Юрий Лебедев

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ПУШКИНА

В каждой развитой национальной литературе есть имена, являющиеся свидетельством ее вершины, дающие на века этой литературе духовно-эстетический идеал. В Италии это Петрарка, в Германии — Гете, в Англии — Шекспир, а у нас в России — Пушкин. Особенностью таких писателей является их «вечная современность». Они воспринимаются как «начало всех начал». В их творчестве видится воплощенным национальный идеал писателя и человека со свойственным ему чувством меры, с безупречным ощущением границ дозволенного и недозволенного в жизни и в искусстве. Поэтому всеми они воспринимаются как образец, но образец, недостижимый для подражания. «Невозможно повторить Пушкина», — утверждал Гоголь. И в то же время русский критик Аполлон Григорьев с удивлением подмечал: «Во всей современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного, что бы в зародыше своем не находилось у Пушкина». Послепушкинская литература безотчетно и неосознанно, вне прямого стремления к подражанию, остается тем не менее в границах того магического круга художественных тем и образов, который очерчен ее гением, высвечен ее немеркнущим солнцем. «Мы находим теперь, — писал вслед за Ап. Григорьевым Н.Н.Страхов, — что, несмотря на множество, по-видимому, новых путей, которыми шла с тех пор русская литература, эти пути были только продолжением дорог, уже начатых или совершенно пробитых Пушкиным». И в самом деле, «зерно» романа-эпопеи «Война и мир» Л.Н.Толстого содержится в «Капитанской дочке», равно как «зерно» «Преступления и наказания» Достоевского заключается в «Пиковой даме». Вся галерея «лишних людей» от Печорина Лермонтова, от Бельтова Герцена до Рудина и Лаврецкого Тургенева, Обломова и Райского Гончарова восходит к пушкинскому Евгению Онегину. Татьяна и Ольга в этом романе — прообразы Веры и Марфеньки в «Обрыве» Гончарова. К «русской душою» Татьяне тяготеют лучшие женские образы в романах Тургенева — Наталья Ласунская, Лиза Калитина, Елена Стахова. Русские писатели-классики, явившиеся после Пушкина, раскрывают и развертывают те емкие художественные формулы, которые содержит в себе образный мир Пушкина.
     В чем же секрет этой странной, на первый взгляд, очарованности русской литературы Пушкиным, что удерживает наших писателей в границах и пределах созданного им художественного мира? В творчестве Пушкина впервые осуществился органический синтез освоенного русской литературой ХVIII века культурного опыта Западной Европы с многовековой национальной традицией. Богатырским усилием был преодолен порожденный петровскими реформами разрыв между тонкой прослойкой «европеизированного» дворянского общества и народом с его тысячелетней православно-христианской духовностью. Пушкин восстановил прерванную реформами Петра связь времен древней и новой России, осуществив творческую работу глубокой общенациональной значимости. По словам Герцена, русский народ на приказ Петра образоваться «ответил через сто лет громадным явлением Пушкина».
   Необходимым условием вступления новой русской литературы в зрелую фазу ее развития являлось формирование национального литературного языка. До середины ХVII века литературным языком России был старославянский. Но с «Жития протопопа Аввакума» и бытовых повестей второй половины ХVII века начинается процесс формирования новой русской литературы. Реформы Петра I придали ему ускоренный характер, но и в стиле литературы ХVIII века преобладает хаотическая пестрота, произвольная смесь русских слов со словами, заимствованными из французского и немецкого, да и в употреблении русских царит стилистическая сумятица, преодолеть которую пытался Ломоносов своей языковой реформой, разделяющей слова русского языка на «три штиля» и закрепляющей «высокий», «средний» и «низкий» стиль за разными жанрами литературы.
