич, вот дорогу проме­тал - не по чести так. Дай бог зимы помягче: глядишь, позавязнут - так то и хорошо.

Через просвет над болотом Полуектов вскинулся взглядом на лесной массив и слегка оторопел от торжественной силы его вековечной могучести.

-    Ну, - вот смотри... - мрачно сказал Гарнич. - Шагай поперед - сам будешь знать, где бревна под гать укладывать.

Полуектов вступил на пухлое мщарище, - нога утонула почти до колена, но в глуби стопа оперлась на торфяной упругий пласт: настил положить можно. Бревен покрупней, отбортовку, железные скобы, - дело освоено для топких болотистых мест. Он отсчитал пятьсот шагов, - то есть не менее четырехсот метров до острова. С острова бревен не брать. Лес - столетний звон, живые деньги. Продешевили договор. Ну так не он, так другие доберутся, - и дешевле отдадут: на валюту нынче падки - один другого того и гляди слопает. Все кругом друг другу в затылок дышат. Попробуй зазевайся - с дерьмом перемешают, уничтожат, в пыль сотрут, киллера наймут. Все деньги, деньги, деньги: вся подлая радость толь­ко в одном.

На острове Полуектов остановился: освинцовило ноги, придавило грудь, налегла непрошенная тяжесть. Осмотрелся: «Вот тут с окрайка и поставить вагончик для лесорубов. Ва­лить деревья на восток, - так удобней для трелевки. Высти­лать болото лесом с того берега. Там он всякий - больше побежалый...» - тяжесть в груди не отступала: « Похоже от смолистого запаха.» - Но воздух был дивно свеж, а тело, отупевшее в ногах, казалось Полуектову чужим.

Осенний день короток, и первая сумереч уже затаилась меж громадных стволов, и внезапно в стволяной сумеречи явилась, проплыла и растаяла большая серая тень, а над ле­сом раскатисто и протяжно оповестился ворон: «Крро... Кррок... Кррок...» - «Проклятая птица. Где она?» - Полуек­тов запрокинул голову, но сквозь высоченные густые кроны сосен взгляд не проникал, и Полуектов, скрывая тревогу, за­дышал тяжело и отрывисто.

Гарнич поглядывал исподволь, но вглубь острова не

шел:

-    Что, Григорич, не тово? - спросил он. - Взопрел, говоришь? Тут это бывает, бывает… - успокоил он. - Место смутное. Ночевать тут ни в коем разе - сдохнешь. И твои разбойнички пильщики - подельщики тут еще окочурятся.

Остров был еще подсвечен нисходящей блеклостью за­ри. Желтоватое мщарище болота, медное многостволье ост­рова, темно-зеленые кроны, лазурь небес Полуектова оста­новили: под сердцем защемило, мелькнуло по-детски наив­ное «Авось», что заказчики по какой-либо причине отступят­ся, И тогда все останется как есть. В сердце нахлынула сла­бость и Полуектов увидел себя совсем не начальником, не руководителем, а всего лишь самовозвеличенном карликом в этом отупевшем мире, увидел себя, как он болтается поверх всей этой общественно-политической мутноты и грязи, в ко­торой одна душа никогда не коснется души другой родной и близкой, в суете, где нет отдачи за доброту, где мельтешит не жизнь, а какое-то зачумленное пребывание в зацикленном пространстве с едой, питьем, с делами и делишками, где в сущности нет человека.

Темнело быстро по-осеннему, и на обратном пути Гар­нич выбрал ночевку - сухое место с разбежистым по взлобью сосняком. Устроил затишь, насек лапника на подстил, чтоб от земли стынь не прохватила и надолго ушел за водой. Полуектов, приноравливаясь к лесному житью насобирал хворостин.

- Ну вот и все путем, - похвалил Гарнич, - в аккурат пиянерский костер: в минуту пропыхнет, - и снова мелочевку собирай. За всю ночь не соскучишься,

В загустевших сумерках Гарнич добыл четыре бревнышка, уложил продольно друг на друге, вроде сруба, подгреб жар. - «Вот так-то: пока сгорит и ночь кончится. А ты, Григорич, спиной к огню приспосабливайся: возле костра со спины холод прохватывает».

Ночная свежесть, в конце сентября, обступает колю­чим холодком. Ближе к рассвету Гарнич покрутился с боку на бок: вечер он поленился повадить сухостойник покрупнее, и бревнышки источились, порушились и не давали тепла. Рядом возле костра, подобравши ноги, спал измученный начальник. Гарнич сложил огоревшее оконечье, - оживил костер. Теперь бы идти - так вот обуза: начальник лежит, как младенец в утробе, упитанный, плот­ный, пышный, холеный, - такого встормоши - еще за серд­це схватится. Нынче у властей сердце хлипкое - вроде пузыря с мочой, - с перетруги враз лопается. А с чего бы - и в толк нe взять. Жратвы вволю и самогонку не пьют. Вот и этот: от мягкой задницы ноги толстые - любой бабе на зависть. Бабы нынче сплошь вон тощие да задрыжные. Курят, мужиков меняют, водочкой ублажаются, - от того им и штаны для моды потребовались: в штанах шкилет и тот буд­то бы с фигурой. Верткие, продувные. Такие вот этаких пышных начальников только и высматривают, чтобы обла­пошить. И будет он для нее и хапать, и воровать, чтобы от­купиться. Вот и этого приспичило, чтобы за лес, которому цены нет, валютой хапануть. Ишь, и во сне под себя рюкзак подгреб. Захапистый. Еще бы! За такой-то звон лесной сво­лочь всякая еще какие денежки отвалит. Ну так ладно. Хоть бы обратно дотащился. Не приведи-то бог, если сдохнет. Ка­кого-то лесовика вот так-то судили за неоказание помощи человеку в бедственный момент в лесу. Привыкли, чтобы везде была обслуга. На каждого такого еще и повитуху подавай для оказания помощи в лесу. Ладно, черт с тобой, лежи. Приволоку пока пару бревен покрупнее.

Гарнич вскинул ружье за плечо, сунул топоришко за пояс и тихо без шума канул в ельник. Он привык ходить не­слышно, был добычлив и хитер. По шороху малому, по хру­сту чуть слышному издалече узнавал и человека, и зверя. Ночной мышиный писк, перетоп и треск уходящего лося, ка­баний хорк, лисью перебежку, заячьи скачки, гул крыльев на взлете Гарнич отличал острым слухом мгновенно и чисто.

Гарнич отошел сотни на две шагов за лесной увал, спустился в пологий распадок, где больше валежника. «Фух!» - пыхнуло по ту сторону в ельничке. Кабан! В конце сентября, в октябре кабаны ютятся в мелком ельничке: там есть еловая осыпь на подстил, а ветер осенний глохнет в ча­щобе. Видно зверь с ночной кормежки дневать пришел, черт подслеповатый. Гарнич замер. Кабан полузряч, но запах чует лучше собаки. Подранком прет вслепую на подвижную цель. Гарнич выждал, когда отдалится или приблизится шорох. Он не бил наугад. Суетных охотников презирал, и тратил на крупного зверя один единственный заряд. В том был особый резон. Егеря, председатели, охотоведы мчатся туда, где пла­тят, как на стрельбище. Там нарушителей ищут, путевки проверяют. Потом выпьют с охотниками за «ни пуха, ни пе­ра», побалакают. Консервных банок, пустых бутылок в тех местах потом хоть воз грузи. Эх, иметь бы к ружью глуши­тель!

Гарнич выверил на слух, что кабан затрусил обратно в низинный чапыжник, однако через низинное моховище не пойдет: кабаны не любят места, где утопают по брюхо.

Кабан пойдет окрайком в обход километра на четыре, а там снова на взгорье к другому еловому мелколесью на пух­лый еловый подстил. Можно выйти наперерез и встать у прогалины, где Гарнич не раз видел кабаньи следы. Тупой поступ уходящего зверя заглох, и Гарнич пустился на пере­рез. Помыслилось о Полуектове: «Авось не сдохнет». Ему что, а тут дело годовое. Наскоро разделать тушу, понатыкать кусками на дереве повыше по срубленным сучьям. Зори нынче холодные - суток за двое не попортится, а как началь­ство уберется восвояси, перетащить мясо да по малу в соль, да под дымок ольховый: дочери с внуком на пол зимы хва­тит, и самому кое-что перепадет.

В лесу у Гарнича в густоте еловых вершин есть помост из жердей, а внизу под скрытней шалаш: можно спрятаться, можно и передохнуть, раздольем потешится. Тишина и свер­ху обзор: вот на прогал выскочил заяц - полупал злазами, пострекал ушами, повертел башкой и юркнул в сторону; просеменила лиса, носиком повела, пошарила, засеменила, сунулась носом в мышиную норку, чихнула, скакнула и буд­то ее не было; мелькнул тощий длинный горностай. Смотрит Гарнич, улыбается, а бить не бьет. Удалась на вершинах скрытая: ворон и тот садится рядом. Отрада и покой. Иной раз придремлется под голубое небушко, - и сколько потом силы прибавляется. Отчего и почему так бывает - Гарнич не думает: на такие пустяки свои мысли не тратит.

Светало быстро - в получас. Лес прояснился, и Гарнич, чтобы не выдать себя, сбавил ход. Теперь он не шел и не бе­жал - он уверенно и быстро крался. В такие минуты взгля­дом, движением и быстротой, гибкой хищностью - весь он был зверь.

Одолев полукруг километра в полтора, Гарнич затаил­ся, но чутье подсказало ему, что сюда кабан не выйдет, а все­го вернее посунется к полузаросшей мелким подлеском по­ляне. Там небольшая мутная лужица, а вокруг поляны - грибное раздолье и березняк, и ельник. Едва Гарнич подошел к закрайку, как в слух ему врезался писклявый человеческий вскрик. Гарнич шагнул в просвет к поляне - оторопел и за­мер. Срамота! И такое-то люди нынче на экранах телевизо­ров смотрят. У Гарнича телевизора нет, еще не отупел, не испохабился. Пыхтит Аксюта, дрыгает задницей, а под ним что-то жалкое и тощее. Так бы и пальнул бы ему в зад - ну так дело ихнее. Оробел, отпятился лесовик в еловую чащобу. Стыд покрыл испариной.

За один погляд на такое покойница жена ему бы не простила. Гарнич крепок в свои пятьдесят пять. Бабенки к нему тянутся, но Гарничу, чтоб по душе да по согласию - иного Гарнич не приемлет. Бывает Гарнич у одной на неделе. Для Аксюты зависть: «Во, стервы, на тя лезут вереницей, а мне суки не тово...» Вот паскудник: не иначе нарвалась ему та, что в лесу заплуталась. А коли в лес пошла одна, сама того хотела. Сбежать от Аксюты, что от черепахи. И силенок в нем - кукишь. Разве что хитростью сманит. Не приведи-то бог с вами тут связываться. Аксюта гнида, мразь редкая - со­участие прилепит. Скажет, был вместе с Гарничем. Черт с вами - творите, что хотите. У Гарнича дочь и внук. Внука вырастить и в путь направить надо. А Жизнь всех рассудит, и та, что в лесу поддалась, никого не охмурит потом. Как ни финти, а жених поймет, догадается: проглотит отраву души, и пойдет у них куралесь до конца их жизни, ежели не разве­дутся. Нынче это просто: сошлись, разошлись, сцепились снова. Жизнь она нынче таковская.

Гарнич привел Полуектова в свою халупу во вторую половину дня. Эдуард Григорьевич ни чем не высказал сво­его недовольства. Проснувшись у костра, он увидел: рюкзак Гарнича здесь, а ружья нет. «Пошел добыть чего-то и скоро придет». Полуектов подправил костер, вскипятил чаю, и, ощутив некий прилив мужества, хотел пальнуть вверх из ружья, но передумал: «Услышит Гарнич - скажет, что перепугался и зовет». Вот все и обошлось как нельзя лучше. И Ак­сюта суетный, угодливый, смазной уже тешит самолюбие начальника:

-  А вот я опяток насобирал, - показал он корзиночку. - Осенние - в самый хруст. Жаренку хорошему гостю сгото­вим...

Гарнич глянул в Аксютину улыбочку тяжело, свирепо, и под этим тяжелым взглядом Аксюта присел: «Да я щас эт...» - забормотал он, и Гарнич прикладного в размах сва­лил его ударом в ухо.

-   Пойдем, начальник, - Гарнич поскреб небритый подбородок, - а то тут что-то воздух испортился. У дочухи моей, на селе, молочка свеженького опрокинем. И банька есть. В баньке на верху да на полке, что у Христа за пазухой.

 

XXXX

Барсар ушел от Гарнича как раз в ту пору, когда бабка Евлампиха «пустила дым». Спозаранняя старушка растапливала печь поперед всех, и дымок из кастрюльной надставки над бабкиной трубой возвещал селянам - пора вставать. Ху­дая кастрюля на бабкиной трубе воскурялась точно в пять утра, - такой предел был положен бабке самим господом бо­гом. С того часу село, а вернее остаток села в семнадцать дворов, начинал шевелиться: обихаживать скотину, колоть дрова, ощкурять бревнышки под сруб, щепать дрань на кры­шу да и мало ли чего найдется по деревенскому хозяйству, так с каждого утра весною и летом, по осени или в зиму, в ясную погоду или в дождь, в мороз или в слякоть, начинал деревенский люд свое выживание. А было в том селе - селе Скоморохове - еще в послевоенные времена сто дворов, ну так реорганизации, сселения, инструкции, предписания, ука­зания, как надо жить, а к тому налоги, - обкорнали, уничто­жили здоровую полезную всем жизнь. А чтобы иметь с тех мест утраченную выгоду, начальство построило в трех вер­стах от села два барачных поселка для лесорубов - имени 1 мая и Имени какого-то съезда КПСС. Поселки сгинули, ба­раки сгнили, и те громкие названия числились только на кар­те у районного землеустроителя, а прочие жители округи помнили только свои, иные тому названия - Самодуровка и Обормотовка, широко известные драками и пьянством. Теперь от этих мест выгоды не было никакой кроме вырубки дальних лесных участков. Посмотришь - тоска и запустение. И халупа Гарнича - последний остаток деревеньки Огарышево, и четыре рухнувших барака Обормотовки, мимо кото­рых шел Барсар, - печальный знак корысти и бездушия. На столбе вперекосяк висит жестянка: «Лес - наше богатство. Берегите лес от пожара!» Никакой пожар столько не выко­сил, сколько срублено. От торгашей леса нет спасения. Власть не та. Ей этой власти от жулья тоже перепадает толи­ка. Живут еще люди, как-то карабкаются почти без ничего. Вон у Гарнича в халупе печь, полати, две дощатые лежанки, широкий в полкухни едовой стол и главная ценность на нем - ведерный медный самовар. И нет ничего, а душе уютно. Ночь Барсар почти не спал: прилег на матрац, набитый сеном, и теплая дрема погрузила его в мягкую и зыбкую отрешен­ность: привиделось голубое небо, небольшие осеребренные облака, парящие чайки, просторный луг, устланный зеленой муравою, и озаренный ласкающий взгляд милой Полюшки. И вдруг тревога - мрачный окаем темного леса. Мельк­нула гадкая тень не то человека, не то большого тритона, писклявый вскрик - и громадный черный зверь выскочил на поляну. Из тумана наплыл Шамашухоло, резанул зеленым взглядом. От чего бы так? И к чему? Барсар прибавил шагу: напряженность и тревога закралась ему в душу, и мысли за­блуждали, заметались от одного предположения к другому. И откуда это берется? Вспомнился какой-то мужик, задав­ленный обстоятельствами в похмелюге, с позаранку на при­вокзальной площади со всей его сжатой болью, которую он носит в себе ежечасно, и нет ему доли быть оживленным добрым словом и хорошим искренним чувством, и весь он измученный усталостью и непониманием, равнодушием и корыстью вокруг, убегает из дому от мелко сосущей ядовитости жены, которая тоже существо разнесчастное, и сойдут они вскорости на нет, обвиняя друг друга в том, кто больше виноват. Господи, люд честной, неужели ты совсем позабыл, что в тебе еще имеется душа! И почему забыл простое: Если нет любви в сердце, значит нет и в голове разума.

При всем своем желании видеть и обнять Полюшку Бар­сар имел в характере своем особо изысканный и чуткий пре­дел: не проявить чуть больше грубости, не сорваться в по­шлое слово, от чего нежные чувства и желания рухнут куда-то в низшую, неизменную ступень пространства, потому что высокая степень - любовь и нежность, чем желанней, тем пугливее. Он легко разграничивал четырехмерное простран­ство, и совершенно точно знал, что все люди по собственной воле выбирают себе одно из четырех. Первое из них - низ­шее, с пьянством, грубостью, наркоманией, порнографией, с пресыщенной похотью, с обжорством и чванством, с воплем и визгом хулиганствующих сборищ, что в быту, что на эст­раде, где звуковое оглупление от дебильной музыки и сексуально-судорожных движений превращает человека в некую субстанцию обмена веществ: потребил - выделил, выделил - потребил, - и все. Потребил пищу, водку, потре­бил долбящую мешанину звуков, потребил проститутку, гомика или наркотик, - и круг замкнулся, где сначала ист­леет душа, а за ней разрушится и тело. Второе пространство - это обыденная жизнь с ее трудами и заботами, с ее немуд­рящими праздниками, с малой радостью, с семейным благо­получием, с телевизором и усталостью, в которой жизнь незаметно нисходит в уклон и оставляет память о простом человеке с его незатейливой, неприхотливой жизнью, третье пространство - это пространство чувства, интуиции, воспри­ятия мысли от человека без слов, импульс понятных желаний для человека с чуткой возвышенной душою, искренность в познании друг друга и в том беспредельная любовь, поэзия, творчество, благородство духа и, наконец, сила материнско­го счастья. Четвертое пространство - это астрал, мир космо­са, потусторонний параллельный мир, где все: и мысли, и чувства, и сила, и ценность души; там мысли беспредельны и высоки, великолепны чувства, а с ними и наши вечные души; там мысли беспредельны и высоки, великолепны чувства, а с ними и наши вечные души; там тончайшей и светлой суб­станцией парит и любовь, которую оберегают высшие силы, и не дают на земле душе человеческой окончательно пасть. Низший уровень самый доступный, ибо свалиться в него не надо усилий, и тот, кто принял для себя уровень низший, творит зло не только на земле, - он посылает зло в космос и, оскверняя душу свою, возгромождает помощь темным силам вселенной.

Из всех желаний Барсар возвышал любовь. Бережливо охраняя чувство, он мог убить за грязный смешок, за этакий всплеск снизу, - будь то хмырь или человек видный. Его ду­ша соприкасалась с высшей степенью пространства, где сущность небесная оберегает любовь, чтобы обаяние и сила находили себя в земном подтверждении.

Событий бывает много, а счастье бывает только одно и воздается по жизни. Двое любящих, еще до супружеской близости, порождают живую сущность из частиц своей ауры, которая не только их объединяет, совместимостью вибраций, но и существует самостоятельно, как принадлежность для каждого, и, когда обстоятельства убивают ее, мир теряет си­лу, ведущую к здоровью душевному и телесному. Эта суцщ- ность порой погибает в миг, а порой умирает трудно - года­ми, источая душу и тело, - ввергая в слабость и равнодушие и нередко искажает натуру человека стремлением к жестоко­сти. Бывает и так: сущность, покинув душевно расторгнутых, равнодушных, слишком деловых и рациональных, уходит от них и, витая в пространстве, вдруг скрепляет кого-то близо­стью, как внезапный дар свыше. В этой паре она приживает­ся ради своего спасения на земле. Отсюда и поверье: пришла любовь, не сберегли любовь, и вот она ушла, растаяла, и нужно отчаянно сильное стремление, чтобы возвратить ее всей силой разума, всей силой здорового тела, всей мощью устремленной души.

Барсар принимал эту сущность почти зримо и был совершенно убежден в том, что спасти эту сущность можно лишь сбережением своей души. Благодаря тому он старался не столкнуться с Кларой, отправляясь в лес, - избежать ехид­ного напутствия - «Счастливо!» Без этого укола в спину и самой подлой и пресквернейшей приметой для охотника, ко­гда досада разъедает душу и неудачи стерегут потом на каж­дом шагу, когда надерганные ноги и пустой рюкзак взывают волком взвыть, а то и сдохнуть по-собачьи от жизни, в кото­рой ехидное или прямое хамство обитает, процветает и довольствуется. Сила хамства домашнего или уличного в неожиданности, когда нервы не защищены напряжением, когда после уничижительных слов, пакостной грубости или ласковой злобы испорчена кровь, подточено здоровье. Перед сильным, злым или готовым для встречи хам трусит, сжима­ется как шелудивый пес, лебезит, чтобы не словить кулака «в пятак», и от того он чахнет в досаде и злости. Хам он энерге­тический вампир, эгоист и паразит душевный, который не хочет применить собственных усилий для накопления своей энергетики и срывает ее с других. Барсар или избегал встре­чи с такими или подавлял их сильной и властной решимо­стью. Однако с Кларой было всего труднее. Он чувствовал, как рядом с нею источается его душа, как вбирает она его силу, не возвращая ничего - ни силы, ни желания, ни взлета обогащенной чувством души. Несвойственная Кларе грусть заставила ее теперь думать о том, что Барсара в постель к себе не сманишь, что он стал и крайне опасным - свирепым в защите своего душевного обретения. Взорвется, скрутит в штопор и выкинет, как кошку, с этажа. При том - Клара это видела - Барсар лучезарно, озарено, божественно похорошел, и Клару влекло соприкоснуться этой лазури, дотронуться в хорошей и открытой женской ласке, но взгляд Клары не исто­чал влекущей нежности - в том взгляде слишком утвердилась самонадеянность и власть. Она подошла - он отстранился: «Ну, что тебе?» - спросил он пренебрежительно. Обида пле­тью перехлестнула женскую душу. Круг замкнулся желчной ядовитой ненавистью, в которой чем больше женщина не права, тем яростнее она утверждает свою правоту, и тогда завих­ренный женский разум поглощает в ней главную женскую силу - обаяние, но оставляет способность сделать укол в са­мое уязвимое место души близкого ей человека и быть в тот миг раскованной, помолодевшей на какое-то время. Потом - упадок и бессилие, апатия и слабость, душевный и телесный дискомфорт, и вот уже тлеет надежда на грубую и примитивную близость с кем-то, которая заглушит все и возвратит ей прежнюю уверенность в себе, вернет ей всепобеждающую женственность, но судьба беспощадна, и в отсчете времени каждая прежняя частица искреннего чувства - дар от Бога, который ничем не заменить. Минуты счастливые исчезают быстрее иных, и тот, кто способен такие минуты оберегать не погрязнет в одиночество в толпе друзей при всем своем благополучии или в качестве душевно усохшего затворника. Даже сильный человек в той юдоли неприметно для себя нисходит по наклонной, слабый погружается в пьянство, хитрый идет на преступление, опустошенный - в самоубий­ство. Для одиночества нет законов ни в обществе, ни в при­роде, нет для него исцеляющих рецептов, и все социальные перемены и религиозные догмы - не средство для исцеления одинокой души: только совместимость души с душой спаса­ет чью-то душу, и мир, погрязший в мерзости и зле, еще держится только на том, что есть люди близкие друг другу без фальши прописанной в законах и без усердия старатель­но заболтанных молитв. Природа не терпит подделок, и Бог тому против: он дал людям тайну на двоих в нежности и си­ле, и все, что извне, только вред и помеха. Искорежить, исказить чувство легко, возвратить невозможно. Чувство легко сбить расчетом или расхожей моралью и даже непониманием разницы в близости духовной и душевной, где близость духовная - это близость по мыслям, по идеям, которая никогда не заменит близости душевной - близости по чувству, по любви. И вместе с тем эти два свойства опасно разделять, чтобы не рухнуть в одиночество. Идеи - дело расхожее, а душа - одна. Можно жить применившись к тугодумной мо­рали, можно пребывать в омерзительной распущенности, можно заболтать правильными словами и человека и все го­сударство, можно изолгаться в философии и философски, но душу человека обмануть нельзя: он счастлив или нет, - и только в том вся его истина.

В былые времена суррогаты личного счастья повсе­дневно насаждались с помощью разбирательств на собраниях, в профсоюзах и на райкомовских бюро, то есть любовь, как говорили, восстанавливалась с помощью администрации. Теперь прозрение душевное не ввергалось в уни­зительный маразм общественного разбирательства, и Барсар был и вовсе не намерен расшибать лоб в разноречивых дока­зательствах прав на свои личные чувства, как и на оценку сущности человеческой с рецептами в любви в глупейшей философской замудренности. Для него ум не сопряженный с душою, был ум не настоящий, и всего лишь рациональная дурь.

И все-таки смутно и где-то в тайниках души и разума он был благодарен Кларе за понимание этой разницы, за житейскую науку в близости духовной и душевной, благодаря чему в его душе созрела способность искренне любить, и с тем он особенно четко стал видеть, что правильно мыслить, хорошо считать и рассчитывать - еще не значит все пони­мать и быть умным. После встречи с Полюшкой его разум высветил в Кларе и расчет и правильные действия, велико­лепно прикрытые яркой красотой, что в сути своей было глубоко и непоправимо засевшей глупостью. Нет, Клара не была вульгарной. Вульгарный рассудок калечит душу и со­гревается только распутством, подлостью, ложью, корыстью и злом. Вся несообразность вульгарной жизни определяется тем, что быстро омертвляют чувства, и требуется грубость, чтобы их как-то пробудить. В том сокрыта основа тайного разгула в высших чинах и эшелонах власти, которым нико­гда не светило счастье, и потому темная грязь опустошенно­сти, прикрытая словами с верхов, сливается в толпу, в госу­дарство, воспаряет к небу и, дай-то Бог, если превращается во всенародную потеху с анекдотами и пьянством без выми­рания и крови. Дух воли, заложенный от Бога в человеческой душе, не могут поглотить ни идеи, ни злобное властительство, ни взывания к рабству божьему. Дух человечества не со­жрали ни каторги, ни тюрьмы, ни замороченные учения и философии, не поглотила даже смерть. Эта сила всегда воз­вышалась и возвышается над властью, над принуждением человека к религиозной унизительности, над принуждением человека законами, и тот, кто унижал человека в произволах иерархии, нарекал себе неминучую гибель в психической неполноценности, в примитивизме на низшей ступени про­странства, оставляя смрадный след от своего земного пре­бывания.

След остается от каждого и не только отпечатками пальцев или ворсинками от ткани, - есть след микролептонный, след тончайшего излучения от человека, который внедряется в предметы и во все живое. Вещи и предметы во­круг нас запечатлевают отношения друг к другу. Иконы, на­моленные сотнями верующих, тем и сильны, тем и чудо­творны, что вобрали в себя энергетику сотен и даже тысяч верующих. В древнейшей ведической культуре и религии славян низвергнутые христианством идолы были мощней­шим излучением биоэнергетики, которая позволяла выжи­вать всему народу и каждому человеку в отдельности. Остро чувствуя энергетическую отдачу от предметов, Барсар пере­нес в свою комнатушку все свое обиходное - от одежек, рюкзака до топора, и спал тут же на старом просторном ди­ване. Чтобы не затемнять себе душу без крайней необходи­мости, он не касался ничего, к чему притрагивалась Клара: недобрым словом оговоренный предмет - зловещее средст­во, которое отзовется плохим настроением, слабостью, не­удачей, простудой, порой болезнью, а то и нечаянным увечь­ем. Для Барсара все это было особо опасно тем, что он тяго­ты даже чужие зачастую пропускал через свою душу. Рассу­док может отстраниться, но душой приемлется все: душа по­глощает и радость, и горечь, и отраву унижения, которое разрушает глубь душевную, и далеко не каждый способен на духовную мощь своего возрождения. Порой, чувствуя, что слабеет, Барсар отыскивал в лесу энергетическую точку. Ча­ще всего такая точка являла себя на холме, вероятно, на мес­те древних ведических молений с деревянными фигурками из капа, которые теперь исчезли или были уничтожены. Ок­руглая точка, не более чем в полметра, посылала из земли энергетический столб, уходящий в небо, который смывал и налет удручающих мыслей, и боль оскорбленной души. В таких местах в древности с людьми разговаривал Бог.

X X X X

Клара умна и красива, и всяческое хамство, простое или учтивое, претило ей, а некорректные вопросы раздражали, и в то же время происком изящного змеиного наития она могла прицельно уловить, когда у Барсара открыта душа. И все в должную меру: видит - наливается яростью, и разговор с уничижительных уколов, по поводу беготни Барсара за птичками, перемещается в нытье вообще про мужей, гоняющих машины за сто верст ловить ершей и лягушек. Нытье жжет Барсару сердце, гнев вскипает клубком, но врасхлест его не допускает какая-то преграда. Когда же с некоторых пор ехидство Клары перестало про­едать душу Барсара, она уразумела, что Барсару защита - его лес, могучий и мудрый, душе Барсара созвучный. Там для него свобода и возрождение души, и потому в высшей мере глупо выживать мужчину из дома. Ты его выжила - ему и хорошо. А ты, сударыня, оставайся - истошно злись и глу­пей, изобретай себя, какой нынче выйти на улицу, когда ты и никакому черту не нужна. Подруги хмыкнут: «Глядите-ка: у нее есть намек». Ну и что? Ты все равно одна наедине со своими сомнениями, владелица квартиры и собственной сво­боды. И главная беда в том, что ты начинаешь поиск причин не в себе, а в ином человеке, и вдруг находишь, что в недав­нем близкий тебе мужчина уже защищен иною душою, без­условно женской - нежной возвышенной и страстной, - за­щищен тем чувством по которому Клара смутно тосковала. И Клара вдруг поняла: к ней пришло страдание.

Когда бы ей заранее снизойти к понятию, что душа женская любящая способна охранять и возрождать мужчину из невзгод, ей хватило бы воли переосмыслить себя, но не исправить, ибо женское самомнение втайне превозносится над мужской природой, и даже самая завалящая бабенка в мутных потемках своей похмельной головы величает себя как женщину и едва ли не как королеву. Однако никакой пропойной синявке, никакой комфортной царице не подме­нить правду чувства, которое исходит только из души жен­щины любящей, что определяет для мужчины его качества: быть светлым от природы, добрым от сердца, яростным и нежным, а порою неуживчивым и резким.

Рядом с Полюшкой сомнения не завихряли сердце Барсара и, если с Кларой запомнились тягучие дни, то с Полюшкой хранилось в памяти не время, а минуты. Так вот однажды они ехали в тесноте автобуса, прижатые друг к другу. А у Полюшки глаза большие серые в нежной теплой прозелени. Асфальт врезался в просторный и чистый сосновый лес, и Барсар канул взглядом во глубь ее женских глаз: «Тормознем? - спросил он беззвучно, и Полюшка согласно кивнула в ответ. Сошли на перепутье совсем неразумно в тайном понимании неповторимых доверитель­ных минут. Забежали в сосняк в подстил моховища. До тех мгновений Барсар совсем не так понимал извечное слово - «Люблю». Теперь чувство так сосредоточилось, так вовлекло в стремительную силу этого слова, что превра­тились они в создания мощные и яркие, просветленные, от­важные и добрые, импульсивные и нежные, а на случай бес­пощадные и грозные. Такие люди улыбкой озаряют встреч­ных, и каждый оживает, посмотрев такому в лицо. Такой че­ловек остро ранимый. Он не выносит грубости и хамства. Его сердце не приемлет пошлое расхожее и затрепанное сло­во «Любовница», - и ласкает слово «Возлюбленная». С тем словом доверяют женщине душу. Порой Барсар пытался увидеть в людях чувство, схожее с его собственным, оты­скать в суете сует, в задолбленной стихии повседневности острый всплеск души, который вспыхнет в мимолетном про­блеске глаз без корысти и лжи, но люди отдавали друг другу только тело, и глаза людские всего больше усталые, потух­шие или пустые, таили в себе привычный в чувствах ком­промисс - близость телесную в отчужденности душой. Он видел как в расхожих условностях затерлась, замызгалась искренность жизни и разгульно царствует ложь - обнажен­ность взамен любви. Ликуют фальшивые радости: кому в пьянстве, кому в комфорте, кому в бомжах и нищете, кому в безделии, в огульной распущенности, а кто-то в молитвах и покаяниях врет и богу, и людям, и себе, - и никто не спасает ни души, ни тела. Людям на все есть время и нет досуга по­нять, что искренность оберегает душу, что тогда именно небо обогащает человека благородством. С женщиной любящей удачи даются легко, - иные же удачи по случаю разре­шает характер, талант и тяжкий труд. Не миновать душевной разрухи, если вычеркнуть из жизни любовь - то главное от­кровение, для которого ты, человек в жизни предназначен. Жизнь привносит острые минуты, когда каждый миг тому испытание, когда нужно прорваться во времени силою души и найти тому душевный ответ. Бывало, придет Барсар, измо­танный на километрах, мокрый от дождя, ободранный в лес­ных чащобах, откроет дверь избушки, а Полюшка положит ему ладошки на плечи, а скажет только и всего: «Хороший ты мой...» - и словно легким ветерком от крыльев ангела снимается усталость, отходят прочь стынь и холод, снимает­ся боль от ушибов по лесным завалам. И прихлынет жизнь вдвоем, торопливо и весело: баня, поджаренное мясо с сыр­цом - так нравилось Барсару - и сон в упоительной близости, в ласковом лучезарном забытьи. Эх, ничего-то на свете не надо, когда ночью протащишься по лесу вдрызг измученный, а дома тебя ждет добрая жена.

А поутру в глазах у Полюшки - мягкий свет и нежная лукавинка: она кормит Барсара - кормит с наслаждением, чтобы мужская жаркая сила возвернулась к ней. В день Бар­сар идет добыть глухаря или тетерева: дичь вливает бод­рость, укрепляет тело. Он не мыслит выпить вина или водки. Он не выносит притуплённой близости - фальшивой похоти во хмелю. И Полюшка не приемлет искаженное чувство. Ед­ва минута - Барсар вникнет взглядом в глаза Полюшки, об­нимет, - и оба утопают в мягкой и жаркой отрешенности. Слов нет, и ласку ту не превозмочь, и только потом они объ­единяются мыслью, что рай был дан Богом впервые в един­стве на двоих, и была предназначена тому планета Земля, но люди не смогли на земле возвыситься до искренней близости и благородства, и любовь они нарекли грехом, а нелюбовь с молитвами святостью, они изжили в себе силу обожествлен­ной любви человеческой, в которой человек означен небом со знаком - личность. И напрасно ангел-хранитель оповещал земной разум, что таланты не родятся во хмелю и в наркоте, что талант - это результат в любви зачатых, и потому плани­рование зачатия, как и замороженная консервированная плоть от знаменитостей - это готовый арсенал для воспроиз­водства бездушных и жестоких идиотов - врагов любви, доброты и совести на земле, для которых нет места и в по­тусторонним мире. Рай и ад - коварный вымысел для воспи­тания рабов. В потустороннем мире все продолжает жить или исчезает. Барсар иногда видел себя во сне прозрачным и невесомым. Он парил в пространстве, проникал сквозь стены и предметы, он говорил, но его не слышали, и только тревоги его души касались кого-то. Он видел многих, витающих там - иных в их ужасающем страхе и беззащитности, которые в силу своей душевной растраченности готовы были вот-вот распылиться в пространстве, исчезнуть навсегда. То были те, кто только поглощал земные довольства, но миру не прино­сил ничего. Такие бесследно распылялись, растворялись во вселенной, но были те, что насыщали земное пространство нечистотным смрадом порочных душ, что порождало новое зло и далеко не всегда были успешны усилия людские в борьбе со злом.

Все это жило, мучилось и витало вокруг Барсара и на земле, и на небе. Люди отчитывались друг перед другом телом, когда угасала душа, и только на небе отвечали душой, когда утрачено тело. В тусклом пьянстве, в безудержной карьере, в чиновном марафоне человека нет, но есть его об­личье, чьи тусклые глаза ищут пресыщения, в котором не сыскать человека озаренного внутренним светом. Барсар, оберегая дух свой, уходил подалее от вездесущего и всевоз­можного порока: бродил в лесу, нагружал мускулы гирями, готовил дрова у Полюшки на базе, косил сено, восполняя в себе нормальную мужскую силу, тогда как в городской квар­тире он изо дня в день разрушался и слабел: там не жила его душа. Однако - дивное дело - в коммунальной комнатушке, предоставленной Полюше в городской полуобщаге, не вита­ла докука, исходящая даже от стен большой семейной трех­комнатной квартиры Барсара. Но всего лучше было душе в лесах и на воле. И пусть люди живут в городе сдавленной массой - таков их выбор - и винить их за то нельзя, и, бог весть еще и кто знает, в городском ли скопище или где-то в деревне надорвется у человека душа, когда сочувствие к та­кому человеку только добавляет ему собственной слабости и отнимает его усилие к сопротивлению. В жизни трудно сроднить себе близкую душу, но, если ты не скатишься в пошлую склабезность в понимании интимных чувств, не отупеешь в пьянстве - надежда всегда есть, и всего чаще та­ковая сбывается.

Однажды в минуту душевного разлада Барсара потяну­ло в бесшабашную отвагу, присущую русскому человеку. В тот день по утру после отправки строевого леса для одной из пригородных школ, зашел он в ближайшем квартале в небольшой ресторанишко что-либо перекусить. Тесноватый зал еще пустовал, но сюда заглянули шестеро мужиков в позатертых робах пропивать «гробовые». Они получили деньги за расчистку захимиченных площадей на каком-то вредном химпредприятии. Еще молодые, они отдувались отравленным дыханием, но их смолисто чугунные лица светились такой лихостью, таким бесшабашным пренебре­жением ко всем бедам на свете, что было видно: каждый из них - человек свободный, что такого не заставишь быть рабом даже наказав его смертью. Отважные, они подняли стаканы за упокой своей души, и был ли кто превыше этих мужиков, кто-то там у власти стоящий. Они не признавали никого в своей возможно обреченной лихости, и в том венчалась их свобода среди людей, отстраненных друг от друга равнодушием. И было у них все на-виду без липкого суесловия, а доброта в открытую без назиданий и советов, без помазания добром, и Барсар невольно отметил: вряд ли в толпе людской встретишь человека с та­кой вот распростертою душою. Все чаще болтуны с их душ­ным пустословием, въедливый шутник или дурак, который чтит себя за самого умного, добряк, который умаслит тебя словами без единой крохи доброты, либо самонадеянный хам, которому до поры до времени еще не своротили морду, или человек, который сторонится всех потому что никому ничему и не во что уже не верит.

Ключ от Полюшкиной коммуналки терся у Барсара в кармане, но Полюшка - на базе, а в вестибюле блочного строения дежурит одутловатая вахтерша с кривою ухмыл­кой, и Барсар, чтобы не оскверняться от такой встречи, счел за благо купить в гостинице самую дешевую койку на ночь.

X X X X

Спустившись со взгорья, Барсар оставил Огарышево в утреннем заревом сиянии, в котором даже халупа Гарнича смотрелась приветливей, веселей, но в душу Барсара закра­лась какая-то незваная настороженность, и он, прежде чем спешить на базу, свернул туда, где обитает колония черных воронов - послушать, что говорят по утру эти вездесущие птицы. Колония черных воронов расселилась вокруг забро­шенной вырубки, которую некогда процветающий совхоз определил под свалку.

Первая одолевающая стынь звонко рассыпалась под ногами: шершавый хруст схваченных морозцем опавших листьев оповещал каждый проторенный шаг, когда Барсар направился в ту сторону. Главная черта охотника - скрытность: охотник затаится, выждет, выцелит. Болтун - не охотник: в нем не держится самообладание, и всю свою силу и дух он выпускает через язык. Барсар от дерева к дереву прокрался к вырубке, схоронился под лапником невысокой развесистой ели.

Ворон издает, примерно, сорок различных выкриков и подголосьев: он курлычет, клекает, щелкает, граит, трубит и хоркает, и в сонмище цоканий, курлыканий и мело­дичной трубной протяжки Барсар различил встревоженный галдеж, призыв и перебранку. Вороны граили, взмывали вверх, клубились, метались и плавно опускались на деревья. В колонии жило с полсотни мрачных черных птиц. Из всей этой свары выделялся один особо крупный во­рон с седоватым ожерельем, с проседью вокруг мощного клюва, с серыми бровями над лупоглазым выпуклым лбом. Распластав крылья, он снизился из-под небесья, взмыл над лесом и, опустившись на вершину самой высокой ели, царст­венно воззрился, трубно возгласил и мрачно проклекал: «Клек-цок, клек-цок, клеек-цок», - и среди птиц оживились спор и перебранка. Иные заметались от дерева к дереву, иные принялись гоняться друг за другом, кувыркаясь и пет­ляя в воздухе, но вдруг расселись на деревья, ожидая сигнала от старшего. «И с чего бы так ворону важничать? - призаду­мался Барсар. - Чего-то он нашел». Чутье ворона простира­ется на километры. Ворон снова проклекал раз и два, - и, словно шелест листьев на ветру, покатилось приглушенное разноголосье. Все вороны засуетились, заперелетали с дерева на дерево в явном нетерпении, клекая и голося. И вот стар­ший, а с ним еще два сильных ворона взмыли вверх и, про­тяжно застонав, полетели куда-то к северу. За ними ринулась вся воронова стая. Вдали вороны, распластав крылья, нисхо­дили по наклонной, исчезая за вершинами леса.

Голос провидения посылает предсказания через пространство, и Барсар нацелился идти туда, куда позвал собратьев старый ворон. В лесу душа Барсара ликовала, но что так смутно тревожило его, он знать не мог. Внезапная настороженность не раз предвозвещала ему что-то опасное - либо зверя, либо бродягу.

Барсар нацелено просматривал вперед, готовый в се­кунду вскинуть ружье: на кого - бог весть - лишь чувствуя опасность. Но кабан, медведь, лось отзывались в нервах не так. От медведя исходила беспечность и сила. Лось зол и опасен в осеннюю брачную пору, и с него чуется запах. Ка­бан труслив и беспощаден и, убегая, шибко топотит ногами, а впереди в лесной полудреме и тишине Барсару мнилось что-то прожорливое, свирепое, к чему надо идти крадучись, остерегаясь шороха опавших листьев.

Вскоре лиственник кончился, и Барсар вышел в сосняк. Здесь под ногами выстланный хвойник не хрустел, не шерохтел, не тревожил тишины. Вот впереди прояснился просвет от поляны. Барсар остановился, выждал, и медленно-медленно двинулся ногами на ощупь. Зверь и птица опасность чувствуют быстрее человека. Зверь ухо­дит, птица срывается с места. Сердце Барсара сотрясает грудь, кровь бьет в уши. С секунды на секунду что-то сто­рожит его, свирепое и пугливое. В пересветном проеме про­зрачно мелькнуло плоское лицо Шамашухолы - предупреж­дение, что виделось Барсару не раз.

Барсар остановился, и прицелом ружья провел от просвета к тени, от веточки к ветке, - так взгляд цепляется зорче, и то, что не увидишь сразу, ружейная мушка покажет быст­рее. Оставалось с десяток шагов на выход к поляне, когда в закрайном подлеске скользнул лохматый светло-серый зверь. Удар - выстрел, и пуля задела серое пятно. Картечь второго заряда завязла в чепыжнике. Мелькнул окаймленный желтый глаз, и серо-дымчатый зверище скачком метнулся в заросли. Чудище - не волк. Оборотень. Таких как будто бы и не быва­ет. Длиною в сажень. Перезаряд, рывок к поляне, и Барсар осажен словно обухом: разбросил ручонки, откинулся на травке растерзанный зверем полуребенок с белесенкой и на­бок свернутой головой.

Барсар только потом уяснил себе: когда бы не подвело его чувство, когда бы не пограили вороны и не достал бы он пулей волка-людоеда. И в то же время он знал, что чуткость в нем постоянно обновляла Полюшка, что ему открывалось порой непредсказуемое и даже запредельное. На какое-то мгновение Барсар оцепенел и тут же заспешил по свежим кровяным меткам еще блестевшим по чернотропу. Однако вскоре густой кровяной крап потерялся, а зверь уходил не по кругу, как обычно убегают звери, а по прямой - в угон. Бар­сар дважды пытался выйти наперерез, но зверь тут же сры­вался в сторону. Людоед брал не только слухом, но и чутьем, и Барсару вскоре пришлось понять, что зверь принимает из­лучение человека на километровом расстоянии и больше, ко­гда возбужденный мозг человека досылает в пространство довольно мощный импульс.

По скупым кровяным метам и вмятинам на моховище Барсар предположил, что у зверя перебито предплечье и зависла передняя правая лапа и что этого зверя сгоряча не взять. Надо дать ему прилежаться, и тогда скованный запекшейся раной он не так-то прытко будет уходить. А пока до­бежать до Гарнича, прихватить Аксюту, чтобы гавкал и шпарил в обход, сообщить Полуектову: пусть соберет бригаду охотников. А впрочем будет ли толк от целой охотничей свары - Барсар в том весьма сомневался.

Время утянуло в ночь, когда Барсар уверился: зверя сгоряча не взять. Азарт увлек и время было потрачено. По трехногим громоздким скачкам рисовалась на мщарище ред­кая звериная мощь. Следы на мшарище уже скрадывала настилающая темень. Понемногу захмарило, на небо навалились серые тучи и заморосил мелкий занудливый дождь. С погодой не заспоришься. Кровавые следы скоро замоются, вмятины на мшарище залижутся и, дай-то Бог, если на зверя наткнешься потом своим чутьем и нюхом. Пройдет срок - кости у зверя срастутся, а пока он раненный, - перегонов в десятки верст не сделает. Потом осядет здесь в этой округе и будет шкодить возле ферм и деревень: душить собак, красть гусей и кур, пробавляться скотомогильником, а если вот он людоед - жутко подумать: в глазах так и стоит растерзанный ребенок. Одолеваемый такими мыслями, Барсар решить ско­ротать ночь в лесу, а по утру обойти место кругами, чтобы понять - ушел ли из угодья зверь или залег подбитый.

В ночь нашлось место в ельничке на взгорке неподале­ку от ручейка. Окаймленный мелкой таловой порослью, ру­чеек переливчато журчал, омывая валуны и пестрые огла­женные камешки. Мало-помалу с неба схлынул занудливый дождь, и над лесом мягко зависла сумеречь и тишь. Барсар прорубил пролаз под густую разлапистую елочку. Под елоч­кой всегда есть сухая еловая осыпь, и можно не пугать дым­ным костром благословенную лесную жизнь. Было невмого­ту поужинать: мерещились погрызы звериной трапезы. Бар­сар невольно содрогнулся: ему привиделись корчи безза­щитного ребенка, жуткий крик и стон. С усталостью неза­метно подкралась и дремота, но где-то в глубине отрешенно­го сознания вскипала ярость - неутолимое желание мстить. Вскоре во сне явились расплывчатые блики, обозначились детские худенькие ножки, и над тем какой-то жуткий навал мерзкого полутритона с какой-то, кажется, знакомой челове­ческой мордой, - кровь звериная пасть, и будто расцветший подсолнух плоское лицо Шамашухолы. Зеленые глаза Леше­го протестовали, чего-то отвергали, отрицали, и Барсар оч­нулся в сумрачных сомнениях и тревоге: «А было ли все так?». Миновал час глухих раздумий, и Барсар сквозь темень направился в сторону села.

X X X X

Барсар пришел в село ближе к утру - почти затемно в надежде застать Полуектова и сообщить ему жуткую новость. И верно: джип Полуектова темнел возле избы Яны, дочери Гарнича. После лесных перегрузок начальник, отпаренный в бане, напоенный и накормленный, отдыхал. Ужысающая новость не в шутку встревожила Полуектова. Полуектов вызвал по рации трехосный ЗИЛ из ближайшей бригады лесорубов. В крытый кузов взобрался участковый милиционер, Гарнич, двое рабочих и Аксюта, который ехать почему то очень не хотел. Гарнич наподдал его пинком в ку­зов, - машина взревела и полезла сквозь лес где напролом, а где и в объезд.

Полуектов и Барсар сидели рядом с шофером. Барсар указывал, как ехать. Полуектов самодовольно и независимо молчал: он наставил красавцу-лесовику рога, что наполняло его чувством превосходства, в тех известных случаях, когда униженный женским предательством муж теряет силу и во­лю больше чем во всех вместе взятых болезнях и невзгодах. Однако затаенная снисходительность к Барсару не очень-то ободряла Полуектова: он был уязвлен тем, что Клара совсем не оценила его мужского качества, его интимного достоин­ства, и отнеслась с пренебрежением к его быстрой утомляе­мости начальника и крупного руководителя. Между тем Бар­сар звериным чутьем своим угадывал, что рядом с ним на ухабах мотается холеный тип, измаравший его честь. Искоса глянув на заметно оплывшее лицо Полуектова, на его пока­тый просторный лоб, Барсар на миг предположил, как этот углаженный череп раскрошит тяжелая медвежья пуля, и тут же сам себе подсказал: женщину тем не исправишь.

X X X X

На поляне Аксюта сплевывал сопли, канючил, материл­ся и суетился:

-   Зверюга! Он то ето - хищник! Пасть у него - во какая! Заел! Порвал начисто!

Полуектов положил под язык таблетку валидола, не­много пососал и сплюнул:

-   Лесной массив... - забормотал он. - Шестьдесят верст туда, шестьдесят верст в другую сторону... Ну что ж, охотнички, - изрек он громко, - за вами дело - вам действовать надо. Пару тысяч премиальных контора найдет. Тысячу администрация подкинет. Ну как? Как действовать будем? Бригаду охотников подослать?

-   Пустое дело... - отозвался Гарнич, помолчав. - Шуга­нет бригада зверя на простор - и всего-то. Галдежом такого зверя не возьмешь. Умный он, зверь-то - всех дураков обой­дет. С ним по-тихому можно только и управиться.

-   Будем надеяться... - Полуектов неторопливо закурил. - А ты, Гарнич, заглянешь в город - расплачусь с тобой персонально за поход, за хлеб-соль. Могу тебя и сразу прихватить. Места в джипе хватит.

-   Не-не, - отмахнулся Гарнич, - я тут пока что по лесу полазаю.

X X X X

Возвратившись в город, Эдуард Григорьевич приступил к работе в тяжелейшем состоянии духа. Все леса и перелески казались ему мрачными. Виделся растерзанный полуребенок, и все сомнения по вырубке уникального лесного массива он решительно отбросил прочь. Он, как никогда, утвердился в своей правоте, и готов был сам доказать всем защитникам природы, что дебри лесные враждебны человеку.

-    Господа, - начал он совещание, - мы в наших лесах прогрессивно дичаем, и не потому, что мы этого хотим, а потому, что производство на столько ослабело, а финансирование настолько прескверное, что ежегодный недоруб по лесо­секам составляет десятки тысяч кубометров, - а это деньги, это рабочие места, это валюта, с помощью которой наш край станет промышленным, цивилизованным. Я понимаю, что найдутся возражения, но это у тех, кто не видел зверьем рас­терзанных людей! Ребенка! - Эдуард Григорьевич помедлил, и был в эту минуту воистину благороден и красив. - И пото­му, я думаю, наши сплошные лесные массивы не просто сгнивают сами по себе, но и опасны для людей проживаю­щих там. Планомерная, выборочная вырубка как раз и созда­ет те необходимые сбалансированные природные условия, которые полезны и для воспроизводства леса, и для людей, и необходимы нашей промышленности.

-  Чепыжник растет потом - и никакого леса, - отозвался охотовед из уголка обширного кабинета. - Порубите, броси­те, канав наковыряете ноги ломать. Волкам удобно для их воспроизводства.

Напоминание о волках подстегнуло Полуектова:

-   Растерзал в сентябре - считай что в летнюю пору? - засомневался охотовед. - И волк ли? А если волко-собака? Городские овчарок и всяких собак бросают. Кормить нечем, - заведут и бросают. Вот и дичают городские собачки да с волками и спариваются. Эти твари человека вовсе не боятся. Волку на зиму два-три лося на прокорм требуются, а полусобакам, полагаю, и того больше. А еще енотовидных собак с Дальнего востока привезли да запустили. Эти зиму спят, а по весне гнездовьями тетеревиными да глухариными кормятся да кабаны им помогают. Искромсали вы лес, искорежили - живой твари скрыться негде. Зверье скоро людей кряду нач­нет жрать.

-   Ваши доводы вряд ли кого убедят, - отозвался Полуектов. - Осиновый подрост, чепыж, как раз лучшая кормежка лосю, и, как кустарник, хорош для гнездовий. Пить надо меньше на природе охотникам, охотоведам да поменьше браконьерить! - Эдуард Григорьевич впечатлял.

-   Да нет, - вмешался Барсар, прицельно глянув в лицо Полуектова. - Лес - стихия мудрая - сбалансируется и без казенного ума.

-   Посмотрим... - Полуектов на минуту сбился. - Уви­дим, что и как. Охотникам за добычу волка-людоеда - со­лидная премия. Так что действуйте. Все в ваших руках, охотнички, и ружья, надеюсь, тоже...

Он быстро закрыл совещание, остался в кабинете один, и долго рвал и бросал в корзину какие-то не нужные бумаги.

X X X X

Красота Клары Денисовны - ореол изысканный и четкий - порой наводит ее на всплеск парадоксальной мора­ли: « Любить всех мужчин нельзя, но влюбленность поделить на всех можно. Всепокоряющим свойством спо­собна обладать только женщина, когда в походке и в движениях, в глазах влекущая сила, которая ставит муж­чин на некую низшую ступень эволюционного развития. От такой морали, заслышанной однажды вскользь, Барсара покоробило. Для него любовь - это дар обоюдный и возвы­шенный, это талант души, который есть в человеке или его и вовсе нет, который определен человеку с его рож­дения вместе с его душой. Просто чувственный еще не значит любящий или любящая. Любовь - это песня, которую можно спеть или только исполнить. Любовь исполнить не­возможно. То будет не любовь, а исполнение любви, и тот, кто только исполняет любовь, тот низок, мелок и глуп. В цивилизованном мире стерли, растерзали, исковеркали эту разницу в человеческом чувстве - печально известное опустошительство душ, которое поражает хуже чумы: чума - пус­тяк, - с ней гибнет тело, а с пустотой - гибнет душа. Без излучения души жизнь не явит себя в желанном, чистом и великолепном желании, и человека в жизни настигает ложь - ложь чувства. Четкая с сильным характером, Клара Денисов­на хорошо понимала, отчего и как, распределяя свою привлекательность на всех, женщина погружается в душевную растрату по мелочам, и тогда, где-то в недалеком будущем ей не останется той капельки души, в которой скрывается ее женское счастье. Все как будто рядом и ничего уже нет: безоглядная расхожесть умертвила тело, погасила душу, и до цинизма озлобило ум.

Как и положено женской природе, привлекательность в жизни для Клары стояла на первом месте - все остальное на потом. Красоту Клары сильную, расчетливую - всю тиранию ее женской красоты - Барсар осмыслил через годы. И благо: иной не постигает таковое и за всю свою жизнь, превращаясь в жалкого раба даже на старости лет. Тирания женской кра­соты пожирает мужскую душу просто, обыденно, незаметно с учтивых мелочей, когда контроль за своим мужским достоинством угасает по мере отупения в ласковой лжи, в которой даже близость не порыв, а понуждение. В супружестве женщина-тиран обычно гасит порыв к ней мужа, его желание близости, оттягивает время, когда он перегорит, чтобы не растратиться в жаркой пылкости с супругом и быть пылкой где-то на стороне, вовлекающей в свое обаяние толпу одураченных ее красотою. Та, что любит одного, всех не увлекает. Униженный в чувствах, мужчина карлик, и немногие, поняв это, порывают с такой и даже обретают впоследствии сча­стье или спокойное достоинство в душе. С женщиной, отдавшей себя искренне и безраздельно, Барсару открылись дни в бережливом приятии жизни. В такой жизни нет провалов и временных пустот. В такой жизни каждая минута - дар от Бога, и ты поблагодари судьбу за эту минуту - другой такой минуты никогда не будет. Канет минута во времени, и другой минутой ее не заменить. Береги минуты счастья - не то погаснет сердце, сникнет душа и ту проре­ху в жизни ничем не заштопаешь ни довольством, ни вла­стью, ни должностью. Без благополучия душевного комфорт, власть и должность поглощают человека - в нем сужается душевное пространство и ему некуда деться от перепадов равнодушия к нервической злости. И все так - все так про­сто, когда кому-то однажды не хватает души посмотреть в глаза да так, чтобы вовек и никогда не жить во лжи.

Кларе Денисовне только-только миновало сорок пять, и вся ее красота как-то особенно отчетливо обозначилась в той интимной уверенности, когда женщина вполне осознает свою зрелую силу. Беда лишь женщин в том, что многие не замечают, как в личную уверенность вживается сомнение - главный разрушитель женского обаяния. Так самомнение перерастает в потребность излишнего внимания к себе, что дает повод мужчинам вступать в интимную игру. Так в этот временный рубеж для женщины, в переходную для Клары пору ей, как никогда, захотелось юности, особого к себе внимания и, как ей казалось, она была вправе требовать люб­ви. Требовать, а не принимать тоскующим сердцем - быть королевой, позабыв, что надо быть желанной. В этой по­требности Клару порой настигала усталость, и хотелось стать маленькой - спрятаться к кому-то за пазуху, - к тому кто сильный и добрый, жаркий, но не похотливый - во всех тех качествах, которые она запоздало отметила в Барсаре - и лишь тогда, когда он отошел от нее. Но все эти добродетели затмевались в Барсаре затаенностью дикаря, - то была на доброте возросшая скрытная свирепость, чему было невоз­можно противостоять, что до глубин сердечной ущемленности возмущало Клару с ее неоспоримой красотою, и тогда пускались вход все возрожденные качества женщины: в одну минуту - слезы, гнев, улыбка, которые и в столь их мощном артистическом ударе так и не прошибали защитный энерге­тический слой - натуру Барсара, и самолюбие Клары было остро уязвлено. Движением едва приметным, взглядом ко­лющим, мимолетным или прямым Клара била мужчин при­цельно и точно, а порою позволяла себе блажь - вдруг стать несчастной, впасть в страдания с такой покоряющей проник­новенностью, что запотевали лысины и волосы вставали ды­бом у мужчин, увлеченных ее красотою. Отупевшие, замучен­ные, они были готовы всем стадом кинуться на ее защиту и спасение, но фея вдруг исчезала куда-то, оставляя право каж­дому предаваться эфирным мечтам. Это для всех, но не для Барсара. Гипноз Клары над ним не властвовал, что порой низвергало Клару просто в бешенство. Горше того: она знала свою зависимость от тела и души Барсара, но ее красота и самолюбивый сильный характер в противовес природе, рва­лись в абсолютную свободу и власть, рвались распростра­няться этой властью и парить над всеми. Бывали минуты, ко­гда ее неудержимо звала сцена, чтобы выразить себя, но жизнь закулисная, запах затертого актерского реквизита и тряпья был ей мерзок и противен: Клара Денисовна на день дважды меняла нижнее белье и не терпела даже пятнышка на собственном костюме. В полном комплекте своих досто­инств она все еще тяготилась неистребимой привязанностью к Барсару, и, чтобы окончательно порвать с этой привязан­ностью, она нервически, досадливо и злобно искала выхода. Ресторан и Полуектов ничего не изменили, и Клара, таясь будто бы от самой себя зашла в «Интим-магазин». Часа за два перед тем, осмотрев себя в зеркале обнаженную и в рост, Клара Денисовна заметала в своей прямой осанке едва при­метную сутулость, во глубине зрачков потухший взгляд и утрату прежней сверкающей власти, в тайной основе кото­рой была сокрыта мужская сила, еще недавно питавшая и дух женский, и тело. Ей вспомнились амазонки, истребив­шие влечение мужской зависимости, и тот факт, что совре­менные технические свойства нашли замену естественной близости привело ее в особый без вывески «Интим-магазин». В небольшой комнате Клару встретила властная дама, учти­во и снисходительно понимающая, способная превозносить свой товар над мужским натуральным естеством. Выспросив, что желательно и как, дама предложила Кларе набор разнокалиберного интимного утешения - механических и автома­тических с электроприводом и без такового, и Клара вышла наружу с аккуратной упаковкой, озираясь по сторонам. Од­нако опасаться сторонних глаз не было нужды. Магазин был так хитро огорожен на выходе и входе в тихом переулке, что ни входящие, ни входящие не видели друг друга, а внутри не громоздился прилавок, но были полукабины, в которых преподносился весь этот каучуковый, пластмассовый и резиновый ассортимент, чтобы женщины не родили и позабыли про мужчин.

Клара возвратилась домой в жгучем любопытстве применить все, что предписано эротической многообе­щающей инструкцией. Спустя час Клара Денисовна в хала­тике на распашку откинулась в кресле с ощущением тупого механического насилия инородным предметом. Вспомнилась Майка: «Пользоваться презервативом, - сказала беспутная девка, - это все равно, что сахар через стекло лизать». - «Чертова кукла, - вздохнула Клара, - вот тебе бы пережить такое». Кухонными щипцами она положила все устройства в темный целлофановый пакет и направилась к мусоропрово­ду. «Стоп, - мелькнуло в уме, - а если какой-либо бомж в му­сорном ящике обнаружит это да по этажам переберет жиль­цов и всех одиноких женщин, которым понадобился «гаран­тированный оргазм» с помощью технического средства?» В том перечислении Клара окажется непременно. И вот всякое и какое-то мужичье будет таращится на ее задницу, применительно к тому, как и что она испытала. Клара быстро оде­лась, вышла на улицу и бросила пакет в контейнер для мусо­ра. Мусор на свалку вывозили ежедневно и это успокаивало. Охолонувшись под душем, Клара, почему-то опасаясь теле­фонных звонков, ушла поскорее из дома. Побродив по улице, она доехала до вокзала с желанием сгинуть или уехать куда-то. Как видно по закону подлости в зале громко назидал те­левизор, что техническим способом полового удовлетворе­ния женщина может подготовить себя ко встрече с мужем. «Господи, - взмолилась Клара, - И что же ты технически измочаленная сударыня преподнесешь мужу. Какой обмылок пресыщенной перераздраженной похоти?». Отчужденность не скроешь. Клару назойливо мучило ощущение утраты жи­вого приятия, в котором сдавлена и еле держится ущемлен­ная душа, что существу живому абсолютно необходим энер­гетический импульс, а в любви еще и совместимость биопо­ля из души другого человека. И надо же было кому-то при­думать такое кощунство над любовью, такое истребление человеческих чувств. Нет, мир погибнет не от ядерной вой­ны, мир погибнет от того, что у человека прогниет душа.

X X X X

В обеденный перерыв Клара Денисовна зашла в опустевшую контору Лесобъединения в расчете застать Полуектова одного. Барсар - черт с ним - пусть гоняется за волком, и вообще он стал чужим. Чтобы как-то снять эту гадкую ометртвелость, пережитую только что, Клара вознамерилась арендовать Полуектова в однокомнатной квартире, которую на такой случай всегда предоставит под­руга. Пусть Полуектов, но он ведь живой - не резиновый. К тому же начальник что-то забыл про нее - ни звонка, ни ми­молетной встречи, - и это мстительным уколом задело само­любие Клары. Клара Денисовна понимала, что начальник от единственной близости с ней изрядно ослабел, слинял - в нем поубавилось привычной для него спеси, и втайне он по­баивался Клары, не надеясь на свою постельную лихость. И все-таки вежливости ради он мог бы позвонить Кларе, но не позвонил. Такого невнимания женщины не прощают, и бере­гись, мужик, потом любви с отмщением.

