На правах рукописи

 

  
О па­мять сер­д­ца! ты силь­ней
Рас­суд­ка па­мя­ти пе­чаль­ной...
 К. Н. Б а т ю ш к о в
 
То, что не вы­ска­зал я,
Силь­нее то­го, что ска­зал.
 Из древней восточной поэзии

 

 

РОМАН

 

  

ПРОЛОГ

 

 

 

Гул­ко и гроз­но про­пол­з­ла над же­лез­ной кры­шей низ­кая свин­цо­вая ту­ча. Ка­би­нет­ный сум­рак по­сте­пен­но рас­сло­ил­ся, тя­гу­чим та­бач­ным ды­мом по­плыл в ок­но, меж близ­ких вет­вей че­ре­му­хи за­стрял и, про­ши­тый се­янь­ем до­жди­ка, пре­вра­тил­ся в клочья ту­ма­на. Че­ло­век в во­ен­ной фор­ме по­ло­жил па­пи­ро­су на край стек­лян­ной гра­не­ной пе­пель­ни­цы; по­скри­пы­вая под­мет­ка­ми хро­мо­вых са­пог и но­вень­кой пор­ту­пеей, вы­шел из-за мас­сив­но­го двухтумбового сто­ла, что­бы смяг­чен­ным, со­чув­ст­ву­ю­щим го­ло­сом по­вто­рить ска­зан­ное не­сколь­ко ми­нут на­зад:

— Всё про­хо­дит, всё ме­ня­ет­ся, толь­ко па­мять не­из­мен­на. — И, по­мед­лив, про­дол­жал: — Мно­го пе­ре­жи­то, да в до­ку­мен­тах ма­ло зна­чит­ся. Был че­ло­век, а го­во­рят: ни­где не об­на­ру­жен. Как те­перь про­пав­ше­го ис­кать? Сколь­ко без ве­с­ти по­лег­ло, по­те­ря­но — до сих пор не уч­тем; где по­след­ний след сол­дат­ский обор­вал­ся — не ус­та­но­ви­ли по­ка, — прав­ду ска­зал он Дмит­рию Бар­це­ву.

Су­ро­вый че­ло­век со­чув­ст­вен­но ста­ра­ет­ся убе­дить и уте­шить. Встре­ча всё тя­го­ст­нее; по­вто­ряя не­лег­кие во-п­ро­сы, труд­но их про­из­но­сить при уга­са­ю­щей на­деж­де. Двое сто­яли у рас­пах­ну­то­го ок­на, ви­дя па­мят­ную до­ро­гу из-за ре­ки к при­зе­ми­сто­му де­ре­вян­но­му рай­во­ен­ко­ма­ту — не та­кая тор­ная, как преж­де, на дру­гом бе­ре­гу ед­ва про­гля­ды­ва­ет тро­пи­ноч­кой уз­кой, да и она ско­ро ис­чез­нет, в не­жи­лых де­рев­нях по­те­ря­ет­ся. Рас­ста­лись, не про­ща­ясь. Дмит­рий знал: бы­вать здесь, под же­лез­ной кры­шей, в ожи­да­нии ве­с­тей из цен­т­раль­ных ар­хи­вов, от­ве­та на пись­ма в ре­дак­ции с од­ним воп­ро­сом: «Мо­жет быть, кто-ни­будь зна­ет, ви­дел, по­мнит Сер­гея Фе­до­ро­ви­ча Бар­це­ва?

На дру­гом, за­ра­ста­ю­щем бе­ре­гу, ког­да на­по­ри­стым хо­дом Дмит­рий ми­но­вал че­ты­ре рас­тер­зан­ные от­чуж­де­ни­ем и бес­па­мят­ст­вом не­жи­лые де­рев­ни, пе­ред сле­ду­ю­щей на­стиг­ла лох­ма­тая, взбу­до­ра­жен­ная гря­да об­ла­ков, ве­ду­щая за со­бой по­втор­ную ус­т­ра­ша­ю­щую не­по­го­ду.

По­сто­ян­но ка­за­лось: кто-то цеп­ко сле­дит, буд­то бы чи­та­ет мыс­ли, пред­уга­ды­ва­ет каж­дое дви­же­ние. Страш­но бы­ло ог­ля­нуть­ся, но и впе­ре­ди по­до­зри­тель­но ка­ча­лись, по­тре­ски­ва­ли ку­с­ты, взме­ты­ва­лись на­пу­ган­ные пти­цы, про­шмыг­нул тенью ка­кой-то зверь. Да­же в де­т-стве не при­хо­ди­лось так на­сто­ра­жи­вать­ся на при­выч­ной тро­пе. Не ро­бость ох­ва­ты­ва­ла хо­ло­дом, не страх за соб­ст­вен­ную жизнь, а не­что боль­шее, все­лен­ское, не­пред­ска­зу­е­мое. Но уда­рил по вер­ши­нам осин ту­гой ве­тер, вспе­нил ли­с­т­ву, рас­кач­нул на­ви­са­ю­щие над тро­пин­кой мрач­ные лох­мотья ста­рых елей, и сра­зу ста­ло сво­бод­нее.

Под страш­ной ве­чер­ней гро­зой в ча­с­тых ос­ле­пи­тель­ных вспле­сках мол­ний вы­све­тил­ся дав­ний сол­неч­ный день, воз­вра­тил Дмит­рия в про­шлое, и вдруг ему по­ду­ма­лось: «Вот не ста­нет ме­ня — и не бу­дет уже моей па­мя­ти, всё не­вы­ска­зан­ное ис­чез­нет, слов­но ни­че­го и не бы­ло...» У па­мя­ти свои за­ко­ны, свои пра­ва. Здесь, на от­кры­том ува­ле сре­ди ле­сов, уко­ра­чи­вая свое бу­ду­щее, он су­ще­ст­во­вал в про­шлом... В чу­жой де­рев­не от­чет­ли­во уви­дел род­ную: точ­но та­кие же до­ма, а вон там, на по­ло­гом бе­ре­гу ов­ра­га, сто­яла при­зе­ми­стая куз­ни­ца под зам­ше­лой зе­ле­но­ва­той кры­шей, воз­ле нее бе­лел раз­ве­си­стый куст че­ре­му­хи, даль­ше, за жер­дин­ной из­го­родью, на­чи­нал­ся вы­гон, хра­ня­щий вся­кие тай­ны, что­бы в лю­бое вре­мя го­да вол­но­вать и пу­гать маль­чи­шек. Из то­го вы­го­на стар­ший брат Се­ре­жа при­во­дил по ут­рам ум­но­го ко­ня Со­ко­ла и не­объ­ез­жен­но­го, ди­ко­ва­то­го же­ре­бен­ка Вью­на.

...Обыч­ное ут­ро, сол­неч­ное, ти­хое и теп­лое. Куз­нец дя­дя Ти­мо­ша со­би­ра­л­ся ухо­дить до­мой, в свою Зо­ря­ну. Он сто­ял воз­ле рас­пах­ну­той на­стежь ог­ром­ной те­со­вой две­ри; в фи­о­ле­то­вой тем­но­те баг­ро­во теп­ли­лись ос­ты­ва­ю­щие уг­ли. Толь­ко что окон­че­на ра­бо­та, ра­ди ко­то­рой куз­нец был при­гла­шен на не­сколь­ко дней; он снял за­ско­руз­лый и, дол­ж­но быть, тя­же­лый фар­тук, умыл­ся клю­че­вой во­дой из гли­ня­но­го ру­ко­мой­ни­ка, об­лег­чен­но вздох­нул; ог­ла­жи­вая тор­ча­щую впе­ред уп­ру­гую бо­ро­ду, до­воль­не­хонь­ко улы­бал­ся...

«Всё, зна­чит, сла­дил, что на­ме­ча­ли?» — спра­ши­вал отец, как и по­ло­же­но спра­ши­вать пред­се­да­те­лю. Мяг­кие во­ло­сы от­ца — сын у не­го на ру­ках — ще­ко­та­ли пле­чо, вы­стру­чен­ное из по­лот­ня­ной ру­ба­шон­ки с ко­сым во­ро­том. (И сей­час чув­ст­ву­ет­ся про­хлад­но-при­ят­ное при­кос­но­ве­ние.)

«До­мой по­ра, — ото­звал­ся куз­нец. — За­ску­чал, на­до по­ви­дать­ся со сво­и­ми. Ре­бя­та уже боль­шие, мож­но сказать взрос­лые со­всем, од­на­ко ску­чаю, буд­то по ма­лень­ким».

Он, вы­со­кий, пле­чи­стый, бы­лин­ный бо­га­тырь да и толь­ко, под­по­я­сы­вал узень­ким ре­меш­ком длин­ную тол­стов­ку, оп­рав­лял ее, при­хо­ра­ши­вая, при­гла­жи­вая на гру­ди, что-то го­во­рил про те­ле­ги, бо­ро­ны и плу­ги, ве­лел ка­кие-то из­ви­не­ния пе­ре­дать хо­зяй­ке, у ко­то­рой квар­ти­ро­вал не­де­лю; и обе­щал осенью под­ко­вать ко­ней. Отец спра­ши­вал у не­го, до­во­лен ли оп­ла­той на сей раз, не на­до ли про­во­дить на под­во­де, всё бы­с­т­рее по­лу­чит­ся, чем пеш­ком ид­ти. Дя­дя Ти­мо­ша за­ма­хал обе­и­ми рука­ми:

«Что ты, Фе­дор Фе­до­ро­вич, со­всем из­ба­ло­вать ме­ня хо­чешь? Вот да­вай-ка за­ку­рим, та­ба­чок у ме­ня кон­чил­ся».

Го­то­ви­лись они не­то­роп­ли­во: куз­нец на­би­вал та­бак в тр­уб­ку, по­хло­пы­вая тол­стым ко­рич­не­вым паль­цем, а отец вы­рав­ни­вал са­мо­крут­ку. При­ку­ри­ва­ли оба от уголь­ка, по­то­му что дя­дя Ти­мо­ша не хо­тел за­зря спич­ки ис­т­ра­чи­вать. По­лу­чил­ся ти­хий муж­ской раз­го­вор. Маль­чик по­нять его еще не мог, но ос­та­лась в ду­ше тре­во­га, на­всег­да ос­та­лась; лишь вспом­нит­ся то ут­ро — хо­ло­док де­тской бо­яз­ли­во­сти про­бе­жит по все­му те­лу, вновь жут­ки­ми по­ка­жут­ся близ­кие ле­са, по­то­му что за ни­ми тог­да та­и­лось что-то опас­ное, о чем с бес­по­кой­ст­вом го­во­ри­ли куз­нец и пред­се­да­тель.

Ли­хо подъ­ехал на ко­не Се­ре­жа, на мгно­ве­ние оса­дил его и сно­ва ум­чал­ся в по­ле, что­бы по­хва­лить­ся со­бой. Ка­за­лось, ли­хой конь ска­чет к низ­ко­му ро­зо­во­му об­ла­ку, вот-вот взле­тит ту­да, на не­бо. Сер­д­це млад­ше­го сжи­ма­лось, но все рав­но он за­ви­до­вал стар­ше­му бра­ту. И впер­вые при­знал­ся, что хо­чет на ко­ня.

И вот до­брый Со­кол — в ос­то­рож­ной трус­це. Весь мир вок­руг на­чал дви­гать­ся, ку­да-то спе­ши­ли ви­ди­мые де­рев­ни на взгорь­ях, зе­ле­ные, с си­не­ва­ты­ми про­жил­ка­ми по­ля, бе­ре­зо­вые пе­ре­ле­ски, даль­ние ле­са и да­же речка Федь­ков­ка. Как хо­ро­шо! Как про­стор­но, ти­хо и теп­ло. Ла­с­ка­ет го­лу­бой воз­дух, слов­но бы ка­ча­ет над зем­лей. Птич­ки вспар­хи­ва­ют из тра­вы, ко­ло­кольчика­ми зве­нят в вы­ши­не. По­смот­реть бы на них из-под ру­ки, но бояз­но ше­вель­нуть­ся. По­сте­пен­но кача­ние под­тал­ки­ва­ло оча­ро­ван­но­го се­до­ка, при­хо­ди­лось всё силь­нее де­ржать­ся за гри­ву, за­быв о по­водь­ях. Пу­га­ла еще не­зна­ко­мая дви­жу­ща­я­ся вы­со­та, со­всем непо­хо­жая на вы­со­ту, ощу­ща­е­мую на де­ре­ве или на кры­ше ам­ба­ра, ко­то­рая уже бы­ла от­кры­та, ис­пы­та­на вме­сте с брать­я­ми и се­с­т­рен­ка­ми тай­ком от взрос­лых. До­брый, по­слуш­ный, очень ум­ный Со­кол все по­ни­мал и, чув­ст­вуя со­сто­я­ние всад­ни­ка, ед­ва пе­ре­став­лял но­ги, но ка­за­лось, что он мчит­ся к пыш­но­му ро­зо­во­му облаку. За­хва­ты­ва­ло дух...

Ос­ла­бев от стра­ха, маль­чик со­сколь­з­нул в вы­со­кую тра­ву, не ус­пев да­же вскрик­нуть. Со­кол, ко­неч­но, за­ми­ра­ет, ви­но­ва­то скло­нив го­ло­ву, тя­нет­ся к не­му бар­ха­ти­сты­ми гу­ба­ми. Где-то хо­хо­чет стар­ший брат, при­чи­та­ет и аха­ет ма­ма, отец ус­по­ка­и­ва­ет ее: мол, ни­че­го не слу­чи­лось. Он по­мо­га­ет вы­пу­тать­ся из тра­вы и сно­ва под­ни­ма­ет вверх, ве­лит обе­и­ми ру­ка­ми де­ржать­ся за гри­ву. А дядя Ти­мо­ша го­во­рит, что не так на­до, пря­мее и сво­бод­нее, да­же при­под­нять лок­ти.

«Пусть пра­вой по­водья возь­мет, а ле­вой рав­но­ве­сие ло­вит. — Он под­ста­вил сза­ди ши­ро­чен­ную, на всю де­т-скую спи­ну, ла­донь. — Пря­мей си­ди. Сме­лее, смелее!»— вро­де бы ле­гонь­ко под­тол­к­нул. Дол­го ка­за­лось, что спи­ной слег­ка опи­рал­ся на его ла­донь. И при­шла ра­дость дви­же­ния на вы­со­те.

С это­го дня хо­ро­шо по­мнит­ся де­тство. Все ча­ще воз­вра­ща­ет­ся оно в об­ли­ке вес­нуш­ча­то­го маль­чи­ка на ос­то­рож­ном ко­не, ко­то­ро­го ве­дут под уз­д­цы отец и дя­дя Ти­мо­ша. Вот так и яв­ля­ет­ся этот маль­чик в са­мые труд­ные ми­ну­ты и уте­ша­ет Дмит­рия, вновь он на­чи­на­ет смот­реть на мир его удив­лен­ны­ми гла­за­ми; нель­зя разъ­еди­нить, они — на­ча­ло и про­дол­же­ние друг дру­га, у них об­щая па­мять.

Слы­шит­ся из да­ле­кой не­су­ще­ст­ву­ю­щей де­рев­ни: «На­стасья! На­стасья! Ана­ста­сия Ива­нов­на! — это за­бот­ли­во кри­чат со­сед­ки. — От­вя­жи ка­че­ли. Убь­ет­ся ведь он — вишь, как ли­ха­чит!» А маль­чиш­ка от­ча­ян­но рас­ка­чи­ва­ет­ся на длин­ных раз­лох­ма­чен­ных вож­жах, при­вя­зан­ных меж­ду са­мы­ми вы­со­ки­ми бе­ре­за­ми по­сре­ди ули­цы (эти ка­че­ли для ма­ло­тю­ков­ской ре­бят­ни за­ве­ши­вал куз­нец дя­дя Ти­мо­ша), азар­т­но взле­та­ет, пе­ре­ме­ты­ва­ет­ся с од­ной вы­со­ты на дру­гую.

Тог­да уже он лю­бил вы­со­ту и ско­ро­сть. Умел пой­мать не­объ­ез­жен­но­го ко­ня, взнуз­дать его и, лов­ко взмыв на круп, во­об­ра­жал се­бя крас­ным кон­ни­ком...

На­прав­лял ко­ня по вспа­хан­но­му по­лю к но­во­му ого­ро­ду из жер­дей, на­ме­ре­ва­ясь пе­ре­мах­нуть че­рез не­го на пол­ном ска­ку. Ли­хой конь ар­та­чил­ся, рез­ко оса­жи­вал­ся в по­след­ний мо­мент и сбра­сы­вал юно­го се­до­ка. Но сно­ва маль­чик ук­ро­щал ска­ку­на. И на­ко­нец пре­одо­лел барь­ер.

Дру­гие маль­чиш­ки под­ра­жа­ли его при­ме­ру. Они сед­ла­ли сво­их ко­ней. По­лу­ча­лись на­ле­ты кон­ни­цы на ближ­ние ов­ра­ги, на даль­ние пе­ре­ле­ски: всад­ни­ки, взма­хи­вая иво­вы­ми пруть­я­ми, слов­но клин­ка­ми, ус­т­ра­и­ва­ли сра­женья. Нет, не от без­делья — всег­да хва­та­ло ра­бо­ты. Нет, не ра­ди за­ба­вы. Это бы­ло не толь­ко иг­рой. В та­ких схват­ках де­ти фрон­то­ви­ков об­ре­та­ли ра­дость и уве­рен­ность в по­бе­де. Не бы­ва­ло сре­ди них по­беж­денных, бы­ли од­ни по­бе­ди­те­ли! Вот ес­ли бы ви­дел  Ми­тю на ко­не стар­ший брат Се­ре­жа... Ес­ли бы отец ви­дел тог­да... Ес­ли бы они сто­яли ря­дом все: отец, мать, Се­ре­жа, Ко­ля, три се­с­т­рен­ки...

 

*  *  *

 

Зи­ма бы­ла хо­лод­ная-пре­хо­лод­ная. Отец в ту зи­му ра­бо­тал на ле­со­за­го­тов­ках, при­ез­жал до­мой по суб­бо­там. По­дар­ки, го­с­тин­цы при­во­зил. Жда­ли его, зная, что ни­ка­кая не­по­го­да не за­дер­жит. Ма­ма то­пи­ла ба­ню и в до­ме на­во­ди­ла по­ря­док.

Отец при­ез­жал поз­д­но, и ма­ма мы­ла де­тей од­на, Ми­тю, са­мо­го тер­пе­ли­во­го, — в по­след­нюю оче­редь. И всё при­го­ва­ри­ва­ла: «За­я­вит­ся отец — не уз­на­ет, ка­кой боль­шой ты стал». На­де­ла на не­го све­жую по­лот­ня­ную ру­ба­ху, ска­зав, что в эту ру­ба­шеч­ку отец, ког­да был ма­лень­кий, толь­ко по боль­шим праз­д­ни­кам на­ря­жал­ся. По­ло­тен­цем с вы­ши­ты­ми раз­но­цвет­ны­ми пе­ту­ха­ми го­ло­ву за­ку­та­ла, но­ги в от­цов­ские шер­стя­ные но­с­ки спря­та­ла и за­вер­ну­ла сы­на в ту­луп с ог­ром­ным лох­ма­тым во­рот­ни­ком. Вы­нес­ла в пред­бан­ник. Про­мер­з­шие скри­пу­чие сан­ки на снег вы­ста­ви­ла, под­ло­жи­ла на них со­ло­му. Уса­ди­ла ра­зо­млев­ше­го маль­чи­ка.

«Не за­мер­з­нешь?»

Не­хо­тя от­ве­тил: «Не за­мерз-ну-уу».

«По­е­ха­ли».

Скри­пел снег под пол­озь­я­ми. Пре­вра­щал­ся этот скрип в му­зы­ку. Слов­но бы от­цов­ская гар­монь иг­ра­ла.

Че­рез щел­ку в гнез­до лу­на взгля­ды­ва­ла. Она да­же драз­ни­ла, раз­ду­вая свои круг­лые ще­ки.

Он не оби­дел­ся, по­про­сил лу­ну: «Све­ти, свети яр­че, что­бы па­пе свет­лее бы­ло по ле­су ехать».

Звез­ды на сне­гу пе­ре­ми­ги­ва­лись. Он пра­вую ру­ку вы­сво­бо­дил, стал ло­вить звез­ды, но пой­мал толь­ко не­сколь­ко сне­жи­нок, ко­то­рые тут же ис­чез­ли, про­бе­жа­ли сквозь паль­цы, а ру­ке от них сде­ла­лось теп­ло.

Ма­ма то­ро­пи­лась, бе­жа­ла по узень­кой троп­ке и, не по­во­ра­чи­ва­ясь, без кон­ца пре­дуп­реж­да­ла: «Не вы­ле­зай, смот­ри».

Ког­да отец не­о­жи­дан­но пре­гра­дил ей до­ро­гу, она ве­се­ло рас­сме­я­лась, — и смех ее по­ка­зал­ся по­хо­жим на блеск сне­жи­нок, а ли­цо — на лу­ну.

Отец под­нял сы­на и по­нес пря­мо на сан­ках в на­топ­лен­ную из­бу, ос­ве­щен­ную де­ся­ти­ли­ней­ной лам­пой с но­вы­м стек­лом.

Он по­ло­жил сы­на ос­то­рож­но в по­стель, по­тро­гал пят­ки, — мо­жет, по­ще­ко­тал ша­лов­ли­во. Прав­да, ще­кот­но бы­ло — Ми­тя с тру­дом удер­жал­ся от сме­ха и ждал, что па­па еще раз при­кос­нет­ся к его но­гам. Он был уве­рен: от­крыв гла­за, уви­дит сто­яще­го ря­дом от­ца, боль­шо­го, до­бро­го, силь­но­го, с пыш­ны­ми уса­ми, под­кру­чен­ны­ми квер­ху.

Отец, ко­неч­но, по­ве­рил, что сын за­снул; при­ло­жив па­лец к гу­бам, пре­дуп­ре­дил ма­му: «Ти­ше. Он уже спит».

Про­дол­же­ние той му­зы­ки, ко­то­рую Ми­тя слы­шал по до­ро­ге из ба­ни, не да­ва­ло ему за­снуть.

Ро­ди­те­ли дол­го про­си­де­ли ря­дыш­ком за сто­лом, ти­хо раз­го­ва­ри­вая между собой.

Ми­тя спал и не спал. Спать-то хо­те­лось, но все ду­мал, что они вот-вот вме­сте по­дой­дут к кро­ва­ти, что­бы смот­реть на не­го и о чем-ни­будь хо­ро­шем го­во­рить.

«Ра­с­ти бы­с­т­рее, сы­нок», — меч­та­тель­но ска­жет отец.

«В от­ца весь, — ска­жет ма­ма. — А ха­рак­те­ром тер­пе­ли­вый — в мать. Вот уви­дишь».

 

*  *  *

 

Дмит­рий по­мнит се­бя оро­бе­лым на ши­ро­кой ска­мей­ке под зер­ка­лом в из­бе, вдруг став­шей вро­де бы чу­жой и тес­ной. Взвол­но­ван­ные, но стран­но мол­ча­ли­вые лю­ди стол­пи­лись под по­ла­тя­ми у по­ро­га. Не­зна­ко­мые. Все они из раз­ных де­ре­вень­ че­рез Тю­ко­во ухо­ди­ли на фронт и взя­ли с со­бой бра­та Се­ре­жу.

Он про­щал­ся. Та­ким его Митя ни­ког­да не ви­дел: го­ло­ва на­го­ло стри­же­на, на ще­ках бле­стят до­рож­ки от слез.

«До сви­данья, бра­тиш­ка, — го­во­рил Се­ре­жа. — Не на­до, не ре­ви, не на­до ре­веть, ты — муж­чи­на». О, сколь­ко раз при­хо­ди­лось уте­шать­ся его сло­ва­ми, ког­да обид­чи­ки при­чи­ня­ли боль не­справ­е­дли­во­стью, ложью, на­прас­ны­ми по­до­зре­ни­я­ми, ког­да не­вин­но­го об­ви­ня­ли.

