На правах рукописи
ОДНАЖДЫ УТРОМ
Рассказы для детей
У меня были самые красивые лыжи. Отец перед отправкой на фронт сделал их, покрасил яркой красной краской и сказал: «Катайся на здоровье».
Ребята, конечно, завидовали мне. А особенно первоклассник Колюня. Он всегда приставал, выпрашивал лыжи, потому что у него своих не было, а я еще нарочно перед ним хвастался:
— Хорошо скользят. А легонькие-то, а гибкие-то! И пружинят хорошо.
Вот и нахвастался. Колюня проходу не давал. Только завидит меня, сразу начинает канючить:
— Ну дай попробовать хоть разочек, дай прокатиться-то!
Ребята послушали, послушали, как я разные причины придумываю, чтобы отказать, и отвернулись от меня. Тут я подумал, что они не будут со мной дружить, если не пожалею Колюню.
— Ладно, пошли на малышковую горку.
— Хорошо, сначала на малышковой попробую.
— Упадешь ведь, а вдруг сломаешь? Таких, смотри, ни у кого больше нет.
— Да не упа-ду-у, вот увидишь, не упаду.
— Ну бери. Только, если упадешь, больше ни разу не проси.
Он старательно подвязывал к большущим валенкам ремешки креплений. И потом долго стоял на горе, не решаясь тронуться с места.
— А тебя отец, когда с войны придет, не заругает? — спросил он.
— Мой папа добрый. Давай!
Колька набрал в грудь как можно больше воздуха, раздул щеки, оттолкнулся палками и поехал вниз по хорошо накатанной лыжне. И лыжня-то была некрутая, с единственным поворотом возле куста можжевельника, а он не смог удержаться: струсил, наверное, и упал.
Я подбежал к нему и сразу за лыжи взялся: «Снимай, больше никогда не получишь! Видишь, трещинка!»
— Так было, — сказал Колюня.
Эта маленькая щербинка, конечно, и раньше была, но мне хотелось упрекнуть Кольку. Он это понял.
— А я и сам сделаю лыжи, вот так!
И тут же спросил: «А из чего твои лыжи сделаны?»
— Из березы.
— Я из березы не буду. Березы нельзя губить. Папа говорил, самое красивое дерево — береза.
— Лыжи только из березы и делаются. Из осины не идет, какие лыжи из осины — хрупкие больно.
Он сбегал домой за топором. Мы вместе искали самую стройную, гладкоствольную березу. Помогали нам и другие мальчишки. Петька-сосед, на год меня старше, сказал: «Дай-ка, Никола, топор».
— Чего будешь делать?
— Вот эти две срублю.
— Не надо, Петь, — попросил Колька. — Не надо, ладно?
Петька стоял на своем. Он обмял снег вокруг дерева, постучал обухом — зазвенела береза, вздрогнула, шевельнула ветвями, обронила хлопья снега.
— Зачем ты разбудил ее? — спросил Колюня.
— Чего ты сказал?
— Спала ведь она...
— Эх ты, деревья не спят, они замерзают на зиму, они неживые.
— Нет, живые. Я не хочу, не хочу лыжи делать! И кататься никогда не буду. — Колюня толкнул Петьку и схватился за топорище. — Не дам!
— Как хочешь.
На следующее утро тетя Варя, мать Колюни, поехала в райцентр покупать лыжи. Но их тогда в магазине не продавали. Она вернулась ни с чем. В тот же вечер вытащила на улицу скамейку, поперечной пилой отпилила один конец и завострила его топором. Это она сделала колышку. «Вот тебе, катайся! Или хуже?!» — сказала. Но сын не послушался, не стал кататься на колышке, ему хотелось на лыжах...
Он перестал выходить на гору. А потом заболел скарлатиной. Мы долго думали, чем бы порадовать больного друга. И тогда я решился: принес лыжи, положил на постель рядом с Колюней.
— Они твои теперь. Возьмешь?
— Не... Не надо, — тихо сказал он. — Пока болею, снег растает.
— Ох ты! Придумал. Зима еще только началась. Она долгая, зима-то, очень долгая.
— Все равно не надо. Мне свои лыжи нужны. Папа придет и сделает, вот.
Но Колькин отец не вернулся с войны...
Выздоровев, Колюня катался на колышке. А я не смел выезжать на своих самых красивых лыжах...
Через двадцать лет я получил письмо из Москвы от студента суриковского института. Доброе письмо с воспоминаниями заканчивалось такими словами: «А береза все-таки спала... Неужели кто-нибудь срубил ее? Собираюсь приехать и посмотреть».
СТАКАН ЗЕМЛЯНИКИ
За березовой рощей недалеко от деревни Аленкина мама косила траву, Аленка собирала цветы. По близкой дороге проносились машины, на дальнем увале рокотал трактор. В реке плескалось солнце, а в голубой вышине иногда пролетали серебристые самолеты, но девочка думала, что и не самолеты это вовсе, а большие белые ласточки. Мама на небо не смотрела, она работала — косила подкормку колхозным коровам, чтобы они больше давали молока и не скучали во дворе. Аленка все понимала уже, хотя мама часто называла ее малышкой-глупышкой.
«Аленка, беги ко мне скорее, я еще земляничину нашла», — позвала мама. Девочка заторопилась к матери, и, падая, всякий раз кричала: «Я сейчас, мамочка!» Мать, отложив косу, ждала.
И вдруг она вспомнила свое детство. И увидела поле широкое, пыльную дорогу, несжатую полегшую рожь, услышала тяжелый гул самолетов...
Аленка губами взяла земляничину, и маме показалось, что дочка поцеловала ей руку, она от счастья закрыла глаза, обняла девочку, прижала к груди.
А потом они шли к реке и молчали. Когда раздевались, Аленка хихикала и радовалась: «Ветерок со мной в щекотки играет». Развеселилась она, расшалилась. И маме весело стало. Бегали по перекату, зачерпывая пригоршнями воду, обсыпали друг друга искристыми брызгами. «Ах, какая звонкая, ласковая вода», — говорила мама и смеялась.
Пробежал ветерок, зарябил реку, заволнил осоку, качнул высокие березы — переменилось все вокруг. И вода на перекате звенеть перестала. «Пора выходить, простудимся», — сказала мама. Аленка согласилась. Они поднялись на высокий берег, грелись на солнышке. Теплый ветер то пушинки над ними кружил, то щекотал волосами щеки, то гонял вокруг мотыльков. А когда ветер устал играть и затаился в прибрежных ивах, они начали неторопливо одеваться. Сначала Аленка, подняв руки к небу, смотрела через тонкое платье на солнце, а потом мама через свое платье смотрела. И обе они видели небо, покрытое солнечными шарами…
Взявшись за руки, стояли возле самой воды и слушали, что шепчут мелкие волны песчаному берегу. И обе удивлялись, если игривые уклейки выпрыгивали из воды.
Аленка увидела лодку. И мама поняла ее желание, привела эту большую лодку. «Мама, мама!» — радовалась Аленка, подпрыгивала и хлопала в ладоши.
Они сели в шершавую смоляную долбленку, доской оттолкнулись от берега. И высокие берега завистливо смотрели на них земляничными глазами. И ласточки завидовали, кружились, то касаясь воды, то взлетая вверх, когда мама перекладывала весло с одной стороны на другую, чтобы выровнять лодку по течению, а потом, опять снижаясь, норовили сесть на Аленкины колени и просили: «Возьми, возьми с собой!»
— Возьмите меня, ведь и мне полететь хочется. А-а, не берете?
Лодка сама плыла по течению, и теперь маме нечего было делать, она смотрела на свою дочку. Их было только двое во всем мире, потому что ласточки обиделись и отстали, наверно, Домой к своим малышам улетели.
Аленка пальчиком прикоснулась к воде, спросила:
— Почему у ласточек крылья шуршат?
— Это они воздух рассекают.
— А как это рассекают? А кто потом воздух склеивает? А где этот воздух?
— Я тебе отвечать не успеваю.
— Ну и не отвечай... А почему вода—вода?
— Не знаю.
— Такая большая, совсем большая, и не знаешь...
Лодка вздрогнула, уткнувшись в берег, и Аленка забыла самый трудный вопрос, который собиралась задать маме — она хотела опять спросить: почему у всех есть бабушки, а вот у нее нет.
— Не бойся, — сказала мама.
— Я не боюсь... Я ягод хочу, вот, — Аленка решила,
что, пока мама будет собирать землянику, можно побыть одной и всяких вопросов напридумывать.
Но землянику стали собирать вместе — так мама хотела. Много насобирали. Полный стакан! Да еще горсточку. Устали даже. Сели отдохнуть.
— Небо — это крыша, да?
— Нет, это воздух... — мама задумчиво повторила это слово два раза.
— Мама, ты чего?
Мама молчала, гладила Аленкины плечи.
«И ничего-то не знает моя мама», — решила Аленка и не стала больше ни о чем спрашивать.
Посидели, помолчали. И надумали идти обратно, к березам, за которыми отдыхало солнце.
Долго шли, медленно. И солнце, поджидая их, сквозь ветки выглядывало.
Мама устало легла на валок сена, заложила руки под голову и стала смотреть на одинокое розовое облако, остановившееся над поляной. Она вспомнила, увидела себя такой же, как Аленка, средь изрытого, обгорелого ржаного поля возле охваченной пламенем машины. Она увидела и услышала, как кричала до боли в груди, звала, будила самую родную, единственную на свете... Все вокруг гудело и разрывалось. В небе висел самолет, похожий на черный крест, и что-то крошил на землю...
Аленка на цыпочках подошла поближе, посмотрела маме в лицо — по глазам хотела догадаться, о чем она задумалась, но мама закрыла лицо руками.
«А я убегу, — решила девочка. — Пускай думает, что я стала невидимкой. Убегу и спрячусь».
Тихонько, на цыпочках, попятилась и побежала. Спряталась за кустами и дыхание затаила.
Ветер с кем-то шептался вверху. Далеко-далеко разговаривал папин трактор. Серебристый самолет белой линией разделял небо на две половины. Ворона совсем близко каркнула. Аленка струсила и помчалась обратно.
Мама поймала ее.
— Не пущу, больше не пущу. Ты больно расшалилась, моя хорошая. А мне ведь одной скучно.
— Мам, я домой хочу. Мы и так много наработали. Взглянув на солнце, мать засобиралась домой:
— Слышь, коровы мычат. Меня зовут. На дойку пришли. Побежали, Аленка, скорее.
