Кажется, впервые за всю мою многолетнюю редакторскую практику повесть Т. Марьиной поставила меня в тупик. Огромный эмоциональный потенциал этой вещи» достигающий к концу почти белого накала, фактически лишен средств выражения.
    Сюжетно повесть выстроена достаточно сложно, причем сделано это сознательно с помощью игры шрифтов. А в слове она беднее и невыразительнее самой средней газетной статьи.
    Короткая рубленая фраза: существительное и глаголы, ни причастия, ни деепричастия. Совершенно отсутствует метафора, редкие эпитеты заштампованы, мертвы. Нет и малой попытки художественности (портрет, пейзаж).
    В начале чтение затруднено буквально частоколом восклицательных знаков, с помощью которых автор пытается достичь эмоционального воздействия там, где оно отсутствует. В конце, где эмоция возникает естественно, восклицательные знаки исчезают сами собой. Автор этого не замечает.
    В связи со всем вышесказанным, поскольку эмоциональный заряд произведения спрятан в конце, или, скажем, нарастает лишь со второй половины, читать повесть почти невозможно. Меня заставила сделать это только давняя редакторская привычка. Но дочитывала я повесть сквозь бессильные слезы – так захватила меня трагическая судьба ее героини, Нади. А плачу я очень редко. Но ведь хотелось бросить чтение на половине пути и отмахнуться... В чЕм тоже признаюсь.
Так что же перед нами? Художественное произведение? Нет, ибо у художественной литературы свои законы существования» сколько бы не твердили сегодня о поиске новых путей самовыражения.
    Читатель должен воспринимать написанное всеми чувствами, но, прежде всего, видеть. Здесь же увидеть невозможно ничего и никого, можно только сопереживать происходящему.
    Естественно, наиболее полно показана героиня Надя. Однако лишь в последней трети повести мелькает сообщение, что у нее длинная коса и она носит очки... А вообще какая она? Худенькая, маленькая – это ясно, но что отличает ее от других таких же худышек?
    Каков ее муж, Дима, каковы дети – вообще неведомо. О родне нечего и говорить: одни, легко забываемые, имена. Не вижу я и ее наперсницу Любу. Броская, яркая? Но почему так серы, безэмоциональны ее письма? И в них тоже безликие имена каких-то действующих лиц.
    Тем более мы не видим обстановки, в которой проходит жизнь этих двух женщин, узнаем лишь о том, что с ними случается.
    Это не повесть – документ нашей страшной эпохи. И место ему в музее. Письма-то, похоже, подлинные, в них и вся ценность этой вещи.
    Исходя из этого, следовало бы разобраться с началом повести. Вообще все, что касается институтской самодеятельности, свести до минимума, ибо нечто подобное делалось в институтах и до и после. Сколько бы раз автор не упоминала о «светлой» головке Нади, никаких взлЕтов таланта на сцене же не просматривается: приводимые тексты банальны, смысл их ясен только самим участникам представления. Не интересен и грозный Шеф – было многажды.
    Альпинизм – другое дело, фигура Снежного Барса важна, как один из кирпичиков будущего, обреченно драматического, характера героини. Но, как и все остальные, он тоже не виден, не выписан хоть сколько-то ясно.
    А ведь вся трагедия Нади (и многих ее сверстниц) в том, что она в институте привыкла смотреть на жизнь с альпийских горных высот, а выживать пришлось в глухом совхозе, где подойти к людям с достаточным пониманием она не умела.
    ...Скоро год, как я сотрудничаю в газете «Хронометр», получаю читательские письма. Их много. И я вижу, что в смысле выбора героини для своей повести Т.Марьина, что называется, попала в яблочко: в судьбе Нади отражена трагедия последнего советского поколения. Эти люди обречены, поскольку при многих прекрасных идеалистических качествах они лишены главного – чувства времени, способности приспособиться к нему.
    Вторая героиня повести, Люба, проще, она не поднималась на вершину с кирпичом в рюкзаке. Ей, горожанке, очень трудно в деревне, жизнь и ей сулила что-то иное, высокое, но недодала. Однако она живет и жить будет, да еще место подходящее (библиотека) для себя нашла. И ее тоже жаль: надрывается на работе добрый муж, болеют дети, но все же это не трагедия.
    Обречена Надя с ее максимализмом.
    Правда, в конце возникают вопросы, и не один. Что развело ее с мужем? Поскольку сам Дима назван, но не показан, не видно движение его души, характер, неясны и причины его ухода. Не только от жены, но и от детей. Я лишь предполагаю, но, может быть, это разочарование в сыне? Ясно же, что Паша болен безнадежно...
    Еще вопросы: как Надя попала в больницу (Петелино), куда все-таки делись ее дети? Забрали в детский дом? Даже в наши жестокие дни это как-то делается обычно. Тут необходимо некоторое прояснение. Кроме того, следует убрать высокопарно манерное обращение к Музе и свести до минимума присутствие в повести автора. Оно только мешает делу, а нужно-то по сути лишь в самом конце, чтобы рассказать о смерти Нади. Просто в качестве послесловия. Стихи Андрея Макаревича (к подлинной поэзии отношения не имеющие) в качестве финала – увы, просто пример авторского дурного литературного вкуса, к сожалению, в повести не единственный.
    Такая она вся горбатая – эта повесть. И сделать с ней ничего нельзя. Бесполезно говорить о работе над словом : автор его природно не слышит и не видит, не нужны какие бы то ни было дополнения и новые персонажи.
    Повторяю: это не повесть, а документ, свидетельство эпохи. Очень хорошо, что удалось сделать компьютерный набор. Пусть хранится. Больше мне сказать нечего.

 7.12.99
С уважением –  О.Гуссаковская


Я прочла прекрасную книжку З.Чалуниной, но вот какое бы ей название придумать? «Такое далекое близкое детство» – никуда не годится. Что-то простое и теплое, как сама эта проза: «Анютин прудок»?
Хороша и маленькая повесть, и рассказы ей не уступают. Но вот для кого это написано? Жаль, но не для детей, а для ровесников, тех, кто подобное пережил и помнит. Можно сколько угодно сожалеть об «американизации» сознания молодежи, понимать, что именно такая, добрая и светлая, проза могла бы выправить больные души... Бесполезно! Не прочтут.
Но книга нужна. Ока – живое и яркое свидетельство прошлого, которое все равно однажды будет востребовано. З.Чалунина – бесспорно, талантлива,  но мне пока неясно: сможет ли она перешагнуть через мир воспоминаний и сделать следующий шаг? Великолепных книг-воспоминаний в литературе не счесть. Но очень часто они и оставались единственными у автора. Как будет здесь – не знаю. Но от всей души желаю успеха в любом направлении творчества.

Январь 2001 г.
О.Н.Гуссаковская