Жен­щи­ны уп­ро­си­ли Сер­гея по­иг­рать на про­ща­ние. Он взял гар­монь с крас­ны­ми ме­ха­ми, с бе­лы­ми и чер­ны­ми кно­поч­ка­ми по од­ной сто­ро­не, с жел­ты­ми да крас­ны­ми пу­гов­ка­ми — по дру­гой. Ре­ме­шок — на пле­чо. Ра­зо­шлись, рас­крас­не­лись ме­ха, кое-где на них про­мель­к­ну­ли бе­лень­кие цве­точ­ки. Иг­рай, хро­мо­чка, по­след­ний раз. Пе­чаль­но по­лу­ча­ет­ся, сколь ни ста­рай­ся, Се­ре­жа.

Он гля­дел на Ми­тю — за­ви­до­вал, что до­ма с ма­мой ос­та­ет­ся. Ка­кие-то про­щаль­ные сло­ва ска­зать ей хо­тел, а не по­лу­чи­лось, гу­бу ниж­нюю при­ку­сил.

«Ой, Се­ре­жень­ка! Ой, сы­но­чек мой», — за­го­ло­си­ла ма­ма.

Се­ре­жа об­нял про­щаль­но каж­до­го родственника. Что им шеп­тал — не­ве­до­мо. Что они ему шеп­та­ли — не­ве­до­мо. А Ми­тю взял на ру­ки: «Не ску­чай, Ми­тя­ня. Как до­е­ду, пись­мо при­шлю, с ри­сун­ка­ми. И сти­хи на­пи­шу. И ты мне пи­ши, хоть бу­ков­ку од­ну. Я ско­ро, ско­ро... Во-о-он от­ту­да, как раз из это­го ок­на до­ро­гу ви­дать...»

«И па­па с то­бой при­дет?»

«И па­па. Ты в око­шеч­ко гля­ди. — Он по­ста­вил Ми­тю на ска­мей­ку воз­ле то­го ок­на и «лу­ноч­ку» на нем про­та­ял сво­им ды­ха­ни­ем. — Я сей­час во-о-он ту­да пой­ду. Ты гля­ди, я те­бе от бе­ре­зы ру­кой по­ма­шу. Лад­но? Толь­ко не плачь, не рас­стра­и­вай ма­му...»

Дождь ли хле­щет, вью­га ли гу­ля­ет, ту­ман ли ут­рен­ний при­по­ды­ма­ет­ся — всег­да, ес­ли даль в по­ле не­про-

г­ляд­на, ка­жет­ся Ми­те, буд­то бы Се­ре­жа в зе­ле­ной ту­жур­ке на­по­ри­сто идет об­рат­но про­тив вет­ра. Сколь­ко раз, об­ма­ну­тый ви­день­ем, вы­бе­гал он за де­рев­ню встре­чать, сто­ял в то­с­к­ли­вом оди­но­че­ст­ве и ждал. Но всег­да кто-ни­будь умуд­рял­ся по­ме­шать ему в этом ожи­да­нии: родные, знакомые, да­же не­зна­ко­мые лю­ди. «Ку­да на­ме­тил­ся?» — спра­ши­ва­ли его, но не по­лу­ча­ли от­ве­та.

Се­ре­жа ма­ло пи­сем при­слал. И те не со­хра­ни­лись. Есть сви­де­тель­ст­во о рож­де­нии да ма­лень­кая фо­то­гра­фия. Стар­ший брат. Скру­чен­ная в за­ви­ток чел­ка до­ста­ет до ле­вой бро­ви. Ши­ро­ко раз­ло­жен во­рот­ник бе­лой ру­баш­ки. Знач­ки с це­поч­ка­ми — на пид­жа­ке. Ко­рот­кий ка­ран­да­шик ед­ва вы­став­ля­ет­ся из на­груд­но­го кар­ма­на, — на­вер­но, крас­ный ка­ран­да­шик. Се­ре­жа лю­бил крас­ный цвет, фла­ги ри­со­вал. Учи­тель­ни­ца рас­ска­зы­ва­ла: «Всё да­ва­лось ему. Спо­соб­ный. А со­чи­нять на­чнет—лю­бо по­слу­шать.  И спо­ет. И спля­шет. И сыг­ра­ет хоть что».

По но­чам слы­шит­ся, как он, ухо­дя на фронт, иг­ра­ет со­рмов­ско­го по­ход­но­го. Где она, хро­мо­чка с крас­ны­ми ме­ха­ми? Кто на ней иг­ра­ет? Эту хром­ку ма­ма тай­ком про­ме­ня­ла на три бу­хан­ки го­род­ско­го хле­ба да на фунт са­ха­ра, по­хо­же­го на си­ний веш­ний лед.

 

*  *  *

 

Трак­тор пе­ре­па­хал еще од­но од­ворье, за­крыл его влаж­ны­ми пла­ста­ми тя­же­лой зем­ли. Вы­вер­ну­лась на по­вер­х­ность об­шар­пан­ная ко­рич­не­вая до­соч­ка, — мо­жет быть, она бы­ла от то­го ку­хон­но­го по­став­ца, на вер­х­ней по­лке ко­то­ро­го ма­ма пря­та­ла зе­ле­но­ва­тые ле­пеш­ки из ли­по­вых ли­с­ть­ев и кле­вер­ных го­ло­вок, что­бы не рас­та­с-ка­ли «бе­зо вре­ме­ни», а толь­ко ве­че­ром раз­де­ли­ли по­ров­ну и съе­ли, за­пи­вая си­ним об­ра­том. От­чет­ли­во при­ви­де­лись на вы­со­ком по­став­це де­ре­вян­ные лож­ки, гли­ня­ная крин­ка с мо­ло­ком. И ку­хон­ное ок­но обаг­ри­лось от­све­та­ми пла­ме­ни, иг­ра­ю­ще­го в пе­чи. А ма­ма воз­вра­ща­лась до­мой, спе­ши­ла, что­бы ва­рить еду на боль­шую семью. Пе­ред са­мым крыль­цом бри­га­дир ох­рип­шим го­ло­сом пре­дуп­ре­дил, что прав­ленье на­ка­жет за са­мо­воль­ный по­кос осо­ки в даль­нем уг­лу вы­го­на, и за то, что ночью по за­мо­роз­ку при­вез­ли тра­ву на ко­ро­ве Ко­мо­ле­не, и за то, что рань­ше кол­хоз­ной вы­ко­па­ли кар­тош­ку на сво­ем ого­ро­де.

...Ту­ман за­кла­ды­вал­ся над бе­ле­сой тра­вой вок­руг пе­ре­ле­сков. Не в ни­зи­нах и ов­ра­гах, как обыч­но, а на взгор­ке в пер­вую оче­редь. И от это­го ка­за­лось, что де­ревья под­прыг­ну­ли, ото­рва­лись от зем­ли, как буд­то за­сты­ли в воз­ду­хе.

Та­кие ве­че­ра при­хо­ди­ли, ког­да ус­та­нешь от лет­них за­бот, ког­да за­ме­тишь, что теп­лые дни про­мель­к­ну­ли. С по­лей при­бра­но; ско­ти­на на­гу­ля­лась, на­ча­ла при­вы­кать ко дво­ру; све­зе­ны под на­вес и в са­рай плу­ги, бо­ро­ны, се­ял­ки, жат­ки, за­мол­ча­ла на то­ку ба­ра­бан­ная мо­ло­тил­ка; близ­кий лес про­свет­лел; ре­чка — слов­но стек­ло меж при­ли­зан­ных бе­ре­гов. Воз­ле род­но­го до­ма еще мно­го дел, с ут­ра до ве­че­ра всем ра­бо­ты хва­та­ет, но де­ти все-та­ки иног­да от­лы­ни­ва­ли, вро­де бы слу­чай­но это по­лу­ча­лось — так мно­го вок­руг ин­те­рес­но­го. А ма­ма всег­да в хло­по­тах. Вот опять до­тем­на про­си­дит на крыль­це, свя­зы­вая в боль­шие пуч­ки-гроз­дья круп­ный оран­же­вый лук. Воз­ле ног в ста­рых под­ши­тых ва­лен­ках — во­рох об­рез­ков и ше­лу­хи. Ря­дом, на сту­пень­ке, — жгу­ток све­же­го мо­ча­ла, серп, вот­к­ну­тый в бе­ре­зо­вый кряж. Этим сер­пом от­ре­за­ет она лу­ко­вые перья и мо­чаль­ные сло­ин­ки, что­бы свя­зать пуч­ки. А Ми­тя сто­ит в от­да­ле­нии по­сре­ди ули­цы: и де­рев­ню вид­но, и ма­му на крыль­це. Толь­ко что она рас­ска­зы­ва­ла, как и от­ку­да при­ле­та­ет пред­зим­няя пти­ца Си­вер­ко. Рас­ска­за­ла и сно­ва по­ет по-сво­е­му мед­лен­но и пе­чаль­но: «Си­нень­кий скром­ный пла­то­чек...» Те­перь по­нят­но: она так вспо­ми­на­ла му­жа... Ког­да он был на вой­не, де­ти ча­с­то слы­ша­ли эту пес­ню. В этот раз на всю пес­ню у ма­мы не хва­ти­ло сил, она тя­же­ло вздох­ну­ла:

«Вид­но, Си­вер­ко ле­тит. Это уже пя­тый».

Ми­те хо­чет­ся уви­деть ска­зоч­ную пти­цу, по­то­му и всмат­ри­ва­ет­ся в гу­с­те­ю­щие над ле­сом су­мер­ки. На­по­ри­сто по­тя­нул ве­тер. Слы­шит­ся шо­рох перь­ев в ог­ром­ных раз­мах­ну­тых крыль­ях. Жут­ко­ва­тый хо­лод на­пол­ня­ет грудь, и Ми­тя го­тов крик­нуть: «Ма­ма! Прав­да, ле­тит Си­вер­ко! Бы­с­т­ро ле­тит!» Но что-то удер­жи­ва­ет его, в не­ре­ши­тель­но­сти он сто­ит с при­от­к­ры­тым ртом.

Поз­д­ним ве­че­ром вме­сто крыль­ев та­ин­ст­вен­ной пти­цы на­вис­ли над ле­сом тя­же­лые на­бряк­шие об­ла­ка, вме­сто шо­ро­ха слы­ша­лись от­чет­ли­вые ша­ги, хо­тя они бы­ли лег­ки и ос­то­рож­ны. Маль­чик ско­ро по­знал: зима не при­ле­та­ет, она под­кра­ды­ва­ет­ся. Она под­кра­лась на­сов­сем, ког­да взя­ли сред­не­го бра­та Ни­ко­лая. И де­тство Ми­ти Бар­це­ва за­кон­чи­лось в тот же год. Боль­но вспо­ми­нать, как про­во­жа­ли Ни­ко­лая, до сих пор аука­ет­ся эта боль. И что же, он боль­ше не ве­рит в ска­зоч­ных птиц из-за синь-мо­рей? Раз­ве его уже не ра­ду­ет при­бли­же­ние дол­гой хо­лод­ной зи­мы с бод­ря­щи­ми мо­ро­за­ми, за­ка­ля­ю­щи­ми вет­ра­ми? Не­у­же­ли не ра­ду­ет? А тот дав­ний ис­к­ри­стый снег, а та дав­няя му­зы­ка из-под ле­гонь­ких са­нок? По­вто­ри­лось бы сно­ва — для сы­но­вей, вну­ков и прав­ну­ков...

 

 

Ч А С Т Ь   П Е Р В А Я

 

ПРА­ВО ПА­МЯ­ТИ

 

 

До­па­мя­туй до сро­ку, да на­па­мя­туй мне.

           Н а р о д н о е

 

 

 

 

   

 

В пред­рас­с­вет­ной ти­ши­не про­стор­но рас­ка­тил­ся по за­реч­ным хвой­ным гри­вам гро­зо­вой от­го­ло­сок, сно­ва зе­ле­но­ва­то ос­ве­ти­лось близ­кое мел­ко­лесье, а по­том еще раз по­след­ний про­стрел мол­нии вы­хва­тил из тем­но­ты мок­рые те­со­вые кры­ши, слом­лен­ную тол­стен­ную бе­ре­зу и воз­ле вы­со­ко­го пня — ста­рую, изъ­ез­жен­ную ло­шадь. Ту­ман­ная бе­ле­сость толь­ко что кач­ну­лась и по­плы­ла от до­мов, на­ча­ла рас­сла­и­вать­ся, рас­те­кать­ся по рас­пад­кам, ов­ра­гам, из­ви­ли­стой узень­кой пой­ме блуж­да­ю­щей в глу­хо­манье ре­ки. Вот и ка­жет­ся, что де­рев­ня слов­но бы вы­та­и­ва­ет, вы­ра­ста­ет на взгор­ке, тя­нет­ся бе­ре­за­ми, то­по­ля­ми, че­ре­му­ха­ми к свет­ле­ю­ще­му не­бу. От­ча­ян­но орут пе­ту­хи, вы­кли­кая но­вый день, и тем ра­ду­ют за­бот­ли­вых зо­рян­ских жи­телей.

Де­рев­ня Зо­ря­на сто­ит на ува­ле сре­ди ле­сов, слов­но на ос­т­ро­ве. С се­ве­ра поч­ти вплот­ную под­сту­па­ет к ней не­тро­ну­тый ель­ник, ча­с­тич­но за­щи­ща­ет от зло­го вет­ра-си­вер­ка. На за­пад­ной сто­ро­не, от­де­ляя по­ля от ле­са, про­те­ка­ет не­то­роп­ли­вая, со мно­же­ст­вом боль­ших и ма­лых бо­ча­гов, сту­де­ная и чи­с­тая Та­вол­га. В за­речье, ухо­дя­щем к даль­ним не­до­ступ­ным деб­рям, ог­ром­ны­ми про­пле­ши­на­ми вид­не­ют­ся бу­ре­ва­лы. Рань­ше там чер­не­ло мо­гу­чее раз­но­лесье, бо­га­тое зверь­ем, гри­ба­ми, яго­дой. Но на­ле­тев­ший в пер­вое во­ен­ное ле­то ура­ган­ный вихрь, спо­соб­ный не толь­ко сры­вать кры­ши, а да­же пе­ре­дви­гать не­ко­то­рые по­строй­ки, ис­ко­вер­кал де­ревья, на­го­ро­дил за­ва­лов, на­под­ни­мал вы­скирь­ев так мно­го, что да­же по про­се­ке, ког­да-то ши­ро­ко раз­руб­лен­ной, прой­ти не­воз­мож­но.

И рань­ше эта де­ре­вень­ка бы­ла не­ве­ли­ка, но на зем­лях сво­их уп­рав­ля­лась при лю­бой по­го­де не поз­д­нее дру­гих. А вот по­сле вой­ны ока­за­лась ра­бот­ная Зо­ря­на силь­но по­ре­де­лой — му­жи­ков-то вер­ну­лось ма­ло, не­ко­то­рые вдо­вы в от­ча­янье по­разъ­е­ха­лись: кто в го­род, кто в ближ­ние се­ленья на боль­ша­ке, а кто и на но­вый ле­со­уча­сток, по­то­му что там и про­дук­ты, и ма­ну­фак­ту­ру иног­да вы­да­ва­ли. Уез­жа­ли, ко­неч­но, не ско­пом, не друг на дру­га гля­дя; од­ни не зна­ли ку­да се­бя деть от го­ря, дру­гие для де­тей по­лег­че до­лю ис­ка­ли, а третьи пред­уга­ды­ва­ли на­пе­ред, что все рав­но ког­да-ни­будь при­дется ме­нять ме­с­то жи­тель­ст­ва. Бы­ли и та­кие сре­ди зо-рянских ра­бот­ни­ков, что не пред­став­ля­ли се­бя в иной жизни, в дру­гой де­рев­не, на дру­гой зем­ле, воз­ле дру­гой ре­ки.

Лес­ная не­то­роп­ли­вая Та­во­лга пе­ред зо­рян­ским взгорь­ем вы­би­ва­ет­ся на чи­с­ти­ну, кру­то изо­гнув­шись, ото­дви­га­ет глу­хо­манье от по­лей и лу­гов, сно­ва пря­чет­ся за ель­ни­ка­ми, бе­рез­ня­ка­ми и еще по­ка­зы­ва­ет­ся в от­да­ле­нии та­ки­ми же уп­ру­ги­ми по­во­ро­та­ми. Воз­ле тех по­во­ро­тов до вой­ны то­же бы­ло жилье — За­бро­дин­ский да Се­ка­чев­ский ху­то­ра. Се­ка­че­во в гро­зу до­тла сго­ре­ло, а с За­бро­дин­ско­го ху­то­ра по­след­ний креп­кий дом пе­ре­вез­ли в Зяб­лу­ху в трид­цать де­вя­том. С то­го ху­то­ра есть один дом и в Зо­ря­не — не ах­ти ка­кой, око­шеч­ки под­сле­по­ва­тые, со став­ня­ми из по­ло­вых до­сок, но об­не­сен ста­рин­ным креп­ким за­бо­ром. Жи­вет в та­ком от­цов­ском до­ме объ­ез­д­чик Ар­се­ний За­бро­дин. Не­по­да­ле­ку от не­го про­стор­ный пя­ти­сте­нок под те­со­вой кры­шей, по­став­лен­ный наособицу и по­то­му на­ру­ша­ю­щий об­щий по­ря­док, — ули­ца из­ги­ба­ет­ся, слов­но бы но­ро­вит по­вто­рить реч­ной по­во­рот.

От до­ро­ги, что на­ка­та­на вдоль де­рев­ни, слов­но вет­ви, тя­нут­ся к до­мам си­ре­не­вые тро­пин­ки раз­ной тор­но­сти, по ним да по лу­жа­еч­кам не­труд­но оп­ре­де­лить, ку­да ча­ще за­хо­дят лю­ди, где нра­вит­ся иг­рать ре­бят­не, кто из де­ре­вен­ских ра­бо­та­ет на фер­ме или раз­би­ра­ет­ся в тех­ни­ке. Ле­том и зи­мой тут все вид­но, как на кар­те.

На са­мом вы­со­ком ме­с­те, воз­ле ста­ро­го по­жар­но­го са­рая, гря­дой сто­ят бе­ре­зы, под ни­ми иног­да ре­бя­тиш­ки на­хо­дят под­бе­ре­зо­ви­ки и да­же бе­лые гри­бы. За го­ды вой­ны бе­рез по­у­ба­ви­лось — не­ко­то­рые по­сох­ли, их спи­ли­ли на дро­ва, а од­на не ус­то­я­ла в бу­рю; но гри­бы здесь рас­тут, по­то­му что за­ди­ча­ла зем­ля, слов­но бы в пе­ре­ле­ске, да­же кое-где мхом по­кры­лась.

Со­гбен­ная ста­ру­ха Мат­ре­на Глу­хо­ва со вре­ме­ни пер­вых про­та­лин и до пер­во­го сне­га поч­ти каж­дый день на­ве­ды­ва­ет­ся под бе­ре­зы. К раз­ла­пи­стым со­снам за де­рев­ню хо­дит по си­ле воз­мож­но­стей. От­ту­да про­смат­ри­ва­ет она до­ро­гу, хо­тя ждать ей, кро­ме вну­ка Ан­д­рея, вро­де бы не­ко­го: да­ле­ко жи­вут род­ные, а внук вот на­прав­лен те­перь на ра­бо­ту в лес­п­ром­хо­зов­ский по­се­лок Бу­тыр­ки, даль­ше ко­то­ро­го, где-то в ле­сах, ка­кая-то зо­на ко­лю­чей про­во­ло­кой ого­ро­же­на...

 

 

Глава первая

 

 

1

 

Де­ревья под­пи­ра­ли чер­ны­ми вер­ши­на­ми ко­сую по­ло­су не­ба, но при каж­дом по­ры­ве вет­ра, раз­ва­ли­ва­ясь в сто­ро­ны, слов­но ро­ня­ли ее, и тог­да на­халь­ный дождь хле­стал в ли­цо. Мок­рые сой­ки, па­ни­че­ски хло­пая крыль­я­ми, под­ни­ма­лись из ку­с­тов и, не­мно­го про­ле­тев, бес­силь­но, как под­стре­лен­ные, па­да­ли под ело­вые вет­ки. Они не бо­я­лись че­ло­ве­ка, а пря­та­лись от хо­ло­да, вет­ра, до­ждя.

Ан­д­рей пред­по­чи­тал бы в эти ми­ну­ты ока­зать­ся там, где от зноя тре­ска­ет­ся и пы­лит­ся зем­ля, от жаж­ды пересыхают гу­бы у лю­дей, а тер­пе­ли­вые вер­б­лю­ды тай­но меч­та­ют о во­де. А тут, в ле­су, ото­всю­ду прет она — и до­жде­вая, и сне­го­вая, и на­сто­ян­ная на мхах и ли­шай­ни­ках, воз­мож­но це­леб­ная, но ни­ко­му не нуж­ная, да­же лес­ным оби­та­те­лям. Веш­не­водье раз­бу­ди­ло спя­щих под сне­гом те­те­ре­вов, вы­жи­ло мед­ве­дей из бер­лог, вы­гна­ло из без­опас­ных ни­зин и ов­ра­гов за­сто­я­вших­ся за зи­му ло­сей, го­ло­дных ка­ба­нов. Гу­ля­ет зверье... Ма­ло ли что мож­но во­об­ра­зить. Обог­реть­ся бы на­до, от­дох­нуть.

По­па­лась по­хо­жая на де­ре­вен­скую лу­жай­ку про­та­ли­на. Ров­ная, су­хая. О! Да тут пе­пе­ли­ще! Кто-то ко­ро­тал ночь. Пой­ди оп­ре­де­ли, ес­ли ты не Шер­лок Холмс и не май­ор Па­нин, рас­пу­ты­ва­ю­щий са­мые слож­ные «клуб­ки». А ес­ли при­смот­реть­ся? Вни­ма­тель­но изу­чить «лёж­ку» во­об­ра­жа­е­мо­го пре­ступ­ни­ка? И вдруг уви­дел су­чок, вот­к­ну­тый в се­ре­ди­ну пе­пе­ли­ща, на нем — бе­ре­стя­ную тру­боч­ку, в ко­то­рой на­шел кло­чок бу­ма­ги с та­ин­ст­вен­ны­ми иерог­ли­фа­ми. Рас­шиф­ро­вав «тай­но­пись», про­чи­тал: «Спра­ва, воз­ле пня, под са­мым боль­шим кор­нем, в тряп­ке че­ты­ре спич­ки и об­ло­мок ко­роб­ка. Раз­ве­ди ко­с­тер и обог­рей­ся!»

По­след­нюю, жа­лоб­но по­бря­ки­ва­ю­щую в ко­роб­ке, спич­ку Ан­д­рей из­рас­хо­до­вал ночью — и этот «по­да­рок» был кста­ти. Всё точ­но, ни­ка­ко­го рас­трав­ли­ва­ния во­об­ра­же­ния, ни­ка­ко­го из­де­ва­тель­ст­ва: под кор­нем он сра­зу на­шел се­рую тряп­ку. А в ней — че­ты­ре спич­ки и бо­ко­ви­ну от ко­роб­ка! «Ура-а! Спа­си­бо! Спа­си­бо, че-ло-век!» — за­кри­чал Ан­д­рей. «Бо... Че-ло-век! Бо!» — в от­вет то очень гром­ко, то ти­хо, слов­но при­слу­ши­ва­ясь к сво­е­му го­ло­су, от­зы­вал­ся лес.

В ку­че про­бив­ше­го­ся из-под сне­га ва­леж­ни­ка на­вы­би­рал су­хих ли­с­ть­ев и ре­шил раз­ве­сти ко­с­тер с наи­мень­ши­ми за­тра­та­ми — с од­ной спич­ки. Под­го­тав­ли­вая на­деж­ную рас­топ­ку, ца­ра­пал ро­зо­вые ство­лы то­нень­ких бе­рез, со­би­рал неж­ную про­зрач­ную бе­ре­сту. До­стал из рюк­за­ка тол­стую тет­радь в чер­ном кле­ен­ча­том пе­ре­пле­те, ис­пи­сан­ную до по­ло­ви­ны, вы­рвал не­сколь­ко чи­с­тых ли­с­тов, из­мял, пе­ре­тер их и по­ло­жил в яд­ро бу­ду­ще­го ко­с­т­ра. Не то­ро­пясь, со­о­ру­дил на­сто­я­щее гнез­до. Об­ло­жил его су­хим бе­лым ли­шай­ни­ком, суч­ка­ми, об­ста­вил круг­лы­ми ко­рот­ки­ми по­лен­ца­ми. При­сел, рас­то­пы­рил тя­же­лые по­лы кур­т­ки, на­хло­бу­чил ка­пю­шон и, поч­ти при­жав­шись к зем­ле, чир­к­нул спич­ку... Роб­кий ого­нек лиз­нул пу­ши­стую кром­ку бу­ма­ги, ис­пу­ган­но ныр­нул вглубь, слов­но за­ме­тил спа­си­тель­ный по­тай­ной ход, и дол­го не по­яв­лял­ся, блуж­дал где-то внут­ри, ма­с­ки­руя свое про­дви­же­ние гу­с­тым ды­мом. Еще ни­ког­да, да­же в де­тстве, не при­хо­ди­лось с та­ким тре­пе­том ве­рить, что ого­нек про­бьет­ся, как толь­ко на­бе­рет си­лу...