Аленке хотелось на руки, но она не просилась. Шагали они рядом. И обеим нравилось так идти.
А в деревне все, конечно, смотрели на Аленку, улыбались ей, говорили: «Ах ты, мамина помощница!»
— Я на сенокос ходила, понятно? — хвасталась она, высоко поднимая над головой стакан с земляникой.
А ночью девочка видела во сне все сразу: и небо в солнечных шарах, и волнистый белый от ромашек луг, и голубую реку, по которой плыла красная лодка, и ныряющих в глубину белых ласточек, и высокие берега с земляничными глазами, и себя на маминых руках. И так ей хорошо, сладко спалось под далекий ровный рокот папиного трактора. ..
У самого изголовья, на подоконнике, стоял стакан с душистой замляникой.
РАЗНОЦВЕТНЫЕ ЛИСТЬЯ
— Аида наперегонки! — предложил шустрый Илюша Тихомиров.
— Аида, — согласился Вова.
До леса было недалеко, и мальчишки, соревнуясь, добежали быстро.
— В этот осинник я всегда хожу за брусникой, за грибами, — объяснял Илюша, — здесь хорошо. Когда дует ветер, качаются деревья, листья, словно клоуны, на тонких ножках крутятся. Тут все как в сказке. Правда?
Вова выражает согласие кивком головы. Он впервые в таком лесу. Очарованный, чуть приоткрыв рот, смотрит вокруг. Всего месяц назад Вова Смирнов приехал в лесной поселок с отцом и мачехой, которую еще весной привел отец, сказав сыну: «Теперь это твоя мама». Вова обрадовался: плохо жилось ему без матери.
Когда родную маму похоронили, он еще совсем маленький был...
Новая мама относилась к Вове хорошо. Они часто оставались дома одни: отец — шофер, он всегда в рейсах.
Появился у Вовы и новый друг: с Илюшей Тихомировым сидели за одной партой и жили по соседству.
В этот день у мальчиков было особое задание. Учительница Елена Ивановна, сообщив тему следующего урока рисования, спросила:
— Кто из вас, ребята, сможет принести осиновых, березовых и кленовых веток с листьями?
Илюша Тихомиров высоко поднял руку, подтолкнул соседа: «Вовка, идем!»
Вова, хотя и неуверенно, тоже поднял руку.
— Только чтоб веточки были красивые, — выделив последнее слово, сказала учительница, — подобрать надо с художественным вкусом.
— Подберем! — выкрикнул Илюша.
...Всюду полыхали разноцветные кроны деревьев, то затухая, то вспыхивая снова, как только солнце появлялось из-за расплывчатого облака. Осень, щедро принарядив деревья, тут же сердито и безжалостно ощипывала их. Медленно кружились листья, порхали птахами между белых, серо-коричневых и серо-зеленых стволов. «Правда, как в сказке», — думал Вова.
Ребята шли по лесу. Березовых и кленовых веток они, еще на опушке набрали, а вот с осиновыми труднее. Осины — деревья голенастые. Листья у них только на самых вершинах.
— Попробуй-ка, заберись на такую, — Илюша вздохнул. — А что если все-таки попробовать? — предложил он. — Видишь, там какая хорошая ветка. Зеленые, желтые и даже красноватые листья!
Илюша, пыхтя, сделал несколько неуклюжих движений, пытаясь вскарабкаться по стволу, но ничего у него не вышло.
— А, ладно, — махнул он рукой, — пойдем дальше, Найдем еще и не хуже.
— Дай я, — решился Вова. — Можно? Я легкий, ты меня будешь поддерживать.
— Попробуем.
Крепко обхватив тонкими, но цепкими руками гладкий ствол осины, мальчик решительно карабкался вверх, «Только бы до первого сучка добраться», — думал он, стиснув зубы.
— Молодец! Браво! — кричал снизу удивленный Илюша.
С трудом отломив ветку и взяв ее в зубы, Вова начал спускаться. На обратный путь сил не оставалось. Было еще довольно высоко, когда он, обжигая руки о ствол, скользнул вниз.
— Больно? — спросил Илюша.
— А, пустяки! Главное, ветка в сохранности. Но Илюша удивленно вскрикнул:
— А брюки-то!
Вова, взглянув на распоротую штанину, вдруг горько расплакался:
— Что я теперь буду делать? — сквозь слезы проговорил он.
— И верно, у тебя ведь мачеха, — вспомнил Илюша. — А они все злые. Вон у Тимки Ушакова такая сердитая, за всякий пустяк наказывает. Елена Ивановна не раз с ней беседовала.
Вову мачеха еще никогда не наказывала. Да и не за что было. А теперь, может, и впрямь попадет.
— Ничего, не печалься, сами зашьем.
— Зашьешь тут, — всхлипывая, буркнул расстроенный Вова. Он откусывал от большого осинового листа кусочки и небрежно выплевывал их: какие они горькие, эти осиновые листья.
— Идем. Ну идем же, — упрашивал друг. Наконец успокоившись, Вова поднялся. Домой возвращались медленно.
Положили в сенях ветки, и — к Илюше, портняжничать. В школе их еще только пуговицы пришивать научили, а тут столько работы. Илья несколько раз уколол себе указательный палец. Кое-как зашили, но штанина получилась короче другой, нитка стягивала шов.
— Ну я пошел, — печальным голосом проговорил Вова.
— И я с тобой.
— Зачем? Хуже будет. Я — один.
— Друзей в беде не бросают, понял? Пробирались огородами. А когда подошли к крыльцу,
Вову еще сильнее охватила робость. Он сам себя успокаивал: «Не бойся, она хорошая, ласковая». Вспоминал, как, уходя на работу, мама всегда ласково наказывала ему: «Володя, не забудь надеть белую рубашку». Теплой рукой гладила по голове и шепотом говорила: «Весь в отца. Неоглядчивый, непоседливый».
Она была уже дома. Вова это понял, увидев открытую дверь. Сердце стучало.
«Ну влетит теперь. Вот, и ветки выбросила», — подумал он.
Во дворе две соседские козы уже общипывали с веток последние листья.
Только хотел было Вова скрыться, решив провести ночь на сеновале, мать вышла на крыльцо, улыбнулась, увидев мальчишек, проговорила:
— А-а, друзья пришли. Идите быстрее со мной ужинать.
Вова настороженно смотрел на мать.
— Ах да! — спохватилась она. — Извини меня, сынок. Дверь оставила незакрытой, козы противные...
В голосе ее чувствовалось сожаление. Вовка, придерживая штанину, боком сделал несколько шажков, чтобы шов не был виден. Мать взяла его за руку: «Пойдем, наверное, проголодался... Понравилось ли тебе сегодня в школе? Что вам объясняли?»
Вова ответил дрожащим голосом:
— Мы рисовать с натуры начали.
Оглянувшись, он не увидел друга — отстал, наверное, тоже струсил.
— Надевай вот чистые брюки. Эти я починю. Вижу, что сам старался, — сказала мама. — А ветки для тебя другие принесла. Думаю, на дело приготовил.
На своем столе Вова увидел несколько веток. И обрадовался.
— Это на урок рисования, — пояснил он.
Дверь скрипнула, показалось любопытное и встревоженное лицо Илюши. Он увидел, как Ирина Ильинична, обняв сына, беседует с ним, и спросил:
— Можно?
— Входи, входи, Илюша. Садись за компанию, — пригласила Ирина Ильинична его к столу.
А потом втроем отбирали самые лучшие ветки. От разноцветных листьев, желтых, красных, зеленых будто бы пахло свежими яблоками.
По шумным перелескам да влажным низинам неторопливо пробирался лисенок с легким пушистым хвостом, кончик которого белее и самого первого снега. Сначала лисенок сам не знал, куда идет, часто останавливался и радовался всему, что видел и слышал, лишь иногда настораживаясь.
Он не понимал еще настоящей опасности и осторожничал лишь потому, что всего боялся. В конце лета вдруг убежал из школьного живого уголка, к которому уже привык. Долго блуждал, скуля жалобно, искал семью. Дни коротал в ложбинках и оврагах, а по ночам выходил на поля мышковать. Но любопытство и привычка тянули его к людям, потому и подходил он день ото дня все ближе к деревне.
В синеватых зарослях последнего перелеска таился лисенок несколько часов. Глядел из-под веток на деревню, вздрагивал, почуяв незнакомый запах, вострил уши, прислушиваясь к далекому людскому говору или к сердитому рокоту мотора.
От ветра долго шуршала трава, шелестели в вышине редкие осиновые листья. Лисенок терпеливо ждал, когда все вокруг затихнет. Он пересек тропинку, по длинной борозде подкрался к дому, который показался ему приветливее других. Поджав хвост, протрусил через дорогу и прислонился к теплой стене сарая, чтобы перевести дыхание, осмотреться. Желтые нарядные березы стояли в палисаднике, по небу плыли белые облака, светило щедрое летнее солнце, весело зеленела на лужайке отава. Неподалеку важно разгуливали два гуся, смотрелись в бездонную лужу. Совсем рядом ворчал петух на непослушную бестолковую курицу, не умеющую быстро находить зерна в мякине. Эта воркотня не волновала лисенка, он не обращал внимания на кур.
Распахнулось окно, и послышался мальчишеский голос:
— Гуси, гуси! Га-га-га!
Гуси отозвались. Мальчик совсем высунулся из окна, а потом, ухватившись руками за наличник, встал во весь рост.
— Ага, вижу! — крикнул мальчик. — Папа! Мама! Журавли летят. Ой, как высоко. До свиданья, журки, прилетайте весной!
— Не шуми, Василий, — ответил отец. — Дай людям поговорить.
— Так ведь журавли летят, папа.
Лисенок тоже узнал птиц — встречал их на болоте.
В избе загрохотали сдвигаемые стулья, и лисенок юркнул в подворотню, прошмыгнул в сарай. Куры всполошились, но лисенок пробежал по настилу, усевшись поудобнее, стал прислушиваться.
Спустя немного времени дверь распахнулась. В дверях сарая с кормом для кур появилась хозяйка. Но вдруг ойкнула и попятилась: увидела лисенка. А тот доверчиво глядел на нее и даже ласково помахал хвостом — поздоровался.
— Хозяин, поди-ка сюда, — приоткрыв дверь в избу, позвала женщина.
— Да иди, говорю, живо! Воровка-то пожаловала. Вошел хозяин, высокий, широкоплечий, в замасленном комбинезоне. - Где?