   Реформа Ломоносова сыграла свою положительную роль в упорядочении стихии русского литературного языка, в обуздании речевого хаоса. Однако разрешить назревшую проблему она не могла в силу жесткой рациональной регламентации, навязанной «сверху» литературному языку. Ведь зрелый литературный язык — явление живое и органическое: он не конструируется, не изобретается, а рождается в процессе художественного творчества. В 1814 году П.А.Вяземский посетует: «Мы не знаем своего языка, пишем наобум и не можем опереться ни на какие столбы. Наш язык не приведен в систему, руды его не открыты, дорога к ним не прочищена». А друг Жуковского Андрей Тургенев в 1801 году ждет появления в нашей литературе второго Ломоносова: «Напитанный русской оригинальностью, одаренный творческим даром, должен он дать другой оборот нашей литературе».
   Решение творческой задачи такого масштаба возможно лишь в атмосфере высокого общественного подъема, обнаруживающего зрелость национального самосознания. Эту зрелость русская литература обрела после Отечественной войны 1812 года. В 1844 году в своих статьях о творчестве Пушкина В.Г. Белинский писал: «Можно сказать без преувеличения, что Россия больше прожила и дальше шагнула от 1812 года до настоящей минуты, нежели от царствования Петра до 1812 года. С одной стороны, 12-й год, потрясши всю Россию из конца в конец, пробудил ее спящие силы и открыл в ней новые, дотоле не известные источники сил, чувством общей опасности сплотил в одну огромную массу косневшие в чувстве разъединенных интересов честные воли, возбудил народное сознание и народную гордость... С другой стороны, вся Россия, в лице своего победоносного войска, лицом к лицу увиделась с Европою, пройдя пол нее путем побед и торжеств. Все это сильно способствовало возрастанию и укреплению возникшего общества. В двадцатых годах текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к самобытности: явился Пушкин».
    «Он при самом начале своем уже был национален, — говорил Гоголь. — Все уравновешено, сжато, сосредоточено, как в русском человеке, который не многоглаголив на передачу ощущения, но хранит и совокупляет его долго в себе, так что от этого долговременного ношения оно имеет уже силу взрыва, если выступит наружу». Национальный дух Пушкина «заключается в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание... Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина».
   Искусство Пушкина — это искусство поэтических формул, сжатых и емких художественных обобщений общенационального масштаба и значимости. В нем мобилизуются все возможности русского языка, вся заключенная в нем образная энергия. По замечанию Ю.Тынянова, «слово стало заменять у Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание». И такое стало возможным у Пушкина потому, что он обладал необыкновенной чувствительностью к самому духу национального языка, открывая его глубокие исторические корни, прочищая дорогу к скрытым в его недрах драгоценным рудам.
   «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива, — говорит Пушкин. — В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей».
    Пушкин понимает, что пришедший к нам из Византии церковнославянский язык, обработанный салунскими братьями св. Кириллом и Мефодием, являлся духоносным языком нашего православного богослужения. В течение многих веков, начиная с принятия Русью христианства при св. князе Владимире, он звучал в православных храмах перед прихожанами «во дни торжеств и бед народных», а потому и вошел в народный язык в качестве его высокой духовной первоосновы. «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер», — считал Пушкин, полагая, что Православие накладывает свою печать и на своеобразие русской национальной истории: «Поймите же и то, что Россия никогда не имела ничего общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Естественно, что и та ценностная шкала, которая организует пушкинский литературный язык, оказывается православно-христианской по своей внутренней сути. «Если сравнить язык Пушкина с языком Карамзина, — отмечал Н.Н.Страхов, — то можно подумать, что язык Пушкина гораздо старее, так как в нем встречается множество форм, уже изгнанных Карамзиным. Славянизмы, старые слова так же мало пугали Пушкина, как и формы простонародные».