Раз­го­рел­ся ко­с­тер. С од­ной спич­ки! Рас­пра­вив кло­чок бу­ма­ги, Ан­д­рей по­ста­вил «ми­нус од­на» и рас­пи­сал­ся. Спря­тал спич­ки ту­да же, где и об­на­ру­жил. Обог­рел­ся, про­су­шил пор­тян­ки и вер­х­нюю одеж­ду. Скром­но по­о­бе­дал ко­роч­кой хле­ба, ос­тат­ком киль­ки в то­мат­ном со­у­се. По­си­дел, гля­дя на уми­ра­ю­щий огонь, по­ду­мал о том че­ло­ве­ке, ко­то­рый про­шел впе­ре­ди. И преж­де чем тро­нуть­ся в путь, при­нес охап­ку ве­ток, пе­ре­ло­мал, ак­ку­рат­но сло­жил, при­крыл лап­ни­ком. Для то­го, кто пой­дет сле­дом.

Хо­ро­шее бы­ло на­стро­е­ние. Ма­ни­ли близ­кие ра­до­сти, в ко­то­рые ве­ри­лось свет­ло, без ма­лей­ших со­мне­ний. Че­ло­ве­ку свой­ст­вен­но от­да­вать­ся вла­сти пред­чув­ст­вий. О них го­во­рил учи­тель ли­те­ра­ту­ры, над ко­то­рым де­ся­ти­клас­с­ни­ки иног­да под­шу­чи­ва­ли. А он, не об­ра­щая вни­ма­ния на скеп­ти­че­ские улыб­ки, да­рил мыс­ли, не­за­мет­но за­па­дав­шие на­всег­да. Не зна­ли они, бес­ша­баш­ные дет­до­мов­цы, что вот так, без вся­ко­го вро­де бы по­во­да, бу­дут вспо­ми­нать­ся сло­ва ста­ро­го про­по­вед­ни­ка. «Стран­но ус­т­ро­ен че­ло­век, — рас­суж­дал Па­вел Ива­но­вич. — Ему не­из­ве­ст­но, где и ког­да при­дет­ся убе­дить­ся в вер­но­сти пред­чув­ст­вий... — и по­сле дол­гой па­у­зы до­бав­лял: — Пра­виль­ное пред­чув­ст­вие — это жи­тей­ский опыт, обус­лов­лен­ный на­блю­да­тель­но­стью, со­по­став­ле­ни­ем, же­ла­ни­я­ми и стрем­ле­ни­ем к це­ли. На­до ве­рить, и тог­да вы на­у­чи­тесь пред­чув­ст­во­вать». Не­ред­ко про­по­вед­ник вы­ска­зы­вал мно­го не­яс­но­го и, на­вер­но, сам за­пу­ты­вал­ся в рас­суж­де­ни­ях. Вот и сме­я­лись над ним. Те­перь Ан­д­рей уже не сме­ял­ся над учи­те­лем...

К ве­че­ру вы­шел на об­та­яв­шую леж­нев­ку и по­нял, что бли­зок по­се­лок. Вско­ре его до­гна­ла ма­ши­на — са­мый обыч­ный ле­со­воз, гру­жен­ный оси­но­вы­ми дро­ва­ми.

— Са­дись, па­рень! Ус­тал, ви­жу.

Шо­фер, мо­ло­дой еще му­жик, но мол­ча­ли­вый до стран­но­сти, не про­ро­нил ни сло­ва, ни о чем не спро­сил, толь­ко по­гля­ды­вал с не­до­у­ме­ни­ем: от­ку­да, мол, и ку­да та­кой грач стре­мит­ся? А ког­да въе­ха­ли в по­се­лок, за­го­во­рил:

— Вот и при­бы­ли. Оп­ре­де­лю в дом при­ез­жих, тут он, ря­дом. А в ос­таль­ном сам до­би­вай­ся, ус­т­ра­и­вай­ся. К нам мно­гие едут. Из Мо­с­к­вы, с Ук­ра­и­ны, из Мол­да­вии, кур­ские, во­ро­неж­ские и вся­кие при­ез­жа­ют. Не при­ви­ва­ют­ся толь­ко. А жить у нас мож­но. За­ра­бот­ки хо­ро­шие. Клуб, ра­ди­о­ла, ста­ди­он, сто­ло­вая, боль­ни­ца, пе­кар­ня, ло­ко­мо­биль, ба­ня, яс­ли... ка­кие-ни­ка­кие, а то­же есть. Всё есть. Так что не ро­бей. Ну, сви­дим­ся.

Ан­д­рей ос­то­рож­но вы­лез из ка­би­ны  и чуть не вскрик­нул от бо­ли в но­гах. Вот ког­да ус­та­лость-то ска­за­лась.

— Да-а, со­всем за­был, — крик­нул шо­фер. — Яич­ки у Спи­ри­до­ни­хи мож­но ку­пить, а мо­ло­ко в лю­бом до­ме. На­чаль­ник в шесть ут­ра в кон­то­ру при­хо­дит. Ну, бы­вай здо­ров. А в об­ще­жи­тии не по­нра­вит­ся — на ча­с­т­ную пе­рей­дешь. Дви­гай!

Ан­д­рей про­би­рал­ся по уз­кой улоч­ке, оты­ски­вая но­га­ми твер­дую тро­пин­ку, су­ще­ст­ву­ю­щую, по его пред­по­ло­же­ни­ям, воз­ле за­бо­ра. Шо­фер ска­зал, дом при­ез­жих ря­дом. А ко­торый все-та­ки дом? По ка­ким при­ме­там мож­но най­ти его средь од­но­об­раз­ных, при­зе­ми­стых, ба­рач­но­го ти­па по­стро­ек, при­та­ив­ших­ся за до­ща­ты­ми за­бо­ра­ми? Во-пер­вых, ре­шил он, во всех ок­нах дол­жен го­реть свет; во-вто­рых, от­сут­ст­ву­ет со­ба­ка; в-треть­их, нет за­бо­ра; в-чет­вер­тых, дверь рас­пах­ну­та, нет у крыль­ца двад­ца­ти­мет­ро­вой по­лен­ни­цы бе­ре­зо­вых дров...

Свет­лое пят­но вздра­ги­ва­ло над ле­сом — это вда­ле­ке шел ле­со­воз. Где-то гор­ла­ни­ла ра­ди­о­ла, пи­ли­ка­ла гар­мош­ка, не же­лая ни иг­рать как по­ло­же­но, ни мол­чать. Пья­ный го­лос на­стой­чи­во, од­но­тон­но до­пы­ты­вал­ся: «Ви­тёк, ты ме­ня ува­жа­ешь?» Не­сколь­ко при­глу­шен­ных ру­га­тельств и сно­ва: «Ты ме­ня ува­жа­ешь? Я для те­бя — свой в до­ску, друг в дре­ба­дан. Ве­ришь, нет? Возь­ми всю мою по­лу­чку, до грам­ма бе­ри! Ни­че­го для те­бя не по­жа­лею. Ве­ришь, нет... Ска­жи, ты ме­ня ува­жа­ешь? А я люб­лю те­бя, та­ко­го боб­ра длин­но­зу­бо­го. Ты не оби­жай­ся, Ви­тёк. Это от на­плы­ва чувств».

Ан­д­рей при­слу­ши­вал­ся ко все­му, что про­ис­хо­ди­ло вок­руг, пы­тал­ся пред­ста­вить жизнь в по­сел­ке, лю­дей, осо­бен­но мо­ло­дых, с кем ему при­дет­ся вме­сте ра­бо­тать, хо­дить на тан­цы, иг­рать в во­лей­бол, петь пес­ни. А до­ма, по­кры­ва­ясь тем­но­той, смот­ре­ли на не­го не­оп­ре­де­лен­ным взгля­дом ма­лень­ких и боль­ших окон. По­се­лок не про­явил ин­те­ре­са к но­во­му че­ло­ве­ку: тут бы­ва­ло вся­ких — ма­ло ли прие­зжа­ет лю­дей, и ес­ли ко всем вни­ма­тель­но при­гля­ды­вать­ся, так гла­за ус­та­нут.

...Смут­но бе­ле­ли лу­жи да ос­тат­ки сне­га. Ни тро­ту­а­ров, ни еди­но­го де­ре­ва. Пред­ста­вил, как на­ткнет­ся в тем­но­те на пья­но­го субъ­ек­та, ко­то­рый все еще из­ли­вал при­зна­ния за­ка­дыч­но­му дру­гу Вить­ке, при­ме­ча­тель­но­му боб­ри­ны­ми зу­ба­ми. Ин­те­рес­но, что смог бы ска­зать он, Ан­д­рей, на та­кое при­зна­ние? Обоз­вать иди­о­том, кре­ти­ном, по­до­нком? Но по­че­му же слы­шен го­лос од­но­го? Вот и опять спра­ши­ва­ет: «Ты ме­ня ува­жа­ешь? Ах, Ви­тёк, Ви­тёк. Ты ме­ня по­ки­нул». Внят­но так про­го­во­рил, чле­но­раз­дель­но, с ду­шев­ной оби­дой.

 

 

2

 

Ут­ром Ан­д­рей при­шел в кон­то­ру. Не­ре­ши­тель­но по­сто­ял в ко­ри­до­ре, раз­гля­дел ло­зун­ги, до­ску по­ка­за­те­лей, за­пол­нен­ную еще в де­каб­ре. Взял­ся за руч­ку две­ри, укра-шен­ной пла­ка­том «А ты под­пи­сал­ся на ”Лес­ную про­мыш­лен­ность?“», — дверь скрип­ну­ла каж­дой до­ской, но не от­кры­лась.

— Ти­хон Фо­мич не при­ни­ма­ет, — лю­без­ным го­ло­с-ком про­го­во­ри­ла де­вуш­ка, вы­гля­нув­шая из со­сед­ней две­ри. — Его во­об­ще се­год­ня не бу­дет, в лес по­е­хал. Гай­на­тул­ли­на фо­то­гра­фи­ру­ют, опыт ве­ле­но рас­про­ст­ра­нять. А ты не кор­рес­пон­дент?

— Я на ра­бо­ту.

— Прав­да?! Ой, так сей­час Ле­бе­де­вой на склад позво­ню, в об­ще­жи­тие. А ты по вер­бов­ке или так, по своей ини­ци­а­ти­ве? — Об­ла­да­тель­ни­ца смаз­ли­во­го личи­ка вы­шла, спи­ной при­кры­ла дверь. — Ме­ха­ник, да? Зво­ни­ли, что дол­жен при­быть мо­ло­дой ме­ха­ник. Три дня на­зад зво­ни­ли. Я ду­ма­ла, не при­едет. По на­прав­ле­нию, да?

— Ра­зу­ме­ет­ся.

— Ой, сей­час! Вот здо­ро­во! Го­ло­дный, ведь прав­да? Иди-ка в сто­ло­вую. Вон там, за до­ро­гой, у боль­шой со­сны, ви­дишь? — Де­вуш­ка по­е­жи­лась и, слов­но ли­чин­ка ба­боч­ки в ли­с­ток, за­вер­ну­лась в пу­хо­вую шаль. — Не то­пят. Го­во­рят, се­зон ото­пи­тель­ный кон­чил­ся. Смеш­но. Жи­вем в ле­су, дро­ва с ве­су. — Она под­миг­ну­ла за­го­вор­щи­че­ски. — Не люб­лю про­во­жать, люб­лю при­ни­мать.

Ан­д­рей хо­тел рас­спро­сить, кто она и чем за­ни­ма­ет­ся, ка­кая у нее, си­не­гла­зой си­ни­цы, дол­ж­ность и во­об­ще по­че­му она, та­кая хо­ро­шень­кая, жи­вет в этом по­лу­ди­ком по­сел­ке. Хо­тел спро­сить и не ре­шил­ся, сто­ял минут пять, вы­та­ра­щив свои глу­пые ко­рич­не­вые гла­за, пе­ре­ми­нал­ся с но­ги на но­гу, мял, слов­но слу­га пе­ред ба­ри­ном, шап­ку.

— Оль­га. Оль­гой ме­ня зо­вут. Оль­га Но­с­ко­ва, — ска­за­ла она и по-си­ничьи скло­ни­ла го­ло­ву. — Хо­ро­шо у нас. По­нра­вит­ся, вот уви­дишь. Раз­ве скуч­но бу­дет, так это толь­ко вна­ча­ле, а по­том... — она меч­та­тель­но за­кры­ла гла­за.

За­трын­кал те­ле­фон — Олень­ка ис­чез­ла. И тут же по­слы­шал­ся ее го­лос:

— Ко­с­т­ро­ма? Ко­с­т­ро­ма, го­во­рю. Хо­ро­шо. Здрав­ст­вуй­те. А кто это? Ни­че­го не слыш­но? Вас то­же пло­хо слыш­но. Свод­ку? За­пи­сы­вай­те. А по­че­му за пер­вый квар­тал имен­но вам на­до со­об­щать? Ито­ги, го­во­ри­те? Зна­е­те, без Ти­хо­на Фо­ми­ча ни­че­го не мо­гу сде­лать.

Олень­ка кри­ча­ла изо всех сил, но там, в Ко­с­т­ро­ме, все рав­но не по­ни­ма­ли. Ан­д­рей при­от­к­рыл дверь. Она за­ма­ха­ла ру­кой:

— Иди, иди! — За­жа­ла мик­ро­фон: — Сто­ло­вая че­рез до­ро­гу, я же по­ка­за­ла.

При­шлось ухо­дить.

...Вот и со­сто­я­лось зна­ком­ст­во... зна­ком­ст­во с по­сел­ком. В ни­зень­кой про­коп­чен­ной сто­ло­вой по­про­бо­вал вче­раш­них щей, та­ких кис­лых, что, ес­ли вы­плес­нуть пор­цию на за­гри­вок со­ба­ке, шерсть вы­ле­зет. Ис­пил чай­ку, на­сто­ян­но­го, воз­мож­но, на бе­ре­зо­вых ли­с­ть­ях.

Толь­ко вы­шел из сто­ло­вой, без пре­дуп­реж­де­ния набро­сил­ся здо­ро­вен­ный пес, вы­ско­чив­ший по­верх полу­то­ра­мет­ро­во­го за­бо­ра, бо­ли не при­чи­нил, а на­пу­гал страш­но. В кон­це ули­цы, воз­ле ре­ки, на­па­ли маль­чиш­ки.

— Но­вень­кий, но­вень­кий! — кри­ча­ли они. По­сви­стели, по­ки­да­ли сне­гом, обоз­ва­ли сти­ля­гой. А воз­ле обще­жи­тия от­чи­та­ла ста­ру­ха:

— Шля­ешь­ся, ма­ешь­ся. Де­лом за­нял­ся бы али от­ды­хал, по­ка Фо­мич из ле­су не при­ехал. По­ди по­ле­жи, постель-то го­то­ва. Не­че­го раз­гу­ли­вать. У нас тут мно­го та­ких хо­ро­ших бы­ва­ло. При­едут, по­шля­ют­ся — и об­рат­но. Иди, го­во­рю, не пяль­ся. Вре­мя ра­бо­чее. А на­ве­чор в ба­не по­мо­ешь­ся с до­ро­ги. Ле­во­нов­на ис­то­пит бань­ку, об­ще­ствен­ная толь­ко по суб­бо­там да во­с­к­ре­сень­ям бы­ва­ет. Ну, че­го гля­дишь? Не по ндра­ву при­шлась? При­вык­нешь. Марьей ме­ня зо­вут ба­бы. Му­жи­ки Маш­кой, ма­лыш­ня те­тей Ма­шей. А ты зо­ви, как те­бе боль­ше по язы­ку.

3

 

— При­был, зна­чит. Са­мо­сто­я­тель­но до­брал­ся. Я тут ло­мал го­ло­ву: на­до бы встре­тить, ес­ли по-че­ло­ве­че­ски по­дой­ти. Края не­зна­ко­мые, ез­до­ка не­ма, по­го­да жут­кая. Вче­ра к ве­че­ру толь­ко раз­вед­ри­лось. Транс­пор­ту хо­ду нет. Трак­тор не каж­дый про­ле­зет. До­брал­ся — и хо­ро­шо. Са­дись, хва­стай­ся. При­зем­ляй­ся на лю­бой стул. Да по­бли­же, по­бли­же. К све­ту по­вер­нись. Я без оч­ков не раз­гля­жу.

Ан­д­рей сел к сто­лу, на­про­тив на­чаль­ни­ка.

— Го­с­тей над­ле­жит в крас­ном уг­лу рас­по­ла­гать. А ты у нас по­ка вро­де го­с­тя. Рас­ска­жи про се­бя, что мо­жешь, че­му на­у­чил­ся, на­дол­го ли по­жа­ло­вал. Дол­жен я те­бя обо всем рас­спро­сить: все-та­ки имею де­ло с но­вым че­ло­ве­ком. До­пу­стим, я те­бя уже нут­ром по­чув­ст­во­вал — па­рень не­пло­хой. Да вы, мо­ло­дые, все хо­ро­шие. Ди­рек­тор наш ска­зы­вал — па­рень ты под­хо­дя­щий, учил­ся хо­ро­шо, не ло­бо­тряс­ни­чал. Так то по до­ку­мен­там, а ты ска­жи, как сам се­бя оце­ни­ва­ешь.

— Тех­ни­ку знаю. И не толь­ко те­о­ре­ти­че­ски. По этой ча­с­ти, Ти­хон Фо­мич, я за се­бя ру­ча­юсь.

— А ты от­ку­да взял, что я есть Ти­хон Фо­мич? Ме­ня же ча­ще Шор­ш­нем ве­ли­ча­ют. Ле­во­нов­на, что ли, ска­за­ла? Боль­ше не­ко­му... Вот так, го­луб­чик. Как те­бя по ба­тюш­ке? Лад­но, ни к че­му по ба­тюш­ке. Та­кие де­ла, обе­щать ни­че­го не ста­ну, да­же ес­ли ты уме­ешь звез­ды с не­ба хва­тать. По­жи­вем — уви­дим. И уте­шать то­же не бу­ду, ес­ли не при­гля­нет­ся у нас и на­ду­ма­ешь раз­во­ра­чи­вать ог­лоб­ли. Ком­со­мо­лец?

— Ага. Ан­д­ре­ем ме­ня звать. Ан­д­рей Зай­цев.

— Отец-мать пар­тий­ные?

— Ком­му­ни­сты, — ре­ши­тель­но вы­па­лил Ан­д­рей. Ему всег­да ка­за­лось, что его ро­ди­те­ли не мог­ли быть не ком­му­ни­ста­ми.

— Со­юз­ный, зна­чит. Ты боль­ше по ка­ко­му де­лу, по трак­тор­но­му или по ма­шин­но­му? Ду­ша у те­бя к че­му кло­нит­ся? Мол­чишь. К ма­ши­нам, зна­чит. Не мо­гу, не мо­гу ни­чем по­мочь. До про­су­хи обож­дать при­дет­ся, а по­ка, ми­лок, трак­тор­ные ко­с­ти по­пе­ре­би­ра­ешь. Пря­мо ска­жу, тре­ле­воч­ная тех­ни­ка раз­ба­бур­ди­стая, хоть всю в ме­шок скла­ды­вай да в ме­тал­ло­лом. Старье. А план го­рит. Из мар­тов­ско­го гра­фи­ка на три ты­щи кубов вы­би­лись. Опять, зна­чит, ви­но­ват я — Со­ловь­ев Ти­хон Фо­мич.

Дверь за­скри­пе­ла. Не пе­ре­сту­пив по­ро­га, вскло­ко­чен­ная ба­бен­ка за­ны­ла:

— Я ж уп­реж­да­ла, Тих­вон Хво­мич, я ж го­во­ри­ла. Биет он ме­ня. На убой би­ет. Не­уж­то ук­ро­щать не схо­ти­те?

— Сгинь, го­во­рю! — Со­ловь­ев по­гро­зил ку­ла­ком. Дверь за­хлоп­ну­лась. И там, в ко­ри­до­ре, жен­щи­на про­дол­жа­ла ко­му-то жа­ло­вать­ся: «Вот, ви­ди­те, ка­кой лю­до­ед. Ему чу­жая боль в ра­дость. Ну, по­годь, по­годь! То­же власть. Уп­ра­вы на пья­но­го ду­ра­лея не най­тить».

— К дру­го­му пе­ре­ва­лись!—за­кри­чал Со­ловь­ев. — Те­бе не все рав­но? Са­ма ж го­во­ри­ла: «був бы бу­гай», — пе­ре­драз­нил он. — Ха-ха-ха! — рас­хо­хо­тал­ся и дол­го не мог ос­та­но­вить­ся. Хо­хо­тал азар­т­но, хло­пал по ко­ле­ням, еро­шил кло­чок во­лос, тор­ча­щий над вы­со­ким лбом. За­тих и вмиг по­серь­ез­нел. Вы­пря­мил­ся, слов­но хо­тел по­хва­стать бра­вой еще вы­прав­кой, за­ло­жил ру­ки за спи­ну, встал у ок­на.

Со­ловь­е­ву бы­ло за пять­де­сят, но де­ржал­ся он бод­ро. Прав­да, голо­с пе­ре­тер­ся уже, стал до смеш­но­го сип­лым. И, ког­да он сме­ял­ся, ка­за­лось, что кто-то вме­сте с ним под­хи­хи­ки­ва­ет и под­сви­сты­ва­ет. Го­ло­ву Ти­хон Фо­мич де­ржал гор­де­ли­во, с лег­ким от­ки­дом на­зад. Ло­ба­стая та­кая, боль­шая го­ло­ва. И гу­ба му­же­ст­вен­но впе­ред вы­дви­ну­лась. Смеш­ной, еще вре­мен ца­ря Го­ро­ха, гал­стук при­да­вал об­ли­ку Со­ловь­е­ва от­те­нок чи­нов­ни­че­ст­ва. И ес­ли бы не за­кру­чен­ные от­во­ро­ты си­не­го пид­жа­ка, то мож­но бы­ло бы пред­по­ло­жить, что он ще­пе­ти­лен в отно­ше­нии к сво­е­му внеш­не­му ви­ду. И си­ние га­ли­фе, и хро­мо­вые вы­со­кие са­по­ги, и бле­стя­щий ши­ро­кий ремень — все не­сло на се­бе от­пе­ча­ток по­сто­ян­но­го вни­ма­ния.

— Вот, вот, — Шор­шень за­си­пел не по­во­ра­чи­ва­ясь, — при­вьешь­ся, най­дем не­ве­сту, есть на при­ме­те. Об­же­ним. Фа­те­ру да­дим.

За­трез­во­нил те­ле­фон, при­креп­лен­ный к сте­не на уров­не по­до­кон­ни­ка. Со­ловь­ев не­до­воль­но бур­к­нул в те­ле­фон­ную труб­ку. Его, ви­ди­мо, уп­ре­ка­ли, бра­ни­ли, а он мы­чал, за­крыв гла­за, из­ред­ка об­ду­вал свое ли­цо ма­хо­роч­ным ды­мом.

Зай­цев раз­гля­ды­вал на­чаль­ни­ка, как сол­дат не­пос­ред­ст­вен­но­го ко­ман­ди­ра, под чьим ру­ко­вод­ст­вом пред­сто­ит ему не­сти служ­бу. И ду­мал о том, что труд­но бу­дет от­ста­и­вать соб­ст­вен­ное мне­ние, без ко­то­ро­го не­воз­мож­но по­лу­чить удов­лет­во­ре­ние от ра­бо­ты. «А здо­ро­во он ме­ня под­го­то­вил. Мо­ло­дой, энер­гич­ный, со­юз­ный, сын пар­тий­ных ро­ди­те­лей. И по­ка — ре­монт трак­то­ров, вы­тя­ги­ва­ние из со­здав­ше­го­ся по­ло­же­ния. Не по­чет­но ли — там, где труд­нее?»