— Да гляди, гляди!
— Ишь ты! Вот так штука... Белым днем объявилась, плутовка. Трех самолучших курочек уволокла, теперь, значит, за петухом! — Он протянул руки, хотел схватить зверька, но тот юркнул на ящики, а с них на балку под самую крышу.
— Исцарапает, Фома!
— Пожалуй, ты права, — мужчина оглянулся и, приложив палец к губам, вышел из сарая, захлопнул дверь.
— Ах ты! Ружье-то, ружье-то отдал! — загоревал он. — Ну чего стоишь, пошли Ваську к Егору.
Но не дождался исполнения приказа, сам выскочил на улицу, сдернул сына с подоконника, шлепнул по спине:
— Принеси-ка от Егора ружье. Да поживее!
Лисенок слышал торопливый топот босых мальчишеских ног. И сам встревожился. Переметнулся с одной балки на другую, а там через щель — на крышу и остановился. Рядом качались вершины берез. Шелестели редкие листья, желтыми огоньками кружились в воздухе, а вдали фиолетовой лентой катился к горизонту лес, манил и звал к себе. Если бы прыгнуть с крыши, промчаться по капустной грядке к овражку, запутать след и юркнуть в перелесок, там до темного ельника будет совсем близко. Но лисенок, напуганный людьми, растерялся. Почуя недоброе, он заметался по крыше, а потом спрятался за трубой. Люди, уже собравшиеся у дома, все равно заметили его.
— Вот, вот лиса!!!
Лисенок виновато помахал хвостом и, подняв острую мордочку к небу, жалобно заскулил — звал на помощь. И тут увидел бегущего с ружьем мальчика.
Вася лисенка не замечал, недоуменно разглядывая собравшихся вокруг дома людей, не догадывался, что затеял отец.
Тот выхватил у него ружье, торопливо вставил патрон.
— Ты в кого, папа?
Фома вскинул «централку», легонько отпихнул стоящего рядом сына: «Не подтолкни!»
— Папа! — закричал мальчик, увидев зверька. — Это лисенок!
— Уйди, не мешай. Сейчас подарок матери сделаю.
— Не стреляй, не стреляй!
— Пусть курей щиплет, да? Не так хозяин добро оберегает, не так, — Фома переходил с места на место, выбирая, откуда лучше стрелять.
— Да не попасть! — подзадоривали охотника несколько голосов.
А Вася, тем временем взобравшись с забора на сенник, а оттуда на крышу, уже бежал по ней. Лисенок крутился около трубы, метался, словно пламя...
И вдруг — о, чудо — лисенок, сделав несколько шагов, оказался рядом с мальчиком, припал к его ногам. Вася погладил лисенка: «Напугался, Рыжик!»
— Гляди ты, вот так штука... — удивлялись мужики.
— Да убери, убери ты ружье-то, — кричала женщина. — Сын там, не видишь?
— Вижу... Прозрел, — сказал Васин отец, вытащил патрон из ствола и бросил ружье на траву.
Мальчик гладил зверька и упрашивал: «Не убегай, ладно? Оставайся со мной». Но лисенок, почувствовав, что опасность миновала, отошел чуть-чуть, огляделся и помчался вниз по крыше сенника, а там перебрался на изгородь, с нее — на грядки, да по длинной борозде и потрусил к лесу.
Долго он потом не появлялся возле деревни. Каждый день ходил Вася по оврагу и перелескам, искал лисенка, звал его поесть молочной лапши или свежей рыбы, которую он наловил в реке.
Над полем плыли серые осенние облака. Просветлевшие перелески волнились под холодным ветром. В воздухе пахло свежестью первого снега. Но Рыжик не приходил.
И только зимой, глянув однажды на заснеженное поле за окном, увидел Вася, как огненно-рыжий хитрец охотился за мышами: то бежал на коротких лапах, то на мгновение замирал, несколько раз высоко подпрыгивал и вдруг, сделав свечку да извернувшись в воздухе, окунался в снег за добычей... Обрадовался Вася, выбежал на крыльцо:
«Здравствуй, Рыжик!»
Вечером с гордостью он сообщил отцу: «А лисенок опять приходил, вот!»
Приехала Маришка к бабушке погостить. В деревне все показалось сказочным. Бревенчатые с резными наличниками избы — сказочные, черемухи и рябины — сказочные, речка, березовая роща, коза-дереза, которую бабушка Милкой называет, Петушок-золотой гребешок, курочки-Рябы — тоже сказочные. Куда ни пойдет Маришка, везде сказочных знакомых встречает. Даже один пушистенький цыпленок, которого Маришка Желтком назвала, сказочным оказался. Сначала он был обыкновенным, таким, как все его братишки и сестренки, а потом решила Маришка, что ему обязательно надо стать сказочным...
Не сразу привыкла Маришка к деревне. Такая она трусливая, такая несмелая. Всего-то она боится: ветер загудит в трубе, на улице собаки залают, во дворе бык замычит —-бежит Маришка к бабушке и шепчет: «Ой, боюсь. Ой, как страшно!» Бабушка Федосья гладит ее, приговаривает: «Полно, внучка, кур смешить».
— Разве куры смеяться умеют? — спрашивает Маришка.
— А как же? Бели смешно, почему не посмеяться.
И начинает бабушка рассказывать что-нибудь интересное о своих курицах. Притихнет, успокоится Маришка и перестанет бояться.
День ото дня смелела она, уже одна возле дома оставалась. Бабушка Федосья то в поле, то в лес уходит, а внучке наказывает:
— Смотри, Маришка, да посматривай, налетит ястребина, хватай хворостину и шугай его, супостата, не то всех цыпляток — петушков и хохлаток — располошит: кого клювом долбанет, кого крылом махнет, кого лапой притопнет. Слышь, чего говорю?
— Слышу, бабушка, слышу.
— Боишься, поди?
— Нет! — бойко отвечает Маришка.
А сама побаивается. Уходит под густые черемухи и оттуда на голубое небо глядит, хворостиной машет, страшного-престрашного ястребину поджидает.
Цыплята разбрелись по всему двору. Бегают, кричат печально: чивиль-чивиль-чивиль. А один отстал от клуши Хохлатки, запутался в высокой траве и заплакал. Маришка подкралась к несмышленышу, взяла его в ладошки:
— Ах ты, маленький какой, ах, малюсенький, заблудился, да? Надо было маму слушать. Я тебя на тропинку вынесу, сразу братишек и сестренок найдешь.
Отпустила цыпленка, а он и бежать никуда не хочет. Подставила корытце с яичными крошками, а он и есть не хочет.
— Ну что с .тобой? — спросила Маришка. А он молчит, смотрит на нее печальными глазами и молчит. Догадалась Маришка: обижают его браться и сестры. Она и раньше замечала: дождик — все под Хохлаткины крылья забираются, а ему места не хватает; за обедом его от корытца все отпихивают, возле баночки с водой — клюют... Разве может Хохлатка своих детей различить: все желтенькие, все пушистые, это Маришке со стороны заметно. Следит она за Желтком, потому что он отстает, и ястребина может его схватить.
Проходит день, другой, третий. Цыплята по двору гуляют. Бабушка Федосья в лес за ягодами ходит. Маришка цыплят стережет, а ястребина не прилетает.
«Никакого ястребины нет», — решила Маришка и успокоилась. Сидит себе без тревоги, венок из одуванчиков плетет. А Желток по-прежнему один гуляет в траве.
Ветер подует — Желток подпрыгнет, подставит грудь ветру и стоит на тонких ножках, упирается. Чуть посильнее пригреет — братишки и сестренки в тень убегают или под материно крыло лезут, а Желток смотрит прямо на солнце и не жмурится. Дождь начнет моросить — всех как ветром сдует, а Желток не спешит, делает свое дело: то козявку какую на тропинке долбит, то мусорную кучу разгребает. Громыхнет гром, потемнеют тучи, хлынет ливень — Желток под широкие листья лопухов прячется, и не чивкает, и не плачет, сидит да перышки клювом распрямляет. Смотрит на него Маришка и себя успокаивает: «Видишь, он тоже один и не боится. И ты, Маришка, не бойся. А чего бояться-то? Ястребины, может, и нет поблизости».
...Летняя гроза коротка. Укатили тучи за лес. Выглянуло солнышко, заблестели бусы-бусеринки на зеленой траве. Желток пробежался по синей лужице туда и обратно. Потянулся, помахал крылышками и снова за дело: дождевого червя на тропинке теребит. Братья и сестры пугливо выглядывают из-под Хохлаткиных крыльев, вылезают нехотя, поеживаются от холода, крылышки, хвостики повесили. А возле Желтка важно проходят и словно не признают его. Ну и пусть. Ему и одному хорошо.
Сидит Маришка на скамейке, ножками покачивает да веселую песенку поет. Совсем она успокоилась, а хитрому ястребине только это и надо. Он поодаль летал, выглядывал, когда Маришка про него забудет.
Вдруг тень по траве пробежала. Встрепенулась, насторожилась Хохлатка, крылья распустила, закричала. Снова пробежала по траве тень — это ястребина на широких крыльях пролетел над самой землей. Маришка схватила хворостину и давай кричать: «Я вот тебе! Я тебе, разбойнику!» Туда-сюда глядит, а разбойника-то и не видно. Что это, почудилось разве? Нет, это на самом деле ястребина на разведку прилетел — Маришка увидела ястреба, он высоко в небе над черемухами кружил. «Сейчас нападет», — решила она. И так страшно ей стало. Хотела еще покричать, а не кричится. Хотела хворостиной махать — не машется. Спрятаться под черемухами хотела — не бежится. Совсем растерялась Маришка.
Хохлатка, опустив крылья, металась по двору, цыплята побежали в крапиву, а Желток спокойно стоит под большим лопуховым листком.
Вот он, ястребина, совсем близко! Приземлился разбойник рядом с Хохлаткой — бах! — облако пыли поднялось. Хохлатка на него набросилась. Что тут было! Такая схватка была! Все равно бы клуше с вражиной не справиться. Откуда ни возьмись — Желток, подпрыгивает, ершится, страху нагоняет. Глаза у разбойника выклюнуть грозится. Ястребина хотел схватить Желтка, но не тут-то было. Промахнулся, ударился о забор, неуклюже перевалился и полетел от деревни.