  По определению М.Н.Каткова, «в поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному равновесию все стихии русской речи», «успокоился труд образования языка; в Пушкине творческая мысль заключила ряд завоеваний в этой области, разделалась с нею и освободилась для новых задач, для иной деятельности...  У Пушкина впервые легко и непринужденно слились в одну речь и  церковнославянская форма, и народное речение, и речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслью как ее собственное».В отличие от Карамзина и его последователей Пушкин не вводил в литературный язык никаких новых слов, но зато очень широко пользовался удачными художественно-стилистическими находками своих предшественников и современников. В его стихотворении «Памятник», например, ощутимы заимствования из поэтической лексики Державина; в стихах «Я помню чудное мгновенье...» ключевой образ «гений чистой красоты» взят у Жуковского; поэтический вопрос-формула, открывающий стихотворение «Что в имени тебе моем?..», подхвачен Пушкиным у второстепенного и ныне забытого поэта Саларева; поэтический образ «дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы» — вариация находки второстепенного поэта Филимонова: «И разъяренные валы... дробят о грозные скалы» и т.п. Масштабы таких заимствований в словаре Пушкина огромны: здесь Ломоносов и Державин, Радищев и Княжнин, Жуковский и Батюшков... В 1920-е годы вышла специальная работа на эту тему. М.О.Гершензон дал ей характерное название «Плагиаты Пушкина». Однако такие «плагиаты» у Пушкина были неизбежными и принципиальными в свете главной задачи, которую он призван был решать в своем творчестве. Родоначальник новой русской литературы ко всему поэтическому наследию относился как к общенациональному достоянию. Подобно народному сказителю, творящему по законам коллективного искусства, он не стыдился присваивать себе близкое его душевному настрою «чужое». Менее всего он стремился измышлять что-то от своего лица и вовсе не был озабочен противопоставлением своего «я» предшественникам и современникам. Напряженным творческим усилием он осуществляет в русской литературе синтез всего, что было создано в ней трудами бывших до него и живущих с ним поэтов и писателей. А для того, чтобы этот синтез осуществить, нужно было дать освоенному опыту новую художественную меру. Своеобразие Пушкина заключается не столько в открытии нового, сколько в упорядочивании старого — в иерархической его организации на зрелой и органической национальной основе.
    «Область поэзии бесконечна, как жизнь, — говорил Л.Н.Толстой, — но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, например, эта гармоническая правильность доведена до совершенства».Обратим внимание на слово «предвечно», употребленное Толстым. Оно означает, что иерархия ценностей не человеком придумана, не художником «изобретена». Не человек в конечном счете является «мерою всех вещей»: эта «мера» объективна и существует независимо от наших субъективных желаний и капризов. Она является нам свыше, как солнце, как небо, как звезды; ее можно почувствовать в гармонии окружающей нас природы, где все соразмерно, организовано, прилажено друг к другу. Потому-то эта гармония в русском народном языке обозначалась более точным по смыслу словом «лад». Гений Пушкина заключался в прозрении этого «лада», в постижении «высшего порядка вещей в окружающем нас мире». Именно так определяет Пушкин суть поэтического вдохновения в споре с одним из современных критиков: «Критик смешивает вдохновение с восторгом, — говорит он. — Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвести истинное, великое совершенство».
     Вдохновение мыслится Пушкиным как интеллектуальное прозрение в скрытую сущность вещей и явлений окружающего мира, в сложную организацию его частей в целое. Такое прозрение нуждается прежде всего в даре восприимчивости, в «особом расположении души к живейшему принятию впечатлений». П.А.Плетнев писал о Пушкине: «Он постигнул, что язык не есть произвол, не есть собственность автора, а род сущности, влитой природою вещей в их бытие и формы проявления». Отсюда рождается пушкинское сравнение поэта с эхом, послушно откликающимся на все в окружающем мире:

Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.

      Отсюда рождается естественность, нерукотворность, органическая природность поэзии Пушкина. Когда читаешь его стихи, возникает ощущение, что это не поэт, а сами предметы, им изображенные, о себе говорят. Пушкин — весь самоотдача, он радостно находит себя в другом. «Эгоист, — гласит древняя индусская мудрость, — всему внешнему, всему, что не он, брезгливо говорит: «Это не я, это не я»; тот же, кто сострадает, во всей природе слышит тысячекратный призыв: «Это ты, это тоже ты»«:

В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.

       С этим качеством поэзии Пушкина, восходящим к сострадательной душе русского народа, связано и другое ее свойство, которое Достоевский называл «всемирной отзывчивостью». «Он человек древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления, он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что он может перевоплощаться в них во всей полноте». С другой стороны, Аполлон Григорьев подметил, что вполне и до конца Пушкин никому не покорялся, что в его «всемирной отзывчивости» был элемент состязательности и борьбы. Пушкин тут как бы мерялся силами с гениями других народов, утверждая свой, национально-русский взгляд на мир. «Из такого рода борьбы с чуждыми типами Пушкин всегда выходил сам собою... В нем в первый раз обозначилась наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный образ русской души».