Со­вер­шен­но из­ме­нив­шим­ся го­ло­сом Со­ловь­ев сказал:

— С ут­ра ва­ляй к Его­ро­ву, по хо­ду со­бы­тий уви­дишь, че­го те­бе де­лать. — Он про­тя­нул ле­вую ру­ку. Ан­д­рей всу­нул в нее че­ты­ре роб­ких паль­ца и чуть не вскрик­нул от силь­но­го ру­ко­по­жа­тия. Все еще не ре­ша­ясь уйти, как буд­то за­был ска­зать са­мое важ­ное, ос­та­но­вил­ся у две­ри.

— И вот что, ми­лок, — Со­ловь­ев при­крыл ру­чи­щей труб­ку, — ты из­ви­ни, по­жа­луй­ста, что за­ста­вил ждать.

Ан­д­рей ре­ши­тель­но за­ша­гал по уз­ко­му тем­но­му ко­ри­до­ру и на­ткнул­ся на че­ло­ве­ка.

— Ос­то­рож­ней, хлоп­чик. Гру­дя раз­да­вишь, ар­ма­ту­ру по­мнешь.

— Про­сти­те, я не­ча­ян­но.

— А за не­ча­ян­но бьют от­ча­ян­но, по­нял? Уж боль­но ты роб­кий, как я по­гля­жу. Ис­пу­жал­ся, буд­то мои бу­фе­ра тво­е­го на­ти­ску не вы­дер­жат.

— Су­ма­сшед­шая, — про­шеп­тал Ан­д­рей и вы­ско­чил в там­бур. — Ду­ра.

— Со­су­нок ты. А я ду­ма­ла — па­рень.

— Тва­рю­га, — про­ши­пел Ан­д­рей, за­тол­кал ру­ки в кар­ма­ны и за­ша­гал прочь, со­жа­лея о том, что по­го­ря­чил­ся, зло об­ру­гал не­зна­ком­ку.

На­стро­е­ние ис­пор­ти­лось. Бы­ли при­чи­ны: дол­гая бе­се­да с на­чаль­ни­ком, жен­щи­на, при­та­ив­ша­я­ся во мра­ке ко­ри­до­ра, тем­но­та и на­сто­ро­жен­ность ули­цы, до­мов, ко­то­рые на вре­мя ук­ры­ли лю­дей. В этом по­сел­ке пред­сто­я­ло жить. Раз­ве не обош­лись бы тут без те­бя, со­глас­ный на лю­бую ра­бо­ту, ка­кую толь­ко под­су­нут?

Ла­я­ли не­у­го­мон­ные со­ба­ки. В при­та­ив­шем­ся воз­ле сте­ны ле­са ба­ра­ке «Гу­ля­е­во» дев­ки гор­ла­ни­ли ча­с­тушки.

 

 

Из-за ле­су, из-за со­сен

По­ду­ва­ет хо­лод­ком.

Не твою ли, па­рень, со­весть

Ута­щи­ло ве­тер­ком.

 

Ли­хо­де­еч­ку свою

Где-ни­будь убо­таю.

Боль­ше го­ду не да­дут,

А год-то от­ра­бо­таю.

«Ишь, «сим­фо­нию» за­тя­ну­ли. Мат­ре­ны. И с та­ки­ми тан­це­вать при­дет­ся. Ой, спа­си, со­хра­ни. Убе­гу. И прав­да, рва­нуть об­рат­но? Ша­лишь, зай­чик. Хан­д­ра это, и толь­ко. В го­род, зна­чит, по­тя­ну­ло? Ту­да, где пря­мые ули­цы, гла­за­стые до­ма, яр­кие дев­чон­ки? Но ведь и здесь при­мет­ные лич­но­сти. Олень­ка Но­с­ко­ва, на­пример».

Да, он все-та­ки рас­счи­ты­вал на рас­по­ло­же­ние Олень­ки, во вся­ком слу­чае имел тай­ную на­деж­ду. А впро­чем, черт их пой­мет, этих сви­сту­шек, что им нра­вит­ся. Встре­тив в кон­то­ре Но­с­ко­ву, он ото­ро­пел и, ве­ро­ят­но, по­ка­зал­ся ей мям­лей, не­до­те­пой. Что по­ду­ма­ла она? И как это кра­си­во по­е­жи­лась и в шаль за­вер­ну­лась. «Се­зон ото­пи­тель­ный кон­чил­ся». Ви­ди­те ли, печ­ки не топ­ле­ны, а то по­са­ди­ла бы жал­ко­го но­вич­ка-не­до­те­пу ото­гре­вать­ся. А как улыб­ну­лась! Мо­жет быть, она прой­до­ха, пре­крас­но вла­де­ю­щая ми­ми­кой. Нет, нет, толь­ко не это. Ка­кие у нее гла­за, ка­кие гла­за! Неж­ные, сме­лые. В них — Ан­д­рей сра­зу за­ме­тил — вспых­нул ого­нек вос­хи­ще­ния. И не по­гас, по­ка раз­го­ва­ри­ва­ли. Он пред­ста­вил се­бя ря­дом с Олень­кой. При­ят­но было.

 

...Ле­во­нов­на встре­ти­ла его ра­до­ст­но:

— При­шел. Вот и хо­ро­шо. Бань­ку для те­бя ис­то­пи­ла. Но­вая ба­ня. Сын осенью по­ста­вил. Егор, стар­ший, при­ез­жал. Три ме­ся­ца го­с­тил. Го­во­рит, зай­мусь от не­че­го де­лать, по­строю бе­лую ба­ню, хва­тит те­бе, ма­ма­ня, по лю­дям хо­дить да кла­нять­ся. До­брая по­лу­чи­лась ба­ня. Од­ной-то мно­го ли во­ды на­до, а ко­тел боль­шой. Вот и при­гла­шаю. То со­се­дей, то Марью, то ко­го-ни­будь из де­во­нек кон­тор­ских. Олень­ка у ме­ня по­сто­ян­ная кли­ен­т­ка. Не хо­дит она в об­ще­ствен­ную, стес­ня­ет­ся. Де­ло мо­ло­дое, не об­вык­ла еще... Ну, че­го ру­мя­нишь­ся, рде­ешь, буд­то крас­на де­ви­ца. Раз­бо­ло­кай­ся да про­хо­ди в за­лу.

Ан­д­рей по­смот­рел на са­по­ги, хо­тел вый­ти, но ос­та­но­вил­ся под не­до­у­мен­ным взгля­дом Ле­во­нов­ны.

— Жду-по­жду. Да и скуч­но од­ной, — Ле­во­нов­на вздох­ну­ла. — Де­ти раз­ле­те­лись по бе­лу све­ту. Не воз­вра­ща­ют­ся в мой дом для при­ез­жих. Егор вот на Са­ха­ли­не очу­тил­ся. Двое — на Му­дарье — Иван да Петр — и семь­я­ми там об­за­ве­лись. Не­ве­сток еще и не ви­де­ла. Над­ень­ка, млад­шая, в Вор­ку­те, за­муж вы­шла за ин­же­не­ра. Дво­их с вой­ны нет.

Ле­во­нов­на при­сталь­но гля­де­ла на Ан­д­рея.

— Раз­бо­ло­кай­ся, не стес­няй­ся... Да не бой­ся, что на­сле­дишь, че­го мне де­лать-то, по­до­тру. Но, сме­лей. Пой­ду бань­ку про­ве­даю, смо­ро­до­вых пруть­ев в ка­душ­ку по­ло­жу для аро­ма­ту.

Ан­д­рей вы­шел сле­дом, по­сто­ял на крыль­це, снял са­по­ги и бо­си­ком вер­нул­ся в из­бу. На цы­поч­ках про­шел по льня­ным по­ло­викам, взял лег­кий, вы­сох­ший за дол­гую жизнь, стул и пе­ре­нес его к по­ро­гу. Сел, ак­ку­рат­но под­жав но­ги, слов­но за­стен­чи­вая дев­чон­ка-под­ро­сток, и по­вто­рил сло­ва ста­ро­го учи­те­ля-про­по­вед­ни­ка: «Че­ло­ве­че­ская ду­ша — ни­чтож­ная точ­ка во все­лен­ной, но ее вряд ли уда­ст­ся изу­чить до кон­ца. Од­на­ко сле­ду­ет по­сти­гать тай­ну дви­же­ния чу­жой ду­ши!»

Ле­во­нов­на при­нес­ла но­шу бе­ре­зо­вых дров.

— Еще на­до? — Ан­д­рей про­явил го­тов­ность.

— Хва­тит. Лиш­ку бу­дет. Сла­ва бо­гу, на здо­ровье не жа­лу­юсь. Млад­шая пи­шет: «По­ра­ба­ты­вай, ма­ма, доль­ше про­жи­вешь». — Рас­ска­зы­ва­ла она, не то­ро­пясь из­ба­вить­ся от но­ши. — А по­ра­бо­та­но, Ан­д­рю­ша, ох, сколь по­ра­бо­та­но. Не по­мню, ког­да и без де­ла-то си­де­ла. Без ра­бо­ты, без за­бо­ты не мо­гу. Оль­га, бы­ва­ет, при­мчит­ся, за­та­ра­то­рит: «Я то, я это сде­лаю!» Не до­зво­ляю.

По­ленья со зво­ном грох­ну­лись на пол. Ле­во­нов­на осо­бо не ос­то­рож­ни­ча­ла. Ан­д­рей по­ло­жил бы дро­ва ак­ку­рат­но, поч­ти бес­шум­но.

— Вот и по­лу­шу­бок Де­ми­дов. Па­мять по хо­зя­и­ну... На­кинь на пле­чи, фо­нарь на при­ступ­ках возь­ми. Как из дро­вя­ни­ка вый­дешь, так вдоль за­бо­ра и на­прав­ляй­ся. Уви­дишь, но­вая ба­ня, — рас­тол­ко­вы­ва­ла ста­ру­ха, бес­по­ко­ясь о том, что­бы мо­ло­дой не сде­лал лиш­не­го ша­га, не ис­пы­тал не­у­доб­ст­ва. — Ве­ник рас­па­рен­ный в та­зу... По­ди, по­ди. А фо­на­рем троп­ку по­све­тишь. Дверь-то в пред­бан­ник на крю­чо­чек за­крой. Пар­ку по­бо­ле за­хо­чешь — плес­ни пол­ков­шич­ка. Олень­ка, та не жар­ко мо­ет­ся, я и тру­бу не за­кры­ваю. Для те­бя по­жар­че из­ла­ди­ла... По­парь­ся хо­ро­шень­ко, по­вых­ле­щи про­сту­ду, а то вон и нос рас­пух... Ой, за­бы­ла, пра­во, за­бы­ла. По­стой-ка, мах­ро­вое по­ло­тен­це по­дам да и ру­ба­ху на­тель­ную по­лот­ня­ную. Май­ки ва­ши — не то. На­тель­ная ру­ба­ха со­гре­ва­ет и све­жит. Хо­ро­шая ру­ба­ха, но­вая, не над­ева­на. Каж­дый год на на­стах от­бе­ли­ваю. Возь­мешь? Не за­гор­дишь­ся?

— Возь­му, — Ан­д­рей улыб­нул­ся.

— По­кла­ди­стый, не фор­сун, ви­дать, — ти­хо про­го­во­ри­ла Ле­во­нов­на и про­во­ди­ла его до две­рей. — Парь­ся, а я са­мо­вар­чик по­став­лю. С ма­ли­ной чай­ку попь­ем.

Еще ни­ког­да не при­хо­ди­лось ис­пы­ты­вать та­ко­го бла­жен­ст­ва. В теп­лом, ка­за­лось гу­с­том, воз­ду­хе рас­тво­ря­лась во­дя­ная пыль, и раз­го­ря­чен­ное те­ло бы­с­т­ро брон­зо­ве­ло.

Стук в ок­но. Дваж­ды по­сту­чал кто-то и поч­ти од­ним ды­ха­ни­ем ска­зал:

— Оле­на.

И еще раз:

— Оле­на.

Стрель­ну­ла мысль: «Хо­ро­шо, что за­што­ре­но ок­но».

— Ты од­на, Оле­на? — спра­ши­вал — те­перь мож­но бы­ло раз­ли­чить — муж­ской го­лос.

Что де­лать? Ото­звать­ся по-дев­чо­ночьи или про­гу­деть по­ба­со­ви­тее, по­слать к чер­ту? Ан­д­рей при­сло­нил­ся к сте­не ря­дом с ко­ся­ком и про­шеп­тал:

— Сей­час вый­ду.

— Не то­ро­пись. Я по­до­жду! — от­ве­ти­ли из-за сте­ны.

— Оде­нусь толь­ко! — шеп­нул Ан­д­рей. — Шу­бу на-

д­еваю.

— Брось шу­тить, Пат­ри­ке­ев­на, — ве­се­ло про­го­во­рил ти­пок за сте­ной.

Ан­д­рей на­ки­нул по­лу­шу­бок и вы­шел в пред­бан­ник. И толь­ко хо­тел крик­нуть: «Сей­час ко­чер­гой по­мо­ча­лим влюб­лен­но­го», — на ули­це за­шу­ме­ла Ле­во­нов­на:

— Под­гля­ды­ва­ешь. Ха­ря твоя на­глая!

Бу­хая са­по­жи­ща­ми, лю­бо­пыт­ный про­бе­жал вдоль пред­бан­ни­ка, пе­ре­мах­нул че­рез за­бор, бряк­нув до­с-ками.

Ле­во­нов­на по­до­шла к ба­не, ткну­ла пал­кой в сте­ну.

— Это за Оль­кой уха­же­ры вьют­ся. Так и зна­ла, что ба­ла­мут этот опять при­прет­ся.

Ан­д­рей на­мы­лил го­ло­ву, об­лил го­ря­чей во­дой. И еще раз за­лез на по­лок.

Пах­ло смо­ро­ди­ной, бе­ре­зо­вой ли­с­т­вой, ди­ким хме­лем. Кру­жи­лась го­ло­ва. Ве­се­лое бы­ло, при­ят­ное та­кое кру­же­ние. И сма­ты­ва­лось, слов­но ни­тки с клуб­ка, все са­мое не­при­ят­ное, тя­же­лое, гру­ст­ное. Спрыг­нул с по­л-ка, ру­ка­ми свел с те­ла круп­ные кап­ли по­та. Про­мас­са­жи­ро­вал му­с­ку­ла­ту­ру рук и ног, по­гла­дил си­ре­не­вый шрам на пле­че — па­мять о маль­чи­ше­ских стран­ст­ви­ях по же­лез­ным до­ро­гам. Ока­тил­ся хо­лод­ной во­дой, рас­тер­ся мах­ро­вым по­ло­тен­цем. То­роп­ли­во, по-сол­дат­ски одел­ся. По­лот­ня­ная ру­ба­ха по­до­шла по раз­ме­ру. На­вер­но, мать го­то­ви­ла ее в пред­во­ен­ную зи­му для од­но­го из сы­но­вей...

Ле­во­нов­на встре­ти­ла Ан­д­рея в се­нях:

— С лег­ким па­ром, сы­нок.

— Спа­си­бо, боль­шое спа­си­бо, Ан­на Ле­во­нов­на!

Она ши­ро­ко рас­пах­ну­ла две­ри — слов­но дол­го­ждан­но­му го­с­тю.

Но все рав­но вспо­ми­на­лась ба­буш­ка Мат­ре­на.

Но все рав­но вспо­ми­на­лась де­рев­ня Зо­ря­на...

 

 

Гла­ва вто­рая

 

В по­ру неж­но-зе­ле­но­го ле­та воз­вра­щал­ся в эту де­рев­ню без ве­с­ти про­пав­ший Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич Ива­нов. До стан­ции Марь­и­но, от ко­то­рой до Зо­ря­ны поч­ти сот­ня верст, со­про­вож­да­ла его мед­се­ст­ра Шу­ра, мо­ло­дая, лет трид­ца­ти пя­ти, но се­дая уже, сте­пен­ная жен­щи­на. Она в те­че­ние трех су­ток хло­по­та­ла воз­ле не­го, кор­ми­ла, по­и­ла ког­да сле­ду­ет, ук­ла­ды­ва­ла спать и бе­рег­ла ти­ши­ну. По­езд шел мед­лен­но, ос­та­нав­ли­вал­ся на всех стан­ци­ях, по­лу­стан­ках и разъ­ез­дах. Пас­са­жи­ры ча­с­то ме­ня­лись, и Шу­ра за до­ро­гу рас­ска­зы­ва­ла не­сколь­ко раз од­но и то же: как год за го­дом ра­бо­та­ла в во­ен­ном гос­пи­та­ле, че­го на­гля­де­лась и на­стра­ха­лась, вы­ха­жи­вая тя­же­ло­ра­не­ных, сколь­ко пе­ре­ви­да­ла люд­ско­го го­ря и ка­ко­во ей жи­вет­ся од­ной в боль­шом го­ро­де. Каж­до­му близ­ко си­дя­ще­му по­пут­чи­ку го­во­ри­ла, сгла­ты­вая сле­зы, о по­те­рян­ном ма­лом сы­ноч­ке и бе­рег­лась, что­бы не за­ме­тил Ти­мо­фей то­с­ку на ее ли­це.

Дав­но ста­ра­лась она убе­речь это­го че­ло­ве­ка от вся­кой пе­ча­ли, по­ла­гая, что в ти­ши­не и ду­шев­ном по­кое лег­че, воль­ней и до­ступ­ней на­хо­дить ров­ны­ми ду­ма­ми все вы­хва­чен­ное кон­ту­зией. Имен­но о та­ком об­ра­ще­нии со­би­ра­лась Шу­роч­ка по­про­сить ту жен­щи­ну, к ко­то­рой он те­перь воз­вра­щал­ся, с бо­лез­нен­ной на­стой­чи­во­стью и по­спеш­но­стью вы­ры­ваясь из гос­пи­та­ля, из уто­ми­тель­ной бе­лиз­ны и до­тош­но­го вни­ма­ния ме­ди­ков. Ни сло­вом, ни на­ме­ком не кос­ну­лась она его не­ду­га, с кем бы ни раз­го­ва­ри­ва­ла в дол­гой до­ро­ге.

Нет, не с са­мо­го на­ча­ла зна­ла она его бе­ду, но по ис­то­рии бо­лез­ни, по рас­ска­зам ня­не­чек и се­с­тер то­го гос­пи­та­ля, в ко­то­ром ле­чи­ли сна­ча­ла, по раз­ным до­ку­мен­там и пись­мам по­ни­ма­ла, что вы­па­ло на до­лю Ти­мо­фея, че­рез ка­кое пек­ло про­шел. Мно­го стра­да­ний по­ви­дать при­шлось ей в во­ен­ном гос­пи­та­ле. Вся­ко бы­ва­ло: и по­след­ний вздох не раз она слы­ша­ла, и без­ру­ких, без­но­гих из­бав­ля­ла от бо­ли-то­с­ки от­ча­янья, и кровь свою да­ва­ла, что­бы спа­сти мо­ло­до­го сол­да­ти­ка, и сле­пых, изу­ве­чен­ных ожо­га­ми во­ди­ла из од­ной па­ла­ты в дру­гую, — всег­да сер­д­це сжи­ма­лось, со­чув­ст­вен­но бо­ле­ло днем и ночью не толь­ко ведь у нее. А Ти­мо­фея не так жа­ле­ли вна­ча­ле. Ти­хая от­ре­шен­ность че­ло­ве­ка, не зна­ю­ще­го, кто он есть, от­ку­да взял­ся, ко­му-то ка­за­лась по­до­зри­тель­ной — про­ве­ря­ли, не при­тво­ря­ет­ся ли он, не си­му­ли­ру­ет ли, хо­тя бе­да-то его бы­ла по­страш­нее лю­бой бо­ли. Так и ка­за­лось Шу­ре. Про­фес­сор Звез­д­кин Илья Про­копь­е­вич, опыт­ные вра­чи, ме­ди­цин­ские се­с­т­ры че­го толь­ко не при­ду­мы­ва­ли, что­бы хоть что-то

уз­нать из его про­шло­го: кто он и от­ку­да? Уга­ды­вая в нем со­ве­ст­ли­во­го ра­бо­тя­ще­го де­ре­вен­ско­го че­ло­ве­ка, по го­во­ру оп­ре­де­ля­ли преж­нее ме­с­то жи­тель­ст­ва. Шу­ра вы­зы­ва­ла осо­бое рас­по­ло­же­ние боль­но­го, по­э­то­му вра­чи пред­по­ла­га­ли, что она име­ет сход­ст­во с же­ной Ти­мо­фея. И в том ви­де­ли осо­бый смысл. Од­наж­ды он по­звал ее име­нем Ду­ня­ша, дру­гой раз про­го­во­рил: «Зо­ря ты моя, зо­рян­ка...» По­том птич­ку в са­ду вы­со­ко на де­ре­ве за­ме­тил, то­же зо­рян­кой на­звал. Шу­ра-то зна­ла ее как ма­ли­нов­ку. Ма­лень­кая та­кая птич­ка, мень­ше во­робья, в олив­ко­во-се­рой жи­ле­точ­ке и оран­же­вой ма­ниш­ке, она — вдруг Ти­мо­фей объ­яс­нил — гнез­да вьет на зем­ле, а пес­ни по­ет на са­мом вы­со­ком де­ре­ве. Еще поз­д­нее ска­зы­вал, буд­то бы эта птич­ка и раз­бу­ди­ла его, ког­да на­сов­сем за­мер­зал.

По от­ры­воч­кам, по слу­чай­но об­ро­нен­ным сло­вам скла­ды­ва­лась тра­ги­че­ская кар­ти­на: бы­ва­лый этот че­ло­век про­шел уже мно­го до­рог, вы­сто­ял не один бой. Но вот, ог­лу­шен­ный взры­вом, опа­лен­ный ог­нем вбли­зи го­ря­ще­го тан­ка, не осоз­на­вая ни на­прав­ле­ния, ни своей уча­сти, он дол­го полз по из­ры­то­му по­лю, на­ты­ка­ясь на мер­т­вых лю­дей, о чем-то спра­ши­вал их, ужа­сал­ся, чув­ст­вуя жут­кую око­че­не­лость; пе­ре­ва­ли­ва­ясь на спи­ну, под­ни­мал свои чер­ные ру­ки, звал на по­мощь... Кто-то на­крыл его тя­же­лой ши­нелью, ку­да-то та­щил, хри­пя и по­ста­ны­вая... но сно­ва со­всем близ­ко раз­во­ро­ти­ло зем­лю... Там, где на­шли его, ни­что не обоз­на­ча­ло, кто этот сол­дат... Сна­ча­ла воз­вра­ща­ли к жиз­ни, про­сто ста­ви­ли на но­ги, мно­гое пред­по­ла­гая, ве­ря и не ве­ря ре­дким бо­лез­нен­ным рас­суж­де­ни­ям. Дол­гие по­иски, хло­по­ты, до­ку­мен­таль­ные дан­ные ока­зы­ва­лись про­ти­во­ре­чи­вы­ми.

Важ­но бы­ло не толь­ко по­ста­вить че­ло­ве­ка на но­ги, вер­нуть ему жиз­нен­ные си­лы, но и уз­нать, от­ку­да и кто он, воз­вра­тить ему про­шлое, что­бы стал са­мим со­бой. Пред­чув­ст­во­ва­ли все: тре­бу­ет­ся при­выч­ное ок­ру­же­ние, при­выч­ный мир, в ка­ком он жил всег­да, толь­ко это по­мо­жет воз­вра­тить­ся к са­мо­му се­бе. Но ку­да он дол­жен ехать? Ку­да еще вез­ти его?