Хохлатка, усталая и мокрая, сидела на траве. Она тяжело дышала. Желток подошел и горделиво чивкнул. Мать похвалила его на своем клушином языке. Перепуганные цыплята осторожно вылезали из крапивы. Они разно-гласно чивилькали и, кажется, оправдывались: «Чивиль — мы маленькие, чивиль — мы маменькины, чивиль — маменькины дочки, чивиль — маменькины сыночки».
«Чив!» — строго сказал Желток.
И снова бабушка ходит в лес. И снова стережет Маришка цыплят. И никакого ястребины она не боится, потому что с каждым днем подрастает Желток, да и другие цыплята подражают ему, храбрости набираются.
Когда они перестанут чивилькать и хныкать; Маришка все равно больше всех будет любить самого-самого хорошего, которого она назвала Желтком.
Может быть, все так и было, а может быть, кое-что Маришка сама придумала. Но эту сказку она в первую очередь рассказала папе, потому что папа ее всегда Мариш-кой-трусишкой называл.
Теперь она ничего не боится.
Зачем ей бояться, если маленький-премаленький Желток таким храбрым оказался.
Рассердилась вьюга, мечется, бросает жесткий, как песок, снег в стекла кабины. Надрывно гудит грузовик, пробивает себе путь. Чем дальше от станции, тем труднее дорога, иногда грузовик буксует, сдает назад и с разгона преодолевает трудные участки.
За рулем Василий Петрович, леспромхозовский шофер.
«Сам-то ничего, бывалый. Ко всему привык, — думает он, вспоминая фронтовые дороги. — А вот с внуком Гришуткой, с ним как?»
Пристал вчера вечером к нему внучонок: возьми да возьми с собой, а то скучно в каникулы без дела, и на станцию съездить хочется, и в дальнем рейсе зимой еще не доводилось бывать. Давно обещал Василий Петрович внуку, вот и согласился. Не думал, что погода так круто повернет. Вон как завертело. А до поселка еще километров сорок, по хорошей-то дороге часа полтора езды. Можно бы заночевать на станции, но тогда, считай, еще сутки надо ждать, пока бульдозер расчистит трассу. Сутки — это много. К утру запасные части нужны: три трактора в ремонте, три бригады из-за этого, можно сказать, простаивают. Задерживаться, конечно, нельзя.
Все это дед объяснил внуку. Мальчик то смотрел на деда, то переводил взгляд на двуствольное ружьецо, которое в игрушечном магазине на станции купили, то, всем телом устремляясь вперед, помогал машине. Он храбрился, думал о том, что в пути нельзя трусить, надо быть мужественным, как настоящий солдат.
— Я тоже буду солдатом, как дядя Леша, правда дедушка?
— Будешь, будешь. Через десять лет призовут и тебя в армию военной наукой овладевать. В танкисты пойдешь или в летчики?
— Ив летчики, и в танкисты? Нет, сначала танкистом буду, а когда надоест — в летчики перейду, надо всякую технику знать, правда?
— Как же это так — надоест? Я вот всю жизнь за «баранкой». И нравится. Профессию менять не собираюсь. Ты тоже что-нибудь одно для себя выбирай. Многие военные профессии сродни мирным, трудовым. В войну так получалось: если ты шофер, так и садись на машину, если тракторист — будешь управлять танком. Так оно лучше, быстрее человек осваивался.
— Это в войну. А теперь можно разные профессии попробовать?
— Можно, конечно. Только в армии особый порядок: нельзя, чтобы каждый что хотел, то и делал. Там, брат, строгая дисциплина. Понятно, в мирное время все иначе, но бойцов, закаленных воинов готовят в условиях, приближенных к боевым. Будем надеяться, что тебе стрелять по врагу не придется. А быть готовым к защите Отечества все же необходимо.
— Тогда в летчики пойду, а потом — в космонавты. Дядя Леша на танкиста выучился, а я на летчика буду учиться. Ладно, дедушка?
— Не имею возражений.
— Мне на Луне хочется побывать, — вздохнул Гриша. Много рассказывал ему дедушка о Луне, о звездах, и
он верит, что скоро, как только подрастет, полетит в загадочный космос. И на Луне, и на Марсе, и на Венере, и на других планетах побывает, когда ученые специальные корабли изобретут. Гриша думает, что к тому времени надо сшить такую же теплую меховую шубу, какая сейчас на нем, и такие же мягкие серые валенки, в которых так уютно ногам.
Грузовик проехал поле; дорога в лесу ровнее, и потому он стал гудеть потише. К Гришутке подступает дрема. Вскоре, убаюканный песней мотора, постоянным покачиванием, он, откинувшись на сиденьи, засыпает.
Василий Петрович доволен: пусть не тревожится детское сердце. Не знает внук, что, может быть, к утру только доберутся они до дома. Вот скоро будет подъем на Знаменскую гору, там, конечно, придется побуксовать.
Стемнело, фары не пробивают серую мглу и на пятнадцать метров. Василий Петрович включает ближний свет и, ориентируясь по снежным брустверам, осторожно ведет машину. В свете фар, сквозь снежную пыль, показались чьи-то следы. Человек, глубоко увязал в сугробах, кривляя от одного снежного борта к другому, но все-таки ни разу не сбился с дороги.
— Какой смельчак решился идти в такую ночь? — думает Василий Петрович. — Дело, видать, неотложное.
Он прибавляет газу, чтобы побыстрее догнать уставшего путника.
Миновав большие прошлогодние вырубки, машина снова въехала в лес. Извилистой речкой, как в глубоком ущелье, плывет дорога между высоких темных лесных берегов. Злая метель хватает снег с вершин деревьев и кружит его в вышине.
Василий Петрович вглядывается в следы, которые стали заметнее. Вот пешеход останавливался, ставил чемодан на снег, наверно, отдыхал, — читает шофер по следам, как по написанному.
За последним поворотом, когда лес остался позади, грузовик не смог с разгону прорезать высокий снежный занос, судорожно затрясся на одном месте. Тихонько открыв дверцу, чтобы не разбудить внука, Василий Петрович вышел из кабины. Метель, посвистывая, бросалась колючим снегом.
— Эх, еще бы метров двести пробиться, там, ближе к вершине увала, дорога должна быть лучше. Надо раскапывать колею, отбрасывать снег из-под колес, — решает Василий Петрович.
Доставая лопату, он задел ею по кабине и разбудил внука. Гришутка что-то пробормотал со сна, заворочался и спросил:
— Где едем?
Но Василий Петрович не слышал вопроса — он уже откидывал снег.
— Дедушка, дедушка! — зовет Гриша через стекло. — Открой! Я помогу!
— Сиди, сиди, помощник! — отвечает Василий Петрович.
— Кто-то идет сюда! — кричит мальчик еще громче. Василий Петрович распрямился. В свете фар появилась высокая фигура в солдатской шинели. Закрывая лицо рукой то ли от света, то ли от колючего снега, человек с чемоданом неуверенно приближался к машине. Ветер сердито трепал полы шинели.
— Слышу, машина гудит, дай, думаю, вернусь, уж больно долго догнать меня не могут, — проговорил солдат.
Голос его показался Василию Петровичу знакомым.
— Пробираемся вот помаленьку, — отозвался он.
— Папа! — радостно удивился подошедший.
— Алеша! Сынок! Вот так встреча! — говорит Василий Петрович, обнимая сына. — Что ж мы с тобой на станции разминулись?
— А я прямо с поезда да на автобус. На окраину города выехал, думал, попутную подожду. Ждал-ждал, замерз даже. И пошел. Домой-то быстрее хочется. Понадеялся, что догонит кто-нибудь.
— Чего не сообщил?
— Зачем беспокоить? Обрадовать хотел.
— Дядя Леша, дядя Леша! — ликует Гришутка, распахнув дверцу и выбираясь на подножку.
— А, тут пассажир знакомый! Путешественник. Не забыл, значит, меня?
— Только что вспоминали. Говорит, солдатом буду, как дядя Леша. И в танкисты готов, и в летчики мечтает.
— Разрешите доложить: дядя Леша получил десятидневный отпуск за успехи в боевой и политической подготовке! — торжественно произносит Алексей. Он берет Гришутку на руки, подкидывает высоко. У того аж дух захватывает. — Держись за воздух, летчик-молодчик!
— Ух как! — вскрикивает Гриша, взмахивая руками. И просит, чтоб еще несколько раз подкинул его вверх сильный дядя Леша.
— Не застуди парня, — тихо говорит Василий Петрович. — Только что проснулся. Душа у него радуется, бодрится, а тело еще спит, наверно.
— Это точно. Марш в кабину! — Алексей усаживает Гришутку на сиденье. Сбрасывает шинель. — А ну, отец, давай лопатку, пробиваться будем!
Минут через десять грузовик, мощно взревев, сдвинулся с места. Василий Петрович подмигнул внуку: мол, теперь порядок. Трое не один — маху не дадим!
За гулом мотора не слышно метельного свиста и, кажется, непогода отступила...
Вскоре грузовик опять забуксовал. И снова Алексей орудует лопатой, упирается плечом в борт, подталкивает — помогает машине. Гришутке тоже не сидится. Он просит:
— Пусти, деда. Помогать буду.
— В снегу утонешь, помощник. — Василий Петрович не выпускает его, боится, что простудится внук. — Ты, Гришуха, вперед гляди, дорогу определяй. У тебя глаза зоркие.
Дедушка, приоткрыв дверцу кабины, то и дело глядит на колеса, а дядя Леша там, сзади, машину подталкивает. Вот и пригодилось Гришуткино хорошее зрение:
— Дедушка, чуть правее! С той стороны снегу меньше, там плотная колея, — подсказывает Гриша, и машина, послушная его команде, чуть продвинулась вправо, а потом пошла увереннее, быстрее.
— Еще рывок! Еще, отец! — кричит Алексей.
— Нам только бы через увал перебраться. А там, в лесу, легко пойдем, — отзывается Василий Петрович. — Надо отдохнуть, ребята. — И, оставив управление, он выходит на помощь к сыну.
Несмотря на свирепый ветер, гимнастерка на спине солдата взмокла и потемнела от пота.
— Сынок, надевай мою куртку, а я и в пиджаке поработаю.
Сын не стал отказываться, послушал отца — оделся.
— Сейчас мы непогоду втроем хоть бы что одолеем. А я один-то шагал, так она меня все в грудь да в грудь толкала. Вот теперь потолкаемся. Ух ты! — кричит он, азартно, размахивая руками, чтобы подбодрить Гришутку. А тот тоже хорохорится, размахивает руками, будто грозит разгулявшейся вьюге — он подражает дяде Леше:
— Ух ты! Потолкаемся теперь! — и выпрыгивает из кабины.