Деспотичное око крупнотелой супруги Полуектова беспощадно выметало из его приемной даже мимолетное появление молодых хорошулистых секретаршь, и дверь в кабинет основательно и твердо охраняла чопорная, сухлявая, аспидно подозревающая всех и вся пенсионерша в реденьких рыжих кудряшках. На вопрос Клары Денисовны секретарша вскинула очковый взгляд: «Полуектов Эдуард Григорьевич обедает». Старушка щипчиками положила в чашечку с кофе три кусочка сахара, поставила на поднос, расположила рядом бутерброд с усохшей колбасою и медленно-медленно удалилась в кабинет начальника. «Ну что ж, подождем, - все более озлобляясь и досадуя, рассудила Клара. - Не на панель же засветло идти. Сидит же тут кикимора - мелочишка контор­ская. Маразматичка престарелая. Человек с мелкой душою умным не бывает».

Мысленно чертыхаясь, Клара села на диван в прием­ной, раскинув руки по диванной спинке и забросив ногу на ногу в прекрасных черных облегающих колготках. Она на­деялась извести дебильную секретаршу долготерпением, своим присутствием и наглым созерцанием этой конторской тли. Секретарша только что чинно возвернулась из кабинета, когда тяжелую дверь приемной отпихнул ногою Гарнич.

-   Эй, бабуля, - окликнул секретаршу Гарнич, - началь­ник-то не спит?

Старушка, парализованная хамством, торкнулась, и по ее лицу рваными расплывами побежали желтые пятна.

-       А ты откуда такой взялся? - теряя чиновный лоск, взъярилась бабуля.

-  А тебе-то что? - всхрипнул Гарнич. - Деньги-то у вас

есть?

Старушка обомлела - пришел бандит.

-   Я, говорю, деньги-то есть? - повторил Гарнич. - Начальник обещал заплатить мне лично. У себя он что ли?

Взглянув на Гарнича, Клара Денисовна ни мало подивилась: громоздкий, небритый, волосатый хам. Он обернулся, глянул красавице прямо в глаза, перевел взгляд на округ­лые коленки, и, кажется, готов был ее облапить и прижать Клара Денисовна одним только росчерком ресниц и легкие движением подбородка заставила Гарнича поприутухнуть.

-   Ну чё тыт-то тут притупилась? - спросил он примирительно.

Клара выдержала взгляд: ей нравилась эта дикая, натуральная бесцеремонность без фальши и перелицовки.

-   А пошел ты к черту, - сказала она, однако с такой-то дивной мягкой ноткой в голосе.

-  Хо-хо! - гоготнул Гарнич, ловко приклонился огладив широкой ладонью округлую, как мячик, коленочку Клары.

Клара вспыхнула:

-    Дурак... - певучим голосом промолвила она, дивясь собственной терпимости, и она впервые за многие годы застенчиво потупилась не ведая чего еще сказать.

-   Начальство обедает значит... - сказал Гарнич, неловко и тяжеловато переминаясь. Его смутила застенчивость и беззащитность Клары и, чувствуя добрый звук, прихлынувший в сердце, он приглушенно спросил: - Столовка где тут есть? А то, ох как, жрать охота...

-   Не очень рядом, но есть, - сказала Клара. - Пойдем - доведу.

И Гарнич сбоку и, слегка приотстав, смиренно поплел­ся за ней.

Клара, постукивая каблучками, затаенно улыбалась: победа, как всегда, была за ней. Она слышала боцанье кирзовых сапог за спиною, и ее разбирало озорное любопытство: как этот зверь поведет себя в столовой и будет ли жрать или как-то остепенится.

Как видно с произволенья самой судьбы, столовка оказалась закрытой на санитарный день, и Гарнич сник, насупился, совсем как обиженный ребенок. Этот громила был те­перь мягок и совсем житейски не устроен.

-     Ну что скис-то? - спросила Клара и матерински обиходливо заметила: - Эх, ты, чудо в перьях, пойдем - накормлю! - ее слова звучали ласково и утвердительно, и Гарнич, словно малолеток, снова потопал вслед за ней, не решаясь идти рядом.

Квартиру-однокомнатку подруги Клара могла использовать по своему усмотрению: подруга «челночила» и боль­шую часть года моталась за товарами то в Польшу, то в Турцию, то в Китай. Щелкнул замок, дверь тихо открылась. Гарнич замялся, зыркнул взглядом по сторонам будто перед клеткой.

-  Вот тапки, - Клара указала пальчиком на шлепанцы.

-  Так у меня ж портянки... - прогудел Гарнич.

Клара отвернулась, скрывая сдавленный смех, открыла узкий шифоньер, приткнутый в прихожей, и бросила в руки гостю теплые цветные носки. Смех еще душил ее, когда Гарнич скинул куртку, и в грубо связанном дочерью шерстяном свитере стал увалистым, обякшим и ручным. Он зашел в кухонку, присел боком на табуреточку возле столика, не ведая как тут быть и вообще можно ли шевелить руками. Он с тру­дом напялил носки-маломерки, озираясь, осмотрел стены, потолок.

-  Щи будешь? - спросила Клара.

-  Ищо бы, - отозвался Гарнич, - щи да не есть.

Клара все сготовила и сварила в этой кухоньке накану­не, чтобы не есть проклятое столовское. На крохотный столик Гарнич не мог поставить локти, и потому держал их на весу в раскорячку, когда подносил ко рту ложку. В халупе Гарнича царствовал широченный тесанный стол, и щи Гарнич ел обязательно в валенках, - «Чтоб к душе шло», - говаривал он. - Валенки, прогретые на печи, ласкали лапы, и сиделось просторно - с опорой локтями о стол, - еда шла медленно в удовольствие. - «Ну и хреновина, - скованно ра­ботая ложкой, размышлял Гарнич, - понаделали вы тут пищезаправок, как эти вон американцы, что дома, что на улице - пичерни всякие, мандолисы. Чего бы вам в том деле и це­ремонится: подвели бы прямо шланг со жратвою жидкарем хоть через рот, хоть через задницу. Подскочил к тебе за­правщик - хоп воткнули и заправили, и валяй в демократию, беги дальше шкодить - где спереть что, где по деньгам, где бестолку».

Теснота городской кухоньки и даже щи с различны­ми поджарками и приправами не совмещались с душою и телом Гарнича, привычного к простоте. Он, словно щипан­ный петух на насесте, что опасался скувыркнуться, сжался, съежился и, сметливая Клара поставила на столик кристально прозрачную бутылку водки. Со второю стопкою Гарнич помалу освоился и ел все, чем подчевала Клара: съел щи, бутерброды, колбасу и ложкой черпал маринады. Насы­тившись в полную меру, он стал разглядывать Клару с ног до головы. Потом встал, потянулся, хрустнул суставами, не­брежно облапил Клару и, как куль, понес к дивану. Под гро­моздким телом Клара на секунду очнулась, но самооблада­ние, власть над собою были подавлены невиданной до селе наглостью и силой, и тогда в ее теле вспыхнула женщина, которая приняла и эту грубость, и эту бесцеремонную силу, о которой она даже и помыслить не могла.

Гарнич как пришел, так и ушел с ухмылкой, не попрощавшись и не ночуя, и Клара почти бегом покинула эту чу­жую квартирку, чтобы избежать встречи с кем-либо из знакомых. Дома она поскорее забралась в ванну, а на следующее утро и понять не могла, как это все произошло. А между тем Гарнич еще успел вернуться в контору, где, как выяснилось, деньги ему были заготовлены под расходный ордер. После встречи с Кларой Гарнич пообмяк и раздобрился: накупил всякой всячины и внуку и дочке, а своей бабенке, обитавшей на селе, купил заграничные змеиного рисунка колготки. Он слегка поглупел, и на небритом его лице объявилась довер­чивая и добродушная улыбка. Как-никак Гарничу, Бог весть как, впервые в жизни досталась женщина - ни дать ни взять - из кино, с телеэкрана, и душу Гарнича опахнул простор.

Клара не размышляла над тем, как встретит мужа. Грубая утоленность притупила все желания и не согрела радостью. Клара расположилась в кресле, поджав ноги, протянула руку и достала из полированного шкафа се­мейный альбом. Перекинула страницы и на последней странице нашла полупортрет-фотографию Барсара. Друзья когда-то щелкнули на майские праздники. Барсар - он сам - его влекущая улыбка. С большого снимка он смотрел на Клару, как и смолоду, с затаенной ласкою, но теперь эта улыбка светилась где-то не для нее. Клара поежилась от пробежавшей по телу неуютности: женское тело хранит остаток впечатлений - Полуектов и Гарнич, - и все это отчу­жденное, по прихоти, без запроса души, и Клара вдруг очнулась в тоскливой озаренности, что она любит Барса­ра, - любит эту первую его седину, эту неторопкую хму­рость и детски открытую улыбку, за которой таилась пыл­кая душа, готовая всегда отозваться - и ты, уж будь добра, ты только ему не лги. «Господи, - Клара ватно обмякла, уро­нила руки, - и надо же мне было пережить все это такое, что­бы дуре этакой вразумиться...» - и в ней вдруг пробудилась ненависть и к Полуектову и к Гарничу - ненависть брезгли­вая и беспощадная, - и в той ненависти нагрянула к ней казнь - казнь души, в которой всплеск чувства к Барсару был страшен и мучителен своей невозможностью возврата. Ее разум погрузился в прошлое: там были годы ее тщеславия, которые никогда не приближали ее к безраздельному чувству с Барсаром и не призывали ее ни к какой правдивости, без которой нет любви. Она будто впервые увидела и ощутила холод своей роскошной квартиры с полировкой, коврами, креслами и стенами оклеенными шелком. Все мертво, все не живое. Теперь бы спрятаться пусть в звериную шкуру - лишь бы коснуться близкой и родной души. Господи! Господи! И зачем ты, Господи, посылаешь женщине сначала самовлюбленность, а потом даруешь любовь? Чего ради? Так цело­мудрие не спасешь. Только женщина ощутимо и внятно мо­жет угадать, что испытает мужчина с женщиной, которая упивается с ним любовью, ласкает его и бережет. Только женщине дано в высшей степени знать: с какой душевной слитностью близость так хороша. От этой мысли у Клары закапали слезы - слезы женские, чуткие без злобы и мести. Она не судила незнакомую ей соперницу, мысленно видела ее просветленное счастливое лицо и в своей печали помнила о невозвратимости желаний, когда ей в жизни предвосхища­лась совместимость с Барсаром высшая. И надо ли, Господи, женщине так одуреть, чтобы вбить себе в голову клин, что человек она деловой, а на поверку вовсе и не человек, а так - потерявшая женскую сущность расчетливая глупость, физическое существо, биологическая машина со всей ее арифме­тической неполноценностью, которой и не дано быть умной, потому что ее разум живет без душевного сопровождения. Разум - он изобретение цивилизации, а не создание божие, человеческий макет, которому не внятна разумность душев­ная, которая воспринимает чувство импульсом души и созда­ет себя как личность. На какой-то грани ужаса перед Кларой забрезжила явь, где дела коммерческие, политические, ку­хонные и суесловные ввергли мир в идиотический содом, - в мир, где нет развития душе человека и, вероятно, только в последние мгновения перед смертью человек ужаснется сво­ему тщедушию.

Судьбу человека предрешает или душевное возвышние или угасание его души. Вершитель тому - чувство. Чувством не солгавший - возвысился, сфальшивил – унизился. Здесь нет средины, есть только два исхода: растратил дуй или обрел. Утратил искренность, - и ты не человек, ты черт потребляюще-испражающийся. Две души способны постигать взаимность в единый миг. Когда Барсар впервые встртил Полюшку, он ничего не запомнил кроме серо-зеленого всплеска излучающих глаз. То ответ на чувство встречного истинно озаренной души, влекущая, затаенная, нежная. Вторая встреча стала сокровенностью на двоих, когда Барсар впервые познал: у женщин бывают удивительные губы и, что по краешку этих губ звенит душа. Прикосновение в чуточку - чуть-чуть, - но удар искровой и жаркий, а с тем беспредельная нежность и сила, которая никогда уже не смирится тусклым отмиранием души во лживой соприкосновенности. Тогда все вокруг отстранилось: люди, дома, полузаросший скверик, и, едва Барсар подумал, куда бы им скрыться, как Полюшка, одолела смущение:

-    В нашей коммунальной полуобщаге жутко злобная вахтерша...

-   А мы - в гостиницу... - ответил Барсар порывисто жарко.

X X X X

На опытную станцию лекарственных растений Полюшка  предполагала уехать еще с вечера когда бы не встреча Барсаром. И сердцем, и разумом, и движением души она почувствовала человека, которого в жизни можно встретить только раз. Она изо дня в день так стремилась увидеть это неизвестного, что встреча была предрешена помимо их воли.

В гостинице за сверхнахальную мзду им предоставили отдельный номер. Все позабылось в нежной и жарю обоюдной слитности. И настиг потом неистребимый голос Барсар, поглощенный желанием увидеть Полюшку был голодным с утра. Накануне вечером, будучи в столовой он по исконной бережливости лесовика завернул бумажную салфетку кусочек ржаного хлеба и положил в карман. Теперь, лежа в постели, они поочередно грызли ржаной зачерствелый кусочек с его немыслимым великолепным вкусом не доступным ни царям, ни королям, ни мил­лионерам.

Утром вперескок через ступеньки Барсар сбежал с эта­жа, выскочил на улицу, пронырнул в продмаг. Кефир, колба­су, хлеб - все в пакет. Схода - бутылку вина. И вдруг настороженное неприятие торкнуло его: во хмелю все поплывет, растает, притупится, и утонченно обретенное, нежное, огру­беет, исказится притупленностью. Душа заглохнет в похот­ливой раздраженности. Барсар замедлил шаг, огляделся, два хмыря, обтрепанных и зябких, ссутулено жались возле мага­зина.

-  Что, мужики, похмельно? - спросил Барсар.

-  Иии... - проскулил один, отмахнувшись рукою.

-  Держи! - Барсар отдал бутылку.

-  Так ты эээ... - хмырь опешил, поперхнулся. - Друг! - завопил он хрипло. - Да мы щас на троих! - он зашарил в измызганных штанах. - Ага, во! Стакашка!

-   Валяй-валяй, мужики, без меня! - Барсар спешил, он торопился.

X X X X

С женщиной Барсар мог быть уступчивым, нежным, бережливым, но подчиненным - никогда, и Полюшка видела в том справедливость закона природы, который спасает че­ловека от всяческих драматических бед, когда мужик, нервно истощенный, или гибнет сам или творит крайности порою драматические. Не теряя разума, она оберегала мужскую гордость и в мелочах, и по большому счету. Ей хватало тол­ку понимать обычный кухонный обиход, где, мужик, мою­щий посуду, любви ей не прибавит, что мужчина с посудмойкою в руках втайне зол и пренебрегает такой женщиной во много раз больше, чем она пренебрегает им, рад бывает отплатить ей тайной местью, которая доведет ее до истерики и психозности. Но бытовая мелочевка - главный полигон для всякой и всяческой женской каверзы, на которую мужику всегда не хватает изворотливости, толку, хитрости, злючности, блудливости и подлости, что в сумме напрочь угнетает обычно простоватого мужчину, и ему прямой исход: «Только бы из дома! На волю! В пивную к таким же удравшим из дома бедолагам. Подвыпивши - на бульвар, а на селе так в соседнюю деревню! А там и тут женщины. Одинокие! Те, что выжили своих мужей, и теперь рыщут в поисках ры­царя! У Полюшки бытовая мелочевка строго соразмерь женщине стряпать, штопать, гладить и быть приветливой мужику - таскать, рубить, колоть, копать, ворочать, доб вать пропитание. На кухню мужику единственный достуг жарить мясо. Видимо по мужской хищной природе у мужчин это лучше получается. Срабатывает не умение - срабатыва природа, биополе, аура. Однако из добрых женских рук любая стряпня на пользу, - из злых же рук любые paзносолы вредный яд. Житейская въедливая мелочевка - похороное бюро в семейных узах, сокрытое жестокое рабство, беспощадное и глубоко ранимое, а для управителей с того исход масштабная беда. В жизни хорош тот день, когда всяк добрым словом отзовется. Доброе слово пробивает человека сквозь невзгоды, Потому что та сила жива, она духом полнится. И начинала Полюшка с себя. Поутру встанет на мгновение перед зеркалом, выверяя себя: невысокая, с виду хрупкая да плотная, рассыплет до пояса темно-русые косы, - осияет ее женская богом данная красота. Следом утренняя гимнастика, жесткая, сильная. А Барсар поутру выходит на волю: ему без этого нельзя - надо окинуть взором просто чтобы душа распахнулась. Разомнется, покидает гири, помашет колуном у дровенника, подойдет к своей возлюбленной - кровь разбужена - поцелует ласково, как лепестком. Он подметил как-то: чем короче у женщин волосы, тем меньше нее ума чисто женского ни с каким умом не соизмеримого ума проникающего вглубь самых интимных отношений, которых не грубеет душа. В былом у Клары Денисовны взметалась черная грива до плеч. Но смахнула черную гриву деловая стрижка накоротко, и смылась с тем озаренное женская, и жизнь затянула Клару в напряженность, в котором мужчину добывают не сердцем, а умом.

Поначалу, надо сказать, с короткой стрижкой Клара Денисовна оживилась и помолодела, но не стала сильнее утратилась магическая сила женщины, которая побуждала в мужчине потребность бережливой заботы о женщин и в своем новом проявлении Клара могла подчинить мужчину, сделать слугой, любовником и даже женить на себе и никогда не стать счастливой. Со временем все это Клара усвоила, но такие мысли всегда приходят к женщине с запозданием, и та, что вопреки природе, своим наступательным характером, добьется мужского расположения найдет лишь отзвук принужденного желания, найдет дни, в которых легко приживаются тусклые дела, недовольство, неуютность, слабосилие, выпивка и злость.

Счастье - это нить обоюдного равновесия в звучании души, - запредельность совпадения энергоинформационного единства - биополя, - в котором разум подтверждает неоспоримую правоту этого чувства. Правоту своего чувства Барсар усвоил в пятьдесят два года своей жизни, когда Полюшке миновало лишь тридцать два. Всего несколько десятков лет тому назад такую разницу обсудили бы на профсоюзных со­браниях и на партийных бюро и в утешение прогрешивших старух, что позволило бы им затаиться в своей блудливой святости, изнуряясь по ночам эротическими снами. Теперь бабушки, вооруженные крутым макияжем, позабыв постула­ты недавней стоеросовой морали, нередко забегают поперед молодых, чтобы как можно быстрее состариться. И, слава Богу: если не сам человек, то пусть Господь Бог рассудит, кому каким быть. Теперь другое время без гнуснейшего профсоюзно-партийного вмешательства в личную жизнь, и, если в Америке за личный грех трясли и склоняли президен­та и, почти как Геббельса, заставляли отчитываться, то в на­шей искони сильной и вольной России, теперь бы набили морду за такое вмешательство в личную жизнь. Искренняя взаимность, явная или скрытая, утверждает в человеке дос­тоинство, силу, доблесть, правоту. Искренность рассвобождает душу, - и душа парит и ликует превыше всех казенных перемен и житейских накладок. В том благодарение человека и опора для его таланта и молодости, исток его окрыленности, что ведет без одряхления сквозь несчастья, невзгоды и беды.

Барсар, не чувствуя ног, мог отмахать километры через болота и бурелом, чтобы быть на пороге небольшого домика в лесу. Ему виделось: сквозь пространство: вот Полюшка с утра помучает себя гимнастикой, охолонется прохладной водицею с ног до головы, и станет яркая, осветленная, как богиня, и ждет - ждет его, своего раз­бойного, ласково и беспредельно. Он обнимет ее, она об­мякнет слегка, вдохнет запах разгоряченного мужского тела и тихо-тихо поведет его в дом. Зачастую она виделась ему вся высвеченная солнцем с опахалом гривой распущен­ных темно-русых кос, прихваченной розовой лентой, в шелковой бежевой кофточке и в розовых шелковых штанах. Кофточка колокольчиком оттеняет невысокую лов­кую фигурку, а шагает она по-детски, слегка загребая та­почками вовнутрь. Она забавна в те минуты, как ребенок, у которого сквозь розовые щеки так и бьется счастье и жизнь. Она впереди на лесной тропинке меж разбежистых сосен: оглянется - коснется ласковой искоркой взгляда, - и душа Барсара взовьется в поднебесье, а в сердце ударит закипев­шая кровь. Любил ее Барсар, как и сказать бы не мог. Не вместить слова в полюбившую душу. Где-то там в мире ки­пит подчерепная муть псевдомыслителей и завиральная пор­нуха истасканных людишек, где-то женские и мужские нер­вы исходят на нет во задерганных взаимных мелких пустя­ках, где-то оловянными глазами вершится над любовью суд, где-то правит делами суета и злость, где-то царствуют тупые чувства в благополучии, а где-то довлеет глупость - всего лишь глупость от простого дурака до вершин государствен­ной власти, - и все не для них - не для Полюшки, не для Бар­сара: здесь силу дарует неразоренная природа, а мудрость вершит простая искренность души.

Однажды еще в начале осени затрусил с неба, нахлы­нул внезапной изморозью дождь, и Барсар с Полюшкой за­бежали в сарай на подворье заброшенной деревни да приту­лились тут на ворохе свежего сена. Зарылась Полюшка ли­цом под брезентовку на груди Барсара, и нахлынула нега - шелохнуться невмочь. Отозвались во встречу два сердца, две души воедино, соприкоснулись губы, и скрылся божий свет, в отрешенности созвучной, и жизнь, где на минуту врозь - и уж будто бы сироты. Он тянется к ней, она - к нему, и все так мягко, жарко, нежно и улыбчиво.

Но вот на пятый день пришлось Барсару быть в конто­ре и поневоле к вечеру заглянуть домой за ружейными припасами. «Хорош, огурчик, - съязвила Клара, подметив озаренность на лице Барсара. - Улизанный что ли?» - И Барсар подивился сам себе: он не оскорбился, не обиделся, - что-то пустое и далекое не затронуло его нервы и не коснулось его души, и откуда-то и как-то прозвучавшая мерзость расшиблась вдребезги о счастье, которое громад­ной силой наполняло его. Вся это пошлость и грязь мельтешила где-то внизу и копошилась в испражняющемся дерьме. И было похоже: укуси его сейчас кобра, - и ничегошеньки с ним не будет, ничего не случится, как от укуса комара. Он даже не заметил, что хамство Кла­ры было попыткой к сближению, в котором таилось и рас­каяние, и сожаление, и бабья горькая зависть, когда бы вот так прехватить, перенять то, что у него с какой-то там было испытано, - перекрыть все вспышкой своего жгучего чувства и начать все сначала, окунувшись в чувство пылко, очертя голову. Она пришла к тому через неверность - взошла как на Голгофу к последнему спасению души, но, будто сквозь стекло, Барсар глянул отчужденно. Глаза их встретились. Равнодушие в глазах Барсара переменилось в миг: еще одно не верное слово, - Клара это понимала - еще единый по­шлый звук, и он ее убьет. И Клара сжалась, сникла, вышла на лоджию раздышаться. Охолонув лицо из-под крана, Барсар ушел из дома. Только теперь ему врезалось в разум: все прошлое ушло от него навсегда.

X X X X

Барсар ушел, не заметив женских мук, и мысли Клары возмутились, хлынули волною: «Да при чем тут я? Я - женщина! Мужчина должен заставить понять себя, а не ждать бабского участия и расположения. Подлец! Бандитская рожа! - и Клара Денисовна от недавнего смирения взвилась в ожесточенный раж, в пресквернейшие нотки: «Возомнился, стервец, что когда-то ложилась с ним в постель!». Клара уверена: роскошней и лучше ее тела такому дураку нигде и не привидится. И Клара хищно в мстительном довольстве заполняет душевную пустоту отменной площадною бранью. Ей тяжко, скверно - хоть на панель иди. «Полуектову позво­нить что ли? Холеный слабенький пузанчик», - и Клару на минуту зазнобило от противного воспоминания о нем. Клара выпила бокал красного вина, зашла в ванную, разделась до нага, вернулась в зал - встала в рост обнаженной перед большим зеркалом. Осмотрелась: «Идиот! Я - женщина! И как хороша! - и сама себя поцеловала в запястье. - И с чего это вдруг я закисла? Да все вы бараны, козлы, будете за мной вереницей труситься, - падать и сами в штабеля укладываться... - Клара скрипнула зубами, чувствуя в серд­це досаду, ущемленность и боль. - Господи, и чего это я сама себе вру? Дурак, вернись, олух! Балда, ты ж ни черта не понимаешь, что такое женщина! - И Клара, всхлипнув, смахнула слезу. - Ох, эта рожа, бархатистая, углаженная - ясный след хорошего искреннего чувства. Именно то, что в жизни ничем не умалишь, не заменишь и не перекро­ешь. Именно это страшнее всего! Тут бабский род пасует: иссякла, милая, твоя прежняя бабская власть, - есть сопер­ница настоящая. Тут хоть в блин разбейся - на себя мужа не переломить!»

Клара неприкаянно вспомнила, что Барсару постоянно грезилась понятливость добрая, покой и тишина, тогда как квартиру всего чаще заполняло натянутой струной звенящее молчание, готовое взорваться яростью с минуты на минуту. Чувством женским, безошибочным Клара понимала, что изменить той, неизвестной, Барсар не сможет даже с ней – с бывшей женой, что он теперь не сможет утешиться расхожим мелким блудом ни с какой иною женщиной - они все и всячески ему не нужны, и ей было до горечи жаль, что когда-то она гасила в нем влекущее желание к ней в те редкие минуты, чтобы уберечь свою пылкую власть для кого-то и для чего-то где-нибудь, - и быть довольной от всеобщего внимания, тогда как мужа в таких случаях женщина оставляет дурака, чтобы он был доволен ее холодом и равнодушием, усердно выслуживался бы перед ней, ублажал шубами и подарками, терпел бы ее вздохи, беспричинную хворость и всегда не кстати головную боль. Подкормив мужа холодком постельной чувственности, мадам живет привольно, одаряя пылким жаром своего тела кого-то мужу неизвестного, а зачастую близкого друга семьи. Жить легко, не обременяя души, тревогами ближнего, но со временем потребность душевного упоения отвергнет похотливость и затребует н стоящего чувства, и все, прежнее в жизни будет только прилагательная мелочь, но не сама жизнь - совсем не то, что издавна для человека дорогое и близкое и совсем без золотого блеска на пальцах и в ушах. И как же этому бандиту повезло! «Господи, за что?! - И Клара, как есть обнаженная, рухнула перед небольшой иконой, воздела руки к небу: Кому чего я сделала плохого? Не украла, не взяла... Кручусь, торгую, плачу мзду всякому отребью, всякой сволочи, за поганую блатную крышу. Не успеешь дать взятку - обдерет налоговая полиция. Не заплати бандитам - искалечат на всю жизнь. Одним заплати - другим подари, а эти деньги еще заработать надо! К тому еще надо быть вежливой со всякими подонками в мундирах и в штатском да и женскую честь сохранить. Да и кто это нынче не ворует. Воруют, грабят сверху до низу! К черту всех и все! Тряхнуть мошною - и на Канары. 3а деньги еще какого амбала в постель приведу. И к черту эту половинчатость! Развод - только развод с этим - с этим лешим, с драконом болотным. И пропади все пропадом: живем на свете только раз! А ты, гад, корми в своих чепыжах клещей да комаров пока волки тебя еще не слопали. Да чтоб тебе эта гадюка народила кучу зверенышей, чтобы шкуру с тебя заживо содрали, чтоб ты с ними до гроба из дерьма не вылез!» - и что-то торкнуло Клару под сердцем: мелькнуло детское личико, что приглянулось в троллейбусе. Ребенок смотрел в глаза Кларе сияющим ласковым взглядом, и Клару на секунду ударил жар неистребимо желание прижать к себе этого ребенка, истомная тоска волной хлынула от груди к животу, отозвалась обратно, затуманила голову, и Клара мягкой ладонью осторожно оглядела свой роскошный живот: там всегда было пусто, - там не торкнулся ножками новый расчудесный человечек, и Клара, рухнув на диван, задавлен-но и дробно зарыдала.

Всю ночь она провела в полубредовой сумеречи, а по утру очнулась в сером равнодушии ко всему на свете. Тяну­ло нарезаться до чертиков, напиться до одури, однако быть расхлюстанной, помятой Клара не могла. Оставалось одно - ворваться в дела, в заботы, - в авантюру, в отчаянный рывок, вытряхнуть слабость, разогнать девок в магазине, заставить бегать и крутиться. Нагуляли задницы, телки! - Клара едко усмехнулась. - А там любой адвокат за хорошие деньги отправит к черту супружество с Барсаром за неделю, и вот вам я - свободная женщина! И плевать мне на пересуды и мо­раль!

X X X X

Едва ступив на улицу, Барсар остановился и минуты три-четыре глубоко дышал, изгоняя из себя запах квартир­ной косметики, которую едва переносил. Влекущий зов милой Женщины, запахи леса и трав были так далеко, и Барсар затосковал. Ему захотелось побывать у чистой речной заводи, что изумрудной прозрачностью манила нырнуть, охолонуться и проплыть к желтым кувшинкам, среди которых белокипенно плавали белые лилии. Белая лилия - цветок архангела Гавриила, а по греческой мифоло­гии, цветок вырос из молока богини Юноны. Юнона /греческая Гера/ была долго тайной женой Зевса. Потом - она богиня брака и супружеской любви - воплощение союза солнца и дождя, оплодотворяющих землю. Белая лилия, восходящий из тихих глубин белокипенный цветок, чем-то необъяснимо тайным увлекал к себе Барсара, и было в том цветке что-то от Полюшки. Ухнув в воду, Барcap тихо подплывал к цветку и дышал небесами овеянным дивным запахом. Надышавшись, отплывал, стараясь не под­нять волну. Он сорвал цветок всего лишь раз, когда Полюш­ка остудилась и занемогла. Нырнул, перекусил стебелек. Принес цветок, ласково склонился к Полюшке у кровати, дал ей подышать цветком. Подышал чудным наветрием от волос и плеч любимой женщины и с Полюшки к утру сошел жар.

X X X X

Полуектов, в день приезда, позвал Барсара к себе в кабинет с тем, чтобы едва увидев, избавиться от него на не-дельку-другую. Эдуард Григорьевич помышлял о Кларе, Барсар стремился к Полюшке, и такой расклад обоих устраи­вал вполне.

-   Послушай, Руслан, - сказал он, скрывая неловкость, - ты знаешь в той стороне, где этот зверь-страшилище загрыз ребенка, есть массив редчайшего можжевельника - можжевельника ствольного на пять-шесть метров в высоту. Это на редкость твердая древесина, пригодная для ювелирных поделок с резьбой. Порубка там, разумеется, исключена. Место охранное, заповедное, но выборочно для мастерских что-то можно и взять. Прикинь там что к чему - отметь стволов с десяток. Да вот еще что: не смог бы ты там насобирать можжевеловых ягод... У жены с почками что-то не ладится. Немного. С поллитровую или с литровую банку. Со временем я тебя не тороплю. Поезжай. Командировочных, недели на две, бухгалтерия найдет.

-  Мелки они эти ягодки, - тая улыбку, заметил Барсар, - за две недельки и не управишься.

-  Ну что ж, а ты бери все три… - и Полуектов зашорохтел какими-то бумагами.

-  Добро... - сказал Барсар, вставая с кресла. - Так я сегодня же и уметусь.

-  Угу... - кивнул Полуектов, не глядя.

X X X X

Вечерело тускло, по-осеннему. До отхода поезда, в восемь вечера, деться было некуда, и Барсар, побродив по улицам, отправился на вокзал. В стылом полупустую­щем зале нашлось место в уголке. Барсар по часам отследил ему нужное время. Всякий раз, будучи в разлуке, Барсар и Полюшка договорились посылать друг для друга в семь ча­сов вечера хорошие добрые мысли и слова. Барсар пожелал ей покоя, здоровья, обласкал ее через пространство, сожалея, что сойдет на полустанке только ночью и придет к ней толь­ко под утро. Она встретит его в рубашонке ласково теплая и, несмотря на предрассветный час, обязательно накормит его тушеным мясом, натомленным в печи. «Мужчину кормить пирожками да сладостями не только вредно, но и оскорби­тельно - говорила она, - скрывая потаенное желание. Такая женская хитринка была практической необходимостью: мужчина только с мясною пищею мужчина. Без такой пищи ему не выработать нужную ему дозу плодовитости, и уж во всяком случае не скоро. Такую заботу Барсар весьма одобрял и был благодарен Полюшке молчаливо и нежно. Он вспом­нил просьбу Полуектова - добыть можжевеловых ягод, в чем было нетрудно угадать заботы начальника не о собственной жене, а о себе самом. Можжевеловые ягоды повышают муж­скую потенцию. Видимо начальство не отличалось лихостью в этом качестве, и Барсар был недалек от истины в своих до­гадках: Полуектов напрягался и намеревался отважно проявить себя при встрече с Кларой хотя бы на час. Он наказал Барсару переслать ягоды с очередным лесовозом, который чалил деловую древесину на Москву. «А не прибавить ли к этим ягодкам душицы», - Барсар усмехнулся. Душица дейст­вует наоборот - напрочь глушит мужскую потенцию.

Оставалось с полчаса до отхода поезда, когда Барсар заприметил близь вокзала у ларька совсем сухонькую старушку. Когда кто-то проходил мимо, старушка робко выставляла ладошку из рукава потрепанной кацавейки. Дробная ладошка вопрошала и робела принять мелочишку милостыню, - и стояло тут само горе-горькое, никому не нужное, иссушающее душу. Люди шли мимо, торопи­лись войти в зал ожидания и всего чаще бросали деньжонки какому-то хрипло вопиющему пропойному хмырю, который пристроился в тамбуре меж остекленных дверей. Пьяница взывал, стыдил всяк мимо проходящего за ску­пость, за пренебрежение к нему - к несчастному. Щетини­стая морда рыкала, насуплено хрипела, ссыпая мелочишку в карман, слюняво собирая бумажки, а старушка стояла в сторонке, смутно освещенная и погруженная в свои печали. Тупой ком сдавил горло Барсара. Он положил в су­хонькую ручонку старушки крупную бумажную денежку, сжал старенькую ладошку в кулачок: «Иди, мать и не стой тут больше». Старушка испуганно и суетливо глянула на пьяницу, хищно и прилежно наблюдавшего со стороны, и Барсар понял, что к чему. Он подошел к бродяге, отпахнул брезентовку под которой прятался в ножнах большой охот­ничий нож-тесак, ухватил хмыря за грязную бороду, при­поднял с ящика, на котором хмырь расселся: «Слушай ты, мразь, отберешь у бабули хоть копейку - кишки вспорю!» - Зрачки у проходимца куда-то юркнули, провалились вглубь: «Все-все, шеф... Заметано...» - пробулькал он, словно утоп­ленник, сгреб свою рваную шапку и шустро упрятался в привокзальную тьму.

Побродив у вокзала, Барсар убедился, что бродяги нет, и у хлебного теремка заметил старушку. Бабуленька прижала к груди свежий батон, отщипнула толику и по-ребячьи не­ловко положила кусочек в рот. Старушка уловила присталь­ный взгляд Барсара: «Помоги тебе, господи», - пожелала она и заспешила куда-то в проем меж домами. И верно: с Барсара внезапно куда-то схлынул груз тревог и забот.

X X X X

Барсар пришел к Полюшке на базу к рассвету, и день, второй и третий не торопился никуда. Подобревший, отмы­тый, заполненный свежестью, лаской и силой, он не спешил исполнять заказ Полуектова. «При случае мальчишек по­прошу ягод можжевеловых по лесным окрайкам набрать». Днем заготавливал дрова, стрелял рябчиков, топил баню - дело святое. По древнему славянскому поверью, «Немытых черти любят», а крепкий банный пар изгоняет темные силы.

Только на пятый день во второй половине дня Барсар вошел в можжевеловый лес - в деревья ископаемой древ­ности, неповторимой и тайной. Деревья можжевельника стояли метров до десяти и свыше, конусом вверх, густо заросшие мелкоигольчатой хвоей, словно небольшие пирамидальные тополя. Можжевеловый лес - просторная неглубокая сухая песчаная чаша на два километра в поперечнике и на шесть километров по длине. В смоли­стом настое тихо, ясно, грудь дышит в разворот. «Вот жизнь!» - Барсар окинул взглядом небесную высь. И со­всем не надо оббегать весь свет, чтобы убедиться, что не­бо синее! Есть близкий человек, есть воля - так живи покуда жив!». Барсар вдохнул густоту настоял от хвойника, сожа­лея, Что этот наплывающей силой не восполняет себя По­люшка, что ее нет здесь рядом. Теперь бы ее глаза освети­лись радостью, а чуть-чуть пухловатые губы приоткрылись бы с особой затаенной в ней нежностью, когда по краешку этих губ звенит душа - откровение и тайна для избранника. Женщина может выйти замуж, нарожать детей, иметь лю­бовников и не раскрыться вот так, как женщина, если не встретился тот, который принадлежит ей в единственном для нее душевном значении. Так и для мужчины: не каждая, что за ним замужем еще ему жена. Жена - качество в жен­щине особое, - и являет себя не кухней, не комфортом, ни высшим образованием и не приходит с постижением фило­софии и прочих глубоких наук, ибо в том обретается душа - высшая внятность человека. Не разуму, а чувству открывает­ся единственно близкий человек. Так вот и кочует из века в век известный парадокс: чем меньше рассуждений, тем про­никновеннее понимается близкий человек.

Синеватые, круглые плотные ягоды, размером в круп­ную дробь, западают и прячутся в можжевеловом хвойнике - собирать их неприемисто и трудно. «А пошел бы ты, Полу­ектов, знаешь куда, - Барсар ругнулся. - Нашел слугу! Собе­ри-ка ему ягодки для ради его бодрости! Химией, приятель обойдешься! Нынче химия сильна! В един миг молодым сде­лает, а там - и в гроб. А впрочем - черт с тобой - попрошу сельских ребятишек, - соберут где-либо горсти две...»

Запах можжевельника и бодрит и утешает. Передохнуть здесь можно, но не надолго и без костра: можжевельник, что порох - от спички вспыхнет весь распадок, и Барсар отошел на пару километров к небольшой выемке, по средине кото­рой блестела лужица прозрачной воды.

Прислоняясь спиною к осинке, Барсар сидел у костра и смотрел, как пламя, обласкав котелок, игольчато острыми клиньями бросает искры вверх. Осину Барсар почитал вро­вень с другими деревьями и не признавал напраслины, воз­веденной на нее: й горькая, и быстро гниет, и в сруб не го­дится, и на топку жару никакого, тогда как отвар из осиновой коры немалые хвори снимает, а потолок из осины в парной самый лучший - и жар и свежесть держит.

День осенний короток, вечерело быстро. Темной сине­вою распахнулось небо, и первые звездочки замигали в без­донной глубине. В добром расположении духа Барсар пораз­мыслил, как ему дальше быть. Он уведомил Полюшку, что выйдет в лес ночи на две, но готов был и сразу вернуться, когда бы не этот распроклятый волк, загрызший ребенка. Волк одиночка. Почему? У волка должна быть семья. Волчья пара - супруги верные, и одно и то же логово могут исполь­зовать из года в год. Видно овдовел серый. Возможно еще по весне охотники из дальних округов взяли волчицу с вывод­ком щенят. Убили подругу, убили детей, и бродит это чуди­ще, быть может, с немым устремлением к мести.

От можжевеловой впадины, верст на двадцать пять к северу - беспросветный лес с валежником, с заросшими глубокими оврагами. В сплошной лесной темени волк не держится: ему милее мелколесье да средний лес, где бродят лоси и водится всякая мелкая живность: зайцы да мыши, по болотникам лягушки скачут и есть гнездовья дичи боровой. Однако подбитый зверь живет глухо - будет прятаться по лощинам да оврагам. И этот зверюга может затаиться в глухомани, от которой чуть в стороне распахнута зловещая поляна для несчастного ребенка. Пройти через лесной массив с валежником да оврагами весьма непросто. И все-таки стоит доглядеть возможные приметы: помет, следы, вдавленные на мщарище, остатки задавленного зайца, а то и кабанье ошкурье. В той стороне большая поляна, чуть поодаль - старая просека мимо круглого бездонного озера с торфяным наплы­вом по краям. Такой корявый путь за ночь не одолеть, - при­дется ночевать на полпути. Барсар загасил костер, попере­менно глядя то в небо, то в гущу леса - дал глазам приноро­виться к ночи, и осторожно, минуя лесные завалы, двинулся В путь. Удачи ради ему стоило заночевать где-то по средине лесного массива, а утром сделать несколько широких кругов, километров на пять: в поисках хотя бы нескольких примет. На это уйдет полный день, и потому было надежнее пройти половину пути ночью, чтобы потом спозаранку начинать об­ход.

В темно-синее небо над лесом узким полукружьем врезался месяц. Краса ночного неба застенчивым светом воссиял средь лукаво мерцающих звезд. Поглядывая в небо, чтобы держать правее полярной звезды, Барсар шел однако понаитию - выбирал дорогу чутьем. Он шел и, вспоминая Полюшку, не замечал ни усталости, ни бездоро­жья, не опасаясь тьмы, тревожной и сторожкой, где всяко может быть: спрыгнет с дерева рысь и перекусит горло, да не приведи-то Бог рухнешь в яму и переломаешь себе кости, а в недобрый случай придавит тяжким стволом упавший сухо­стой, - да и человеку здесь не влезешь в душу, и нет здесь свидетелей и для любой беды. Барсар шел и ничто в лесу не довлело над ним, и мог он быть здесь самим собою насколь­ко хватит сил и жизни. В прогале меж деревьев Барсар за­медлил шаг, остановился и неспеша всмотрелся в небо. Он не молился, ничего не просил, но всей душою выплеснул в небо добрый порыв и ласку к своей Полюшке. И вдруг заме­тил, как прямо над ним в темно-синей бесконечности неба вспыхнула звездочка и замигала ласково, приветливо, зову­щее. И за всю дорогу, пока Барсар шел, мерцал над ним ее призывный блеск.

X X X X

В ту ночь сквозь полудрему Полюшка видела, как Бар­сар пробирается по лесу, и, он придет, ласково прижмет ее ладошку к своей щеке, - обнимет и будет жгуче целовать ее губы, будто касаясь ключевой воды, прозрачной и такой чистой, что все пить бы да пить. И все свершится само собою без слов и размышлений, и останется желание жить, жить и жить, пребывая в жизни долго долго. И все лишь от того - уж если есть где-то рай, то человеку он дан на земле, В такие минуты Барсар будет бесконечно доверчивым и добрым, и она разбудит в нем воистину мужскую мощь. Потом они будут божественно веселы и хороши, и вряд ли смогут размышлять, что без взаимности и соприкосновений челове­ку нет жизни - есть только потребление времени, в котором легко порабощают разум затертые будни и застилает душу духовная и нравственная грязь, и надо быть очень сильным человеком, чтобы отторгнуть от себя мусор чувственной лжи. Всесильна искренность души - над ней не властна смута житейских обстоятельств. В задумчивости цветет душа, в глубинном чувстве возвышается разум. В тех сокрытых силах возрождается интуиция - высший дар понимать и угадывать все: и мысли, и желания, и чувства че­ловека или зверя да самых незначительных оттенков и мело­чей. В Полюшке таились стыдливая искренность, живая им­пульсивность, как в чистом взгляде ребенка, которым невозможно пренебречь, не разрушая себя, и Барсар тревожно следил, чтобы никто и ничто не вторглось в эту богом данную им жизнь. Он готов защищать эту жизнь яростно и беспощадно каждую минуту. Звуки и шорохи леса, птичий перезвон, небес излучение неприметно насыщали его энергетикой, вливались в его силы, с небесным светом и притяжени ем земли. Совместимость со вселенной давалась ему легко и мир общался с ним пространственным величием без суеты и глупой повседневности, в которой правду обозначают только лишь словами, и очень скверно было видеть, как в людской среде считают себя умными особенно те, кто способен гово­рить больше чем кто-либо другой, не прилагая к словам ни души, ни сердца и до конца своих дней не озарятся истин­ной: если в сердце нет любви, так и в голове нет разума.

X X X X

В одиночестве Бог к человеку ближе: так душу челове­ка не разъединяет суета, и человек приемлет силу неба на­прямую, проникая душою в высшее пространство. Барсар задумчиво, пытливо посмотрел в темную лесную глубь, в россыпь сверкающих созвездий и, отраженная с неба, к нему пришла внезапно щемящая резкая мысль: «Не набреду ли я на что-то?». Он остановился в лесном прогале, тускло подсве­ченном с небес. Сторожко молчавшее глухое место дышало ворожбою. Лес хранилище и обитель тонкого мира на земле, и мир незримый повел его куда-то не по собственной воле.

Лесной прогал тянулся от поля к поляне - от одной ста­рой вырубки к другой, так что и средь ночи не заплутаешься в лесу. Туманная поволока окутала лес и орозовевшая заря украсила румянцем полнеба. На этот раз в повременьи Варнавка не путался под ногами, и Барсар с некоторым сожале­нием поглядывал искоса, чтобы заметить лохматого озорно­го духа, очень схожего с медвежонком - с округлой головой очень скрытного, если чувствует что-то недоброе или чью-то злость. Скрытность Варнавки насторожила Барсара. Он не носил в себе зла и причин таиться от него у Варнавки не бы­ло. И Шамашухоло своим щетинистым плоским лицом не проявлялся.

Сквозь белостволье крупного березняка Барсар направился в обход старой вырубки. По нынешним беспощадным порубкам леса, вырубки не засажены вновь и зарас­тают непролазным мелколесьем. Километра через два Барсар остро почувствовал присутствие какой-то живой твари, и впереди в туманной поволоке заметил промелькнувшую крупную собаку. Вероятно, отбилась от приезжих грибников - ищет хозяина. Наверняка сука: кобеля волки давно бы разодрали даже в пору еще не голодную. По всем приметам - овчарка. Вот как спарится такая с волком-людоедом да как выведут такое зверье, что всю округу вычистят и до людей еще доберутся. Другое дело, если спарить с таким чудищем крупную лайку в вольере - вот таким псам потом цены не сложишь: и по лосю, и по кабану, и по пернатой дичи пой­дут. Это треклятый зверюга, скорее всего, единственный экземпляр в природе. А его все равно ухлопают, - и ничем это племя не возвернешь. Мысль о щенках от такого зверя увлекла Барсара, но природа толковала свое: у собак гон чаще всего по осени, у волков в конце января, в феврале, и, занятой этими мыслями, Барсар неприметно для себя переменил направление.

Он прошел вдоль заросшей чепыжником старой выруб­ки и на выходе к ствольному разнолесью промелькнул игольчатый овал лица - это значило: путь подсказал Шама-шухоло. Барсар отзывался Лешему самым душевным распо­ложением, и Леший не чинил ему зла. Духи не верят словам и расхожим молитвам - они приемлют лишь чувства, ис­кренность и отзываются тому. Обмануть духа человеку не дано и, если дух чего-то предпринял, то это не зря. Барсар замедлил шаг, чтобы внимательней поглядывать вокруг. На подходе к старой просеке раскатисто грохнувший выстрел задержал Барсара. Впереди в полсотне шагов жалобно взвил­ся надсадный собачий скулеж, и хриплый мат Гарнича пере­крыл предсмертные собачьи стоны.

-  Хрен ты вонючий! Подхвостня слепая! Огрызок собачий! Говорил тебе - не спутай! Суку не тронь. Енный зверь возле нее в этой округе и крутился бы, да в аккурат в том месте, где опосля тебя тобой в смерть зодолбленную мало­летку жрал.

-   Чё опосля? Чё опосля? Чё задолбленную, - заверещал Аксюта. - Не ножом жа пырнул... Жива ищо была... Ищо дергалась...

-  Не ножом... - Гарнич взматерился. - Так ищо хуже! Какую смерти на дитя наложил, сволота ты поганая. На­шел в ком свой пидорный зуд отскоблить, сиксот ты мокрожопый! Отсидел ты мало. И ты мне не трепи: на живого че­ловека, даже малого, в эту пору волк не кинется. Жратвы в лесу и так полно. Только такие вот жабы, как ты, по лесу на малолеток охотятся. Сучьи сволочи, - к нормальной бабе не хожи а вот тут... Гады. Токо вот деньги мне позарез нужны дочке помочь - потому и молчу. Не то как узнают, что зверь тут не причем, так премию снимут. А ну - пошел! Вали в хи­бару щи варить, пока я тебе картечью по яйцам не врезал. Изговнял ты все дело. К такой овчарке по гонным холодам зверь любовный и потянулся бы. А теперь вот хрен - не пре­мия!

Матюгнув Гарнича, Аксюта, опасаясь картечи, метнул­ся в сторону на Барсара в упор. Аксюта дрогнул, присел, ушмыгнул в подлесок. Он отбежал довольно далеко, когда мертвящий страх остановил его: «Барсар все слыхал! То не Гарнич - из-за премии молчать не будет! Только до городу и враз донесет! Каюк тебе, Аксюта! Либо срок громадный, а то и вышка!»

X X X X

После близости с Полуектовым и Гарничем мысли и чувства Клары Денисовны канули в холодное созерцание жизни, в пренебрежение ко всему на свете, - и с особенной лихвою к мужской половине человечества. Клара Дени­совна до толе жила в полном самозначении своей четко мыслящей правоты и, унижая других, совсем не замечала этого и не желала замечать, и только в глубоком отголоске ее разума таилась задавленная точка, которая средь правильных мыслей изредка напоминала ей, что причина всех искажений в ее жизни - она сама, что женская все­сильная упорядоченная самостоятельность - всего лишь слабость излишнего самолюбия, которая не способна ни возвыситься до высоких чувств, ни подчинить чью-либо волю и уж тем более не слиться с желаниями и волею близкого человека. В таком упорном житейском раскладе не досуг размышлять, отчего близкий человек становится равнодушным, свирепым, пропойным, и при всей ясности рационального ума женщина в истинном ее женском зна­чении остается непревзойденно глупа так и не достигнув мудрости великой простоты - слушать собственное сердце. Как женщина деловая, Клара Денисовна не признавала никакой наивной снисходительности и, когда в ее отно­шения с ближним появилась стена, ей поначалу стало сво­боднее жить, но, как и во всякой женщине, в Кларе Денисов­не трепыхалось сердце женское, которому - каким оно не будь - все равно нужны любовь, нежность, забота и ласка, как раз все то, что она отбросила в близости с Барсаром и не получила того ни с Полуектовым, ни с Гарничем, который опосля всего сказал: «Ты баба на любовь стоющая, - эт, как в собаке нюх, - есть он аль нету. Тока не уважаю я так. В быт­ность, в Великую Отечественную насмотрелся я на ребят, которым бабы изменяли. Смотришь, токо был бравый, и пуля его не брала, а тут вдруг сник посуглобился, потух, и все бе­ды к тому липнут: либо пуля, либо осколок ждет. Оно вроде бы про то и вести ему на фронт нет - да сердцем-то парень все равно чует. Так вот считай на половину, кто от чего на фронте погиб: одни по сложности, а другие по боли душев­ной на смерть нарвались. Твой, понятно, от тоски по тебе не зачахнет и не сгниет, потому как ты ему себя-то видно с вы­дачи позволяла, - так вот он тебя враз и отсек, и ты его на свой храп не согнула. Ну да господь нам всем судья». От этих двух встреч для Клары Денисовны укоренились две мысли: в чиновной среде умных, душевных и сильных му­жиков не бывает - это о Полуектове, - рабы бумаг и предпи­саний видят человека вскользь, а не таким, каков он есть. По Гарничу созрела мысль довольно жутковатая: Человек - не зверь, его надобно бояться. И в том и в другом случае Клара была не права: где надо было сказать сердцем она утвержда­ла умом, и потому ни с кем не сроднилась и не обрела той привязанности, без которой жить на свете тоскливо, а порой и тошно. Женщина зрелая, она понимала: даже не нарушив честь телесную, женщина может надышаться мужскими феромонами и сходу, и при мимолетном общении, и в ресто­ранах, и в кафе, на дискотеках, в скорых будто бы ничего не значащих прикосновениях и дежурных поцелуях и, потому женой для мужа она уже не будет: она будет не та, - в ней проявится растрата души, тайная отчужденность, и ее ближ­ний будет безнадежно и безвозвратно обобран: канет в лето прежняя чуткая взаимная близость, и объявится нечто иное, в котором и прежним чувствам замены нет. Пойдет иной рас­ход души и тела, где не найти опоры для былого теперь разрушенного чувства, и вот тогда никакая красота, прикры­тая улыбкой, тому не спасение. Темные желтоватые властно мягкие глаза Клары Денисовны вбирали энергию Барсара, пробуждая в Кларе расточительный намек на интимность, с которым она всепокоряюще являлась в люди. Однако отныне душевный и телесный дискомфорт сбросил Клару в раздражительность и злость. Чувствуя, как теряет она прежнюю интимную импульсивность - эту главную женскую власть - она еще настойчивее обратилась к своей ухоженности, к утонченному макияжу, чтобы возвратить себе всесильную ауру женского влекущего тела - с кем угодно, как угодно: нувориш, бандит, мафиози - лишь бы очнуться прежней, истребить в себе все еще живущее впечатление от той близости с Барсаром. Пока ничто не помогло: душа лесного бродяги с телом вжилась в нее и была причиной истинно женского возмущения, в котором погибает женская чувственная власть, когда только женщине дано знать ту грань искренней отдачи, - всплеск чувства, что досылает ей в тело силу и страсть, испытать которую дано человеку не каждому. Еще не уличив ни в чем мужчину и ни о чем не ведая, женщина понимает, что с мужчиной где-то и нечто подобное про­изошло и, запоздало спохватившись, Клара жутко вознена­видела ту безвестную, которая так отозвалась к Барсару, что этот стервец стал близок и душою и телом. Она абсолютно уверилась в том с последним разговором: «Полагаешь ты красивая? - спросил ее Барсар. - У тебя грубая душа. Жен­щина с грубой душой не способна быть красивой». «- Дурак ты, валенок, лапоть деревенский! - взъярилась Клара. - Да все вы идиоты. Да у вас возле баб мозги отключаются! Ох, и надоели вы, олухи! Хоть бы где-нибудь на Канарах вместо вас завалящего Сталлоне...» - и мысли Клары озарились го­лубым пространством, синим морем, яхтой, и она - в ку­пальнике, едва прикрытая просторным белокипенным одеянием, загорелая, нежная, и он - миллионер, учтивый, яркий, обожающий... Быть может и прав Барсар, когда однажды сказал: «Рациональный ум - на сто процентов глупость». То­гда в его голове нечто мистическое, - потустороннее, сверк­нувшее в его глазах затаенной беспредельностью. Что-то ви­дел этот черт в лесах своих и дебрях, что-то постиг, чего другим недоступно. Да пропади ты пропадом. И пусть тебе дана скрытая мудрость и сила. А мне, женщине, - небо, море, свобода - вот для меня, для женщины моя беспредельность - отрешенность, покой и счастье. А ты гоняй своих чертей по лесу. И вы чиновники, чины и подчинки - геморойники, на бумагах протухшие, догнивайте в своих конторах, да и та­кому, как Гарнич, надо сначала треснуть поленом по башке, наподдать по небритой морде, а потом уж допустить на что- то. Все светлое там вдали, - не здесь в этой суетной прово­нявшей деловитости. И все будни да будни - вот они - напи­рают, и надо снова идти по асфальту, по плевкам и окуркам до автобусной остановки, протиснуться в толчею измучен­ных недовольных людей, корпеть сутками в магазинишке, угождать - изворачиваться, считать - подсчитывать, по кро­хам собирать доход, давать взятки налоговой инспекции, таскаться по засиженным ресторанам с нужными людьми и быть любезной с каждым мускульным рылом, с амбалом из бандитской кодлы. Вокруг расчет и бездушие, корысть и злость. А простой люд живет как мыши, всяк в своей норе - лишь бы пережить и выжить - да на долго ли. Человечество погубят компьютеры и телевидение из-за расхода внутрен­ний энергетики от выгорания души. И неужто нет просвета в этом бездушии, чтобы отречься, сгинуть от этого всего на неделю - на две! Деньги, деньги - все решают деньги. День­ги - жизнь, деньги - власть, деньги - свобода, деньги - от­пущение грехов, деньги - изысканность и красота, деньги - утоление и довольство. Правители и депутаты, премьеры и губернаторы, администраторы и служки, чины и подчинки нахапали, распродавая то, что своим потом и кровью постро­ил народ - народ, который положил миллионы жизней в Ве­ликую Отечественную войну, что в трудах ложился костьми ради будущего, ради света и счастья для детей своих. Рас­проданы недра, богатства величайшей страны, убиты мораль и нравственность, изувечены искусство и литература, и вот ты во всех этих помойных нечистотах крутись, как сможешь, - в упор перед жуткой беспределыциной, беззаконием и беззащитностью, - тяни ежедневную лямку, чтобы не разма­зали по стенке, не втоптали бы в грязь да не заставили бы продавать свое тело жирным нуворишам, бандитам и сифи­литикам. Кто-то завидует - есть магазинишка. Кто бы знал: магазин - это же кровосос, которому давай подпитку круг­лые сутки. Знай спрос, коньюнктуру, добывай подешовке - продавай подороже, плати налоги, плати и милиции и за бандитскую крышу, улещай начальство, угождай ихним толстобрюхим женам, умей льстить всем, кто в погонах, кто с депутатскими значками и всякими там полномочиями, умей ладить с блатяжными и ворами, что крутятся вокруг и не наезжают пока до поры до времени, - и все равно ты защититься не в силах. А там, не приведи-то бог, подпасть под бандитские разборки. Меж бандитами разборки круты. Раздавят, сотрут, исказнят. Эх, к черту все! Господи, и у ме­ня ведь есть душа. Эх, бабье, эх, вы дуры! Сколько вас таких самих себя изничтожающих да убивец детских душ. Ковыр­нула не я одна свой первый аборт по безмозглости, и вот - во всю-то жизнь пустая осталась. Живет же бабье с запросом на вечную молодость, и переубедить их ни в чем не возможно. Ох, эти детские глазенки: глянешь - сердце так и всколых­нется. Приласкать, прижать ребенка, а иначе и жить-то неза­чем. Так нет же: нам надо убить природу, божие произволе­ние, а после того мы, бабы, кто на свете такие? Похотливые, подгнившие кошки, пустопорожние телки, и весь тому удел - безнадежные поиски чем и как утолить пустоту душевную. Вот так и живи пока не пристукнут где-нибудь в какой- нибудь компашке...

- Клара вздрогнула: что-то неизбежное и темное обозначилось для нее в неведомой житейской дали, от чего надо скрыться, убежать, покинуть город и знакомых, и Россию. Для женщины весь смысл ее жизни - ребенок. Ей богом не дано ни в чем облагородить себя. Зайти в церковь что ли? Отрешиться. Так там же нынче тоже магазин: торгуют свеч­ками, ладанками, крестами прямо во храме, как в ларьке. Христос когда-то изгонял торговцев из храма, а ныне они вон как там хорошо устроились. Какая уж тут святость? И не найти тут воскрешения души. В прежние ведические времена славяне-русы божьим именем не торговали. А теперь все по новому раскладу. Почитались когда-то Сварог и Дажьбог, а русичи считались внуками Дажьбога, - и все взывалось к возвеличению души, к силе, к доброте, к достоинству, к чес­ти, к отваге и доброте, и совсем не к уничижению во страхе божием. А ныне, как и во времена царские, все поставлено на службу властям, и все против завета Христа: «Не можете служить богу и мамоне!» А вот ведь служат - и ничего: не маются, не каются, и все берут и берут - и за упокой и за рождение, за поминание и за здравие, и с тайным подаянием, и с блюдом церковь обходят с прихожан воочию брать. Прости господи, - отдали храмы чертям на потеху. В кощунстве над всевышним ложь во святость возвели.

Все так, все так. Чего уж тут без толку маяться. Все мы под богом ходим, и каждому своя доля, своя судьба. Накануне неспроста подруга-магазинщица ручалась за Майку-проститутку с двумя Майкиными паспортами. От­куда паспорта - не важно, однако паспорта настоящие, не фальшивые. Нынче бабы лихо с торговлей управляются. Вот и предлагает та магазинщица взять в соседней области по тем паспортам товару в кредит на четыреста тысяч. Косме­тику фирмы «Коти». За французскую косметику теперешние дамы готовы с голоду помереть и мужа продать бандитам в рабство. От реализации такого товара, с учетом всех затрат, прибыль миллионов на пять выскочит. Вот тебе и Канары. Один раз рискнуть, а там - покой, обеспеченность и для вся­кой лирики простор. Достать бланк с печатью от «Ростура» или еще от какой солидной фирмы можно. За деньги любую бумажку купишь даже с госпечатью. Есть вон бланки с гер­бовыми печатями из дохлого «Рыбпромсоза». Тоже мне ак­ционеры с ведром протухлых карасей. Браконьеры чертовы: рыбы нет - так губную помаду за проценты доставлять взя­лись. Чтобы вместо ухи-то дамы облизывались. Разорились - сели на задницу. Документацию с печатями свалили в хлам, а у подруги глаз острый - прибрала бланки с печатями. Те­перь пригодились. На этих бланках только напиши доверен­ность, и Майку с ее паспортами в соседнюю область отправь. Товар не громоздкий. Одним грузчиком управишься. Риско­вое дело да сверхприбыльное. На такой товар у женского ду­ха ненасытный спрос, и вся эта французская дребедень за не­делю с прилавка улетучится. А там - ищи ветра в поле. Май­ке откинуть тысяч двадцать пять - будет довольна, а в случае чего - ей отвечать: она товар получала. Да и кто за ней в ро­зыск пустится. Нынче криминал ни в какую милицию не пойдет. К тому же эта девка сразу же куда-нибудь смоется. В СНГ нынче прятаться легко: переехал верст на двести в сторону, и в другом ты уже государстве. Бандитам нынче благодать: они все с пистолетами да с автоматами, а ты - человек простой - лицо, как окрестили тебя чиновни­ки, лицо физическое и даже не человек, а чем-то вроде пониже обезьян обозначенный, ты ружьишко свое обязан в сейфе в привинченном держать и в разобранном виде с патронами от ружья отдельными. Ворвутся к тебе банди­ты, - так ты сейф тот железный сперва отопри, ружьишко со­бери, патроны из другого места достань, а уж тогда и оборо­няйся. Нынче это самый закон по самообороне люди прозва­ли - «Закон - не повреди бандита». Где уж тут защиты ис­кать. Извернулся, смог - так твое. Теперь жизнь на пополам: половина бандитская, половина официальная. МВД в частные разборки не лезет. У них и без того перегрузка: что ни день - убийство, что ни час - грабеж. Наркотики, морги, пьянь рвань, бомжи, ножевые да пулевые ранения, карманные воры - щипачи, домушники, подлог да проституция, взятки среди политиков и должностных. Заглох коммунизм обещанный - теперь от светлого капиталистического будущего трещит Россия по швам. Теперь иной уклад, иная моральная расфасовка: не украл - так дурак, сумел взять - бери, не смог взять - сдохни. Затолкнут, затрут, затопчут, зазеваешься - прикончат.