И вот зо­ря, зо­рян­ка... По­том де­рев­ня Зо­ря­на. Зо­ря­на и Ду­ня­ша. И это рас­по­ло­же­ние к Шу­ре. А уж как од­наж­ды ух­ва­ти­ла, по­ня­ла, по­чув­ст­во­ва­ла Шу­ра его сон, из ко­то­ро­го вы­рва­лись въявь от­чет­ли­вые сло­ва: «Жи­вой... Ви­дишь, Ду­ня­ша, это я — твой Ти­мо­фей», так и по­я­ви­лась за­це­поч­ка: Ти­мо­фей — муж Ду­ня­ши из де­рев­ни Зо­ря­ны. На­ча­лись об­дум­чи­вые раз­го­во­ры, день за днем, и в обед, и на про­гул­ках по са­ду... Вро­де бы са­ма-то Шу­ра дру­гой ста­ла; и сло­ва у нее по­я­ви­лись дру­гие, и го­лос пе­ре­ме­нил­ся, и по­ход­ка... Оде­ва­лась по-де­ре­вен­ско­му: то в обыч­ное, ра­бот­ное, то в праз­д­нич­ное. И ки­но для не­го под­би­ра­ли, и книж­ки чи­та­ли под­хо­дя­щие. Го­ды так-то про­шли. Ой, что толь­ко не встре­ча­ет на пу­ти че­ло­ве­ка, ког­да он сам не все, как на­до, по­мнит. А вер­нет­ся на круг свой, и не бу­дет ему де­ла до вся­че­ских ме­ло­чей, из-за ко­то­рых до­ро­га к род­но­му до­му уд­ли­ня­лась. Мо­жет, и ее, Шу­ру, все ре­же ста­нет вспо­ми­нать — так ду­ма­ла она, вол­ну­ясь за Ти­мо­фея, но не вы­ка­зы­ва­ла сво­их пе­ча­лей.

Ме­сяц на­зад бы­ло от­прав­ле­но пись­мо Ев­до­кии Ива­но­вой. Ду­ма­лось, все пра­виль­но, на­ко­нец-то на­шли вер­ную тро­пин­ку. И опять за­ка­вы­ка. Вме­сто Не­жев­ско­го рай­о­на бы­ло на­пи­са­но Кня­жев­ский. Бу­ков­ка од­на не та да од­на лиш­няя, и толь­ко-то, а ме­сяц про­ле­тел. Ти­мо­фей вро­де уж по­чу­ял все, ну ни в ка­кую удер­жать нель­зя, до­мой, го­во­рит, ехать на­до, до­мой — и всё тут. Го­во­рить го­во­рит, а как да ку­да ехать — сам не зна­ет. Ког­да уж спох­ва­ти­лись, осоз­нав, что пись­мо-то где-ни­будь блуж­да­ет, с осо­бой от­чет­ли­во­стью на­пи­са­ли сыз­но­ва, сле­дом те­ле­гра­фи­ро­ва­ли... Да и тро­ну­лись в путь-до­ро­жень­ку с пе­чалью и на­деж­дой...

 

 

Вы­са­ди­лись они из ва­го­на ран­ним ут­ром, по­сто­я­ли на пер­ро­не, по­ка по­езд не ука­тил даль­ше, не­у­ве­рен­но про­шли в вок­зал. Рас­по­ло­жи­лись на ши­ро­ких де­ре­вян­ных ди­ва­нах друг про­тив дру­га, с час, на­вер­ное, про­си­де­ли в ожи­да­нии пол­но­го рас­све­та. Ти­мо­фей ут­к­нул­ся в при­под­ня­тый во­рот­ник ши­не­ли и вро­де бы под­ре­мы­вал, удив­ляя Шу­ру здо­ро­вым спо­кой­ст­ви­ем и осоз­нан­ной тер­пе­ли­во­стью. Не­у­же­ли он не по­чув­ст­во­вал бли­зость род­ных мест, не уз­нал стан­цию, с ко­то­рой от­прав­лял­ся? Мо­жет быть, жа­лел Шу­ру, из­мо­тан­ную бес­сон­ной до­ро­гой, да­вал ей воз­мож­ность спо­кой­но ог­ля­деть­ся и ре­шить, как по­сту­пать даль­ше.

Мол­ча и си­де­ли они друг про­тив дру­га, по­ка не за­иг­ра­ло сол­ныш­ко. Взбод­рил­ся Ти­мо­фей, кряк­нул и слов­но бы стрях­нул с се­бя дре­му, ши­ро­ко зе­вая, по­гля­дел вок­руг. Взгляд его за­дер­жал­ся на боль­шом алю­ми­ни­е­вом бач­ке с мед­ным кра­ном и от­то­пы­рен­ны­ми в сто­ро­ны руч­ка­ми, че­рез ко­то­рые про­де­та цепь с при­ко­ван­ным вме­сто круж­ки сол­дат­ским ко­тел­ком. За­хо­те­лось по­пить из это­го ко­тел­ка, но Шу­ра не раз­ре­ши­ла, по­спеш­но сбе­га­ла ку­да-то за ки­пя­точ­ком.

Все на­шлось в че­мо­дан­чи­ке мед­се­ст­ры: и за­ва­роч­ка, и са­ха­рок, и чай­ная ло­жеч­ка, и два бо­ка­ла, и не­сколь­ко су­ха­ри­ков. Ча­ев­ни­ча­ли они ап­пе­тит­но и сте­пен­но, слов­но спе­шить бы­ло не­ку­да, слов­но бы­ли уве­ре­ны, что труд­но­сти ми­но­ва­ли, до­рож­ные мы­тар­ст­ва кон­чи­лись, мож­но и пе­ре­дыш­ку се­бе дать, ос­мот­реть­ся на но­вом ме­с­те.

Мол­ча­ли­во по­зав­т­ра­ка­ли и сно­ва ос­мот­ре­лись, при­слу­ша­лись к до­ле­та­ю­щим с ули­цы кри­кам па­с­ту­ха, пе­ре­го­ня­ю­ще­го ско­ти­ну че­рез пу­ти, од­но­вре­мен­но вста­ли, что­бы по­смот­реть в ок­но. Со­всем близ­ко пе­с­т­ре­ло сбор­ное ста­до, в нем бы­ло боль­ше коз, чем ко­ров. Плак­си­вое бле­я­ние кро­хот­ных коз­ля­ток, то и де­ло те­ря­ю­щих­ся, от­ста­ю­щих от ма­те­рей, при­пе­ча­ли­ло и Шу­ру и Ти­мо­фея.

— Ма­лы боль­но, — ти­хо ска­зал он, еще силь­нее при­ни­кая к ок­ну, что­бы по­даль­ше бы­ло вид­но. — Ра­но та­ких на па­с­ть­бу.

Шу­ра бы­с­т­ро взгля­ну­ла на не­го, ра­до­ст­но ожи­ви­лась:

— Ни­че­го, шу­с­т­рень­кие та­кие, ско­ро ок­реп­нут на све­жей трав­ке. Раз да дру­гой — и при­вык­нут, — ста­ра­лась она под­дер­жать раз­го­вор, не­об­хо­ди­мый для Ти­мо­фея. — Вон как пе­ре­пры­ги­ва­ют, от­ку­да прыт­кость бе­рет­ся? Ай, упал один, тот са­мый ма­лень­кий упал, ви­дишь? Нет, ни­че­го не слу­чи­лось, не по­вре­дил­ся, сам вста­ет. И-и... гля­ди, опять уже по­бе­жал... Ко­зы ведь не­при­хот­ли­вы, а мо­лоч­ко у них це­леб­ное. Бу­дет воз­мож­ность, пар­ное по­треб­ляй, по кру­жеч­ке ут­ром и ве­че­ром — вот и лад­но. По­ди, най­дет­ся, нын­че вез­де коз де­ржат, про­кор­мить лег­че...

Го­во­ри­ла про ско­ти­ну, да смот­ре­ла боль­ше не на ухо­дя­щее ста­до, а в глу­би­ну при­стан­ци­он­ной улоч­ки на той сто­ро­не по­сел­ка, от­ку­да, по ее пред­по­ло­же­нию, вот-вот явит­ся пре­дуп­реж­ден­ная те­ле­грам­мой Ти­мо­фе­е­ва же­на. Под­хо­дил час рас­ста­ва­ния для нее, а для боль­но­го — час встре­чи, ко­то­рый дол­жен был оп­рав­дать на­деж­ды гос­пи­таль­ных ме­ди­ков. Ког­да Ти­мо­фей сно­ва сел на ди­ван, мож­но бы­ло по­вто­рить на­став­ле­ния, что­бы ожи­да­ние не утом­ля­ло его. Шу­ра об­сто­я­тель­но разъ­яс­ня­ла, как в даль­ней­шем ве­с­ти се­бя, что мож­но де­лать, а че­го нель­зя, ког­да и ка­кое ле­кар­ст­во при­ни­мать — она ве­ри­ла уже, что те­перь сол­дат ни­че­го не за­бу­дет. Он под­да­ки­вал, но на вся­кий слу­чай по­про­сил, что­бы се­с­т­ри­ца все вы­пи­са­ла на бу­ма­ге пе­чат­ны­ми бук­ва­ми, ка­кие на­зы­вал «уг­ло­ва­сты­ми». Бу­ма­га та­кая бы­ла со­став­ле­на за­ра­нее, еще пе­ред отъ­ез­дом. Шу­ра са­ма от­пе­ча­ты­ва­ла ее на ма­шин­ке для раз­бор­чи­во­сти. Те­перь она опять по­ка­за­ла:

— Это рас­по­ря­док твоей жиз­ни на пер­вое вре­мя. Тут вот ис­то­рия бо­лез­ни, а тут ре­цеп­ты, это справ­ка, про­чие твои до­ку­мен­ты сю­да же кла­ду. Де­не­жек не­мно­го. Две упа­ков­ки с ле­кар­ст­ва­ми. Гра­дус­ник но­вень­кий. Пи­пет­ка для ка­пель. Са­ми бу­де­те за­ка­пы­вать, ес­ли опять в ухе за­гно­ит­ся. Мо­жет, и не по­тре­бу­ет­ся. Не про­сту­жай­ся толь­ко.

Ти­мо­фей со всем со­гла­шал­ся, да­же сам пе­ре­брал со­дер­жи­мое ко­роб­ки, преж­де чем по­ло­жить ее в вещ­ме­шок. Вре­мя тя­ну­лось мед­лен­но. Шу­ра ус­та­ла скры­вать бес­по­кой­ст­во, от­кро­вен­но по­гля­ды­ва­ла в ок­но и мыс­лен­но уже ру­га­ла Ев­до­кию Ива­но­ву. В вок­за­ле по­яв­ля­лись лю­ди, в со­сед­нем ко­ри­до­ре воз­ник­ла пе­ре­пал­ка в оче­ре­ди воз­ле за­кры­той кас­сы. За­пах­ло дег­тем и ку­ре­вом. То хрю­кал, то прон­зи­тель­но виз­жал ма­лень­кий по­ро­се­нок. Кап­риз­ни­ча­ло груд­ное ди­тя. И, не­смот­ря ни на что, ве­се­ло брен­ча­ла ба­ла­лай­ка.

С опоз­да­ни­ем, дол­ж­но быть, про­бе­жал вок­заль­ный за­спан­ный ра­бот­ник, слов­но бы скрыл­ся от су­е­ты и шу­ма за вы­со­кой уз­кой дверью. Шу­ра по­сту­ча­ла в эту дверь, она по­про­си­ла де­жур­но­го по­зво­нить в кол­хоз «Мир тру­да» по очень важ­но­му де­лу, но тот удив­лен­но вы­та­ра­щил гла­за, шум­нул: мол, в уме ли ты, ба­ба, вишь че­го за­хо­те­ла, не­у­же­ли не­ве­до­мо об осо­бой свя­зи на же­лез­ной до­ро­ге?

— Ку­да де­вать­ся те­перь? В ка­кую сто­ро­ну ки­нуть­ся? Разъ­яс­ни­те. Ведь те­ле­грам­му по­да­ва­ли на имя же­ны боль­но­го. А вдруг не до­шла? Мо­жет, и же­на-то уло­гом ле­жит, ма­ло ли как бы­ва­ет в жиз­ни. Сколь­ко тут си­деть и ждать. Да ка­бы си­де­лось. На га­ме та­ком, на су­то­локе...

Ог­ля­ды­ва­ясь че­рез при­от­к­ры­тую дверь на Ти­мо­фея, го­во­ри­ла она с та­ким ис­к­рен­ним от­ча­я­ни­ем, что про­била на­пу­ск­ную важ­ность ви­дав­ше­го ви­ды де­жур­но­го, и он вдруг спох­ва­тил­ся, хлоп­нул се­бя по лбу:

— Так ведь зяб­лу­хов­ские се­год­ня за се­ме­на­ми дол­ж­ны при­ехать! До­се­вать, ска­зы­ва­ли, у них не­чем. Мо­жет, к по­лу­дню при­бу­дут. В ве­чер об­рат­но на­ла­дят­ся. Или вам не тер­пит­ся, то­ропью на­до, хоть что тут?

— Так спеш­но, что и не вы­ска­жешь. Дол­го­ждан­ный он... Да ка­бы не та­кая бо­лезнь...

— Яс­нее яс­но­го: ко­вер­ка­но­го со­про­вож­да­ешь. Не ты пер­вая. Тут од­но­го опа­лен­но­го без ног вез­ли. Страш­но по­гля­деть, как изу­ро­до­ван. Шиб­ко че­ло­век по­ка­ле­чен, а мо­ло­дой еще. Вот он и ме­та­лся. По­ни­ма­ешь, на ру­ках к пу­тям вы­ска­кал, под по­езд но­ро­вил ки­нуть­ся. Твой не за­бу­я­нит не­бось?

— Нет, не та­кой он. За­быв­чи­вый толь­ко.

Шу­ра го­во­ри­ла со­всем ти­хо, все так же по­гля­ды­вая на Ти­мо­фея. Он в ожи­да­нии ее си­дел слов­но роб­кий ре­бе­нок, впер­вые по­пав­ший в не­зна­ко­мое ме­с­то. И все-та­ки теп­ли­лась у не­го уве­рен­ность, что все ула­дит­ся, на­до про­сто си­деть и ждать. Воз­ле не­го поч­ти вплот­ную уют­но раз­ме­сти­лись две жен­щи­ны, по все­му ви­дать — мать и доч­ка, по­хо­жие как две кап­ли во­ды, толь­ко в го­дах боль­шая раз­ни­ца, о чем-то по­шу­шу­ка­лись и, еще бли­же скло­нив­шись друг к друж­ке, на­ча­ли ко­пать­ся в узел­ках и ко­том­ках, вы­кла­ды­вать на край ди­ва­на раз­ные одеж­ки. Ти­мо­фей встал и вдруг взду­мал снять ши­нель, но, по­сколь­ку те­перь Шу­ра его не ви­де­ла, мед­лен­но рас­стег­нул пу­го­ви­цы. Вы­сво­бо­дил­ся из ши­не­ли и сно­ва на­ки­нул ее на пле­чи, слов­но бур­ку, взял рюк­зак. И про­дви­нул­ся к две­ри де­жур­но­го. Шу­ра вы­ле­те­ла от­ту­да — чуть не стол­к­ну­ла его:

— Ку­да ты?

— По­ку­рить охо­та. И до вет­ру бы на­до.

На ули­це ог­ля­дел­ся с при­сталь­ным ин­те­ре­сом. Ста­рый вок­за­лиш­ко под че­ре­пич­ной кры­шей, ко­ря­вые бе­ре­зы воз­ле не­го, ма­лень­кие, за­коп­чен­ные па­ро­воз­ным ды­мом при­стан­ци­он­ные до­миш­ки, свя­зан­ные меж­ду со­бой до­ща­ты­ми за­бо­ра­ми, две вы­со­кие кир­пич­ные ле­со­за­вод­ские тру­бы, гор­ба­тый же­лез­но­до­рож­ный мост, вид­не­ю­щий­ся вда­ле­ке над кры­ша­ми, пу­пы­ри­стая, вы­ло­жен­ная бу­лыж­ни­ком до­ро­га, на взгор­ке кру­то сво­ра­чи­ва­ющая вле­во к от­чет­ли­во ви­ди­мой бе­ре­зо­вой ро­ще, — все ему по­ка­за­лось зна­ко­мым. Он про­тя­нул тя­же­лые, на­бряк­шие ру­ки в ту сто­ро­ну, ку­да ухо­дит «ка­мен­ка», сде­лал не­сколь­ко по­ры­ви­стых ша­гов и за­мер. Мед­се­ст­ра за­ме­ти­ла, что он хо­тел вскрик­нуть, да сдер­жал­ся, толь­ко тя­же­ло вздох­нул и про­сто­нал. Под­бе­жа­ла, сдер­ну­ла с го­ло­вы бе­лую ко­сын­ку, ут­к­ну­лась в его грудь, не в си­лах боль­ше сдер­жи­вать се­бя за­ры­да­ла — по­ня­ла, что на­стал не­от­в­ра­ти­мый час рас­ста­ва­ния-про­ща­ния. Он то­же по-сво­е­му за­го­ре­вал, мор­щил­ся и кло­нил го­ло­ву, но­ро­вя при­кос­нуть­ся гу­ба­ми к Шу­ри­ной шее, не­по-с­луш­ной ле­вой ру­кой гла­дил ее во­ло­сы, а пра­вая все еще по­ка­зы­ва­ла на до­ро­гу. И тут опять при­шло к не­му за­бы­тое имя, вы­рва­лось из пе­ре­сох­ше­го гор­ла в пе­чаль­ной прось­бе:

— Ду­ня-Ду­нюш­ка, Ду­ня­ша. Ни­че­го не слу­чи­лось пло­хо­го, род­ная моя.

Шу­ра ожи­ла, гля­ну­ла ему в гла­за с вы­стра­дан­ной про­ни­ца­тель­но­стью, ос­то­рож­но спро­си­ла, как ча­с­то спра­ши­ва­ла в гос­пи­та­ле:

— Вспом­нил? Не­у­же­ли вспом­нил, уз­нал, от­ку­да уез­жал-то?

Ти­мо­фей на этот раз со­глас­но кив­нул го­ло­вой,—воз­мож­но, для уте­ше­ния слу­ка­вил, слов­но до­тош­ное ди­тя. Шу­ра не зна­ла, как и быть: спра­ши­вать ли еще о чем или по­смот­реть, что даль­ше бу­дет с ним. А он возь­ми да и ска­жи обод­ря­ю­ще:

— Ка­жись, при­еха­ли... По­жа­луй, на­до ид­ти... А по­гля­деть охо­та, что да как. Не­че­го за мной тя­нуть­ся. Или сам не смо­гу? По­шел те­перь один, весь со всем.

И за­ша­гал бе­до­вый по-сол­дат­ски раз­ма­ши­сто, лег­ко, хо­тя и сам не знал, пра­виль­но ли вы­брал на­прав­ле­ние. При­ма­ни­ва­ла бе­ре­зо­вая ро­ща — ту­да и на­це­лил­ся. Ос­та­но­вил его от­ча­ян­ный, так и прон­зив­ший жен­ский крик:

— Ти-ма!!! Ти­ма! Да по­стой же, Ти­мо­ша!..

Нет, не Шу­ра это кри­ча­ла, со­всем дру­гой го­лос и с дру­гой сто­ро­ны. Ти­мо­фей сде­лал еще не­сколь­ко ша­гов, кру­то по­вер­нул­ся и не ус­то­ял, — ох­ва­чен­ный рез­ким вол­не­ни­ем, по­те­рял со­зна­ние; взма­хи­вая ру­ка­ми, слов­но цеп­ля­ясь за воз­дух, по­ва­лил­ся на ус­коль­за­ю­щую из-под ног зем­лю. К не­му с раз­ных сто­ро­ны бе­жа­ли две жен­щи­ны.

При­хо­дя в се­бя, он ощу­тил ка­ча­ние зем­ли, а про­яс­ня­ю­щим­ся зре­ни­ем и слу­хом оп­ре­де­лил, что не­бо вздра­ги­ва­ет от са­мо­лет­но­го гу­ла. Низ­ко, вро­де бы чуть не за­де­вая за вер­ши­ны то­по­лей, про­ле­тел поч­то­вый «ку­ку­руз­ник». По­ду­ма­лось: са­мо­лет, слов­но жней­ка-са­мо­сбро­ска, тре­щит за де­ревь­я­ми, пред­ста­ви­лось спе­лое ржа­ное по­ле в по­ру жат­вы, в ко­то­ром кол­хоз­ни­цы вя­жут сно­пы. От это­го ту­ман­но­го ви­де­ния ста­ло ему лег­че. Сно­ва, как ког­да-то, об­ра­до­вал­ся Ти­мо­фей, уви­дев над со­бой двух са­ни­та­рок: эти по­мо­гут, спа­сут, еже­ли что, от­та­щат в без­опас­ное ме­с­то. Од­ну из них — мед­се­ст­ру Шу­ру — он тут же уз­нал: мно­го раз вот так, воз­вра­ща­ясь к жиз­ни, уз­на­вал ее. А дру­гая? Мо­жет, Шу­ри­на по­мощ­ни­ца? Но по­че­му она та­кая пе­ре­пу­ган­ная, жал­кая? Нет, не ис­пуг на ли­це, вро­де бы улыб­ну­лась, ска­зать что-то хо­чет и не мо­жет. Где и ког­да ви­дел та­кую жен­щи­ну? Вро­де бы со­всем не­дав­но сни­лась она, толь­ко во сне том бы­ла по­мо­ло­же...

Под­нял­ся и ед­ва слыш­но ска­зал:

— Раз­ва­лило му­жи­ка, вот те на... По­го­ди, по­стой... Я сам. Я сам дой­ду, Ду­ня­ша. Я к те­бе вер­нусь. Сей­час, сей­час дой­ду. По­из­мо­тал­ся в до­ро­ге, дол­ж­но, за­дре­мал на но­гах... На­до ид­ти. Тяж­ко без те­бя, Ду­ня­ша, — про­би­ва­лись оп­рав­да­тель­ные сло­ва, по­ка не со­вла­дал с со­бой и не об­рел уве­рен­ность, что смо­жет сто­ять без под­дер­ж­ки.

А она, его еще не уз­нан­ная по-на­сто­я­ще­му Ду­ня­ша, об­хва­ти­ла му­жа, сгор­ба­тив свою узень­кую спи­ну, дро­жа­щи­ми ру­ка­ми по­мо­га­ла ему. И вдруг то­же ос­лаб­ла, ут­к­ну­лась кру­тым лбом в зем­лю. Он, ка­жет­ся, пы­тал­ся ей по­мочь, и все втро­ем они кое-как под­ня­лись.

— За­поз­да­ла очень. По­рань­ше бы на­до, а я за­поз­да­ла. Вишь, к но­чи при­вез­ли ве­с­точ­ку, всю ночь и еха­ла, дня-то вон сколь при­хва­ти­ла. По­рань­ше бы, ко­неч­но... Бог ты мой... Пти­цей ле­те­ла бы... Конь ро­га­тый идет не идет, хоть убей. За­поз­да­ла, из­ви­няй­те, — Ев­до­кия об­ра­ща­лась к Шу­ре, хо­тя не сво­ди­ла глаз с Ти­мо­фея.

Он смот­рел на эту низ­ко­рос­лую су­хо­нькую жен­щи­ну в по­лот­ня­ной, вы­ши­той кре­стом коф­те и бо­лее на­деж­ным пра­вым ухом (ле­вое-то всег­да в та­ких слу­ча­ях доль­ше шу­ме­ло) вни­кал в каж­дое сло­во. И за­ме­тил, что бро­ви и гу­бы ее при этом слов­но бы вспу­ги­ва­ют­ся.

— Вер­нул­ся, Ти­мо­шень­ка... Бог ты мой... Со­кол яс­ный воз­вра­тил­ся ко мне... Рас­све­ло те­перь на сер­д­це.

— Не раз­ре­шал даль­ше стан­ции про­во­жать, — про­го­во­ри­ла Шу­ра в от­вет на из­ви­не­ния же­ны. — Я уж со­бра­лась, ре­ши­ла окон­ча­тель­но, до де­рев­ни бы, до са­мо­го до­му про­во­ди­ла, пу­с­кай бы на ра­бо­те на­ка­зы­ва­ли за про­гу­лы... Гля­ди, вро­де уз­нал он те­бя. По го­ло­су, чай, или еще по че­му, а при­знал. Хо­ро­шо это, очень хо­ро­шо. У нас все так и над­еялись. Опять по­дал Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич на­деж­ду. Бы­ли у не­го про­свет­ле­ния и по­на­ча­лу, а те­перь, знать, со­всем на по­прав­ку пой­дет. Ой, хоть бы так — для всех ра­дость. Мыс­ли­мо ли де­ло — че­ло­ве­ку ни­че­го про се­бя не знать, от­ца-ма­те­ри не ве­дать. Имя свое го­да три на­звать не мог.