     «Всемирная отзывчивость» Пушкина была порождена необходимостью национального самоопределения. Познать себя, познать тайну русской индивидуальности можно было лишь через сравнение ее с индивидуальностями других народов и других национальных культур, в творческом состязании с ними. Если, например, «Дон-Жуан южных легенд — это сладострастное кипение крови, соединенное с демонски-скептическим началом», то Дон-Жуан у Пушкина — это человек с беспечно-юной, безграничной жаждой наслаждения, наделенный «сознательным даровитым чувством красоты». В нем есть что-то от чисто русской удали и беспечности, дерзкой шутки над прожигаемой жизнью, безудержной погони за впечатлениями. В основе пушкинской иерархии ценностей лежит острое чувство совести. «Совесть стучится у него под окном крестьянина, который не похоронил утопленника; она в черный день просыпается у разбойников; докучный собеседник, она когтистым зверем терзает Скупого рыцаря и окровавленной тенью стоит перед Онегиным; в тихую украинскую ночь обвинительными очами смотрит она в сумрачные помыслы Мазепы; жалобной песней русалки, бредом сумасшедшего мельника она тревожит изменническое сердце князя; тяжелыми стопами Каменного гостя проходит она в греховную душу Дон-Жуана и в звуках моцартовского «Реквиема» вольется в душу отравителя Сальери. Не самозванец, а совесть Годунова облеклась в страшное имя царевича Димитрия», — писал об этой ключевой особенности пушкинского мироощущения критик «серебряного века» Ю.Айхенвальд, который называл произведения Пушкина «художественным оправданием Творца, поэтической Теодицеей»: «Его поэзия — отзыв человека на создание Бога. Вот сотворен мир, и Творец спросил о нем человечество, и Пушкин — ответил на космический вопрос, на дело Божиих рук, — ответил признанием и восторженной хвалой вознес «хвалебный гимн Отцу миров».
        По универсальности охвата жизни поэзией, по полноте и целостности восприятия мира гений Пушкина напоминает творцов эпохи Возрождения. Но сам дух поэзии Пушкина далек от западноевропейского Ренессанса. В чем и почему? Современный знаток творчества Пушкина В.С.Непомнящий замечает, что в ренессансной гармонии мира мерою всех вещей является человек, обожествленное человеческое естество. Пушкин человеческую природу никогда не обожествлял, зная о ее греховности, о ее земном несовершенстве. Отсюда характерная для Пушкина, православная по своей сути, «стыдливость формы», порожденная сознанием, что в этой жизни нет абсолютной красоты и абсолютной завершенности. И.С.Тургенев вспоминал: «Ваша поэзия, — сказал нам однажды Мериме, — ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу». «У Пушкина, — прибавлял он, — поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы». В пушкинской гармонии нет самодовольного чувства достигнутого, нет претензии на полную завершенность и совершенство. Чувство красоты в его поэзии не довлеет, не стремится к эффекту и блеску. Это чувство постоянно уравновешивается у Пушкина двумя другими — добром и правдой. В творчестве Пушкина торжествует всякий раз триединство Добра, Правды и Красоты. Поэтому пушкинская гармония сдержанна и стыдлива, она «сквозит и тайно светит» в смиренной наготе жизненной прозы.