 

X X X X

 

Проститутка Майка, двадцати четырех лет, в меру перекрашенная в соломенный цвет, в мини-юбке, с точеными ножками, в удлиненной кожаной курточке с приоткрытыми отворотами, за которыми полу обнажались потерявшие упругость груди, смотрела на мир божий всепонимающе и нагловато. Ее глаза еще не обрели неизбежную в такой жизни усталость, глубинную и серую, тело еще не совсем обрякло от пресыщения, и влекла она вся уступчивой развязной миловидностью. Клара знала: за всей этой миловидностью сокрыт жестокий, беспощадный, циничный расчетливый нрав. «Цветешь и пахнешь?» - спросила Майка, окинув Клару взглядом снизу вверх. Стальной укол из Майкиных глаз Клара приняла спокойно: они понимали друг друга, и был разговор с Майкой кратким, деловым и конкретным. Майка шла на главный риск и потому к двадцати пяти обещанных присовокупила еще пять тысяч на ресторанную раскидку. Клара не противилась, и поделыцицы остались довольны друг другом. С деньгами Майка намеревалась передохнуть, ощутить личную независимость и даже плюнуть в рожу какому-то липучему селадону ради удовольствия. Но телесная растрата, - не говоря уж о душе, - все чаще отзывалась в ней всеобщей слабостью, усталостью и болью в животе. Ей захотелось заглянуть в родную деревню. Там мать-старушка от своей грошовой пенсии отрывала Майке на учебу, когда Майка училась в СПТУ. Однако не тебе, старушка, суждено было уберечь свою дочь. И не про Майку та вина. В общагу, когда на праздник в ноябре все разъехались по домам, вошли трое чернобровых. Наглые. Вломились в комнату. Схватили за руки, влили в рот водки, и вся жизнь обрушилась в полусне. Докажи чего попробуй - сама пьяная была. Позор лучше скрыть. И промолчала Майка да заговорила в ней потребность быть женщиной. Деньги брать нужда заставила. Позабросила Майка и крой и шитье, на которые училась. Потянулась к деньгам, к бесшабашной воле.

Майка ставила Клару рядом с собой: «Значит, сколь-столь и отстегнешь, подруга?» - «Сколь-столь и получишь, если ума в тебе хватит», - Клара глянула на Майку с ярко вспыхнувшим злом. «Ой-ей - мысленно струсила Майка. - Шикарная стерва. У такой «крыша» по дюжине бандитов с каждой стороны. Взъерепенишься - прирежут враз». «Так то я тебе спроста сказала», - промямлила Майка. «То-то - снизошла к ней Клара: ее покоробила невольная зависимость от этой нахальной девки, но деньги - есть деньги, - из-за них многим приходится поступиться. Впрочем с доверенностью от дебильного «Рыбпромсоюза» Майка смотрелась вполне доверительно. Хорошо, если товар будет выдавать мужик. Майка вертухля, - под ее ужимками любой мужик осоловеет и в бумажки толком не всмотрится, ни с кем не созвонится. Да и сверяться негде. Нет уж той рыбоедской конторы. Разбегалась, а рыбаки артельные браконьерят. Сети-то у них остались. Теперь рыбу за себя на рынке продают. Вобщем для Майки дело не сложное: по одному паспорту с иной фамилией товар получить и Кларе сдать, а богато зажить по паспорту настоящему, с той фамилией, которая и в самом деле есть. Лучше не придумаешь. Без накладок в том деле Кларе не обойтись: Майке сумма, - это само-собой, двум бандитам «за крышу», шоферу тож. Вот и все расходы от прибыли в миллиона два. Однако Кларе было невдомек: фирма «Медиум» была тесно связана с мощной торговой конторой «Ростур» общим банковским кредитом и облапошить «Медиум» было равно тому, что залезть в карман «Ростуру». Через пару дней «Медиум» понял, кто и как их «киданул» и куда ушел товар. Предвидя возможные неприятности, Клара встретила товар ночью, но сама товар не приняла - переложила ту заботу на кладовщика, чтобы в случае чего отмыться в роли ничего не знающей наивной предпринимательницы. Однако по утру следующего дня «Медиум» навел справки, вышел на «Ростур», а по компьютерным данным отыскал ныне сдохлый «Рыбпромсоюз». Перед двумя свирепыми амбалами бывшая секретарша «Рыбпромсоюза» выдала и Клару, и Майку, что называется с первого писку. Ради спасения, она легла в постель поочередно с каждым и, едва расставшись с таковыми, помчалась в церковь поставить свечку за свое чудесное спасение.

Клара Денисовна рассчитавшись с Майкой и бандитской «крышей», вздохнула с некоторым успокоением, но страх еще давил, однако некоторая часть французской косметики у Клары сохранилась от прежних открытых поставок, законно проведенных налоговой полицией, и потому можно было торговать какое-то время смешанным товаром от прежних поставок с товаром новым без опасений и не выдать себя появлением нового товара. А пройдет месяц-другой и все накладные на товары переоформятся в нужном порядке от других поставщиков. С чиновной челядью и налоговой инспекцией Клара Денисовна всегда умела договориться. Жуть наводила лишь бандитская разборка. Там власть сильнее государственной, там не поможет ни МВД, ни ФСБ. Там не миловать, ни шутить не умеют - решать в одночасье живу быть или нет. В лучшем случае на «на счетчик поставят» или в железную цистерну запрут, бывает, что по тонкому льду идти заставят и будут с берега гигать - потонешь или нет. Попадись - искалечат и все отберут. Парня - в рабство, девчонку - в надругательство, и в проститутки, да и парня, что посмазливей на утеху педерастам. Убьют так походя, ради забавы или после наркоты. В общем голубой океан и золотые пляжи отодвинулись для Клары куда-то в дальние дали, исчез покой и воочию резко обозначились грязь и мерзость вокруг. Жизнь ошалело ускорилась: минуты, часы, дни заскользили под ногами, готовые затянуть красавицу Клару в тусклую душную пропасть, не оставляя ни малейшей надежды быть счастливой.

 

X X X X

 

Киля, стокилограммовый накоротко стриженный амбал, держал «крышу» над «Ростуром» с двумя подельниками, похожими на него, как две редьки с овощного прилавка. Киля получал с «Ростура» за свою бандитскую охрану три тысячи в месяц, подельники по две, восполняясь поборами с базарных «челноков», с ларечников, с приезжавших на базар с фруктами южан. Верные блатной чести, они усердно мотали свою работу: безоговорочно, без рассуждений расшибались в криминальных разборках, ломали кости тому, на кого укажет босс, вышибали долги с нерадивых должников, изредка насиловали легкомысленных девчонок, беззаботно ныряющих к ним в роскошный «Форд», нищих и старушек не трогали, - потому считали себя людьми в некоторой степени благородными. За Килей тянулось нерасследованное мокрое дело из прошлого, и уж верно потому с ним никто не вступал в серьезную разборку. В «Ростуре» следствием нераскрытое Килине прошлое было детально известно, и Киля вполне сознавал, что здесь он «на крючке» и от того-то был вечно всем на свете недоволен и зол.

Весть о том, что «Медиум» киданули в разор и с тем существенно урезали капитал «Ростура», Киля воспринял раздумчиво, как философ перед очередной полемикой, - дескать посмотрим, что и как там крутится, полагая, что без него в этом деле никак не обойтись. В «Ростуре», взирая на мощную Килину грудь и торчащий пупок под тельняшкой, объяснять ему ничего не стали: дали наводку - вот и все. Но пусть никто не думает, что он, Киля, выбьет убыток обеих фирм за здорово живешь. Он свое дело знает, но крупная сумма, с которой он имел бы свою немалую долю побудила у Кили тупой и напористый азарт. Главной приметой для него была шалава с грузовичка, и догадаться о том, что тут проскользнула Майка, для Кили было проще понюшки кокаина: проституток города Киля знал наперечет - не зря же он лечился после них четыре раза, и только Господь Бог отвел его от СПИДа - во что Киля истово верил. В душе Киля был весьма набожен. Киля знал возможности многих проституток морочить головы, и Майка, в этом смысле, была просто класс. Завсегдатай ресторанов и баров, Киля вжился в ночной разгул города и, как хорь из норы, умел прицельно вглядываться в лица. Мало кто мог догадаться, что в этом вяловатом и на вид громоздком увальне таится беспощадный зверь. Перед тем как выйти вечером и присмотреться к ночной публике, Киля сходил в церковь, поставил свечку апостолу Павлу, оберегающему справедливость, потолкался на панелях, и, не заметив Майки, зашел в роскошный ресторан, где Майка по глупости закрутила пир с тремя такими же, как она, подружками. На этакую роскошь у Майки денег вовек не было, но выпал фарт. Расположившись в сторонке, Киля терпеливо ждал, когда у Майки с подружками закончится лихая пирушка. Он искоса поглядывал на раскрасневшихся хабалок и что-то жалостливой нотой дрогнуло в его груди: средь потухших измызганных подружек Майка смотрелась почти девчонкой, почуявшей вдруг бесшабашную волю. Майку всегда покупали - теперь она хотела бы купить и дураков и дур, но увести того, кто отзовется ей взглядом ласковым без наглости и пренебрежения. Душа женщины звала, затаив желание, принять чистоту давно истраченного искреннего чувства и провести - пусть единственную ночь - в бережливой доброй ласке в отрешенности от грязных былых дней. Ищущий взгляд открытых серых Майкиных глаз застыл на пареньке чернявом, еще явно не развращенном, и зовущая сила Майкиных глаз заставила его подняться и подойти. И Майка встрепенулась отвергла душою и разумом прошлое - всех потных, наглых и пресыщенных, у которых до самого гроба не засветится душа. В последнее время, обеспеченность позволила Майке не путаться ни с кем, и была она готова растоптать острыми каблучками всех былых и ободрать их подлые рожи ногтями. До толе ей некогда было понять, что душа и тело и самые порочные тоскуют по настоящей интимной чистоте. В минуту Майку обуяло желание страсти зовущей и вольной, без пошлости и наглядности, без принуждений и продажности.

Чернявый паренек, лет двадцати, как видно заезжий, затаенно и зовущее смотрел на женщин, и сердце Майки всколыхнулось от его мужской нерастраченности и беззащитности. Пареньку было неуютно в полупьяном ресторанном развале, и он опасался и подхватить болезнь, и быть ограбленным, избитым и даже убитым. Майка поила подружек - сама почти не пила. Чуть пригубила вина - не хотелось заглушить в себе вспыхнувшее чувство. Она давным давно усвоила: в пьяни то уже не любовь, - все, что угодно - похоть, влечение, похотливый зуд, но не любовь. Паренек заметил, что Майка почти не притронулась к своему бокалу. Его свежее тело и ясный разум противились хмельным расплывчатым позывам. Он зашел в ресторан, чтобы на какое-то время отвлечься от одиночества. По желанной женской нежности тосковала его душа, и он вспыхнувшим взглядом отозвался на зовущий Майкин взгляд. Многоопытный Киля таковой контакт тут же заприметил. Чувствуя догляд со стороны, Майка обернулась и сердце ее заныло. Зачем в ресторане объявился Киля - не надо объяснять. Амбал Киля - Кирилл Травушкин, - тупой деспот беспощадный на расправу. Душа затосковала: все, подруга, ты засветилась. От Кили не схоронишься. На выходе ударом свалит паренька, втиснет в машину и будет казнить, терзать и калечить со звериной гнусною усладой - он такое любит, и Майка, одолевая ватной тяжестью и ужасом переполненное тело, подошла к нему.

-   Киля, - она встала перед ним просящее и слезно. - Бога ради не тронь... Ну глоточек счастья... Ну дай побыть, а потом убей - руки не отведу... Этот парень мой... Это же не вы, сволочи... Сколько есть - все тебе отдам... И все, что будет тоже...

-    Понял... - медленно, врастяжку вздохнул Киля, стукнув пудовыми кулаками по своим коленям: его впервые проняло так тоскливо и грустно. Перед ним была Майка, расхожее продажное трепло, но в упор объявилась и женщина, которую и он бы обласкал, защитил. И сердцем принял. В его грубое сердце проникло чувство уважения и погасило там зло. - Ладно, гуляй... - Киля мотнул стриженной башкою. - А за «Медиум» - сама понимаешь - счет потом. Товар ты получала?

-   Я, Киля... Я... Вот возьми, что есть, - Майка протянула деньги.

-   Ну и дура... Чего с тебя взять... А вот с твоей красоткой разберемся... Ну, иди... Эх, бабы, и что у вас за сердце такое... Ну, чего стоишь? Хиляй, стучи копытцами. Я не крохобор. У твоей хозяйки магазин - это что-то значит. На раскачку хватит, - и Киля как-то сразу туповато, переменился, а в сердце Майки закралась холодная сосущая тревога.

Как видно, Ангел-Хранитель опахнул Майку крылом. Ресторанный тамада включил медленный, зовущий мелодичный танец. - «Дамы приглашают кавалеров!» - провозгласил он.

Майка подошла к пареньку, и долгим влажным взглядом слилась с его раскрытыми и ждущими глазами.

 

XX X X

 

Киля умыкнул Клару Денисовну с бандитским ярым шиком, истово подражая зарубежным боевикам. Клара Денисовна и окнуть не успела, как оказалась на заднем сидении лимузина «Опель-омега» меж двух крутых парней. Ей сразу приказали «не пикать», «не вякать», «не хлюпать». Каждому из двух парней по бокам было на вид лет под сорок, а шоферил парнишка совсем молодой. Киля сел рядом с шофером, даже не глянув на помертвело бледную Клару. Клару сцапали в переулке на подходе к дому: пластырь - на губы и швырком на заднее сидение.

«Господи, - ужаснулась Клара, - хоть бы гадостью какой- нибудь не заразили!» Но шелковые брюки с Клары никто не сдирал, и Клару захлестнула догадка: «Майка, шлюха, продала... Вот тебе - и Канары! Ох, уж мне эта дурацкая афера... Теперь всем, что есть, не хватит откупиться. Тюремные нары за великое счастье почтешь. Такие изощренные садисты насилуют неспроста: казнить, пытать, терзать будут до последней жуткой минуты. Все отдашь, а вымолишь час жизни. Эти свидетелей не оставляют».

Загородный особняк, неброский, просторный и невысокий, был окружен решетчатой железной оградой, за которой зелень густо насаженных кустов, кленов, сирени и акаций, надежно скрывала от посторонних взглядов квадрат земли гектара в полтора. Железные ворота с калиткой, с окошечком и сигнальной кнопкой, ничем не отличались от обычных дачных, и были окрашены в приветливый салатный цвет. Створы ворот, мирно блестевшие травяной побежалостью, побуждали к добрым помыслам о том, что здесь обосновался славный хозяин из средне богатых русских, живущих прочно, спокойно и не зря. И все же опытный взгляд подметил бы во всем том и расчет, и толк, благодаря чему хозяин не прет в обалденную помпезность и никого не дразнит не антресолями, не этажами, но обладает не малой властью в здешней криминальной иерархии. Машина подошла, ворота раздвинулись по колу, мелькнула охрана, и где-то позади за Кларой наглухо закрылся житейский и политически ошалелый мир. На асфальтовой дорожке, среди ухоженной зелени, один из похитителей предупредительно распахнул перед Кларой дверцу автомобиля и, судя по такой вежливой примете, Клара поняла, что группового изнасилования не будет и, вероятнее всего, оказавшись на примете у главного бандита, предназначалась только ему.

С большим опытом на пути торговом, во глубине общественных потемок, средь дураков и умных, средь воришек и воров, средь бандитов и вполне пристойных беспощадных убийц и громил, в политическом дурдоме средь ловких продажных администраторов и чинов, Клара Денисовна совершенно точно предугадала, что сейчас лицезреть ее будет сам босс, - зверь очень сильный способный и развернуться и затаиться в нужный момент.

В просторной комнате с тахтой, диваном и креслами, столиком и баром, вделанном в стены, Клара увидела невысокого, плотного, широколобого, побитого проседью дельца по кличке Кактус. Он сидел в кресле, одетый в импортный сизый костюм, в тонкой голубой рубашке с открытым воротником и без галстука. Вероятно, он вознамерился воссоздать в кабинете простой домашний уют. Сквозь очки объемные в дорогой оправе, он, как будто наколол Клару, как козявку, застывшими небольшими желтоватыми глазами. Блеск его туфель уводил взгляд на толстые выпирающие икры его ног под широкими брюками, а костюм выдавал полноту слегка зажиревшего мужчины лет сорока пяти. Щелкнув пальцами, он удалил подельников прочь и кивком указал Кларе на тахту, стоящую неподалеку от кресла. Он смотрел и смотрел на Клару, и было похоже очень много видел сквозь бежевый шелк ее брюк. Его взгляд насыщался видением этой красавицы и, вместе с желанием ее взять, в уме босса явилось восхищение: «Отважная баба! «Медиум» посадила на задницу, «Ростур» обобрала. И сама какова! Ноги, шейка, вырез на груди - нежность сквозь кожу так и дышит. И все без помпеза, без крика, все в должную меру...». Что и говорить, вульгарности Клара Денисовна не переносила, но, подчиняясь моде, умело использовала все модные новинки с утонченным изысканным вкусом. Ни мини, ни оголенность ее не затянули. Предпочитала шелк оранжевый, бежевый, белый в сочетании с изумрудным, или вишневое с черным листовидным рисунком. Шёлковый бежевый костюм подчеркивал мягкую плавность ее высокой фигуры, и ласковые неторопливые движения заставляли стопорить взгляды всех встречных мужчин.

Взгляд босса убедил Клару: блатяжного надругательства он не позволит. Он возьмет ее себе. Она не та, каковую можно отдать на потеху извращенным распущенным дебилам. Хозяин восхитился, и в том была самая надежная для нее в этом бандюжнике защита. Женщина, она понимала: в том всегда победа, где женщины всевластны и, сообразуясь с решающей минутой, Клара потупилась и на ее припущенной ресничке дрогнула слеза. То был у Клары школярский усвоенный прием, пред которым строгая рука учителя зависала над журналом и, клюнув вниз, вместо двойки ставила точку. Училась Кларочка из ряда вон плохо. С годами слезная способность очень даже пригодилась и оказалась верным средством давить на психику мужчин. Такой маневр Клара Денисовна могла применить в любой момент, - и босс воспламенел. Он признал себя не каким-то там хамским властителем над пленницей, он ощутил себя защитником и покровителем такой неопытной и в угол загнанной красавицы. Он отдался ей возбужденно и напористо, однако не мог понять потом, отчего, овладев красавицей, он стал отупелым, вялым и покорным словам Клары больше, чем собственным мыслям. Сработал низменный уровень чувства, который средь расхожих девок и проституток, заглушил в нем понимание искренности и постельной лжи. Утонченная психика давным давно заглохла в нем, и все сводилось к телесной растрате, надсадной растрате, надсадной и тусклой, и чем больше он утешал свое тело, тем сильнее угасала его душа. Клара Денисовна предвидела, что и этот будет искать и жаждать в ней чего-то ему недостающего, что и этот будет через силу изнуряться и бодриться в близости, и все больше и больше подпадать под ее зависимость, и в конце концов грозный босс, так называемый Кактус, будет ее раб, как и Полуектов с его слабосильной и зудящей, неутоленной и самодовольной похотью. Впрочем бандит ее сразу не отпустит. Такая ему нужна. Он будет бравировать и лезть с ней напоказ, таскать ее по ресторанам, расстилаться перед ней в ее прихотях, и делать все то, что она скажет. Он спишет с нее все чего она украла и даст ей втрое больше, чтобы утвердить свою значимость перед ней и ради престижа перед друзьями. Разумный выход был один - не отвергать бандита. Деньги нужнее, чем честь. Скрепить сердце, выжать с Кактуса доллары, перевести на зарубежный счет. Лучше в греческий, поближе к Италии, возможно под крышу таможним мафиози, или перемахнуть в Америку и начать где-то жить заново. Мир раскинется перед ней - ведь она так молода и красива.

Кактус с лихвою щедро расплатился с Килей и с его подельниками, выпил с ними коньяку, а Клару оставил у себя. Наглотавшись иохимбина, он намеревался провести с ней страстную ночь, и Клара искусно ему потакала. В какие-то часы и минуты она забрала его в свою власть. Наутро, позавтракав с Кларой в ресторане, Кактус сам отвез ее на своем «Вольво» домой. Они расстались мило, родственно, небрежно, обиходно и доверительно, как могут прощаться люди только свои. «Все будет окей! - заверил Кактус. - Не переживай, малютка! Твое будет твое и «Медиум» будет наш. Да пусть про тебя никто не вздумает вякнуть...».

Через два дня Клара, оцепенела от страха, поняла значение последних слов: Майку нашли мертвой - за городом прямо у дороги. Предупреждение наглядное - молчи. Клару изнурял страх не столько за себя сколько за подружку, втянувшую ее в столь грубую аферу: и эту уберут. Но подруга оказалась прозорливей: в неделю продала квартиру, ларек, мебель и - бог весть - куда-то скрылась, а прокуратура возбудила глухое и никому не нужное дело по факту убийства проститутки Майи Самсоновны Переставиной.

Майку убили, подруга-поделыцица скрылась, рядом Кактус, и на Клару нахлынуло одиночество, в котором оставалось только завыть. Кактус, Котоломов Тимофей Семенович, бывал даже бодрячески мил, но Клара скуксилась и начала помалу чахнуть в постоянном недовольстве, нервозности и тоске. Под ее углаженной кожей пробилась желтизна - признак закипающей желчи, - и мало-помалу яд стал источаться в каждом ее слове и поступке. Мужчины перестали на нее пялиться, Кактус, изнурившись, охладел, и щемящий голос ее души сказал ей, что никому на свете она абсолютно не нужна. Родители умерли, Барсар отошел, и теперь ей всего острее недоставало наполненности близким человеком - словом, заботой, лаской, - и пусть порою в обидах и мелких семейных разборках, но рядом, в том извечном парадоксе, в котором один из древнейших мудрецов воскликнул, отметив в женщине ее особенную прелесть: «И с тобой невозможно, и без тебя не могу!» Мудрец натерпелся от женщины явно, но как же он был счастлив! Весь расчетливый и рациональный ум Клары оказался мелким и бессильным перед терзанием душевным. А вокруг - реклама технического секса, извращенности и пресыщения - суррогат любви в качестве современной принадлежности и та отвратительность приятий, о которых простецкая Майка заявила однажды так: «Пользоваться презервативом - все равно, что сахар через стекло лизать». И нате вам: секс-куклы для мужчин и некие поролоновые секс-утолители для женщин. И во всем таком идиотизме есть главная беда - всего страшнее отстраненность разума от души, и Клара, терзаясь остро нарастающим душевным и телесным отупением, послала к черту телохранителей босса, которые отвозили ее на дачу Котоломова раз в неделю. Облаив мускульных дебилов Кактуса на полном базарном жаргоне, Клара долго сидела у столика, зажав виски ладонями, согбенная и одинокая, «Пусть лучше убьют,» - сказала она вслух, открыла холодильник, выпила коньяку и в сердцах сгрохнула со стеллажа груду видеокассет с их рекламным эротическим и сексуальным разнообразием.

Черт-те что, - завихрилось в разуме, - и как можно было так поддаться обстоятельствам: Полуектов, Гарнич, Кактус! «Заморочилась ты, баба» - ругнув самою себя, сказала Клара и выпила еще. Ей было до ужаса стыдно и противно, что предала она не столько человека, мужа, сколько самою себя, свое чувство к Барсару, в котором обоюдности теперь не будет никогда, и было нестерпимо жаль тех минут, таких ярких и трепетных, которые она самолюбиво отстраняла при жизни с Барсаром с этакой издевочкой над близким человеком. И осталось лишь вот гнусное насилие над собственной душою и телом. Уж чего-чего, а этого Клара теперь пережила. Кто-то когда-то сказал: искренность не ведает совести, перепутав интимную потребность тела с велением души, возведя в степень лишь механическое раздражение тела, которое наглухо убивает обожествленную властительность любви и превращает человека в ничто. И Клара заметалась на людях от словесной фальши и от близости в холодной похотливости без проблеска души. Даже проститутки стремятся где-то и когда- то иметь, пусть малую, но задушевную близость. Важнее всего для женщины - любить и, если такой возможности нет, ее убивает тоскливая боль неизлечимой обреченности. Тогда вокруг все пусто: есть пошляки, извращенцы, наркоманы, пьяницы, ресторанные селадоны, громозкие амбалы, педерасты, лесбиянки, позатертые в бумагах чиновники и важные самозначительно пустопорожние начальники, - и некого любить, и ни кто ни кого нелюбит и некого жалеть. С чисто женским самолюбием и затаенным злорадством Клара Денисовна могла бы утешиться, когда Барсар бы сник, прожентел - изнурился бы с той, которая ему близка, и в том таилась бы коварная надежда на возвращение его в лоно былого супружества, но эта окрыленность и нежность, посетившая душу Барсара, вцепилась в сердце Клары пастью хищной зависти и мести. Она понимала: сила там, где есть любовь, где трепетно тайная нежность есть исток громадной духовной и телесной мощи. А вокруг существа - не люди, которые изжили в себе желание пребывать в чистой душевной и телесной близости. И все заняты, будто бы и в самом деле делами и поделками - враньем и пошлостью, половой извращенностью, наркоманией, политикой и корыстью, и время несет всех куда-то вниз от сущности и сути человеческой, как мусор в мусоропроводе. В толчее позабыта родственность душ, позатерт и отдален яркий свет женщине кормящей ребенка, - божественное сияние, через которое озарена вся любовь на земле. Теперь сухой, неутоленной жаждой сказалась на Кларе бездетность и нерастраченная тяга материнства, которую не к чему приложить. Не умаляя личных прегрешений, своенравия и гордости, Клара Денисовна чисто по-женски была обижена жестокостью Барсара, - жестокостью решительной, как и подобает мужчине, власть которого размягчает женское сердце. Ведь справедливости ради и в сердце мужском обязательно должна быть наивная и добрая отдушинка, которая открывает ему и женское влечение, и женскую ласку. Чуткой женщине своим наитием надо принять только ту чуткую минуту, когда и самая сильная мужская натура бывает однажды по-детски наивна и доступна, но именно в натуре такой сокрыт незаменимый ничем сгусток энергетической силы, без которого невозможна любовь. Интуиция - это второй разум, который не лжет - вот чем заполнена тайна Барсара.

 

X X X X

 

Кактус, изрядно ослабевший от близости с Кларой отпустил ее с миром без злобы и досады. Богатый и значимый, он мог бы привлечь в постель очередную красавицу, но Клара размягчила его, и в сердце Котоломова проснулся добрый звук, чего с ним давненько не бывало. Он погасил все долги Клары, вздохнул облегченно и ни к одной из женщин что-то не адресовался. В те дни осени, ясной и тихой, людское месиво города предостаточно отяготило Клару, и ей захотелось раскрепоститься от омертвелой суеты возгромождений города, попасть куда-то в глушь, - в леса, с которыми Барсар так дружен, - принять этот мир, проникнуть вглубь этого мира и с тем в истоки барсаровской души, - восстать самой в искренних и освежающих желаниях. Ее сердце в сумятице и тревоге взывало к натуральному чувству от природы, где доброта и чуткость - главная истина для душевного и телесного возрождения в чисто женской и такой желанной устремленности.

В канун того дня Клара Денисовна смотрела передачу «Женские истории» госпожи Душкиной, потом отяжелила голову червячной эстрадой, где юные недоумки, извиваясь в штопор, вихлялись, выли, хрипели и дергались, а плюс к тому особо разрекламированную «Большую помывку» с помпезной секс-звездою в веревочном купальнике, которая то и дело вскидывала свою длинную ногу, обнажаясь превыше головы. Еще в первой юности, в четырнадцать лет, любопытство вовлекло Клару в интимную близость с двенадцатилетним мальчишкой, и еще тогда в душе Клары застыл холод раннего познания, который с годами развил в ней сильный разум, подавив душевное тепло.

Клара выбрала автобус наугад - лишь бы подальше от города в сторону северных районов области, где леса еще не вырублены, а поля вокруг заброшенных деревень покрыли травы и мелколесье. Теперь она испуганно убегала от того, что насильственно вживляет в разум телевидение, и от всего невольно пережитого.

В светлой курточке, в джинсах с рюкзачком, она смотрелась очень молодо, очаровательно и ярко, но ее жесткий взгляд сквозь прищур темных ресниц отпугивал и мужчин, и парней.

Клара сошла на перекрестке дорог в сорока километрах от города с тем расчетом, чтобы вернуться вечером с той же остановки. Во след за ней перевалилась через порожки автобуса согбенная бабуля с котомкою через плечо. Бабуля съездила в город за хлебушком. В стороне в междулесьи виднелась ветхая деревушка из трех домов, в которой вероятно доживала свой век старушка.

-  Не по грибы ли, милушка, аль сродственники есть? - с надеждой в голосе спросила старушка.

-  Неплохо бы и по грибы...

-   А что ж ты, голубынька, и без корзиночки? А то зайдем ко мне, так одолжу...

-  А я грибы в пакет...

-   Ну-ну, - бабуля вздохнула. - Нонче все суют в пакет, чтобы все там спеклось и помялося: и грибы, и продукция... Вот нонче все и помятое, что мозги, что душа... А ты ишь вон какая - заглядение... И вон, одна... Поостереглась бы, милушка... Кругом все разбой да разбой...

-     Спасибо, бабуля... - Клара приметила тропинку, ведущую в лес. Потребность быть одной увела ее в сторону, и совсем не волновали опасения, что она одна, что бредет куда-то подальше от ветхой деревеньки в три двора но тропинке меж высоких белостволых берез. Каким-то тайным чувством она понимала: какая-то сила здесь ее берегла. Всего вероятнее, года, проведенные с Барсаром вместе, напитали Клару лесным родственным духом и лес признавал ее за свою.

Вскоре Клара вышла из белостволья на просторную травянистую поляну. Посреди поляны на невысоком взгорке сплелись рядом друг с другом два дерева: могучий высоченный ясень и сронившая косы береза. В обоюдном затишьи два дерева росли молодо, сильно, ярче и зеленее. Стояла жизнь, что судьба людская: в каждом свое, ради цветения другого. Клара долго и любовно смотрела на эти два дерева, и ее впервые посетила мысль, которую зачастую неприемлют женщины: живи с тем, что судьба тебе дала, и не переделывай мужчину под себя - проблем не оберешься, - исказнишь сама себя, и не будет защищать тебя мужчина от непогоды, как ясень березу, и побегут по тебе сухие сучки остервенения, взращенные никчемным глупым норовом. И мысли Клары опять-таки переметнулись на Барсара и опять же на ту неизвестную, которая, безусловно оберегает близость с ним и творит тем силу и для него и для себя.

Клара долго бродила по лесу, остерегаясь идти в затаенную глубь. Здесь было все не так, как бывает по всюду: воздух живым обаянием касался ее лица, рук и тела, и повсюду чувствовался ток незримо струящейся жизни. Клара вспомнила исследования японских ученых, которые с помощью чувствительных приборов уловили в деревьях и радость, и ужасающий страх: когда в роще спиливали одно дерево, у всех остальных деревьев сужались от страха соконосные сосуды. Клара прижимала ладони то к одному, то к другому дереву и, чувствуя исходящее о них тепло, умиротворенно и тихо приняла свою судьбу. Разрозненность желаний соединилась в ней в одно нежное желание - увидеть и принять. И вдруг на этот зов в земном эфире к ней на квартиру пришел электрик, молодой, долговязый и несчастный. Что-то у Клары Денисовны замкнулось на кухне в проводах - заискрилось, задымило, перегорели пробки, и Клара Денисовна приготовила для труженика электросети небольшой, но состряпанный по высшему классу обед. К доброму желанию накормить застенчивого парня присовокупилось желание и тела и души. Житейский пробел - одиночество, - заполнился для нее такой милой необходимостью - накормить молодого парня, такого неловкого и голодного, которого так пленительно смущали чуть-чуть приоткрытые халатом упругие груди хозяйки. Природа сближала их то взглядом, то совершенно ненужным словом. Клара видела, как он девически нерастрачен и, как доверчиво, незащищено и неумело подпал под ее власть - власть женщины и ее женского желания. Взглянув мельком на себя в зеркало, Клара увидела: в ней проснулась юная, блестящая восхитительница. Глаза сверкали и сияли, стан сам собою оформился в стройный, пленительный, влекущий овал. И Владимир - так звали электрика - перепутал провода, расковырял штукатурку не там, где нужно, и, оступившись на табуретке, едва не грохнулся на пол. С присутствием великолепной женщины, он не в силах был подавить тяготение к ней, - ковырялся невпопад в розетке, куда-то не туда тянул проводку и, когда Клара подошла к нему со спины и положила нежные руки на его худоватые плечи, он окаменел. - «Отдохни», - сказала она тихо и затаенно.

В комнате от неисправности не вспыхнул свет, прихлынули сумерки. Клара зажгла свечи в старинном тройном подсвечнике и поставила на столик рядом с готовым ужином.

- Помой руки - и снова... - она указала на мягкую тахту, придвинутую к столику.

Владимир, дробно ошалелый и жаркий, сел с нею рядом. Он не помнил, когда и как осмелел. Он был однажды женат, но жена прогнала его из-за его неуклюжести и отсутствия мужской напористой инициативы. Но миг был озвучен влекущей струною, которую пробудила в нем Клара, и стал он вдруг отважным, как некий робкий мальчишка, внезапно принявший большую и крепкую защиту.

Утром Владимир летел через пороги этажей за новыми проводами, предвкушая заменить всю электропроводку во всей квартире Клары.

После недавнего прошлого и тяжких муторных впечатлений в Кларе воспрянула свежесть, словно в ручье с журчанием чистой воды. Владимиру только что прозвенело двадцать семь, Кларе только сорок пять. Потребность Клары к Владимиру диктовалась зрелой женщиной, а забота о нем исходила от чувства нерастраченного материнства, что слилось для Клары в счастливые дни обновления на пороге неизбежного холода на пятом десятке лет. Ярко цветущая, она видела, как Владимир возмужал в жаркой чувственности к ней. В парне вызревал хороший, сильный, добрый мужчина и, чувствуя себя совсем юной, Клара и вовсе позабыла сколь срок на молодость для женщины измерен. Зрелость мужская дарует мужчине способность оценить себя и осмотреться среди женщин. В последние пять лет Владимир мотался по каморкам и общагам и почти позабыл о своей мужской природе. Отныне он утвердился в себе, избавился от недавних смущений возле смазливых девчонок. Он уже не мучился жаркой и чувственной вспышкой. И Клара не принуждала его к постели, чтобы он соразмерял свою силу, - не теребила насильственными ласками, как Полуектова и Кактуса, чтобы ввергнуть их в ничтожество, - нет, она оберегала этого молодого, еще не растраченного, юного, чтобы закрепить а нем привычку к ней. Но что-то не вязалось, чего-то не хватало в их близости, не доставало какой-то особой вовлеченности, к которой мужчина будет единственно желанным, восполняющим женскую натуру - душу и тело. И Клара в тайне затосковала, заметалась. Всепобедное оружие женщины - постель, а с тем и весь набор интимности: и страсть, и жар, и холод, инертность, недоступность и, наконец, изнурение - все это Кларе очертенело, как пустопорожний балласт, навязанный в жизни, и порой в ней закипала ненависть к Барсару, который таил в себе ни с кем неповторимую близость. Порой хотелось его унижения, растерзанности и страшной боли, и Клара невольно проникалась уважением к былому чувству с человеком единственно родным. Ей было щемящее неуютно и тоскливо, что все прошлое исчезло, - на душу обрушился провал, который не заполняется ни кем и ни чем, и эта сила пустоты закрутила ее в неудачи, в авантюризм и принудительную близость. Жизнь с Владимиром влилась для Клары в освежающее русло: электрик вывинчивал пробки, ставил розетки, чинил утюг, улыбчивый и мягкий. Из его глаз не сыпались тигриные искорки, как в минуты ярости у Барсара и, что греха таить, эта ярость не раз была для Клары так нужна: в той ярости пламенел безудержный огонь, рвалась наружу сила, и рабские порывы Владимира меркли в этом свирепом пламени и казались ей ватными тщедушными и слабыми.

Лишь в одном Клара абсолютно утвердилась: теперь никогда и ни за что не позволит она распоряжаться собою бандитам и хамам. Убьют, истерзают, исказнят, но не возьмут, не осквернят и не заставят покориться. Сильная натура Клары не укладывалась в благой мир с милым малым Владимиром, не совмещалась с ним, но его чистота отрезвила и возвысила ее до той высоты духа, в котором напрочь истребилась покорность к примитивной интимности без освещения души. Котоломов, возмечтав однажды, позвонил ей, и Клара взорвалась, взвилась и неистово: «Слушай ты, Кактус, падаль вонючая! Не вздумай позвонить еще или послать ко мне своих подонков! Понял ты, гниль паскудная!» - и бросила трубку. В тот же день Клара через своих подельников купила небольшой пистолет и приспособила к нему карман под курткой.

С того дня чувство новизны с Владимиром резко притупилось, Владимир стал нервозным, а Клара утратила желание оживить потускневшую страсть ни нежностью, ни словом. Она была благодарна Владимиру за дни воскрешенной молодости, но любить его не любила и любить не могла. Владимир все чаще отправлялся на очередной «халтай» - на левые заработки и неделями не появлялся у Клары. Клара напряженно бытовала в своем магазине и наказала своим наемным подельникам, охраняющим ее коммерцию, быть настороже.

В недобрый час Коля и Тима, прислужники Кактуса, встретились Кларе на улице. Крепкие ребята с ленцой. Хмыкнули, скривили рожи, и Клара остервенилась, как змея под сапогом: «Ах, вы твари! Мразь! - просквозился шип через яркие губки. - Сволочи! Отстреливать вас надо, педерасты заразные!» А вечером в мучительной постыдности Клара приставила пистолетик к своему буйному сердцу, к нежной груди. Но мысль о том, что «в дерьмо влезла сама», а умирать с подачи злорадствующих подонков и не отомстить, не очистить тем душу, было совсем уж нелепо, - эта мысль отвела ее руку в сторону. «Господи, как все мелко, мерзко и подло, - мучилась Клара. - Все в одно: переспать, нажраться и надругаться. Амикошонство - свинячья дружба. Полуектов - жалкий презервативник. Гарничь - бычье мясо, не больше. Кактус - голопузое бессилие в очках. Таращится, властвует, смотрит сквозь очки, как рыба из аквариума, и не хватает мозгу понять, что очки смывают свет с души. Володенька - так и не вырос из мальчика. Кошмар какой-то. Эх, бабье, потребительницы вы худшие из худших. Вам только похоть утешать без затрат душевных. Вот так и живем, не возродив души ни в себе, ни в ближних. Ну, ладно, мы бабы, с нас и спрос иной, а где вы, мужчины? Где тот, с которым можно раствориться до последней нежной обреченности, чтобы воспрянуть, воспарить душою, и, что греха таить, и телом тоже ведь обогатиться. И что это за жизнь такая: заела всех искусственность, затурканность, пьянка, наркота, проституция - растление духа и растрата и без того тщедушных сил. Взамен угасшему духу предлагают удовольствия, - и люди перестали понимать друг друга чувством утонченным, которое вершит судьбу каждого, и все мчится к огрублению по наклонной: потеют в ресторанах, дуреют ото всяческих шоу, утратив мелодику души, которой от бога должен принадлежать человек.

 

X X X X

Барсар вернулся в город спустя две недели. Зашел в контору, отчитался по командировке и отправился в свою городскую обитель. Открыл дверь, стал у порога, и ни душою, ни сердцем не возвратился сюда: он был еще там откуда вернулся и совсем не здесь. Женским чутьем Клара предугадала день возвращения супруга, и приказала Владимиру здесь пока не появляться - сидеть в своей зашарпанной коммуналке и ждать там ее нежного появления.

Барсар немного постоял в прихожей, повел носом в одну - в другую сторону, неспеша снял рюкзак, поставил зачехленное ружье в угол и повесил куртку подал ее от общей вешалки на гвоздь. В квартире все ему претило в каком-то незримом соприкосновении с чем-то чужим. Отомкнул замок своей комнатушки, открыл форточку и прилег на старый диван. На Клару он не посмотрел и ничего не сказал. Нервозно и сковано Клара убралась на кухню. Ей было тревожно и неуютно на сердце от того, что звериное чутье Барсара уловило недавнее чужое присутствие, которое, как ей думалось, она надежно утаила. Всякий раз такое дикое качество Барсара вызывало в ней довольно едкую досаду, но теперь все это было к лучшему: не надо объяснений, когда и так все понятно. Вместе с тем Кларе очень бы хотелось иметь такое проникающее свойство, но разгадать, откуда и как такая способность является - то ли ясновидение, то ли какой-то дар - она так и не смогла. В шальном торговом озверении импульсивное проникновение в мир и в человека ей очень бы даже пригодилось.

Передохнув, Барсар вышел на кухню согреть чайку. Небрежно и только раз он глянул на Клару, но в его неторопливых движениях, в его устойчивом прямом взгляде сверкало достоинство рыцаря, и Клара была бы непрочь подойти к нему, но всякий раз самолюбие возвышалось над ее чувствами - она отвернулась и ушла к себе в спальню. Женщине не надо объяснять когда мужчина напоен иными ласками. Добывать себе крохи расположения для Клары было сверх оскорбительно. Человек городской, поднатаревший жить в скопище людских излучений, она могла привычно заглушить в себе всплеск души, для выражения которого ей были нужны слова взамен импульса души - вся та фальшь ощущения, в котором затерта энергетическая импульсивность от природы, и человек бывает подчинен утолению возможных рациональных раздражений, погружаясь в гнилую эротику, в похабщину телевидения, в лживую прессу, в дебильность политических амбиций, где во всем том человек, впадает в примитивизм, теряет способность принять правду чувства, дарованную ему от рождения. Клара Денисовна вспомнила родителей, которых еще в пору красавицей-девчонкой пренебрежительно относила к чему-то ветхому и отжившему, но, когда их не стало, поняла, что родители торят дорогу детям добрыми чувствами и тем определяют их удачи и счастье в жизни. В ту пору ей встретился Барсар, излучающий силу и сдержанный волевой темперамент. И все это вдруг отшатнулось, перестало привычно касаться. Клара заметалась без живой энергетической подпитки, и даже новое освежающее обожание Владимира всего лишь на время заменило ей тепло истинной близости, ее ощутимо мучила тайна униженности с тем, что Барсар теперь смотрел на нее уже без ревности, без злобы, без упрека. Она утратила для него значение, что для женщины положение трудно переносимое. В его темных глазах пренебрежительно сквозило: «Ну и черт с тобою». От такой снисходительности Клара прожигала взглядом стену, за которой отдыхал Барсар.

Время было полуденное. Клара вышла вон, чтобы где-нибудь и как-нибудь скоротать время и вернуть себе устойчивость и самообладание. Сиял осенний лиственным разноцветьем украшенный день. Минуя свой магазин, Клара зашла в небольшой тенистый скверик. Хотелось быть одной - не видеть никого из примелькавшихся знакомых, - ни продавцов, ни подельников. Она устало откинулась на спинку скамеечки, и тут же заметила, как двое чернявых, молодых и наглых, наблюдают за ней. - «Вот и эти прилипать начнут», - промелькнула догадка, но двое, встретившись с ней взглядом, не подошли и вскоре куда-то исчезли. Барсар был рад, что Клара куда-то ушла. Вспоминая Полюшку, он пребывал в мягкой истоме, а Клара ему мешала, врываясь в его благодатную жизнь. Женщина, которую он столько лет знал, все годы мешала ему быть самим собою. Порою он скребущее с тяжкою тревогой опасался вернуться в прошлое. Там в прошлом резко значилась грань: ничто не может быть превыше женской красоты и самолюбия - это одно; честь, отвага, сила, доброта и решительность мужчины - это лишь приложение к блистательной женской красе без женского влекущего сияния к кому-то одному и никогда к другому. Но в женщине блистательность не главное. В женщине всего важнее ореол ее души, с которым силой незримого соприкосновения женщина бывает настолько хороша, что слова не вмещаются в расклад взволнованного чувства, - только с тем для Барсара всякий раз начиналась его с Полюшкой жизнь, - в царстве близости за пределами рассудка. В полусне, прикрыв глаза, Барсар видел перед собою Полюшку, видел ее лицо, овеянное нежной заботой, и дивная полуотрешенность возносила его душу в глубины неба, - погружала в особую сверхчувствительность, с которой Барсар начинал обостренно воспринимать каждый предмет с отпечатком добра, зла или равнодушием. Его маленькая комната с книжным стеллажом во всю стену, с мягкой медвежьей шкурой на диване, с ковриком для ног из шкуры кабана, располагала к раздумчивой отрешенности в полусне, тогда как в других трех комнатах квартиры он старался не касаться того, что побывало в руках Клары. Он не касался настольных часов, зеркала, посуды, и, не приведи бог, расчески. Он никогда не одевал и не имел никаких одежек с другого человека. Всего острее его касалась насыщенность предмета злом - злом от настроения, от раздражительности, коварства и лжи, - все это мгновенно давило на него беспричинной тревогой, предчувствием опасности, пробуждало напряженность, а порой привносило вялость и угнетало способность защищаться. В квартире всего более излучали зло: трельяж, гардероб, стенка, кресло, а все остальное дышало тусклым равнодушием - даже двуспальная кровать с поролоновыми матрацами.

Очнувшись, Барсар побывал на кухне, постоял в зале, поводя носом, будто натренированный по наркотикам пес, сдвинул дверцу шифоньера, глянул прицельно во внутрь: что-то его покоробило. Он сдернул с вешалки свою кожаную куртку, вздохнул, как после ныряния, и зашвырнул дорогую одежду с размаха в угол. Он не видел и не знал, как в ту минуту Клара оступилась, сжалась, зашла в аптеку и купила валидол. Она навряд ли вспомнила, как однажды, ради сопоставления с Барсаром, принудила Володеньку примерить дорогую куртку мужа, и теперь Барсар уловил в одежде касание чужого тела. Опасность заполучить чужой энергетический удар, возможно, подавляющий, возможно безвольный, возможно злой - не тревожила его: его коснулась мерзость. Он сдвинул дверцу шифоньера на место, омыл руки холодной водой и только тогда погладил на груди тщательно заштопанный клочок рубашки. Он хранил свой тайный знак, свой талисман - аккуратную штопку, которой касались добрые, любящие руки Полюшки. Барсар берег эту рубашку пуще всякой новой и от стирки, и от трепки по лесам. Имел он и еще бесценные вещи: шерстяные носки и варежки, от которых исходило тепло бережливых женских рук. Варежки были связаны по-особому, - с отдельным вязаным пальцем для ружейного курка. Те вещи источали микролептонную насыщенность доброго чувства, что придавало им магическую силу: в этих варежках Барсар легче и схода попадал в цель, - в его руки вливалась сила. Годы супружества с Кларой канули в прошлом, смылась в душе ложь и сумеречь потаенного разрушения, исчез въедливый мрак житейских мелочей. В близости с Полюшкой освежалась душа, прояснялся ум, в тело вливалась мощь, в сердце отвага. К высшему сознанию человека восходит искренность - проникновение одной души к душе другого человека, и потому любовь не слепа - проникновением души она всезряча и способна в единый миг быть сильнее и прозорливей и самых мудрых рассуждений. В том право природы и глупость пренебрежения к природе не прощается никому.

В кухонном или государственном качестве женщина всего лишь женщина, и своим уважением Барсар отличал только тех женщин в которых доставало души и разума быть женщиной - жить и думать по-женски без натуги и надсады в погоне до умственных помышлений мужского толка, как в масштабах так и в мелочах. Мужские и женские качества ему виделись как уравновешенность в природе, которую на земле опасно и губительно разрушать. Силою всевышней всему на свете дан предел: каждому - свое, и при малейшем искажении врожденных гармонических свойств природы исчезает человеческий талант - он просто не родится, - и тогда глупеет народ: снаряжает женщин лопатами, оружием, кувалдами, сажает их на трактора и вменяет женской нежности под идиотский вой и гиканье игру в футбол, кулачные бои, приводит к помышлениям пить, курить и убивать в утробе скрежетом и визгом псевдомузыки зачатки разума еще не рожденного ребенка. Нежность и женственность, благодаря которой в женщине созревает ребенок, ничем не заменимый космический дар, и нет хуже и страшнее наказания для женщины как бесплодие. Враг человечества в своей свинячей доблести, в нахрапистом хихиканье под гогот и вой всегда осквернял доброту и нежность, определяя величайшие душевные качества, как слабость, и в том своем молчании рвался к засилию примитивности ума, которая никогда не способна быть силой. В природе кому что: риск во имя доброты - удел для мужчин; для женщин - любовь и терпение. Когда ж те качества искажены, - нравственность исходит на нет. В жизни каждому приговор: человек обязан быть счастлив сам и вершить ту суть своей личностью. У дурака и счастье дурацкое. У человека лживого его и вовсе нет, ибо всякая ложь - это ложь, прежде всего самому себе. Всего страшнее ложь в чувствах, которая уходит в годы и превращает человека в существо фальшивое, а человеку фальшивому счастье недоступно.

Душа - обитель истины. Правду сообщают - истину чувствуют. В городе Барсару жилось трудно: угнетал городской сдвиг в человеческих чувствах, когда любовь затерта телеэкраном, затуркана в пошлости эстрадных шоу, в рекламной оголенности в бесстыдстве под дебильный грохот дискотек, под мордобитие, когда любовь вдавлена в этот навал душевных искажений, которые как зуд от нечистого тела, никому не дает здесь покоя. Отстранилось великое классическое наследие искусства и литературы. Порнуха и моральная грязь заполнила прилавки, и великая сила - литература перестала служить очищению души. Барсару, пожалуй, не хватило бы силы оберечь себя только покровительством природы когда бы не полновесные издания русской литературной классики в его комнатушке на стеллаже. В его разуме и душе русская литературная классика воссоединялась с природой в одно, и где-то на уровне подсознания создавала для него оберегающую положительную сущность.

В соседнем подъезде ударила низкочастотная, отупляющая и разрушительная звуковая долбежка. Навал бубуханья, как пушечный удар, громил утонченность звуковой пластики. До чертиков знакомая пошлая развлекательность нервического исступления нагнеталась во все нарастающей степени пока чувства не рухнули в психический транс - в отрешенность ликующего идиота. Какой-то звукопоглотитель извращенных впечатлений упивался дебильной благодатью для своих ушей, На сердце Барсара накатилась тяжесть, муть нахлынула в душу, возмутился мозг. Захлопнув поплотнее форточку, он отправился в контору завершать бумажные дела. Переодетый в костюм, плащ, в сверкающих полуботинках, повременил и призадумался: ему до смерти не хотелось возвращаться сюда. Подсчитав наличность, он прикинул - на житье в гостинице денег хватит ровно на неделю, дел с бумагами дней на шесть. Извечный противник конторских отсидок, теперь он был даже рад тому.

Только на пятый день он возвратился домой, и еще с порога на него дохнуло запустение: вездесущая пыль осела на полировку, ведро с мусором подернулось серым налетом, в кухне над окном протянулась ниточка паутины, и сброшенные Кларой шлепанцы вразброд, валялись у порога.

В эти дни за конторским столом мысли Барсара, в какой-то час перемежались, и, бог весь почему, неуютно и тревожно обращались к Кларе. Такое бывает, когда чьи-то мысли со стороны нацелены на человека и довольно сильно возмущены. Барсар еще раз осмотрелся: все в квартире стояло на своих местах без каких-либо признаков стороннего вмешательства. Но оставаться здесь так неуютно, - тем более, что номер в гостинице сохранился, а на завтра в город должна приехать Полюшка в областной питомник за семенами дальневосточного лимонника. Была возможность пребыть и в двенадцати метровой коммуналке, принадлежавшей Полюшке, однако громоздкая вахтерша непременно портила кровь каждой молодой паре пожелавшей скоротать ночь в этой битком набитой хрущевке. Полубрань, выговаривание, проверка документов состояли в ее гнусном арсенале мелкого терроризма для всех входящих в тамбур влюбленных и ненавистных для нее. К тому ж какой-то шутник, в отместку за сквалыжность, улучив минуту, полил ее стул крепко цеплявшим клеем «Момент», и вахтерша осатанела. Человеку с открытой душою на такую тетку не стоит нарываться, и потому номер в гостинице выручал очень даже кстати.

Чтобы не встретиться с Кларой, Барсар поскорее покинул квартиру и пошел бродить, потолочься в толпе да подежурить возле автовокзала: Полюшка могла приехать к четырем часам дня с рейсовым автобусом. Через переулок Барсар направился в ту сторону, и, будто пригвожденный, вздрогнул, сбавил шаг: навстречу ему, бравируя походкой в мини- юбке шла дивная красавица. Взгляд блондинки мягко торкнулся прямо в сердце Барсара. Он тормознул и едва не сделал шаг, чтобы потянуться за красавицей. В груди просквозилось какое-то отторжение по живому трепету души, что отстраняло в нем Полюшку и от чего он вдруг ослабел. Одолевая какую-то безвольную затуманенность, он одеревенело прошагал мимо, и только шагов через двадцать в его сознании промелькнула защитная мысль: «Ох, ты, ну и ну, какова ж она эта сила женской природы. Вот и суди человека! И всяк может уловить ту грань, за которой отлетает в тартарары и мораль, и верность, и обязанности. Все от природы. Женщина вмиг заметит, кто ты и каков ты есть. И только потом мужчина заметит в себе это проникновение да и то далеко не каждый, - поразмыслил Барсар, - Наверно, эта женщина хороший человек, если сберегла в себе столько нерастраченной женственности, и так вот схода чувствуешь в себе ее вторжение, А возможно и от какой-то личной неудачи ищет свое счастье и потому так нацелилась встречному в душу. Эх, - вздохнул Барсар, - не сорваться бы тебе, красавица, не пустить в расход запас своей сильной души, чтобы потом не ложиться в постель не любя. И дай-то бог, чтобы нашелся тот, для которого ты будешь всех дороже. Не растерять бы тебе души на интимную мелочевку, - иначе ничто и никто тебе в жизни не поможет. И что это я оказался вдруг на примете?»

Он не видел себя, как в помыслах о Полюшке весь он светился и взглядом и лицом. На минуту он остановился, чтобы осуроветь и не шагать беззащитным с открытой душою. В конце концов он все-таки осмыслил: взгляд этой женщины был ждущим и бескорыстным, - и только потому она опахнула его веянием располагающим и сильным. Вдруг встретить такое - это мгновенное озарение которое отметает хамство, бесцеремонность, раздражительность и злобу. Обычно женщины скрывают всплеск своей души. А эта явила себя открыто и ждущее.

В таком случае Барсару хватило бы двух слов, чтобы красавица отдалась ему в одном мгновенном взгляде, но женщина видит сердце мужчины, которое полонилось иной. Хищница такой тайник разрушит, честная не посягнет, и потому пребудет для нее свое счастье. В природе так: сломай цветущее, - и что потом себе возьмешь. Барсар посожелел, что невзначай коснулся души превовстречной красавицы, и в то же время не принимал на себя за то вины. Он будто что-то отдал из прежних своих обереженных чувств, и его опечалила вероятность того, что красавица будет искать в других нечто с ним сходное, и хорошо, если не получит подлог, половинчатость чувства, отчужденность в близости, за которую люди мстят друг другу до той поры пока не выгорит душа и совсем не погаснут интимные желания. Барсар вышел из переулка. Здесь у ларька всесветным глумлением над женской красотою шаркала ногами молодая пьяная и еще миловидная женщина в неряшливой свисающей кофте, в позатертой джинсовой юбке с подтеками на сумрачном лице. Она смотрела на мир в жуткой отрешенности, и было нетрудно понять, - когда-то и она могла коснуться глубин души единственным взглядом, но мир сломал ее, и вот она, нервозно- упрямая, шаркает ногами, не ведая куда. «Бог ты мой, - невольно взмолился Барсар, - душа человека, оберегись же ты - иначе мир погибнет!» Встревоженный и ждущий, он зашагал по улице, и все его непрошенные мысли отлетели прочь, когда он увидел Полюшку.

На следующий день, где-то после полудня, они вышли из гостиницы сияющие, веселые и нежные. Толпа, суета и серость - все виделось приветливо и расчудесно. «Пройдем мимо конторы, - предложил Барсар. - Скажу им, что с бумажками мне возиться недосуг. По дальним вырубкам есть дело. Кромсают там все к ряду вместе с подростом.»

Они миновали полтора квартала. Барсар оставил Полюшку у подъезда и помчался в верх по ступеням в контору. Он едва успел сказать главной бухгалтерше о своем решении, когда его привлек громкий телефонный разговор:

-   Кто - кто? - переспросила кассирша за дальним столом. - Барсаров Руслан Сергеевич? Барсар что ли?

-   Да вот он, - отозвалась бухгалтерша. - Иди, бродяга, тебя ищут.

-  Из областной больницы.

Мужской усталый голос в телефонной трубке:

-  Руслан Сергеевич, ваша жена хочет видеть вас.

-  Что с ней?

Доктор помедлил:

-    У вашей жены проникающее ножевое ранение. Она сильный человек и сосредоточила себя, чтоб не отключиться, но в сознании провалы. Она собралась и сказала о ваших трудных взаимоотношениях, и только вы в эти минуты ей нужны. По нашей практике мы знаем, когда зовут самого близкого человека. Поспешите. Что в наших возможностях мы сделаем.

Барсар вышел на улицу сумрачный и серый:

-    Клара в больнице... Звонили. Ножевое ранение. Похоже тяжелое... Меня зовет...

-    Господи, и что же это твориться? - взмолилась Полюшка. - Так спеши! Спеши скорее!

-   Нынче так, - глухо отозвался Барсар, - где коммерция, там и бандюжник. - Он вскинул руку выползавшим из подъезда «Жигулям». - Друг до больницы! Срочно!

-  Лады.

На окраину города к областной больнице ехать минут пятнадцать, и пока бойкий парень лихо вырывался из-под светофоров, тревога оживила память Барсара. Замелькали годы, прожитые с Кларой, но теперь ее красивое властное лицо не казалось ему таким повелительным. Ему виделось лицо жалкое, ребячески беспомощное и одинокое. Вероятно только в этой страшной беде, которая ее настигла, она поняла, что женская самовлюбленность совсем и не сила, а слабость из-за которой истребилось этакое совсем малое и такое доступное домашнее счастье, которое оберегает человека и от невзгод и от больших и малых бед. Вспомнился разговор, подслушанный в очереди: мудрая старушка наставляла молодую нагловатую девчонку: «А ты, внученька, как начнешь над мужем власть-то забирать, так и потеряешь все. Мужик он от породы этого не терпит и завсегда-то чаще только с виду тому потатчик». Теперь беда взывала к нему, и все раздоры с Кларой куда-то отстранились, без какого-либо в жизни значения.

 

Х Х Х Х

 

Я должен сказать вам, - пояснил доктор, встретив Бар- сара перед отдельной палатой. - В жизни люди, обычно очень близкие, но, к сожалению зачастую противостоящие, в исходные часы неудержимо тянутся друг к другу: душа не лжет в последнюю минуту.

Печальные рассуждения доктора прервала суета в коридоре. Сквозь остекленную дверь Барсар увидел поспешно скользящую в операционную каталку, а на ней изжелта бледное лицо Клары. Вскоре вышла сестрица в белом халатике и очень внятно объяснила, что печень - орган очень кровоточивый, и потому раненную повторно увезли на операционный стол. «Позвоните завтра к нам в хирургию. Лучше с утра до двенадцати. Сегодня вам никто ничего определенного сказать не сможет».

-   Как все обойдется бог весть, - сказал Барсар тревожно ждущей у раздевалки Полюшке. - Советуют позвонить завтра.

Лицо Барсара окаменело, а Полюшка чисто женским душевным сочувствием переживала за Клару: «Ох, уж вы, ох, уж эти женские пути-дорожки, - и ни одной прямой! Вырвется душа навыхлест, загорится тело, и покатилась судьба, Ринется в счастье, а повязнет, как муха в меду. Потом выползет из сладости да бескрылая, и вот тут-то лиха память бабская на всяк пустяк, а пуще того на тяжкую обиду от неудачи той, за которую и во всю жизнь для себя и самой худшей казни не придумаешь. Казнить бы и казнить тех подлецов, потому что и время от них не лечит. Такое желание заполнило в некое время Полюшку раз и навсегда. Слишком много надо иметь сердца, чтобы так на всю жизнь ожесточиться. В бытность студенческую к чистой юной вошли трое склабезных, вонючих. Визг, крик, ногти, зубы - все было пущено в ход. Рожи ободрала, глаз одному покалечила. Отбилась, слава богу, утюгом. Трое суток тряс Полюшку нервный озноб. И вот она застыла потом, замерла, окостенела и душою и телом. Покатились дни настороженные, пугливые и в красоту этой невысокой длиннокосой и статной дивчины вошли накрепко недоверчивость и недоступность однажды раненного зверя. Потянулись дни серые и неуютные. Родители ушли в мир потусторонний и, когда бы не цветы на базе, возле которых Полюшка оживала, как в юности и становилась открытой и доверчивой, она бы так и засохла неприятно и медленно увядающей. И вдруг - Барсар. Понять откуда он взялся она так и не могла. В жизни не каждому может впервые явиться то, что не скрыть и не предать. Уже с проседью, диковатый, ярый и юный и такой нежно окаянный, чему противиться и вовсе не хотелось, - он был вечно - и только для нее. Его глаза светились насколько неуемной страстью, настолько и ласковой волною, насколько бурным желанием, настолько и нежностью, - нерастраченной силою и добротой. Он будто вбирал Полюшку в себя доверительно, как ребенка, погружая в тайное, зовущее, и для Полюшки открылось неодолимое желание рухнуть в лучистое и бурное небытие. Его взгляд, подчиняющий, властный и жесткий, для нее был бережливым, - взгляд предвосхищающий радость влекущую и желанную, и в первый же час встречи с ним она доверилась ему безраздельно и навсегда. Теперь Полюшке вдруг подумалось: когда бы Барсар проникся в Клару так, как в нее, в Полюшку, то Клара даже у смертной границы все равно бы ожила. От этой мысли на Полюшку нахлынуло неуютное чувство вины. Любящий взгляд - это от бога, - взгляд способный возвратить из небытия. Человек при смерти замкнут сам в себе и, если не вернуть его для жизни любящей силой ближнего, он умрет. Вместе с тем Полюшка понимала, что она возвратилась к жизни благодаря Барсару, что непременно зачахла бы от бесцельного равнодушия к жизни, и вряд ли та жертвенность, с которой она была готова возвернуть Клару из потустороннего мира, была оправдана и нужна. Но сердце Полюшки коснулось предсмертное оцепенение соперницы, и даже в эти страшные минуты и Полюшка, и Клара являли собою женщин, которые никогда и ни с кем неспособны разделить единственно тайное, что однажды легло им на сердце.

На следующий день спозаранку Барсар и Полюшка подъехали к больнице на такси. Накануне Барсар узнал в милиции, что с Кларой расправились, всего вероятнее, подельники из банды коммерсанта по кличке Кактус, но уликами милиция пока не располагает.