Жен­щи­ны об­ня­лись, за­та­ен­но и сдер­жан­но, что­бы лю­дей к се­бе не при­вле­чь, сно­ва за­ры­да­ли. Ти­мо­фей в уте­ше­ние не­ук­лю­же при­жал их к гру­ди, ле­гонь­ко по­ка­чи­ва­ясь, буд­то на ру­ках у не­го ре­бе­но­чек.

— Не го­рюй­те, ба­бонь­ки. Вот я, весь со всем.

— Вот и лад­но, вот и лад­но, Ти­мо­шень­ка, — Ев­до­кия ма­лень­кой су­ет­ли­вой ру­кой об­гла­жи­ва­ла его. — Слав­ный ты мой, не­наг­ляд­ный.

Тут же на лу­жай­ке взду­ма­ли по­си­деть, что­бы от­дох­нуть. Шу­ра на­ка­зы­ва­ла, как на­до за ним уха­жи­вать, чем по­ить-кор­мить да о чем луч­ше бы раз­го­во­ры ве­с­ти, что­бы ра­до­вать его, вы­свет­ли­вать ду­шу и па­мять. О ка­ком-то про­фес­со­ре го­во­ри­ла, обе­ща­ла в ско­ро­сти чей-то ад­рес при­слать и свой на­пи­са­ла на клоч­ке бу­ма­ги крас­ным ка­ран­да­шом, ко­то­рым вро­де бы и гу­бы у нее бы­ли ма­лень­ко под­ру­мя­не­ны.

— Шу­ра ме­ня звать. Шу­ра Смир­но­ва.

— Вот и лад­но, ска­за­лась, лад­но, что на­зва­лась. А я и спро­сить не сдо­га­да­ла­ся бы. До­ро­гу те­перь зна­е­те, бу­дет путь — ми­ло­сти про­сим,  мо­жет,  и со­бе­ре­тесь ког­да.

— Про­щай­те... Вдво­ем те­перь... По­лег­че. По­пра­вит­ся он. До­ма ско­рее по­пра­вит­ся, раз на­ме­ти­лось. Не та­кой ведь был... Те­перь день за днем — к луч­ше­му дол­ж­но. До­ма-то и сте­ны по­мо­га­ют. Так он креп­кий у те­бя, уж та­кой креп­кий, на ре­дкость. Из пек­ла ведь вы­ка­раб­кал­ся. Толь­ко с ним бе­реж­но на­до, ой как бе­реж­но, что­бы не пе­ча­лить...

Ев­до­кия со­глас­но кач­ну­ла го­ло­вой и сно­ва ла­с­ко­во взгля­ну­ла на Ти­мо­фея.

— Сла­ва те­бе гос­по­ди. До­ма, зна­чит... Вер­нул­ся, Ти­мо­шень­ка. До­жда­ла­ся. Вер­нул­ся, свет мой. — Она за­су­е­ти­лась, обе­жа­ла вок­руг те­ле­ги, под­ты­кая се­но с кра­ев, вновь мет­ну­лась к му­жу, по­тро­га­ла ру­ку, кос­ну­лась его ще­ки, ис­пор­чен­ной шра­мом, — сде­ла­ла это ос­то­рож­но, как бы не­взна­чай, буд­то убеж­да­лась: не при­ви­де­лось, а на са­мом де­ле тут он, Ти­мо­шень­ка дол­го­ждан­ный. При­сталь­но по­смот­ре­ла в за­дум­чи­вые гла­за, на­пол­нен­ные тра­вя­ни­сто-зе­ле­но­ва­той не­прог­ляд­но­стью, и по­ду­ма­ла, что от до­рож­ной бес­сон­ни­цы по­ту­ск­не­ли они, пере­ме­ни­лись. На ли­це Ев­до­кии про­сту­пи­ли пят­на бо­лез­нен­но­го ру­мян­ца, не­спо­соб­но­го одо­леть блед­ность об­вет­рен­ной ко­жи, но са­мой-то ей ка­за­лось, что вся пы­ла­ет от сча­стья.

Ти­мо­фей лишь сей­час по­чув­ст­во­вал на гла­зах ос­та­но­вив­ши­е­ся хо­лод­ные сле­зы, по­то­му что уви­дел эту жен­щи­ну ту­ман­но, и на­кло­нил­ся, что­бы взять рюк­зак, не вы­ка­зы­вая своей не­по­нят­ной сла­бо­сти. Да раз­ве ута­ишь­ся пе­ред та­ки­ми стра­да­ли­ца­ми, они, по­жа­луй, на­сквозь ви­дят. С обе­их сто­рон под­сту­пи­ли, за ру­ки при­дер­жи­ва­ют.

Жен­щи­ны по­са­ди­ли Ти­мо­фея в те­ле­гу на све­жее се­но и, об­няв­шись опять, за­мер­ли в горь­ком рас­ста­ва­нии. И это при­глу­шен­ное ры­да­ние вновь по­ра­зи­ло его: что слу­чи­лось с ба­ба­ми, о чем так го­рю­ют?

— Бу­дет вам. Бу­дет, ба­бы, — чуть слыш­но ска­зал Ти­мо­фей, не ­у­ве­рен­ный в том, что пра­виль­но де­ла­ет, ок­ли­кая их.

Тяг­ло­вый бык, вид­но, при­нял за по­ну­ка­ние муж­ской го­лос, не­хо­тя тро­нул с ме­с­та, не­мно­го про­шел обо­чи­ной ка­мен­ки да и на­ду­мал по­хва­тать при­ман­чи­вую тра­ву, слов­но был го­ло­ден, лишь бы не тя­нуть на­до­ед­ли­вую те­ле­гу. Тут же пе­ред ним по­я­ви­лась Ду­ня­ша, обоз­ва­ла не­на­жо­рой и ста­ла пе­ре­тя­ги­вать су­понь. Ти­мо­фей не ви­дел, что она там де­ла­ет, но на вся­кий слу­чай хо­тел на­тя­нуть вож­жи, что­бы ро­га­тый конь не стре­мил­ся боль­ше к тра­ве.

— Де­тей сколь у вас? — в от­да­ле­нии спро­си­ла Шу­ра, все еще всхли­пы­вая и с тру­дом вы­го­ва­ри­вая сло­ва.

— Трое. Три сы­ноч­ка... бы­ли... — Ев­до­кия при­кры­ла рот ру­ка­ми, ог­ля­ну­лась на Ти­мо­фея и, по­мрач­нев до зем­ли­сто­сти от силь­ной внут­рен­ней бо­ли, пре­ры­ви­сто про­го­во­ри­ла: — Дет-ки... боль-шие... — Она с тру­дом сглот­ну­ла ос­та­но­вив­ше­е­ся ды­ха­ние, схва­ти­лась за шею, что­бы по­да­вить под­сту­пив­ший вскрик. — Сам-мо­с­то-яаа-тель­ные...

Она не зна­ла и пред­по­ло­жить не мог­ла, что отец не по­мнит сво­их де­тей, да­же име­на не удер­жа­лись в его па­мя­ти, но уже ре­ши­ла для се­бя, что на­до убе­ре­гать от это­го го­ря Ти­мо­шу.

— Не­ту сы­ноч­ков... Вой­на за­бра­ла, — толь­ко для Шу­ры ед­ва слыш­но го­во­ри­ла она прав­ду. — Мо­жет, жив ко­то­рый, да где ис­кать... Од­на и ку­ко­ва­ла... Оди­не­шень­ка. Ожи­дань­ем жи­ва... Отец объ­я­вил­ся, а сы­ноч­ков нету. По­ди, ко­то­рый со­хра­нил­ся где. Не­уж один из тро­их не уце­лел... Бы­ва­ли ведь и об­ман­ные по­хо­рон­ки... От­пи­шут — по­гиб, а тут из гос­пи­та­ля ве­с­точ­ка. Вот и жду. Са­мо­го до­жда­лась. На­шел­ся... Сла­ва бо­гу. Теперь вот сыночков бы...

Со сло­ва­ми лег­че ды­ша­лось. Ра­ду­ясь дол­го­ждан­ной встре­че, она не мог­ла ни­как ос­во­бо­дить­ся от тя­же­сти не­из­быв­ной ма­те­рин­ской то­с­ки, ни­ка­кой праз­д­ник, ни­ка­кая ра­дость не ос­лаб­ля­ли ее го­ря. Муж на­ко­нец-то вер­нул­ся, вот он, тут, на ви­ду, не за­те­рял­ся в ди­ком поле, не по­ру­ган же­с­то­ки­ми во­ро­га­ми, не рас­кле­ван пти­ца­ми на стра­шен­ном бо­ло­те, над­ру­га­тель­ски не истер­зан на чу­жой зем­ле, а сы­ноч­ки-то где?

Шу­ра по­ни­ма­ла ее. Не­сколь­ко ми­нут на­зад она мог­ла бы объ­яс­нить, от­че­го са­ма по­се­де­ла: муж, да­же такой, как Ти­мо­фей, уже не вер­нет­ся ни­ког­да — на вто­рой день вой­ны по­гиб, а сы­но­чек... ше­с­ти­лет­ний Але­шень­ка по­те­рял­ся по до­ро­ге из Ле­нин­г­ра­да... Хо­те­ла по­от­к­ро­вен­ни­чать, но по­ня­ла, что лиш­няя тя­жесть ляжет на Ев­до­кию, — ма­те­рин­ское сер­д­це и к чу­жо­му го­рю вос­п­ри­им­чи­во.

И она, мо­ло­дая, креп­кая еще жен­щи­на, то­же су­ту­ли­лась, буд­то стес­ня­лась сво­е­го здо­ро­во­го ви­да, буд­то при­рав­ни­ва­лась к преж­дев­ре­мен­но иссу­шен­ной, со­ста­рив­шей­ся Ти­мо­фе­е­вой же­не, пе­ред ко­то­рой и рань­ше иног­да ощу­ща­ла се­бя во­ров­ски ви­но­ва­той... Че­го гре­ха та­ить, бы­ва­ли за­дум­ки, ког­да по­прав­лял­ся Ти­мо­фей, ос­та­вить, удер­жать его при се­бе, но что бы с ним бы­ло без про­шло­го, чем бы он жил в го­ро­де без вос­по­ми­на­ний... А по­том ус­та­но­ви­ли ад­рес. Страш­но по­ду­мать, что он не вер­нул­ся бы.

— Мно­го вой­на-то на­бе­ди­ла, ой мно­го, — толь­ко и смог­ла Шу­ра вы­го­во­рить на про­ща­ние, вя­ло по­вер­ну­лась и с по­ник­шей го­ло­вой сде­ла­ла не­сколь­ко ко­рот­ких ша­гов.

Она слы­ша­ла ти­хий го­лос:

— Ме­ня, Ти­мо­ша, на пе­ре­во­зе боль­но дол­го за­дер­жа­ли. Тут я, ря­дом бы­ла, — оп­рав­ды­ва­лась Ев­до­кия пе­ред му­жем. — Ря­дом, на том бе­ре­гу толь­ко. Как на грех, па­ром ре­мон­ти­ро­ва­ли. А ко­ня-то ро­га­то­го не пе­ре­та­щишь вброд, боль­но во­да ве­ли­ка... Те­перь все лад­но, по­е­дем те­перь по­ма­лень­ку. Под го­ло­ву, мо­жет, по­вы­ше под­ло­жить? И так хо­ро­шо? Еже­ли что не­лад­но, ска­зывай...

— Я с ва­ми... На­до ехать с ва­ми. Хоть на не­сколь­ко дней, — ре­ши­тель­но вер­ну­лась Шу­ра. — А вдруг по­на­доб­люсь.

— Ой, не тре­вожь­ся. Те­пе­ря как-ни­будь. Не вол­нуй­ся, род­ная. Спа­си­бо те­бе, ми­лая. Да что ты! Не бой­ся, Шу­роч­ка. Быва­ло ведь вся­кое. И за боль­ным хо­ди­ла... Умуд­ря­лась ла­дить. А ты по­ез­жай, не бес­по­кой­ся те­перь об нем. Там не­бось, при гос­пи­та­ле-то, очень на­до­бна. Про­щай, Шу­роч­ка. Век те­бе бу­ду бла­го­дар­ная.

Те­ле­га ве­се­ло за­брен­ча­ла по бу­лыж­ной до­ро­ге. Шу­ра еще что-то кри­ча­ла-на­ка­зы­ва­ла, но Ев­до­кия не мог­ла ра­зо­брать, толь­ко кла­ня­лась в от­вет низ­ки­ми по­кло­на­ми и ма­ха­ла пла­точ­ком, за­жа­тым в ру­ке вме­сте с Ти­мо­фе­е­вой пи­лот­кой. А те­ле­га те­перь уже гул­ко гро­мы­ха­ла, при­пля­сы­ва­ла на кам­нях, ме­ша­ла при­слу­ши­вать­ся. Вот оди­но­кая Шу­роч­ка, ед­ва ви­ди­мая под де­ревь­я­ми, в по­след­ний раз взмах­ну­ла своей ко­сын­кой. Ве­тер вы­хва­тил из-под пла­ща по­лу­ бе­ло­го ха­ла­та, кру­та­нул над до­ро­гой пыль­ный вьюн. «Про­щай, Шу­роч­ка. Спа­си­бо, спас­ла, вы­ру­чи­ла... Жи­вой... Жи­вой! Ру­ки, но­ги це­лы... Как-ни­будь...»

Еха­ли уз­ки­ми ули­ца­ми по­сел­ка, ка­зав­ши­ми­ся без­люд­ны­ми, по­то­му что Ду­ня­ша ни­че­го не за­ме­ча­ла, хо­тя ра­за два кто-то спра­ши­вал со сто­ро­ны, что, мол, слу­чи­лось с му­жи­ком, от­ку­да его ве­зешь под ши­нелью. Боль­но, вишь, лю­бо­пыт­ны да на­зой­ли­вы, по­ди-ка, по­ни­ма­ют, а все рав­но об­ска­зы­вай, разъ­яс­няй. Да­же воль­нее се­бя по­чув­ст­во­ва­ла, ког­да ми­но­ва­ли по­се­лок.

Ког­да бык свер­нул с боль­ша­ка и по­шел обо­чи­ной, тря­ска кон­чи­лась, ко­ле­са мяг­ко ка­ти­лись по пе­с­ку. Всю­ду ря­би­лась под ма­ре­вом мо­ло­день­кая зе­лень, под­ве­се­лен­ная кое-где еще ре­дки­ми цве­точ­ка­ми. Вда­ли под си­зой на­во­ло­кой ог­ром­ны­ми вол­на­ми за­сты­ли ува­лы; по­ка­за­лось, вро­де бы не­сет те­ле­гу ве­сен­ним по­ло­водь­ем. Но спа­си­тель­ным по­ряд­ком по­тя­ну­лась по обе сто­ро­ны пер­вая де­рев­ня. Ма­лые де­тиш­ки иг­ра­ли на пе­с­ке, две де­воч­ки воз­ле пру­да со­би­ра­ли жел­тень­кие цве­ты. Ста­рая гор­де­ли­вая ко­бы­ли­ца, вы­тя­нув шею по­верх суч­ко­ва­той жер­ди­ны, смот­ре­ла из вы­го­на, слов­но уз­на­ла мед­лен­ную под­во­ду.

Для то­го что­бы Ти­мо­фею бы­ло удоб­нее, Ев­до­кия под­ло­жи­ла ему под го­ло­ву свою жа­кет­ку, с бес­по­кой­ст­вом при­гля­де­лась, по ли­цу оп­ре­де­ляя са­мо­чув­ст­вие, — она и рань­ше это уме­ла де­лать. Ли­цо у не­го бы­ло до­воль­ное, крот­кое. Яс­ное не­бо, дол­ж­но быть, то­же ра­до­ва­ло Ти­мо­фея. Лад­но, хоть по­го­да вы­да­лась хо­ро­шая.

 

 

Гла­ва третья

 

 

1

 

Мол­ва о том, что на­шел­ся Ти­мо­фей Ива­нов, не без кри­во­тол­ков, до­га­док и до­пол­не­ний к объ­яс­не­ни­ям в пись­мах, по­ка­ти­лась по всей ок­ру­ге. В рай­цен­т­ре эту весть об­на­ро­до­вал пред­се­да­тель кол­хо­за «Мир тру­да» Иван Иль­ич Дроз­дов, му­жик су­ро­вый, не­мно­гос­ловный, про­ве­рен­ный на проч­но­сть и, как он сам го­во­рил, по­ку­сан­ный вой­ной. Он то­же был из тех, кто уце­лел, вы­жил по­сле тя­же­ло­го ра­не­ния и еще до по­бе­ды воз­вра­тил­ся в де­рев­ню, что­бы, не сни­мая об­мун­ди­ро­ва­ния, жад­но, не­исто­во бо­роть­ся за жизнь. Из­ве­дав и осоз­нав всю слож­но­сть фрон­то­во­го бы­тия, Дроз­дов ве­рил: дол­го еще бу­дут объ­яв­лять­ся без ве­с­ти про­пав­шие и да­же те, кто чис­лил­ся в спи­сках по­гиб­ших, ко­го дав­но оп­ла­ка­ли род­ные. И эта на­деж­да су­ли­ла пред­се­да­те­лю преж­них ра­бот­ни­ков, без ко­то­рых он вы­нуж­ден был при­ни­мать спа­си­тель­ные ре­ше­ния, впря­гать жен­щин в плуж­ные уп­ряж­ки — вось­ме­ро в по­стром­ки, а од­ну — в плу­га­ри, рас­пи­сы­вая всю кол­хоз­ную ра­бо­чую си­лу на по­сев­ную по де­вят­кам... Вот он, спро­сив бри­га­ди­ра Хро­бо­сто­ва, ку­да по­е­ха­ла Ев­до­кия на луч­шем тяг­ло­вом бы­ке, вдруг на мгно­ве­ние опе­шил, а по­том взор­вал­ся:

— Ты че­го, мать твою так, мол­чал-то весь день? Ты че­го это, а?! Мыс­ли­мо ли та­кую даль на бы­ке. Это же сколь­ко она про­едет?! — Тя­же­ло при­хра­мы­вая, Иван Иль­ич про­шел к та­ран­та­су. — Вот жи­вем... Фрон­то­ви­ка дол­го­ждан­но­го по-че­ло­ве­че­ски встре­тить не мо­жем. Ну что те­перь? Ни­ку­да не ки­нешь­ся, поз­д­но. Од­на по­лу­тор­ка на весь сель­со­вет и та из ре­мон­та в ре­монт — за­ез­ди­ли вдрызг, Мат­вей еще как-то ожив­ля­ет, го­во­рит, опять вос­ста­но­вить мож­но...

— Кар­дан лоп­нул... И коль­ца на­до ме­нять. — Хро­бо­стов хрип­ло­ва­тым го­ло­сом ска­зал это лишь для то­го, что­бы оп­рав­дать свое ре­ше­ние: мол, и не бы­ло дру­го­го вы­хо­да, по та­кой до­ро­ге на ма­ши­не-то не бы­с­т­рее, чем на бы­ке, до стан­ции до­бе­решь­ся, так что и ме­та­ться не­че­го, ни его, бри­га­ди­ра, ни шо­фе­ра Мат­вея Ла­пи­на, ни са­мо­го пред­се­да­те­ля ви­нить нель­зя. — Ты ду­ма­ешь, не ки­нул­ся бы Мат­вей срод­ст­вен­ни­ка встре­чать на своей по­лу­тор­ке, ес­ли бы она на хо­ду бы­ла? Да он и спра­ши­вать ни­ко­го не стал бы...

— Пра­виль­но. И спра­ши­вать не след. Ты сам-то ме­ня спро­сил о чем? То-то... А спро­сил бы — мо­жет, у со­се­дей ко­ня одол­жи­ли.

— При­пас­ли они для нас.

— Поз­д­но те­перь. Поз­д­но... Ехать на­до. Ис­пол­ком по се­но­ко­су. Вот и го­во­рю, что поз­д­но: сам в ту сто­ро­ну в та­ран­та­се по­ка­чу — не­лов­ко по­лу­ча­ет­ся.

— Ну, твой же­ре­бе­но­чек не для даль­ней до­ро­ги то­же, не ок­реп еще.

— Так-то оно так... Да на­до бы Ти­мо­фея встре­тить. Столь­ко лет де­рев­ня без куз­не­ца... Плу­ги под­но­си­лись. Раз­ве толь­ко плу­ги... — С эти­ми сло­ва­ми он тро­нул вож­жи, слов­но бо­ял­ся вспуг­нуть мо­ло­день­ко­го ме­рин­ка. — При­едет, раз до род­ных мест вы­ка­раб­кал­ся. Не оби­дит­ся Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Жить бу­дет — про­стит. Толь­ко мы с то­бой са­ми се­бя про­стить ни­ког­да не сможем.

— Та­кая уж на­ша ви­на, ви­дать, — ус­пел ска­зать Хро­бо­стов. — Не ви­на, а бе­да...

Еще в до­ро­ге до рай­цен­т­ра Иван Иль­ич дваж­ды хва­с-тал­ся в по­пут­ных де­рев­нях: «Ско­ро не бу­дем кла­нять­ся, пе­ре­ста­нем на по­кло­ны к со­се­дям хо­дить да за­ка­зы куз­неч­ные на­ва­ли­вать. Ско­ро. Воз­вра­ща­ет­ся свой ко­рен­ной куз­нец!» И в при­ем­ной рай­ко­ма пе­ред пред­се­да­те­ля­ми по­вто­рял: «На­шел­ся Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Ру­ки-но­ги це­лы! Из гос­пи­та­ля пи­шут, не та­кой, как преж­де, пе­ре­ме­нил­ся, под­за­был кой-че­го по при­чи­не кон­ту­зии. Ду­маю, ре­ме­сло-то из рук ни­кто у не­го не су­мел вы­хва­тить...»

Тут, ко­неч­но, воз­го­рел­ся раз­го­вор: лю­ди, бы­ва­лые-пе­ре­бы­ва­лые, на фрон­тах и в ты­лу тер­тые-пе­ре­тер­тые, ди­ви­лись, вспо­ми­на­ли осо­бые слу­чаи, пе­ре­дря­ги, бо­лез­ни, из ко­то­рых уда­ва­лось вы­ры­вать­ся че­ло­ве­ку, пред­по­ла­га­ли да­же, что мог­ло про­изой­ти с Ти­мо­фе­ем, по­че­му он так дол­го не объ­яв­лял­ся и не пи­сал ни­че­го, и сно­ва го­во­ри­ли о нем и его сы­новь­ях, ка­ки­ми зна­ли и по­мни­ли. Ма­ло­тю­ков­ская пред­се­да­тель­ни­ца Лю­бо­вья Май­да­ко­ва, ког­да об­щий шум по­у­тих, от­ве­ла Дроз­до­ва в сто­ро­ну и ше­по­том спро­си­ла:

— Да что хоть с ним бы­ло? В плен по­пал или как?

— Еще че­го ска­жи... Тя­же­лое ра­не­ние не­бось... — Иван Иль­ич су­ро­во гля­нул в на­ив­но-рас­пах­ну­тые Лю­бо­вьи­ны гла­за. — Дав­но ты зна­ешь это­го му­жи­ка... И не кар­кай здесь, че­го не сле­ду­ет.

Лю­бо­вья ви­но­ва­то по­ту­пи­лась:

— Он с На­стась­и­ным Се­реж­кой вме­сте при­зы­вал­ся, вот к че­му спра­ши­ваю.

Не чу­дом, не ока­зией, а до­брой па­мятью зем­ля­ков, со­стра­дань­ем да уча­ст­ли­во­стью пе­ре­да­ва­лись дол­го­ждан­ные ве­с­ти от де­рев­ни к де­рев­не по все­му рай­о­ну, и до Ма­ло­го Тю­ко­ва — та­кой же от­да­лен­ной и не­ве­ли­кой де­рев­ни, как за­реч­ная Зо­ря­на, — до мно­го­дет­ной ма­те­ри На­стасьи бы­с­т­ро до­ка­ти­лась мол­ва...