Гриша так глубоко провалился в снег, что и выкарабкаться сам не смог, дядя Леша ему помог.
— Ну, парашютист, поздравляю с благополучным приземлением, — сказал он, опять высоко подняв Гришу. — По физкультуре какие оценки ставят тебе, первоклашка?
— Только пятерки. Я ловкий, — похвастал Гриша.
— Крепкий парень. Силенка, гляжу, есть.
— Справной, — сказал дедушка. — С ним хоть куда. В космос намерен.
— Мечтаешь, значит? — дядя Леша раскачал Гришутку и с маху усадил в кабину. — Привыкай к тесноте корабля. Теперь скоро пробьемся.
С ревом, медленно, но упорно пробивается машина по снегу, прорезая нанесенный слой снега до хорошо накатанной колеи. Василий Петрович и Алеша по очереди садятся за руль, по очереди отгребают снег, когда машина буксует.
Метель унялась. Редеют тучи. Изредка выныривает пугливый месяц. Улыбнется, обласкает своим сияньем темнеющий в низине лес и снова прячется в густую пелену.
— Дядя Леша, наши космонавты на Луну скоро полетят? — спрашивает Гриша. — Зимой туда, наверное, тоже трудно добираться...
— Одинаково, что зимой, что летом. Это на земле дороги от сезона зависят, — отвечает Алексей и, обращаясь к отцу, продолжает. — Поездил ты, папа, по трудным лесным трассам. Наверно, и на отдых пора?
— Ишь ты, пожалел. Я без этого жить не могу... Пока вот замени — отдохну. Садись, управляй.
— Доверяешь, значит? С удовольствием. Мне не превы-кать.
Правда Алеше не привыкать водить машину, он с отцом вот так же, как Гришутка, еще до школы в дальние рейсы ездил, а потом права шофера вместе с аттестатом зрелости получил.
— Отслужу и — в родной поселок вернусь. Как думаешь, папа, дадут – мне рейсовую?
— Дадут, — отзывается Василий Петрович. — Вместе будем ездить. Вдвоем — легче и веселее.
— Я на шофера, учиться буду или на крановщика. Крановщиком тоже интересно. Буду лес грузить, как папа, — говорит Гриша.
— Конечно, отцовское дело надо осваивать, — рассуждает Василий Петрович. — У отца твоего — первый класс. На кран Ивана уговорили, некому было доверить новую машину, кроме него. С тех пор кого из шоферов ни спроси, каждый скажет: «Смирнов Иван Васильевич мастерски лес грузит».
— Я сначала шофером поработаю, а потом и — в крановщики, правда? — рассуждает Гриша.
— Как хочешь. Стараться будешь, все получится...
Они замолчали, будто все было сказано. Грузовик, скатившись с увала, высветил прямой коридор в лесу. Василий Петрович облегченно вздохнул:
— Считай, теперь дома.
— Мама и не знает, что на побывку еду. — Алексей вытирает пот со лба, напряженно всматривается в дорогу.
— Бабушка, наверно, уже печь затопила, — предполагает Гриша, и от этой мысли ему становится еще теплее, уютнее между дедом и дядей Лешей. — Потолкаемся, — повторяет он про себя и довольно улыбается.
Василий Петрович ласково смотрит на сына и внука:
— Хорошие у меня ребята...
— Смотри, папа, перехвалишь, зазнаваться начнем.
— Хорошего человека похвала не испортит, а который так себе — того и хвалить не за что. В жизни ведь как, Алеша: живи честно, работай на совесть, делай добро людям. Вот и вся наука.
Василий Петрович разговорился и начал вспоминать случаи из своей долгой жизни. Многое уже было известно Гришутке, но он слушал с интересом...
К поселку подъезжали перед рассветом. В синей дымке мигали электрические огни. Кое-где поднялись из труб столбы дыма. Метель утихла, отступила перед крепнущим морозом. Дедушка так и сказал:
— На мороз дело пошло. Дорогу сегодня бульдозеры прогладят, знай кати. Отдохну да и опять в рейс. Запчасти сегодня на станцию должны поступить.
Этих слов Гришутка уже не слышал — его сморил сон. И виделось ему, что подлетают они к родному поселку на бесшумном космическом корабле, а вдали над лесом алая заря размахнула гигантские крылья...
* Интервью — беседа с каким-нибудь лицом, предназначенная для печати или передачи по радио, телевидению.
В полях накатаны пыльные дороги. По ним грузовики возят хлеб нового урожая. Хлеба уродилось много. Одновременно подоспели и рожь, и пшеница, и ячмень. Овес тоже вот-вот можно убирать.
У комбайнеров жаркие дни. Как только обсыхает утренняя роса, выезжают на поле комбайны всех марок: и старенькие СК-4, и «Нивы», и «Колосы», и «Сибиряки». Весь день гудят они, друг за другом продвигаясь то от деревни к лесу, то от леса к деревне. Туда, под горку, идут побыстрее, а обратно, на подъеме, медленно ползут. Пшеница густая, урожайная, кое-где закручена ветром и полегла. Спешить тут, конечно, никто из комбайнеров не будет: в спешке полеглое жито взять трудно, неизбежны потери, а хлеб сеют, растят не для того, чтобы колесами в землю вминать. Комбайны останавливаются иногда, даже здают назад, чтобы еще раз пройти на низком срезе там, где пропуск получился. Любому деревенскому мальчишке это понятно. А сыну комбайнера и вовсе незачем объяснять.
Андрей Шорохов стоит на молотилке, держится за зерновой бункер и напряженно смотрит вперед, мысленно управляя комбайном. Он видит каждую неровность на поле, каждый камушек и готов подсказать отцу, где надо приподнять, а где нужно опустить хедер, на какой передаче вести сложную машину, какие держать обороты, чтобы барабаны лучше промолачивали. По гулу мотора и шороху зернового шнека Андрей определяет влажность соломы и влажность зерна, по густоте фонтана, бьющего из зернопровода, с точностью до центнера может определить намолот. Он то и дело подставляет правую руку под хлебный ливень, захватывает горсть прохладных тугих зерен, на каждом из которых есть тонкая канавка, и шепчет словами отца: «Хороша пшеничка».
Отец, видимо, тоже доволен тем, как идет жатва.
Он приглушает мотор, чтобы меньше было шуму, и кричит улыбаясь:
— Ну как там у тебя?
Вопрос для Андрея не новый, поэтому и сквозь шум он понимает, о чем спрашивает отец. Андрей взглядывает на копнитель, уже наполненный соломой, дергает рычаг разгрузки. Позади остается ровная копна соломы. Андрей поднимает над головой растопыренную руку — пять пальцев означают, что все идет отлично. Точно так он поднимал руку, едва переступив порог родного дома, когда возвращался'из школы с хорошими оценками.
Отец одобрительно кивает головой и показывает большой палец: молодец, мол, Андрюха!
Николай Иванович, держась за штурвал, привстает, заглядывает через смотровое окошечко в бункер — прикидывает, сколько метров еще можно проехать.
— До утина дойдем! — Андрей тоже знает, когда ссыпать зерно, и, заметив пылящий на взгорье самосвал, радостно сообщает:
— Сергей мчится. Как раз вовремя.
Сергей Налетов отвозит зерно от комбайнов. И хотя от пшеничного поля до зернотока недалеко — около трех километров — он едва поспевает к очередной разгрузке. Налетов недавно со службы в Советской Армии вернулся, машину водит лихо, но осмотрительно. Порожний гонит под восемьдесят километров, а с грузом катит плавно.
— Опять успел, Сергей-то. За ним не угонишься! — говорит Николай Иванович. —Ладно. Это он пусть к нам подстраивается.
Отец сдвигает защитные очки на лоб. Андрей видит крапины пота у него под глазами и думает о том, что в очках работать неудобно, но и без них нельзя — очень пыльно. Сам он носит очки над бровями вместо козырька от солнца.
Солнце уже поднялось на вершину полуденной горы, сильно печет. Можно бы надеть рубаху, но все помощники комбайнеров работают в майках. Андрей Шорохов нежнее других, что ли? Правда, самый младший из помощников. Ну и что из этого? С первого, с самого первого дня уборки на жатве. Привык ко всяким трудностям. Если солнце палит, значит, в тенечке отлеживаться? Или за рубахой домой бежать? Нет, он притерпелся, жары не боится. Это хорошо, что солнышко щедрое, значит, уборка будет без помех и без потерь. Каждый час дорог. Перестоит пшеница, крошиться начнет.
Андрей облизывает пересохшие губы, подолом майки вытирает горячие щеки. Делает это очень осторожно, чтобы не задеть больной облупившийся нос.
Комбайн дожинает последние метры. Движется он медленно, а молотилка работает на полных оборотах. Так всегда в конце загона отец промолачивает остатки, протрясывает решета и зерновой шнек. Это он делает для того, чтобы, пока Сергей с Андреем ссыпают зерно, удобнее было проверить все узлы.
Грузовик, резко затормозив, на мгновение окутался пылью. Южный ветер сразу же развеял и прижал пыльное облако, откатил его по дороге обратно, к деревне. Сергей хлопнул дверцей кабины, осмотрел самосвал. С другой стороны кабины кто-то спрыгнул на землю, захлопнул дверцу. И тут Андрей увидел, как незнакомый человек в цветастой рубашке и белых брюках сорвал несколько колосьев, размял их на ладони, сдул полову и, попробовав пшеницу, что-то сказал Сергею. Андрей подумал: какой-нибудь отпускник решил прокатиться на самосвале до поля и обратно, себя показать, похвалиться зеркальными очками и белыми расклешенными брюками, форсистой кепочкой.
Но, когда отец, остановив комбайн, издали поприветствовал приезжего, назвал его по имени-отчеству, мнение Андрея переменилось. Отец не любит, если отвлекают от работы, а этого незваного гостя встречает дружелюбно, первый сказал:
— Приветствую вас, Анатолий Васильевич.
— Давно не встречались. Три года промелькнуло. Как раз три года, — определил приезжий.
— Так точно.
— Да, давно. Не успеваешь везде-то, — говорил Анатолий Васильевич, вплотную подойдя к комбайну. — Узнаю, Николай Иванович, и вашу машину и ваш почерк. Под бритву берете.