Послеоперационный наркоз с Клары схлынул, и она была в полном сознании. Впрочем, эта вспышка ясности мало кого утешала и не была признаком выхода из кризиса. В глазах Клары обозначились терпеливая покорность и бесконечная ждущая грусть - человек держался из последних сил - взглянуть на кого-то и умереть, и в эти минуты многоопытный доктор с тоскою и грустью отметил, как ему в жизни не хватало самому хотя бы чуточку женского ожидания, за которое не жаль отдать ни сил, ни таланта, ни многих лет труда и жизни. Доктор подвел Барсара к двери палаты, но сам не зашел за ним вслед и не сказал обычное напутствие для посетителей «Пять минут - не более». Он знал: сознание Клары с минуты на минуту ее покинет, и пусть она с последним для нее озарением увидит родное и такое знакомое лицо.

Барсар тихо подошел к кровати, убеленной простынями и, ощутив его присутствие, Клара приоткрыла глаза. Ее блеклые впалые щеки вспыхнули румянцем. Ей почудилось, будто Барсар обнял ее, и это чувство было совершенно таким, как когда-то впервые. То давнее вернулось в минуту - и вот она любит, но без прихотей и капризов былого характера. Его глаза воссияли, и рука потянулась огладить жесткие щеки Барсара.

-   Рус... - сказала она чуть слышно, и вдруг вздрогнула, глубоко вздохнула и потухла. Глаза Клары устремились куда-то ввысь и, похоже, увидели там нечто живым недоступное. Взгляд, только что просиявший, уклончиво померк и вскоре угас навсегда. Барсар потянулся взглядом ввысь в надежде увидеть нечто снизошедшее для Клары свыше, но там не открылось ему ничего. Он отступил на шаг - медленно-медленно поклонился красавице у ее ног и неторопливо вышел.

Полюшка поднялась к нему навстречу со скамеечки прибольничного садика.

-  Ты знаешь, - сказал он, - наверно я всего больше и виноват, что она только пред смертью своей душе позволила искренность.

-    Не казнись понапрасну, - посоветовала Полюшка, - мужчина с женщиной действует настолько - насколько позволяет ему женщина... - и, помолчав, вздохнула: - Страшна бывает женская лукавинка - переигрываем до беды, да еще до какой. Мужчина женского лукавства не приемлет и не прощает, а женщина без того не может.

-А ты?

-    Я не в счет. Женщина чувствует кому довериться. Сильный духом - в нем нет обмана. А где его взять? Мало нас, тех, которым повезет. Сама нарвется, сама сорвется, сама ошибется, сама обманется, сама обманет, - да и полетит все к черту, когда счастья нет, а на душе-то у каждой что?

-  А у тебя?

-  А мне хорошо - ты родной...

Барсар знал Полюшку, такую милую и покладистую, с ее выдумчивой и тайной нежностью души, которая досылает в жизни силу. В эти печальные минуты они шли от больницы молча, и Барсар был особенно благодарен судьбе - быть с Полюшкой вместе.

 

X X X X

 

Следствие по делу убитой предпринимательницы тянулись безнадежно и вяло. Таких дел была прорва, и слово «Кактус», не раз упомянутое в полубреду соотнесли к домашнему обиходу, тогда как кличка «Кактус» давным-давно была в прокуратуре на слуху. В конце концов дело положили в долгий ящик, а те, кто видел в тот вечер здоровенного детину в подъезде, те в свидетели не пошли. Барсар отдал честь всегдашним устремлениям Клары к блеску: попросил одеть ее в самое роскошное бордовое шелковое платье и наказал украсить всем золотом, которое при жизни так к ней шло и как-то особенно на ней сверкало. Похороны прошли с большим оркестром, но малолюдно. Торговые бабенки не хотели выказывать себя, опасаясь такой же участи. С десяток незнакомых побывали в церкви и быстро разошлись. И только на поминки в ресторане опечаленных набралось столько, что и понять было трудно - откуда они взялись. Торговые и неторговые, неряшливые и шикарные, музыканты из двух рок-групп, бритоголовые парни и полубомжи, девицы и мальчики - все были здесь. Коммерческая братия самолюбиво отстранила Барсара от затрат, и поминки прошли наред кость бурно и шумно. Приезжал Полуектов выразить соболезнования Барсару, и объявилась парочка сумрачных морд из компании Кактуса. О проблемах Клары с Кактусом Барсар не знал, но развитым чутьем предугадал, что эта банда и посадила Клару на нож. На шумной тризне к Барсару подошла уже немолодая, бесцеремонная и развязная сотоварница Клары по бизнесу.

-  Эй, Барсар, хочешь баксы за магазин?

-   Баксы подождут. Давай обменяемся квартирами. Моя почти в центре, твоя на окраине.

-  С чего бы так расщедрился? Ах, да... - она призадумалась, - не хочешь, чтобы прошлое тянулось за тобой. Ладно, договоримся. Смотри, красавец, не передумай. Мужик ты, что надо. Грех такого обдирать. Трехкомнатную на двухкомнатную. Ну да раз сам решил. Валяй - к природе ближе. У меня с окраины города и лес тебе рядом. Дура твоя Клара... Ох, грешу: о покойной плохо говорю. А все от того, что одной жить нехорошо. А теперь я в такую квартиру к себе племянника с молодухой пропишу. Пусть не бедствуют. Думаю, уживемся...

 

X X X X

 

Барсар проводил Полюшку на лесную базу, и три дня искал настоящего мастера изготовить хороший памятник. Кладбищенские дельцы указали ему на какого-то Чмыриха - впрочем с полным уважением к нему, как к большому мастеру. То был взлохмаченный и бородатый мужик, лет пятидесяти, одетый в затертую омоновскую спецовку.- Слушай, друг, - сказал Барсар, - я хочу поставить памятник женщине. Ты это понял?

- Понять можно, - весьма важно ответил Чмырих. - Женщине ставить памятник не просто..., - и долго рассматривал фотографию Клары. - Ох, хо... - вздохнул он, взлохматив бороду: - Ладно - сотворим.

Мастер за неделю вырезал в мраморе большую раскрытую розу, а над розой портрет женщины, чье красивое лицо заставляло каждого остановиться возле могильной ограды. И вот надо же: вслед того - на девятый день поминания, - Котоломов-Кактус сшиб ограду моста своей «Тойетой», рухнул вместе с машиной в реку и так внезапно вот погиб, а Киля куда-то исчез. Но как-то к вечеру люди видели возле могилы Клары здоровенного детину, вперившего бычий взгляд в портрет убитой. Опрокинув в нутро бутылку водки, детина отерся ладонью, отмахнулся рукавом и больше здесь не появлялся.

 

X X X X

 

Чтобы не терзать дух умершей, Барсар пришел в опустевшую квартиру один. Все прошлое уж никогда не могло к нему возвратиться: ни серость душевная, ни приспособленность тусклая, ни блеск роскошного равнодушия Клары, - все то сонмище неврастенических побуждений, где теряется человек в отупении чувств и в помутнении разума. Душа Клары, вероятно, была пока здесь и не поднялась еще в высшую сферу обитания, и каждый предмет сохранял в квартире насыщенный отпечаток добра, зла или равнодушия. Барсар все это заново различал и чувствовал: вот стульчик, трельяж, у которого красовалась Клара - в них холод твердого кристалла, вот шифоньер - от него раздумчивость: здесь Клара мудрила и что-то замышляла для повседневных туалетов; далее стенка - пестрая сумятица: здесь витало много пререканий, наконец постель - чуждое отталкивающее ложе. Барсар не взял в руки брелок, не коснулся рукой золотых часиков, которые Клара, опасаясь кого-то, не носила, не взял из шифоньера свой костюм, предполагая, что приятель Клары примерял его на себя. Барсар конкретно усвоил: если вещь побывала в обиходе другого человека, на ней остается незримый отпечаток чужой ауры, чужого чувства, чужое микролепное излучение, которое передает скрытую сущность человека: от туповатого нагнетается сонливость, после рук злого человека давит на сердце тяжесть, привносит тревогу и даже болезнь, но чаще всего отпечаток зла в предмете гасит живость, сообразительность и способность защищаться. Обычное молоко из недобрых рук может быть ядом, и Барсар свободно вздохнул лишь в своей маленькой комнате. Здесь было все от самого себя в своем спокойствии без давления чужим излучающим грузом. Возле дивана на меховом коврике лежали шерстяные носки, связанные Полюшкой. Барсар сел на диван, рассвободился от обуви и надел носки. Тепло бережливых и ласковых рук пролилось к нему в ступни, и вместе с тем навеяло покой и легкую дремоту. И в самом деле он очень устал, истерзался, и доброе микролепное насыщение в простых шерстяных носках врачевало его свойством и действием далеким от официальной науки и напрямую - к душе, где человеку открывается свет ласкающих любящих глаз, а нежность возрождает его силу заново. В такие минуты он мог изласкать Полюшку до последней ее клеточки, упиться родным и таким влекущим чувством, и в то же время гордо сознавать, что у него есть истинно жена и совсем не любовница переменчиво чуждая, есть женщина только ему и навсегда принадлежащая. Слово «любовница» Барсар не переносил. В его сознании этим словом накатывалась на женщину оскорбительная пошлость, извращалась и стиралась душевная близость человека с человеком, и в самом начале близости с Полюшкой он переменил это едкое слово на слово «возлюбленная» со влекущей памятью сокровенных минут, которые пропустить нельзя. «В любви ничто не терпит промедления», - гласит древняя восточная мудрость. Счастье легко отнимают обстоятельства и всем привычное здравомыслие с весьма серьезной тупостью и очень важными, глупыми причинами - и тогда небо не опахнет любовь человека венчальным опахалом, и угаснет в человеке души свечение, и пожухнет в нем нежность, померкнет страсть, ослабеет тело и, пораженный житейским малодушием человек, еще не успевший озариться счастьем, нисходит в серый поток отбывания в жизни.

 

X X X X

 

В согласии с обычаем, на девятый день Барсар заказал в церкви поминание и, чтобы управиться с делами, оставался в городе пока один. Полюшка не мешала исходу грустных дней, и Барсар, переменяв все на все - квартиру и мебель, - перешел в двухкомнатное, просторное, удобное, но довольно запущенное жилье. Он вознамерился квартиру обновить и обставить заново. Он вызнал, что в этой квартире никто никогда не умирал и жили обычные трудовые люди. Мебель, которую оставила прежняя хозяйка, распродал и раздал за пару дней набежавшим соседям, и все средства, что достались ему - надо сказать при добром и честном обмене - определил на устройство квартиры. Постройка и в самом деле располагалась на окраине города. По каком-то чиновному своеволию пятиэтажку сунули на выход за город к полю на бугор, к зарослям мелколесья, но потом обнаружили, что здешняя почва для дальнейшего расширения городского строительства неподходящая из-за подпирающих по склону грунтовых вод. В полукилометре от пятиэтажки били по склону чистые ключи, а с дальней автомобильной трассы почти не доносился автомобильный гул. Место понравилось Барсару: с лоджии виделся простор - уклон, поле, заросли, в дали лес. Жить можно размеренно, раздумчиво, без суеты.

На девятый поминальный день что-то держало душу Барсара в смутной тягости. Барсар никого не позвал, не собирал пьяного застолья - раздал у церкви да в конторе женщинам коробки конфет, а вечером, имея всего два стула, стол и раскладушку, вынул из полевой сумки загодя купленный коньяк, рыбные консервы, хлеб, лимон, налил полстакана, перебирая в памяти прожитые годы. Под потолком блекло светила слабая лампочка, и Барсару почему-то стало неловко, что женский стул напротив ничем не укрыт. Он встал, бросил на сидение стула небольшую мягкую подушечку, и вскоре заметил, что подушечка будто легонечко расплющилась от невидимой полувоздушной тяжести. «Ну, мир твоей душе, Клара Денисовна», - Барсар залпом выпил полстакана, и, когда тело отмякло, а разум наполнился доброй грустью, Барсар увидел Клару, прозрачно невесомую, но ясно зримую с печальными и виноватыми глазами. Барсар не вздрогнул, не испугался - все явилось само собой, как тихое внимание к нему. Он не слышал слов, но в разум мягким наплывом вошла грустная фраза: «Рус, ты стоишь счастья...». Невесомая полупрозрачность Клары медленно растаяла, и только с полминуты сквозь прозрачность смотрели ее грустные глаза.

Не ощутив спиртного, Барсар выпил еще, и было ему так одиноко: хотелось убежать во тьму сквозь ночь в лесные дебри - в глухомань, и уходить все дальше и дальше. Он обошел пустую квартиру, включил повсюду свет, и вскоре почувствовал, как из квартиры нечто отошло и открыло ему простор и свободу. Барсар вышел в лоджию, посмотрел в темное звездное небо и, заметив в небесной темной бездонной глубине вновь замерцавшую звездочку, безмолвно и печально сказал: «Спасибо тебе, Клара... По жизни уж так дано: измена женская, что смерть - ее с лица не смоешь. И пусть поможет бог душе твоей не терзаться...»

Он уснул быстро, наглухо отрешившись от мира. Во сне, вероятно под утро, на него нашла какая-то тень, от которой он содрогнулся и обошел ее стороною. Он чувствовал, как Полюшка отвела его от какой-то беды, как она хранит его душу, как ее нежные губы зовут и спасают. Утром, отринув ночные тревоги, он поднялся утвержденным в себе и окрепшим: груз прошлого канул в небытие, и теперь все то, что было в нем доброго - в его душе и сердце - нашло освобождение. Там в прошлом источалась его сила, - теперь с Полюшкой он силой насыщался. Ему было не столь жаль Клару сколько просто женщину, которая растратила свой энергетический свет - не сберегла, - и ловила крохи пробуждения души со стороны, что никогда и никакой души не насытит. В том разнообразном стороннем внимании развивается патологическое самомнение женщины, которая перестает замечать, что главная подпитка ее обаяния только один человек. Она поймет это позже, порою слишком поздно или не поймет совсем. Когда же та единственная, обычно скрытная, энергетическая подпитка обрывается женщина погибает или прогрессивно стареет. Последнее происходило чаще всего, но сильная натура Клары не могла изо дня в день чахнуть, и гибель ее самой судьбою заранее была предопределена. Она ушла из жизни, не познав глубин душевной совместимости и чисто по-человечески Барсару было грустно за нее. Клару во времени подстерегало нечто худшее - омертвение душевное - гибель женщины в самой себе и для себя, - женщины, которая бывает обречена всю жизнь быть в тщетном поиске душевном за отсутствием излучающей силы ребенка. Чувство и разум такой женщины разделены как обособленные качества и не могут воссоединиться к постижению святой доброты материнства. Ее не озарит воссияние женщины кормящей грудью ребенка. Она неспособна и в полную меру отдаться супружеской любви. В разводах таких женщин не коммунальные причины, в тупых толкованиях обывателей, разрыв у женщин обездоленных - главная причина и разрушений энергоинформационного контакта с мужчиной, основы взаимности или неприязни. Утонченная суть той причины обычно глубоко запрятана и сокрыта за внешним недовольством вплоть до интимной неутоленности. В таких случаях пестрота постельная коварно ждет женщину, что с каждой новой близостью усугубляет распад ее души - погружает в искаженную двойственность интимных отношений, в жизнь чувственную и бездушную, что зачастую выдается за независимость личную - за феминизм, и в конце концов доводит до абсолютной душевной пустоты, в которой женщина так легко приклоняется к куреву и к рюмке. Иные, что побогаче, погружаются и в наркоту. Эмоциональная неуравновешенность и скорая возбудимость могут постоянно вовлекать женщину в обман и самообман. Это ее игра, в которой она не замечает ужасающей опасности опустошения. Барсар порою, недоумевал, ну зачем и для чего Клара подает свою красоту всем встречным. Зачем в игривом и переменчивом самовластье ищет чего-то? Он просто не понимал ее горестной тайны - тайны женщины, с которой прожил бок о бок столько лет. Свой главный удар Клара получила смолоду. То был заезжий грузин пылкий на юную роскошь, напористый и наглый. Ярко красный «Вольво», лихая скорость и лес. И страшный провал - ранний аборт и бездетность. Ребенок скрыл бы и стер все ненужное прошлое, но это самое милое и самое дорогое существо не явилось на свет. Так не с того ли затаилась в Кларе неприязнь к лесным просторам и повернула всю ее натуру ко власти мстительной и броской красоты. Она тяжко и горестно усвоила: у женщины, в бездушной похоти, берут не только тело - пожирается и часть ее души. Сблизившись однажды, к прежней жизни возврата нет. Верить или не верить - все это пустое, ибо человек, возвернувшись к прежнему сосуществованию, начинает жить в том мире с остатками души. Когда душевная энергетика нулевая, есть только тело, а этого в мире с избытком. В таких обстоятельствах в супружескую жизнь вклинивается расхожесть и пустота, - поглощение человека человеком, когда растраченность душевная требует постоянной подпитки всевозможными каверзами: ссорой, лживой нежностью, фальшивой благовидностью, инертностью, истерикой, напускным равнодушием - всем тем набором житейского мракобесия, которое доводит ближнего до пьянства, инфаркта, инсульта и не так уж редко до убийства и самоубийства. И стоит ли винить Клару за близость потребительскую, - грубую или элегантную - не все ли равно. Ей душу опорочили в юности. Потому-то без стороннего внимания она безнадежно заболела бы, - задохнулась, - вот так-то и пошла ее жизнь в переменчивом мелькании в котором никогда не держится счастье.

В супружестве с Кларой повременная ярость спасала Барсара от засилий женской напористой и яркой красоты. Но в тусклой повседневности обнажилось и нечто страшнее: он чувствовал, как изживается в нем близкий его душе мир - мир пространства и воли, мир неподдельных чувств, где человек напрямую совмещается с небом и землею, где звучит для него вещий голос тишины, - погружает его в утонченную проникновенность в глубинное беззвучие импульса природы, в постижение молчаливо говорящего пространства, а с тем и возримось человеческой судьбы. В том мире пространства не могло быть фальши, не было поддельных чувств, бесстыжих обещаний и предательства, там не было и поглощающей ложной красоты, и вероятнее всего, лесные духи, которых Барсар оберегал и чтил, вовлекли его в тот пространственный поток, где он и встретил Полюшку, ее излучение и благословенное от природы обаяние. В противовес красоткам, Полюшка не выделялась ничем заметно вызывающим и броским, - в ней преобладала сдержанность бережно хранимого большого чувства, что сильнее и значимей и самой яркой женской красоты.

Барсар когда-то увлек Клару неподдельной доброй силой, - свойством, захватившим женское тело, да только не женскую душу, и Клара с первоначала старалась примениться к его пылким супружеским спросам, но отозваться ему в полную меру уже не могла. В ней затаилась потребность пережитых в юности ощущений и во всю жизнь продолжался поиск безвозвратного. В пылу первой близости Барсар не сразу разгадал эту глубоко сокрытую интимную фальшь, в которой мужчина бывает в полную меру подавлен, энергетически ослаблен и обобран, и только обретенный в лесах инстинкт на опасность возмутил в нем импульс самосохранения - понимать, чувствовать и видеть ложь, что так немыслимо досаждало Кларе и распаляло в ней злость. Чутьем женским она признавала и видела: мужчина должен иметь большую мужскую силу, чтобы не погрязнуть и не раствориться в маяте нервических домашних истязаний, но самолюбие женское тяжко страдает, когда из мужчины невозможно сделать дурака. Всепокоряющая женская красота Клары споткнулась о дар человека чувствовать и знать, понимать и видеть, и самолюбие Клары повлекло ее вырваться из проницательности ей человека через отрицание его души даже сквозь нравственный урон и потерю телесной и духовной чистоты: Полуектов, Гарнич, Кактус. В то же время Клара самолюбиво и неприязненно заметила в Барсаре всплеск мощной силы и просторной доброты, опорой для которой могла быть только женщина, способная дать чувство, превосходящее над всеми бедами на свете. Женским чутьем Клара уяснила, в том большом чувстве импульсивность Барсара взвилась в необозримую высь, что подстегнуло в Кларе ревность и ярость, и ее женский разум, по природе своей, отстранился от какого-либо здравомыслия, стал чем-то второстепенным в завихрениях женского нрава, в испепеляющей душу женской мести, над которой не властен даже бог. В такой мести душа выгорает оскорблено, гневно, ненавидяще, тоскливо - да так, что в мир потусторонний не с чем будет появиться. А черт он тут как тут: он любит тех, кто не любит, кто погасил в себе светлые добрые чувства, - и предал тем свою душу, потому что подлость искуплению не подлежит. Для Бога не суть кто ты - атеист или верующий. В мире хватает и тех, кто ханжит, ^тех, кто чем набожнее, тем подлее. У всевышнего спрос на искренних, честных, сильных духом, способных воплощать доброту и любовь на земле, способных оберегать справедливость и честь. Потусторонний мир не приемлет обмана. Оттуда видно, где набожность, а где вера. Вера - это свойство души, которое не поддается истолкованиям, и тот, кто разглагольствует о вере, тот далек от каких-либо нравственных идеалов. Набожный - значит лжец. Он весь в покаяниях и в пересчете бед всяческих кар небесных. Набожный требует и клянчит от бога защиты и не восстанет сам. Но такой защиты нет. Не восставши сам не не найдет ни в судьбе, ни у бога защиты. Провидение в тебе и с тобою рядом, и потому сравнивать и сопоставлять свою судьбу с чьей-либо судьбою - это погружение в глупость и фальшь. В жизни даже глупость и фальшь бывают с запасом опыта и знаний, но никогда не бывают спасением для души.

 

X X X X

 

Отошли печальные дни, развеялась сумеречь событий, нервозность схлынула, истощилось сочувствие конторы, и Барсар, как никогда, затосковал о Полюшке. Влекла мечта к обоюдной упоительной ласке. Лучшие помыслы о Барсаре всегда хранились у Полюшки в сердце, и Барсар верил женщине, которую так бы и укрыл в своей душе в своем живом сердце и хранил бы и берег ее там ото всякой беды и горести. В жизни люди теряют друг друга не от коммунальной тесноты, - они отстраняются, отдаляются друг от друга по степени угасания души. В суете сует для них не слышен голос неба. Ни слава, ни должность, ни богатство не спасают человека с испепеленной душою - такому в жизни жизни нет. Созвучие души с небом дается человеку с возвышением его души. Барсар мог кануть в лес и тем отдать себя на волю неба. Контора такого настроения не понимала, и уходы Барсара в лес относила к его трудовому прилежанию. Конторские сидельцы хором одобряли деловое рвение сослуживца потому что терпеть не могли лесной грязи и холода, лесных завалов, комаров, слепней и змей. Они спешно выдавали Барсару лесные командировки как раз то, чего ему и было нужно. Он и сам старался нагнетать причины: новые вырубки, посадки, вывоз древесины, бригады, техника, проверки и просто так, как будто дело делается.

При таких-то возможностях и обстоятельствах Барсар снова отправился в лес, где можно избыть всякую душу скребущую смуту - проститься с горечью прошлого - проститься по-доброму, иначе пережитое неизбывной тяжестью осядет в сердце. Для собственного высвобождения надо, прежде всего, угодить душе покойного, и Барсар, отправляясь в лес, облачился в подарок Клары - в буровато красную рубашку в крупную черную клетку. Он вряд ли мог предугадать, что Клара, покупая для мужа обнову, была в помыслах о человеке другом. «Пусть будет тебе на день рождения» - проворковала она, и начались для Барсара мучения; мягкая фланель давила, прижимала стать ниже ростом, быть полнее с округлыми плечами Полуектова. Ему становилось не по себе, а сердце сжимала притуплённая боль. Только в угоду душе покойной Барсар влез в подарок Клары, однако положил в рюкзак рубашку вторую, старенькую, уштопанную Полюшкой, от которой исходило тепло заботливых и любящих рук.

Он расположился где-то к полуночи возле костра кинжально рвущимся вверх пламенем, и вроссыпь гаснувшими искрами. Конец октября выдался тихий, спокойный. Земля еще не отвердела. Вокруг застыл беззвучный ватный сумрак. Разомлев у тепла, Барсар снял куртку, и тут же что-то свинцово налегло ему на плечи. В черные квадраты на рубашке въедалась и давила ночная темь, когтисто цеплялась за кожу и проникала во внутрь в глубины сердца. Барсар повел шеей, пошевелил плечами, и, чтобы сбросить наваждение, сдернул, скомкал, стиснул рубашку и зашвырнул ее в костер. Мягкая ткань извилась, скорежилась и, прежде чем сгореть, затрепыхалась живой истерической судорогой. Барсар укрылся курткой и, лежа на еловом лапнике, быстро задремал. Сквозь полусон он увидел Клару по ту сторону костра. В подвижном мареве горячего воздуха Клара смотрела грустно, успокоено и благодарно: «Ох, Рус... Грех души страшнее телесного...» - достиг его разума голос из бестелесного, - и тут же исчезла, прозрачно глянув последний раз. Барсар в секунду - в две очнулся и снова погрузился наглухо в сон без сновидений. Он не знал и не мог знать, как в эту ночь в те минуты, когда истлевала на костре рубашка, в квартиру Полуектова примчалась неотложка избавить хозяина от сердечного приступа.

Проснувшись на рассвете, Барсар возблагодарил земную благодать: прошлое куда-то отдалилось напрочь и не касалось сердца. Померкло и отстранилось наваждение Клары, и уже не виделась она ему стервозной и прояснилась просто женщиной без земной назойливой и вредной мишуры.

 

X X X X

 

Шамашухоло, леший, зеленовато-бурый и бесформенно лохматый мог метнуться сквозь пространство и бесшумно и без следа объявиться меж вековых деревьев, и никто не мог бы сказать, каков он сам, промелькнувший неожиданно и тайно. Он и сам не знал, откуда и как он появился. В неведомо какие древнейшие века телесная субстанция живых существ, обладающих разумом, могла свободно переходить из плотного материального значения в разряженную призрачную субстанцию - в материальность эфирную, и те, кто принял жизнь земную с привычной зримой явью и ощутимостью, теперь жили воочию зримыми, овеществленными, воспринятыми обычной жизнью, и только Леший и Духи, и, вероятно, Снежный человек сохранились в том изначальном качестве - в способности переходить из одного материального свойства в другое. Но в каждом человеке сохранился остаток той древней утонченной структуры, способной проникать сквозь пространство и предметы, которая и в современно развитом человеке охраняет тело и душу интуицией и даже предпосылает сверхчувствительность человеку одаренному - способность проникать сквозь пространство в предметы и время, воспринимать события сквозь тьму и беспредельность расстояний. Такой человек предвидит и свою судьбу и судьбу каждого, кто с ним соприкоснется. Человек, как человек, определился в веках только духовной небесной сутью, и потому обласканная наукой обезьяна не спрыгнула с дерева чтобы стать человеком. Человек был всегда человек, и генетический код - геном человека - духовной силой в сверхсветовой скорости способен распространиться по космосу, и где-то в иных мирах, в иных планетах и ныне возможно возрождается человек. Судьба человеку дается в крупном объеме, но всего чаще человек расходует свою судьбу по мелочам - в мелких склоках, в неприязни, в зависти и вражде, и цельное значение судьбы, ниспосланной каждому, всяк волен потратить по своему усмотрению. В таком раскладе обретение души совсем не равнозначно: человек либо обретает силу духа в утонченной структуре духовной мощи, либо ущемленная душа истребляет в нем лучшие чувства. Душа не торгуется, - или насыщается она сферой гуманного проникновения в пространство, или глохнет, открывая доступ всем человеческим порокам. Душа не терпит грубости, вульгарности и панибратства, и всякое пренебрежение к чувствам личным - признак отсутствия утонченной психики в человеке, в которой преобладает мелкодушие, измельчание и грубость - всесильные средства для разрушения судьбы и счастья. Душе не нужен и показательный любовный блеск, - в том гибнет чуткая минута утоления.

Полюшка наедине с Барсаром принимала час и день без расчета без предпосылок на будущее, полагаясь на провидение во всем: пусть все будет как будет, как само собою получится, и добрым словом и милою заботою уводила дни в хорошие мысли и милые поступки. Встретит - коснется щеки Барсара щекою, и хлынет зовущая ласка, разольется по телу нежная истома, и, смещенный во времени, в счастливой отрешенности теряется счастливый день. Полюшка хорошо различала в Барсаре парадоксальность чувства к ней: в нем жила ярость - результат самой доброй взаимности. Наэлектированный и сжатый, он готов был взрывною силою своей разбить и развеять вокруг Полюшки неприятности жизни. Случись чего, - и он будет свиреп и беспощаден в защите столь редкого в людях обоюдного чувства - этой взаимной одаренности для него и для Полюшки. В него вливалась веселая свирепость, когда он шел к Полюшке сквозь ночную темень, через глухой и мрачный лес и был готов разгульно и лихо расправиться с кем-то, кто встал бы на его пути, кто решился бы загородить ему дорогу, и вместе с тем он стал мягче, задушевнее, добрее, приветливей чем когда-то, и ни в ком не вызывал отчужденности и неприязни. Таким он был особенно влекущь для женщин и не понимал чисто женских обид, скользя по лицам женщин отсутствующим взглядом. На свете есть все: и жестокость, и нежность и тот факт, когда жестокость защищает нежность, а нежность порождает жестокость для ее защиты. Он чувствовал и видел, как среди людей укоренилась манера общения, в которой привычная лживость языка и чувства возводится в правдивость, и никто и ни как не стремится исправить фальшь ни в личном, ни в общественном, ни в политике, будучи подчиненным всеобще принятому поведению. Люди изо дня в день терпят ложь, скрывая друг от друга тщания своей души и недовольство разума, - заменяют искренность всем чем угодно - делами, пьянством, игрою в любовь или комфортом. Люди маются в странных поисках чего-то чего и сами не знают, когда всему судья и суть лишь чувство.

 

X X X X

 

Полюшка не торопилась съезжать с базы на городские тепличные оранжереи. Отсюда издалека из лесом и тишины Полюшке остро виделось, что в каждом из живущих заложен знак обреченности - в делах, в любви, в таланте, в сроках жизни, но уступить своей обреченности - означает уступить тусклой серости жизни. Здесь в глуши вдали от суеты и городской тарабарщины открывалось главное - личное превыше всего. «И в самом деле, - женским умом пророчила она, - поступки личные решают всяческую кривизну истории и даже эпоху. С какой ноги сегодня встал государь, президент или чиновник, с какой похмельной головы пошел мужик опохмеляться - все это расширяется в пространство энергетическим отзвуком поступка и оформляет решение всеобщего жизненного потока общества, и потому любовь не просто явление природы, - втихомолку ликовала она, - но и решающая сила людского сообщества. По прихоти разума, но не повелению души может быть страшная человеческая погибель и проруха, если люди увлекутся опошленной любовью, которая исковеркает и душу, и тело - ввергнет в маразм извращений и порою в быт сверкающего бескультурья. Бескультурье пострашнее бандитизма и терроризма. Бандитизм и терроризм мерзости очаговые - таковое и уничтожить можно, - когда же бескультурьем поражается общество, - гибнет государство. В земной сфере пораженного бескультурьем государства пожирается энергетическая субстанция сотворенная лучшими порывами души человеческой.

 

X X X X

 

В лесу, один на один с пространством, над разумом и душою не довлеют расчеты и суесловие - здесь просыпаются предчувствия порой тревожные и необъяснимые, Барсар знал, что так или иначе, но обязательно встретит громадного серого свирепого зверя. Барсар просыпался мгновенно, и с первым белесым просветом взял направление, которое повело его через чащобу в лесные завалы.

По чернотропу, пока нет снега, отыскать зверя довольно трудно, но можно зверя обжать, - сделать круг километров в двадцать, выйти к наиболее вероятному проходу зверя и затаиться. Вероятность - пятьдесят на пятьдесят: вся надежда на то, что зверь услышит и учует издалека, определит круг обхода и следов охотника и направится из этого круга туда, где охотник не прошел. Охотник оставляет проходимое место обязательно с наветренной стороны. В том круге возможен гон зверя с собаками, но волк - не заяц, он умен и не станет петлять по кругу. Стронешь - и пойдет в угон до соседней области, так что, по расчету Барсара, в одиночку тихо и крадучись, могло быть удачи и больше. Маячила надежда - подбитому зверю нужна легкая кормежка: зайцы-поздныши, глистами зараженное слабое тетеревье, мыши-полевки, и потому зверь на время осядет, чтобы подкормиться прежде чем отправиться в свой волчий обычный перегон верст на семьдесят.

В перелесках заутренняя туманная середина вскоре осела под нахлынувшим лучистым утром. В оранжевой прозрачности стояли березы, еще не сронившие на безветрии лист, и строгая изумрудность еловых вершин заиграла в синеве небес. Шагалось легко, и где-то на двенадцатом километре Барсар заметил серенький пух и остатки несмышленого зайчонка. Лиса так не ест и целиком зайца не слопает: она выберет все по косточкам и оставит пухлявую горку от шкурки. Проказница ест аккуратно. Волк сожрет все напополам с костями и шерстью. Судя по остаткам, здесь поработала нахальная звериная пасть. Следов не виделось, если не считать вмятины на трухе у старого пня - вмятины крупной, с ладонь - явно от хорошей тяжести с упором на одну ногу. Невольно закрылась догадка - зверь трехлапый. Барсар повел взглядом в одну, в другую сторону и, почти не заметно для себя, невольно торкнулся, подался будто в приоткрытую для него в пространстве нишу. В том был знак помимо сознания. Вслед за тем уразумелось. что круговой обхват зверя надо, по возможности, сузить в этом громадном лесном окладе, где зверь нашел себе место удобное и спокойное где- либо в низине у воды. Сюда бы парочку волкодавов. В былые времена такие псы специально разводились. Теперь города и веси кишат декоративными шавками, раскормленными на спецпитаниях, обстриженных и ухоженных, в быту более значимых, чем сами хозяева квартиры. Охота была бы куда удачливей по первому снежку. По выходам звериных следов делают оклад из красных флажков и начинают облаву. Но дожидаться снега да искать километры веревок с флажками - дело не надежное, а зверь по первому снегу обязательно стронется с места.

Барсар углубился в еловую чащобу, но нигде не нашел никаких новых примет. В вышине над лесом распластал крылья черный ворон. Ворон - птица вещая. Он курлычет, трубит, вопит, щелкает, кувычет. Однажды, затаившись в подлеске, неподалеку от гнездовий воронов, Барсар различил примерно сорок голосов и подголосков, какими перекликались вороны. Птицы говорили на своем по-своему разумном языке. Что сказал ворон - не понять, но Барсар как будто согласился с его советом и пошел в обход, сужая расстояние.

Через пару километров он заметил в еловом вершиннике просвет и вышел вскоре к округлой поляне шагов на двести в поперечнике. То была убеленная сухой осокой неглубокая впадина. Вода сюда собиралась по весне и высыхала за лето. Место положительно подходящее, чтобы поставить «вертушку» - ловчую западню для волка. Выдумка простая, старинная и надежная: ставят кругами по осени вбитый частокол в четыре кольца. Ширина наружного кольца примерно метров пять на пять. Далее к нутри кольца поменьше, чтобы получился узкий щучий проход по кругам. В каждом кольце - дверка, которая открывается только вовнутрь. В центральном кольце - привада. Дверка первого кольца приоткрыта. Оббежит зверь ловушку, пошарит носом меж кольев и обязательно отыщет приоткрытую дверцу первого круга. Влезет в узкий проход, обойдет по кругу и дверку первого кольца своим боком отожмет и закроет, а во втором кольце дверка вторая. Зверь и далее оббежит круг и попадет в кольцо следующее пока не доберется до середины с привадою. Вцепится в приваду, сожрет и сидит во внутреннем кольце, дожидаясь охотника. Высокий частокол вертушки, вбитый в землю по осени, в зиму наглухо вмерзает. Крепкие еловые стояки зверь не прогрызает и за неделю, и охотник не торопится проверять западню, чтобы загодя и попусту не наследить и не отпугнуть зверя. А еще во круг того места сделает протаску: по снежку на лыжах, по чернотропу в насмоленных живицей сапогах проволочет на лямке мяса- падали по кругу километров на пять, чтобы притащить приваду к западне да забросить ее во внутренний круг «вертушки». Придет к месту не ближе, чем дня через три да и то на дерево влезет, чтобы взглянуть издалека - попался ли кто, - и снова на покой дня на два на три.

В низине под густой осокой земля еще не отвердела, и на два внутренних кольца Барсар отобрал колья узловатого ельничка - впору зубы обломать. В рюкзаке у Барсара моток проволоки да помалости гвозди - на случай подвесить лабаз или состроить шалаш. Теперь все это пригодилось. В осенний день Барсар едва управился. Уже в сумерки приладил пролаз в кольцо внутреннее с поперечным сторожком.

К вечеру день сместился в закатный ярко красный полумрак. Набежал чуть приметный морозец, однако нужен был крепкий мороз, чтобы в земле намертво сцепило колья. До той поры с привадой и протаской нечего и затевать, но ловушка сделана, что предпосылало немалую надежду.

В вечеру надо бы разжечь костер, попить чайку, у тепла понежиться, но запах дыма и даже старого кострища изгоняет зверя порой с целой округи. Вскоре Барсар вышел к просветленному осень ручью, к затененному предвечерьем невысокому ельнику. Остро посвежевший воздух предвещал близкие морозы. Скоро лесная мелочевка - бурундуки да мыши-полевки - запрячутся в норы, зайцы лихо навострятся, тетеревье взлетит кормиться почками берез, и зверя голод заставит потянуться по привадному следу в западню.

Барсар захватил с собою побольше патронов, намереваясь ни день ни два поселиться у Полюшки в лесной раздольной тишине. Он восторженно и хлопотливо торопился к ней, а Полюшка в ночь-заполночь чувствует, когда он придет. А там - сначала баня, в крепкий пар, потом ужин, и чаще к утру милая зовущая лукавинка. Зачастую порядок нарушался. Едва соприкоснувшись губами, они терялись во времени. То была воистину женщина, которая хранила чувство в себе, чтобы подарить это чувство любимому. В том искони хранилась великая мудрость женской природы. Попарившись в баньке, просыпались где-то после двенадцати дня, не вникая ни в мировые проблемы, ни в насущные дела производства. И всякий раз Барсару хотелось Полюшкой подышать. Он подходил к ней и, бережно обняв, вдыхал с ее плеч, с шеи, со щек, с пышных волос запах чистого женского тела, будто вбирал в себя отзвук нежной души в каждой ее клеточке, и мир в желанном и близком был только для них для двоих.

 

X X X X

 

Повременив у Полюшки два дня, Барсар на третий день напрямую вышел к острову. К тому сроку до острова успели настелить наплавную лежневку. Полуектов торопился. В поперек уложенные бревна наполовину всосало в торфянище, и с крепкими морозами они закаленеют в наледи и выдержат многотонный груз тракторов-трелевщиков. Сокрушенный лес начнут вывозить на другую сторону от острова на расчищенную площадку, чтобы краном грузить на лесовозы. И поволокут напролом через густолесье державную раскрошенную лесную красу. Искорежат землю, и тракторный рев и визг бензопил растерзает дух природы, врачующий душу и тело человека. Свезут крупняк, подминая гусеницами лес помельче, й кто-то и где-то превратит красу и силу леса - во лживые бумажки - в деньги в угоду похотливой жадности душевного тупого и самодовольного человека.

Громадная ель - ей лет за двести - созерцала со взгорья разнолесье, уходящее вдаль. Барсар навещал эту ель по-свойски по дружески. От ее раскидистых лапастых ветвей и ствола в два обхвата источалась смолистая свежесть и дивная ободряющая мощь. Высоко в тенистых просветах развились белки, цвикали синички, собирая мелких жучков, и самый старый ворон здешней округи обрел царственное место на ее вершине. Барсар любил отдыхать под еловой кроной у могучих перисто расставленных корней. Здесь подножие устилал игольник, сухой, пружинисто пухлый и ровный: ложись и спи - проснешься сильным.

Барсар миновал половину лежневки, когда хриплый рев бензопилы раскатился над островом. Стальная режущая цепь въелась, вгрызлась, в живое тело величавой ели и отзывалась жутким воплем от корней и до вершины. Пронзительной дрожью полонил округу стон неправедной казни, и могучий ствол, в двух веках переживший невзгоды и бури, затрепетал в жутком ужасающем отчаянии и страхе. Пила ревела, вгрызаясь в смолисто неподатливое тело. Хмельной работяга, жилистый и смуглый, топтался с ревущей пилою по кругу. Ствол ели был слишком велик, и жало пилы не проедало на полный срез. Лихой работяга пыхтел и тужился, раскорячено ходил по кругу, а двое сотоварищей взялись подрубать на стволе глубокую, как пасть, засеку для повала дерева в другую сторону. Стальная цепь бензопилы тупо хрипела и ненасытно жрала неподатливый ствол. Смрадный выхлоп заглушал стон дерева в его предсмертной пытке. И вот громадина ель чуть-чуть качнулась, подалась, скрипящее вскрикнула т хрястнулась о оземь с громоздким охнущим стоном.

Барсар подошел. Ель была еще жива. Еще смолистая кровь всплывала с широченного среза, но тускнела уже зелень дерева, а в земле, извиваясь от боли, умирали корни. Живой блеск еловых иголок, словно ресницы казненного, сверкнули влагой в последний раз, и медленно-медленно померкла ствольная медь.

-   Мужики, зачем порушили? - спросил Барсар.

-   А чё, ты глянь, как жахнуло, - ответил лихой лесоруб и смачно плюнул на смолистый свежий срез.

-   Эх, вы... - вздохнул Барсар.

-     Э, братва, а там гнездо какой-то! - вскричал лихой, узрив охапку хвороста на поврежденной вершине. По ребячьи любопытствуя, он полез напролом сквозь густые и толстые ветви. Он не добрался всего метра два, как лесная громадина, лежа на ветвях спружинила, повернулась слегка и сучковатой лапой придавила спину человека. Брань, вопли, крик и стон. Толстый сук напополам ломал спину несчастному. Еловая лапа толщиною в две руки топору поддалась не сразу. Удары топора передавались в спину прибавляя смертную боль, и кто-то, вздернув за пускачь бензопилу, срезал напрочь эту чертову ветку. Бедолагу сволокли на открытое место. Он хрипел, харкал кровью. «Говорила вам, - напомнил старший лесоруб, - заклятое место: отсюда никто добром не возвращался...»

«Эх, люди, - мрачно поразмыслил Барсар, - природа вас за зло ваше все равно накажет. Где бы ты не был и в какое время, и в каком пространстве - все равно природа тебя достанет». - Он искренне жалел работягу, и решил срочно идти до села, чтобы вызвать трехсотный «ЗИЛ» за пострадавшим. Тревожило и то - Полуектов еще до морозов подошлет на остров основную бригаду, и тогда на лесной массив грянет настоящая беда. Пятерых шалых бродяг Полуектов заслал сколотить пару утепленных вагончиков для лесорубов. Теперь их осталось четверо по-притихших от страха. Страшный зарок о пагубности этого места не давал им покоя. Хрипы и стоны несчастного давили на душу, и с тем же лесовозом, который прибыл за раненным, братва мотнулась до села и, заломив истертые малахаи, трусцою ринулась до магазина, утолить тревогу и печаль в очередном запое.

Все уехали подальше от беды. Барсар остался на острове. В небесах смутно хмарило. Погода перемежалась легкими морозцами. Пустить подпруду под лежневку пока не имело никакого смысла. На прежние бревна наложат бревен свежих - упрочнят лежневку да и только. Нагрянут артелью лесные погромщики и ничего не пощадят. «Отпугнуть бы вас, работнички, - да так, чтобы кишки свело, - размышлял Барсар, - чтобы вовек не повадно было. Напустить бы на вас медведя-шатуна. Зверь жутко свирепый - схода бросается на все живое. А пока сумятица после беды с лесорубом уляжется, схлынет, есть еще время побывать у Полюшки. Велика мудрость Востока, которая гласит: «В любви ничто не терпит промедленья», и, отбросив все печали, Барсар помчался к своей Полюшке. Он был уверен, лесную тишину оберегает провидение, и смерть громадной ели была наказуема и будет наказуема не раз.

Тягучий еловый аромат еловой крови янтарными слезами стекал по краям громадного среза. Нахрапистая и грубая бесцеремонность простого человека ни чем не могла удивить: ему, простому человеку выжить надо, семью прокормить, и все-таки и самый простой работяга был волен - спилить вот эту красавицу-ель или оставить ее жить. Но уж так повелось: поругание и гибель всего прекрасного на земле исходит от нищих духом, - богатых или бедных, - от примитивизма и хамства. И пусть ты прост и далек от духовного величия времени, но ты человек, и природа дала тебе частицу чувства от природы с минуты твоего рождения, и только ты волен опошлить, опахабить или оберечь природу, которая тебя же оберегает и насыщает силой, но ты, погрязший в низости духовной, в своей ущербности мозгов, ты, лесной погромщик, уже переделал на карандаши трехсотлетние кедры и взрастил нрав утробной низколобости и всюду сеешь примитивизм, извращенность и похабщину.

Барсар помог отправить несчастного в больницу, но досада глушила в нем сочувствие: «Вот такие ярые за любые деньги творят любое зло. Когда же зло не будет наказуемо, то зло повсюду победит. Человек, велик ты или мал, грамотен или не очень, но ты обязан иметь честь, чтобы в мир вред не превносить. И пусть в тебе нет высокой одухотворенности, ниспосланной свыше, но ты - человек, и должен быть устремленным к благородству собственной души, что только и уберегает человека от его скотства. В делах вселенских и житейских от каждого человека исходит отзвук в глобальный разум вселенского и земного духа. Душа человека, его мысли - это сотворение материальных сущностей эфирного плана, от проявления которых в биосфере планеты накапливается либо отрицательная энергия зла, либо явления гуманной свободы - сил долголетия и расцвета природы. Быть может в новом тысячелетии государства и правительства наконец-то поймут высшее значение благополучия человеческой души, как средства формирующего процветание на земле, а чиновники остерегутся кошмарного накопления отрицательных энергий в земной биосфере, и тем предотвратят на земле чудовищные войны, кровавые революции, эпидемии, нравственное и физическое вырождение человечества. Главным и неоспоримым устремлением человечества должны быть три глобальных цели: чистая природа, здоровый нравственно и физически человек и новое прекрасное человеческое поколение. Только духовно здоровый человек способен уберечь и сохранить жизнь на земле. Только обогащенный прекрасным человеческий разум способен своим глубинно мыслящим проникновением войти в космическую и потустороннюю сущность. Последние годы тысячелетия подвели род людской на грань разумного восприятия тайны бытия, - в тот пока неведомый расклад, где понимание зависит не только от рассудка, но в заглавном качестве проникающего чувства, которое внедряется в астральный мир. Человеку еще предстоит сделать удивительный шаг в вечность души или в ее самоуничтожение. Где-то совсем близко в обозримой запредельности уже брезжит парадоксальное значение высшего духа, который будет способен трансформировать человека в его телесную вечность, в гуманное многообразие биосферы земли». Отсюда из лесной тишины мир виделся Барсару в пронзительной массе бед, неурядиц и беззакония, в кипящем мареве миллионов ожесточенных и несчетных человеческих душ, из которых, словно пар, энергетическое возмущение нагнетается в земное обитание, и только силы исхлестанной человеком природы еще спасают человека от всемирной катастрофы - от умерщвления души в его тщедушном теле.

У Полюшки мечтательность уживалась с делами, и она обряжала каждый день доброй улыбчивой лукавинкой и была фантазеркой великой. Она верила в непременно хорошие судьбы, в хорошие дела и почти серьезно надеялась, что люди возвратят способность левитации - энергетического полета и парения в пространстве, и она всякий раз сможет явиться к Барсару, к его одинокому костру в лесу, и они воздействием энергетической мысли немедленно построили комфортабельный шалаш. Потом, гуляя по лесу они будут понимать мысли зверей и птиц импульсивным излучением разума. В этих фантазиях жила ее тайная сила, которая объединяла ее и с земным и с небесным пространством, с единственной верностью к человеку, которого любит. В ее полудетском фантазерстве желание женщины оберечь и облагородить все, что есть рядом и не подавлять жизнь только заботами.

Как видно, ради искупления душа Клары порою все-таки посещала Барсара, объявлялась тенью или скорой мыслью в минуты его задумчивости. И всякий раз она напоминала ему, чтобы он дорожил своим счастьем: «Помни, Барсар, на свете мало ли женщин, которые бредят одним, а спят совсем с другим». Но всего чаще Клара приходила к нему во сне и только тогда, когда он был один. Похоже, она оберегала его. И вот однажды она заговорила надолго: «Екатерина вторая в замужестве за Петром третьим долго оставалась девственницей, и потому она вправе была его убить». - «Это ты к чему?» - спросил Барсар. - «А это к тому, - ответила Клара, - женщины неверность прощают, - они нелюбовь не могут простить. Ни одна из женщин не может смириться с отсутствием любви. Ты этого не забывай, когда вспомнишь обо мне». Теперь в том мире Клара была проста и душевно доступна, и Барсар видел: вернись она в этот земной суетный мир, она повторила бы Полюшку. «И еще запомни, - сказала Клара, - чем больше на женщине золота, тем меньше она уважает мужчину». - «Почему?» - спросил Барсар. - «Золото вытесняет из женщины душу». - «Однако радует», - заметил Барсар. - «Доставлять радость и радовать - это совсем не одинаково, - певуче и горестно ответила Клара. - Радость не доставляется - она приходит. Ты в жизни доставлял мне радость, но не любовь, и я тебе отвечала тем же. Помни, Барсар, истинная радость - только радость любви. Любовь чувство самое сильное и самое хрупкое и незащищенное. Женщине достаточно даже слегка с кем-то пококетничать, чтобы принести в дом отчужденность свою, которую никуда не денешь. Мужчина, если чуткий, это поймет. Ты счастлив - у вас таких примет нет, и все равно ты слеп: главное в твоей женщине - затаенное обаяние против которого мужчины бессильны. И у каждой женщины даже самой богомольной, в вопросах святости есть свои проблемы. Одна восточная красавица сказала: «Паранджу изобрела женщина, чтобы исподволь за мужчинами наблюдать, будучи незримыми, а мужчины думали, что это паранджа утверждает свою власть. Потом в этой парандже мы сами и запутались. Скромность женская изо всех жестокостей может оказаться самой жестокою». - «И все-таки ты съязвила не иначе как в адрес Полюшки». - заметил Барсар. - «Что ж, я женщина», - ответила Клара, исчезая.

С той поры Клара не проявляла себя, и Барсар пожелал ей много-много добра в том потустороннем мире. Он не сомневался, что в будущем переселении ее души в мир придет великолепная замечательная женщина, которая и озарит, и осветит, и привнесет в жизнь самое прекрасное. Иногда он отрешенно и грустно размышлял: «Неужто надо умереть, чтобы познать правду?» На бульварах города он встречал девчонок и молодых женщин, приторных от макияжа, что называется в полной боевой раскраске, которые перенесли все чувства на тело и потому мечутся в своих желаниях в надежде обрести хоть капельку счастья. И дай-то бог им понять проникновение из души в душу, а потом подтверждать это телом. Не выставляться, но воспринимать. Встречались и хорошие милые умницы, любить бы их беспредельно, но и они, погрузившись в суету, в пошлость, в корысть и хамство житейской обывальщины, все чаще и чаще теряют утонченность собственной природы и постепенно ниспадают в порочный мир бездушной и похотливой близости. Такие могли еще ждать, чтобы понять и найти простое женское счастье, и мало было тех, кому это счастье открылось. Барсар не приближался ни к милым, ни к броским. Он уяснил: мир еще не обрел силу, в которой разум воедино совмещается с чувством, а чувство воедино совмещается с разумом. Проблемы личные не терзали его, но Полуектов с его лесными погромщиками посягнул на тот мир, который питал душу

Барсара и охранял его любовь, его счастье и жизнь. Пока шаромыжкины еще не сколотили времянки для бригады лесорубов на случай зимних холодов, следовало чем-то отвлечь их с острова. Полуектов подкормил их авансом. Дело не в дело, вяло, но они сколачивали теплушки. Скоро нагрянет и бригада для сплошной рубки. Про уникальный лес проведал кто-то из Москвы. Музыкальный бор, - так определили на редкость выдержанный стоялый лес. Из таких вековых деревьев, говорят, скрипки настоящие делают.

Барсар никак не мог придумать, чем бы выкурить бродяг с острова пока времянки не сколотили, а без теплушек бригада в зиму работать не будет. Вспомнился Аксюта: подослать бы его с ящиком водки - разлюли-малина и все дела долой. Не плохо бы нанять и троечку городских амбалов, чтобы не страхом, так битьем разогнали бы всех. Ни то ни другое не решало задачи: водки нажрутся так с пьяни еще чего хуже натворят, а по лесу разбегутся, так заново вернутся. И вот где-то к вечеру меж деревьев промелькнул Шамашухоло. Леший появляется не зря, и Барсар тут же направился в ту сторону, откуда глянулся ему Шамашухоло.

Осеннее солнце прощально и улыбчиво прогревало зазябший в стыни лес. В смутной тревоге, загруженный догадками Барсар шел напрямую и вдруг заслышал над головою пчелиный гул. Высоко, метров за десять, из дупла старой осины на солнышко повыползли пчелы, густо налипли по краям и небольшим облачком клубились над дуплом. Внизу на толстом осиновом стволе Барсар сразу заметил задиры от когтей: здесь побывал медведь. На верх не взобрался, меда не попробовал. Барсар посмотрел вверх. Косолапый придет поскребет когтями дерево, поворчит и уйдет.

Барсар зашагал через лес до села, но быстро вернулся, заглянул в разбежистый сосняк, устланный черничником. Черника - ягода прочная, держится на кустиках до холода. По первому же кругу Барсар заметил обсосанные кустики: медведь еще бродит здесь. Где-нибудь в лесном расхвате под выворотом и заляжет на зиму. Купить бы лицензию на отстрел. «Только, друг, ты живой мне нужен, - сам себе сказал Барсар и спешно направился к селу.

-    Акимыч, - сказал Барсар возле омшаника, - выручи, медовых срезов надо. Старичок глянул ясными и шустрыми, как ручеек, глазами:

-   На медовуху что ль?

-  Другое дело есть...

-   И много ли надо-то?

-   С ведро.

-    На медовуху мед разводить надо втрое, - толковал Акимыч. - дрожжи хмелевые чтоб. А ежели в срезках брушовых воску втрое будет, разводи надвое. С остатков так-то наберу ли. Вон в кадке - сам погляди.

-   Да мне, что ни хуже.

-   Отчего же так?

-   Мне зверя привадить.

-   Аа, вон оно что, - протянул Акимыч. Бродил тут один средь лета. Два улья сокрушил. Так я уж железяку подвесил. Как жахну в звон, так он и драла. Ладно - соберу тебе приваду. И соты дряхлые тоже дам. Они запашистые. А пока - чайку. Да и медовухи моей отведай. Я бочонок-то, считай, как год в прохладе содержал, чтобы выстаивался. Для гостей. Медовуха стоялая - духовитость так и стелется.

С дощатого столика, что стоял на колышках чуть поодаль от омшаника, Акимыч смахнул хлебные крошки и принес из домушки пару жестяных кружек и четвертную бутыль с медовухой. Медовый аромат с горьковатой примесью хмеля воспарил над жестяными кружками.

-   Ну, бывай, - возгласил Акимыч, отхлебнув.

Барсар с устатку опрокинул кружку, не заметив лукавинки в глазах старичка.

-   Ищо-то будешь? - спросил Акимыч. - Да ты закуси. - Он участливо пододвинул чаплашку с малосольными огурцами.

Барсар выпил вторую: истома потянула плечи и расслабленной волной прохлынула по мускульному телу.

-   Спасибо, Акимыч... - Барсар приподнялся с лавки, - и мир исчез, скувырнулся в мутной коловерти. Позабылось вспомнить: медовуха не коснется головы, пока сидишь на месте: привстань и небо опрокинется. Барсар всю ночь наглухо проспал на лежанке в избушке Акимыча. Очнулся под утро странно уравновешенный, неторопливый и равномерный. В большом конном ведре шершавились старые соты вперемешку с восковой брушовкой и золотистыми остатками меда - то, что надо для привады.

-  Опохмелись чуток, - Акимыч подал кружку.

-     Э, нет, - отмахнулся Барсар, - я, пожалуй, на ходу лучше проветрюсь.

-   Ну кому то как, - согласился Акимыч. - А по новому лету на новый мед заходи. Всякий будет: весенний с первоцветья, летний с разнотравья, клеверный крепкий, а вот с липы взятку мало. Старые деревья посохли, а новых теперь никто не сажает.

-    Спасибо, Акимыч, - за доброе дело в долгу не останусь.

-   А ты не поминай-ка про долги. Доброй думой про человека добро-то стелется... Ну, бывай!

 

X X X X

 

По утру с ясным солнышком воспламенел прохладный день. Окаймленный по горизонту лес дышал прозрачной свежестью наступающей осени. Тяжеленное ведро с медовой мешаниной тащить в руках через лес было несподручно, и Барсар затарил посудину в мешок, ухватился через плечо за гузырь - и ходу. Шагалось весело, лукаво: Барсар заранее предвидел, как с острова, обмочив штаны, будут удирать шаромыжники.

Где-то к полудню Барсар вышел на лесную проплешину, и осторожно, чтобы не шуршать опавшей листвою, не щелкать осыпью сучков, подошел к дупляной осине. Пчелы склубились в зимнюю гроздь, укрылись в дупло, и только самая малость ползала возле летка, жужжала, поднималась и садилась вновь. Барсар развязал мешок и срубленным коротким окомелком навохрил осину густым медовым отходом у самого комля. Шагов через десять намазал ствол другого дерева. Медовый след повел от одного дерева к другому напрямую к острову. По лежневке вывел след на остров и подвесил ведро в аккурат на сук от ствола громадной поваленной ели. Ведро зависло в недоступной для зверя высоте, но из малой дырки в днище по капельке стекал пахучий мед. Косолапый оближет деревья по ходу к острову и обязательно придет суда - будет тянуться к ведру, обсасывать с веток медовые капли, а меда ему не достать. Зверь умается, но не уймется, а под огромной выкоряченной елью ему готовая лежка.

Эдуард Григорич, чтобы заполучить валютную дотацию, вознамерился показать товар лицом. Он пригласил коммерсанта осмотреть делянку, отведенную под лесоповал, а попутно потешить гостя охотою на рябчиков и рыбалкою на щучьем озере. Щуки в том озере жили тем, что пожирали свою молодь и снова в изобилии плодились. Улов там легкий и всегда есть. Было заманчиво посидеть у костра с шалашиками, попариться в деревенской баньке и договориться на будущее с немалой выгодой для себя.

Джип «Тойёта», одолевая колдобины, промоины и лесовозную колею, урчал на лесной свежепрорубленной дороге. Капелян Хачик Карапетович сидел рядом с шофером и постоянно упрекал его за неумение ровно водить машину. Шофер, молодой черноволосый красавец-армянин, в ответ на капризы хозяина усмешливо помалкивал и тормозил там, где нужен был разгон, и машина, взбрыкнув, то и дело стопорила, наподдав толстого Хачика под самую крышу «Тойёты». В конце концов японское роскошное изделие зависло брюхом в смазной глинистой грязище. Эдуард Григорич предвидел такие затруднения. Он сопровождал «Тойёту» на трехсотом российском лесовозе. После небольшой возни лесовоз выволок джип на хлюпкое место в полукилометре от лежневки, проложенной до острова. Отсюда через небольшой увал тянулась прострочкой лосиная тропа, и побитые тряской коммерсанты захотели немного поразмяться пешком. Вслед за ними из-под кузовного брезента выпрыгнул Гарнич - ни дать ни взять, как черт из тьмы, - зыркнул глазом на помятое начальство, хмыкнул и осклабился: любил он потешаться над людской мягкотелостью. Приглашенный, разумеется не даром, проводником и помощником начальству в лесу у костра и на рыбалке, Гарнич ловко, однако никак не угодливо исполнял свои дела.

Удивленный величием острова, Хачик Карапетович ступил на лежневку, развел руками и поспешил вперед. Был ли он поражен красотою острова или прикинул выгоду за мачтовый лес - Бог весть, переступая по бревнам короткими ножками, он что-то бормотал и шумно отдувался.

Гарнич с ружьем на плече приотстал. Он усмехался, довольный тем, что Хачик спотыкается на бревенчатых поперечинах. За Гарничем, шагах в тридцати, осторожно, оберегая ноги, шел Полуектов. Хачик едва перешагнул закраек острова как Гарнич резко вскинул ружье. Он увидел то, о чем предположить не мог: на лесную прогалину кубарем скатилась пара развеселых медвежат. Чуть поодаль качнулся чепыжник, и оттуда неспешно и развалисто проломилась медведица. Медвежата росточком с небольшую собачонку, вероятно, еще ни разу не видели человека, но Гарнич знал: окажись человек меж медвежатами и медведицей, - и смерть ему обеспечена. Даже в предсмертной судороге медведица-мать за своих детей все равно убьет. Над ней не властна в те минуты и смертная сила. Гарнич грохнул выстрелом в воздух. Медвежата юркнули в кусты, за ними, рыкнув, скрылась медведица. Ошалелый и взмокший Хачик плюхнулся на бревна. Он оглох, онемел, но пылкий дух южанина подкинул его с истошной руганью и визгом:

-   Ты щто такое делаешь? - Хачик подступился к Полуектову. - Звирам мина скармить хател? Мина звирам - крэтид в карман?.

-   Но ты, Хмычик, это зря, - вступился Гарнич. - Он обнаружил приваду, нагло скалился и про то помалкивал. - Тут у нас везде дело опасное. Лес запросто к себе не всякого пускает, так что тебе, Хмычик, не грех бы и подкинуть за опасность. Когда бы не я, так ты теперь бы уже в преисподней отчитывался.

-А я тебе не Хмычик, бальван! - иссиня налитый кровью взвизгнул Хачик. - Понал ты, бандит! Ви все тут в адно!- он резко повернулся и, спотыкаясь на лежневке, заковылял к машине.

Эдуард Григория не пошел за ним во след и ничем гостя не утешил. Не все ли равно - подстроен был этот подвох или нет. Хачик горячий, капризный и мстительный порушит договор даже себе в убыток, но унижаться перед ним Полуектов себе не позволил. Окинув взглядом остров, он вдруг увидел явь не так, как прежде. Лесное торжество овевалось красотою и силою небесной. Вершины громадных сосен смотрели на Полуектова с высоты, одухотворенной могучей и мудрой тайной жизни. Эдуард Григорич потупился, сник: ему стало трудно видеть лесную красоту и величие, как карлику перед великанами.

- Слушай, Гарнич, - медленно и глухо сказал он, - ты никого не води сюда больше.

- Буть спок. Не тужи, начальник, - бодро заверил Гарнич. - А на Хрычика этого - плюй! На такой лес еще всяка сволога позарится. Нынче грабь - кому не лень. Наедут гады покромсают дуром. Дач наделают, а к ним сауны с девками. Коммерция. Чего ей боле того и надо-то.