       Красота, Добро и Правда в представлении Пушкина предвечны, нити этого триединства в руках Творца. На земле они не явлены во всей полноте, их можно лишь почувствовать, как сокровенную тайну, в минуты поэтических вдохновений. В стихотворении «Поэт» Пушкин отрекается от авторской гордыни, он говорит о том, что в повседневной жизни поэт не отличается от всех смертных и грешных людей: он малодушно предается заботам «суетного света», душа его порою «вкушает хладный сон» и «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Всех удивляло в Пушкине отсутствие тщеславия и самомнения, его умение быть равным с любым человеком, его русское простодушие. Пушкин не кичился своим талантом, ибо он видел в нем Божий дар, данный ему свыше. По отношению к этому дару Пушкин — как смертный человек — испытывал высокое, почти религиозное благоговение, и свой гений он не считал сугубо личным достоинством и заслугой:

Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

        Вдохновение приводило его в священный трепет, ибо в эти мгновения ему открывалась тайна предвечного замысла Бога о мире и людях, и он, смертный, получал возможность к ней прикоснуться. Поэтому Пушкин видел в искусстве поэзии не «самовыражение», а «служение», накладывающее на поэта нравственные обязательства. Пушкин и здесь был сыном русского народа, искони считавшего стыдливость и смиренномудрие лучшими добродетелями человека, а гордыню — самым тяжким, смертным грехом. В «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин коснулся именно этих нравственных устоев своего народа. Пока старуха просила себе нового корыта, новой избы, рыбка золотая, хоть и с неудовольствием, это терпела. Но как только старуха пожелала быть богиней, — плеснула хвостом и скрылась в морской пучине, а старуха осталась при разбитом корыте.
        В то же время Пушкин не был святым человеком, хотя и тянулся к святости. Его призвание было в другом, его путь — это путь русского национального поэта. А поэт — натура действенно-созерцательная, отзывчивая на все впечатления бытия, стремящаяся все испытать, все изведать в этом мире, не застрахованная от грехов и падений. Как русский человек, Пушкин был наделен безмерной широтой и размашистостью натуры. Его жизнь — это горение и борьба как с несовершенствами и нестроениями окружающего мира, так и с самим собой, со своими заблуждениями и слабостями. Пушкин сполна принял в себя душу русского человека и всю жизнь трудился над ее оформлением. «Таково было великое задание Пушкина, — говорит русский мыслитель Иван Ильин, — принять русскую душу во всех исторически и национально сложившихся трудностях, узлах и страстях и найти, выносить, выстрадать, осуществить и показать всей России достойный ее творческий путь, преодолевающий эти трудности, развязывающий эти узлы, вдохновенно облагораживающий и оформляющий эти страсти... Как сын времени, он должен был, решая эту задачу, вобрать в себя все отрицательные черты эпохи, все соблазны русского интеллигентского миросозерцания, но не для того, чтобы их утвердить, а чтобы одолеть и показать русской интеллигенции, как можно и должно их победить».
        Вот почему современные исследователи Пушкина называют его не гением исключительности, а гением нормы. Н.Н.Скатов говорит: «Пушкин, я думаю, единственный в мире тип нормального гения. Гений всегда исключение из норм, гений всегда, все-таки, выбивается из ряда, а Пушкин — это нормальный гений или гений нормы, если угодно. Вот в этом качестве он перед нами сейчас и предстает, и он развивался как единственный в своем роде нормальный человек на всех этапах». История его развития — это постановка и решение основных проблем русского духовного бытия и русской судьбы. Путь, пройденный и отраженный Пушкиным в его поэзии, отзовется потом в творчестве Толстого и Достоевского, воплотится в жизни их героев: от разочарования и безверия — к вере и молитве, от революционного бунтарства — к мудрой государственности, от юношеского многолюбия — к культу семейного очага, от мечтательного свободолюбия — к трезвому, оберегающему преемственность исторического развития консерватизму: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества». «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка».
       «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — сказано в св.Евангелии от Иоанна. Пушкин обрел через свой дар оформленный язык художественных слов-образов, в котором отразился весь душевный процесс «русского гения». В Пушкине заключен высокий Дух нашей классической литературы, ибо Некрасов и Тургенев, Гончаров и Островский, Толстой и Достоевский писали свои произведения на языке Пушкина, в созданной этим языком системе национальных ценностей. В Пушкине, как в зерне, содержится будущее нашей литературы. Гений Пушкина, как незримый дух, обнимает собою и осеняет нашу классику не только XIX, но и XX века. «Пушкин наше все, — сказал Аполлон Григорьев. — В Пушкине надолго, если не навсегда, завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс... Пушкин, везде соблюдавший меру, сам — живая мера и гармония».