— Как же... Пшеничница — мягкая солома, зимой коровам пригодится. Хороший корм. Тут выше брать нельзя. Накрутило-навертело. Вот и бреем. Особенно не торопимся, и подается.
— Понятно. Гляжу, опять в передовых по намолоту! И это на стареньком комбайне, который еще тогда списывать собирались?
— Списать-то всегда успеем. Надо брать от машины все, пока она ходит. Подлатал как следует, и опять служит.
Андрей разравнивал зерно в бункере, готовясь к разгрузке, с интересом прислушивался к разговору. Приезжий не важничал, и брюки у него были запыленные, без наглаженных стрелочек, а рубашка пропотела, прилипла к спине.
— Зерноток у вас хорош отгрохали. Теперь, значит, без задержки. — Анатолий Васильевич сделал шаг назад, чтобы увидеть копошащегося наверху помощника. — О, сын уже помогает?
Оказывается, он Андрея знает. Откуда? Ни разу не приходилось встречаться с этим человеком.
— Сын. А вы помните... Он тогда на полевом стане в концерте участвовал, «Яблочко» танцевал.
— Как же не помнить? Я поговорить с ним хотел, а он убежал тут же. Сплясал лихо, по-моряцки. И удрал на реку купаться!
— Теперь не убежит. Можно потолковать. С ним можно — он все знает, — сказал отец и полез под комбайн, наверно, регулировать поворотную тягу.
Самосвал подкатил под зерновой лоток. Андрей поднял кверху рычаг заслонки, и пшеница водопадом потекла в уплотненный металлический кузов. Спелые, будто бы отполированные, зерна поблескивали на солнце. Андрей вспомнил, что отец рожь называет «матушка-рожь», а пшеницу — «пшеничка-золото».
— Эй, чего размечтался! — кричит шофер Сергей. — На, хочешь кваску? Упарился, наверно.
Андрей принял из рук Сергея трехлитровую банку с квасом. И, усевшись на краю бункера, с наслаждением пил маленькими глотками. Хлебный ароматный квас был чуть сладковат.
— Спасибо! — Андрей возвратил банку, спрыгнул в кузов самосвала, а оттуда, перемахнув через борт, на землю. Отыскав в инструментальном ящике солидольный шприц, он начал смазывать ось мотовила. Прокачал одну масленку, пошел на другую сторону. Приезжий наблюдал за ним.
— Ну, Шорохов-младший, давай знакомиться. — Он протянул руку. — Анатолий Беляев, журналист.
— Андрей Шорохов, — Андрей хотел добавить еще: помощник комбайнера, но сдержался.
Сейчас отец соберет ключи, вылезет из-под комбайна и сядет на утине под березой. Закурит и прищуренными глазами долго будет глядеть на поле, на белесое жнивье, курить неторопливо, потом попьет квасу, поставит банку в яминку, возле корней, накроет ее травой. Андрей знает: у отца устала спина, и он на несколько минут растянется в тени, заложит руки под голову и закроет глаза. А помощник комбайнера должен смазать узлы комбайна в той последовательности, в какой это обычно делает отец...
Николай Иванович вытер руки ветошью, взял у журналиста предложенную сигарету и пошел на утин.
Анатолий Васильевич вызвался помогать Андрею. Он срезал с валов намотавшуюся солому, проверял некоторые гайки.
Постепенно Андрей свыкся с его присутствием, все охотнее отвечал на вопросы.
— Больше любишь трактор или комбайн?
— Я лошадей люблю.
— Но сейчас век техники. Отец у тебя — механизатор.
— Ну и что? Любую машину быстро изучишь. А лошади все разные, к каждой по-особому подходи. Они живые...
— Отец твой говорил, у техники тоже душа есть, потому что люди в нее душу вложили.
— Я знаю. Умею управлять и трактором, и комбайном, и легковой машиной. Теперь почти все мальчишки в технике разбираются. А на лошадь не каждый сядет. Вон Васька Береснев в седьмой класс перешел, а трусит. Его сменщиком со мной назначили в сенокос, так он ни разу верхом не сел, все с вилами ходил, копны поддерживал. Мы копны к стогам подвозили. Я младше, мне двенадцать только исполнилось, а за старшего был.
— Ты и в сенокос работал?
— А чего, баклуши бить, что ли? — Андрей хитровато прищуривает глаза, ямочки на его щеках проступают еще отчетливее, а губы расплываются в улыбке. — Вы в детстве тоже баклуши били, да? — он явно важничает, самоуверенно держится.
— Ты, парень, задиристый.
— Еще бы! Мама говорит, мне палец в рот не клади.
— Люблю поговорить с задиристым человеком. Такой думать заставляет.
— Думать? О чем? Вы спросили: работал ли я в сенокос? Конечно, работал. Все люди на лугах от зари до зари, а школьники на песочке валяться должны? Смешно. На работе-то еще лучше загоришь и здоровье укрепишь. — Андрей набивает солидол в шприц — дело это простое и потому он охотно рассуждает. — Нас четверо в семье — два брата и две сестры. Сестры с мамой на ферме за коровами ухаживают. Никита самостоятельно на колеснике ездит с косилкой, а я должен у него в пристяжных быть, просто так в кабине трястись? Без дела неинтересно, вот и попросил у бригадира лошадь.
— Хорошо, значит, получилось?
— Первый раз на Разведке ездил. Она капризная, овадливая — слепней боится. Русалка покладистей. Мало только по, работал.
— Почему мало?
— Да-а... Увезли меня.
— Куда же?
— На концерт. В самодеятельность. Клубная бригада выступала, там у них танцор не явился, за мной и примчались на мотоцикле.
— Ну и что ты там исполнял?
— Песню из «Неуловимых мстителей» пел под аккордеон. Еще «Яблочко» танцевал. На «бис» вызывали.
— Это твою фотографию в районной газете напечатали?
— Плохо там получилось. Размазано все. И ног не видно. А в танце самое главное — ноги.
Журналист улыбается, ему нравятся ответы Андрея. Поглядывая на отдыхающего Николая Ивановича, он продолжает расспрашивать:
— Учишься-то как?
— Нормально. Пятый без троек кончил. Если бы поднажать, то всего одна четверка бы получилась по рисованию. Я красками плохо умею. А по литературе у меня всегда пятерки. Не подумайте, не хвастаюсь. Просто литературу каждый должен на отлично знать. И русский — тоже.
Помолчали, углубившись в работу.
— Это вы про папу писали? — спросил Андрей, вытирая руки ветошью.
— Было дело. Ну как, понравилось?
— Там одна ошибка. Напечатано, что по утрам папа сидит на берегу с удочкой. Он никогда до работы на рыбалку не пойдет. Вот вечером ходит. Прохладно у реки, дышится легко. А то за день так пыли наглотаешься...
— Ты тоже по вечерам рыбачишь?
— Ага. Красноперок, подлещиков, окуней ловлю. У меня любимое место есть, там всегда клюет.
Николай Иванович встал, шумно хлопнул заскорузлыми ладонями, скомандовал: «Поехали!»
— Ой, еще не все. Валик зернового шнека надо смазать, — спохватился Андрей.
— Давай поживее, сынок. — Отец поднимается на мостик, осматривается. И нажимает на стартер. Мотор после отдыха сразу «схватил», набрал обороты. Ворохнулись внутри молотилки решета.
— Поехали! — еще раз повторил Николай Иванович. Андрей занял свое место. Анатолий Васильевич устроился рядом с ним.
— Можно последний вопрос?
— Спрашивайте.
— Кем будешь, когда вырастешь?
— Трактористом. Нет, лучше и комбайнером, и трактористом. Зимой и весной можно на тракторе, а в жатву лучше всего на комбайне,
Отец, верно, услышал ответ Андрея, повернулся и показал большой палец: «Молодец, сынок!»
ОДНАЖДЫ УТРОМ
Солнце нежилось в лесной постели за самым дальним увалом и разглядывало утреннее, без единого облачка, небо. А потом оно вдруг подпрыгнуло, да так сильно, что сразу над горизонтом оказалось. И увидело солнце: землю-то всю, и деревья, и дома, и даже тракторы ночные туманы обсыпали разноцветными блестящими капельками росы. И увидело солнце, что деревня уже проснулась, в каждом доме топится печь, мамы и бабушки готовят еду — варят суп и картошку» и кашу, жарят котлеты и рыбу, пекут блины и лепешки. Папы и дедушки тоже заняты утренними делами: пилят и строгают, ремонтируют грабли и вилы, клепают-отбивают косы, точат топоры.
А детям можно бы и не спешить — в детский сад в воскресенье не ходят: полежать бы им в теплой постели.
Можно просто думать, что вот опять пришел самый интересный день, надо сделать что-нибудь необыкновенное, приятное для себя и для взрослых. Только вот почему-то и не лежится, и не думается, а встать побыстрее хочется.
Вдруг да без них, без детей, самое интересное ранним утром произойдет?!
Ласточкин Веня тоже не виноват, что рано проснулся, солнце его разбудило. Он, конечно, обрадовался — была для радости причина: мечтал пораньше встать и не проспал. Значит, теперь старший брат Костик один на новом тракторе не уедет.
С тех пор, как показал Костик отцу четверки да пятерки за девятый класс и права механизатора, полученные в школе, Веня потерял покой. По утрам без желания собирался в детский сад, хотя и оставалось ходить всего последний месяц. Даже надумал однажды сказать, что голова болит, но не посмел, потому что мама Нина все равно бы не поверила, поставила градусник. И тогда за обман красней, извиняйся. По вечерам, ложась в постель, он спрашивал: «Какой завтра день?» И понедельник, и вторник, и среда, и четверг, и пятница, и даже суббота ему были не нужны. Мечтал только о воскресенье. Он устал ждать этот день недели, так устал, что накануне и сам не заметил, как уснул. И вот доброе солнце не забыло его разбудить. Оно будто бы на ухо прошептало голосом Костика:
Эх, малышок Веня, Ты набрался терпенья, Подождать до воскресенья. А теперь проснись, Вставай — не ленись: Труд человека кормит, А лень портит.
Веня потянулся и — прыг с постели. И сразу — к окну. Ох, хорошо! Не проспал! «Ура! — крикнул он для себя шепотом, чтобы папа и мама не услыхали. — Ура! Как хорошо! Трактор — на месте!»