 

Х Х Х Х

 

О том, что дело с вырубкой острова намертво заглохло Барсару сказали в конторе. О том, сочувствуя Хачику, безумолку трещали секретарши, преукращая лесной кошмар с медведями. И вот теперь Хачик Карапетович в номере «Люкс» лечится от нервного потрясения двумя рыжепере-крашенными девицами с захудалой базарной панели. Барсар узнал однако, что Полуектов звонил председателю Областного Охотничьего хозяйства. Зачем бы так? Все это заново озаботило Барсара. Беда, зависшая над островом, откатилась на какое-то время. С помощью нахальных девиц и коньяка Хачик залечит свой испуг и лесные мародеры налетят на остров заново. Снова взревет хриплый визг бензопил, хрястнет грохот сраженных деревьев, и заклацают гусеницы тракторов, давящих лесной молодняк и подрост. Поразгонют, разорят, истребят все живое вокруг - всех зверей и птиц, и гниющий хлам еще долгие годы будет зарастать никому не нужным непролазным чепыжником. Чтобы узнать, зачем Полуектов обеспокоил охотобщество, Барсар зашел к председателю охотобщества, но председатель сам опередил его:

-   Ну, говори, как у вас там медведи коммерсанта какого-то чуть было не слопали? Полуектов лицензию просит. Говорю ему: на кабана, на лося плати и бери. А тут пойми, говорю, медведица с медвежатами малыми. Да меня охотники на первом же собрании не раздетого сожрут. И ты тоже зря пришел, и с тобой мы ни о чем не договоримся.

-    Ну и слава богу, - одобрил Барсар. - Пусть медведи живут себе поживают.

-   А ты как думал? - председатель зашуршал какими-то бумажками на столе. Ныне всю природу, всю Россию за бумажки ни хрена ничего не стоящие - за марки, за доллары - продают. Так вот и ты доложи своему начальству, что номер этот не пройдет...

-    Так и доложу, - Барсар повеселел. - А ты мне гильз латунных подкинь. Не люблю я эти бумажно-пластмассовые.

-    Ладно... - председатель пошарил в тумбочке, вынул коробку. - Только, как для хорошего человека.

Барсар ушел от председателя весьма повеселевший: впереди маячила надежда - на остров погромщики пока что не сунутся.

Без шумного застолья Барсар и Полюшка в приветливый погожий день посетили ЗАГС, и сразу же уехали подальше от людской суеты в залитые тихой ласкою лесные просторы. Энергетический поток, исходящий от солнца и ветра, от луны и деревьев, от зверья и птиц, от лесных духов и незримого мира, наполнил их счастливые минуты, в которых навряд ли кто помышляет о том, что в жизни главный подарок провидения - лучшие чувства человека, которые оберегают и возвышают его. В лучших чувствах человека каждый миг бывает ценностью неповторимой: без тех мгновений человека подстерегает оскудение души. Однако в навале технического упрощения ума уже назревала тревога духовного оглупления, которая генетически поражала еще не рожденных и уже готовых к распаду на самые низшие духовные сущности. Природа была еще жива. Здесь на воле без энергоинформацтнной сумятицы, обычно царящей в толпе, перед Полюшкой и Барсаром открывалась грань запредельности, в которой рассудок подтверждается свободой духа, способного проникать в биосферу земли. В жизни в борьбе за выживаемость - в слепоте своих тщаний, - люди на замечают, как ниспадают в низший план восприятия жизни и чувств, как мельчет их дух, как истребляются лучшие духовные качества, и побеждают те, в ком больше патологической жадности и зла. Люди не внемлют и тому что в потустороннем мире земная важность человека отторгается за ненужностью, и все решает только ценность его души. Простор и лес снимает с человека давящий груз душевной отягощенности и в этой среде Барсар и Полюшка могли оставаться истинно свободными.

 

X X X X

 

Полуектов клятвенно заверил Хачика, что очистит остров не только от медведей - даже зайцам будет непозволительно скакать пред раскаленными очами оскорбленного кавказца. Эдуард Григорич зазвал к себе в кабинет Барсара, разлил коньяк. Вообще после смерти Клары, они незаметно сблизились - стали доверительнее друг с другом и проще. И тем не менее Барсар был защищен обоюдным чувством с Полюшкой, тогда как Полуектов, лишившись женщины близкой ему по духу, по нраву, по деловитости, получил удар напрямую в душу, чего он совсем и не ожидал.

-   По лесоучастку, сам знаешь, бродит медведица с медвежатами, - сказал он, опрокинув узорчатую рюмочку. - Хачика напугала до истерики, до судорог, и рабочие опасаются - на остров работать не идут. Говорят заклятое место. Хачак взбеленился, а лицензию на отстрел медведицы с медвежатами не продают. Нынче кто браконьер, кто не браконьер мало кого тревожит. Я тебя на это не подбиваю. Тебе же все лесные мужики за панибрата. Народишко в нужде и каждому заработать надо. Поговори с Гарничем. Оплата по самой высшей ставке. Шкуру медвежью Хачику надо подарить - в доказательство его сохранности. Утешится - и дело не сорвет.

Барсар поежился от набежавших мыслей. Убить медведицу и медвежат - дело пакостное. Люди - дело десятое: кто догадается, а кто нет. Шамашухоло не простит и духи леса обложат невезением. Впрочем с этим делом можно тянуть и тянуть пока зверь не заляжет на зиму, а шкуру медвежью и купить можно. Гарнич перекинется словом с лесовиками, - у них наверняка где-нибудь на чердаке висит медвежья шкура.

Как видно, провидение благоволило Барсару, и Хачика в те дни отвлекла иная проблема: несдержанный и плотский, он прихватил от какой-то девицы дурную болезнь, и теперь за хорошие деньги в городском вендиспансере ему кололи самые сильные импортные антибиотики.

-   Проклятый места сэвер ваш! - ругался он. - Где твой приличный женщина, Эдуард? - вопрошал он Полуектова. - Ты мине за мои большие дэенги дал завалящий проститутка! Совсэм вся закрашена, как лошидь пегая, от морда до хвоста! Совсэм не поймешь какая!

На первые две недели Хачику предоставили отдельную палату, чтобы подавить наиболее заразительную в этот срок болезнь, и только потом перевести на амбулаторное лечение. Полуектов втайне торжествовал: Хачик, кредитор и покупатель, сидел на крючке и никуда не мог деться. Через врача Полуектов узнал, которая там заразила Хачика. То была очень юная бедолажка, и сердце Полуектова, удрученное потерей Клары, наполнилось доброй грустью и сочувствием к этой голодной беспутнице. В благодарность за столь коварную нечаянную помощь он послал ей в палату немного денег, много фруктов и всяческой еды.

Чтобы добыть медвежью шкуру, Барсар оговорил срок не менее чем в месяц. Лес в это время не тронут, а там грянут морозы, попрет техника на остров и, как не жаль, но придется ее утопить подпрудой на лежневке. Лес он двести лет растет, а трактор слетает с конвейера в минуту.

 

X X X X

 

Пообещав переговорить с Гарничем, Барсар уехал из города поутру и сразу же направился к острову - проверить, насколько морозец закрепил лежневку и как скоро бревна наплаву смогут выдержать трелевочные трактора. Все приметы сходились на том, что трактора вскоре пройдут. Когда ж подпруда поднимет лежневку, крепежки-скобы ослабнут, бревна заколышутся вразброд, и трактора угрузнут в жидкую трясину. Барсар взошел на остров, и с первых шагов по широкому взлобью к нему прихлынула тревожная неопределенность, которая ведет человека неведомо куда пока он не столкнется с чем-то решительно важным и даже смертельным. Приваду с острова Гарнич унес, и медведица, надо думать, где-то бродит в поисках берлоги, но что-то в будущем маячило, а что? Из остатков медовухи, что уцелела в ведре, Аксюта сотворил скорой дрожжевой медовухи, долго бражничал, орал и кочевряжился, вопил и лаялся своим нахально-птичьим голосом, и, поглощенный грязной похотью сулялся по следу пока не схлопотал по морде. Потом он канючил и плакался, страдальчески изнывал, и Гарнич прекратил эту канитель враз и окончательно: «Ну ты, пальцем сделанный, замолкни, не то прибью!» И вот по какому-то пространственному видению у Барсара в памяти все время маячил Аксюта. Что-то в том предполагалось, но когда и что?

В конце октября припорошил сухой снежок - однодневка. Барсар зашел вглубь острова, напал на бисерный следочек горностая. Зверек спетлял, и раздумчивость Барсара приметнулась на круговую западню для волка. События последних недель отвлекли Барсара от волка-людоеда. Он верил и не верил, что волк людоед, верил и не верил, что Аксюта подлейший убийца-садист. Уверенности не было ни в том не в другом, потому что не хотелось верить ни в то ни в другое. От острова Барсар направился к ловушке в надежде набрести на след хромого зверя, однако охотничье наитие повело его в обход по кругу и не зря: вихлястый колченогий след большущих лап пересек уму путь километрах в пяти от поляны. К западне пока что не вела опоследная прострочка, и ловушка смотрелась аккуратно - была в полной исправности, а зоревые быстрые морозцы закрепили в земле частокол.

В тот день Барсар, уверенный в том, что надо отдавать себя тому, что ниспослала судьба, решительно потянулся к Полюшке, то было право его души утверждать себя чувством откровенно, искренне, честно.

В глубинных просторах лесов за ним с Полюшкой никто не наблюдал, не совался к ним с добрыми советами и потому их чувства были свободны, и эту свободу они берегли. Где-то там вдалеке люди, ущемленные в условностях, смирялись в жизни с насилием над собственной душой, и, порабощенные в событиях, умерщвляли себя фальшивой близостью - ввергали в разруху и душу и тело, чтобы втайне ненавидеть друг друга и мстить друг другу порою всю жизнь. Спросить бы, - зачем? Что есть сегодня, никогда не повторится завтра. Извечным нетленным потоком сохраняется лишь то, что возвышает душу в любви, благородстве и чести. Высшее лвание - человек, создается лишь благородством, отвагою, добротой и пониманием человека. Человеку дана единственная тайна чувства - тайна только на двоих, без которой огрубеет душа, а любовь унизится.

Дела лесные позволяли Барсару уезжать надолго, и жил он у Полюшки, не печалясь о служебных заботах. Вполне довольные такой возможностью, они не спешили покинуть место, где простирается мир и покой, а душа распахнута навстречу радости и свету.

Семья престарелых супругов-ботаников, что ютилась до осенних холодов в щитовом домике, отправилась на зиму к дочери. Сторож еще не обосновался в срубовой домушке, и на базе совсем не осталось со стороны любопытствующих глаз. Но вдруг погода расхлюпалась. Стынь высевала мелкий дождичек вперемешку со снежными хлопьями, и мокрый ветер надсадно и внахлест стегал мокрой наледью по стеклам. В избушке хорошо. Здесь нет стылых и леденящих каменных стен, нет обиталища для коварных беззвучных подвальных комаров и вездесущие городские тараканы не дивятся необычной живучести жителей города.

На лежанке у натопленной печки Барсара обуяла блаженная лень. Мягкая истома расправила тело. Было похоже, он в жизни никогда так не отдыхал и душою и телом, чувствуя отраду и покой. Еще никогда ему не жилось так безрассудно, не размышляя ни о делах, ни о государственных проблемах - ни о чем не беспокоиться и быть только с Полюшкой от ночи до дня, и опять до вечера с ее простой и доброй стряпней, с ее заботами и ласковым приветливым взглядом.

Как-то поутру Барсар, разнеженный и теплый, вышел на крылечко. Расхлюпанная непогодь схлынула, ветер стих и пасмурное небо укрылось серой поволокой. И в этой тишине пасмурный день повеял особой мягкою отрадой. Барсар окинул взглядом лес, широкую поляну перед домом - все недвижно и спокойно, и вдруг от северной стороны сердце Барсара торкнулось, вздрогнуло, дало тревожный всплеск. В той стороне западня на волка, подалее круглое болото, за болотом поляна, где нашли растерзанное тело ребенка. Чуть восточнее и верст через пять - заветный остров. Места знакомые - всего километров около пятнадцать. Можно запросто прошагать туда и обратно и вернуться даже не затемно.

Ходить в лес наскоком Барсар не любил. С вечера собирал рюкзак, готовил патроны, проверял обувь. Но сегодня идти в лес Барсар не готовился, и вот - надо же тебе - повлекло предчувствием. Время потянуло к полудню, когда Полюшка положила в его походный рюкзак вареного мяса, хлеба, луковицу, огурцов, немного сахару, соли, и в целлофановый пакетик пару коробочков спичек - все так на всякий случай, будучи уверенной, что Барсар вернется к ней что в ночь, что в заполночь. Барсар привычно вздел рюкзачные лямки, одернул зеленую брезентовку, перекинул за плечо ружье, поцеловал Полбшку и размеренно напористо пошагал к себе в свой лес.

Не слишком ходко - часа через полтора - Барсар пришел до поляны с западней. Частокол вмерз прочно. Оставалось проволочь по округе протаску, забросить во внутрь ловушки приваду. В нарастающем тревожном ожидании Барсар дал ходу от западни километра на три в окрест, вышел на торфянище круглого болота и тут заметил на моховище вмятины следов еще не затянувшихся - отпечаток не позже, чем двухдневный. «Вот то-то, не зря я встревожился», - поразмыслил Барсар. Теперь он старательно и в обход, чтобы не наследить лишку, миновал лесную поляну - место гибели ребенка, - и вышел к бревенчатой лежневке ведущей на остров. Лежневка стелется вплавь по мокрому торфянищу и, стало быть, легко поднимется подпругой. Барсар прошел вдоль протоки, проверил подготовленный громоздкий и тяжко зависший над протокой завал. Лапник, положенный поверх огромного кострища, оберег под хвойником сухость. Барсар для верности шестом с расщепом добавил под хворост свежей бересты, положил свежего лапника на крышу. Глянул с кручи наискосок - все сделано, как надо: подсунь бересятой факел под низ, - и вспыхнет кострище, пережгутся узловатые корни, что держат завал, и рухнет на протоку громадина-запруда, поднимется подпрудой лежневка и загрузнут в ней, что трактора, что машины.

Почти в сумерки Барсар отошел от острова. Он добирался до острова минуя мрачное место в лесу, но теперь обостренное скрытное чувство повело его к поляне. Какая-то тайная власть влекла его к неизбежности. Он не ободрял себя, не страшился привычный принимать все, что дает жизнь так, как есть с заботами и неудачами, с радостью и горестью. Это прививается человеку годами и не за час, но приходит минута, когда весь запас опыта, терпения и знаний, обретенный человеком за жизнь, отстраняется, и человек бывает неволен в своих собственных поступках.

У мрачной поляны Барсар остановился. Сумеречь сгустилась и стерегущее напряжение задержало его. Крадучись он спрятался под развесистым лапником двух елей и, словно притянутый, все смотрел и смотрел на то страшное место, где обнаружился растерзанный ребенок, и тут он заметил прозрачную эфирную сферу, зависшую над трагическим местом. Сфера слегка колыхалась в голубом слабом свечении, однако не исчезала. Барсар воспринял видение как-то странно, осязаемо чувствуя. Но вот сфера всколыхнулась и от нее отделилась голубая вуаль прозрачной детской фигуры. Вуаль проплыла через поляну, плавно вошла в просвет меж деревьями, похоже оглянулась и задержалась пока Барсар не пошел за нею вслед. Летучее видение то серебрилось, то прозрачно голубело и вывело Барсара самым коротким путем до глубокого болота. Здесь в какой-то миг тень куда-то канула и растворилась. Барсар затаился под елью с края моховища. Ночь сгустилась быстрее, чем обычно. Небо распахнулось звездами, тревожно замерцавшими в небольшом водяном зеркале посреди болота, и где-то к полуночи над водой поднялась снова встрепенулась и канула вглубь болота голубая вуаль. Душа ребенка взывала к чему-то чего Барсар не понимал. По жизни он усвоил: на все на свете есть судьба, есть рок и для него и есть астральные силы - там знают какую и на кого возложить тяжесть.

И все внезапно исчезло. В легкой и мягкой полудреме Барсар прикрыл глаза прислонился спиною к стволу большой ели, и в мутной пелене видения сразу же узнал Аксюту. Аксюта вихлялся, кривил склабезно рожу, нахальным птичьим голосом настырно верещал: «А вот он я! А вот он я!». Барсар открыл глаза: в застывшем зеркале болота потухли звезды, и откуда-то из глубин беззвучно, но явственно для разума донесся жалкий ребяческий стон: звала, стонала, металась неотомщенная душа и взывала к Барсару. Мертвящий озноб прошорохтел по лесу и быстро исчез. Взошла луна, косо высветив водяное зеркало, и темное клубящееся облачко зависло над водою. Над облачком явился голубой наплыв, и темный клубок сжался, сплющился и канул в беспросветную глубь. Там в темной и мрачной глубине болота, похоже, уготовилось место для какой-то души гнилой и мрачной. Во след тому над болотом поднялись три туманных столба: средний высокий, два по сторонам пониже. Столбы колебались, сопротивляясь чему-то и, наконец, их поглотила холодная глубь. Над болотом и лесом затем вознеслись беззвучные тени - туман или духи, - и Барсар почувствовал, как его разум обрел сознание абсолютной правоты: Аксюта должен вечно гнить в этом болоте, в затхлой и бездонной глубине, но человек карающий должен быть чистым и всевышние силы дают тому знак.

Барсар отошел от болота. Сердце вскоре отмякло: он вспомнил Полюшку и опрометью помчался к ней. Он видел эту женщину сквозь пространство, овеянную ласковым сиянием, и шептал ей жаркие и нежные слова. И вот Полюшка положит ему ладошки на плечи, посмотрит в глаза взглядом ласковым и мягким и скажет всего три слова: «Хороший ты мой...», и усталость, будто теплым ветерком, смахнется с Барсара, и жить ему так отрадно в этой радости, где меркнут невзгоды, заботы и сумеречь пасмурных дней.

Через два дня налетной стынью накрепко и лихо набежал мороз. Приваду, бараний сбой, Барсар поволок по лесному окружью километров за пятнадцать с подбросом небольших мясных ошметков. Требушину закинул в последний круг западни и через три дня протаску обновил в обход. За то время весь разброс подобрали лисы и пришлось заново освежать привадный след. К западне Барсар не приближался: зверь, почуявший след человека, не рискнет подсунуться к приваде. Но могло быть и так: зверь, вкусивший человечины, перед человеком страха не ведает. Человек для него - добыча. Для волка-калеки и того заманчивей: ни зайца, ни лося ему не взять, и придет он к селу собак душить, и, не приведи- то бог, если с окраины на безлюдьи встретит ребенка. Чтобы не пятнать сапогами землю около западни, Барсар присмотрел ель на подходе к поляне. Вершину этой ели когда-то расшибла молния, и на верху разрослась чашей корона. Сидеть в этой чаше можно, как в лотке, и западню видно, а тебя не видно и запахом сверху не наносится.

На охоте без умения, без опыта не обойтись, но дело вершит удача - от чутья, от внутренней подачи настроения, от всплеска, что дает силу и направление в острую и нужную минуту. Можно месить ногами километры, не усвоив, что к чему. Главные свойства настоящего охотника - стерегущее настороженное упорство, скрытность, выдержка, быстрота и отвага. Барсар, сославшись на простуду, переслал в контору заявление с просьбой об отпуске за свой счет и выходил к западне через день. Подбирался к ели след в след. С вершины обзорность чиста, метров за полтора, однако западня как была, так и осталась пуста. Барсар подновил приваду на протаске, и однажды положил на следу добытого хиленького зайца.

В канун того дня завихрила легкая метелица, сгладила следы, запорошила ошметки привады, но зайчишка был съеден целиком. Примета довольно явная. Лисица тушку повыест, а шерсть этак аккуратненько оставит. Зверь, как видно, вошел в круг. Зверюга умный, внятливый: чует и подошвы сапог, и запах рукавиц, и капли пота. Барсар к ловушке по снежку не подходил и следов не натопал. Теперь все дело - только ждать.

И вот в ноябре белоснежный морозец на прозрачном безветрии накрепко остудил окаменелую землю, а в душу Барсара вселилось беспокойство. Он маялся с утра, будто неприкаянный, и все искал себе дело: наколол дровишек, задал сена двум барашкам, сходил на ключик за чистою водицей. Догадливая Полюшка исподволь терпеливо наблюдала за ним. Она знала: Барсар, с часу на час, что-то почувствует и помчится в лес, но только к вечеру Барсар стремительным шагом отошел от дома. Как не спешил, а к своей сторожевой ели добрался только затемно. Крадучись, влез наверх. Натянутый струной вокруг звенела тишина. Поздний месяц еще не высветил поляну, и вскоре Барсар заметил у западни две зеленью сверкнувшие точке. Мелькнули - и канули во тьме. Лиса? Вряд ли. Только у рыси и волка глаза сверкают во тьме без подсветки от огня от фар или лунного света. Волчьи глаза во тьме - узко поставленные зеленоватые точки с гривенник величиною. Эти точки мельтешат во тьме - то сверкнут, то пропадают. У рыси глаза крупные и подвижки ее глаз плавные. Барсар замер, выжидая. Миновал час - не меньше, - когда зеленовато сверкнувшие точки появились вновь. Промелькнули возле частокола - и все. Зверь ушел.

Намереваясь просидеть наверху до рассвета, Барсар пристегнулся к ели широким ремнем. Приспособление на случай: задремлешь не свалишься. Сквозь овчинный кожух прижимала стужа. Но зверь видно пронюхал место, разглядел ловушку, обошел и за частокол не сунулся. Барсар слез с верхотурья. Чтобы не делать лишних следов, отошел в пяту. Еще загодя он осмолил сапоги сосновой живицей, что хорошо забивает запах сапог.

Еще через день он освежил приваду, а через три дня зверь подкормился снаружи разбросанной сбоиной. В западню не лез, но зверь был тот вне всяких сомнений. В этой настойчивой слежке Барсар уловил потаенную связь: человек и зверь воспринимали друг друга на расстоянии, километра за два, импульсом через пространство. Если Барсар на дереве, зверь не появлялся, если охотника нет, подходил к частоколу.

В те дни мороз сменило потепление. Снег осел, и Барсар на выходе с поляны заметил следы резиновых сапог. Человек не таился, и зверя явно отпугнул. Тот набродный пошире приоткрыл входную щель ловушки. Как видно на западню набрел охотник, каковский не прочь и поживиться чужою добычей. Оставалось - снова ждать, разбрасывать приваду и освежать протаску.

Как-то в просветленный день с пригревом Барсар свернул в лесное затишье к старому лабазу на кабаньей тропе. Отсюда с дальнего похода возможно удалось бы отследить умного зверя. Лабаз подвешен метрах в четырех от земли, сверху укрыт разлапистым еловым лапником. Держится на трех близко сросшихся деревьях. Сверху широкий обзор на тропу в подлеске, которая уводит в мелкий ельничек - в место обычной дневки кабана по холодам. Днем на лабазе любо отдыхать полулежа в покое и тишине. Сверху все скрытно смотрится - тебя не видно, - и всякая живность внизу мельтешит без опаски. В тихие умиротворенные дни осени, юркнув на тропе, мелькали пронырливые ласки или горностай, выскакивало желто-черный хищно нацеленный хорь, увалисто и не торопясь, являлся заяц, - услышит что- то, встрочит уши и отскочит вмиг в кусты. Бывала и лиса: вкрадчиво переступает лапками, водит носиком, ищет чем бы поживиться, а в сумерки, сопя и легонечко хоркая, цепочкой семенили кабаны: впереди страшилище-секач или матка, а за ними вереницей поросята. С этого лабаза Барсар не сделал ни единого выстрела: смотрел на всяческую живность и восхищенный пестротою жизни, не хотел эту жизнь отнимать. Но в этот раз где-то в сумрачной глубине лесной тропы мелькнуло что-то фиолетово-черное с грязной побежалостью: душа всколыхнулась, мысли вскипели - привиделся Аксюта. Подлец помечен гибелью ребенка, но доказать теперь такое невозможно. Барсар вскинул ружье, вывел прицел на тропу, и появись Аксюта - он нажал бы курок.

Тихая прозрачность дня вскоре успокоила Барсара, и он, откинувшись к пологому настилу, истомно задремал, ощутимо вспомнив Полюшку, чью ласку он всегда уносил с собой. Он не знал слов для своего чувства и не искал тому объяснений. Он понимал, чувствуя. И слова в том понимании были совсем излишними: слова, при всей изысканной ясности, не могли подарить ту искренность человека, которая бывает сокрыта даже при общности характеров и общих житейских интересах. Совместимость души с душою другого человека не подтвердить ни верными словами, ни вознесенной клятвой, ни велеречивыми договоренностями, ни широкими предписаниями морали, ни строгими законами, ни храм, ни бедлам не объединят души, если утрачена чуткая искра соприкосновенности. В лесной тиши Барсар погружался в энергетическую силу лазурного бытия, в силу леса, и был способен видеть в пространстве и плоское лицо Шамашухолы, и хрупкую тень несчастного ребенка, и громадину-зверя, в глазах которого сквозила острая тоска.

Барсар очнулся, - в сердце клином вошла тупая боль: он вспомнил, как мать прильнула к телу растерзанного ребенка, как пеленала и укутывала гробик, и люди не решались к ней подойти. Все возмутились, и никому и в голову не приходило, что виноват не зверь.

Над лесом, распластав крылья, медленно воспарил, вскурлыкал ворон. Описав полукруг, черная птица водрузилась на вершину ели. Над густолесьем послышалось его цоканье, и откуда-то издалека донесся и трубный голос вещих птиц. Они тревожились и предрекали что-то, чего не мог предугадать и понять вездесущий беспокойный человек.

 

X X X X

Зверь будто канул в мир потусторонний, и самые ярые и опытные лесовики не смогли отыскать примет его обитания. В охотобществе посчитали, что зверь ушел из этой местности и потому устраивать облаву незачем. Облава - дорогое дело: транспорт, бензин, даровые боеприпасы, орава мужиков с непременным запросом на отстрел лосей в качестве награды. У каждого в рюкзаке бутылка водки с домашней разносолью. Веселая пальба на привале по бутылкам. Награда за волка поманила охотничий пыл и быстрехонько заглохла. Барсар больше других был рад изгнать из леса обвальный галдеж с пальбою и пьянкой. Дурная орава разрушит заповедность - изгонит и Шамашухоло, и Варнавку, разгромит тихую обитель лесовичек и лесовичков, а без них исчезнет контакт с утонченной сущностью параллельного мира. В лесу можно видеть нечто: слушать шум деревьев, голоса птиц и зверей, взглядом оценить красоты леса, но способность ощутить пространство, а в нем тайное движение жизни обретается за много лет. Впрочем, особых тревог Барсар не чувствовал. Охотники-волчатники, понимающие толк в охоте, тратить силу понапрасну не собирались, и только следы сапог у западни насторожили Барсара: в лесу объявился кто-то напористый, опытный, которого так вот запросто не проведешь. Такой чувствует и понимает наитием, верит предчувствию и предсказанию, он по-своему колдун, который пройдет сквозь темень, туман и непогоду, он опасен и наверняка приемист и тверд. С таким в лесу лучше не встречаться, и не приведи-то бог, поссориться с ним.

Барсар в лесу как бы возвышался над притяжением земли, когда разум и чувства погружаются в полунебытие и обретают объемность, которая сливается со всем сущим и незримым и приносит образ из далеких расстояний или вблизь в скором свершении чего-то. В начале это неосознанно, и только, очнувшись, возвращается понимание, конкретная оценка того, что было образом и чувством.

Барсар помнил темный знак над болотом с проявлением Аксюты и надеялся разгадать следы человека у западни. Он пробыл в лесу до сумерек, нашел место средь высоких сосен, излучающих тепло, стал лицом к востоку и погрузился в привычный ему полусон. Сквозь прикрытые веки ему забрезжил частокол, и у западни расплывчатый и беззвучный, окутанный зеленоватой и мутной вулью, появился усталый Гарнич. Видно человеку жилось нелегко. И вдруг что-то налетело, обрушилось на него, и Гарнич исчез. Грязным, темным и мутным пятном снова замельтешил Аксюта, и было не трудно понять: уничтожить эту мерзость, - иначе житья тебе не будет. Барсар сбросил расслабленность, и подчиненный неведомо какой такой власти пошел стороною, минуя западню почти за версту. Он не прошел и половины обходной тропою, как увидел слегка продолговатый след волчьей лапы, приметный для него из тысячи, Барсар остановился - нацеленным взглядом осмотрелся вокруг. Он стоял в довольно широком лесном прогале. Сверху звезды, вокруг лесная полутемь, и в этой полутьме он увидел в пространстве не волка, а свою собаку в вольере. Барсар усмешливо вздохнул в ответ на ясновидение. Он считал пресквернейшим делом содержать собаку в доме или в городской квартире. Из тех шавок, малявок и псов, которых водили на выгул в чахлых городских сквериках, он не находил ни одной нормальной псины. То была собачня, сдвинутая в своей собачьей психике, ватная или агрессивно остервенелая. Природа этого несчастного зверя подвергалась насилию, и наследственность, заложенная в них, проявлялась криво, искаженно или рабским услужением или остервенелой агрессивностью. «Так-то и с людьми, - думалось Барсару, - бесцеремонные дубинноголовые законы, а с тем и насилие - произвол несовместимый с добрыми чувсвами с душою и честью - уродуют духовную суть человека, и человек рвется к побоищам, к необъяснимой ненависти человека к человеку. к замкнутой в себе злобе, зависти и стяжательству, к потере совести и благородства.» Барсару смотрелось на городское благополучие с собачьей идиллией на поводках и с жалостью и с отвращением. Всему в мире Всевышний дал свое место, но человек сам загоняет свою природу в узкую оглупленность рабского довольства или недовольства. Собака - зверь хищный, ее дело - добыча, в ней способность давать пользу чутьем и силой и совсем не лизанием рук. Она не для комфорта. И возможно ли и в самом изысканном комфорте что человеку, что собаке сохранить благополучие души, когда нет для простора и воли. Однажды Барсар отвез на базу к Полюшке щенка - сибирскую лайку, добытую у адыгейца по случаю его приезда в Москву. Адыгеец вез подарок москвичам, но хозяева не очень-то ждали гостя: оставили квартиру запертой, сообщив соседям, что вернутся недели через две. Транзитный поезд Москва - Хабаровск с остановкой в городе на полчаса должен был довезти Барсара до глухого полустанка, от которого средь ночи ноги сами несли его до базы к Полюшке.

Адыгеец жалостливый, грустный, вышел на перрон, поводя беспокойными глазами. Он не говорил и не спрашивал, он выискивал глазами человека. Он прижимал к груди щенка и не мог бросить - добрый дух оскорбить. На ярко освещенном перроне он по вскрику души заметил Барсара. Барсар поймал взгляд адыгейца, и в ту же секунду они были люди свои. Адыгеец воссиял, когда узнал, что щенка возмет охотник: «Балшая будет - любая зверь брать будет». Щенка назвали Динга. Волчий окрас, рыжевато-серый, шерстистый с белесой побежалостью, как нельзя лучше шел к этой теперь выросшей необыкновенно крупной суке. Поперва Барсар содержал Дингу в вольере у знакомого садовода за огородом, а потом увез на базу к Полюшке. Умная псина понимала близость Барсара с Полюшкой и признавала только двоих, преданно и злобно охраняя дом. Кличка Динга вполне довершала в ней неукротимую дикость звериного нрава - силу, преданность и охотничий талант. Ее искристые желтые глаза сверкали почтением только к хозяевам. Никому иному к ней было лучше не подступаться. На диво проворная, она могла схватить налету рябчика вспорхнувшего с земли, а также мгновенно и злобно схода шибала в грудь незваного гостя, раззявив у горла страшную пасть. У базы ее держали на длинном натянутом проводе с подвижным кольцом и цепью. Динга шла по пушному зверю, по кунице и белке, шла по лосю, а порой своей свирепостью могла остановить и кабана. Она хорошо служила по холодам, по снегу, а в другое время была независимым сторожем для Полюшки на базе.

Вот уже около месяца Динга металась из стороны в сторону на проволочной растяжке, гремела цепью, потом, свернувшись клубком, грустно поглядывала на Барсара с непонятной еще для себя тревогою: с приближением осеннего брачного гона ее все сильнее и сильнее будоражила закипающая кровь.

Как-то раз на базу забрел Гарнич. За ним ссутулено и суетливо топотал хилыми ногами Аксюта. Полюшка вышла на крыльцо. Динга, вздыбив шерсть, оскалилась. Густой рычащий хрип и свирепый взгляд крупной мускульной собаки не смутил Гарнича: он собак на своем веку перевидывал.

-   Эй, хозяйка! - воскликнул Гарнич. - А вот как мы гостями будем!

-  А мы хорошие... - хихикнув за спиною Гарнича, проскулил Аксюта.

-  А ты уберись, - Гарнич наподдал ему легкого пинка.

Гарнич вознамерился понравиться, но едва приблизился к крыльцу, как Динга рванулась на цепи, прыжком в грудь сшибла Гарнича, и, благо, струной натянутая цепь не позволила ей вцепиться Гарничу в горло. Накаленные желтые глаза жгли Гарнича в полчетверти от носа. Огребаясь пятками, Гарнич отполз на заднице от звериной ярости, угловато встал, сдернул с заплечья ружье.

-   Только пальни - тебя найдут... - Полюшка потянула к себе рычащую Дингу за цепь. Невысокая, ладная, она в эту минуту была поразительно схожа с рычащей яростной зверюгой возле ее ног.

-  А че! А че! - издалека хорохорился Аксюта. - Вот бам-бах-нет - и нет твоей собачатины!

-   А вот Барсар тебя бамбахнет! - пригрозила Полюшка, и вдруг испугалась своих слов, будто предрекающих события.

-   Глянь, кака бабца - кругленькая... - слюнявился Аксюта, ковыляя вслед за Гарничем от базы. - Ты бы уж первый, а я уж бы второй... - он пошмыгал соплями, - хочь бы как...

-   Заткнись, заразный... - оборвал его Гарнич. - Не про всякую такую сволочь такие-то...

Динга еще долго рвалась и рычала вслед уходящим непрошенным незваным.

Возвратившись в домик, Полюшка вспомнила, что Барсар оставлял для нее в проеме за печкой ружьишко-одностволку - на всякий непредвиденный случай, и стало ей страшно, что непривычна обороняться ружьем. Представилось насилие грязное, похабное, слюнявое, и захотелось накинуть себе на шею петлю. Опомнилась, достала из-за печки ружье, зарядила, приткнула к стене, опустилась на стул. Вспомнила Барсара, его науку обращаться с ружьем: «Где ты, милый мой, заступник и защитник?» Барсар пытался приучить ее к стрельбе, но после стрельбы, в воздух или по мишени, ей было нехорошо - тоскливо и неуютно. Убивать ради пропитания - дело мужское. У женщин жизнь в ласковой заботе, в детях, в муже, в делах спокойных, в умиротворенности, которая дарует обоюдную силу и женщине, и мужчине.

Время клонилось к вечеру. Полюшка бросила для Динги кусок хлеба и накрепко задвинула дверной засов в сенях. Собака понюхала хлеб, но, чувсвуя душу и настроение хозяйки, есть не стала. Собака узнает и понимает человека намного раньше, чем это поймет человек, и потому заблаговременно способна предупредить о появлении незваного гостя или врага. Глаза Динги все еще сверкали, она села на хвост, гулко тявкнула и, задрав морду, немножечко повыла. Природа повелела ей свое, и с началом осеннего брачного гона у собак обозначилась и новая забота для Барсара - подыскивать для связки с Диншй хорошего настоящего охотничьиго пса. Пускать на свет от замечательной собаки помет шавочный, бездарный было и совсем уж ни к чему.

 

X X X X

 

В начале декабря круто замело, завихрило, запушило землю обвальным снегом. Мороз сковал лежневку, и первый гусеничный трактор-бульдозер, проломив лес, проволок на санях утепленную будку для бригады лесорубов. За две недели до этого лесоповального наступления Гарнич забрел на остров, полагая, что медведица заляжет в берлогу где-то неподалеку. Не шумел, зря не наследил, - искал южный просвет в вершиннике. Медведь устраивает берлогу там, где первые весенние лучи пригрели бы его зимнее лежбище, - всего вернее под надежным шатровым выворотнем. Но трактора да лесорубы могли и черта отогнать: медведь либо уйдет и берлоги не будет, либо его вспугнут из берлоги. На острове примет не нашлось, и Гарнич направился вдоль ручья, чтобы отыскать возможный уход косолапого к двум глухим к лесным завалам километрах в десяти от острова. Он вскоре увидел крутобережье и зависшую над протокой сучклявую громадную ель. Нацеленным охотничьим взглядом он враз заметил и струной натянутые корни, и зависшую над протокой сучклявую громадную ель, и дрова под корнями, и готовую сухую бересту, и крышей ухоженный лапник, а исподволь сбоку разглядел и всю затею. Зависший выворотень в поперечнике метров на десять. Сверху рубить - на нижних корнях ель зависнет, вниз сунешься - задавит, а вот огнем так в самый раз: перегорят корни и дерево в аккурат рухнет поперек протока, - и получится в болоте потоп. «Умный ты человек, кто так придумал, - сказал Гарнич и раскатисто выругался. - Вот как утопнут ваши железяки, как по морозцу водицы в штаны вам плеснет, и будете вы до городу шпарить обмороженные яйцы греть.» Гарнич надрал бересты, срубил слегу подлинее, зажал бересту в расшеп, поджег и подвел под низ готового кострища. Толстые корни горели плохо, истлевали, угольно накалялись, и Гарнич затеялся кидать в огонь валежины. Вдруг в круче что-то зашипело, земля ухнула, и громадина разлапистая ель, тяжко хрястнув, грохнула поперек ручья.

 

X X X X

Первый трактор еще не затащил по лежневке утепленный дощаник. Полуектов решил брать остров сразу напором. За две недели он подготовил всю свою технику: четыре трелёвочника, пять лесовозов, могучий трактор-сотку для постоянной расчистки прохваченной сквозь лес дороги. В бригаду отобрал, мужиков нахрапистых и жадных.

За те две недели подпруда под торфянищем хорошо подняла торфяной пласт, а с тем и лежневку. Барсар пообещал Полуектову проверить, что там, да так и прошел к острову на лыжах. Еще издали он увидел, что лежневку подняло, и вся бревенчатая перемычка, пухло прикрытая снегом, была похожа на высокую железнодорожную насыпь. Барсар направился вдоль ручья и вскоре, увидел, что кто-то хорошо похлопотал за него.

Грохоча, скрипя и повизгивая, поезд из четырех тракторов, пяти лесовозов пошел в наступление. Самый тяжелый трактор-сотка смело взобрался на лежневку. Чувствуя твердую опору, тракторист прибавил ходу. За трактором пошел и ЗИЛ с фанерной оудкой в кузове, с трубой от железной печурки. В фанерной будке ЗИЛа сидело двенадцать мужиков в сизом накуренном до одури дыму.

Было по-зимнему светло, ярко и светло, когда трактор вдруг ткнулся носом и стал плавно погружаться в болотную глубь. Хлынула черная хлюпкая жижа, в которую угруз трактор, а за ним и ЗИЛ. Тракторист выпрыгнул из кабины, выскочил и шофер. В закрытой будке кузова поняли беду. Вода подступила к ногам. ЗИЛ медленно погружался в глубь, дверку дощанника прижало бревнами. Мужики колотили дверку ногами. «Руби крышу, твашу мать!» - истошно крикнул бригадир, и с маху топором саданул в фанерный потолок. Будку плавно всосало наполовину. Мужики мокрые, грязные, черные, как тараканы, выбрались на снег. «Полуектов, мать твою в дышло! Начальство вдоль тебя и поперек!»

Трактор и ЗИЛ, испуская пузыри, угрузили в болото под самый верх. Над болотом торчал квадрат тракторной кабины и крыша зиловской будки. Лесорубы жгли костер, сушились, кляли весь белый свет и в кузове второго лесовоза уехали в село.

Эдуард Григории прибыл к месту намного позже: задержали дела финансовые. Постоял у порушенной лежневки, и в полчаса обмяк и потускнел. Дело рухнуло. Вторую лежневку на хлюпком вздувшемся болоте настелить зимою немыслимо да и незачем. Вызволить технику из болота вряд ли удастся. Новой техникой рисковать способен только сумасшедший да и бригаду лесорубов не вернешь. Распорядившись позаботиться о пострадавших, он уехал в город. Вечером по телефону объяснился с Хачиком. Поутру, как обычно, был в конторе, а во второй половине дня зашел в цветочный магазин, сел за руль «Тойеты» и уехал за город.

Эдуард Григорич отрешенно и тихо вошел за ограду городского кладбища. По сторонам от расчищенной тропинки лежали сугробы. Снежные пухлые шапки застыли на памятниках и крестах. Не чувсвуя как в ботинки подсыпается снег, Эдуард Григорич положил на могилу Клары Денисовны живые цветы. Только теперь в большой неудаче он особенно остро и грустно чувствовал, как его обделила судьба, не подарив ему в жизнь эту красивую женщину, которая ему была так близка и душою и категорическим нравом, что будь она рядом, - от него отлетали бы все неприятности и беды - от силы счастья, которым иногда наделен человек.

 

X X X X

 

Известив Барсара о гостях незваных, - об Аксюте и Гарниче - Полюшка заметила, как в душе премилого засела ярость неизбывная. Она ничего не скрывала от Барсара, что из жизни прошлой, что из нынешних дней. Она разумно принимала неизбежное: пока ярость в душе Барсара не избудется, он останется к ней слегка отчужден. Мудрое терпение обязательно и всегда в свой черед возвращало ей и нежность, и ласку, и доброту Барсара.

Поутру в спортивных трико Барсар вышел на крылечко вздохнуть морозный воздух, поразмять гантелями полусонную грудь. Динга, гавкнув, повиляла хвостом и тут же сгорбилась, съежилась, припустив пушистый хвост. Скулящий, то нервный, то вяло суетившийся зверь смотрел в глаза Барсару просящее и тоскливо. В молодой упитанной суке бурно проявилась любовная звериная неутоленность. Барсар смотрел на эту псину и внезапно прикинул, а что появилось бы на свет от помеси волка с этой собакой, весьма с волком схожей, но широкогрудой, широкоспиной, и уж верно способной произвести необычайно деловитых охотничьих собак. Он рассказал Полюшке о такой возможности, и в Полюшке проснулась некая лукавинка: если Динга любовной повадкой сманит и покорит страшного волка, - это непременно присовокупит в природе арсенал женских побед, - ведь только женщины приручают самых свирепых.

На другое утро Барсар взял Дингу на поводок и отправился к западне через лес. Он предугадывал положительный результат своей затеи не больше, как один к десяти. Приходилось опасаться, что волк задавит Дингу, и верить в то, что зов любовный превыше голода и смертельной опасности. Ему виделся волк, одинокий хромой и полузатравленный, которого с первой же встречи покорит тонная сука, и с некоторым чувством стыда воспринимал коварный ход своего поступка, - ведь лучшей приманки, чем желанная самка для самца не сыскать. Эх, и поманит она этого зверюгу на его собственную погибель. Да что там звери. В людском житье-бытье мало ли бывает так.

Барсар старательно и неторопливо провел Дингу по следам протаски. Снег тропил лыжами, а Дингу вел за собою и давал ей возможность ставить гонные метки. Добрались к западне в сумерки. Барсар кинул большой шматок бараньего сбоя во внутренний круг западни и тут пустил собаку в узкую пролазную спираль. Сметливая псина прошмыгнула по кругам к центру, ткнулась мордой в откинутую дверцу последней кольцевой изгороди и всласть вцепилась в свежий кусок мяса. Сглотнув последний ошметок, она потолкалась туда-сюда, вопрошающе глянула сквозь щели частокола и легонечко поскулила.

- Сиди тут, - сказал Барсар сурово, - тебя такую не сожрут. Динга поскулила, потявкала, когда он отошел с полверсты. Ему было жаль эту псину в ее собачьей тоске, но получить щенков от громадного волка и прекрасной собаки предпосылало редкую удачу с потомством, которому не будет равных. Собака волчьей крови неутомима: сильная, ловкая, вязкая, что по зверю, что по птице. С такой собакой всегда удача и защита в случае чего. Ее не задерет медведь и кабан ее не вспорет, она осадит на дереве куницу и рысь, и человека плохого прочует за версту.

Барсар двое суток не подходил к западне ближе, чем на слух: ни воя, ни тявканья, ни скулежа. Думалось всяко, но был он уверен, что на вольной волюшке лживой любви не бывает. Любовь в звериной природе бескорыстна, и звери не торят себе карьеру похотью и не ведают любовной фальши ни в постели, ни в словах. Корыстному рассудку любовь не доступна, но душа каждого человека вдруг запросит этого тепла, которого корыстный человек никому не отдал и потому не получил сам. И не приходит тогда ничье сочувствие к мукам никому не нужной души - к человеку, который жил лишь с помазанием любовным, но не любил.

На третий день Барсар издали уловил тихий поскулеж, умиротворенно болезненный, как и у всякой утоленной вволю псины. То был надежный знак - все удалось наверняка.

Громадина-волк, завидев человека, метнулся, рванул - пара разомкнулась, и Динга, повиляв хвостом, виновато тявкнула и заскулила. Волк вжался в изгородь боком, хрипя и скалясь. Накаленным желтым взглядом он смотрел на человека. Сквозь частокольник Барсар рассмотрел этого зверюгу. У волка была широколобая тяжелая башка, но заостренная длинная морда из-за пушистых щек казалась коротковатой. Ноги сухие, разлапистые пружинисты и сильны, и только одна передняя лапа срослась криво отлякою с нелепым вывертом, о котором даже навзгляд приходилось сожалеть. Просадить зверя пулей сквозь частокольник - чего было проще, однако следовало подстраховать спаривание - проследить, будет ли у Динги второй гон в течении недели или двух, и не потребуется ли снова запускать ее к волку. Сочетание в природе было редкое: само обличье волка пробуждало к нему уважение. Трехногий с покалеченной лапой, он был могуч, и в своем зверином достоинстве не смирялся перед человеком. Он ждал смерти в упор, сверкая взглядом, и в этом раскаленном взгляде Барсар угадывал нечто свое - силу, власть и справедливость. Наблюдая зверя взгляд во взгляд, Барсар чувством, встревоженным и сильным, лишний раз убедился, что вины за волком нет - слишком властным и достойным был взгляд этого зверя, - такой зверь всегда пропитание найдет, не посягнув на человека. В природе есть неприменная условность, что для зверя, что для человека. Когда в жизнь мужчины внедряется женщина, его интуитивная ориентировка в пространстве теряется, потому что сосредотачивается на женщине, и вместе с тем он теряет защитную оболочку своей энергетики и нередко попадает в беду, как вот этот волк. От этой мысли душа Барсара наполнилась сочувствием и рассвободилась легким вздохом от уверенности в том, что воистину любящая женщина никогда не ввергнет любимого в беду. Вспомнился Гарнич, что смотрел в жизнь проще: «А че тебе, - оказал он Барсару однажды, - с такой женщиной, как твоя, - мужику удача стелется впереди него. А ежели мужик неудачник да скуксился, - сначала взгляни с какой бабой живет. Ехал я как-то с вашей бригадой в кузове в лесовозной будке. Сидит средь всех один мужичек - скорчился, дрожит. Уломался на лесосеке, изошел, - теперь стынет, загибается, и все бормочет да бормочет себе под нос: «Неужто не купит четверку... Неужто не купит четверку...» Жена у него, слышно, стерва была прижимистая. Все на тряпки изводила, все его получки. Мяса не купи. Творила суп-кудряшку. Это, знаешь, вермишель на воде сырым яйцом заправленная. Раскудрявится сырое-то яйцо в кипятке - вот тебе и кудряшка. Вот и скопытился тот мужичок. По весне схоронили. В нынешней жизни бабий род жесток, силен в ехидстве. Уморть нашего брата, мужика, запросто может. Вон ты почему остался жив со своею кралей, потому что ты зверь, ты охотник, и от своей стервы обедов не ждал. Сам добывал, сам и жрал, как для духу мужского надобно. А тот мужиченка - что ж - добрый через меру был, а мужику добрым быть не положено. Покладистым - это пожалуйста, а добрым будешь - так она тебе за доброту твою еще как над тобою поизголяется.

Барсар отошел, срубил длинную слегу, просунул сквозь частокол, отжал пружинящую дверцу внутреннего кольца: «Динга, ко мне!» - и псина тут же лихо нырнула в щель. Дверка захлопнулась - волк остался в ловушке. Динга вертелась и ласкалась у ног хозяина, когда Барсар взглянул на волка. Он никогда ни до, ни после, ни при каких иных случаях, не видел ни в глазах человека, ни в глазах иного зверя такой сверхчеловеческой тоски: «Предала!». Динга крутилась и ласкалась рядом, а сердце Барсара сжалось, будто с порухой и с поруганием его собственного чувства. Динга то скулила, то ласкалась, мелькая виноватыми блестками глаз, то просилась обратно в клетку, то смиренно терлась у ног хозяина.

- Уж ладно - не крутись, - Барсар погладил, приласкал собаку.- Не трону я его... Не трону ...» и Динга лизнула ему рукавицу.

Барсар кинул волку мясные ошметки, защелкнул поводок и повел собаку прочь. Оставалось переждать неделю - две, чтобы убедиться - нет ли повторного гона, прихватилась беременность или нет. Премию обещанную за волка, Барсар не собирался получать. Динга, что-то чуя, рвалась обратно, но скоро смирилась и засеменила рядом.

 

X X X X

 

По осени Гарнич и Аксюта скрали кабанчика, - так себе летошнего, рюкзачника на пуд на полтора. Изошел кабанчик - Съели быстро. «Жрать нечего, - Заныл Аксюта. - До ветру сходить нечем» - «В тебе и без того дерьма больше, чем тела,» - урезонил Гарнич. И все-таки трясун, нытик и гугнило допек лесовика. Гарнич ежегодно добывал пушнину и мог бы иметь лицензию на отстрел и лося, и кабана, но вот ввязался, сбраконьерил в глазах Аксюты, который будто невзначай да подлости ради и донести может. Лишиться ружья, охотничьего билета, получить судимость и штраф с рассрочкой до гроба Гарничу было не с руки. Аксюта, разумеется, никаких охотничьих прав не имел, и Гарнич брал его «на подсоб» - шкурки снимать, ставить капканы, бегать в загон да падаль таскать для привады на лис. А есть чего-то надо, и дочери со внуком помочь. Гарнич еще с осени заприметил кабаний выводок, знал переход стада на овсяное поле. По тропе впереди небольшого стада шел громадный кабан-секач, страшилище, властитель и защитник.

Гарнич снабдил Аксюту старенькой одностволкой, усадил на шаткий лабаз. Аксюта посидел, покрутился на перекладине, поерзал задницей и под утро спустился вниз. Притулился у дерева, придремнул. Кабаны не пришли. Тихо. Слышно как упадает отсохшая еловая шишка. Холодная испарина клубится от земли. В предутреннем мутном тумане кабаны вышли прямо на Гарнича. Из скрадка под елкой Гарнич выцепил секача в лопатку, но сильный зверь со смертельной раной кинулся прочь в сторону Аксюты. Выстрел Гарнича разбудил Аксюту. Аксюта охолодел: страшилище секач в двух шагах, хрипя раззявил пасть с огромными клыками, Аксюта вскочил, вспрыгнул, вцепился в шаткий сук над головою. Кабан переступил еще шаг и раскорячено замер под висящим на сучке Аксютой. Скрестив руки и пятки, Аксюта обнял длинное еловое отростье. и в такт его судорожным вздохом сук пружинил, и слегка трещал. Та нижняя ветка, на которой завис Аксюта, давным-давно посохла и подгнила. Чуя беду, Аксюта истошно, фистульно завыл. В ту же минуту сук хрястнул, - и Аксюта шмякнулся прямо на горбатую спину кабана. Кабан вздрогнул подкосился и сдох. Аксюта отполз на карачках, вскочил, ошалело кинулся прочь. Опомнился версты за две.

-   Эй, ты, хренов охотник, - усмехнулся Гарнич, свежуя кабана, - а ружье-то что бросил?

-  А че зря пули-то тратить, - отвертелся Аксюта. - Он и так вон был готов... А я вон по нужде отлучился...

-  Ишь ты, по нужде приспичило, - осклабился Гарнич. - Ты свою нужду-то смотри со штанами вместе в избу не занеси. Ополосни-ка в ручье...

-   Не боись, - хорохорился Аксюта. - Ишь ты, мать ты моя мачеха, дивился он, - мяса-то сколька! А че, Гарнич, рубани окорок да к этой-то бабенке, что на базе! А? С таким-то ломтем - че-либо. Пузырь, понятное дело, прихвати. Уж я тебе первок уступлю...

-   Она тебе че-либо покажет. Оторвет гнилые твои яйца собакой-то, - нехотя и грустно отозвался Гарнич. Он вспомнил жену, и сиротливость, одиночество опустило его плечи. - А ты, давай-ка, блудодей мокрозадый, побыстрее управимся. В глухой ельник затащим все. На дерево мясо подвесим. Что сможем-рюкзаками унесем. Как сожрем, придем за мясом снова.

-  Ну и жлоб ты, Гарнич. - шмыгнул носом Аксюта. - Да для такой бабцы всего кабана приволочь - шик с отлетом!

-   Да пошел ты, пока я тебе по роже не вмазал, - и Гарнич вяло отмахнулся.

 

X X X X

 

Однажды Барсар огладил Полюшку по округленному животику, и кто-то настойчиво упористой волною толкнул его в ладонь: человек новый извещал его о себе из глубин материнских. В глазах у Полюшки - нежность, доброта. Барсар поцеловал ее и отвел прилечь на диван. Стоя на коленях, он припал к животу ухом и, заслышав упористое весело стучащее сердечко нового человека, почувствовал, как вся его жизнь вспыхнула каким-то дивным ясным светом, а душа не вмещается в грудь. «Ой, же ты малый, милый мой человек! - возликовало где-то у сердца. Нахлынули мечты: «Затопотит этак вот милый малый человек по дому, и заполнит семейную жизнь и смыслом, и целью, и гордостью, и добротой».

С такими мыслями Барсар обмяк, но разум вскоре закипел заботами: жилье обновить, купить кроватку, коляску и денег лишних надо где-то подработать. Пойманный волк - готовые деньги, но прикончить зверя в клетке - не для охотника честь, и хуже того - это значит: взять деньги через неприятие души. Для охотника - дурная примета: такие деньги добра не принесут. Новую жизнь встречать надо чистой душою, чтобы судьба у той новой жизни ясной была. Надо встречать нового человека, когда душа твоя возвысилась, потому что рожденный заново свят, и не должно осквернять его душою грязной, чтобы не навлечь ему судьбу кривую и никудышную. Святость человека не в молитвах, не в поклонах, не в количестве поставленных свечей, а в ценности и качестве и в состоянии его души, устремленной в бытие своем к прекрасному и живому. Святость в женщине, зачавшей ребенка: в ней еще блесткой, но уже вспыхнула новая душа, которая воссоединилась со вселенной, придет в мир ради доблести и света.

 

X X X X

 

Аксюту повскорячило к базе. «Вот бабца... Вот бабца...» - слюнявился он. Его гнилую душу тяготило желание взять тело с этаким похотливым вожделением, а все потому, как он считал, «не добрал» и был обижен, - «не ощекотился», будучи неспособным воспринимать чувство душою. Смерть ребенка не тяготила его, и, взглянув на Полюшку, он взыгрался позабавиться похотью с бабенкой, нередко одиноко бытующей в дремучем лесу. Блатяжный и подлый, он между тем, по-своему соображал: «Припугнуть да постращать - не получится. Этим такую не проймешь.» Он знал иное средство, которое действует на женщин обязательно. К сердцу женскому жалость проходима наверняка. В том заложена природа. - обережение ребенка, и в том окно для души подлеца, в которое подчас пролазиют маразматики немалые. Тюремная выучка научила Аксюту, когда надо, быть слизняком, угодником канючным, шестеркой, что помогло ему выжить средь блатных авторитетов. Аксюта схода мог представиться таким несчастным, заброшенным и жалким бедолагой, что женщины бывали порой отзывчивы к нему до глупости. Для одной бабули он представился избитым хулиганами. Бабуля Аксюту накормила, напоила, уложила в сенях оклематься. Аксюта спер у бабули шерстяную кацевейку, и старой было уже нечем посогреть старые кости; у вдовы стащил золотое кольцо, у сердобольных стариков стащил примус, чтобы сдать на медный лом. То была лишь мелочовка, но теперь Аксюта обозначил себе «дело». Перед тем как идти на воровство или подлость набожный Аксюта истово молился. Он бухнулся на колени перед темной иконой, на которой был изображен архангел Гавриил, изгоняющий черта, долго шептал чего-то и крестился. С полчаса он бормотал ошибался лбом об затоптанный пол, пока Гарнич с досады не подпинул его:

-  А ты, гляди-ко, святым-то не шибко делайся...

-  А я к господу прилежен, - обиделся Аксюта. - А ты пугало, нехристь окаянный!

-  То-то тебя черт и окарачил, - Усмехнулся Гарнич. - За- топи-ка печку, божий человек.

-   А мне неколи, - взъерепенился Аксюта, - я в лес иду. Авось либо там какой припас добуду. Ты кабана-то вон всего своей дочке со внуком спрвадил. Опять жрать нечего.

-   Ох, хо-хо, промысел добуду, - хохотнул Гарнич. - Вали-вали поморозь задницу.

Помолившись, Аксюта шмыгнул носом - навострил себя на слезу - сжался ссутулился, встал на лыжи и направился к базе. В тот день Аксюта видел, как Барсар заглянул в магазин на селе, а потом прошаркал лыжами в дальнюю лесную бригаду, стао быть, на базе он не скоро появится.

 

X X X X

 

Динга встретила Аксюту хрипящим остервенелым лаем. Цепное кольцо на растяжке шаркает, свистит. Собаку душит ошейник, и она свирепеет, неистово, остервенело.

Полюшка вышла в сени, приоткрыла дверь и увидела Аксюту. Сторонясь рычащей пасти, Аксюта бочком-бочком взбирался на крылечко. «У ты мать твою! Уберись, тварюга! - взахлеб твердил он, тыча ружьишком в сторону собаки. Захлопнув дверь, Полюшка сдвинула сенной засов. Забежала в дом - щелкнула второй задвижкой.

-    Хозяйка, открой! - послышался ноющий, гугнивый, вопиющий голос. - Человек в погибели стынет. Ну, че ты? Открой!

Полюшка не отвечала.

Подлость и гниль так и клубилась в голосе Аксюты: чем плаксивее он был, тем сильнее прорезались в его голосе злые похабные нотки. - Я же че? - скулил Аксюта. - Мне бы эта - подогреву малость. Загибаюся... Слышь? Он настойчиво торкался и дергал дверь. Динга рвалась до крылечка, но не могла дотянуться дальше цепи. От дерганья и тряски слабая задвижка сползла в сторону, и Аксюта забежал в сени почти вприпляс: - Эх, размалинная! - взвизгнул он и забухал валенком в обшивку внутренней двери. Дверь в дом держалась плотно - Аксюта зашиб ногу, взъярился, заорал: - Эй ты, курва! Ты що человека морозишь?! Да я те, стерва, чищась все звенья повышибу!

Аксюта выскочил наружу и, сторонясь от собаки, полез по сугробу до первого кухонного окошечка. - «Открой, говорю!» - он треснул прикладом в крестовину рамы. Звенья лучисто вдавились, но не осыпались - удержала замазка. Аксюта полез обратно, вбежал на крыльцо и увидел идущего на лыжах человека. Через поляну быстрым махом шел Барсар. Аксюта присел, юркнул вниз, вздел лыжи и по глубокому снегу вязко и внахлюб залапился к лесу.

 

X X X X

 

Барсар в бригаду не пошел, порешив домой вернуться засветло. Он купил в магазине четыре буханки ржаного хлеба, загрузил рюкзак и направился к ловушке. Мясной сбой кончился, свежий не предвиделся, и, чтобы волк не оголодал, стоило подкормить его хотя бы хлебом.

К концу недели волчий взгляд, сверкающий, настороженный, прояснился ожиданием, и в глазах зверя появилась почти собачье любопытство. Волк перестал грысть частокол, медленно ковылял по кругу или смотрел вверх, обращаясь своей волчьей душою в высоту небес.

Тревога прихлынула к Барсару на полпути к базе. В тот день еще с утра в душе Барсара затаилось беспокойство, и на обратном пути это беспокойство вспыхнуло ясной щемящей тревогою. Он узнал Аксюту издалека. Аксюта залопотал на лыжах прочь и в сторону от домика: так по добру не уходят.

-  Ломился... - сказала Полюшка. У стола приткнуто ружье. Лицо Полюшки в нервных розовых пятнах. «Налезал, мразь. Зачем - понятно», - угадал Барсар.

-  Побудь, пока, родная... - Барсар мягко огладил ее плечи.

-    Куда ты? - предвидя недоброе, встревожилась Полюшка.

-  Мужской разговор, хорошая ты моя, - и, чтобы не ранить родной души вспыхнувшей яростью, Барсар отвел взгляд свой в сторону.

Барсар не помчался вслед за Аксютой. Нагнать Аксюту по лыжне не стоило особых усилий. Достать пулей - на том и успокоиться тоже не в расчет: осядет гнилая душа Аксюты в привольном лесу, и будет эта душа гадить, сотворяя каждому встречному зло. Было ясно: Аксюта скоро выдохнется на сугробах и будет рад выйти на готовую проторенную лыжню.

Неровная лыжня, по которой пришлепал на базу Аксюта, уводила в сторону села. Барсар поднажал на лыжи, предполагая, что Аксюта может опередить и выйти на свой прежний след. Этого не хотелось бы. Но километра через три Барсар понял, что подлый еще не добрался до своего прежнего следа, и ему надо подствить след свой. Барсар круто свернул к старому следу Аксюты. Он вкоре вышел на этот след, отмахал с версту, возвратился обочиной, чтобы, затаившись, переждать.

Аксюта выбрался на проторенный след, сипло дыша, упаренный и злой. Он тут же увидел след с двойной прорезью, обычной для особо широких охотничьих лыж. «Ох, ты мать ты моя честная! Царица небесная! - у Аксюты перевело дух. - Господь помог!». - Теперь можно было идти за спиною у Барсара, а где-то на выходе из леса слинять в сторону - и до села. Ищи-свищи - каждую избу не обыщешь. И на базе был и не я. Попробуй докажи. Ты в упор со мной не виделся!

Чтобы невзначай не сблизиться с Барсаром, Аксюта воровато смотрел вперед. На лыжне пусто, и от таковской своей хитрости Аксюта даже повеселел. Он взял ружьишко наперевес на случай выстрелить Барсару в спину. Его нутро взыграло едким чувством мести, - мести всем за все: за сиротство при живых родителях, вечно драчливых и пьяных, лишенных родительских прав, за детдом, за все три лагеря, в которых он побывал, за жестокие насмешки Гарнича и, наконец, за то, что есть на свете счастливые люди, как этот вон Барсар со своею голубушкой. А почему не он, не Аксюта? Порезать бы да поспалить бы всех, а Барсару в лопатки картечь, - а потом вернуться, ее связать, натешитьтся да заставить покориться. Аксюте аж привиделось, как он сидит, развалясь за столом. На столе бутылка настоящая - не самогон, - и Полюшка подает ему сначала щи с лучшим куском мяса, а потом подает ему и холодец. Холодец - слабость Аксюты, и, если Гарнич варит таковой из лосиной ноги, Аксюта смотрит на студень воистину с собачьим вожделением.