Она ви­де­ла Ти­мо­фея все­го один-един­ст­вен­ный раз, в по­ру цве­те­ния че­ре­мух, воз­ле куз­ни­цы, но муж Фе­дор упо­ми­нал его ча­с­то, по­хваль­но на­зы­вал ра­бот­ни­ком и умель­цем. Ра­до­ва­лась она, чи­тая пись­ма от сы­на, что вот не один он там, ря­дом с хо­ро­шим че­ло­ве­ком, ко­то­рый при­смот­реть и обе­речь мо­жет, на­ста­вит, по­ди, моло­дя­шеч­ку, что­бы не го­ря­чил­ся за­зря на фрон­то­вой по­ло­се. Со­ве­то­ва­ла Се­ре­же де­ржать­ся зо­рян­ско­го Ти­мо­фея Си­лан­ть­е­ви­ча. Лег­ко из­да­ли со­ве­то­вать, там не по-ма­те­рин­ско­му же­ланью.

Бы­ло та­кое от­ча­янье, ког­да сло­мя го­лову по­бе­жа­ла мать к Ти­мо­фе­е­вой же­не Ду­не уз­нать, не пи­сал ли че­го про Се­ре­жу... Ой, бы­ло, бы­ло гор­ше горь­ко­го, а мет­нуть­ся не зна­ла ку­да... Без ве­с­ти про­пал... Как в во­ду ка­нул... На за­прос че­рез во­ен­ко­мат от­пи­са­ли: «В по­гиб­ших не зна­чит­ся... Из ча­с­ти вы­был...» Мо­жет, вме­сте с зо­рян­ским Ти­мо­фе­ем по­сла­ли ку­да? Опять вы­кро­и­ла вре­меч­ко — ночью по­бе­жа­ла к Ду­не Ива­но­вой, ту еще раз пе­ре­по­ло­ши­ла. А что она мог­ла ска­зать? Cа­ма не зна­ла, в чей край ки­нуть­ся, ко­го из чет­ве­рых на­сов­сем оп­ла­ки­вать... Та­кая бе­да рух­ну­ла на нее — ни с чем срав­нить не­воз­мож­но. Вме­сте по­вы­ли — да и всё уз­на­ванье, рас­ста­лись род­нее род­ных: в од­ном по­ле го­рюш­ко, с од­ной сто­ро­ны ве­с­точ­ки ждать. Ког­да Ар­се­ний Забро­дин на­сов­сем по ра­не­нию при­шел, Ду­ня при­со­ве­то­ва­ла об­ра­тить­ся к не­му:

«До пер­во­го ра­не­ния бок о бок сто­ял с Ти­мо­фе­ем, слу­ча­лось, по­ди, и тво­е­го ви­ды­вать. Не боль­но охоч на бабьи рас­спро­сы от­ве­чать, а вдруг и мол­вит че­го, еж­ли зна­ет».

Воз­вра­ща­лась как-то Настасья из по­ез­д­ки хлеб­ным обо­зом до рай­цен­т­ра и при­вер­ну­ла в Зо­ря­ну. Ар­се­ния до­ма не ока­за­лось, в ле­со­ванье ушел. Же­на его, бой­кая, до­род­ная, вро­де как за­сер­ча­ла: на­до­ело, мол, по­коя нет му­жи­ку, толь­ко и пы­та­ют, ду­шу бе­ре­дят. Вот ведь ка­кая на­халь­ни­ца: ей, ви­дать, чу­жое-то го­ре что об стен­ку го­рох — не по­со­чув­ст­во­ва­ла. По­сто­я­ла у по­ро­га, по­топ­та­лась в за­ме­ша­тель­ст­ве, снег на­чал ста­и­вать — не­у­доб­но: в та­кой чи­с­то­те на­сле­ди­ла. «Ты про­сти, хо­зя­юш­ка, в даль­ней до­ро­ге об­мер­з­ли, об­ле­де­не­ли, об­сту­кать по-хо­ро­ше­му не су­ме­ла...» Тут как раз и яв­ля­ет­ся с охо­ты Ар­се­ний. Раз­ру­мя­нил­ся то­же. Справ­ный, мо­ло­дой муж­чи­на, в са­мых креп­ких го­дах, не ви­дать на нем ни­ка­кой фрон­то­вой от­ме­ти­ны. Поз­до­ро­вал­ся лю­без­но да и спра­ши­ва­ет: «От­ку­до­ва бу­де­те? Про­хо­ди­те, са­ди­те­ся», — веж­ли­во, зна­чит, не по-же­ни­но­му, ви­дать, что по­бы­вал кой-где. А сам с при­хра­мы­ва­ни­ем про­шел в пе­ре­дний угол, к сто­лу сел, но­га на но­гу и ско­ре­хонь­ко па­пи­ро­ску при­ку­рил. «Так, так, — го­во­рит, — слы­хи­вал, знаю... И Фе­до­ра знаю... И Се­ре­га у нас в ча­с­ти был... Свя­зи­стом. Бой­кий та­кой... А по­том раз­ми­ну­лись пу­ти. Нет, ни­че­го не ска­жу боль­ше, вы­ду­мы­вать не ста­ну. За­це­пи­ло ме­ня вот в но­гу, и все, боль­ше не ви­ды­вал ни Ти­мо­фея, ни сы­на ва­ше­го... То­же, зна­чит, без ве­с­ти, как Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич да сы­новья его...»

С тех пор, по­ни­мая без­мер­ную тя­жесть оди­но­кой Ду­ни Ива­но­вой, мать уте­ша­ла се­бя в за­бо­тах о де­тях, но все вре­мя на­пря­жен­но жда­ла воз­вра­ще­ния Ти­мо­фея, ко­то­рый без ве­с­ти про­пал, не бы­ло от не­го пи­сем. Ка­кое-то не­объ­яс­ни­мое пред­чув­ст­вие теп­ли­ло на­деж­ды в ду­ше: ра­но или поз­д­но, ду­ма­ла она, уз­на­ет­ся, как и что бы­ло там с ни­ми. Ве­ри­лось: ес­ли жив че­ло­век — не по­те­ря­ет­ся, ра­но или поз­д­но дой­дет от не­го зов. И ведь по­лу­ча­лось так: уйдет в ко­рот­кий сон с мыс­ля­ми о сво­ем Фе­до­ре да стар­шем сы­не, а при­ви­дит­ся, при­чу­дит­ся ста­рая куз­ни­ца, звон от­ту­да до­ле­тит и ров­ный го­лос Ти­мо­фея: «Ты, Сер­гей, про ма­терь пи­ши...» Сти­хи, зна­чит, ве­лит пи­сать... Ба­бы го­ва­ри­ва­ли: де­скать, при­ви­дит­ся че­го да го­лос от­чет­ли­вый ус­лы­шишь — зна­чит, это ве­щий сон, зов к ма­те­ри до­хо­дит, раз­га­дать и по­нять не всег­да его мож­но, а не за­бы­вай, по­том к дру­го­му при­ло­жишь, и со­мкнут­ся они пра­вед­ным смыс­лом. Ве­ри­ла это­му Настасья, по­то­му что преж­де бы­ва­ли пред­чув­ст­вия и сов­па­де­ния. Еще дев­чон­кой ве­щий-то сон выгля­де­ла: буд­то убе­га­ла от бо­ро­да­то­го улыб­чи­во­го му­жи­ка по ов­ра­гам, а он вслед кри­чал: «Все рав­но моя будешь!» Так ведь и вы­шло, за ху­тор­ско­го Фе­до­ра про­сва­та­лась да пер­вые-то го­ды буд­то бы под улыб­ку его жи­ла, а по­том — слов­но по ов­ра­гам в судь­бе при­шлось мы­та­рить­ся. Или вот пе­ред про­во­да­ми но­во­бран­цев на фронт еще при­сни­лось, да и не при­сни­лось вро­де, а при­ви­де­лось ка­кое-то чу­жое из­ры­тое по­ле и по не­му все ко­с­т­ры, ко­с­т­ры, воз­ле тех ко­с­т­ров гре­ют­ся бри­то­го­ло­вень­кие сол­да­ти­ки, и все на Се­ре­жу по­хо­жие, а ко­ман­ди­ром буд­то бы у них зо­рян­ский куз­нец Ти­мо­фей. Вот хо­чешь верь, хо­чешь не верь, по-вся­ко­му ду­ма­ет­ся. Этой ночью не зря кто-то в под­зо­рин­ку по­сту­чал. Ев­до­кия не­бось, в до­ро­гу со­би­ра­ясь, знак по­да­ла — это уж по­том по­ду­ма­ла На­стасья, ког­да пред­се­да­тель­ни­ца с ве­с­тью при­бе­жа­ла.

«Те­перь уж, на­вер­но, встре­ти­ла Ду­ня сво­е­го дол­го­ждан­но­го, до­мой при­едут... Так бы и мет­ну­лась к ним че­рез лес, че­рез во­лок».

Она по­до­шла к ча­сам, под­тя­ну­ла ги­рю, под­тол­к­ну­ла ма­ят­ник, при­слу­ши­ва­ясь к ти­канью, чуть дви­ну­ла — вы­ров­ня­ла хо­ди­ки. «Ну вот и за­ша­га­ли как сле­ду­ет». По­гла­ди­ла су­хой ла­донью жел­те­ю­щие, слов­но про­ни­зан­ные све­том, со­сно­вые брев­на не­те­са­ной сте­ны — Фе­дор так и не ус­пел вы­де­лать сте­ну-то, за­ча­ли бы­ло ра­бо­ту со стар­шим сы­ном... На ча­с­то­ко­ле, воз­ле са­мых окон, за­хло­пал ран­ний пе­тух, за­гор­ла­нил, она рас­сер­ди­лась на не­го, на­ча­ла ру­гать:

— Че­го рас­кри­чал­ся-то? Не ви­да­ли не­бось те­бя та­ко­го хо­ро­ше­го... Да хва­тит глот­ку драть, пу­с­кай ре­бя­та по­спят.

Сно­ва вер­ну­лась в гор­ни­цу, рас­че­са­ла на про­бор из­ряд­но по­ре­дев­шие, по­би­тые се­ди­ной во­ло­сы, пе­ре­вя­за­ла их на за­тыл­ке крас­ной бе­чев­кой. В из­бе про­свет­ле­ло ма­лень­ко. Те­перь уже и фо­то­гра­фии, раз­ве­шан­ные по сте­не, раз­ли­ча­лись. Де­ти, все вместе, на тех фо­то­гра­фи­ях ка­за­лись ей оди­на­ко­вы­ми. Но с осо­бой от­чет­ли­во­стью ви­де­ла она то­го, по­се­ре­ди­не. Это — Се­ре­жа, пер­вень­кий.

— Ох, сы­но­чек, сы­но­чек ты мой...

В при­от­к­ры­тое ок­но по­тя­нул ве­те­рок, лег­кий и теплый. И слов­но бы за­иг­ра­ла да­ле­кая гар­мош­ка, за­ли­ви­сто, зо­ву­ще. Се­ре­жи­на иг­ра... У от­ца пе­ре­нял. При­хо­ди­лось и ей и де­тям пля­сы­вать под ту гар­монь. Вот вспо­ми­на­ет­ся... Фе­дор при­ехал из Ко­лог­ри­ва поз­д­ней сля­кот­ной ночью. Ти­хонь­ко по­сту­чал в на­лич­ник — вид­но, знал, что не спит же­нуш­ка, си­дит у ок­на, глаз не со­мкнув. Об­ра­до­ва­лась На­стасья, рас­пах­ну­ла дверь пе­ред ним и с тре­во­гой спро­си­ла:

«Все ли лад­но, Фе­день­ка?»

«А что со мной сде­ла­ет­ся. Живой, как ви­дишь. Цел и не­вре­дим, — ска­зал он ве­се­ло. — Гар­монь вот ку­пил для стар­ше­го сы­на. — Пля­сать-то бу­дешь?»

«Бу­ду, — со­гла­си­лась. — Толь­ко в из­бу по­шли. Со­се­дей по­тре­во­жим, ре­бя­там сон пе­ре­бьем. На са­рае они се­год­ня».

Фе­дор си­дел у сто­ла, ли­хо от­ки­нув куд­ла­тую го­ло­ву. Она сто­яла по­сре­ди из­бы в ра­до­сти и тре­во­ге, как буд­то что пред­чув­ст­во­ва­ла.

«Что ты, На­стя? Чо ты, ба­ба, сго­рю­ни­лась? Пля­ши! Все лад­но у нас. Пля­ши, На­стень­ка! — вы­крик­нул Федор, рва­нул ши­ро­ко ме­хи, но за­иг­рал ти­хонь­ко, с ос­то­рож­но­стью. — Топ­ни хоть для на­ча­ла, кру­жо­чек в ба­ры­не прой­ди!»

По­ко­ле­ба­лась она да и ре­ши­лась бы­ло, а тут дверь жа­лоб­но скрип­ну­ла: ма­лой-то Сер­гу­ня в длин­ной по­лот­ня­ной ру­ба­хе сто­ит на по­ро­ге, ку­лач­ком гла­за про­ти­ра­ет...

По­до­бное бы­ва­ло и в жиз­ни зо­рян­ской Ев­до­кии. Об­ска­зы­ва­ла, как стар­ше­му — Ва­си­лию — гар­монь ку­пи­ли, как се­мей­ную гу­лян­ку не­на­ро­ком за­те­я­ли. И не толь­ко с гар­монью оди­на­ко­во бы­ва­ло. Ой не толь­ко...

Вы­со­кая, гро­моз­д­кая На­стасья, ох­ва­чен­ная вос­по­ми­на­ни­я­ми, за­сты­ла в на­пря­жен­ной ти­ши­не, а сер­д­цем и мыс­ля­ми пе­ре­нес­лась да­ле­ко.

Сно­ва за­гор­ла­нил пе­тух. И она, как-то не­есте­ст­вен­но взма­хи­вая пра­вой ру­кой, ре­дки­ми ша­га­ми про­дви­ну­лась к две­ри. При­от­к­ры­ла, на­ме­ре­ва­ясь ти­хонь­ко вый­ти в се­ни, а там вдоль сте­ны про­брать­ся на крыль­цо...

— Ма­ма, ты ку­да? — из по­ло­га спро­сил млад­шенький.

— Спи... Ра­но еще. Кош­ку вот вы­пу­сти­ла на во­лю...— на­шла что ска­зать, да сра­зу по­чув­ст­во­ва­ла: не по­ве­рил пар­ниш­ка. Точ­но, не по­ве­рил. Не спал ведь, на­вер­но, всю ночь — раз­го­вор с Лю­бо­вьей слы­шал, вот и не спал.

— Мам, те­перь брат­ко Се­ре­жа ско­ро при­дет?..

Лю­ди, лю­ди... По­вя­за­ло, по­род­ни­ло нас дол­гое ли­хо­летье, вро­де и нет не за­цеп­лен­ных бе­дой, вро­де и нет обой­ден­ных. Ждем са­мых близ­ких, ве­рим в то, что вер­нут­ся они, про­пав­шие без ве­с­ти, на­де­ем­ся сви­деть­ся хоть на час, об­нять­ся, а их все нет и нет. При­хо­дят во сне и да­же вро­де бы под­ают знак о том, что где-то жи­вы, все еще ис­пол­ня­ют свой долг. И ждем. И на­де­ем­ся: кто-ни­будь ког­да-ни­будь рас­ска­жет о про­пав­ших...

2

 

Свет­ле­ет мрач­ный лес, рас­сту­па­ет­ся буд­то бы, сте­лет тор­ный путь, ве­дет че­рез бо­ло­та и ов­ра­ги, че­рез

ча­щи и бу­ре­ло­мы, по сплош­ным вы­руб­кам и мо­ло­дым бе­рез­ня­кам. Нет-нет да и встре­тит­ся-по­па­дет­ся стай­ка ря­бин.

Ког­да идешь по ле­сам и пе­ре­ле­скам, каж­дая встре­ча бы­ва­ет не­о­жи­дан­но ин­те­рес­ной: и с че­ло­ве­ком, и с оди­но­кой ло­шадью, па­су­щей­ся на по­ля­не, и с ре­дки­ми в на­ших ме­с­тах то­по­ля­ми.

Все про­зрач­нее ста­но­вят­ся бе­ре­зо­вые пе­ре­ле­ски. В них уже гу­ля­ет ве­тер. Чем мень­ше пе­ре­ле­сок, тем хо­лод­нее ве­тер. И от­то­го яр­кий свет ря­би­ны, вы­шед­шей на за­кра­ек, ка­жет­ся, из­лу­ча­ет теп­ло. И пер­вая встре­ча с ря­би­ной — не­о­жи­дан­ная. Вдруг сре­ди пе­с­т­рой жел­тиз­ны вспы­хи­ва­ют гроз­дья. А даль­ше — дру­гие, еще яр­че. Зо­вет, зо­вет этот ря­би­но­вый свет. И ша­га­ешь бод­рее. И чув­ст­ву­ешь, что ско­ро от­кро­ет­ся пе­ред то­бой де­рев­ня. От­ту­да то­же до­хо­дит теп­лый, зо­ву­щий свет, по­то­му что воз­ле каж­до­го до­ма ря­би­ны. Де­ре­вен­ские, осо­бен­но маль­чиш­ки, дев­чон­ки, лю­бят са­жать де­ревья. Они буд­то бы зна­ют, что ког­да-ни­будь по­сле дол­гой раз­лу­ки воз­вра­тят­ся до­мой, ся­дут у ок­на и, гля­дя на свое де­ре­во, бу­дут ду­мать о том, что при­шлось пе­ре­жить.

Ря­би­ны до­ро­ги им с тех во­ен­ных лет, ког­да не толь­ко что о са­ха­ре, о на­стоя­щем хле­бе не ре­ша­лись вслух вспо­ми­нать. Бо­со­но­гие, бе­га­ли де­ти к ма­ня­щим ря­би­нам. И со­би­ра­ли яго­ды, охап­ка­ми но­си­ли на чер­да­ки, за­го­тав­ли­ва­ли про за­пас. А не­сколь­ко гроз­дь­ев ве­ша­ли у чер­дач­но­го ок­на, что­бы каж­дый про­хо­жий мог их ви­деть.

Па­дут пер­вые за­мо­роз­ки, прой­дут пер­вые не­про-

г­ляд­ные сне­го­па­ды. И при­ле­тят к ря­би­нам пти­цы. Тог­да кто-ни­будь при­дет в лес, сло­мит не­сколь­ко ве­ток, при­не­сет в де­ре­вен­ский дом. Две-три по­ве­сит на чер­да­ке, не­сколь­ко уве­зет в го­род.

В раз­лу­ке с род­ны­ми ме­с­та­ми сквозь го­ды и рас­сто­я­ния ощу­ща­ет­ся до­маш­нее теп­ло ря­би­но­во­го све­та.

...Ночь бы­ла на­столь­ко тем­на, что каж­дый шаг Дмит­рий де­лал поч­ти что на ощупь. Свер­нет в сто­ро­ну — за­шур­шит под но­га­ми ли­с­т­ва, хру­ст­нет хво­ро­сти­на или кос­нет­ся ру­ки сер­ди­тая ело­вая вет­ка. Вок­руг ни огонь­ка, ни шо­ро­ха, ни вспле­ска. И не сра­зу по­нял, что вы­шел на­ко­нец-то в по­ле.

До де­рев­ни бы до­брать­ся по­бы­ст­рее. Под­ни­ма­ет­ся на один, на дру­гой увал, а де­рев­ни всё нет, всё нет. По­ля. Тут свет­лее и спо­кой­нее, чем в ле­су: уга­ды­ва­ет­ся не­дав­нее при­сут­ст­вие лю­дей, они ра­бо­та­ли от за­ри до за­ри. Еще гу­ля­ют ед­ва ощу­ти­мые за­па­хи бен­зи­на, су­хой со­ло­мы и, ка­жет­ся, па­пи­рос­но­го дым­ка. Ду­ша про­сто­ру ра­ду­ет­ся. Не тре­во­жась, ша­гал се­бе обык­но­вен­но — слов­но не раз тут бы­вал, зна­ет, ку­да вы­ве­дет тро­пин­ка, ед­ва уга­ды­ва­е­мая в жнивье. Пред­чув­ст­вие бы­ло: встре­тит­ся че­ло­век, по­ка­жет вер­ную до­ро­гу. Вот по­слы­шал­ся ти­хий раз­го­вор. Зна­чит, где-то есть лю­ди, и на­до най­ти са­мый ко­рот­кий путь к ним.

Вот и пес­ня де­вичья. Нет, ча­с­туш­ка:

 

Где-то ягод­ка моя,

Где ты, мой ма­ли­ноч­ка?

 

У ручья, воз­ле са­мой во­ды, при све­те сла­бо­го фо­на­ря си­де­ла де­вуш­ка, ма­лень­кая, ху­день­кая, в об­вис­лой фу­фай­ке ме­ха­ни­за­то­ра. Она под­ня­лась спо­кой­но и ска­за­ла:

— Здрав­ст­вуй­те!

И спро­си­ла:

— А до пе­ре­ле­ска с ва­ми ни­кто не шел?

— Нет, я один.

— Слав­ку жду. На­де­ла его фу­фай­ку и жду, — ска­за­ла она до­вер­чи­во. — Он на Па­вин­ском вы­сел­ке пше­ни­цу жал, а те­перь до­мой по­ра, — по­яс­ни­ла она и сно­ва се­ла на крае­шек до­ски, пе­ре­ки­ну­той че­рез ру­чей. — Не­у­же­ли по­лом­ка ка­кая?

За­хо­те­лось взгля­нуть на ме­ха­ни­за­то­ра Слав­ку, ко­то­ро­го под­жи­да­ют в ши­ро­ком по­ле, вда­ли от де­рев­ни, как раз в том ме­с­те, где он дол­жен прой­ти. Дмит­рий сел на про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу, объ­яс­нил, кто он, за­чем здесь, и по­про­сил:

— Ес­ли мож­но, спой­те.

— Мо­гу,—охот­но и про­сто со­гла­си­лась она.—Я мно­го знаю ча­с­ту­шек и пе­сен: на фер­ме пою, до­ма пою, в по­ле. На сце­не то­же пою пе­сен­ку «Ко­ля-Ко­ло­коль­чик», и про­зва­ли ме­ня Ко­ло­коль­чи­ком. А мне и не­о­бид­но. Слав­ка то­же Ко­ло­коль­чи­ком на­зы­ва­ет. Ему нра­вит­ся.

По­пра­ви­ла ко­сын­ку, плот­нее за­пах­ну­ла фу­фай­ку и за­пе­ла. Сколь­ко бы ни пе­ла де­вуш­ка, Дмит­рий все бо­ял­ся, что вот за­мол­чит она и в это вре­мя ус­та­лый Слав­ка прой­дет ми­мо, не най­дя ее в по­ле, за­вол­ну­ет­ся или с оби­дой за­спе­шит до­мой. Дмит­рий вспо­ми­нал де­ре-вен­ские ча­с­туш­ки, ко­то­рых в де­тстве знал мно­же­ст­во, что­бы в тот мо­мент, ког­да она, ис­т­ра­тив весь за­пас, умол­к­нет, под­ска­зать. Но де­вуш­ка пе­ла. Лег­ко, ув­ле­чен­но и сча­ст­ли­во пе­ла она. И не бы­ло тем­но­ты, све­ти­ло сол­н­це! От­чет­ли­во бы­ли вид­ны по-осен­не­му рас­цве­чен­ные ок­ре­ст­но­сти близ­кой де­рев­ни.

 

 

*  *  *

 

Вый­дешь на по­ля­ну и ра­ду­ешь­ся: сто­ит ак­ку­рат­ный стог, сме­тан­ный по хо­ро­шей по­го­де. Сен­цо в нем аромат­ное, за­па­хи раз­но­травья со­хра­нит до по­след­них зим­них дней. На по­ка­тых пле­чах это­го сто­га бу­дут си­деть, слов­но на вы­таянных лу­жай­ках, ра­но то­ку­ю­щие те­те­ре­ва. Мо­жет быть, же­лая по­про­бо­вать про­шло­год­нюю тра­ву, раз­во­ро­шит за­боч­ни иг­ри­во на­стро­ен­ный со­ха­тый.

Мно­гое мож­но вспом­нить на вы­ко­шен­ной по­ля­не.