Маленький красный трактор стоял под навесом рядом с папиной «Беларусью». А Костик на крыльце сидел, кеды зашнуровывал. Надо торопиться, по-солдатски одеваться. Веня ловко натянул зеленый комбинезон, надел белые ботинки и взял легкую кепочку с прозрачным зеленоватым козырьком. Попрощался с игрушечным другом — медвежонком Тишкой. Достал из-под кровати приготовленный вечером гаечный ключ и пошел, как договорились, помогать Костику готовить трактор к работе. Мама не слышала — ОНа малышку Леночку одевала; баба не видела — она на кухне ухватами гремела; папа не заметил — он в сеннике косу отбивал.
— Готов? Молодец! — похвалил Костик. — Это мне нравится: слово — олово. Порядок уважаю и дисциплину. Если хочешь, чтоб дело получалось и я тебя любил, исполняй, как требую.
— Я и ключ не забыл. Гаечный это...
— А еще какой он?
— Рожковый, семнадцать на девятнадцать, — ответил Веня, хотя и сам еще не понимал, почему ключ так называется. Объяснял ему Костик, да, видно, плохо объяснил.
— Верно. Смогаешь его? — спросил Костик.
— Охапку таких-то смогу. А другой, который у тебя, как его, торцовый — тяжелый больно.
— Еще бы! Этим колеса прикручивают. Их надо туго' затягивать.
Так они шли и разговаривали. Оставались на траве ровные дорожки. Порхали над ними две веселые синички и выкрикивали: «Утинь, утинь...»
— Кость, о чем синички говорят?
— Они не говорят, они в колокольчики позванивают: тинь-тинь-тинь.
— Вот и неправда. Доброй дороги желают. Утин — это дорога в поле. Между клевером и рожью, например. Мы по утину поедем, ведь правда, Костя?
— Точно так. Сейчас технику подготовим и, не торопясь, — на работу. Поспешишь — людей насмешишь. Я думал, ты бегом к трактору ринешься. Молодец, не побежал. Не беспокойся, у него хватит терпения хозяина подождать. Видишь, как ласково глядит.
Солнце поднялось над горизонтом и освещало теперь окна дома, крыльцо, деревья от вершины до самых корней и оба трактора под высоким навесом. Конечно, Веня хотел быстрее подбежать, потрогать и яркий, нагретый солнцем капот, и большие рубчатые колеса, и блестящие стекла в фарах. Но, подражая Костику, он шагал степенно и будто бы что обдумывал.
Подошли. Костик зачем-то качнул рулевое колесо, рычаги с черными головками, опершись ногой на специальную ступеньку, хлопнул ладонью по полотняному зонту, стряхнул с него росу. Достал из ящика ветошь и вытер сиденье, «крылья», капот.
— Мне чего делать, Костик?
— Сейчас найдем дела. Ты несмелый какой-то. Разве не знаешь, с чего начинать? Сначала умойся, работник... Мой трактор не любит, чтобы с заспанными глазами подходили.
— А ключ не видишь, что ли? Куда мне его девать?
— В инструментальный ящик, конечно, туда, где вчера взял. — Брат подсадил Веню, и он своими руками открыл чудный небольшой ящичек, в котором целое множество всяких ключей. Всяких, всяких. И рожковых, и торцовых, и даже два раздвижных. Вот опять бы перекладывать ключи, обтирать их ветошью, чтоб ни грязиночки, ни пылиночки не осталось, чтоб так и блестели. Только утром это делать некогда, надо на работу спешить, пока еще прохладно.
— Нам поторапливаться надо, правда, Костик?
— Правильно говоришь... Вот так, молодцом. Знаешь, что и где лежать должно. А теперь марш к умывальнику!
Такие команды старшего брата Вене очень нравились.
— Слушаюсь! — ответил он.
Рядом с летней стоянкой тракторов на низком столбике приспособлен большой бак с водой. За день в нем вода нагревается, и очень приятно отцу с Костиком обмывать усталые мускулы; за ночь вода остывает, и механизаторы умываются утром для бодрости. Тут же возле бака — и полотенце махровое, и большой осколок зеркала, и мыло.
Упругая струя, бьющая из крана в ладони, рассыпалась в мелкие колюче-холодные брызги. Солнце отражалось в них и веселило братьев. Они потому и смеялись звонко.
Бабушка выглянула в окно, сказала:
— Коська, застудишь его. Мама выбежала на крыльцо:
— Ребята, не балуйтесь. Вымокнете все.
Отец появился в палисаднике, посмотрел, улыбнулся и не сыновьям, а бабушке сказал:
— Ничего не будет им, мама. Пусть закаляются.
И снова взрослые занялись своими делами: бабушка все еще копошилась возле печи, мама одевала Леночку, а отец ремонтировал педаль у Венькиного велосипеда. Конечно, в любое другое утро Веня возле отца вертелся бы, но теперь никакая сила не могла оторвать его от Костика.
Только солнце и наблюдало за ребятами, оно ведь5 тоже волновалось, думая о том, как Веня первый раз на новеньком маленьком тракторе с братом поедет. С отцом Венька уже много катался в кабине и зимой, и в посевную, и в сенокос. У Костика трактор совсем не такой, без кабины, с зонтом только. И мотор у него не гудит, а выговаривает: «тук-тук-тук-тук-тук...» Вдруг Костик не пустит под зонт, из-под которого очень хорошо и дорогу, и поля оглядывать, не посадит рядом с собой на узенькое сиденье? Тревожился Веня. И, обтираясь махровым полотенцем, снизу вверх на Костика поглядывал. А брат и не обращал на него внимания, перед зеркалом большущей расческой пушил свои жесткие ржавые кудри.
— Готов, парень? — спросил он.
— Давно, Кось, — Веня прижал руки по швам и, не зная, что делать дальше, разглядывал омытые росой, обшарпанные носки белых ботинок.
— Иди с ведром, попроси у отца компрессии для мотора.
— Я сейчас, я мигом, Костя! — И помчался радостный, с новым алюминиевым ведром. Птицей по лестнице влетел в сенцы, а по другой, раскатисто перебрав ступеньки, сбежал в палисадник:
— Папа! Косте для мотора компрессии надо. Быстрее только, пап.
Отец почему-то рассмеялся, взял Веньку на руки, пошел вокруг дома, приговаривая:
— Ах, Костя, ах, большак! Как с ним пошутили, так и он. Я вот ему...
А Костик за трактором спрятался и хохотал вовсю.
— Костя, зачем над ребенком подшучиваешь? Ничего другого придумать не мог? Рано знать это ему. Стыдно стало — спрятался. Я с тобой еще поговорю, — не строго совестил отец старшего сына, а младшего успокоил:
— Ты, Вениамин, не огорчайся. Раньше и меня посылали за компрессией. Шутка эта такая... Компрессию в ведре не принесешь. Но без нее и двигатель не будет работать. Штука эта в цилиндрах, знаешь, где поршень-то бегает. Вон там, между поршнем и цилиндром. Это — плотность. Подрастешь, поучишься в школе, понятно будет.
Но у Вени все-таки испортилось настроение. И если бы не ласковое солнце да не зовущий взгляд трактора, он мог бы расплакаться.
Костик позвал:
- Иди, иди скорей!
Веня соскользнул с отцовских рук и побежал, погромыхивая пустым ведром.
— Чего еще, Костик, надо?
— Вот тут стой, гляди, как заводить буду.
Веня, конечно, замер — весь внимание, успел только краешком глаза на отца, на окна родного дома да на солнце взглянуть. Он верил: наблюдать, как пускают мотор нового трактора, — не шутейное занятие. А Костик опять важничал. Неторопливо влез на сиденье, потер руки, покачал руль, наклонился и нажал на какую-то кнопку. Внутри трактора приглушенно заурчало, взвизгнуло, потом заклохтало. Но эти звуки вдруг исчезли, и отчетливо, как часы, заработал мотор.
— Костя, куда смотреть-то, Костик? — кричал Веня.
— На трубу, на трубу выхлопную гляди. Вишь, не поддымливает, — Костик тоже кричал: — Не поддымливает, значит, порядок, значит, регулировка сделана по всем правилам. Ну, залезай ко мне. Поедем! Давай скорей, чего стоишь!
Веня словно влетел на трактор, втиснулся на колени к брату, и легкая дрожь необыкновенной машины передалась ему. Рот приоткрылся, а уши, наверно, навострились. Макушкой он чувствовал ровное теплое дыхание брата и, замерев, ждал, что будет дальше: может быть, Костик опять пошутил, просто даст минутку посидеть за рулем, а потом отправит домой, сказав, что не примет на себя ответственность за такого несмышленыша.
— Поехали, — сказал Костик и включил пониженную передачу, на которой — Веня знал уже из многих застольных разговоров старшего брата с отцом — маленький трактор меньше километра в час может проехать. Ни один другой трактор так медленно, пожалуй, не ходит.
«Дэтик» шевельнулся и пошел, вяло поворачивая большие рубчатые колеса; передние крутились чуть побыстрее — они как бы торопились выбрать дорогу. И запело сердце у Вени. Поехали! Но трактор вдруг остановился. Неужели все? Так мало... А вчера вечером Костик обещал на утреннюю работу взять, к делу привлекать.
— Ребята, позавтракать забыли, — послышался совсем близко голос мамы. Оглянулся Веня и поспешно отказался: «Неохота».
— Возьмите с собой тогда.
Вместе с мамой к трактору подошла трехлетняя сестренка Леночка. Она принесла узелок с едой для Вени, а мама — узелок для Костика.
Когда Костик принял оба узелка, Веня успокоился: не передумал. И поехали! Солнце по небу — за ними. Все стороной катилось, все улыбалось — радовалось. А трактор весело тутукал, полошил купающихся в дорожном песке кур, отгонял к палисадникам медлительных сердитых гусей, и будто сзывал мальчишек и девчонок. Но прибежали только двое — Шурик Меньшиков да Панька Лебедев. Они не. усидели дома, за друга Веньку переживали. И завидовали, конечно. У них отцы и братья не умеют техникой управлять. Ребята некоторое время бежали, что-то кричали, быть может, просились покататься, но поняли: нет, не возьмут, и смирились с тем, что Вене больше всех на свете повезло. Мелькала около трактора толстолапая соседская собачонка Динка, а трактор, покачиваясь, словно большой хворостиной, махал подвешенной, задранной вверх косилкой и пугал собаку. У Динки лопнуло терпение, она визгливо полаяла то с одной, то с другой стороны и отстала. Веня все-таки хотел, чтоб кто-нибудь бежал за ними, завидовал и кричал...