-  Стоп! - негромко послышалось из-за ельничка. Сердце екнуло, прянуло, Аксюта, вздрогнув, присел и зачем-то поднял одну руку вверх. - Ружье в снег! - четко скомандовал Барсар. - Дернешься - пристрелю!

Что пристрелит, Аксюта не сомневался. В тюремную бытность, когда кого-то ведут особо у конвойного голос резкий, беспощадный, - так берут на расстрел. Зеки это чуют нутром - их не обманешь.

Аксюта кинул ружье, и жалость к самому себе расслабила его:

-  Ну, че смотришь? - обернулся он. - Бей, гад! Бей! - Аксюта всхлипнул, сбросил шапку, рванул воротник.

-   А ты не визжи, не хрюкай, - неспешно посоветовал Барсар. - Пойдешь вперед. Куда - скажу!

В душе Аксюты зытеплилась надежда и тут же канула, как блеска на воде: «Куда-скажу! - отзывалось стальной беспощадной властью, и он заныл, заматерился, и пошел так, как приказал Барсар.

Обогнув поляну по лесу, они миновали базу, и Барсар вывел Аксюту на след ведущий к волчьей западне.

Аксюта шел суетно, врасхлест, подспудно чувствуя свою обреченность. Душа его замутилась, и он заговорил, изливая все, что дремало и дослучая не сходило с языка:

- Вот я те скажу... Вот я те скажу... Вот я те скажу, хто ты, - грозился Аксюта. - Ты гад, Барсар... Все тебе... Все тебе... А мне хоть что?

- А за какую честь тебе чего-то подавать-то надо? - спросил Барсар. За твое дерьмо что ли? Ты же во всю свою подлую жизнь не потужился, не поработал. Глядишь, и тебе от жизни что-то перепало, когда пошевелился бы. Иди-иди, а то получишь...

- Эт я слыхал! - возмутился Аксюта. - Так то мне один мент на допросе говорил. А человек он ишачить не должен. Ты вот мне сначала дай, а я тогда посмотрю, что делать буду! То по жизни главная пранблема, - филосовски заключил Аксюта.

-Пранблема, Аксюта, в душе, - душа должна быть не гнилая, а у тебя душа поганая, так что от тебя ничего хорошего никогда и не было и не будет.

- Ах ты, чего закатил! Ха! - раззявился Аксюта. - Скажи, что про тебя так сразу и получишь. Вот она справедливость-то ваша!

- Так ты ребенка, сволочь...

- Ну и че, - шмыгнул носом Аксюта - А че - я не человек? Меня вон в тюряге лидером сделали. А ты хошь? - Аксюта встрепенулся. Так я щас тут жа и уступлю.

- А ну пошел ты, мразь! - Барсар подпихнул Аксюту стволами ружья. Аксюта плюхнулся на четвереньки, заскребся, вскочил, зашустрил ногами.

- Ишь, какаой ты резвый... - мрачно пошутил Барсар. Впереди обозначалась полянка. На поляне крепкая ловушка.

- Завидев впереди идущего Аксюту, зверь вскочил, сверкая желтыми глазами, оскалился и хрипло зарычал.

- Скормить тебя, погань, волку что ли... - вслух поразмыслил Барсар.

- Не... Не... Не... - на ходу застопорил Аксюта, и вдруг упал, завыл, умываясь слезами.

Барсар оконечьем лыжи подтолкнул его:

- Старый след в просеке видишь? Пойдешь по нему.

Барсар шел за Аксютой шагов за двадцать, терзаясь беспощадными желанием всадить пулю в патлатый затылок Аксюты, однако недопустимо было позволить душе Аксюты поселиться на лесном просторе, чтобы из неподвластного людям мира пакостить вволю. И хуже того, если возвратится подлая душа с того света. Смертный приговор, высшая мера - не то наказание для мерзавца, потому что оставляют подлую душу жить, и возвращается зло опять к людям. Смертный приговор - не то наказание для мерзавца - в том еще нет высшей справедливости. Уничтожить его душу - вот справедливость высшая и благо. Изживать таких вместе с мертвой их душою, потому что женщины жаждут, чтобы в них влюблялись и, не вникнув в душу встречного, родят наследственных подлецов, и все потому, что кто-то был мягкотелым и не уничтожил подлеца, а подлец-то, глядишь, и опередил такого добряка и вместо него посеял свое гнилое семя. От доброты такой и женщины несчастны: быстро гаснут, тускнеют, курят, выпивают и ниспадают в существа обезличенные и телом и душою. Самое главное в жизни женщины - родить ребенка. В том главный их свет и спасение, и потому им труднее найти душевную опору помимо души детской. А заглянул ли кто в душу той женщины, у которой убили ребенка? Сам Бог не возместит печаль этой вовек исстрадавшейся души.

Барсар и Аксюта дошли до лесного прогала, который вел напрямую до круглого болота.

Шагать прямо! - приказал Барсар, и вдруг спросил: - А сколько тебе лет, ты, чмошный? Давно ли шестой десяток разменял?

-  Да не... мне сорок семь ищо.

-   Гляди-ко, - подивился Барсар, - морда у тебя, будто над углями печеная - сколько тебе лет никак не поймешь.

-  А че? И хуже меня ищо вон сколько по свету шаляются...

Аксюта оглянулся, зябко съежился: взгляд Барсар бил его вглубь и будто сплющивал в нем сердце.

-  Ну посмотрим, как рассудит провидение, - сказал Барсар и остановился. - А ну - двигай!

Аксюта на самоделках прошлепал до средины болота и вдруг ухнул по пояс в прикрытую сугробом незамерзающую хлюпету. Болотная мрачная глубина потянула Аксюту. Аксюта сдернул Лыжи, крутанулся, чтобы выползти назад, завис на руках по легкому торфяному наплыву. «Барсар! - завопил он, срываясь в утробной хрипящий захлеб. Аксюта взмахнул руками раз, другой, третий. Он уже подался к мощному наплывному торфяному пласту, как увидел наведенные в него ружейные стволы. Аксюта дернулся вспять, и в тот же миг удар опрокинул его. Черная жижа, взбулькнув, поставила лыжи-самоделки торчком и тут же угладилась, дегтярно-вязкая и мрачная.

Барсар зашвырнул ружье Аксюты в болото, обмыл руки снежком и, словно горсть пиявок, стряхнул натаявшие капли. Провидение решило: душа Аксюты смешается с гнилым зловонием болота, и, если начнет подниматься ввысь, то отчужденная в эфире отяжелеет и канет снова в зловонную глубь, и там со временем превратится в космический шлак - распылиться или сгорит и никогда уже не появится на земле.

Барсар пришел на базу, отяжелевший и усталый, словно одолевший трудную болезнь, и Полюшка ни о чем не спросила его.

 

X X X X

 

Гарнич по-своему воспринял выстрел хлестко лопнувший вдали. Такой звук только от пороха бездымного. От дымного пороха выстрел гулкий, охнувший, будто с натури. Кто-то там есть. Гарнич шел к волчьей западне. Почему шел и сам не знал. Не по его совести было проверять чужие ловушки, но он шел то ли в смутной надежде получить обещанные деньги за волка, то ли от грустного состояния души, когда человек неволен в своих поступках и плывет в каком-то временном течении, где преднамерения, мысли и желания формируют сами события и превращают в дела порой самые невероятные, которые обретают силу предопределения.

От небольшой порубки, где сельские мужики воровали деловую древесину, Гарнич напрямую направился к западне. Лес заполонила предвечерняя стылая глухота. По шершавому снежку лыжи скользили легко и шорох бегущих лыж казался излишне громким и чуждым в предвечерней морозной тишине. Гарнич вышел на просеку, когда в лесной прогал искоса глянула луна. На снегу четко обозначился лыжный след от болота. Гарнич по следу подошел к торфяному окрайку, увидел черную проплешину посреди болота, неверный след к ней от самодельных лыж, обратный разворот широких лыж охотничьих, и в смутной догадке вспомнил Аксюту, который ушел в лес да так и не вернулся. По душе и по мысли Гарнич не стал бы спасать Аксюту, если тот рухнул в болото. Был выстрел. Так палят, взывая о помощи. Только то да не то: Аксюта заряжал порохом дымным и выстрел от такого заряда тупой - не резкий и не четкий. Если кто-то и пальнул да только не Аксюта. Гарнич прислушался, осмотрелся и сошел немного в сторону, чтобы идти по просеке в лунной тени. «Береженого бог бережет», - эта мысль при всей отважности Гарнича всегда была при нем. Как знать, кто и зачем тут бродит. Наверняка кто-то опытный, в лесах проскваженный, возможно подбирается к ловушке, а быть может понабрел и сам Барсар.

По закрайкам Гарнич вышел на поляну к западне, остановился, огляделся вокруг. Тишина. Чей-то лыжный след к западне и от нее. Гарнич ходко пересек поляну, и шагов с двадцати на него сверкнули желтоватой зеленью подвижные светящиеся точки. Волк заметался по кругу. Он прогрыз внутреннее кольцо частокола и теперь метался изнутри по очередному кольцу.

Гарнич привычно вскинул ружье: дух добытчика просквозил его, и вслед тому Гарнич одумался: - «Эка, меня забрало. - Стыдоба-то какая - у своего же брата охотника из ловушки зверя скрасть. Грех-то какой - человека перепутать с государством! У государства сам господь бог благословляет красть, потому что человека государство и совсем не чует, - где он там и как бедолажится, - от того человек он и ворует: - «Не украл - так дурак», - заповедь известная. А вот у человека кровный кусок его отобрать не хорошо, мерзко. Ловушка, понятно, Барсарова. Он тут всю осень пятками угребался. И что ему эти деньги за зверя? Гроши. Сам при должности и жена-покойница коммертсаншей была. И золотишка и долларов наверняка не мало оставила благоверному. А тут вон дочка из бросовой муки свой хлеб печет, потому что на покупной-то хлеб - на настоящий - денег не хватает. Привезешь из города батон - внук вцепился в этот батон и тут же оттолкнет, застесняется, - ждет, когда мать на ломтики порежет половину, а вторую половину спрячет, чтобы по ломтику ему же в школу давать. А тут, гляди-ко, тыщи в загородке скалются. За такие деньги избу у дочки бы подправить, печь переложить да внука приодеть, в школу снарядить как следует,» - и Гарнич через частокол стал вплотную рассматривать зверя: «Тот ли зверь?»

В лунном свете волк выглядел еще громаднее, мощнее: большая крупная башка, длинная морда, львиный загривок, каленой яростью горящие глаза.» Тот ты, друг. Тот ты брода-га, - Убедился Гарнич…- А грохнешь тебя в этой клетке - придет охотник и все поймет. Жаль нет метели, чтобы следы замела. Шугануть бы тебя из этой клетки да свалить на воле. Отпустить недалече да и картечью, - и все будет законно: беглого зверя добрал.»

В душе Гарнича еще ворошилась совесть, - он обошел западню еще раз, глянул в небо: Там с затемненной стороны завис темный мрак набегающих туч. - «Никак метель навалится, - возликовал Гарнич. - Эй ты, скотина!» - Гарнич запустил в западню обломок застрявшего в прорехе кола.

Волк резко метнулся, скакнул, заскреб лапами, завис на кольях и в перевал свалился в очередное кольцо западни, - «Экось, черт, этак и совсем на волю перескочит да еще и удерет, - встревожился Гаонич. Сугробу поднамело - от того и колья ниже. А ну-ка, лохматый, вспрыгни-ка наружу, а уж я тебя уважу шагов с десяти», - и Гарнич принялся гонять зверя в западне по кругу. Волк всхрипел, запрыгал, заскакал, пытаясь перескочить из последнего круга. Последний круг частокола был намного выше, и перескочить последнюю ограду зверь никак не мог. «Что, дурной, не проскочишь? - усмехнулся Гарнич. - Поможем». Он отжал ногой пружинящую дверку. Волк схода врезался в узкий пролаз. Сдавленный зверь завозился, захрипел. - Не сдох бы», - обеспокоился Гарнич. Сцапал волчий загривок, чтобы сдернуть волка наружу. Волк извернулся, скачком рванулся вперед, - опрокинул человека навзничь. В лицо Гарничу пахнула хрипящая пасть, клыки сомкнулись где-то ниже подбородка, а с неба глянула последним проблеском за тучу заходившая луна.

 

X X X X

 

Метель нахлынула густой белесой снежной пеленою. Ночная смута последних чисел декабря заполнила мир затаенным ожиданием чего-то нисходящего свыше. Два дня тому назад Барсар побывал у западни с кормежкой для зверя. Поджимало время решить его судьбу. Гон у Динги прекратился, и где-то в феврале должны были появиться щенки. Барсар перевел собаку с цепи в сарай - в просторный вольер из металлической сетки. В сарае пухлая лежка с сеном для собаки и для будущих щенят. Кормить же волка и собаку было довольно накладно: мясо, добытое на селе от скотного падежа, изошло, овсяной крупы для собачьего варева не так уж много и, пожалуй, с волком пора бы и расстаться, когда б не проявилась жалость к зверю.

Барсар то ходил по кухне, то озабоченно поглядывал сквозь замутненное окно в будущий снежный навал, то на лунное пятно в небе.

-  Ложись спать, хороший ты мой, - ласково сказала Полюшка и подошла к нему.

Барсар обнял ее, огладил округлый Полюшкин живот.

-  Когда? - спросил он.

-  Должно быть в средине апреля, - задумчиво уведомила Полюшка. - Как сына-то назовешь, голова серая? - улыбчиво спросила она и мягко потрепала Барсара за кудлатый седеющий чуб. Прильнула щекой.

-  Сергеем будем звать - по деду.

-  А если дочка?

-  Тогда будет Дарья, подарок нам.

-   Дарьюшка потом, а сначала Сережка... - лукаво заверила Полюшка, слегка помяв Барсару уши.

-  А потом? - спросил Барсар.

-   А потом, что бог даст... Убивать детей не буду. Господи в утробе крошечные, а как они плачут, - содрогнулась она, - когда их убивают.

В полусне, лежа на постели. Барсар знал, что в метель зверье, свернувшись клубиком, дремлет позасыпанное метелью, и это виденье сливалось в мыслях с непрошенной тревогой. Когда бы не метель, он побывал бы у западни, но белесое месиво непогодицы позастлало пути и, право, он не знал что ему делать: отпустить зверя - людям беда - зверь попробовал человечины. Убить руки не поднимаются, - ведь этот зверюга ни в чем не виноват. После Аксюты в душе Барсара укоренился трудный разлад: был бы волк виноват - Барсар, не дрогнув, прикончил бы зверя.

За дни и недели волк и человек обрели обычное природное понимание - угадывать желания и настроение друг друга. Порою волк свирепел от плена, порой, завидев Барсара, смирился, чувствуя в нем защитника и покровителя. Меж человеком и зверем притаилась нить мгновенных восприятий, в которых волчья душа или признавала власть человека или ненавидела его.

Метель клубилась двое суток, а на третьи воссияло солнышко и небо распахнулось синевою. Барсар поцеловал Полюшку, встал на лыжи и по глубокому заснеженью отправился в лес. Пухлый снег оседал под лыжами - не пускал в разбег, - и Барсар одолел привычные километры когда невысокое декабрьское солнце хорошо высветило и поляну, и западню.

Еще издали Барсар заметил приоткрытый в частоколе вход и что зверя в западне нет. Прибавил ходу. Возле частокола наткнулся на продолговатый снежный холм. Смахнул по верху рукавицей. Застывшее лицо Гарнича смотрелось лицом былинного богатыря на поле брани. Лицо ушедшего, величавое с печатью сильного духом. Застывший взгляд устремлен был ввысь как будто бы дивясь необозримому простору неба.

Барсар примчался на базу по обраиному лыжному следу.

- Зверь ушел, - сказал он Полюшке. - Пробегусь до села поговорить с охотниками.

-  И только? - спросила Полюшка, угадав что-то недосказанное мужем.

-    Зверь ушел, - повторил Барсар, умолчав о самом страшном: «Не для беременных такие новости.» - И к стати, родная моя, не пора ли нам перебраться в город?

-  Не хочу я в город. Здесь тихо, спокойно, - ответила Полюшка, - и мы здесь вдвоем.

Взбудораженный и напряженный, Барсар не заметил верст, что отмахал до западни и обратно, не заметил и верст до села. Отыскав на селе участкового, Барсар повременил доносить горькую весть дочери Гарнича: с плохой вестью чего спешить, пусть человек еще побудет в добрых светлых днях. В тот же день к вечеру тело Гарнича вывезли на тракторе-трелевщике. Прикрытый брезентом, Гарнич лежал на скошенной площадке трелевщика, как воин на пушечном лафете с почестью в последнем своем пути.

 

X X X X

 

Не дожидаясь похорон Гарнича, Барсар решил увезти Полюшку в город подальше от печальных событий. До села Полюшку везти всего лучше в санях: не тряско, плавно, не во вред, а там с конторским УАЗиком до города. Конь-маштачок имелся на селе, а УАЗик предоставил Полуектов. Собака Динга оставалась под присмотром престарелого сторожа Севастьяна Аристарховича.

Барсар усадил Полюшку в сани, укутал тулупом, и тихим шагом они приехали в село к полудню. УАЗик Полуектова стоял под окнами лесозаготовительной конторы. Эдуард Григорич тут же распорядился отвезти супружескую пару в город, а сам остался на селе, чтобы организовать похороны и оплатить затраты.

В природе человека таится глубинная приемлемость чувства, которая в его судьбе раскрывается в момент озарения, дарованного ему от высших сил неба или по принуждению обстоятельствами в потухшем проблеске его души. Эдуард Григорич не пошел в столовую справлять тризну вместе с лесорубами. Он увидел женщину лет тридцати восьми, в приталенном полушубнике - женщину без бабьей слезливости и хлипанья. Ее скорбящая душа коснулась всех и от того на кладбище было торжественно и тихо. Эдуард Григорич сердцем невольно слился с душой этой женщины с ее печалью одинокой, доброй и грустной. Где-то в городе остались позабытыми макияжная жена и вдрызг избалованная дочка, не знавших не нужды не печали, а здесь проявилось небывалое для него родство с женщиной, овеянной неизбывной грустью. Она была не высока со вздернутым легонечко носиком меж ровных чистых щек, с мягкими небольшими губами - в той поре вдовьего цветения, когда прежние чувства от замужества еще не изжились совсем, а новые уже обозначились где-то в дальнем женском ожидании. Все было при ней: и стать, и зовущая ласка, и серьезность, и недоступность для какой бы то ни было слабинки. Возле этой женщины стоял худенький мальчишка, лет десяти, - он крепился, не выпускал слезу и стал, как видно, обвально одиноким без своего матерого деда, которому во всем старался подражать.

До возвращения «УАЗика» из города, Эдуард Григорич посидел в пустующей конторе у ободранного и затертого лесорубами стола. Промаявшись тревожно и ждущее часа два, он вдруг нашел для себя очень важное и веское дело: помощь через бухгалтерию для дочери Гарнича - вопрос затяжной, когда эту помощь можно предложить сейчас.

В столовке для лесозаготовителей еще пели и плясали на помин души, когда Эдуард Григорич направился к дому Янинки - так на селе звали Яну, Дочь Гарнича. Род Гарнича исходил от польских переселенцев, и неуживчивый Гарнич, вопреки словоблудию местных баб, назвал дочь именем, принадлежащим его роду по материнской линии - роду Подельковских. В декабре к трем часам дня вкрадчиво подступила тихая сумеречь севера. Эдуард Григорич довольно отошел по набитой в снегу тропинке, но резко возвратился, зашел в контору и позвонил в город, чтобы машину за ним прислали только завтра утром. - « В конторе переначую в случае чего», - рассудил он втайне. Он постоял еще минуту, собираясь с духом, глянул на промятый клеенчатый диван и решительно вышел наружу.

Невысокая избенка Яны ютилась на отшибе по окрайку села - совсем близко к лесу с тем удобством, чтобы Гарнич мог незаметно приволочь из леса и четвертину лося и половину кабана. Свет в избенке пока не зажгли. Хозяйка взялась за подойник, чтобы идти подоить корову, но снаружи постучали и кто-то вошел в темные сени. Яна открыла дверь, ведущую в избенку, и на пороге, пригнувшись под притолокой, объявился сам Эдуард Григорич Полуектов. - Извините за вторжение, - сказал он несколько смущенно, - Я уполномочен от организации вообще-то, - поспешно оправдался он, - оказать вам некоторую материальную помощь. - Эдуард Григорич на полотняную скатерть стола положил тысячу рублей. - Это вам пока частично... Так что вот... - И, чувствуя устремленность к этой женщине, он скованно развел руками. - За тем к вам и зашел.

-   Да вы не спешите... - певучим добрым голосом отозвалась Яна. - Молока парного хотите? - спросила она, приблизившись к нему. - Я сейчас корову подою. Или чаю с травами?

-   Эдуард Григорич снял шапку. Яна в сумеречи приняла его дубленку, и тут-то Эдуард Григорич соприкоснулся ее округлых плеч. Яна ладошками легонечко сжала запястья Эдуарда Григорича, и Полуектов понял, что женщина, которую он до толе и не знал, может быть так естественно и просто ему близка. Он понимал, что в женщине бывает всплеск души, который превыше расхожей увлеченности - всплеск затаенный, сокрытый в женской чести в ее достоинстве и благородстве, который возвышает женщину к ее одухотворенной власти, перед которой мужчина бессилен и без которой женщина все, что угодно: тетка, баба, феминистка, лезбиянка, проститутка, жертва моды, но не женщина достойная того, чтобы ее любить.

-  Митя, прибери деньги, - ласково сказала Яна. Сынишка мигом скрылся в горенке, и в тихой зовущей полутьме она встретилась с Полуектовым взглядом. На нее смотрел мужчина восхищенный, предупредительный без собутыльно-деревенского мужланства, и, чувствуя свою желанность, она едва приметно улыбнулась.

На рассвете, истомный и необычайно подобревший, Эдуард Григорич слышал, как Митя, завозившись на печи, засопел в крепком предутреннем сне, и Полуектову было хорошо и так сладостно от этого детского сопения. Впервые он познал, что родственность мужчины к чужому ребенку прививается от женщины, которая его любит и, которую он полюбил. В избушке умиротворенная тишина столь непривычная для городского жителя, и в этой тишине сынишка Яны был ему родным, а русокосая головка Яны, прильнувшая к Эдуарду Григоричу, довершала обретенное вдруг счастье, в котором все просто, и приветливо. После стольких лет приспособленной жизни, в которой счастья не было и нет, в сердце Полуектова вошла не замутненность души Яны - ее в годах нетронутость телесная, а Митька был парнишка запросто свойский и родной. Четырехкомнатная городская квартира была теперь жилищем, а родное гнездо было здесь в низенькой избенке, где никто и ничего не станет вымогать: «Эдик, - твердит жена, - хочу куницу, - и куплены воротник и шапка из куниц. - «Папуля, а мне шубу из норки.» - и покупалась шубка. - «А ведь понимают, стервы, - вспоминал Полуектов, - как унизительность даже самая малая портит кровь любому мужику. Потому и пьют, и бьют, и мстят.»

С того дня Эдуард Григорич загорелся делами отдаленными и постоянно уезжал в лесные командировки на неделю, а то и на две. Митька с трех лет безотцовщины, похоронив деда, мучительно страдал и смотрел на Эдуарда Григорича теперь выжидательно - с надеждою.

-   У тебя по моде имя, Эдуард, - взгрустнув добавил: - Жаль милиция дедово ружье забрала. Уж я бы тебя сводил в места...

-  А ты стрелять умеешь?

-  А как же - дед учил.

-   Не тужи, Митек, - приласкал парнишку Полуектов, - ружьишко и новое будет.

В короткий срок Полуектов совсем переменился: исчезла чиновность, самомнение и появился бодрый, внимательный, полушутливый, но весьма влиятельный начальник. Для конторских Полуектов теперь нередко устраивал праздник: выезд на природу, посещение театра, концертного зала, а в небольшом застолье не возбронялось выпить легкого вина. Дела предприятия пошли в гору, и однажды он сказал Барсару:

-   Дома у меня содом. Жена набрасывается, злющая, а глаза у нее собачьи, просящие, и мне ее жаль. А сам думаю, что же ты, тварь, моих мук раньше не замечала, когда на курорт ездила и будто бы к маме с гарнизонными офицерами блудить. Дурак же я был дураком: полагал деньгами все победить, обеспеченность вознес на пьедестал, карьеру тянул, а жизнь-то почти пропустил.

 

X X X X

 

Тридцать первого под Новый год Барсар, оберегая здоровье отяжелевшей Полюшки, отказался от конторской елки, и Новый год они встречали вдвоем. Бутылку шампанского Барсар открыл осторожно, без выстрела, чтобы Полюшка не вздрогнула, В ликующей тревоге он ждал появления ребенка и ходил вокруг Полюшки едва ли не на цыпочках. В январе город застыл в крепких морозах. Улицы почти обезлюдели, владельцы поставили машины на прикол, и только в начале февраля, когда поотмякла погостен, с пола. Все тут мертвое оттого и душно тут. Чувствую: сынок наш, еще не родившись, увечится. - Стерла слезу, всхлипнула, вздохнула: - отвези меня, родной, на базу, в лес, в простор.

-   Так ведь там же фельдшерицы на селе и той нет не то что роддома. Родить-то, родная, как будешь?

-   А как все бабы родят... Как природой велено, - и Полюшка посмотрела в глаза Барсару особым взглядом созерцания погруженным вглубь и доступным лишь для женщины ожидающей ребенка.

-   Что ж, быть по-твоему, - согласился Барсар. - Утречком договорюсь с Полуектовым, а там и в дорогу.

 

X X X X

-  

-  Ну, Григорич, снимай меня с работы: жена не хочет ни тут быть, ни тут родить.

-  Вон оно что, - выслушав Барсара, призадумался Полуектов. - Женщины задавать задачи умеют: у них на то в нервах неистребимость. А знаешь, хорошо так жить, если приходится крутиться. Не могу я теперь на привязи быть - ни на домашней, ни на конторской. И бросить эту чертову работу тоже не могу. Я ведь из-за этого треклятого производства всю жизнь слепым кротом прожил: в делах зарылся и думать не думал, - если женщина каждого мужика провоцирует на внимание к себе, - в жены такая не годится. Жил со своей разукрашенной и в было невдомек, зачем она так старается. Такая мадам напротив врет и думает, что это правда. А вот как вошла мне в душу искренность настоящая, так я и прозрел, продрал глаза и чувство у меня теперь не замутненное, и все-то мне так ясно теперь видится, так ясно все понимается. Врут психологи, поэты да философы, что любовь слепа. Нет, Руслан, любовь - это прозрение. Вот как мне только быть: на селе жить постоянно для меня невозможно.

-    А ты вези свою Яну с Митькой ко мне в квартиру. Пусть себе живут до весны пока мы на базе. Тебе мотаться на село не придется, а мне незачем будет в городе жить. Кстати там поблизости новая лесосека намечена, и прежние порубки еще не вывезены. Вот и буду я там от конторы править - и делу польза и всем хорошо.

-   Да ты голова, - повеселел Полуектов. - Ай, а корову Яны куда деть? - спохватился он.

- А зачем девать. На селе любая баба похлопочет за дармовое молоко. Было бы сено.

-  Сена подвезу, - обещал Полуектов.

 

X X X X

-   

-   Голубушка ты моя, - сказал Барсар, - перебудь день другой. Мотнусь на базу. Домишко там не топлен. Не приведи-то бог, застудишься.

-  Не могу я, родной мой, ждать да еще одна, - вовсе загрустила Полюшка. - Народу много да пустыня здесь. Человека видишь да не чувствуешь. Все так будто с витрины за стеклом. Все вокруг друг другу отчужденные и человек сам себе чужой.

-    Стоит ли рисковать? - беспокоился Барсар. - Что ж, будь по-твоему. В жизни все дается в один раз, - единажды, - и, что на сегодня, не повториться никогда. Придется у сторожа в коморке перебыть пока дом отогреется.

-   Там можно и у Яны побыть. А потом запряжешь ты, хороший мой, лошадку в сани, - размечталась Полюшка. - Целый век, кажется, снега не видела, лесом не дышала. И вот приедем в нашу обитель, и я тебе сына рожу на приволье да без здешней душиловки, чтобы сын наш вольным да сильным был. Какой будет ему мир первый - каков к нему с первым его вздохом войдет, то в нем на всю жизнь и припечатается.

-  Что ж, - убедила, - согласился Барсар, однако размышлял о том, что о докторе все равно придется позаботиться, а с пропитанием на базе почти решено: картошка, морковка, капуста в подвале еще непочатые, - все было не досуг в город перевезти, а теперь как раз и пригодиться. Мяса придется ж прикупить. Сезон охотничий кончился, - так барашка на селе купим. И всеж-таки как еще что получится. От базы до города семьдесят километров, от села до районной больницы километров двадцать по расчищенной бульдозером дороге для неотложки, а уж до базы только на санях. Да вот беда - как прихлынет в апреле распутица и придется трактор брать, чтобы доктора доставить.

 

X X X X

Яна встретила Полюшку с добрейшим просветлением души: женщины чувствуют, с кем и как им быть. Переночевали в доброй тесноте, и на следующее утро Барсар встал на лыжи и махом отмерил восемь верст до базы.

Престарелый сторож, Севастьян Аристархович, мужиченка маленький, неказистый, а глаза как родники - голубовато-серые в чистейших помыслах и заботах. Севастьян Аристархович встретил Барсаора хорошей новостью: в конце февраля Динга ощенилась тремя крупными, башкастыми темномордыми щенятами. На десятый день у щенят прорезались глаза.

Приласкав собаку, Барсар взял в руки толстопузого кормленого щенка. В щенке и впрямь закрепилась отцовская стать: широкий лоб, хищная длинномордость, большой холодный нос и мощные лапы,

-   Ну, Рогдай, - назвал щенка Барсар, - посмотрим, что по осени из тебя получится, - и пошел смотреть теплицу.

Теплица, укрытая снегом, не покосилась, держалась прочно, остекленная крыша не потрескалась. В теплице высадки левзеи, календулы, лапчатки, мордовника, а розы Полюшка выращивала в открытом грунте. Алое перевезла в горшечках в город, жень-шень пока что не пророс.

-    Слыш-ка, Сергеич, - шаркая по-стариковски рядом, задержал Барсара сторож, тут ты знаешь, что, - продолжал он тревожно, - ты возле сарая у загончика ничего не приметил?

-  Нет.

-    Значит, снегом занесло. А там - подкоп. Вот то-то и оно. Я все думал, что же это такое? Глядь, а у железной сетки то кусок дохлятины, то зайчишко, то гусь домашний, - шея перекушена, в другой раз - собаченка замятая. Так собачяти-ну Динга не жрет, а все остальное через подкоп узенький принимается. Досмотрел я как-то: следы - жуть. Зверюга ко гнезду страшный ходит и подкармливает значит.

-   Да что ты говоришь, - подивился Барсар. - Вот это, Аристархыч, новость так новость. Ну, старина, обрадовал ты меня. У волков верность благородней человеческой. Волчья пара один раз и на всю жизнь сходится. Стало быть отыскал родитель семью, явил заботу. Только этот зверь, Аристархыч, человека убил. Теперь должок за ним кровный. Придется мне его покараулить. За Гарнича в отместку. Если этого зверя не убить, душа Гарнича нам того не простит.

На полпути до села Барсар заслышал тракторный рев: Полуектов приказал прорезать в сугробах дорогу до базы бульдозером. Сквозь метровые сугробы техника ползла медленно, спереди высокий снежный вал. Снежная гора рассыпалась в отвал. Бульдозерист весело поглядывал из окошечка кабины.

-  Спасибо, друг! - Барсар взмахнул рукою.

-    Григорич приказал! - отозвался разудалый малый, и Барсар не мог бы сказать, как и когда после неприязни к Полуектову они сроднились в том стечении обстоятельств, о которых они не подозревали.

Бульдозер вырезал в снегу дорогу ровную и плотную, и на сердце Барсара отлегло: по такому прорезу врача доставишь без хлопот.

 

X X X X

 

На другой день по дороге на базу санки скользили ровно и легко. Мохнатый маштачок, фыркая морозцем, бежал приемисто и резво. Полюшка укутана тулупом, в санках пахнет мягким свежим сеном. На щеках у Полюшки румянец, а Барсар подернет возжи да подсвиснет залихватски:

-  Гей-гей, лохматый, шевелись!

С березы встрещали крыльями тетерева, стремительно и шумно пробился сквозь ветки глухарь, скакнул в сторону белый зайчишко. По сторонам то ельник, то березняк. Солнечный морозец. Мир просторный и свойский с веселым скрипом санных подрезов. Барсар вполоборот поглядывал на Полюшку. «Эх, промелькнуло в уме, - мало счастью быть - надо счастье еще разглядеть». - Он был рад всему, что есть на свете: морозу, снегу, зиме, был рад за Полуектова, который из слепоты конторской прозрел наконец-то и стал на свете жить.

 

X X X X

 

Ночью звездная россыпь в мерцающих блестках распахнула небеса. С дороги в натопленном доме Полюшка быстро уснула на раскидистой постели. Барсар осторожно укрыл ее потеплее и вышел на крыльцо. Никогда ему не было так отрадно и привольно на душе, Хотелось глубоко дышать и жить, жить, жить. Тишина, простор, покой, свобода и Полюшка, которую он любил воссоединенный с ней во глубине небесной. В скоплении сверкающих созвездий ему виделось ее милое лицо, и как скоро у нее на груди закопошится ребенок. И все в этом мире было ясно - не упрощенно и не замудренно, не заболтано в законах, не осквернено святошами, не искажено философическим пространным тугодумием и поруганием души. Общественный содом в морали, в правилах не внемлет изничтожению души - главного средства в понимании и любви. В чугунном отупении, в мордобитии, в политической трепотне, в грязном парнушном веселии, в плоском, низменном эстрадном кривлянии некогда видеть, как оскверняется любовь, завещенная человечеству свыше, как нагнетаются в земной биосфере темные силы отрицательной энергетики, которая способна ударить отраженной волною по всему человечеству - последствием огромных земных бед.

Тихо. Тишина стережет малейшее движение души. Полутемь над наснеженной поляной, сумрачный лес вокруг, а в небе россыпью звезды. Минуты неподвижного покоя, которому так чутко внемлют звери. В глухой тени под козырьком крылечка Барсар затаился, настороженно и внимательно слился с темнотою. В полусотне шагов черный сарай и вольер из металлической сетки в полупрозрачной тьме. Впереди - поляна. По белому заснежью видится далеко вплоть до самого леса. Там у лесного закрайка что-то зашевелилось темным пятном. Крупный зверь то в наскок, то замирая, приближался к сараю. Зверь наполовину миновал поляну, остановился и что-то веское положил на снег перед собою. Зеленовато-желтыми блестками сверкнули его глаза. Волк. Зверь постоял, вкинул голову, свхатил запах человека верхним чутьем и тут же взметнулся в обратную сторону. Осторожно, не скрипнув двёрью, Барсар вернулся в домик. Полюшка спала. Не потревожив милую, Барсар бросил на пол тулуп, в изголовье ватник, и, усыпленный ровным дыханием жены, так проспал до утра.

Утром через лаз в сенях Барсар взобрался на чердак, прорезал в дощатой крыше оконце в сторону сарая. Три ночи кряду он караулил зверя и все попусту. Днем было видно: посреди поляны на снегу лежал брошенный волком сдохлый ягненок. Динга подскуливала, тосковала, но волк не приходил. Умаявшись сторожить на корточках, Барсар затащил на чердак старый стул, укоротил ему ножки, соорудил мягкое сидение на бараньих шкурах и, отоспавшись днем, снова взобрался на чердак. Полулежа, в валенках, в овчинном кожухе, в малахае Барсар к утру нечаянно придремнул. Что-то торкнуло его во сне, на мгновение остановилось, глянуло зелеными глазами и почти въявь промелькнуло плоское лицо Шемашухолы. Барсар вздрогнул, очнулся: возле вольера стоял могучий волк. Он появился с первым заревом, нахлынувшим с востока. Динга, виляя хвостом, юлила, поскуливала по другую сторону металлической сетки, волчья пасть слегка отвисла в доброй звериной улыбке. Мирно и совсем не по волчьи зверюга сел на хвост и все смотрел на Дингу. Волк зевнул с легким окающим подголоском, встал, прохромал вдоль сетки, неловко опираясь на криво сросшуюся ногу, и снова сел, склонив на бок большую гривастую голову. Динга поюлила, повиляла хвостом и опрометью забежала в сарай. Из сарая послышался сердитый щенячий скулежь, и Динга, осторожно ступая и, прикусив за шиворот, вынесла на ружу недовольно скулящего щенка. Она положила щенка на сенную труху, устилавшую вольер, и снова посмотрела на волка. Волк встал, задрал башку к небу и тихонечко повыл. Таким же приемом Динга отнесла щенка в сарай, вынесла второго, потом третьего, и волк трижды одобрительно повыл. Когда Динга вернулась из сарая одна, Волк ткнулся мордой в железную ячейку сетки, и Динга лизнула его в нос.

По первой минуте Барсар привычно вскинул ружье, но в прицеле сияла не по волчьи ласковая морда, а Динга восторженно и вертляво металась за сеткой. Барсар стиснул ружейное цевье, но так не выстрелил. «Эх, вздохнул он, - любовь, вот она, хоть и звериная, но любовь,» - и, помыслив о том, что секунда, - и мог бы выстрелить, рассвовободил дыхание широким облегченным вздохом. Убить отца в глазах щенков и матери. Так что бы то сулило? Какую выгоду и прибыль? И каким молоком Динга вскормила бы щенят после испуга и жуткой тоски? Из таких щенят вряд ли созрели бы деловые псы. Всего вернее явились бы на свет злобные бездарные дворняги, которых по нынешним бесстыжим временам раскупали бы на шапки.

Подсунув в подкоп добытый где-то ржавый кусок сала, волк ушел в лес машистыми неловкими скачками. - «Хорош ты зверь, - рассудил Барсар, - однако же, ты убийца и придется тебя достать да не здесь только.»

Волк приходил через два дня на третий, но, бывало, появлялся и позже - дней через пять. Добыть пропитание в зимнюю пору для зверя - дело нелегкое, но своих настойчивых забот о семье волк не оставлял. Волк приносил дохлых куриц, где-то добывал падаль и какие-то кости. Ни в коем разе не вспугнутый, он смело шел по наторенной тропе, и Барсар преднамеренно не встревожил его.

-   Возьму его в лесу, - сказал он Севастьяну Аристарховичу. - Нельзя его здесь убить: и собаку, и щенков попортишь.

-  А новой беды не накличешь? - спросил сторож. - Пока ты его споймать собираешься, он на всякого встречного может наброситься.

-  Попробую управиться, - пообещал Барсар.

Однако слова сторожа крепко встревожили его. Полюшка выходит свежим воздухом подышать. Гуляет от дома неподалеку. Беременной женщине без этого невозможно. Севастьян Аристархович курит или дремлет в своей теплой сторожке. Сам Барсар в делянке, а Полюшка бродит одна. Бригада всего в пяти километрах от базы, но Барсар добирается к дому только вечером, когда отправит бригаду в село отдыхать.

В начале марта потеплело, снег осел, и лыжи, обработанные мазью, под ноль градусов, плохо двигались по снегу. Развезет - и вовсе застрянешь в дороге. Время поджимало: скоро у Полюшки решающий день.

На рассвете, взглянув на волка с чердака, Барсар не заметил в его морде прежнего отцовского умиления. Волк сожрал падшего ягненка, которого оставил посреди поляны, и горящий взгляд хищника всего чаще целился на домик. Барсар пригнулся, чтобы не обнаружить себя взглядом, и в ту минуту ему предоставилось, как волк набросился на Полюшку, увидел даже, как его сын, маленький, увалистый скорчился в пасти свирепого зверя. Ждать было просто немыслимо.

Барсар оставил бригаду на три дня и по утреннему легкому морозцу, когда еще держит снежный наст, обошел поляну стороною. Он вышел метров за тридцать к наторенной волком тропе, выбрал укромное место средь елок. Зверь чует опасность острее человека. Мысли в голове человека зыглушают интуицию и лишь мозг зверя, не раздерганный словами, способен на предвидение. Без этой способности никакому зверю не выжить в лесу. Запах, шорох, звуки - лишь дополнение к той жизни, которая трепещет на чуткой струне импульса, и потому - Барсар это знал - зверь должен привыкнуть к безопасности, - только тогда он станет добычей охотника.

Хорошее целевое место предполагало удачу. Из ельника метров на сто смотрелся лесной прогал, по которому проходил зверь. К тому дню, как быть засаде, Барсар повесил неподалеку свою старую телогрейку, и волк не приходил пять дней. Зверь, чуя запах телогрейки, будет кружить вокруг, да около. Он все пронюхает, все обойдет вокруг пока не убедиться, что этот запах мертвый и только потом приблизится. Была надежда подстроиться под запах телогрейки. Уж если бить, так бить наверняка.

Спустя три дня Барсар вернулся в бригаду, и еще через неделю пришел в скрадок. По старому лыжному следу он сразу заметил волчью неровную стежку, что вела напрямик до скрадка. Зверь побывал и убедился, что опасности ему здесь нет. Барсар полагал, что зверь объявиться вскоре, но получилось вовсе и не так: зверь не появился, где его стерегли. Ждать его из ночи в ночь было, как видно, бесполезно. Оставалось очевидное - зверь импульсивно, помимо запаха, чувствует человека. Он бродит и бродит вокруг и постоянного места у него нет. По глубокому снегу и здорового волка застигают на лыжах через пятнадцать-двадцать верст. На хромого верст потратиться меньше.

Спозаранку - чуть забрезжил рассвет - Барсар пошел по следу. Лыжи шаркали по тонкому крупитчатому насту, и зверь, разумеется, уловил шорох лыж издалека. Сойтись на выстрел было нечего и думать. Вспугнуть и начать изнурительный гон - самое простое и очень изнурительное дело. Тут кто кого - кому насколько хватит сил. Зверь и самый хищный предпочитает от человека уходить, и только смертельно раненый или вконец изнуренный бросается на человека. Кабан, медведь, волк понимает свою бездоходность и в своей предсмертной агонии мстят человеку.

Барсар стронул зверя километров через пять. Волк на дневку выбрал место под кучей охвостья от осенней вырубки. Кто-то свалил пять крупных осин вероятно на доски для потолочин в бане: осина крепко держит пар и не плачет смолою. Судя по следу, почти не застывшему, волк стронулся с места около часа тому назад, когда Барсар только что вступил в закраек леса.

Гон по следу перевалил за вторую половину дня, и волк убавил круговой уход до трех километров - сказалась хромота. Зверь уходил по кругу и постоянно влево: поврежденное предплечье и криво зависашая лапа клонила его в левую сторону. И еще два часа Барсар гнался по кругу, и зверь наконец-то потянул по проторенной охотником лыжне. На лыжне ход легче: лапы не рушатся в снегу, - зверь пошел быстрее, а усталый человек уже медленно шаркал лыжами. Предчувствуя скорый исход, Барсар остановился на своей недавно пробитой лыжне. Зверь был где-то рядом, и чувство опасности вдруг прихлынуло к Барсару со спины. Барсар оглянулся: с полусотни шагов тяжелым наметом к нему кинулся зверь. На лыжах вмиг не развернуться - Барсар выстрелил вполоборот. Картечь рассадила зверю плечо. Зверь рухнул, но, хрипя и скалясь, пополз на человека. Волк извивался, остервенело угребался в снегу, а Барсар встретился с ним взглядом. То был не подлый и жалкий взгляд Аксюты перед смертью - то был боец непокоренный, хищная сила и власть. И как он ненавидел человека! Второй выстрел не скоро потушил блеск свирепых волчьих глаз. Жизнь в громадном зверином теле угасала в ярости, в неутоленной мести.

Барсар осмотрел чудище лесное. Зверь был опущен дивным мехом - гривастым, пушистым, плотным. Такой мех охотникам награда. Однако на шкуру Барсар не позарился: мертвая шкура нехорошего зверя излучает в человеке зло. Неподалеку от тропы смотрелся пробитый шурф - полуметровый провал: геологи копались в поисках щебенки. Барсар свалил тяжелого зверя в заснеженную яму. «Сойдет снег - закидаю землею», - обещал он и укрыл яму еловым лапником от воронья.

 

X X X X

 

Первая беременность в тридцать шесть лет - срок для женщины довольно поздний - не сказался на Полюшке какими-либо проблемами. В первые месяцы она расцвела и давно похорошела, а в начале апреля, в последний срок, заметно осунулась и впала в задумчивость, внимая чему-то только для нее понятному. Она не огрузла, но ступала медленно, осторожно, оберегая себя от малейших толчков. « Скоро объявимся», - заметив тревогу в глазах Барсара, улыбнулась она. И в тот же день Барсар в болотных сапогах по расхлюпанному снегу отправился в село, а там от села на лесовозе до районной больницы.

-   Доктор - взмолился он перед женщиной, лет сорока, моложавой, коротко стриженной. - Жена дома родить решила. К ней бы вас в последние дни. Я вас доставлю и пристрою. У меня банька... - и чуть не брякнул: - «Я вас попарю...» - И доктор рассмеялась.

Встревоженный, растерянный и неловкий, он явно нравился этой женщине, у которой не сложилась судьба, но, как врач приветствовать роды где-то в избенке да в глухом лесу, она, конечно, не могла. Доставить в больницу, пока есть время. Но, уяснив абсолютное упорство Полюшки, о которой она знала по наслышке, вздохнула:

-  Дикий случай... И отказаться не имею права. Придется помочь без каких-либо гарантий...

В последние месяцы беременности Полюшка пристрастилась к музыке, плавной мелодичной, особенно концерты струнного оркестра, записи которого так любил Барсар. В такие минуты лицо у Полюшки озарялось мягкой добротою, воспринимая прекрасные звуки вместе с ребенком. Она шила вручную детские чепчики, готовила пеленки и с ласковым удовольствием разглядывала, привезенные из города ползунки. Барсар теперь не оставлял ее одну. После разговора с докторшей отдал артель лесорубов бригадиру и созвонился из сельской конторы с Полуектовым, чтобы на селе был оставлен гусеничный трактор. Все, кажется, было предусмотрено: лесовоз доставит врачиху до села, а тракторист поместит ее в кабину рядом с собою и по распутице через лес привезет на базу.

Но вышло все не так: докторша заранее приехать не смогла - задержали больные, - а у Полюшки срок уже перевалил за последнюю неделю. Видно перехаживала - значит непременно должен был родиться мальчишка.

И вдруг в ночь Полюшка нечаянно ойкнула, присела и еле-еле добралась до широкой низенькой лежанки. - «Чистые простыни в шкафчике возьми.» - приказала она Барсару. Попеременно через какой-то срок она не охала, не кричала, лишь глухо и протяжно постанывала.

-  Аристархыч, выручай! - примчался в сторожку Барсар. - Беги до села, пусть направят до больницы лесовоз, а бульдозерист раскочегарит трактор! Мне Полюшку одну никак не оставить!

Престарелый Аристархыч сколь не напрягал свой дух, но по распутью уложился только часа за три. В село добрался мокрый и шаткий.

-  Колюха! - зашумел он из потемок у шофера под окнами. - Гони до больницы! Вези врачиху! У Сергеича баба опростаться должна!

К дому тракториста старина шел и совсем кое-как - штаны свисли, ноги дряблые. Тракторист под вечер выпил и не сразу очнулся.

-  Тошка! Эй, Тошка!- сипел с полчаса старина у Тошкиных окон.

-  Ну че там? - лениво отозвался Тошка.

-  А то, обормот ты Этакий, - прогневался Аристархыч, - заводи свою технику! Докторшу на базу повезешь! Ии, эх, - вдохнул он, - собачьи вы дети. Бабы у вас тут не родят, а щенятся, и дети, как чертенята, чумазые бегают! До зимы босые!

-  Зато не хворают ничуть! - урезонил Тошка. - А ты старина, потише тут бунтуй, а то вон моя благоверная в тебя худым валенком запустит.

-   Ты потакай ей больше, и сам весь в шишках ходить будешь. Бабу слушать - человеком не быть. - укорил Аристархыч. - Так ты давай-ка поживей! Не заплутай в штанах- то!

-  Так я мигом, - Обещал Тошка. - Систему враз включу!

Не сообразуясь с тем, что есть, что к чему и как ему быть, Барсар то метался к окошку, в надежде увидеть свет ползущего трактора, то, прильнув на коленях у Полюшки в изголовьи, ласкал ее, целовал и гладил. Порою, если у Полюшки по животу накатывалась волна, он вскакивал, полагая, что ребенок выскочит, как мячик, и его надо будет поймать вовремя. Новый человечек не очень-то торопился покинуть уютное тепло материнского чрева, и будто нехотя, зажмурившись, плюхнулся на простыни и с тем пронзительно завизжал. За ним тянулась пуповина, и Барсар оторопел от незнания, что с нею делать.

Родила Полюшка без крика, не теряя рассудка и самообладания. Глубоко, рассвобожденно вздохнула, сказала полушепотом: «Пуповину перевяжи, обрежь.» На сколько помнилось Барсару, на скотном дворе все обходилось проще. Он замирал, задыхался. Охотничий ножь мелкой дрожью трясло в его сильной руке. Барсар не слышал, как докторша вошла в дом только что на крик младенца.

Трактор у Пашки с похмелья не завелся и докторшу прямо из кабины лесовоза пересадили в сани и где по снегу, где по грязи волоком доставили на базу.

-   Ох, господа, - доктор сбросила пальто и с пуповиной управилась в минуту.

Барсар достал из печи двухведерный чугун с теплой кипяченой водою, ребенка обмыли, Полюшку уложили на чистую постель и в дом неприметно вошло воссияние новой светлой души.

С дороги, от скорых хлопот доктор устала, но, благодаря благополучному исходу, была необыкновенно довольна и весела. Она мирно выспалась на лежанке, а утром:

-  Дивное дело, - сказала она, - впервые видеть абсолютно нормальные роды в таких примитивных условиях. Надо думать, природа, тишина, благоприятствуют тому по своим законам. Хорошо, что трактор не завелся. В санях ехать так мило, так плавно. Мне в вашей тихой обители пришло на ум то, о чем раньше и не думалось: шум и напряжение городское еще в утробе травмируют здоровье ребенка, его психику, его нервный потенциал, а у роженицы разрушается спаститечкая рефлекторность брюшных мышц - вот почему в городских идеальных условиях что ни роды, так всякий раз кессерово сечение. Еще не известно, обошлось ли бы так все благополучно, когда я подкатила бы с грохотом на тракторе.

-  И вдруг лукаво, испытующе спросила: - Ну, господин акушер, а где же ваша обещанная банька? Деревенская баня, как известно, самая целебная, - И вглянула в глаза Барсару допытливым взглядом. - Так и хочется побыть у вас тут в тишине.

-  А вы побудьте, - посоветовал Барсар.

-  И как долго? - спросила она.

-  А насколько вздумается.

-   Пожалуй, дня за три не уволят, - поразмыслила она. - Есть причина - наблюдение послеродовое.

-  А к тому ж бездорожье, распутица, - подсказал Барсар.

-  Застрял человек в трудных условиях.

 

X X X X

 

На следующий день уже Полюшка заказала натопить покрепче баню: «Занудилась я впоследние месяцы без крепкой парной. «Однако докторша уговорила ее повременять еще два дня, и Барсар на вторые сутки изрядно накалив парную, отправил женщин в банное блаженство.

Баня поставлена неподалеку от сарая и в шагах в тридцати от дома - удобство не малое.

Завидев Полюшку, Динга встала в рост, опираясь передними лапами в сетку, приветливо взвизгнула и слегка потявкала, виляя хвостом.

-   Какая красивая собака, - остановилась доктор. Динга смолкла, сбросилась на землю, изучая взглядом незнакомку. Засуетилась, оббежала круг и снова настороженно вперила взгляд. Она, кажется, ничего не имела против нового приятного человека, но этот человек был совершенно иной, не свойственный для этих мест, и Динга старалась понять, как ей быть в новом знакомстве. Наконец, чувствуя расположенность незнакомки, Динга зевнула и завиляла хвостом.

-    Она у нас недоверчивая, - сказал Полюшка. - Знает только своих. Из чужих рук ничего не возьмет.

 

X X X X

-   Ох, такого в городе не сыщешь, - ворковала доктор, млея в сухом прокаленном жару. - А тебе долго париться нельзя, так что ты по-быстрому, - говорила она Полюшке, блаженно растянувшись на полке.

В жару парной женщины сразу сдружились и, как давние подруги, перешли на ты.

-   Побежишь домой - грудь не застуди, - предупреждала доктор. - Вот теперь попить бы чего.

-   Топленого молока пришлю. Теплого из печки, - обещала Полюшка.

 

X X X X

 

Отправив женщин в баню, Барсар тихо в шерстяных носках остановился возле кроватки. Ребенок спал. Барсар смотрел на него и не мог насмотреться - улыбчиво, растроганно и счастливо. В первые сутки малыш отчаянно кричал протестуя против голода, пока у Полюшки не пришло в грудь молоко. Вцепившись ротиком до боли в материнскую грудь, он насосался, довольнехонько погулькал, но не надолго, и опять, и опять тянул то одну, то другую грудь. «Сильный парень», - отметила докторша и несколько сникла, наблюдая, как Полюшка румянела и цвела.

Малыш спокойно спал, а Барсар дежурил у кроватки, опасаясь чего-то и кого-то, кто внезапно может ворваться в дом. Инстинкт, обретенный от частного уединения в лесу, отцовской настороженностью остерегал тихие минуты детского сна. Заслышав знакомые шаги, Барсар встретил Полюшку расцветистой улыбкой.

-  На припечье томится кувшин с топленым молоком, - улыбнулась Полюшка в ответ. - Отнеси в предбанник. Непривычна докторша к настоящей парной, но очень уж довольна.

Торкнувшись в предбанник, Барсар вошел и замер: из парной в розовой испарине вышла женщина абсолютно обнаженная. Она была хороша: высокая, крутобедрая, стройная. Оторопев Барсар смутно внял тому, зачем он здесь. Он подал кувшин в ее мокрые руки и, минутно ошалев, помог ей удержать оскольженную посуду. Теплое, густое топленое молоко докторша пила упоительно короткими глотками. Ее ровный в бисерных капельках живот мягко колыхался, а тело наливалось незримой силой желания, которое Барсар ощущал, как волной удар прихлынувший в грудь. Женщина неспешно поставила кувшин на скамеечку, посмотрела в глаза Барсару долгим откровенным взглядом. И вдруг глаза ее пронзительно сверкнули и указали на старенький диван, приспособленный в предбаннике. В ту минуту была она вся - литое напряжение и власть, для которой нет предела. То был чувственный зов, однако без привычной для Барсара излучающей нежности - качества, которым запросто с избытком озарялась Полюшка. А в женщине этой, красивой как Клара, сверкал властительный указ, и Барсар, слегка прозрев, увидел, что эта женщина подстрижена «под ежик» по последней глупой моде, что придает женщине казарменную силу, стирая напрочь влекущую затаенную ласку. Барсар не признавал за женщиной власть, насильственность, бесцеремонность, - тех главных причин, которые питают женскую расхожесть, что подменяет в женщине ее магический ореол своим наглядным превосходством.

-  Еще молока принести? - спросил Барсар, приняв кувшин и оглядев ее сверху до низу.

-  Нет... - покачала головой докторша. - Не надо... - сникнув, подтвердила она. - Ох, и стервец же ты... - и расслабленно пошла в парную.

Динга взбесилась, завидев докторшу идущую из бани. Псина лаяла, рычала и отчаянно рвалась сквозь сетку.

 

X X X X

 

Женщины пили чай с медом и малиновым вареньем, когда Барсар ушел попариться.

- Смотрю и думаю, - говорила докторша, несколько смутилась, - мужчин хором обвиняет в полигамности, неверности, влюбчивости, - все это может быть и так, если бы ни одна решающая грань - женщина. Среди многих есть та, на которую он единственно падок. Слушай, как это тебе удается? Я понимаю: уловки, кокетство, макияж, мода - всего лишь мелкие средства, которые не привяжут мужчину надолго тем более на жизнь. В городе таковских средств с избытком, и все это не то. Нет этой первозданности что ли без цивилизованных накладок. Мне кажется в самой сути настоящего чувства есть дикость какая-то, которую мы унаследовали от наших далеких предков.

- Только не диких, а вольных, - поправила Полюшка.

-  Невольник - не муж, невольница - не жена. Можно бесконечно решать, что важнее - рассудочность или чувство, и все это будет глупо. Каждому - свое, - учили древние. Если ты счастлив в своей ограниченности - будь счастлив - рассуждай так до гроба. А другой, как мой, и, как я, будем оберегать нашу взаимность на другом, на высшем уровне - в той дикости чувства, где есть своя тайна единственной взаимности, которая не подается расшифровке. Компьютеры никогда не возвысятся над человеком и не сделает его душу утонченной - это дано только чувству, рожденному душою да еще дополнением в прекрасной музыке, в поэзии далеко не всякой, в глубокой талантливой литературе. Когда душа возвышена - она от неба и потому всевидяща. Я бы посоветовала нынешним девчонкам не увлекаться обнаженностью как и мимолетными будто бы невинными контактами. Чувством наполненная женщина и одной маленькой шлицой на юбке уведет на край света. Ныне женский доступ в прогрессе в объятиях в лобзаниях и, что опаснее всего - в губы, потому что это энергетический удар в мозг. Те, которые допускают к себе и допускают до того себя, - у тех все мозги заплеваны поцелуями ото всяких мужчин. Так что же там мужу-то останется. Такая всегда будет спать с одним, а думать о другом, и мужчина от нее кроме слабости и малодушия ничего для себя не приобретет.

-  Пожалуй, ты права, - согласилася докторша. - А ты знаешь, я ведь грешна перед тобою, - и докторша взгрустнула, - я ведь хотела твоего соблазнить...

-  Я это поняла, как только Барсар вернулся, - сочувствуя, сказала Полюшка. - Чувство - сущность зрячая, и Руслан в том наредкость проницательный. Разум - это только будничный опыт земли, но не истина. Ты переменись своим внутренним видением, - и найдешь свое счастье. В чем? А в том - зверь сначала чувствует, а потом уже видит. Вот и в любви человеческой все та природа. Почувствуй человека, а потом уж его и рассмотри, чего он стоит. А начнешь с квартиры да с автомобиля - счастье тебе и не взвидится.

-  А как у тебя было?

-  А как было, я о том никогда никому не расскажу, - это будет предательством - предательством своей души и предательством того, кого любишь.

-  Предательством всей своей жизни... - призадумалась докторша.

-  Все это становится понятным с душевным ответом близкого человека в отдаленности от суеты, в тишине, - заметила Полюшка, - нынешний человек ополовинился - в нем произошел разрыв между душою и разумом, и в этой своей половинчатости он потерял способность отличать чувство от чувственности. Он потерял в себе главную силу - касание душой - впал в низменный суррогат подражания любви, в нем зачахла интуиция и само прникающее понимание человека подавил дебильный рационализм, уводящий человека в ничтожество - в жизнь абсолютного расчета без любви - потребление ради потребления, в чувственность без чувств, в которой теряется человек, и все это в массе заполняется водкой, наркотой и бесстыдством - вот почему мы сбежали сюда. Здесь мы набираемся духа, чтобы всему тому в городе противостоять да не сломаться, не испортится, а как почувствуем, что технократия заедает, опять уйдем сюда. И все-таки страшно подумать: если человек не склонит свой разум к душе - он истребит сам себя, - и Полюшка раздумчиво и грустно улыбнулись. - А мой - его не разменять: и душою и разумом он крепко увязан.

Обратно докторшу увозили на тракторе. Трактор с громадными колесами, с кабиной высоченной, в пору пожарной колокольне, урчал и всхрипывал, когда докторша весело и шутливо взбиралась наверх. Посмотрела вокруг печальными усталыми глазами, помахала рукой и отвернулась.

 

X X X X

 

К концу апреля снег быстро сошел, но в лесу растеклись прозрачные лужи. Земля хлюпала под ногами, и колесный трактор промял до села глубокую колею, наполненную жидкой грязью. Вдоль этой колеи Барсар ходил в село за молоком для Полюшки. В тот день по утру в своею избенку возвратилась Яна, и Барсар встретил Полуектова у сельской конторы. Начальственный «УАЗик» стоял неподалеку, и сам Эдуард Григорич Полуектов стоял на крылечке, поглощал живительный кислород назагазованного воздуха.

Эдуард Григорич был весел, оживлен и озабоченно встревожен.

-  Пойдем-ка, что скажу, - затронул он Барсара за рукав. Полуектов помолчал, помялся, слегка покраснел, и наконец-то вымолвил: - Вот Яну привез из города. Спасибо за квартиру. Славно перезимовали. И понимаешь ли...- запнулся Полуектов, - Яна беременна...

-  Ну как не понять, - Барсар улыбнулся. - радость есть. Поздравляю.

-  Так и я очень даже рад, но, понимаешь ли, он посмотрел на Барсара в расчете на совет, - жена, дочка. Кстати говоря в эту зиму я дома и не показывался. Все это время на твоей квартире обосновался... Упоительно... С Янушкой...

-  Тогда не казни свою душу. Не сломай то, чем только начал жить. Дочка твоя взрослая. Ей бы мужа, - и отец не нужен, а с женой вы давным-давно друг для друга ничто. Открылась тебе жизнь - так вот и живи. Ты для Яны бог, - в тебе для нее забота и защита и ребенку твоему тоже. А жену твою и дочку защищать не от чего: они и сами, кого хочешь, на сервилат переделают. На котором месяце Яна-то?

-  Так уж на шестом...

-  Поздравляю, ей-богу, всем сердцем поздравляю, - душевно повторил Барсар.

-  У тебя-то Как? - спросил Полуектов. - Парень растет?

-  Еще как набирается. Парень, что надо, - расхвастался Барсар. Сосет ух как, и пупок уже отвалился.

-  А мне вот работа, контора... Опять же вопрос, где жить... Проблема... - призадумался Полуектов. Этот опытный в производственных делах человек совершенно терялся в мелких житейских обстоятельствах.

- Эко дело, - успокоил Барсар. - Квартиру на размен, а лучше купи небольшую если позволяют средства. Здесь на селе поставишь большой хороший дом. Для тебя это не сложно да и лучше пригородной дачи. Будет у вас с Яной свое имение. И живи себе - пополняй поколение! - весело воскликнул Барсар.

-  Твоя правда, - оживился Полуектов, - и с чего я так вдруг скуксился - сам не понимаю. Квартирный вопрос как можно быстрее решу и начну-ка с Яной с Митькой обустраиваться. Привязался я к этому парнишке. Ружьишко для него купил.

 

X X X X

 

Сила настоящая обретается с потреблением мяса дичи: белковая структура дичи на параметр выше мяса домашнего скота. К тому же с неожиданной смертью добыча не успевает насытиться отрицательной энергией, и Барсар не любил охоту с гончими собаками, с облавами. Затаенно в одиночку - было его главным методом в охоте. Чтобы обновить силу диким мясом Барсар пошел на глухаритый тох. Глухарь домовит. Он крепко держится в излюбленных местах и сходит на новое место только тогда, когда его назойливо преследуют. Места глухариные Барсар знал да никому о них не рассказывал. Проговорись-ка ненароком, и попрут в те места лесные мародеры: не то что глухаря - глухарок перебьют, чтобы брюхо свое поганое насытить, а что выводков потом не будет - так это им ничто. Одно из глухариных мест скрывалось в лесном бору, окаймлявшим мшарное болото. Едва рассвет опахнул небеса, глухарь, царственно великолепный, взлетел на облюбованный им толстый сук. Поодаль в тенистой сумеречи ветвей его песен ожидали глухарки. В просторы мшарища глухарь являл свою красу. Глухарки в округло темной поволоке глаз с мохнатыми мелкооперенными лапками будут слушать песню глухаря пока любовная истома не заставит их спорхнуться на поляну.

Глухарь взлетел на дерево в предрассветной полутьме. Он посмотрел вниз, вверх, по сторонам, переступил на оголенном толстом суку, глянул в небо, выверяя во времени нужные минуты, и вдруг насторожился, вытянул шею, заслышав легкий хлопок перелетевшей с ветки на ветку глухарки. В единый миг глухарь возвеличился, вздернул голову с четкой серенькой бородкой, прошелся по сучку, припустил крылья, веером расправил хвост и, пробуя первые ноты, пощелкал клювом, словно деревянными плашками. Вскинув красивую голову, он помедлил, набираясь вдохновения, и защелкал своим неповторимым цоканьем, которое проникает в даль ликованием, призывом, отвагою и силой. Вытянув шею и распустив у горла перья, глухарь все ускорял и ускорял свое щелканье до треска, и вслед за тем скрипящим ударом вырвалось скерканье - шип. Глухарь не слышал, как три глухарки одна за другой слетели на поляну, но краем глаза воспринял свою победу. Пыл глухаря, бунтующее сердце и жажда любви увлекли певца в высь поднебесную, от которой в млеющей истоме к земле приникли покоренные глухарки.

Барсар привычно вскинул ружье и тут же опустил: земным великим счастье звучала песня глухаря. Глухарь вышагивал по толстому сучку туда и обратно, щелкал и свистяще шипел, бил по воздуху то одной, то другой лапой, и Барсар, крадучись отошел вспять к речной заводи поставить небольшую сеть. «День - другой на рыбе перебьемся», - рассудил он просветленно довольный сам собою.

 

X X X X

 

На обратном пути Барсар вознамерился было свернуть в сторону к заброшенному шурфу, чтобы засыпать землею убитого волка, но замогильное дело претило его хорошему настроению, и лишь через трое суток он пришел к тому месту с лопатой. Громадина - зверь еле вмещался в яму, оставленную геологами, и пришлось воздвигнуть объемистый холм, чтобы надежно скрыть этого редкого зверя.

На базе Барсар приткнул лопату в сарае и внезапно заметил, как Динга долго, пришибленно и жалко нюхала остатки налипшей на лезвие глины, и с того дня что-то переменилось в ней. Динга перестала кормить щенков, и двое из троих быстро зачахли на молоке коровьем. Остался один - Рогдай, щенок крупный, башкастый, широкогрудный и широколапый. Он скоро пренебрег молоком матери и, едва продрав глаза, ел сырое мясо, потешно мурзясь и никого к себе не подпуская. Щенок схода напоминал громадину - волка в игрушечном размере, однако узко поставленные торчком уши подтверждали в нем половинную долю собачьей крови.

Тем временем Динга стала худеть, тосковать и, в беспокойстве за собаку, Барсар открыл вольер, чтобы дать ей свободу. В первый день Динга побегала, помыкалась вокруг, но потом вдруг стала исчезать, как кажется без видимой на то причины. Однажды псина сбежала с базы в ночь и, где-то спустя час, Барсар в дальней дали заслышал ее тоскливый и протяжный вой. Идти в ночь и зазывать собаку было ни к чему да и бесполезно, и Барсар вышел из дома ближе к рассвету. Щенок Рогдай сердито тявкнул два раза в сенном сарае и снова улегся спать. Определив направление, Барсар вышел по той тропе, где зимою на базу приходил к своей семье отец-волк.

Восток только обозначился широким серым пятном, тропа темнела, сапоги мягко и неслышно ступали по оттаявшей земле. За полкилометра от волчьего захоронения Барсар почувствовал тревогу и легкий озноб. Он сбавил шаг и пошел напряженный и чего-то ждущий. Где-то метров за двести от волчьей могилы его взгляд зедержала возникшая впереди густая темь. Нечто расплывчатое поднялось в лесном просвете над землею, плавно всклубилось и, постепенно сливаясь в серое облако, обрело очертание зверя. Прозрачный серый пар оформился и очертания громадного волка. Облако плавно расширялось, поднималось выше и выше пока не стало величиною с двухэтажный дом. На минуту - не больше - видение задержалось и стало постепенно ниспадать, уменьшатся бесформенно хлынувшим потоком ушло в землю без звука и без следа. Душа волка явилась и канула в землю с приближением рассвета.

У волчьего захоронения Барсар нашел Дингу. Собака замертво лежала накинув передние лапы на холм и вытянув голову меж лап. Глаза ее были прикрыты и крепко сжата пасть. Барсар похоронил ее рядом с волком. С тех пор тень волка никогда не поднималась над лесом.

 

X X X X

 

Двухмесячный щенок Рогдай нежданно и негаданно проявил себя. Когда малыша Сережку вывозили в коляске подышать свежим воздухом, Рогдай преданно и злобно сторожил коляску: сидел рядом или ходил вокруг, озирался, нюхал воздух и никого, кроме Барсара и Полюшки, к коляске не подпускал. Свирепость являл совсем не щенячью. Желтые глаза щенка мгновенно накалялись, шерсть вставала дыбом. Щенок не лаял, но рычал с такой беспощадной предупредительной свирепостью, что по спине пробирал холодок. Старики - пенсионеры, возвернувшись на базу по теплу, обходили грозного щенка стороною, а сторож Севастьян Аристархович говорил: «Ну, зверюга... Чистый зверюга. Подрастет - так любого заест».

Барсар заметил: меж полувольченком и сыном утвердилась незримая связь. Если Рогдай сторожил, Сережка спал безмятежно и крепко, если щенка не было рядом, сопел и куксился. Контакт взаимный отзывался и в ребенке и в щенке. Когда не было тревоги, Рогдай ложился поодаль от детской коляски, его желтые глаза ласково светились, а Сережка либо довольнехонько гулькал, либо крепко спал. «Вот затопает сын ножками, - размечтался Барсар, - а из щенка к тому времени вырастет большущий пес - надежная защита. Лет с семи и в лес с парнем потянется. А того бы лучше, когда бы братишка к старшему в напарники народился. Полюшка не против, - так дай-то бог.

Дни распахнулись теплой небесной синевою, овеялись разноцветьем вспыхнувших трав, заполнились пеньем, щебетом и суетой расторопных птиц. Лето нахлынуло томительно и ярко. Млел дремотой заполненный лес и легкий ветерок изредка перемешивал смолистое дыхание хвойника с терпкой испариной осинника.

В свой законный отпуск по уходу за ребенком Полюшка осталась на базе. За открытыми посадками присмотрел Барсар, а в оранжерее копошились две свежие, как бутоны, сельские девчушки. Девчушки очень любили цветы, постоянно о чем-то шептались, и мир напоен был цветением и добротою.

 

X X X X

 

Яна родила мальчишку в конце июля. Нарекли Григорием в честь деда.

- Ну. Митька, - сказала Яна, - подрастет твой брательник - в лес его поведешь, чтобы охотником стал, как твой отец и как твой дед. Понял? А мне еще и дочку родить надо, - призадумалась Яна. Муж без сына сирота на свете, а жена без дочки, что в воду опущенная: откровенным жестким словом ей не с кем перекинуться. Все вы мужики да мужики, а вот годика через три и сестренку для тебя закажем...

- А че вам еще и делать-то, по-хозяйски рассудил Митька. По настоянию Полюшки Яна поселилась на базе, и жизнь пошла здесь дивно просветленная. С рождением ребятишек женщины наполнились трепетным сиянием и нежностью материнских забот. Трава вокруг густо зеленела, пищали птенцы из птичьих гнезд, и лес торжественно и благосклонно взирал на смену дня и ночи.

Эдуард Григорич приказал дорогу от села до базы засыпать щебенкой, и в каждую пятницу со второй половины дня приезжал на «УАЗике» один без шофера. Полуектов помолодел, подтянулся, в его глазах, вечно усталых, заискрились лихость и веселье. Он пристрастился к лесу по грибы. На грибы белые ему прямо-таки везло. Он приходил из леса слегка усталый, устраивался с Яной на скамеечке перебирать грибы, рядом в коляске посапывал Гришка,- и вокруг царила овеянная счастьем тишина.

Эдуард Григорич - как он говорил теперь - получил свободу «За ничто» - всего лишь ценою квартиры, мебели и всевозможной видео-теле-радио аппаратуры, чохом отданным жене и дочери. Он поселился в однокомнатной малосемейке с общим коридором и кухней, и как-то однажды сказал: «Ты знаешь, Руслан, я еще никогда так спокойно не спал на раскладушке.»

Под присмотром Полуектова избенку Яны на селе разобрали и на том месте изо-дня в день выростал большой, свежий смолисто пахнущий сруб.

Для двух семей домик на базе был маловат - кухня, горенка, спальня, - и потому мужская половина, Эдуард и Барсар, - отсыпались на сеновале до той поры, когда Полуектов распорядился приволочь на тракторных санях вагончик лесорубов. Низенький, дощатый, но утепленный и свежий. Времянку в двенадцать квадратных метров поставили на позадворье, и каждая семья могла теперь уединиться: передохнуть днем, чтобы явиться к обеду или ужину истомно просветленными.

Подкрался август жаркий, млеющий, ягодный. По утру после безоблачной ночи, когда воздух особенно свеж, две коляски, укрытых сетчатыми накидками, выезжали на луг. Сам мир благоволил женщинам добротою и хлопотами, возле своих малышей. Пес Рогдай своим собачьим разумением сразу принял и Яну и Гришку. Пес повиливал хвостом, зевал и улыбался, но Полуектова встретил без вражды и без дружбы. И вот внезапно Рогдай повел себя тревожно и беспокойно. Навострив уши, он нацелил взгляд куда-то вглубь леса, глухо рычал или оббегал поляну по кругу, отгоняя что-то всхриплым рыком.

То, что встревожило Рогдая, объявилось вскоре. Как-то к полудню на поляну вышла цыганка, невысокая, лет сорока, напористо наглая и безцеремонная.

-  А вот, красавицы, кофточка есть! - перекинув на плечах узел, возвестила она, - Ай, да таким красавицам не дорого отдам!

Цыганка зыркнула глазами по коляскам, но укрытых сетками ребятишек увидеть не могла. - А дай-ка взлянуть, какие у вас младенчики! И в ту минуту Рогдай вцепился в длинный цыганский подол. Пес рвал, рычал и полоскал подол, как тряпку. Еще никто не видывал такой его свирепости.

-    Рогдай! Рогдай! - вскричали женщины почему-то в странной и расслабленной беспомощности, которая окутала их с появлением цыганки, Барсар выбежал на шум, и в черной настороженной глубине глаз цыганки прочел злобу человека, несущего порчу.

-  Голубушки, идите-ка в дом, - приказал он женщинам.

Коляски отъехали, Рогдай крутился и рычал, оберегая ребятишек и женщин.

-  Зачем пришла? - спросил Барсар цыганку.

-   Ай, маладец! Ай, красавец! - затараторила цыганка. - Купи жене кофточку - век любить тебя будет.

- Чтобы жене век скоротать, так что ли?

-   Ай, зачем такое говоришь? - пришибленно забормотала цыганка. - Да ты пасматри! - оживилась она, выдернув из узла легкую сиреневую кофточку с серыми и черными разводами, и, запрятав глаза в острый прищур, похвалила: - Хорошая твоя жена, красавица. Как такой жене кофточку не купить!

-  То-то и видно, - Барсар вперился в цыганку вглядом, и что-то придавило у цыганки плечи.

-    Ай, не харашо гаваришь! Беда тебе будет! Черный день тебе придет!

-     Молчи, ведьма! Худо накличешь - заживо сожгу. Всюду найду! Везде достану! Понятно?

- Ай, не харашо... Ай, не харашо... - смиренно сгорбилась цыганка.

-  Откуда ты? - спросил Барсар.

-   Да тут мы у села проездом... Детишки малые... Молочка надо, хлеб надо, чай надо...

-   Понимаю. Только ты отступись-ка вон туда. - Барсар указал на край поляны. Я тебе денег дам. Ты круг переступила.

Поодаль от дома, на краю поляны цыганка ловко спрятала полусотку за пазуху.

-  Умный ты, - сказала она на прощанье. - Цыганку к детям не подпустил. Дай бог тебе здоровья, и уже на ходу прикрикнула: - Старикашка тут бродит! Плохой он человек!

В тот же день Барсар сходил в село за лошадью, и однолемешным плугом углубил четко отвалистый круг по краю поляны, охвативший посадки и подворье базы.

-  А это зачем? - спросил прибывший Полуектов.

-  Да так - на всякий случай, - уклончиво ответил Барсар.

-   Не понимаю я в том что - то, - призадумался Полуектов. - Как будто есть чего - то, а чего не пойму и не уловлю.

-   Когда-нибудь поймешь, - обещал Барсар. - А ты знаешь, что сокрыто для тебя в имени Яна?

-  А именно? - Полуектов настороженно посмотрел в лицо Барсару.

-   Милованная богом, - пояснил Барсар. - Такое имя не всякой дается. Соблаговолилась к тебе судьба. Чуешь?

-   Начинаю что - то усваивать в том, - улыбнулся Полуектов.

-   Раньше все у меня было в словах, а теперь чувствую и человека не по карточке. Сегодня страшная тревога мучила меня за сына. Оказывается, цыганка здесь объявилась. Такие гадюки и детей воруют. Ты не очень-то женщин своих оставляй. Остерегай получше. Бригада и без тебя хорошо работает, да и я в лесосеку загляну.

Старикашка, которого скрипучей наглостью обругала цыганка, объявился на третий день неподалеку от базы. Он обошел поляну, не переступая плугом проложенной черты, постоял на щебенчатой дороге, обустроенной Полуектовым, и только тогда направился к базе.

-   А грибков не надо ли? - старичок снял из заплечья грохот, сплетенный из широкой бересты.

Грибы как на подбор, сплошь белые, были аккуратно уложены до верху. Полинка и Яна не знали, что и сказать. Шапки белых грибов, твердые с шоколадным отливом, так и тянулись к женским нежным рукам.

-  А вы молодушки, не смущайтесь, - ободрил старичок.

-  Денег не возьму. Вы мне - молочка, а я вам - грибков. Старичок был бос, сухощав, невелик ростом, заросший седою, однако аккуратно подстриженной бородой, без кепки, и полотняной куртке, в полотняных штанах, в просторной на выпуск ситцевой рубахе.

-  Будет тебе молоко, дедушка, - обещала Яна. - Еще утренник в кринках не остыл.

-   Благослови вас бог, молодушки, - старичок высветил лицо приветливым взглядом.

Попив молока, старый отложил половину самых отменных грибов на крыльце, осмотрелся:

-    Коровушку-то - на выгул тут пускайете. Молочко у вас славное, луговое. Только скотинку-то поближе к дому держите, чтоб не попортили. Тут молодушки, недобрый человек бродит - цыганка. На сглаз вредная. Младенчиков особо остерегите. Эта самая цыганка дух с людей для себя отбирает. И не раздела человека, и не ударила, а становится он, как голый - ни от чего оборониться уже не может: раздернута в нем душа. Ворует ведьма этак-то чужую силу, а потом ворожить, присушать, гадать идет, людей портить, раздор и смуту наводить, а того хуже, когда в пророчицы навяжется. Как наскажет человеку, так человек и живет. Нагадает, чтобы сбить у человека судьбу, и все по ее гаданию, а не по судьбе для человека богом данной сбывается. Настоящие - то пророчицы они чужой души не воруют, - им это не надо: они своей душой к другой душе устремлены.

-  Не зря эту цыганку муж мой прогнал, - вспомнила Полюшка. - Только вот потом денег ей дал.

-  Что прогнал - то хорошо, - похвалил старичок, а того лучше, что денег дал. От зла откупиться не грех и по жизни сподобно, потому как откупная во зло человеку злому и пойдет. Эти деньги ведьму вдвое больше достанут. Это ей не простится - будет покупать зло для зла. Этой ведьме деньги не взять корысть не позволила, а как взяла, так дух злой в нее и вцепился, а добрый дух от нее воспарился да к и не сошел. Зло в этой ведьме, как крыса из подполья ее самою снутри прогрызает. Вот так оно, молодушки. А кто это у вас вокруг вашего имения борозду прописал? - и, взглянув на Полюшку, угадал: - Муж, стало быть, твой. С понятием мужик. Оборонил от наваждения. Ну, храни вас бог, молодушки! Благодарствую за молочко! - Старичок вскинул за плечи свой грохот и неспешно пошел по дороге к селу.

 

X X X X

 

В супружестве с Яной Эдуард Григорич Полуектов заметно переменился: стал внимательный и осторожней в делах, а с людьми вдумчивей и бодрее. Исчезла жесткая распорядительность, и жизнь его пошла размеренно и по-хозяйски деловито. Он тщательно следил, чтобы вместе с вырубкой не губили подлесок, чтобы вовремя очищали от хламья поляны, по весне завез двести саженцев кедровика, разделил их на шесть площадей под лесные посадки. Про остров и потопленную технику, кажется, не вспоминал и обещал Барсару добыть лицензию на отстрел кабана.

С открытием осенней охоты на зверя и на птицу Барсар снарядился в лес. Стосковался по воле, по ружью. Ушел спозаранку, чтобы выйти к дальним старым вырубкам с черничником, где держится рябчик, тетерев, глухарь. Стоило осмотреть и кабаньи переходы.

Если взглянуть сверху, то от острова, километров на пять к северу, поднимались два возвышения, и вместе с островом располагалась в ровный треугольник из возвышений с вершиной - островом и с двумя заросшими лесными холмами. Ручей рассекал этот треугольник и напоминал чем-то извилистый расхват от удара молнии. Одна возвышенность была сплошь забита чащобой елового мелколесья, вторая - сияла белоствольем старых берез да темнела по середине объемным сухостойником.

В тех местах старичок, вероятно, и пробавлялся отменными грибами. Барсар не увлекся грибными местами и направился к подножию одного из холмов. На подступах к возвышенности из-под взгорья пробивалась влага. У небольшой взбаламученной лужи закраек был истоптан мелкими кабаньими следами. Здесь купалась блаженно, нежилась в грязи матка с поросятами. Следы покрупнее печатались чуть в стороне, а с ними подстать коровьим, следы секача. Место самое кабанье: рядом невысокий густой ельник - удобный скрытник для ночевки кабанам. И охотнику удобно: влезай на елки, привяжи два-три перекладины, и готов лабаз. «На случай пригодиться» - решил Барсар, соорудив меж двух елок лабазный насест. Попробовал - крепко ли увязано, и направился к лесному круто взгорбленному холму.

Еще на подходе Барсар услышал легкий прерывистый стук. Что-то тукало там, на верху, впрочем, на дятла не похоже. Перестук вскоре замолк. Барсар взошел на гору и увидел довольно широкий, метров на сто, просвет. В середине обширного лесного просвета смотрелись десятка два сухостойных деревьев, кем-то спиленных высоко, метра на три от комля. В стороне у закрайка столь необычной поляны темнел небольшой шалаш, чуть поодаль курил дымком полузатухший костер, на перекладине висел закопченный котелок, - и ни души. Как знать, в лесу мало ли кто встретиться: беглый зек поварится на ружье, браконьер с хорошими пулями, лесная ведьма или добрая бабуля. Барсар крадучись обошел любопытное место. На окрайке затаился, и вскоре к шалашу подошел уже знакомый старичок с ведерком, вытащил из шалаша заплечный грохот, высыпал на травку грибы, и принялся их отбирать, чистить и нанизывать на прутья. Старичок был весел, довольнехонек, то поглядывал в ясное небушко, то любовно чистил и обрезал грибы, и весь мир между небом и землею радовал его.

-  Привет, старина! - подошел Барсар.

-   Здравствуй, охотник! Давно тебя жду. Вот придет человек светлый, - так я ему и объявлюсь. Садись, добрый человек, на пенечек - чайку попьем.

Барсар осмотрелся: по средине высоко спиленного сухостойника высились какие-то фигуры, а рядом с шалашом лежал топор, топорик, пила, ножовка, стамеска и долота - инструмент для лесоруба совсем не походящий.

-  А это что у тебя, старина, и зачем? - спросил Барсар.

-    А это, добрый человек, не сразу понять можно. Вот чайку попьем - тогда и говорить будем. Чагой кипяток заваренный, а водицу я беру вон по ту сторону под горою. Невелик ключик да водица в нем целебная - душу расправляет и телу легкость дает.

Солнце поднялось к полудню, пригревало в затишьи, дымили легкой струйкой остатки костра, покой разливался вокруг, и предосенний, чистый лесной воздух рассвобождал дыхание.

-  Хорошо у тебя здесь, старина, - ответил Барсар.

-   А так и должно быть, - согласился старичок. - Не год не два искал такое место, а целых три года, пока судьба не указала на заветное, где и небу из земли свет незримый рвется. Видишь все деревья росли - росли, в два обхвата, а потом враз засохли. Приметь - только в одном месте и засохли. Вокруг, смотри, зелено, а снутри всего этого пролета сухостой. Как я понимаю, сюда раз в год посредине лета особый свет с неба навстречь земному свету ударяет, и осенило меня тут Бога воссоздать.

-  Как это так? - подивился Барсар.

-  А ты не спеши, добрый человек. Если ты пришел сюда, то значит по судьбе своей, и потому вперед не забегай - судьба того не любит. Когда покажу обитель, тогда и поговорим. А скажу пока одно - Бога надо принять самому без посредников. В тех посредниках мерзость да корысть, - особенно от разных сект. Гниль то, история, да церкви не всякой и не во всем можно довериться. Коммерцию на Боге развели. Сказано в Евангелии: «Не можете служить Богу и мамоне», а зашел я как-то в храм в городке одном, а в храме два прилавка: с одного прилавка свечки продают за здравье, а с другого прилавка свечки продают за упокой. С блюдом ходят тут же - деньги собирают с прихожан. Люди из последних грошей на это блюдо кладут - не откажешь, потому что совестливо им, а с попа совести не спрашивай. Иконами торгуют тут же - это дело поставлено на поток. Целая фабрика в Подмосковии иконки готовит. Спрос велик и без учета. И того хуже наблюдали. Иной прихожанин придет, а все местечки под иконами заняты, и свечку негде зажечь да поставить. И положит он эту свечку под иконой, простецкая душа, - да мол зажгут люди святые, когда место под иконою рассвободится, - а служки эту свечку опять в прилавок к себе кладут и продают ту свечку заново. Этак, подсчитано, до шести раз одна свечка в оборот запускается. И на все строгий догляд: либо попенок, либо особая служка приставлена, чтоб за торговыми служками следить, чтоб смиренницы из той продажи не слишком шибко воровали. Спросил я человека на выходе из храма, да что это у вас тут такое, а он мне: «Так это у нас «Торговый дом «Поп и черти» - «Вот в том-то и разница: кто поп, а кто священник. Священник духом возвышен, бескорыстен и велик, а поп торгаш, иной - как глянешь, - проститутка в рясе, - поналезли в храмы, как черные тараканы, и дышут ядом да пожирают друг друга, как пауки в банке. Неведомые кости отпели, а обозначили, как царские. Человека, который с чертом знался да за панибрата с чертом был, в святые произвели. Это я про царя Николая да про Гришку Распутина, царем Николаем возлюбленного. Первое в том, что гробы и захоронение тех будто царских останков так упрятали, чтобы вскрыть было невозможно, чтобы потомкам была недоступна правильная экспертиза. А второе в том, что история говорит иное. Царя убили в Екатеринбурге или еще где - все это тайна. Был я в Свердловске. Полюбопытствовал осмотреть кладку подвала, в котором будто бы царскую семью расстреляли. Подвал тот по стенам диким тесаным камнем обложен. Так на стенной этой кладке ни одной выбоины от пуль не нашел. Есть и другое: царя убили - это так. Великих князей расстреляли, а в царской свите был некий Боткин, которого якобы вместе с царской семьей расстреляли. Так ведь расписано. Отчего же этот доктор на Западе живым объявился при опознании Анастасии, дочери царя. А потому: царя убили, чтобы символ монархии уничтожить, а семью царскую сам Луначарский за рубеж переправил в Европу. Вот там и начались для царской семьи и настоящие мытарства. Не признали английские родичи царскую семью, чтобы капиталы царские в английских да европейских банках не отдать. Даже принцесса Дагмар, мать царя Николая, при дворе Мария Федоровна, и словом не обмолвилась, не потужила о гибели царской семьи, потому что боялась за жизнь царской семьи в благочествой Англии да в Европе. Вас де расстреляли, - так молчите. Нет наследников, и капиталы теперь банкам принадлежат. Этими капиталами теперь бы все нынешние долги России с лихвой можно было бы перекрыть вместе с долгом царя Николая в восемь с половиной миллиардов франков золотом, которые он занял в конце прошлого века, да еще и придача громадная осталась бы. А семью царскую, спасения ради, по свету разнесло. Анастасия с Алексеем в Болгарии скрывались - там царевич и умер от кровопотери, потому что страдал гемофилией - несвертываемостью крови. Царица Александра в Германии жила, отрекшись от своего имени. Дочь царя, Мария, в Испании сына родила. Остальные, кто где безвестно сгинули. Знал о том дипломат коренной украинец Петр Войков. Обещал эту тайну открыть, кажется шведскому дипломату, документы какие - то показать, - так его в Польше на вокзале Каверда застрелил. Вот так - то, добрый человек.

-   И давно ли ты здесь живешь, старина? - спросил Барсар, отхлебнув чайку из кружки.

-  Живу покуда лето, ну и по осени до заморозков. Раз в неделю на село в баню хожу попариться да хлеба в ларьке купить. Коротко мое времечко. Когда тебе под восемьдесят, торопиться видно надо, чтобы дело сделать успеть. А что живу в шалаше, так это на кого как глянется. Ни зверю, ни человеку нельзя указывать, как жить - на то его судьба. Видишь вон: дерево ветки вкривь да вкось пустило, а стричь его подравнивать - ему только погибель. Вот и человек чувствует и понимает, как ему жить и как ему лучше. У иных в доме - музей с мебелью да с хрусталями, у иных все ершится. У иных средь ихнего комфорта душа стиснута, у других в их бедности одежка на гвоздиках да сердцу отрада и душе воля. Здесь я душою вижу все. А как вижу, пойдем-ка покажу.

Старичек в обход заветного места вывел Барсара на тропинку, ведущую к самому центру сухостойника.

За сухостойными столбами Барсар увидел нечто живущее под небом: на пьедестале из высоченного комля двухсотлетней сосны вознесся богатырь, устремленный в пространство взглядом мудрым, грозным и не покоренным.

-  Кто это? - спросил Барсар.

-  Христос, - ответил старичек. - Он сам и есть. Непривычен? То-то. Я людям справедливость возвращаю. Скажи вот ты мне, почему на крестах Сын божий изображен немощным и хилым? И был ли он таким? Так вот в том и вся суть земной власти: цари и правители эту хилую немощь воздвигли, чтобы люди из рабов не вылезали. «Бог терпел и нам велел», - чтобы люди смирненькими были и власти всякой покорялись бы. А сын - то божий был велик и силой богатырской и красотою. Иначе и быть не могло, ибо он - Сын Бога. В человеке таком был громаден энергетический ресурс: когда его распяли, вся дикая толпа попадала в смятении, и сам Пилат был подавлен страхом. Но еще с давних времен к государственной власти пристегнули жертвенность религиозную, и не важно для чего - для царя ли батюшки или ради идей коммунизма. Большевики людскую жертвенность еще как воспевали: «Смело мы в бой пойдем за Власть Советов и как один умрем в борьбе за это», а при царе еще ранее возгласили: «за веру, царя и отечество - не пощадим живота своего.» И кому ж тогда жить - то вожди да цари определили, когда никого в живых не останется. И всему тому верили. В угоду царям, вождям да правителям исказили правду да с тем и живут. Совсем так, как сказано в Священном Коране: «Взяли чертей в покровители вместо Бога и думают, что идут по прямому пути!» А народ - что ж - ему вера нужна да только не та, которую в угоду властям всяким подлым выдумали. Верить можно только в силы всевышние да в тот мир, который мы не видим, который назвали миром параллельным, и верить без угодничества, без унижения - потусторонний мир такую духовную низость не приемлет. Ты посуди сам, каково будет властителям, начальникам и руководителям всяким, если народ не будет одурачен и духом над властью возвысится. На то и была реформа Никиты Минова - патриарха Никона, сына мордовского крестьянина при царе Алексее Михайловиче. И был он никакой не святой. Святых людей на свете нет, - есть только люди церковью в то обозначенные. Оно и любо: чем больше святых нарисовано, тем доходу для церкви больше. Только настоящие святые в чинах не записываются, как по чинам церковным, так и по монашеским, или там по аскетизму, или сидению век на камне. Так вот тот Никита Минов превратил божьи храмы и торговые лавки, а духовность подменил театральностью. Тут все ясно: за духовность денег не дают, а за театральность с лихвою платят. Было ли когда так до этого самого Никиты, чтобы всем человеческим стадом целовали бы один и тот же крест, лизали одну и ту же ложку в причастии и утирали бы губы все подряд одной и той же тряпкой? До этого Никиты ничего такого не было,         а возвеличил его царь из мтрополита Новгородского в патриархи за подавление Новгородского восстания в 1650 году. И пошла власть бок о бок с церковью: тут и телесные наказания крестьян за неподчинение помещику, торговля крестьянами в розницу - в разлуку с членами семьи. Однако были же люди чистой веры, которые не пили, не курили, не мешали слюни в причастии в одной и той же кружке, не утирались все одним и тем же рушником, чтобы не слепнуть от трахомы, - племя богатырское растили, честь имели, корысть презирали, - так за что же этих так называемых староверов истребляли, преследовали цари, а за то, что попам не кланялись, да не вопили во одну царскую дуду вместе с фальшивой святостью, а при Сталине всех обозвали кулаками да в Сибирь всех спровадили. Мелкие душевно ущербные людишки - этакое человекоподобие - искони ведут гонение на души рабством непокоренные, на ясный ум, за Бога без торговли именем божьим. Тут - то и явились, вылезли, как клопы из застрех секты всякие мерзкие: хлысты, скопцы, пришественники разные, чтобы свою власть над людьми насадить. Эта шваль оболгала веру не хуже царей и продажных служек церковных. Но главная беда в том, что люди Бога еще издревле оболгали, и каких только побоищ не было, чтобы свергнуть бога одного и поставить бога другого - своего для власти угодного. Царям не по уму, не по душе пришлись исконные славянские боги Сварог, Дажьбог - бог дарующий, Перун, Велес. За волхвов, предсказавших рождение Христа, его пришествие, облаяли, обругали, обозвали язычниками, а потом опорочили и Христа? Сколь ведомо, предсказания ниспосылает на землю всевышний. Стало быть силы Всевышние возвестили волхвам то событие, а с ними был и Бог русичей Дажьбог, но его извергли, да и самого Сына Божьего распяли. Хорошо, что не забыли про Дух Святой, то есть энергию космоса, не то совсем бы погрязли в духовной нищете, в корысти, во лжи и фарисействе. Бог един для всех, для всех едины силы Всевышние, и не суть важно, кто как молится - важна искренность души. Только где она эта искренность, когда любовь как суть возвышения до вершин духовных, превратила в мерзость потребительскую. Мужеложники, лесбиянки, садисты, мазохисты, генитальнооральницы глумятся над любовью и чистой душевной силой человека в открытую, через помойный ящик извращенного прогресса, которым стало телевидение. Пораженный телевидением, человек перестал, как человек, душевно совершенствоваться, и только исполняет воли тех, кто преподносит ему свои телевизионные подтасовки. А в ногу с телевидением навалилось разрушение души человеческой водкой, наркотой, эротикой извращенной, порнухой, несправедливостью и нищетой. Ты извини, добрый человек, - говорить о всем том так осквернишься перечислением, так я пойду в сторону да там и сплюну, ибо здесь место свято, здесь тоже храм мною по наитию свыше возведений, торговлей богом не оскверненный, а значит не отвергнутый не высшими силами неба, ни тонкой материей вокруг нас. Здесь не опорочены ни Сварог, ни Дажьбог, ни Христос, ни Магомед, ни Будда. Здесь не оболгана Русь, в которой письменность якобы появилась всего тысячу лет тому назад, тогда как письменность на Руси в полном ее значении утвердилась еще пять - шесть тысяч лет тому назад. Некие мерзавцы стремились уничтожить Велесову книгу, а с ней и память историческую, и древнейшую письменность русичей, славян, которая уходит вглубь веков на многие тысячелетия. Тому археологические подтверждения - целый город древнейшей славянской цивилизиции найден в Сибири, - нашли да вдруг замолчали о том, чтобы стирать историю нашу, нашу культуру, чтобы торить дорогу Корысти к власти. Напомню еще: какая уж тут святость когда прокляли Льва Толстого за недоверие к попам, за его знаменитое: «Бог есть любовь, бог есть товар, бог есть власть» прокляли Рериха за его понимание тонкого мира вокруг нас, и, наконец, дошли до того, что человека, который с чертом знался и братился в святые возвели - то бишь царя Николая с милым его сердцу Гришкой Распутиным. Ты, добрый человек, посуди - ка сам: русский язык - это самый богатый, самый емкий язык мира и. чтобы развиться языку народа до таких высот нужны великие тысячелетия. И все тут одно к одному. Вспомни, как некие деятели пытались обкорнать словарный запас русского языка всего до ста тысяч слов, искореняя якобы слова областные и простонародные, чтобы вычеркнуть и задавить всю эмоциональность, красочность русского языка, подменить язык дебильным сленгом, чтобы подавить душу русского народа рубленным короткодумным языком кретинизма. Пытались будто бы на основании реформы убрать буквы Я и Ё. Кому - то уж очень хотелось унизить тем и ослабить Русь ее духовную, а следовательно жизненную мощь. И всяк твердил про истину кто в вере, кто в философии, кто в политике, да только истина - принадлежность нравственная, и у каждого она вмещается в размер его души.

На площадке за богатырем - красавцем, шагах в десяти, высилось еще несколько фигур, не менее крупных и значительных, Все фигуры обращены лицом на восток. Четыре мужские фигуры стояли в ряд, а впереди этих фигур выступал из общего ряда прекрасный облик женщины в лучистом платье до земли. Молодое величавое лицо женщины, освеженное радостью и светом, встречало солнце, в ее косы до колен вплетены розы - сбережение чистоты, - а голова увенчана кокошником из листьев березы и белых лилий. «Истер - Богиня Весны, - назвал старик. - Есть тут и еще одна женщина – Богиня Любви, - Лада, но она не терпит обнаженности, и потому сокрыта меж ветвей, ибо любовь напоказ - самое гадкое и гнусное святотатство. А что дальше - смотри сам, - он указал на богатырей, строем стоящих позади Истер, - да попробуй понять каждый облик.»

Барсар остановился у благородного бородача с крупнокольчатой гривой на голове, ниспадающей к могучей шее.

-   Творец? - спросил Барсар.

-   Он и есть. Род - Сварог, Бог неба, огня небесного, - подтвердил старик.

-   А рядом, ему схожий, сын?

-   Ты угадал. Это Дажьбог, сын Сварога, Бога солнца, Сварожичь.

Кстати напомню тебе: по нашей вековечной древней вере, Русичи - внуки Даждьбога, а внуки Велеса - Бояны. Вот кому-то и досадно стало: как это так Русичи внуки Бога, дети солнца. И постарались все это уничтожить, стереть верой христианской. Да и только ли? В мире не раз кровавый спор закипал, кто перед Богом важнее - арийская раса, которую вознес фашизм, или дикари на тихоокеанских островах да в Африке? Ну и Бог с ним - жили бы всяк по себе, только всяк не забудь быть хорошим человеком да молись не для публики, а то ведь у нас искони: чем не набожней, тем подлее. Не в поклонении суть. Суть в таланте, который дарован каждому народу, чтобы соприкосновение народов было по таланту, потому что один народ всеми талантами мира нагрузить не возможно, и только в объединении талантов всех народов мира может уцелеть планета земля. Мне, добрый человек, выверить себя надо. Иду я с тобою рядом и жду: угадаешь ли ты Дажьбога либо нет? Если угадал в облаке его значение, значит оно было ниспослано мне свыше, и я должен возблагодарить за это небо, ибо это истинно. Еще двоих угадывать и не прошу. Рядом - Перун, громовержец, а то Велес, защитник природы, скота, самой жизни. Так вот ведь опять загвозка, - обходя свой Пантеон, продолжал старичек. - Князь Киевской Руси, Владимир, предал исконную веру славян - насильственно окрестил Русь, когда женился на византийке, на византийской царевне. Огнем прошелся по домам, громил потом Новгород. И налепили тогда чужие имена на имена богов славянских, и стал Перун Ильей пророком, Велес - Власием, на место прежних богов были поставлены, так называемые святые, и чем ни больше обозначут этих святых, тем доход церквам больше, потому что за каждого святого церквам плати - не свечками, так подношением и особливо дарами богатыми во имя такого-то святого да капиталами немалыми. А церкви строить - это - я тебе скажу, - дело благословенное, ибо дух народа в той архитектуре воплощается, а уж что потом в этих архитектурах твориться и какими чертями они заселяются про то и Господу неведомо - недосуг всевышнему грязь разгребать да и незачем - в той грязи те осквернители душ человеческих сами и сгинут. Уж не от бога разумеется, византийцы научили князей да правителей сделать внуков Бога Солнца рабами. Скажи-ка мне, где и когда нашелся бы потомок Бога Солнца, который стал бы рабом? Вольный человек равный среди равных. Он силен духом и никогда не унизится ради молитвенных милостей предписанных попами, - он силен духом даже теперь, одолев века унижения и парабощения. Через византийскую веру вольных людей сначала сделали рабами божьими, а далее рабами богатеев, царей и князей, правителей, господ и чиновной челяди. «Бог терпел и нам велел» - главный лозунг крепостничества и рабства. С той подачи и крепостное право на Руси пошло, а с двенадцатого века началась эксплуатация пашенных смердов на барщине. До начала шестнадцатого века еще был выход крестьян от помещика на осенний Юрьев день, но в 1497 году царевым указом выход был запрещен, а в 1607 году появился указ о беглых. Перечислим-ка Указы о телесных наказаниях и продажи крестьян без земли 1675, 1682, 1688 годы. За неподчинение помещику поселение в Сибирь, каторжные работы, тюрьма - Указы 1760, 1765, 1775 годы. Торговля крестьянами без земли велась до 1766 года и только в 1808 году было запрещено продавать крестьян, как скот, на ярмарках, в 1833 году разлучать членов семьи. Отменили крепостное право в 1861 году, гнев в душе народа в веках накопился - вот и разнесли Россию вдребезги революцией семнадцатого года, освежили души волюшкой да не надолго. На очередном деспотизме выросло самое могущественное государство мира. Новых богов вознести на пьедестал: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, а ныне вовсе явились оцеживатели комара, которые поглощают верблюда», - так в писании сказано. Чиновники да ционеры, которые изобрели кучу шелудивых демократических будто бы реформ, да гребут деньги под себя, а поглощают целую Россию. И страшное самое - уничтожают природу: вырубают леса, торгуют недрами, распродают Россию. «Аллах не приказывает мерзости», - так сказано в Священном Коране. А мерзости все творятся, мерзости насаждаются и в искусстве и воочию - вот и накапливается зреет «Негатив» на земле в самой атмосфере энергетически отравленной озлобленной человеческой массы. Но все до поры до времени - до критической точки, как в атомной бомбе: дойдет до критической напряженности негативное, нервное заполнение земной среды на земле, накопится до предела отрицательная энергетика, - и произойдет катастрофа, вселенский взрыв всеобщего разрушения. Что принесет то и чем кончится - Бог весть. Тут не надо быть пророком - надо быть честным человеком, чтобы видеть и понимать, как идет падение в Ничто - в распад души и тела, видеть, как идет разъединение, трагический разрыв души и разума, как образуется эта страшная пропасть, в которой погибнет само звание - Человек. Тут ведь как: сначала умертвляется душа в человеке черствостью, затем с подачи той гибнет душа в жестокости, лживости и корысти, а тело в половой извращенности в обществе нашем с иных лет. Вот я и прошу небо дать мне совсем малый срок. Осталось мне тут работы - совсем чуть. Где - то в октябре закончу и каждую работу доведу, Бог даст, до совершенства, и тогда, кто нечестиво сюда да с разором придет, того казнь болезная и смерть неминучая найдет.

-  А сам-то где жить будешь, старина? В шалаше зиму не перезимовать.

-   Так вот я думал здесь землянку сгондобить, - так уж сила не та, - опечалился старик, - да и с голоду здесь помереть можно.

-  А тебя как звать - величать, старина?

-  А ты зови меня просто - Антинохий, а по отцу Евграфыч. Сам-то я из северных мест. Откуда – уточнять не буду. Образован.

-  Вижу, чувствую.

-  Ну и ладно. А как ты будешь зваться?

-  Имя Руслан, а по прозвищу Барсар - Барсаров Руслан Сергеевич.

-  Ишь ты, - одобрительно кивнул старичок, - идет к тебе прозвище.

-   Так вот слушай, старина Антинохий, по отцу Евграфыч, у нас на базе есть домишко, из которого старики - пенсионеры в город зимовать уезжают. Так ты это имей в виду: приходи и живи себе зиму. Крупа, мука, чай - сахар найдутся...

- Спасибо, добрый человек. Я знал, что так и будет. А покуда сюда не ходи: помехою мне будешь.

Заметно взматеревший щенок Рогдай, привыкший жить на воле, в лесу освоился в единый миг: здесь была его родина и по крови, и по нраву. Кипучий, азартный Рогдай челночил и шнырял меж кустов и деревьев, вспугивал рябчиков, тетеревов, перекусывал в затылке гадюк, ловил лягушек и зайчат. Лягушек, щелкнув пастью, Рогдай брезгливо отбрасывал, а зайчат не душил, тащил к Барсару и, задрав морду, вопрошал развеселым собачьим взглядом: «Что делать-то будем, хозяин?» - « Для настоящего пса, - назидал Барсар, - недостойное это дело - душить зайчат!» - Брал в руки онемелого от страха зайчонка и, хлебнув воды из фляжки, прыскал в лупоглазую заячью морду и отпускал бедолагу в кусты.

Лицензию на отстрел кабана Эдуард Григорич заполучил в областном охотохозяйстве, оплатил и передал Барсару, чтобы кормил хорошим мясом обитателей базы. Весь сентябрь, звонкий и ясный, Барсар пробыл то на лесосеке, то в лесу с ружьем. Душа Барсара не раз звала побывать у Анти-охия, взглянуть на его работы, однако обещание - не мешать старику - держало его, а вскоре необходимость добыть кабана и вовсе затянула Барсара.

Кабанье стадо паслось у ручья в болотистой низине с изобилием лягушек, кореньев, жучков, червячков и прочей лакомой кабаньей мелочи. Уже глубокой осенью кабанье стадо переходило выше в чащобу ельника в сухой подстил, и еще какое - то время паслось в небольшой роще из двенадцати дубов, посаженных неким безвестным лесничим этак лет сто тому назад. Желудовая осыпь меж дубов поглощалась кабанами смачно с чавканьем и хрустом. В теплую пору все стадо отправлялось млеть в жидкой грязной луже, чтобы потом вместе с подсохшей грязью на боках счесывать с себя насекомых о шершавые деревья. То был привычный стаду круг - низина, дубы, лужа. Поразмыслив, Барсар выбрал для засады тропу, ведущую к дубам: на той тропе зверь идет еще чистый в грязи не измазанный, и лабаз строить необязательно - есть громадный осиновый сук в метрах в трех над землею. Можно засесть на суку, а можно и за деревом встать, потому что даже насмерть раненый кабан прет напрямую на подвижную цель. Кабаны подслеповаты, и суетливый неопытный охотник сам выдает себя. Главное - не промахнись. Кабан рылом подкинет человека и вспорет клыком.

Барсар вышел в лес со второй половины дня. Щенка не звал, но Рогдай исхитрился увязаться за ним: вскарабкался по сетке вольера, перевалился на верху через брюхо, и теперь веселый и азартный мотался по лесу вокруг. Внезапно глаза у псины вспыхнули, Рогдай поджал уши и зарычал. Осторожности ради, Барсар сошел с тропы в ельник, погладил пса. Умный пес прилег и замер. Позади в ночной сумеречи мелькнула тень и быстро исчезла за прямостойкой толпою сосен. Барсар затаился. Во всякий непредвиденный случай в лесу спасает выдержка, и все решает случай: либо ты грохнешь зверя, либо зверь задерет тебя. Растянулись во времени напряженных минут десять. Ни шороха, ни звука, и вдруг в насторженной тишине промелькнул меж деревьев черный расписной платок цыганки. Зачем-то ведьма притащилась следом. Уж то-то не с добра. Барсар сменил в стволах простые пули на особые. Охотники на кабана заказывают токарю точить бронзовые пули. Свинцовая пуля не пробивает зрелого кабана ни в грудь, ни в череп, а бронзовые пули не мнуться. Но бронзовые пули - дело строгое: с ошибкой при выточке даже в четверть миллиметра портят стволы ружья. Барсар снаряжал патроны иначе: вплавлял в средину свинцовой пули стержень стальной. Проходимость такой пули была весьма велика.

Чувствуя недоброе, Барсар переждал еще немного и тихо пошел вдоль тропы. Едва он свернул на тропу, Рогдай с рыканьем и лаем вырвался вперед: прямо по тропе на Барсара мчался горбатый и громадный остервенелый вепрь. Пес кинулся навстречь, увернулся от жутких клыков и вцепился сзади зверю в ляжку. Кабан крутнулся, и два выстрела по цели тормознули его. Зверь всхрипел, раскорячился, опалил охотника угольным взглядом и откинулся набок. Рогдай лаял, рычал, кружил, но кабана не терзал. Барсар смотрел и видел диво: передняя часть - грудь и голова зверя - темнела на глазах, точь-в-точь, как промелькнувший меж деревьев черный платок цыганки. «Ну что ж, оставим эту тварь воронам, - Барсар приласкал, погладил пса. - Спасибо, друг, когда б не ты - не успеть бы мне оборониться».

 

X X X X

 

Уже захолодало, однако старина Антинохий на базе не появлялся. Барсар встревожился. Полагая, что пора нарушить уговор, отправился утречком пораньше к его тайному пантеону. Смутные предчувсвия теснили душу Барсара. Старичек в свои преклонные года, помниться, был крепким, ясным, оживленным, но лет ему было этак за девяносто. На чем держалась его сила - трудно угадать, но зиму в шалаше да без еды ни с какой такой силою не перебудешь.

Некоторое время, меж дел и забот, Барсара занимало это странное имя - Антинохий. В имени заложена судьба человека и, будучи однажды в городе, Барсар зашел в Областную библиотеку и попросил латино-русский словарь. Вскоре он нашел слово - Нохе, что означало - вред, ущерб, тогда как слово - Анти означает против. В таком совмещении имя Антинохий означало, противовредный, противоущербный и совпадало с делом и судьбою этого человека. И только ли совпадение было в том? Само провидение, предначертание - голос неба - направили жизнь Антинохия по особому пути.

К обиталищу Антинохия Барсар добрался в средине дня, и на подходе к возвышению заметил: в небе сгустились тучи, неподвижные и без дождя, настилая тревожные сумерки, будто сам Ноктур - Бог Ночи - обращал свет ясного дня во тьму и сумрак поздней осени.

Барсар нашел старика в глубине шалаша, лежавшем на примятом ворохе травы и лапника. Укрытый ветхим драповым пальто, старик, похоже, дремал.

- Я ждал тебя, добрый человек, - сказал Антинохий ясно и тихо, - Ты человек светлый, и мне такой в последние мои часы и нужен. Всякие сектанты, гуру и тому сподвижники загнали сами себя в другое энергетическое пространство, в другое измерение во времени и пространстве, заполненное энергетической несуразицей и грязью, которая и создает патологические вреднейшие сущности из душевных и мыслительных импульсов таких людей, а потом эти люди воюют с тем, что сами создали, и так до бесконечности пока их души не истлеют и не распадутся в прах. Не зря ведь в народе сказано: «Его или ее черти мучают», потому что они сами их создали и на себя навесили. Отсюда и наваждения и всякие видения и черти тож, а к ним и злые духи, что совсем и не выдумка, а живущие в пространстве сущности как результат отрицательного состояния души и разума. Наркотики и мухоморы, галлюциногены - это противоестественное и незаконное вторжение в высшую сферу времени и пространство - в сферу высшую астральную, от чего душа сгорает и превращается в космический шлак биологической энергетики, а пьянство, образно говоря, зарывает душу в землю - душа в пьянстве просто гниет. Человек должен быть ясен и душою и разумом - в нем должны быть совмещены душа с разумом, - разум с душою в полной гармонии и взаимосвязи. Он не должен влезать в транс, ни от молитв, ни от наркотиков, ни от мухоморов, ни от пьянства, - только тогда он обретает благосклонность и поддержку астрального, параллельного мира, только тогда его оберегает ангел - хранитель, созданный из тончайшей эфирной ауры с помощью неба и с помощью положительных достоинств самого человека. Ты тревогою не майся. Я нынче помру. С тем и ждал тебя, чтобы ты похоронил меня там, где место оставлено перед Богом Солнца. Мне там надо быть. Там и ждать ее буду. А ты исполни, как скажу: чтобы душу мою не запечатать, на гроб земли не сыпь, а для этого в боковинках могилы заступы сделай, боковинки этакие. Гроб опустишь, а на порожки боковые настелешь кругляков либо плах, - вот тогда и сыпь землю на плахи. Гроб лежать в просторе должен. Оно ведь не зря люди издревле склепы строили. Вот от того и моей душе стеснения не будет, а будет покой до той поры, когда придет она.

-  Кто придет? - спросил Барсар, не разумея о ком речь.

Старик помолчал, приоткрыл глаза, и Барсар удивился их ясной и светлой осмысленности.

-    Помру я к ночи, - продолжал старик, будто не расслышав вопроса, - и ты за шалашом найдешь все, что на такой случай нужно. А чтоб ты понял, что к чему, тебе откроюсь: - Я душу жду родную, помышляю встретиться с ней. Эта душа не появляется - меня все ждет, когда я к ней в ином мире приду. А как помру - душа эта явится мне, и мы в иной срок вместе и в одночасье в земной мир возвернемся. Раз уж в этот срок жизни не довелось нам быть вместе, так в новой жизни должны соединиться. Поклялись мы вместе и заново на землю возвратиться. Она приходила ко мне не раз - во сне,

-  и не забыла меня, - меня помнит, и все, что я тут сотворил, это все по ее воле да по воле всевышней. Оттуда ей видеть дано и в глубь веков, и в новое время, - вот и заказала она мне вернуть людям правду, чтобы исконное свое вспомнили, прошлым не гнушались бы - свято оно - и не надругались бы над ним.

-  А как вы узнаете друг друга, если в новом мире в своей новой жизни незнакомыми объявитесь?

-  А мы душами сначала встретимся здесь - потому и узнаем друг друга.

-  Так кто она, о которой ты говоришь?

Старик помолчал, собираясь с духом.

-   А ты слушай - не перебивай. До вечера всего мало осталось, а мне сказать тебе много надо - вроде причастия на помин моей душе. Так вот: сказать о человеке словами, - вздохнул старик, - ничего не понять, а душу того и оболгать легко. В душу его вникни - там человек весь. Душа человека и возвеличит его и беду и горе принесет. В Великую Отечественную войну я тем и уцелел, что меня женщина любила - девушка - и я ее любил. И вот знал парня, которого пуля настигла в ту минуту, когда ему любимая изменила. Маялся он перед тем. Письмо он от нее перед тем получил, сладкое такое, а душу не греет. Только и сказал в сердцах: «Эх, покатилась моя Ритка в грязь». Дело не в словах «целую да ласкаю» - сердце все поймет. Даже наукой установлено, что остается в вещах излучение в зависимости от того, что эту вещь сотворил и в чьих руках она побывала - в злых или добрых, в честных или лживых. Запала мне печаль про того парня. В ту пору я не брился, бороду отрастил. Вот и прикинулся я тогда батюшкой, священником, и в конце мая в сорок пятом, по ранению отпущенный, махнул прямо в Арзамас к этой самой Ритке. Встретил ее, вижу - красавица, а света в ней нет, - чахнет она после гибели Славушки. Ведь это он ее красоту своею любящей душою держал. «Покайся, - говорю, - дочь моя, чтобы душу свою не сгубить да с твоим Славушкой в ином мире встретиться душою очищенной.» Так вот и повинилась она. Время сверил, - так ведь точь - в - точь все минуту в минуту совпало, когда пуля парня свалила на повал. А все потому, добрый человек, это не та любовь, которой нынче по-заграничному учат: где за что хватать, чтобы любовь появилась. Учат тому бесстыдству только те, кто духом измельчали и телом иссякли в своей слабосильной трясучести. Не наша то - не русская любовь, русская любовь она в пространстве путь торит за тысячи верст. Наша любовь живая - от нее восторгом и восхищением белый свет озаряется и потому в близости такие люди благородны. А чтобы быть истинно близкими, надо не потерять высот собственной души, - с тем мерою будет и свет благословенного небом счастья. Люди, истинно любящие, не требуют от любви удовольствий: им всегда в их любви хорошо. Ну, так я и отдал ей ее же письмо последнее, которое у Славушки погибшего из кармана гимнастерки взял. И было оно то письмо кровью попятнано. С тем и ушел.

Старик помолчал, как видно, собираясь с силой. Он острее, чем когда - либо понимал: бога не обманешь и перед смертью не соврешь, и Барсар впервые слушал открытую исповедь отходящего человека.

- Так вот запомни, добрый человек, - продолжал Антинохий: - Бог возвестил любовь как сущность творящую на земле добро, а не как потребление в расхожем плане с поклоненьем богу. Кощунствуют проповедники, требуя возлюбить Бога более детей своих и близких. Тогда, скажи, зачем на свете жить, если не любить детей своих. Ребенок высшее, что даруется природою и небом. Не Богу, а черту молятся те, кто на Бога спирается да велит отдавать любовь только Богу да еще и не спросясь о том у Бога. Бог создал человека любя и влил в него любовь, как высшую суть человека, и потому человек могуч, велик и талантлив, и потому он творец не «раб божий», не « червь земной», как учат тому лживые поругате-ли жизни земной и небесной. Великие творения красоты, чести и благородства человеком созданные угодны Богу, и Бог этого от человека ждет. Не изгонял Бог человека из Рая и не клеймил его за детородность смертным грехом, но дал человеку землю и сказал: «Твори делом и добрым помыслом, владей и создавай святое, люби земной любовью - на то тебе и тело дано, чтобы продлить род людской, и душа, чтобы не гасла в тебе силы духовные.» Нет ни рая, ни ада - есть только пребывание души в разных уровнях пространства - в высоком или в низком, а кому-то и в тяготе гнилой. Самое страшное в любви - искажать любовь к выгоде своей - к религиозной или домашней или жалобной - не все ли равно. Любовь, как и душа, она есть в человеке или ее нет, она мелка или величава.

Ты смотри в жизнь прямо, и принимай, что есть и душою и силой, и мудростью, и знанием. Человек может и триста лет прожить, если ему душу не разрушают, и потому гони прочь посредников между людьми и богом: лгут они ради корысти и выгоды, и чем набожней, тем подлее, и человека перед Богом они только страхом наполняют взамен искренности. Помни и знай: падший в страхе перед Богом к Богу не приблизится, - сильный духом всевышнему дорог. Бог не приемлет человека раба по собственной воле униженного. Борец и творец Жизнь и счастье сотворяющий - вот кто Богу угодный человек. Каждый день, какой бы он ни был, человеку подарок, - так и живи в нем не в поисках лжи, мерзости и тьмы, или ты не стоишь той жизни, которую дал тебе всевышний. Радость она повсюду: в небе, в солнце, в земле, в траве, в звере, в птице, в человеке самом, и ты сподобься ее видеть, но есть и самая высшая радость на земле - радость в ребенке, - потому и возвеличена в мире Богоматерь.

Я не назову тебе имя женщины, души которой здесь жду. Она придет - проявится зримо величием и смыслом высшей нежности, суть которой - безраздельность. Женщина, одаренная неповторимой красотою, верностью и честью - велика сила, наполняющая жизнь восторгом и пламенем, взлетом тела и духа. Нет, она не богиня, не амазонка и уж, конечно, не щекотливая привлекательница, - такая женщина оберегает земное счастье человечества. В такой женщине есть главный единственный и над всеми лучшими качествами преобладающий дар - простая и неразменная искренность души. Любовь - это высшая сущность духа, которому не каждый и не каждая может внять.

Душа - хранилище прошлого, и мне было дано возвернуть на свет облик высших космических лиц - всего за три отпущенных мне года, к чему я шел всю жизнь. Так бывает, когда небо благословило, и ты отдал на то жизнь, и люди примут дар твоей души, и сделают это место святым. Только намоленная людьми икона может стать чудотворной, а эти лица пришли из тысячелетий, и потому их коснулся дух множества народов. И ты знай: нет конфликта между прошлым и настоящим - есть только надуманный людьми ход событий, в котором люди стремятся опорочить прошлое, чтобы утвердить худшее. И помни: старость - это не возраст, а состояние души. А теперь прощай и уходи, чтобы не смотреть на мой посмертный час - не омрачать для жизни свою душу. Я скоро отойду и отойду спокойно. Если ты мужчина, у тебя нет права на слабость. Не по судьбе мне было умереть раньше. Так что - ждет меня женщина в ином мире пятьдесят пять лет с той минуты, когда попали мы под немецкий обстрел с самолета. Кровью исходила и с последним вздохом обещала меня ждать в ином мире, в котором мы найдем друг друга по душевной лучезарности, дарованной нам свыше. Ступай, добрый человек, до завтра до утренней зари. Да не забудь меня здесь и похоронить с восходом солнышка. Где быть могиле - обозначено: пред лицом Бога Солнца, Бога Дарующего, Дажь Бога - он зараньше всех пророков всесильной вестью доброты явился. А в году раз, если удастся, приходи навестить меня. А сможешь - так прилетай. Отделяться на тот случай душою от тела - не советую. Пошевелит кто-то из сочувствия твое тело, а душа-то может возвратиться твоя только в точно обозначенное тело, скажем, как дорогой инструмент в свой футляр. Рисковое это дело, которым колдуны изредка пользуются. Есть два способа левитации. Первый - энергетический, когда используется минус энергетики земли и клеточная трансформация тела в соответствии к земному, скажем, минус на минус, плюс на плюс, когда в таком случае одноименные заряды отталкиваются. В таком случае человек полностью перестраивает себя в состояние минуса собственной энергетики. Но в таком случае надо полностью отказаться от космоса от его плюса. Таким способом обычно пользуются ведьмы. Другой способ левитации - эфирный. Представь себе энергетический шар ауры человека, который, постепенно расширяясь, подобно шару воздушному дает способ парить в энергетическом воздействии земли. Такой способ не отстраняет тебя от неба и потому считается божественным и доступным людям только исключительным. Ступай, дорогой человек, и благослови тебя Силы Всевышние.

В ту ночь Барсар перебыл у костра неподалеку от Пантеона, и в полудреме видел, как над взгорьем Пантеона голубоватым облачком всплыли две полупрозрачные тени. Две души встретилась и, возможно, не спешат возвратиться из бестелесной в озлобленный и беспокойный мир. И будет ли благословенна их новая судьба? Бог любит, но не унижает. Унижаются сами люди и делами и поступками, и порою от имени Бога потворствуют расцвету темных сил в мир должны возвращаться люди добротой и любовью овеянные - с истинной любовью сотворяющей душу.

В утренней заре Барсар нашел Антинохия Ефграфыча навечно уснувшим спокойным и праведным сном. За шалашом под ворохом сена хранились лопата и гроб, сколоченный из елового горбыля. Поодаль белели плахи, которыми было велено защитить гроб от насыпной земли. Барсар исполнил все по воле старика. Вскоре в малиновой свежести утра растворились его печальные мысли, стерлось в памяти грустное лицо Антинохия Евграфыча и промелькнуло в небесной глубине прощальным приветливым светом.

В тот год осень выдалась затяжная, сухая и прозрачная - охотничья лесная благодать, и все-таки томительная ласка к Полюшке вела Барсара к дому. И вот как-то к вечеру мягкая сумеречь опахнула мир. Синева небес просквозилась в беспредельную глубь. Предвечерняя мягкая тишина навевала покой, и даже Рогдай, увертливый пес, прилег у будки, внимая чему-то для человека неуловимому. Настилались быстрые сумерки. Луна, блистательно яркая, высоко взметнулась в небо, и, словно по сговору, Барсар и Полюшка вышли в простор, в лунный свет. Ребенок спал. Рогдар чутко сторожил у крыльца.

На поляне, ближе к лесу, высились стожары. За крайним стожаром, округлом и высоком, притаилась манящая тень. Там веяло летним подвяленным разнотравьем, там тихо, скрыто, влекущее. Сквозь серебро полнолуния Барсар и Полюшка тихо подошли к стожару.

-   Хорошо-то как, - прислоняясь к стожару, промолвила Полюшка. - Мы, как нетленные души, незримы, а видим все.

-    Похоже, что так, - согласился Барсар, возгромождая развал сенной просторной укладки.

Рухнули, опрокинулись в пухлый разнотравьем дышащий устил. Потянулись взглядом в небесную синь. Сквозь лунный свет взывающим блеском лукаво мерцала россыпь немеркнущих звезд.

-   Ты слышишь лес? - прильнув к Барсару, чуть слышно спросила Полюшка.

-  Лес нам что-то возвещает, - обнимая Полюшку, согласился Барсар.

И вдруг, вслед тому, из раздолья осеребренной ночи, из пространства и неба, беззвучной вкрадчивой волной пришел к ним вещий голос тишины проник к ним в душу, в сердце, в разум - отверг жизнь земную с ее суетою, - и высшим правом жизни завладела власть души, где человеку суждены лишь два предела: любить либо дано, либо того и вовсе нет.

Миновала ночь, явился день с обычными хлопотами, и только Полюшка что-то бережно затаила в себе. Она подошла к Барсару, приклонилась ласково к нему на грудь:

-   Думай, лихая голова, какое имя своему второму сыну дашь...
Эдуард Григорич Полуектов, отныне генеральный директор Лесобъединения, человек с недавнего срока приветливый и обаятельный, по мнению сослуживцев, и сам не заметил в себе этих перемен. Теперь вся жизнь впереди виделась ему в семейных радостях и в мощном деловом движении. Упористый, расчетливый и деловой, он выглядел еще и человеком в высшей мере счастливым. Он купил в рассрочку двухкомнатную квартиру в тихом районе города, а на селе новый дом Яны уже сиял вощаною свежестью сруба. Побывать на базе у Барсара с Полюшкой супруги Полуектовы считали праздником.