Завидовать, конечно, было кому. В домах к окнам прилипли девчонки, из палисадников смотрели, приложив руки козырьками к глазам, деды и бабушки, там и тут петухи на заборы взлетали, громко хлопали крыльями, неистово кричали, приветствуя красный трактор. Возле ворот столпились телята и тоже глазели, завистливо мычали. И даже гордые, степенные кони, высоко вскинув голоы, засматривались на новую технику. Проскакали вдоль огорода к лесу, обратно вернулись игривые жеребята, взбрыкивали, гонялись кругами друг за другом и снова устремлялись вперед, точно угадывая, куда поедет трактор. И редкие белые хлопья облаков бежали по небу в стороне. И ласточки метались над дорогой и, устав, садились на провода.
И березы ветвями приветливо махали. Все вокруг двигалось, разделяло безудержную Венькину радость.
Деревня где-то далеко осталась. И жеребята больше не догоняли. И ласточек не было на проводах. Только синичка порхала, словно на волнах качалась, иногда совсем близко тенькала: «утинь, утинь».
Значит, правильно ехали, верно выбрали путь. Все так же сбоку катилось по невидимой голубой дороге раскаленное солнце. Все отчетливее, увереннее работал мотор, все веселее бежал трактор. Главный тракторист Костик Ласточкин начал подпевать мотору: «Мы с чудесным конем все поля обойдем...»
И Веньке петь хотелось, только не знал он слов. Решил просто, широко раскрыв рот, голосом подстраиваться к мелодии. И получилось.
— Стоп машина! Приехали. — Костик остановил трактор, сразу же заглушил мотор. — Отдохнем, подумаем, прикинем, что к чему, перед началом.
Тихо стало. Даже слышно было, как теплый воздух над капотом льется. Порхала над грядой ивовых кустиков синица, и шорох крыльев слышался. Над розовым разливом клевера зудели пчелы, урчали тяжелые шмели. Где-то над дальним лесом шуршал в небесах реактивник.
— Давай, друг, вылезай. Покатались, и будет,— Костик взял Веню за руки и опустил в траву. — У того ноги так и подкосились, сел тут же. — А ты, Вень, под кустик, в тень иди пока. Отдыхай.
Костик тоже спрыгнул на землю, вскинул руки, словно хотел схватить на небе облако, похожее на белый пирог, потянулся. Обошел вокруг трактор, окинул взглядом клеверное поле, «Вот бы тут разгуляться. Эх, будет время! — мечтал он. — А пока крутись на обочине, на зеленку коровам подкашивай». Он, задумавшись, облокотился на капот. И Веня увидел на капоте две крупные буквы «ДТ» и рядом с ними — цифру 20. Что означает эта надпись? На папином тракторе написано «МТЗ-50». Так тот давнишний, большущий. Старичок-ряботяга, называет его папа. Подумал Веня и сам догадался: ведь у Кости трактор-то маленький, таким даже пятиклассники на пришкольном участке управляют. Вот и выходит: детский трактор. А цифры о чем говорят?
— Цифры для чего, Коськ?
— Какие?
— А вон, на капоте.
— Это марка. Означает: трактор с мотором марки «Д-20». Условно говоря, двигатель имеет двадцать лошадиных сил, то есть двадцать лошадей может заменить.
— Понятно маленько... Только ты не так понимаешь, как я.
— Чего тебе объяснять. Сказал отец, рано вникать в тонкости.
— Нет, не рано. Детский трактор, детский. Детям и надо все знать.
— Узнаешь. Твое время впереди. Ученье и труд все перетрут. Придется еще и тебе покорпеть над учебниками сначала. Понял, малыш? Человек — не птица, должен трудиться, — повторил Костик поговорку отца. — Слышь, Вень. Я сейчас попробую кружочка два на этом загоне сделать, а ты на вот, на куртке в тени посиди. Солнце опять сильно палит. Потерпишь, ладно? Еду охраняй, а то вон Динка бежит.
— Ладно...
Что делать: раз велят старшие — сиди, поджидай, наберись терпения. Не больно-то охота, правда, сидеть, работать бы надо.
Костик нажал кнопку стартера, и снова загудел трактор, только не весело вроде бы. Уронил он косилку и побрел по траве, оставляя за собой ровную, словно ковровая дорожка, полосу. А солнце не покатилось, задержалось на одном месте и сочувстврвало огорченному Вене. В конце загонки трактор, делая разворот, скрылся за бугорком, словно бы растворился в мареве. И Веня с тревогой подумал: только бы не случилось чего, только бы не поломался, вернулся. Оттуда, от трактора, мелькая в прыжках над травой, бежала Динка и лаяла весело. Значит, все в порядке.
Он расстелил под кустом Костину куртку, замаскировал в траве узелки с завтраком и стал ждать. Издалека помахал рукой Костик. И сделалось так хорошо. Оглянулся Веня на солнце, улыбнулся ему и тоже помахал рукой. Втроем-то ждать веселеет. Пусть работает Костя, пока не устанет.
Воздух был полон жужжания и стрекота. Совсем близко появился шмель, с басовитым гудением покружился над головками клевера, спустился на цветок. На какое-то время он отвлек Веню от трактора, потому что мальчик шмелей побаивался: однажды ужалил его один такой же большой с черной спинкой и коричневым брюшком, подвязанным белым поясочком. А может быть, тогда ужалила пчела, их много вилось, но Веня, упав от боли в траву, точно такого шмеля видел на цветке. Теперь мальчик и гудения трактора не слышал, и поля не видел. Он настороженно наблюдал за шмелем. Тот исследовал хоботком цветок. И ничего, видно, не сумел найти, перелетел на другой, совсем склонил его к земле. Динка, тоже наблюдавшая за шмелем, почему-то зарычала: рр-рррра... Послышалось, будто она удивленно выговорила: «рр-работает». И Венька догадался: большой красивый шмель занят серьезным делом, работает — собирает нектар и носит в крупные, похожие на бочоночки соты, спрятанные где-нибудь в сухой траве на утине. Даже насекомое трудится. А он, семилетний парень, сидит, бездельничает в прохладной тени. Так обидно сделалось. Решился, выпрыгнул из-под куста и побежал к трактору.
— Веня, куда ты? — послышался голос отца. — Костя сюда сейчас подъедет.
— Папа! — мальчик обрадовался, увидев отца, стоявшего возле старенькой «Беларуси», он, видно, в поле по другой дороге приехал. — Папа, я без дела сижу, — пожаловался Веня и руками развел.
— Как же так? Маленькое дело лучше большого безделья. Ты пока отдыхаешь, сил набираешься. Тоже необходимо. И на маленьком тракторе надо по-взрослому работать. Умение требуется, сноровка. Так что приглядывайся пока, — отец подошел, взял сына за руку, и возвратились они на утин. — Еще не завтракал, сынок?
— Некогда было. Костик работает, а я жду.
— Мать беспокоится: проголодались, наверно. Нам из окна хорошо видно было, как вы тут...
Вскоре подкатил «дэтик», проложив рядом с первой еще одну ковровую дорожку, сплетенную из скошенной травы. Веня утерпел, не вскочил, пусть не думает Костик, что гоняется за ним младший брат. Трактор пускал вокруг себя марево, дышал тяжело, устало.
Костик подошел, важничая, сказал:
— Получается. На тележку накосил, можно грузить. Вилы, папа, не забыл взять?
— Привез. Ты чего вспотел-то? Тяжело, что ли? Волнуешься небось?
— Жарко. Искупаться бы...
Костик устало сел между отцом и младшим братом. Горячий он был, словно из бани вышел. Веня увидел: голубая футболка у Костика на спине от пота стала синей. Нелегко ведь по-взрослому работать.
'— Давайте, сынки, завтракать. Кто же работает не поев. Летний день — за зимнюю неделю. Много сил требует. Бабушка вам бутылку молока положила, оладушек горяченьких, а вы их, наверно, простудили, - сказал отец, развязывая узелки.
Но оладьи были еще тепленькие. Отец и Костик ели их со сметаной, обмакивая в чашку, а Веня, как всегда — с повидлом и запивал молоком прямо из бутылки. Таких вкусных оладий Веня вроде и не пробовал еще ни разу. Одну он дал собаке, Динка сразу ее проглотила и долго облизывалась, просила еще... Если бы маленький трактор умел есть,оладьи, Веня отдал бы ему все до единой.
После завтрака грузили траву в тележку. Отец и Костик кидали вилами, а Веня утрамбовывал, чтобы больше вошло, старательно уминал подвяленную уже и нисколечко, не мокрую, без росы; травку для подкормки колхозных коров, за которыми мама ухаживает. Он азартно работал. Работал! По-настоящему. Настоящее дело делал!
Снова плыли по небу легкие облака, радовалось вместе с Веней разгоряченное солнце. Ярко светились фары у маленького трактора, отдыхающего перед обратной дорогой.
Быстро вырос воз.
Можно ехать в деревню! Костик на папиной «Беларуси» повез тележку с травой, а Веня с папой на маленьком тракторе поехали.
Катилось где-то сбоку застенчивое солнце, довольное трудолюбивым Веней. Бежали вдоль огорода игривые беспечные жеребята, прыгала то с одной, то с другой стороны, весело взлаивала Динка. Качались на проводах белогрудые ласточки, смотрели с высоты. В закрайках дороги краснела любопытная земляника. Но зря она заманивала к себе Веню, ему не до ягод. Вместе с мотором пел он песню без слов о стальных конях. Он держался за руль, положив свои маленькие, уже загоревшие ручонки рядом с узловатыми коричневыми руками отца, от которых всегда пахнет полем и трактором.
С отцом нечего бояться, с отцом любое дело получится, если постараешься. Веня еще не знал, не догадывался, что в это воскресное утро все — и папа, и мама, и бабушка, и Костик, и даже крохотная сестренка Леночка — волновались, жили для него...
— Ну, сынок, будь внимателен, передаю управление, — торжественно произнес отец и, включив пониженную передачу, убрал руки с рулевого колеса, положил их на колени. Веня принял управление — вцепился до боли в пальцах, напрягся изо всех сил.
Довольный трактор, тутукая на малых оборотах, медленно катил по ровной полевой дороге. Но казалось, что он летит низко над землей. И ни колдобины, ни яминки, ни камешки уже не попадут ему под колеса.
— Вот так, вот так, — басил отец. — Сын — отцу замена. Было бы начало...
CopyRight Базанков М. Ф.