Однажды по первым звонким осенним холодам, в день тихий и прозрачный, Эдуард Григорич с Яной и со всем своим семейством: с малышом, с Митькой и дочкой подъехал на джипе к домику на базе.

-  Привет жителям тихой обители! - воскликнул Полуектов, высвобождая багажник джипа от сумок с провизией. Ему ловко помогала девушка лет шестнадцати, черноволосая и быстрая, с лицом овальным и милым, слегка напоминающем черты Эдуарда Григорича.

Пока сумки перетаскивали в дом, Эдуард Григорич, отошел Барсаром в сторону, слегка потупился и заговорил, как будто сбрасывая с себя все прошлое:

-   Вот, Руслан, не мыслит моя дочка жить без меня и без братишки. Прижилась у нас и с Митькой друзья теперь превеликие. А с матерью полный разлад. И для меня в прошлом осталось одно - когда жена тебе враг - это самый страшный враг на свете: изнутри она тебя выест, и души в тебе и капли не оставит, - уцелеет одна оболочка, да и то не у каждого. Бороться с такой бесполезно - ее надо оставлять на ее собственное самосъядение. У моей бывшей теперь воспылала богема - творческий авангард под коньяк и под водку. Тусуются и музыка своя - бум-бум, тум-тум с завываниями, - так где уж мне, лесничему, воспрять до этих эмпирей. А мы с Янушкой и всем семейством в детство погружаемся: мультфильмы наши Российские собираем да на видео записываем: «Аленький цветочек», «Маугли», «Халиф-аист», «Морозко», «Конек-Горбунок», еще шедевры Третьяковки смотрим и тоже в кассетах собираем. Пушкин, Тютчев, Фет в почете. А вот с Митькой у нас свой лад - как-то на особицу: уж очень самостоятельным воспитал его дед. Отважный парнишка. Ему бы все в лес да в лес. Учится когда как захочет: то пятерки, то тройки, порой и двойки водятся. Драчлив, но в меру. Перешагнул я теперь через два рубежа: через ту прошлую жизнь, в которой добивался, усердствовал, тянул, однако не жил, а теперь в новой сфере, будто чем-то озвучен, возвышен и душою, и разумом.

-   А это значит, - подсказал Барсар, - ты больше не живешь во лжи. Ты не терпишь лжи ни в себе, ни в ближней твоей половине, ты восполняешь душу свою, а это награда от неба, от высших сил.

-   Все верно, - согласился Полуектов, - теперь и я вижу, что люди всего чаще в бытовке своей хоронят взаимную озаренность - великое низводят в ничто - меняют на выгоду мзду. Да и кому и когда в нашей толчее досуг помнить, что чувство, с которым он живет, создает его на каждый день. Всем нам некогда вникнуть в собственную душу, - Полуектов окинул взглядом лес. - А давай-ка, Барсар, - вон там, - он указал на место посреди поляны, - посадим хорошую, высокую, развесистую елку, и будем каждый Новый Год под ней справлять.

-   И будем потоком живой энергетики от этой елки обогащаться, - согласился Барсар, - как от хорошей женщины, достойной быть женщиной. В хорошей женщине, - мечтательно молвил Барсар, - сокрыта тайна ее излучения, да не в каждой эта тайна есть и потому не каждая дарует счастье.

-   И не каждому, - дополнил рассуждение Полуектов. - Он посмотрел куда-то за лесные дали. - Слава богу, что не срубили остров, и полетела к черту прибыть да еще какая. И просадил бы я валюту в загранпоездках с проститутками. Ну и что? Где ж в том чего для человека стоящего. А вот как раскинет моя Янушка свои светлые косы до пояса, так душа моя взлетает в поднебесье, и быт у меня такой улыбчивый, ласковый, и день рабочий пролетает, будто его и не было. И сослуживцы не психуют - делают дела и только. Теперь решил я все наши громадные вырубки лиственницей заполнить.

-    Дело благословенное, - одобрил Барсар. - Вырастут деревья, и всем будет хорошо. Наших имен деревья на себе не запишут, а мир потусторонний все учтет и приветливей к нам в жизни будет, и когда наш последний час пробьет. С растущими деревьями в человеке сила набирается - особенно в детях. Полюшка убеждена и я в том убежден: самое праведное сотворение на земле - ребенок. Забыли о том и потому мир озлоблен, а на культуру наступает всеобщественный маразм. Теперь люди гниют ни как-нибудь, они гниют цивилизованно в попкультуре в наркоте и пьянстве, в житейской нервотрепке в сексуальных извращениях и в этом самом дебильном рок звуковом идиотизме с хрипотою в пении с вытьем да завыванием - в сплошном разрушении интеллекта, с разрушением мозга и уточненных человеческих чувств и, конечно же, с подавлением личной инициативы и личной воли, - гипнотическая массовая истерия, и как следствие тому - притупленность от нервозного перераздражения, а с тем и всплеск преступности, как средства в достижении еще более острых ощущений. Исследования установили, что происходит выработка наркоподобных веществ в мозге от звукового беспредела, в который втягивается человек также как и в наркотики. Между тем природу не обманешь: гармоническая музыкальная пластика болезни излечивает, в прекрасных звуках растения цветут, а поп-роком, кокофонией в Африке диких слонов с плантаций отгоняют. Человек от природы доверчив, особенно смолоду, и мерзость всяческую приемлет добровольно, и не замечает, что за всем тем стоят политика и деньги, чтобы одурелую толпу направлять куда угодно - в стяжательство, в жестокость, в бесстыдство, в сексуальную извращенность, в наркоту и моральную грязь. Ты скажи, почему киллеры и бандитизм не искореняются и сроки для них милостивые предусмотрены, а закон о самообороне народ прозвал: «Закон - не повреди бандита?» Да потому что постоянный бандитизм, грабежи да убийства всего надежнее отвлекают массу от раздумий о порочной политике, о беспределах властей, о разграблении чиновниками да нуворишами. Там убили, тут ограбили, - так где уж тут простому человеку до анализа политики и действия властей. Убийства и грабежи, война и бомбежки - все без содрогания ради сидящих где-то там на верху. - Барсар печально вздохнул, отстраняя от себя давящую тяжесть мыслей. - Все это мрак, - продолжал он, - темень, негатив, разрушение душ человеческих. Повезло нам с тобой, Эдуард, на женщин. Живешь и радуешься, что с тобою рядом не вампир, а именно та, с которой и силу и дух возрождаешь. Вампир - это прежде всего, патологический себялюб, эгоист либо эгоистка промозглая, который не дает себе труда брать энергию из космоса, совершенствуя душу свою, таким легче другого человека ободрать особенно ближнего.

-  Стало быть - духовный вор, - согласился Эдуард.

-   Абсолютно так, - подтвердил Барсар. - Самый легкий канал вампиризма - хамство, где-то повседневное в толпе, а где-то и рядом. Вспылил, а подлецу того только и надо - ты подзарядил своей энергией подлеца. В лоб такой сволочи дать - способ не всегда приемлемый. Вот так-то и живут люди. Вот мы ушли в лес подалее от зла и легко издалека о том рассуждаем, а много ли в жизни тех, кто способен вырваться из духовной энергетической кабалы, много ли тех, кто способен истреблять эту расхожую скверность на земле. «Аллах не приказывает мерзости», - возвещает Священный Коран, а в жизни царствует психология разрушения и все больший разрыв между душою и разумом - вот почему и в обыденной жизни люди, сплошь да рядом, подчинены тому, чтобы обвинять, друг друга во всех смертных грехах - и в политике, и в житейских неудобствах, и в постели, и от того мельчает человек - подвергает поруганию искажению величайшие достижения в литературе, в искусстве, в музыке, и что тебя ждет человек, когда ты заживо останешься бездушным. По сути дела клонировать человека совсем и не надо - следует только уничтожить в нем душу, - и вот вам готовый образец, оболочка, облик человека с полным отсутствием в таковском экземпляре души, одухотворенности в его телесном житье- бытье.

-   Кому что, - заметил Полуектов. - Кому душа, кому - оболочка. Пристроилась у меня однажды тридцатипятилетняя секретарша. Привлекательная скажу. Так вот она изводилась завистью к тем, которые мужиков больше имели. «Зато она испытала», - вот был ее главный довод. Через год на тех испытаниях истеричкой стала. Уволилась, а потом, слыхал я, и сгинула. Да и моя благоверная каждую весну по телеграмме от подруги на юг ездила - учти в один и тот же срок мама у нее хворала. Стала она на всю жизнь всем недовольна. Только и радость у нее и осталось - какую-либо неприятность мне учинить. С тем и разошлись.

-   Такая благоверная, - заметил Барсар, - извини, подлее и хитрее той секретарши. Секретарша та - мадам разового пользования. Ну их всех к черту, будь они прокляты. Не стоят они того, чтобы о них помнить. Все делается в жизни раз, - и душа, и тело, и в том добрая душевная совместимость превыше всего, а нам пожелать надо, чтобы счастье наших детей не раздробилось бы по мелочам.

-   Эй, мужчины! - окликнула Полюшка! - Зовем к столу! Хороши нам, Яна, достались мужики, - любуясь, издали Бар- саром, отметила Полюшка. - Вон мой - он и прост, и ласковый, и резкий. Мужчина! Таким только раз пренебреги, - потом хоть сто раз хорошей будь, - того, что раньше было, от него уже не получишь. Копи любовь с нуля. Трудно женщинам с такими, да только нам, бабскому непутевому роду, иначе и счастья не знать.

-   Ох, не напоминай, - вздохнула Яна. - В жизни все на раз. Припеклась мне в прошлую пору одна минута с прежним покойным мужем моим. Да пошлет всевышний его душе утешение. Целая жизнь у нас была впереди, а решилось все одной минутой. Был, помню, такой момент - прихлынуло, когда я ему всем сердцем и телом нужна, а он мне. Тут бы рухнуться нам в постель, а я дела какие-то затеяла, стиркой-приборкой занялась. Только не вернулась та минута. Все было да не то. Знаю: с той поры он попивать начал, а там же погиб. И дед погиб. Рок какой-то. Да и не рок, а наказание мне за мое дурное самолюбие: Вот, мол, какая я несравненная, - потому он и пылкий такой ко мне, - ан подождет и любить еще крепче будет, а порушилось все. Вдогонку усвоила: беречь минуту надо. Легко рвется ниточка, когда мы друг к другу тянемся. Жизнь не остановится да только что-то тускло жить мы начали, и от него я уже не беременела. Дай-то бог мне с Эдуардом грех этот искупить. Теперь для мужа в единую минуту я вся, и от того и любит он меня, а мне и в мыслях никто иной никогда и не видится. Не нужен мне иной. Одного страшусь - овдоветь заново. Уедет он в лес свой, а я все думаю: вдруг техника на него наедет, медведь задерет, падун-дерево задавит. Да еще вон потянулся он за твоим лихим. И Митька туда же. Одиннадцать лет - мальчишка. Вот и страшусь за обоих.

-  А ты не страшись, - ты радуйся, - успокоила Полюшка. - Мужчина на то и мужчина, чтобы для себя отваги искать, - иначе проку от него ни в деле, ни в любви, ни в жизни. Мужчина без воли - не мужчина, а так себе - лишь втайне презираемый пуховичок для поглаживания. Мужчина настоящий, он волен и неукротим, - он прочистит кровь на лесных километрах, чтобы возвратиться к женщине и отозваться для нее силою и лаской.

В теплом домике отрада - царство женских прилежных забот: свежие щи, жареная баранина, соленые грузди, моченая брусника, тягучим хмелем отзывается годовалый мед.

Митька явился в сумерки - как раз к вечернему столу. Из рюкзака достал зайчишку - бросил небрежно к порогу:

- Мелочь, поздняк косой, - сказал он важно. Вытропил у всхолмья. Чепыж там непролазный.

-  Садись щей поешь, - лаская Митьку взглядом, позвала Яна.

- Сперва ружье почистить надо, - напомнил Митька строго. Степенность в нем укоренилась от деда, и он всей важностью своей показывал: охота - дело, а не баловство.

- А когда уроки готовить будешь? - спросила Яна.

-  Успеется, - неспешно отозвался Митька. - Я и так все помню.

-  С трояками да с двойками куда поступишь? - попрекнула Яна.

- А я в лесники пойду, - насупился Митька, направляясь в прихожую

-  Все еще образуется, - уверил Барсар. - В лесу голова мусором не забивается и тело крепнет и душа не чахнет.

-  Вырастет умным да сильным - в любое дело пробьется, - заметил Полуектов.

- Дай-то бог, - призадумалась Яна.

 

X X X X

 

Из фужерных мелочевок годовалый мед не пьют: для меда значимость не та. И потому мед пьют из деревянных кружек. Женщины чуть пригубили, предоставив мужскому праву являть свое хмельное удовольство. Барсар в хмельном всегда был сдержан и к тому не расположен. Меж тем Эдуард Григорович, вырвавшись на волю и отмякнув от радушия, раскрепостился и душевно и в мыслях.

-  Вот я порою думаю о нашем, о моем в жизни предназначении, - опершись подбородком на кулак, разговорился Полуектов. - Кто я? Кто мы и зачем? Все дела, дела, дела - без этого мир не выживет, - и каждый из нас: ученый, писатель, музыкант, чиновник, поэт или простой человек - запрятан в свою мизерную нишу, - даже если он человек великий. И каждому судьба дается свыше, и надо еще свою судьбу угадать, понять и принять. Да только не каждому судьба открывается, и можно век прожить не по своей судьбе тебе предназначенной. До недавнего времени я жил только в своем заглавном действии, то есть в делах, и в том обретал свое значение, и только недавно понял, что без личного в жизни наполнения - все это пустой звук. Совсем иначе живет и действует человек, если его сердце светом наполнено. У такого человека и дела идут хорошо, и мысли к нему приходят только добрые. И жить да жить хочется, когда душе своей откроешь простор. Мысли твои на доброту нацелены, и нет уже на тебе давящей деловой и житейской упаковки. Вот потому-то каждому надо определиться по судьбе, - определить свое предназначение.

- Я бы сказал проще, - сказал Барсар, - быть хорошим человеком для каждого и есть его предназначение. А уж исполнишь ли ты это или нет - воля твоя. Надо жить без учета сотворенного тобою добра. Когда идет учет доброты - сколько добра, да и как оно сделано - это не доброта, а помазание добром. Учетом доброты да справедливости и без нас государство всегда занималось и занимается. Сколько и как для народа сделано, - да только ни в одном еще законе до справедливости так и не додумались. Но есть главное для человека в жизни: помимо всех законов каждый поступок, каждого человека уходит в пространство, и там энергетическим отзвуком поступка оформляет решение всеобщего жизненного потока общества. Хороший человек, помимо всех законов, насыщает положительной энергетикой земную сферу, и на том только и держится жизнь человека, потому что без этой силы люди давно бы истребили друг друга. Люди в веках расшибали лбы в морали, в религиях, в философиях, в нравах, в желаниях, в правительственных глупостях о добре и зле, в параллельном мире - там свои законы нам недоступные. Уже зреют предпосылки к тому, что будет использована энергия квантового ваккума - безвоздушной пустоты, которая совсем не пустота, в вещественно материальная структура только в более уточненной эфирной структуре, и в той пустоте параллельного мира будет использована биоэнергетика наших грешных душь. Гам в особых накопителях будет собираться, накапливаться и перемешиваться в однуродную массу эфирный конгломерат, материальная основа - составляющая наших душь и получать будут биоэнергетический компонент, который обладает способностью мгновенно проникать во времени и пространстве, и тогда особые косметические корабли будут перемещаться в галактике, одолевая пространства в миллионный световых лет. Будут созданы биоэнергетические накопители на распыление и сжигание в особых соплах космических кораблей души преступников и людей гнусных вообще, чтобы, перемешав эти души в однородную массу, превратить эти души в бионергетическое топливо, совмещенное с силой физической.

-    М-дас, - промолвил Полуектов, - не хотел бы я отдать свою душу на космический прыжок для кого-то.

-    Для души хорошего человека в потустороннем мире разрушение, полагаю, не предвидится, вселил надежду Барсар. - Если ты хороший человек, там не сгорит твоя душа.

-    Ну а нам, грешным бабам, - усмешливо пригорюнилась Яна, - видно всем нам быть в тех кораблях главной тягловой силой. Грехов-то на баб больше всех навешено, и пойдут наши душеньки гореть да вкривь да вкось те корабли затягивать. А иначе, как и быть - мы же бабы. Согрешила - значит тебя в грешный накопитель, а потом - гори.

-    Ты слишком сурово судишь, - улыбнулся Барсар. - Это еще к чему и в каком еще случае грех бабий приложить. Грех по глупости - так за что ее и винить, грех по выгоде, по коварству да по корысти - такую и незачем жалеть, а иная своей близостью еще и человека спасла. Такой пожелаешь самое прекрасное, самое лучшее, - и Барсар осветил добрым взглядом сначала Полюшку, потом и Яну. - В потустороннем мире для таких, я полагаю, предусмотрены и особые привилегии. Иначе Бог-то он зачем.

-  Что по уму, что по глупости натворила женщина, - задумалась Полюшка, - разобраться трудно, а то и совсем не надо. Что бабы глупые да грешные, за нами издревле тянется молва. Отрицать что-то в этой молве безнадежно. Ну да будет вам ведомо, что для женщины ее глупость - качество очень даже не лишнее, потому что в женской глупости своя особая мудрость. И такое бывало в веках не раз, когда молоденькая - дуреха темная - умнейшими головами помыкала, как обезьянка погремушками по своей капризной воле - будь то чин, академик или правитель, потому что она умнее тех умных голов своим умом женским, ни с каким иным не сравнимым. Этот самый женский глупый ум многого стоит, и посмотреть так этим своим умишком молоденькая секретарша еще как академиком руководит да еще и помыкает, потому что в том ее уме власть свежего чувства, и она владеет этим чувствами распоряжается этим чувством по собственной непредсказуемой воле. В своей этакой глупости женщины всесильны. Да не каждая женщина настолько умна, чтобы понять силу своей этой женской глупости, и я бы иным деловым и научным дамам посоветовала поглупеть до степени свежего чувства, глядишь, ума-то бы и прибавилось, когда смогли бы еще к тому и полюбить. А так глянешь со стороны; много ли у тех ученых, деловых и руководящих счастья своего личного.

- Как видно, в том своя философия сокровенная, женская, - согласился Барсар, любовно глянув на Полюшку.

-    Женщина - философ - это смешно, - возразила Полюшка. - Настоящая философия - удел мужчин, но, если вы во всякой там философии ворочаете глыбы, то мы в той философии собираем камещки, - да только в этих камешках есть и алмазы, и сапфиры, изумруды, янтарь.

-  И яшма вдребезги, как в японской военной доктрине, - подсказал Барсар.

-   И это возможно, - улыбкой заглушая смех, ответила Полюшка.

-  А вы не допускаете, милые женщины, - под общее веселье подсказал Барсар, - что эта подпольная женская разумность мужчине может нравиться, и он старательно и будь-то бы таковую и не замечает. Сильного умного человека время делает мудрым, чтобы не накалять это время и не расходовать и не растратить свое время на пустяки.

-   На то вы и мужчины, чтобы быть впереди, - одобрила Полюшка. - А иначе, как и быть. И защиту женщина должна чувствовать в вас безраздельную, и, чтобы было позволительно, сколько хочешь - столько и родить. И вам мужикам всем надо усвоить, что в том ваша главная защита и женщины и всего своего мужского рода. Когда мужчина защищает женщину, он становится многократно сильнее, но не стоит вам, мужикам, не забывать главное: если ты мужчина, ты должен распоряжаться сам собою без бабского в том произвола.

-   Уж очень вкрадчивым бывает этот ваш дамский произвол, - о чем-то вспомнил Полуектов, - порою и не заметишь, как у вас станешь подкаблучником.

-   А это значит, что такой бабе больше делать было нечего, - подсказала Яна. - Видно не родила детей или муж был против - вот она и остервенела.

-  Муж там или не муж, а зачастую сама родить не хочет, и уж это точно, - заверил Полуектов.

-   Только самая глупая, вульгарная или неполноценная не хочет иметь ребенка, - сверкнув глазами, и будто щелкнув хлыстом, сказала Полюшка. - Все в жизни для женщины сосредоточено в одном: если женщина любит - она ангел, если женщина не любит, - она ведьма. Это в женщине такое присутствует с рождения. Всевышний, истины ради, разделил нас на мужчин и женщин, и потому человеку дано сравнивать понятия. В женской природе высшее счастье сосредоточено в рождении ребенка, и для философии, господа мужчины, в ее чреве места нет. У женщин - в том свой мир: тот мир и мал и велик, который изначален с зарождением ребенка, - это микрокосмос, который связан с космосом великим, и потому беременная женщина не предполагает - она видит внутренним зрением. В женщине, когда она вынашивает ребенка, заложена сверх чувствительность детской души с высшей сутью человека - любить, и та, которая лишает себя счастья беременности, ввергает себя в сущность отрицательную, половинчатую и убогую. Ужас убитого в утробе ребенка пронзает ее до каждого нерва, до каждой живой клетки, и никогда ничем - ни роскошью, ни благополучием, ни новым налетным счастьем с мужчиной не восполняется. Самые мерзкие сволочи на свете те, которые не позволяют женщине родить.

-   Да лишит их господь детородной способности, - усмехнулся Барсар.

-    Молчи... - Полюшка ласково потрепала Барсара за чуб, - не то сейчас тебя поколочу...

-   А потом?... - спросил Барсар.

-  Жив, будешь - обещаю, - рассмеялась Полюшка.

 

X X X X

 

В разговорах друзья отвлеклись от застолья, и всех повлекло на вольную волю на свежий воздух, в лунный свет. Барсар и Полуектов медленно брели по окраине поляны в лунной тени от высоких сосен.

-  Полюшка твоя и впрямь ясновидяща, - вспомнил разговор Полуектов. - Она у тебя опять-таки не беременна?

-   Не отрицаю и надеюсь! - весело ответил Барсар. - У беременной женщины двойное видение: сверхчувствительность живущего в ней ребенка и прозорливость личного чувства, и разум лучше работает на ближних дистанциях, а мы мужики, вперились вдаль, ворочаем глыбы, а то, что рядом подчас и не замечаем - отрываемся и в чувствах и в понятиях. Зарываемся в делах, да и в политике, во всякой повседневной дребедени, и никогда бывает ответить импульсом души, а это женщин злит и отталкивает. Женщина чувством в мужчину вникает, а у нашего брата в голове сплошь разумный рационализм - вот женщина и мечется в поисках счастья, к сожалению нынче мало тех, кто стремится устранить отчужденность чувством. Все то накладки времени и власти. Давно ли во времени канули установки, когда любовь предписывалась на партийных бюро и профсоюзных собраниях. Пережили мы тот дурдом, однако настырность и напор в вопросах интимных шелудивым хвостом за обществом тянется. Того бог миловал, чья женщина устраняет свой разлад с мужчиной силой своей души, а не только разумом. А что еще и надо человеку для его счастья. Полюшка чувствует и видит, что я это понимаю, и душа ее рвется меня искренне любить, и я благодарю судьбу за то, что у меня есть такая жена, - как-то просторно и отрадно заключил Барсар. - Мне нужна та, для которой был бы лишь я, и она для меня, а все остальное в жизни суета и мелочишка проходящая. Кто это понял, только тому и жизнь настоящая откроется.

-   Вот и благо, - согласился Полуектов. - Переждем немного, и у тебя с Полюшкой пресветлое продолжение вашего рода объявится. А я иной раз ужасом бываю скованный от мысли: А вот как начнут человека клонировать: тело создадут, а душу-то нет. Такой лишенный души человеческий облик, созданный на молекулярном уровне, будет убивать, разрушать, давить детей железными пятками в полной своей запрограмированности разрушения естественности и природы. А как создадут войска такие. Что тогда? Погибнет природа, исчезнет обладатель души - человек. Пока еще есть время остановить дьявольские тайные лаборатории.

-   Этого будет мало, - заметил Барсар. - Это, как ничто иное, обладает свойством, выживать в любых обстоятельствах. Сопротивление нужно масштабное - всем обществом, высшим сознанием того, что все сам человек создает вокруг себя и за все это созданное отвечает и расплачивается, что за все его дела, помимо его воли и рассудка отвечает его душа - в том смысле, насколько плодит душа этого человека энергетический маразм или добрые побуждения. Энергетическую скверность трудно уничтожить и потому надо наполнять мироздание ясным разумом и освежающей души энергетической сущностью, не дожидаясь, когда общественное амикошонство уничтожит величайшие достижения культуры литературы, искусства, этики, морали. Ведь отчитаться за собственную душу каждому придется и не только в потустороннем мире.

-  Что верно-то верно, - что верно-то верно, - согласился Полуектов. - Не приведи-то бог, если люди когда-нибудь очнутся под властью чаловекоподобия.

-   Всего страшнее угроза, когда она тайная - напомнил Барсар. - Впрочем, сегодня воочию и без клонирования разрушают в человеке его душу: душевные чувства и уважение к ним истребляются с помощью телевидения и техницизма, чтоб было «нам чувство дико и смешно». Возносятся на пьедестал и на повседневную потребу искажения чувства, искаженная, вульгарная кривая красота.

-  А вот это совершенно точно сказано, - подтвердил Полуектов. - Уж мне-то такое да не знать. Приключилась однажды оказия с моей бывшей женой: влюбилась в рыжего, криворылого с пузцом. Рожа у подонка красная, как у мартышки задница, глаза игручие, наглые, и что ты думаешь: потянулась моя благоверная к нему. Вот когда я понял: надо остерегаться похабных уродов - они пробуждают в женщинах патологический сексуальный азарт. Вот когда - с того момента, - и встала меж нами супружеская отчужденность. Дальше - больше, а теперь уж навсегда. Проклял я тогда свою бывшую вместе с ее красномордым, и вот ведь стала она вскоре полнеть и дурнеть, а привеченный ею все на водке взбадриваться.

- Так оно и быть должно, - сказал Барсар. - Мир велик, а спрятаться в нем негде. Все мы живем во взаимных энергетических воздействиях. И хорошо, и плохо сказанное живет уже помимо нас своею силой. Когда я отправил в болотную гниль садиста и мерзавца, я был уверен: сработала в том власть и сила моего проклятья. Этот гад едва не осквернил честь моей семьи. Проклял я его, вогнал, и даже не в тот свет, а в болотную гниль отправил. Про эту мразь и вспоминать не хочется, а в историческом факте сила проклятья всего грознее видится. Вспомним историю: род царей Романовых - боярский род кобылы - в самом начале исторического пути посягнул на жизнь ребенка - задушили малолетнего сына Марины Мнишек, жены Лжемитрия, и наказание за то пролегло по всему роду Романовых вплоть до семнадцатого года двадцатого века. Известно, что до седьмого поколения проклятье преследовать может по линии родственных связей, потому что родственные связи родственников держаться на общих для рода энергетических вибрациях, и сотворенное тобою зло может наказать безвинных в твоих будущих поколениях. «Кто ищет зла, того оно и находит», «Сторицею воздастся» - великие слова, потому что сотворенное зло имеет обратную зависимость - быть отраженным обратно, откуда пришло - в обратном направлении. В том, к сожалению, сокрыта и долговечность зла. Все видели, как волна, ударившись о камень, о берег, идет обратно. Так и зло в своем энергетическом ударе отражается вспять и поражает того, кто его сотворил.

-   Вот так-то в жизни все и колеблется, - заключил Полуектов.

-   Видишь ли, - призадумался Барсар, в наш век люди, сплошь да рядом променяли свою природную биоэнергетику на элементарное раздражение в чувствах, что напрямую дорога к опустошенности душевной к неудачам в личной жизни, замене чувства суррогатами интимных магазинов, и от того всего женщина порою за всю жизнь не может избавиться. Скажу проще: человек, если ты человек, ты не должен растерять по жизни свои лучшие душевные качества - без лучших душевных качеств - жизнь ничто, и даже близость с женщиной не вознесет, не утвердит тебя, не облагородит, и понять, это можно единственно чувствуя. Так и быть скажу тебе то, что хранил, храню и никому никогда, не рассказывал. Очнулись мы однажды с Полюшкой перед Новым годом, а у нас в доме - шаром покати. Ничего не было, и во вьюгу насмерть было идти, чтобы праздник уточнить. И лежала у нас на столе большая такая, в мундире сваренная картошка. Так вот мы разрезали эту картошку напополам, чокнулись в полночь этим половинками - зато как мы целовались! Да никакие самые роскошные застолья мира, праздники и торжества, ни черта не стоят в сравнении с тем, что мы восприняли в те минуты друг от друга. Ты знаешь, я с тех минут и осталось во мне неистребимое понимание: ясный ум и чистая душа - человеку высшая награда.

-   Тебя судьба достойно наградила, - не без доброй зависти сказал Полуектов. - Не каждому грешному так повезет.

-   Суть не в том, что повезет, иль не повезет, - возразил Барсар, - человек обязан быть таким. Быть таким в жизни без покаяний и молитв. В покаяниях церковных или каких иных нет борьбы со злом - есть только усыпление совести. Сотворил зло - покаялся, снова нагадил - причастился, и будто бы господь тебя простил. А так-то оно не бывает. Ты сам должен сотворять в себе высшую награду для души - ее чистоту и силу. На то тебе и жизнь дана. Наши предки умели брать силу и очистить душу свою из пространства - от сотворения небесного - от солнца. Все лучшее утверждали на заре и тем оборонялись от бед, неприятностей и зла. Встанет человек лицом к заре, вскинет руку да повторит заветные слова «Прочь чернь с души моей, и да сгинут зло и напасти, болезни и раздоры в судьбе моей», и с рассветом освежалась его душа, прояснялся ум, и крепче становилось его тело. Лишь солнце способно высветить душу и вымести из души зло, - развеять злую сущность, и человек вдруг поймет, откуда и что и зачем сокрыто в его душе - для зла или для доброго дела, - человек откроет в себе истину - какому ему быть.

-    Все, кажется, просто и все очень сложно, - заметил Полуектов. - Уж очень трудно перенастроить разум свой и еще труднее душу свою.

Барсар осмотрелся и неторопливо, размеренно заговорил:

-     Каждому в жизни все видится по-своему, и взбудораженный разум бывает порою прав, но я, как никогда, сейчас спокоен, и мысли мои мне или не мне принадлежат объяснить мне не дано, потому что душе человека всегда есть неотложная работа - свою же душу возвышать, но люди такими заботами предпочитают не загружаться, а мудрость в том возвышении издревле проста: не будь предателем ни в жизни, ни в слове своем, не уничтожайся до раба ни перед богом, ни перед человеком. Только человек стремится сделать человека рабом. Бог униженного и уничиженного не приемлет. Только черту угодны глупость, юродивость да уничижение, только темным силам нужен слабый изнуренный человек от сидения в земляных норах да на камне ради святости. Тело вместилище, обитель души. Страдает тело - страдает и душа, а свихнулся разум, так черт тебе самый первый друг, потому что на небесах дурак вряд ли богу угоден. Святость святости рознь: не каждый поп еще священник - в том должно быть его духовное призвание и небесное призвание тож, не победить ни в себе, ни в людях темные сущности, если не очистить свои мысли и слова энергией неба. Кто этого не понял, тот не поражает и не побеждает зло и отрывается от зла только на время, чтобы потом, по случаю, возвращаться ко злу и получать волну отрицательного обратного энергетического удара того же зла. В мире из века в век вопят моралисты, творят каверзы законники, лгут святоши, но еще никто не искупил сотворенное собою зло, не искупив души своей. Что толку в твоих покаяниях и молитвах, когда душа твоя черна. Ты погряз в темных силах и разлагаешь добрую сущность вокруг, без которой немыслимо и невозможно спасение человека на земле. Ты все равно порок и оскорбление души человеческой. Ты убиваешь в человеке высшее предназначение его души - любить. Ты лжешь и богу, и людям, и себе.

-   Ты, Барсар, неисправимый романтик, а вот я - губитель природы, - тяжеловесно пошутил Полуектов. - Для меня знаменитая улыбка Джаконды, над которой столько лет вымудряются искусствоведы, всего лишь улыбка физиологически здоровой женщины. Я вырубаю леса и, уж верно, создаю вокруг себя весьма отрицательные сущности. Шишиги всякие да лярвы возле меня, стало быть, так и вьются. Так мне-то как быть?

-   Откажись от цинизма, - посоветовал Барсар, - и решение придет само собою, и Ангел-Хранитель тебя не оставит, и силы Добрыне будут витать вокруг, и дела твои пойдут не только на разрушение.

 

X X X X

 

На ночь мужская и женская половина разделилась: Барсар, Полуектов и Митька ушли в щитовую постройку на позадворье, женщины остались в доме с ребятишками.

В щитовом домике не жарко. Где-то сквозь малые щели пробирается свежий воздух.

-    А что, дядя Барсар, - завозился на лежанке Митька, - я охотник ты охотник. Хищники значит, - так нам на школьной встрече с вегетарианец сказал. Трое их было травоядных - отец, мать и пацан помоложе меня. Жирные какие-то, а пацан хилый - только зад толстый. Говорили, что все мы плохие, они хорошие: «Мы не едим мясо, и значит не убиваем никого!»

- Лжецы это, Митька, - заверил Барсар. Самый изворотливо кощунствующие господа, которые убивают и пожирают живое, пожалуй, больше чем кто-либо. Деревья, трава, цветы и кусты - они чувствуют, а господа травоядные их убивают, чтобы сожрать. Японские ученые с помощью тончайших чувствительных приборов доказали способность растений сопереживать: в роще спиливают дерево, а у всех остальных деревьев от страха сужаются сосуды. Вся эта вегетарианская важность - порождение подлости и малодушия. Не лгите, господа. Ложь пожирает душу быстрее и страшнее овсяной каши. Кстати: Гитлер был вегетарианцем, что не помешало ему убивать и убивать миллионы ни в чем неповинных людей. Потребляя возрождать - вот нить спасения для человечества. Спи, Митька. Ты молодец, что зайца добыл. Вырастешь, - и детей поднимешь на ноги с такой-то ухваткой, - похвалил Митьку Барсар, засыпая.

Барсар во сне или наяву будто поднимался к небесной высоте и видел себя со стороны в нетелесной прозрачности - в двух разделах: в прошедшем и будущем. Прошедшее виделось четко, а будущее застлано голубой вуалью.

Очнувшись на рассвете, Барсар накинул ватник и вышел на крылечко, чтобы задушевно принять божий мир, но что-то ощутимо отторгало его от простора и небесной синевы, от зари, прикрытой облачком, и лес не отзывался ему прежним улыбчивым приветом. Утонченная нить мироощущения не звучала прежней с ним неразделимостью, в которой он чувствовал себя уравновешенным и сильным. Вчерашнее доброе застолье пролегло меж них и тонким параллельным миром, где и малейшее нарушение ясности души и разума уничтожает способность глубинной сущности какого-либо понимания и разрушает способность предвидеть будущее. Подумалось о том, что монахи с помощью самогипноза и медитации, а шаманы с помощью бубна, мухоморов, создают видимость астрального мира со своими ощущениями, однако это восприятие грубое и, подчас, искаженное и, ибо параллельный, астральный мир превыше: лишь в чуткой внятности ясной души и разума раскрываете познание мира зримого и потустороннего, от которого исходит возвышенная сила земного и небесного пространства. Теперь нужны были абсолютно трезвые дни, чтобы смутный мир, чуждый для вселенной, отпустил его, чтобы мир параллельный с его душами, духами, привидениями с разумом всевидящим и проникающим в судьбу и суть человека, вновь принял его. «Эка напасть, - проворчал Барсар, отторгая неуютную замкнутость души и притупленность разума: - Будто ночь проторчал у телевизора». Ему вспомнилось, как люди, насмотревшись телевизора, перестают чувствовать друг друга, - в них стирается энергоинформационное поле и остается только насильственное поглощение информации. В притупленности - в подавленном энергоинформационном поле - легко порвать нить чуткой взаимности с человеком. В душе есть трепетно связующая нить человека с человеком, и потому люди, утратив восприятие и душевную зримость чувства, мечутся ущербно неприкаянные, опустошенные, несчастные в личной жизни. Человек не находит сам себя, не видит близких, и в этой душевной маяте тяготеет желание увидеть то, что нам неведомо в потустороннем мире, и тогда человек впадет в несуразный житейский исход, который плодит наркоманов, пьяниц и самоубийц. Каждый человек сам себе мостит судьбу, и порок в той судьбе утверждается быстрее: наркоманы тщетно лезут в высшую седьмую сферу астрального построения, и там исторгают в жизнь человеческую фальшивый маразм восприятия - загрязняют чистоту импульсивного благополучия в среде человеческой, а пьяницы погружаются на три параметра ниже астрального начала, и души таковых изгнивают там во тьме смрадной и безумной. Человека к ясности душевной не притянуть никакими социальными ухищрениями: человек должен взрастись в себе душу сам, потому что в самом человеке ему замены нет на другого человека. И всякая замена одного человека на другого - это ложь пострашнее житейской - это будет ложь душевная, которая трагичнее всего с человеком близким - в разрушении энергоинформационного поля совместимости. В новом житейском течении времени все еще должно заново совместиться, но в каждом человеке остаются импульсы прежнего, и только по счастливой случайности, и, что важнее всего, по велению свыше проявляются созвучия единственных вибраций, которым дано определиться друг первое единство, в котором еще не зашорена пороками интимная близость. Компьютеры - не люди: ни души человеческой, ни природы не чувствуют, и вместе с ними люди перестают быть людьми. Всех поражает патология отчуждения души от разума. Истребляются леса - основа земной биоэнергетики, и люди превращаются в мутанты в существа потребляющее - испражняющиеся, облученные радиацией и отравленные ядохимикатами, стиральными порошками и смрадом производственных труб. Уже поставлен на грань гибели генофонд человеческий отравленной пищей и сексуальными извращениями, чтобы превратиться в дебилов и уродов и медленно подыхать на скелетах вымерших птиц и зверей.

На крылечко вышел Полуектов.

-  Начинаешь жить? - полусонно спросил он.

-   Возвращаю себя, - раздумчиво ответил Барсар. - Порою, знаешь ли, душа отделяется от разума, и бывает очень трудно возвращаться к действительности: усыпленная душа делает человека слабосильным, а характер человека ватным, а человек, подчиненный только разуму всегда остается, глуп и жесток.

-   Что поделаешь, так оно и есть, - согласился Полуектов. - Человеку в полном согласии души и разума жить, не дано. Я как-то весь раздерганный зашел в церковь. Думал отвлечься в надежде на общий и частный самогипноз, а там, в причастии всех из одной и той же чашки одной и той же ложкой и утирают губы все одной и той же черной тряпкой. И это называется святым причастием. Это же антисанитария: в общем, помазании туберкулезники, сифилитики, трихомонозники. О гигиене там и намека нет - они ж отделены от государства, а главное то, что насильно никого к тому не принуждают.

-    Ну тогда ты совсем наивен, - усмехнулся Барсар. - Принуждение всегда было и есть. Раньше царская власть следила - ходит ли человек в церковь или нет, а потом партийная власть переехала этот канал воздействия на психику человека досмотром - ходит человек на всякие там проф и партсобрания, подвергает ли себя самому дурацкому внушению или нет. Подвергает - так он божий человек, а по партийному - человек идейный. Одним способом человека в небо посылают, а другим - в строительство коммунизма. Да только все это одно и то же, - только в разных формах преподнесенное. И все сводится к тому, чтобы ты вдруг «не так да подумал» - не по божески иль не по коммунистически. За этим строго, брат следили, что попы, что партийцы. Но есть во всем том нечто пострашнее: если наши вожди лобзались друг с другом - так это черт с ними, но вот, так называемый, святой акт христосоваться, целоваться с первовстречным страшнее расхожей в том акте заразы, потому-что этакий плевок - целование оставляет в мозге и нервах человека микролептонное извлечение любого подлеца, прохвоста внедряется в психику чувством порою на всю жизнь, и человек с этак заплеванными энергетически мозгами становится чужим и для родных и близких. Вспомним-ка Гришку Распутина, - уж он-то хорошо усвоил эту методику и знал, что делал при дворе и с царицею и с дочерьми, а через них и с самим царем-батюшкой, полагавшем, что во власти он сверх всех и никому не доступен...

-   Ты живешь с природою тон в тон, и я тебе завидую Барсар, - отозвался Полуектов, - потому что ты чувствуешь малейшее искажение в контакте с человеком, особенно с женщиной, а я в этих общениях усвоил только одно: во всех верхах во всех инстанциях прежде чем судить о каком-то начальнике, о чиновнике вышестоящем или о государственном деятеле надо сначала смотреть раскаковская с ним ложиться в постель, и может ли он жить и править без бабского наущения. Помнишь, была у нас «первая леди», которую муж- подкаблучник называл «мой генерал», с подачи которой величайшую страну, Советский Союз, развалили.

-   Не в этой бабе дело с ее самодовольством, - вздохнул Барсар. - В земной биосфере из года в год могут назревать критические точки времени, тревожные сроки - в них угроза всему человечеству: накопится в биосфере отрицательная энергетика, - пойдет все в развал. Не только правители, - все люди мира должны помнить об этом. Энергоинформационный негативный пласт имеет свойство накапливаться в биосфере, что приводит к громадным общественным сдвигам - к бунтам, к революциям, к войнам, и уж тут выживает кто как - кто с молитвами, кто в грабеже и разбое, в злобности. Молитва. - дело серьезное, но в чьих она звучит устах - в том проблема главная. От этого человека и добрыми словами воспетая молитва еще худшее зло - зло сквернее зла очевидного. Во все времена поток совмещенных человеческих мыслей - напряжение целого общества могут стать всеразрушающей силой. Не приведи то бог измельчать человечеству душою в беспредельном технократизме, - иначе созданное человеком всяческое физическое безобразие поработит нас и распылит наши души на космический шлак.

-   Будем жить, - заверил Полуектов. - Теперь не скоро к вам приедем: надумали в верхах погрузить лесовиков на два месяца в какую-то академическую премудрость по возобновлению погубленных лесов.

-  Ну, так с богом, - пожелал Барсар. - И мы скоро покинем эти благодатные места. Подрастут дети - понадобится школа.

 

X X X X

 

Друзья уехали, и Барсар подался в лесной раздолье отрешиться от каких-либо докучливых тягот и дел. Две недели кряду мир поднебесный, синевою укрытый, принимал его. В этом мире он был свой, в этом мире был его сын, была его Полюшка, для которой - он знал - нужна его сила, душа, разум, отвага и честь, а для сына он пример, защита и опора. Здесь под ясным небом счастье превозносилось в пространство - в бесконечность и было беспредельным без похвал и принужденной учтивости. Здесь под ясным небом он вдруг заметил: в человеке время мчится само по себе - отдельно без календарного учета, - мчится быстрее космической скорости. Дни, недели, месяцы, года - это всего лишь цифровое обозначение, но не само время проходящее через человека, уплывающего в небытие, что для любви человека есть к сердцу только два пути: путь к сердцу через душу, и путь к сердцу через тело, но эти два пути, привнесенные пораздельно, никому и никогда не приносят счастья. Только два пути в единственной устремленности, даруют счастливую близость. Но люди, кажется, из века в век только тем и были заняты, чтобы разрушать эти два исхода: звук небесной задушевности и яркий зов природы. Люди или убивали гармоническую возвышенность души или растлевали тела, и, ущемленные душевно и телесно, постоянно являли себя в бездарном насыщении всевозможного довольства, расстроив в себе главную суть человека - способность любить.

 

X X X X

 

И вот снова во времени новом благодатной ясной осенью озолотился лес. И снова, как в давнюю пору, Шамашухоло, не затронув веток плавным скачком вспрыгнул на вершину ели и неподвижно застыл, озирая поляну широко поставленными зелеными с бронзовым поблеском глазами. Леший, он пока что до времени не был овеществлен и потому свободно парил в пространстве. Каждый год он изредка переходил из телесной отяжеленности в астральную полупрозрачную сущность, и, благодаря тому, свободно парил в пространстве, не оставляя ни запаха, ни следов. В лесу, по чернотропу, с весны до поздней осени, Шамашухоло перемещался, как и всякий живой человек или зверь, и те, кому довелось встретить Лешего, сходились в одном - Леший пугает округлым плоским лицом, поблеском очкастых с бронзовым подсветом зеленых глаз и лучистой щетиной вокруг лица и головы. Его тело, высокое, подвижное лохмато бурое, и никто не мог бы сказать определенно, каков он сам, откуда и как он появился. Где-то в какие-то очень давние века телесная субстанция живущих могла свободно переходить из плотного сгустка в прозрачную материальность, совмещенную с эфиром души, и те, кто принял жизнь земную с ее явью и ощутимостью, теперь жили зримой жизнью, и только Леший, Духи и, вероятно, Снежный человек, остались в том изначальном качестве - в способности переходить из одного материального свойства в другое, и, порою, быть в пространственной бесчувственной свободе.

Но в каждом человеке сохранилась часть той древней утонченности, способной проникать сквозь пространство и предметы, которая и в современной жизни охраняет душу и тело интуицией и даже предпосылает сверхчувствительность человеку одаренному - дарует ему зримость - воспринимать события сквозь тьму и беспредельность расстояний. Такой человек предвидит и свою судьбу, и судьбу каждого, кто с ним соприкоснется. Человек, как человек, определился в веках небесной духовной сущностью, и потому обласканная наукой обезьяна не спрыгнула с дерева, чтобы стать человеком. Человеком был всегда человек, и генетический код - геном человека - способен распространиться по космосу духовной силой в сверх световой скорости, и где-то в иных мирах, в иных планетах и ныне, возможно, возрождается человек.

Шамашухоло пронзительно помнил, как два года тому  назад, вот же через осеннюю лунную поляну бережливо прошла влюбленная пара. Канула в тенистом укрытии высокого стожара, и Шамашухоло погрузился в неутоленную печать чего-то желанного и ему недоступного. В ту ночь любящая пара излучала в пространство дивное свечение, озарявшее мир зовущим всесилием счастья, которого Шамашухоло не испытывал и не мог принять. То было чувство, которого он тоскливо желал - чувство, царящее в мощном вселенском величии. В том излучении была сокрыта неоспоримая сила душевного проникновения, которая впервые сковала Шамашухолу, и он замер на вершине ели, порабощенный излучением этого чувства. Он покинул вершину ели, когда двое покинули тенистое укрытие стожара и скрылись в уютном домике на поляне. Шамашухоло спорхнул с ели и стремительно удалился прочь от этой всесильно проникающей зависимости человеческого счастья, которое мешало ему быть легким и свободным. Любопытный и дотошный, он появился у поляны лишь спустя два года, когда в просветленный день сентября две прекрасных женщины выкатили на поляну детские колясочки. Шамашухоло однажды слышал имена этих женщин и, совсем как человек, прознал, что у Полюшки родился второй полноватый сын, а у Яны несколько позже родилась прехорошенькая дочь. Шамашухоло не предполагал, что базу настигнет запустение. Но запустение пришло. Беспощадная коммерция отнесла растениеводство к делам вялым и неперспективным, и на базу полегло обветшание.

Астральной зримостью в пространстве Шамашухоло воспринимал события, и потому он знал, что некогда обитавший здесь сильный человек, который вместе с Аксютой утопил в болото особо злостное зло, которое истребил чудище-волка, перебрался с семьей на север, а второй - его друг начальник, едва не посягнувший на заветный лесной остров, обосновался в дальнем заповеднике с лесами и зверьем. Так, с течением времени, у домиков на базе обветшали крыши, оранжерею придавила наледь, и только бревенчатый сарай, темный и громадный, оставался невредим. Взметнувшись на еловый вершинник, Шамашухоло в зимнюю пору кружил вокруг поляны, а по чернотропу, в теплую пору, бродил рядом, не опасаясь наследить большими продолговатыми ступнями. Манили Лешего постройки, и он не раз рисковал подойти ближе, но из главного домика так и не переселился с хозяевами вместе домовой, который не любил лес и предпочитал обитать в своих радостях - на чердаке, в подполье, в подпечье или в остывшей полузавалившейся трубе. Домовой невелик - в размер малого ребенка - шустрый мохнатый старичок, порою тоже грустил и маялся: дом скоро рухнет, новые хозяева не появляются, и каково-то жить домовому в пустом заброшенном ветшающем доме.

Однажды сюда забрели грибники. Ночевали в сарае, и кто-то спьяну едва не подпалил остатки сена. С той поры Шамашухоло всякий раз сбивал с пути тех, кто непрошено шел сюда, или пугал незваных гостей истошным резким воем. Теперь серым унынием заволокло когда-то жилое место, и только много лет спустя Шамашухоло вновь уловил поток свежей живой силы из пространства. Исходная импульсивная энергетическая сила повлекла его к заброшенной базе. Шамашухоло взметнулся на сук громадной сосны, когда два рослых красивых парня с рюкзаками и ружьями, вышли на поляну. С первого взгляда обнаружилось парни очень были схожи друг с другом, но старший перенял больше обличье материнское, тогда как младший обрел черты и повадки отца. Шамашухоло узнал в парнях человека, который исходил все здешние места, свалил громадину - волка, уничтожил оборотня-ведьму и вогнал в болото мерзкого убийцу. Шамашухоло знал: парни родились здесь, и по возвещению души пришли навестить родные места.

-   А что, Сергей, - сказал младший, взглянув на обветшалый дом, - починим крышу, поправим печь - хороший зимник получится.

-    Места, братан, благодатные, охотничьи, - отозвался старший, - зимник всегда пригодится. Завидую тебе, Стас. Для тебя вся осень, а мне аспирантуру не бросить, от семьи не оторваться, так что тебе тут на вольной воле и быть. По-выветришь былую армейскую дедовщину, нервы поправишь. А мне, дай бог, нынче на остров успеть сбегать - материал для диссертации пополнить. Да много ли за день успеешь собрать.

-   Не тужи, - успокоил младший. - Вопросы свои мне в тетрадку нарисуй, и кати в свою ученую обитель. Я на остров сбегаю. Чего тебе там выяснить надо? Пересчет реликтовых, почву, подрост, возраст, микроклимат. Все в кондуит твой запишу, и глухаря соленого пришлю.

-    Спасибо, братан, а глухаря соленого лучше сам тут сьешь.

Старший добыл пару рябчиков и вскоре ушел. Младший остался ночевать в домике с худыми окнами, растянувшись на полу, и Шамашухоло видел, как заполночь домой юркнул из подполья под сени, взобрался на чердак, промелькнул по крыше и нырнул в обветшалую печную трубу. С приходом парней, старичок повеселел, ободрился, - для острастки поскреб по углам, пошумел на чердаке, но парень спал и только сильнее сопел носом. Домовой поначалу опечалился, полагая, что парни уйдут вместе, но теперь к нему возвращалась и бодрость и веселое расположение духа, ибо только от живой души к нему источалась живительная биоэнергетика.

Поутру, спозаранку, парень, обеспокоенный молодостью, не засиделся на месте. Его молодую душу и тело жизнь тревожила и куда-то мечтательно звала. Когда брат ушел, Стас в полную меру молодого одиночества отдался желаниям души и тела, которое одолевают двадцатилетнего парня, а пылкий разум его безудержно и сильно пробивается куда-то вдаль и рисует там тайные желания.

Парень заделал худые окна фанерой, и со второй половины дня ему стало невмочь оставаться на месте, - он вышел от базы на исходе дня. По обычаю отца, он сначала вышел на крылечко в полном снаряжении, - повел взглядом вокруг поляны. Слева смотрелся свободный вход в лесные дебри, а чуть левее и почти неприметно врезалась в густолесье узкая тропа. Предчувствие почему-то повлекло его в эту едва приметную лесную тропу. Там в первой сумеречи что-то промелькнуло, - то ли зверь, то ли птица. Парня не тревожило, что время утянет в ночь. Проходы к острову он знал, и мог выйти к месту напрямик. Отец с малолетства приучил его с братом к лесу. В парне с малых лет укоренились задатки отца: на приволье он был весел, яр, удачлив и смел. Ночевать в лесу у костра звала врожденная натура. «Ну, что ж, - решил парень, - проверим тропинку, которую сам батька Барсар протоптал.»

Парень едва углубился в хвойник, как ощутил на себе чей-то пытливый колющий взгляд. Нервные импульсы в лесу обостряются, и парню от этого взгляда было неуютно, и в то же время он чувствовал подспудную благосклонность этого взгляда.

Шамашухоло беззвучными прыжками от дерева к дереву проследил куда направился парень. Дивное сходство молодого человека с тем давним старшим, когда-то бродившим здесь, насыщало Шамашухолу субстанцией добрых и сильных ощущений, исходящей от человека, благодаря чему он мог без особых усилий переходить из состояния овеществленного в состояние эфирное или снова уплотнять себя. Добрым людям Шамашухоло не вредил, но неутомимо преследовал нехороших и недобрых. Леший плавно спустился с вершины ели, сосредоточился и, постепенно сжимаясь, обрел свою овеществленную форму, нескладную, лохматую и долговязую. Леший не хотел отступиться от парня, в котором билось сердце, ждущее доброты и нежности Шамашухоло переметнулся с ели на ель, и вдруг с противоположной громады лесного массива воспринял излучение абсолютно сходное в юных желаниях: с таким же совершенно схожим излучением сквозь пространство пробивалась и являла себя душа женская. Душа женская металась в нежной ждущей тревоге, а юное тело было измотано еще с утра. Встревоженный девичий разум, на ночь глядя, пытался выбраться к жилью. Душа девичья трепетала, ждала помощи и страшилась встретить кого-то этого и недоброго. Шамашухоло подивился сходству и сродственности этих двух душь: девической пугливой и парня, уверенно шагавшего по лесу в ночь. Душевное сходство обоих являло себя в первую очередь откровенной ясностью желаний - ожиданием ласковой и чистой встречи. Сокровенность мысли и яркое желание души и тела были у парня и у девушки совершенно близкими и повторяли душевные вибрации тех далеких влюбленных, в те давние годы, в ту лунную памятную ночь в тени у стожара. Тогда излучением совместились две зрелые души, но теперь излучались молодые люди той свежестью желаний, которые в высшей мере обогащали энергетику Шамашухолы. И все также небесное предназначение незримым проявлением объединяли две молодые души. Шамакшухоло благоговел перед излучением искренней силы человеческой души, но он не мог пробудить в себе душевную и чувственную силу людских желаний и совершенно точно знал: там, где души человеческие сливаются с властью неба, там свершается предназначение человека и открывается его судьба, там чувствует лишь душе понятное безмолвие.

Стас, непременно для себя, впал на ходу в отрешенную добрую задумчивость. В лесу все живое чувствует настроение человека и, либо в страхе мчится от него прочь либо наблюдает за человеком издалека. Зверь и птица мгновенно понимают, когда хотят убить. В пролеске взметнулся громозкий глухарь, сел на толстый еловый сук, оглядел черным оком задумчиво идущего парня. Врожденным импульсом, он понимал биение человеческого сердца. Глухарю ранней весною знакомы такие тревоги. Стас умерил шаг - посмотрел на взгроможденного, на дереве красавца. «Экий ты понятливый», - похвалил он птицу вслух. Глухарь сорвался с места, а парень был рад, что не выстрелил.

Восприятие - проникающий через пространство импульс - был у Шамашухоло несоизмеримо большем в сравнении с человеком. В том таилась его лесная власть. Он вбирал энергию леса и животворящую силу всего живого вокруг без воды и пищи. Теперь он насыщался духовной энергетической шагавшего по лесу парня - принимал всплески импульсивной силы человека и не изнурял его. Всего ценнее для Шамашухоло был человек одухотворенный, от которого в десятки раз, чем у иных, досылается в пространство мощь своих желаний. Такой человек, встретив ждущее сердце, поймет в единый миг мысли и чувства встречного и получит взаимный бессловесный ответ. Ощутив в пространстве еще одну излучающую душу - душу девическую - Шамашухоло вознамерился обогатить себя удивительно мощным сдвоенным энергетическим всплеском в тот момент, когда эти две души при встрече вспыхнут и отдадут в пространство дивную силу возвышения души. В устремленности прекрасных и юных не было ни корысти, ни зависимости, ни злобы, ни лукавства, ни лжи, что позволяло иметь высшую энергетическую насыщенность, которой обогащается душа и разум человека. По той причине небесные нити таких юных и прекрасных должны были обязательно перехлестнуться, и для Шамашухолы не стоило труда свести их в одну точку, где двое, еще не будучи знакомыми, узнают друг друга.

 

X X X X

 

Влада, пугливо озираясь, пробиралась сквозь лес, чтобы выйти куда-либо в простор в свои родные места - на базу, в село, где все эти годы прочно красовался срубовой дом Янинки - Яны, матери Влады. Отступилась, опрокинулась туесок и уже не пыталась насобирать грабов. Шамашухоло ни разу не видывал в лесу такую ладную, красивую с темно - русою косою, с мягким увальцем в движениях. По грибы, всего чаще, наезжали люди из города - шумливые, горлопанистые, ругливые. От них наносило водкой и табаком. Их распирало от выпавшей на День свободы, и они, как рабы, удравшие от хозяев, горланили и храбрились, оскверняя лес бутылками, пакетами, банками, а порою ввергали округу в страшную беду от непогашенных костров. Лес всего меньше встречал вдумчивых одиночек, которым любо смотреть в изумрудную стать раскидистых елочек на величие могучих столетних стволов.

К двум местам в округе Леший был особенно пристрастен: к двухсотлетним соснам острова и ко взгорью с застывшими на нем деревянными скульптурами. В те места давно не добирался человек. С той поры, когда людская корысть, посягнув на остров, потопила в болоте трактора, остров включили в природоохранную ценность, а на тайное взгорье никому не удавалось пройти: там на подходе низина, жуткая хлябь и топь, а на подъеме ко взгорью непролазная чащоба. Шумашухоло стерег это тайное место, и риковых заводил в хлюпкую болотную вонь, в змеятник, в деручий чепыжник, и люди зареклись добираться в заклятое место. Однако по-доброму настроенный к заблудшейся девчушке, Шамашухоло повел ее в обход болотной хляби по едва приметной зверьем протоптанной тропинке, ведущей извилисто и сухо к вершине холма. Леший исподволь лукаво наводил девичий взгляд на толстоногие белые грибы и был рад девической улыбке. Чем выше подъем, тем отчетливей уходящее солнце освещало грибной разброс, и Шамашухоло насыщался юной радостью вместе с незнакомкой. Отступив на короткое время, Леший проскользнул по лесу с тем, чтобы Стас переменил направление и нацелился на холм, таинственный и притягательный. Когда-то Барсар, отец парня, поведал про холм, про тайное место, где парень ни разу не бывал, и чем ближе подходил он к заветному месту, тем сильнее зовущее напряжение заполняло его душу. Как вздох глубокий и просторный его влекла устремленность к неведомой до толе радости, в которой, - он чувствовал - его ждала озаренность яркая и желанная. После двухлетней службы в армии, он заболел тоскою по лесу, отложил учебу в Институте лесного хозяйства, чтобы отдохнуть от города, от армейской дедовщины, от равнодушия и злобы суетливой толпы, от задолбленного отупления телевидения и дискотек, на которых по малейшему поводу взрываются бессмысленные и свирепые драки. Ангел-Хранитель наделил парня спокойной уверенной силой, которая уберегла его и от злобы армейской дедовщины, и от дикой ярости молодежных тусовок. Теперь пленный бережливой желанной мечтою, он с каждым шагом готов был принять единственный трепетный миг.

 

X X X X

 

Плотный мелкоствольный осинник встал на пути, когда в Влада на полсотню шагов не достигла вершины холма. Сквозь мелкостволье там высвечивалась поляна, а на подступе набегавшая полусумеречь сливалась с небесной синевою в единуб силу влекущего таинства, в котором молодая душа готова к слитности друг с другом.
        Варнавка, как и Леший, воспринимал душевный импульс человека. Развеселый дух леса скатился под девичьи ноги медвежонком и унырнул под куст. Приметив озорство лесного духа, Влада улыбнулась, и вскоре миновала чащоба. На верху вокруг холма пролегла довольно широкая позаглохшая тропа, которая огибала поляну меж высоких окоро- нованных сосен. Осыпной хвойный игольник мягко скрадывал шаги, и Влада, чего-то, таясь, тихо обошла поляну. Любопытствуя, свернула в просвет. Торжественно и грозно вознеслись вокруг деревянные скульптуры. Обожествленной возвышенной мощью веяло повсюду. Дух Пантеона заставлял замереть, остановиться. Уходящая заря ярко пламенела в огненных и словно зрячих глазах богов. Власть Пантеона тревожила и подчиняля до толе неведомым торжественным и окрыленным звучанием. Теперь девичьи разумом безраздельно повелела душа. Влада продвинулась на шаг, второй и третий, и почему-то отсчитала эти шаги. Ожиданием чувственным она совершенно точно знала: по ту сторону поляны кто-то, также, как и она, ступил три шага и остановился. Тот кто-то продвинулся еще. Его глаза в сбичивой тревоге искали встречи. Мгновение - и посреди поляны двое посмотрели друг в друга.

-   А я знаю тебя, - сказал Влада, опахнув парня теплом влекущих глаз.

- И я тебя знаю, - ответил Стае, впервые встретив эту девушку. Он не ведал, не размышлял, почему все происходит так и Шамашухоло поймал могучий звук двух совмещенных юных душ. Так было когда-то в давнюю пору на поляне у базы возле стожара. Но чувства тех давних и зрелых пробились к ним сквозь годы мук и терзаний и ярким светом юности не пламенели. Там в мудрости лет обретенные чувства не звучали порывом взлета, и только теперь Шамашухоло воспринял желанную устремленность юных, которая, минуя опыт, сливалась воедино с глубинной явью всевидящего неба.

Шамашухоло помнил отшельника сотворившего Пантеон. Душа отшельника еще долго обитала здесь в одиночестве пока из пространства к ней не явилась еще одна душа, и в ту ночь две души сжались в незримую точку, - в переходящий светоч, - вспыхнувший в небе, просквозился сквозь пространство, чтобы когда-то совместиться с телесным изнача- лием новой человеческой жизни. Но теперь вспыхнувший в небе светоч не угасал, озаряя две прекрасные молодые жизни. Житель леса, Шамашухоло не дружил с домовым, приверженцем подпечья, чердаков и кладовок, но вот однажды он заглянул окно в жилище человека и увидел в золотом окладе икону, и теперь оранжево вспыхнувший ореол Шамашухоло заметил вдруг и у девушки и у парня здесь в Пантеоне - то был знак просветленности и чистого начала, без которого померкнет душа человечества и жизнь растлится и погибнет.

 

X X X X

 

Миновала зима, и знающие бабушки говорили на селе, что в лесу, де мол, есть обиталище Лешего с деревянными дьяволами, и те дьяволы стоят замертво да ночь-то оживают и ловят души тех, кто заплутался, а на заброшенной-то базе всю-то прошлую осень жила молодая студенческая пара, которая, упаси господи, сдружилась с домовым и полагает заново на базе обустроиться. Так ведь люди мало ли что наговорят.

 

7 февраля, 2000 год.

Борис Бочкарев.



© 2014. Костромская областная писательская организация ООО "Союз писателей России". Все права защищены.