...Сто­га вы­ме­ты­вал брат Ни­ко­лай в го­ло­дном со­рок седь­мом. Тог­да в кол­хо­зе его на раз­ные ра­бо­ты по­сы­ла­ли: ко­сить, гре­сти, па­хать, се­ять, сно­пы в ба­ра­бан­ную мо­ло­тил­ку по­да­вать, ови­ны су­шить, ко­лод­цы ко­пать. В сем­над­цать лет все умел. Стог сме­тать то­же уме­ние осо­бое не­об­хо­ди­мо. Это де­ло рас­чет­ли­вое, сно­ров­ки тре­бу­ет и си­лы. Сто­яль­щи­ка Ми­тю ме­та­льщи­ки не­шу­тей­но хва­ли­ли: «Мо­ло­дец, хо­ро­шо сто­ишь, вон ка­кой плот­ный да ров­ный сто­жок по­лу­ча­ет­ся, слов­но огур­чик, лю­бо по­смот­реть!»

Срав­ни­ли стог с огур­чи­ком — зна­чит, сде­ла­но по со­ве­сти, на­деж­но и кра­си­во. И у Ми­ти-сто­яль­щи­ка та­кие по­лу­ча­лись. Прав­да, и ошиб­ки бы­ва­ли не од­наж­ды по не­о­пыт­но­сти. Не ука­жет, ку­да вов­ре­мя при­жим­ной пла­стик по­ло­жить, что­бы внах­лест к сто­жа­ру под­али, а по­том за­бу­дет­ся да и шаг­нет лиш­ку — по­ле­тел-по­е­хал под взрыв­ную ру­гань бри­га­ди­ра. За­то уж ког­да вы­ве­дет, ут­рам­бу­ет овер­шье и, при­дер­жи­ва­ясь за ед­ва тор­ча­щий кон­чик сто­жа­ра, вы­мет­нет впе­ред граб­ли, что­бы за­це­пить бро­шен­ные сни­зу вож­жи, по­ка­жет­ся, что за ближ­нее об­ла­ко вот-вот за­де­нет. За­мрет сер­д­це от гор­до­сти и во­с­тор­га. Во­на ка­кой я сме­лый! Да как вы­со­ко-то за­брал­ся на с­вер­шен­ном сто­ге, смот­ри­те, ре­бя­та! Смот­ри­те и за­ви­дуй­те! Вро­де и сле­зать не хо­чет­ся. Братья, се­с­т­ры, му­жи­ки и жен­щи­ны, ре­бя­тиш­ки ма­лые, да­же пред­се­да­тель, — все на не­го смот­рят: од­ни за­ви­ду­ют; дру­гие до­воль­ны, что уве­рен­но  сто­ит, не бо­ит­ся; третьи, быть мо­жет, свое де­тство вспо­ми­на­ют, свои сто­га. Как мно­го все-та­ки зна­чит с­вер­шен­ный стог, не всег­да ведь че­ло­век окон­чит на-ча­тое. Не­ред­ко при­хо­дит­ся ос­тав­лять стог не­до­ме­тан­ным.

Един­ст­вен­ный сто­жок на по­ля­не, а что­бы ско­сить да вы­су­шить здесь тра­ву, лю­ди, на­вер­но, не­де­лю хо­ди­ли. Тут ко­с­т­ри­ще меж­ду ку­с­та­ми, око­ло — ви­лош­ки, ис­тон­ча­лые от жа­ры, на них чай­ник над ог­нем ка­чал­ся, — на­вер­но, чай со смо­ро­ди­но­вым ли­с­том ки­пя­ти­ли ко­са­ри. Об­жи­тое ме­с­то. Ос­та­но­вись. Раз­мыш­ляй...

 

 

*  *  *

 

До­ро­ги ле­чат, из­го­няя ду­шев­ную сму­ту, ка­жет­ся и до­рож­ное оди­но­че­ст­во це­ли­тель­ным, ес­ли шум и су­е­та, ко­вар­ст­во и не­спра­вед­ли­вость утом­ля­ли каж­до­днев­но. Даль­ний пе­ший путь тем и це­нен, что есть вре­мя для раз­мыш­ле­ний, слов­но про­ве­ше­на для них тро­пин­ка дав­ни­ми при­ме­та­ми, ко­то­рые бы­ва­­ют толь­ко в род­ных местах. Идешь ночью, в ту­ман­ной вол­г­ло­сти ед­ва раз­ли­ча­ют­ся мож­же­ве­ло­вые ку­с­ты на ути­не, по­хо­жие на мед­ве­дей, за­няв­ших свои ме­с­та в пре­дуп­ре­ди­тель­ных стой­ках, но не страш­но, мыс­лит­ся спо­кой­но. И вдруг от­чет­ли­во вры­ва­ют­ся, вы­све­чи­ва­ют­ся вос­по­ми­на­ния, слы­шат­ся тре­вож­ные го­ло­са.

«Не спе­ши ка­рать — спе­ши ми­ло­вать, — это мать, вспо­ми­на­ет Дмит­рий, кри­ча­ла то­му, кто на­чаль­ст­вен­но гро­зил ей су­ро­вы­ми ка­ра­ми. — Где все ви­но­ва­ты, там ни­кто не ви­но­ват. И не хва­тай, не хва­тай ме­ня за ру­ка­ва-то!»

Со­сед­ки ее уп­ра­ши­ва­ли:

«Что ты, На­стасья, уймись. По­мол­чи. Тер­пи, при­ку­си язык».

«Кош­ка скре­бет на свой хре­бет. А мы раз­бе­рем­ся при этом. Стар­ший сы­нок, ко­то­ро­го Сер­ге­ем звать, не зна­ешь ли, где за­про­пал?»

«Знать бы... По­хо­рон­ки не бы­ло».

«А вто­рой-то? Кла­дов­щи­ком ко­то­рый как раз? Пу­с­кай тот­час явит­ся».

«Не­ку­да де­вать­ся. На фронт не бра­ли. Мал еще. Все мы тут, не раз­бе­жа­ли­ся, — ма­ть от­ве­ча­ла. — Толь­ко клик­ни на ра­бо­ту».

Она мет­ну­лась ту­да-сю­да, на­шла Ми­тю взгля­дом за кра­пи­вой:

«Бе­ги, сы­нок, ско­рее. За Коль­кой бе­ги в кар­то­фель­ное по­ле».

Ос­тол­бе­нел, ни­че­го не по­ни­ма­ет: ку­да бе­жать? Она скло­ни­лась, буд­то за­щи­ща­ла Ми­тю от по­сто­рон­не­го, при­шед­ше­го вы­тря­хи­вать ос­тат­ки све­же­го зер­на, тай­но роз­дан­но­го кол­хоз­ни­кам по спи­ску.

Страш­ный этот дя­день­ка гля­дит из жут­ко­го сум­ра­ка... За­та­ен­но вы­гля­ды­ва­ет от­ту­да, а по­том вы­ры­ва­ет­ся на свет в уг­ро­жа­ю­щем по­ры­ве, раз­ве­и­ва­ет ов­ся­ную по­ло­ву, мя­ки­ну, ку­коль и за­го­тов­лен­ный вме­сто му­ки пе­ре­тер­тый в пыль ли­по­вый лист. Сно­ва ны­ря­ет в сум­рак се­ней, бря­ка­ет крыш­кой пу­с­то­го ла­ря, пе­ре­тря­хи­ва­ет ко­то­моч­ки, дав­но не ви­дав­шие на­сто­я­щей му­ки. Ра­ди это­го при­ехал он из рай­цен­т­ра в со­про­вож­де­нии двух ми­ли­ци­о­не­ров и про­во­дил обыск в со­от­вет­ст­вии с за­ко­ном по сиг­на­лу ме­с­т­но­го прин­ци­пи­аль­но­го товарища.

Один-един­ст­вен­ный раз Ми­тя смут­но ви­дел ли­цо гроз­но­го дядь­ки, не­под­виж­но-хму­рое, слов­но при­кры­тое уса­той ма­с­кой, но по­че­му до сих пор он гля­дит из про­шло­го сум­ра­ка? По­че­му ка­жет­ся, что все еще сто­ит воз­ле низ­ко­го крыль­ца? По­че­му за­сло­ня­ет свет, а чер­ная тень его пол­зет, что­бы при­да­вить бо­сые Ми­ти­ны но­ги? Тог­да Ми­тя за­та­ен­но при­жи­мал­ся к ма­ме и ви­дел со­всем близ­ко за­пы­лен­ные го­ле­ни­ща его хро­ма­чей, пу­зы­ри тем­но-си­них га­ли­фе над ни­ми, жел­тую тро­сточ­ку, сби­ва­ю­щую го­ло­вки оду­ван­чи­ков...

«Гос­по­ди, как жить-то нам... Ре­бя­та по вес­не пух­ли с го­ло­ду. Ле­то при­шло и опять — го­ло­дов­ка». — Ма­мин го­лос все еще взы­ва­ет к со­ве­сти, про­сит со­чув­ст­вия и со­стра­да­ния хо­тя бы. (Тог­да она при­кры­ва­ла под коф­той узе­лок с пше­ни­цей.)

«При­пе­ча­та­ем к осо­бо­му чис­лу за со­кры­тие и оказа­ние со­про­тив­ле­ния при обы­ске. И пой­дешь ты по это­му не­воз­в­рат­но­му спи­ску». — Трость уг­ро­жа­ю­ще об­хле­сты­ва­ла го­ле­ни­ще — клу­би­лась пыль вок­руг са­пог.

«Бе­ги за Коль­кой жи­во. Не знаю, как без не­го обо­ро­нять­ся», — по­вто­ри­ла ма­ть.

Про­би­ра­ясь вдоль сте­ны, Ми­тя опас­ли­во ози­рал­ся и гор­бил­ся. Ско­рей бы за угол, в тень, а там — в кар­то­фель­ную бот­ву да по-пла­стун­ски.

«Стой, ма­лый! Стой, не то паль­ну!» — кри­чал при­ше­лец в ма­с­ке.

Нет, он не упал, как па­да­ет вне­зап­но уда­рен­ный сзади, а толь­ко за­мер, рас­ки­нув ру­ки, буд­то с раз­бе­гу рас­пла­стан­но при­лип к сте­не, и по­чув­ст­во­вал се­бя при­гвож­ден­ным.

Не бе­жа­лось. Так бы­ва­ет в страш­ном сне.

 

 

3

 

Бык ша­гал мед­лен­но, тя­же­ло ка­чал­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну, раз­ма­ты­вая се­бе под но­ги тя­гу­чую пе­ни­стую слю­ну. Те­ле­га для не­го бы­ла, ко­неч­но, не тя­же­ла, но по жа­ре он уже на­мо­тал­ся. Пу­с­кай идет, как ему лю­бо, ду­ма­ла Ев­до­кия, то­ро­пить­ся бы­ло не­ку­да, и она не по­ну­ка­ла. Да­же да­ла не­ко­то­рое вре­мя по­сто­ять воз­ле чи­с­той лу­жи­цы, из ко­то­рой по­че­му-то бык не ре­шил­ся по­пить, — на­вер­ное, от­влек­ли его шум­ли­вые ре­бя­тиш­ки, про­ска­кав­шие на во­об­ра­жа­е­мых ло­ша­дях...

За де­рев­ней вдоль до­ро­ги гря­дой по­тя­ну­лись мел­кие ку­с­точ­ки, а за ни­ми че­рез рав­ные про­ме­жут­ки сто­яли по­си­нев­шие под сол­н­цем стол­бы, у ко­то­рых вро­де бы не хва­та­ло сил де­ржать на же­лез­ных крю­ках един­ст­вен­ный ржа­вый про­вод: то вле­во — к до­ро­ге, то впра­во — к ле­су, слов­но пья­ные, рас­ша­та­лись стол­бы-то да так и за­мер­ли. В од­ном про­ле­те про­вод про­вис до са­мой зем­ли, из-за это­го, по­ди-ка, и связь пло­хая.

Ев­до­кия на­тя­ну­ла пра­вую вож­жу, свер­ну­ла бы­ка на обо­чи­ну, на­пра­ви­ла его че­рез ку­с­ты. Вы­бра­ла на лу­го­ви­не ме­с­теч­ко по­тра­вя­ни­стее, что­бы он опять по­хва­тал соч­ной зе­ле­ни — под­кре­пил­ся. До­ста­ла из-под се­на в пе­ре­дке то­пор, на­ме­ре­ва­ясь вы­ру­бить два ко­лыш­ка по­длин­нее, шаг­ну­ла к оль­хов­ни­ку.

— Что слу­чи­лось? — слов­но оч­нув­шись, спро­сил Ти­мо­фей.

— Ле­жи, ле­жи, Ти­мо­ша. Всё лад­но, всё как сле­ду­ет. Ви­цу вы­руб­лю, при­дет­ся под­ше­ве­ли­вать Бу­я­на, а то со­всем за­ле­нил­ся.

— Ко­го под­ше­ве­ли­вать?

— Бу­ян, го­во­рю, бык-то наш, со­всем не идет, толь­ко ка­ча­ет­ся.

— По­што его за­пряг­ла? Су­ме­ла-то как в уп­ряжь за­пих­нуть?

— Ай, бе­да... Де­ло не хит­рое, — бод­ро так ска­за­ла Ев­до­кия. — Нам не при­вы­кать. И ско­ти­на те­перь к яр­му при­выч­ная. Для бы­ков-то осо­бен­ные хо­му­ты при­ду­ма­ли, рас­клад­ные, с це­поч­ка­ми. И Бу­ян при­выч­ный, сам го­ло­ву кло­нит, шею под­став­ля­ет, толь­ко клеш­ню пе­ре­кинь. Бы­ва­ло, от­би­вал­ся, а те­перь ни­че­го...

И тут она вспом­ни­ла, что до вой­ны бы­ков не впря­га­ли, от­ку­да знать Ти­мо­фею, как за­кла­ды­ва­ет­ся хит­рая уп­ряжь, сколь­ко на­до по­хо­дить воз­ле ско­ти­ны, преж­де чем одо­ле­ешь дру­го­го уп­рям­ца, при­ва­дишь его к ог­лоб­лям. «Вишь, ка­кой до­тош­ный да то­роп­ли­вый боль­но: все сра­зу объ­яс­ни, рас­тол­куй, — рас­суж­да­ла она про се­бя, вспом­нив на­ка­зы ме­дич­ки Шу­ры. — Вишь, и прав­да спра­ши­ва­ет, буд­то ди­тя ма­лое. Ле­жал бы по­ка без за­бо­ты, не­че­го во все вни­кать не ок­реп­ши...»

— Не пе­ре­си­ли­вай се­бя, Ти­мо­ша, не вста­вай. По-

д­рем­ли, ес­ли кло­нит. Тут я, ни­ку­да не по­де­ва­юсь. Бы­ка по­кор­м­лю ма­лень­ко, и даль­ше по­е­дем ­ти­хо­нько, всё к до­му бли­же.

— Че­го это, как ба­рин, бу­ду по­ле­жи­вать? Чай, срам­но му­жи­ку ле­ность свою по­ка­зы­вать. Нет, я, по­жа­луй, на­сов­сем вста­ну, по лу­жай­ке прой­дусь... Да-а, и по лу­го­ви­не прой­ти охо­та, и на ку­с­ты по­гля­жу, чу­ешь, как ли­с­точ­ки вон на той де­ре­ви­не ло­по­чут?

— Све­же­нькие оне, вот и ра­ду­ют­ся сол­ныш­ку. Как не чуть, ве­се­лое ле­пе­танье, — со­гла­ша­лась Ду­ня­ша, под­дер­жи­вая раз­го­вор.

Ти­мо­фей по­си­дел на ис­ко­си­не, ог­ля­дел­ся не­то­роп­ли­во да и сту­пил в мяг­кую тра­ву. Дей­ст­ви­тель­но, зе­ле­ная лу­жай­ка при­ма­ни­ва­ла его, по та­кой тра­ве дав­но хо­дить не слу­ча­лось, все так бы­ло, что где хо­чешь — не сту­пишь: в скве­ри­ке и в са­ду гос­пи­та­ля не раз­ре­ша­ли ми­мо до­ро­жек бро­дить, не шаг­нешь на сто­ро­ну, вот и шар­ка­ешь; до­рож­ки чем-то шум­ным по­сы­па­ны, а по кра­ям кир­пи­чи­ки или ка­меш­ки — це­поч­кой. Он скло­нил­ся тут же воз­ле ку­с­тов и в те­ни от те­ле­ги по­гла­дил тра­ву.

— Что ты, Ти­мо­ша? Раз­ве при­пе­ка­ет боль­но шиб­ко? А и прав­да... На­до бы го­ло­ву при­крыть. — Ду­ня от­швыр­ну­ла то­пор, под­бе­жа­ла к му­жу, по­мо­гая ему рас­пря­мить­ся, уг­ля­де­ла пи­лот­ку в те­ле­ге. — На­де­нем сей­час.

Муж при­скло­нил­ся и не­мно­го со­гнул но­ги в ко­ле­нях — так при­се­дал, ког­да Шу­ра при сме­не белья на­тя­ги­ва­ла на не­го ка­зен­ную на­тель­ную ру­ба­ху.

— Ма­ло­ва­та у ме­ня пи­лот­ка-то. На го­ло­ву да­вит.

— Вот и лад­но ска­зал. — Она сдер­ну­ла свой бе­лень­кий с чер­ны­ми то­чеч­ка­ми по все­му по­лю пла­ток, по-ста­ру­шечьи по­вя­за­ла Ти­мо­фея, точ­нее ска­зать, ак­ку­рат­но вы­по­вя­за­ла, и ему по­ка­за­лось, что Ду­ня­ша так же лов­ко, как мед­се­ст­ра, за­бин­то­ва­ла обе ще­ки. — Вот по­лег­че, по­теп­лее, и уши не на­скво­зит. — Гля­дя в по­мо­ло­дев­шее ли­цо му­жа, тре­пет­но ше­вель­ну­ла гу­ба­ми, но в от­кры­тую не по­сме­ла улыб­нуть­ся: не оби­дел­ся бы. Рань­ше бы он не до­пу­стил, что­бы в бабье на­ря­жа­ли, а те­перь вро­де и не за­ме­ча­ет — до­воль­не­ше­нек.

— И вер­но: теп­лее. — За­чем-то по­тро­гал об­ле­жа­лое се­но в те­ле­ге, пе­ре­ло­жил то­щий вещ­ме­шок и до­рож­ную ко­то­моч­ку. Бы­ло по­нят­но: ищет че­го-ни­будь.

— По­ку­рить не­бось на­ду­мал? — спро­си­ла же­на.

— Нет по­ка... Ду­ня­ша, у те­бя вро­де то­по­рик был?

— Как же в до­ро­ге... За­чем по­на­до­бил­ся те­бе?

— Ку­да де­ва­ла? Да­вай жи­во. Вишь, су­ха­ра в закрайке боль­но дро­вя­ни­стая, сруб­лю сей­час, ми­гом возок на­ва­ля­ем, — с преж­ним не­тер­пе­ни­ем к за­ду­ман­но­му де­лу — Ев­до­кия это под­ме­ти­ла — то­ро­пил он требо­ва­тель­но. —

Да­вай, го­во­рю, то­пор, по­ка вре­мя есть.

— Не­ко­ли нам, ехать на­до. Смот­ри, Ти­мо­ша, за­поз­да­ем, — от­го­ва­ри­ва­ла Ев­до­кия, пе­ре­пу­ган­ная стран­ным на­ме­ре­ни­ем му­жа за­го­тав­ли­вать жар­кие дро­ва вда­ли от до­ма. — Ехать на­до, свет мой. Бу­ян все рав­но не ест, по­ить его по­ра — умо­рил­ся в жа­ре. По­спе­шать бу­дем. К ве­че­ру па­ром­щи­ца за­ар­та­чит­ся — не до­кри­чишь­ся.

— А-а, ну-ну, — со­глас­но ото­звал­ся Ти­мо­фей, на­вер­ня­ка не­до­по­ни­мая, о чем бес­по­ко­и­лась Ду­ня­ша. — Ху­ду­щий боль­но конь-то ро­га­тый, — жа­лоб­но ска­зал он, по­гла­дил бы­ка по мос­ла­стой ис­х­ле­стан­ной спи­не. — Ко­с­ти од­ни. Ов­се­ца бы ему для за­прав­ки.

— Ка­кой овес. Все сло­пал уже. На стан­ции обе ме­ры за­да­ла, мож­но на­сы­тить­ся, — при­ду­мы­ва­ла Ев­до­кия, не же­лая ни­чем огор­чать му­жа; с са­мо­го на­ча­ла, как толь­ко уз­на­ла о его бо­лез­ни, не мог­ла она не­об­ду­ман­но го­во­рить прав­ду. Ка­кой там овес, и в по­ми­не дав­но нет, не толь­ко бы­ки, да­же ло­ша­ди дав­но не ви­да­ли под­кре­пы в кор­мах, со­ло­мы и той до вес­ны не хва­ти­ло. Да раз­ве об этом ска­жешь.

Она хо­те­ла от­влечь Ти­мо­фея, но ни­че­го при­ду­мать не мог­ла и по­то­му за­го­во­ри­ла о се­но­ко­се:

— Вот се­но­кос­ни­чать на­чнем. От тем­на до тем­на в ра­бо­те, разъ­ез­жать не­ког­да бу­дет, тут пу­с­кай и на­гу­ли­ва­ет­ся.

Как-то не­склад­но у нее по­лу­ча­лось — са­ма это чув­ст­во­ва­ла, опять не боль­но ве­се­ло вы­хо­ди­ло: о чем ни за­го­во­ри, ду­ма­ла она, оди­на­ко­вая пес­ня тя­нет­ся, вот как хо­чешь и ра­дуй, оты­ски­вай для не­го хо­ро­шие раз­го­во­ры. На­ме­ре­ва­лась ведь колья вы­ру­бить да про­вод с зем­ли под­нять, а он оч­нул­ся, как этим те­перь зай­мешь­ся. Пе­ре­чить му­жу она и рань­ше не уме­ла, впе­ред его к де­лу не со­ва­лась, по­то­му что не по­зво­лял и ого­ва­ри­вал: «Ты, Ду­ня­ша, по хо­зяй­ст­ву, око­ло до­ма боль­ше гля­ди, на кух­не, воз­ле ско­ти­ны уп­рав­ляй­ся, а в муж­ские де­ла не лезь». Ког­да это бы­ло? Ох, толь­ко вспом­нишь...

Ти­мо­фей тро­нул вож­жи, ис­шор­кан­ные, со­став­ные, с не­сколь­ки­ми раз­лох­ма­чен­ны­ми уз­ла­ми, от­коп­нул два твер­дых ком­ка с бычьей ляж­ки, кач­нул ос­лаб­шую под­пру­гу и про­вел паль­ца­ми под се­дел­кой. Эти при­ка­са­ния, ви­ди­мо, бы­ли при­ят­ны бы­ку. Он по­кор­но и низ­ко опу­стил го­ло­ву, ше­ве­лит уша­ми, пе­ре­дер­ги­ва­ет ко­жу на за­грив­ке, да­же не оби­дел­ся, ког­да муж­ская ру­ка при­кос­ну­лась к на­би­то­му пле­чу и теп­ло лег­ла на ко­рот­кий опи­лен­ный рог, не от­дер­нул мор­ду, стер­пел раз­гля­ды­ва­ние встав­лен­но­го дав­но и за­мет­но по­но­шен­но­го уже коль­ца, ко­то­рое всег­да ме­ша­ло ему есть тра­ву. Бу­ян толь­ко бо­яз­ли­во мо­тал го­ло­вой, ди­ко­ва­то вы­пу­чи­вал гла­за, ис­пещ­рен­ные с бо­ков кро­вя­ны­ми про­жил­ка­ми. Ев­до­кия сто­яла ря­дом, бо­я­лась, что бык рас­сер­дит­ся и де­рнет в сто­ро­ну. Но мор­да его по­доб­ре­ла, вы­тя­ну­лась, при­по­ды­ма­ясь, впе­ред, по­то­му что Ти­мо­фей уже по­че­сы­вал шел­ко­ви­стый под­глот­ник. Бык вро­де бы за­та­и­вал ды­ха­ние, но ше­ве­лил ноз­д­ря­ми, при­ню­хи­ва­ясь к не­зна­ко­мо­му че­ло­ве­ку. Бы­ло по­нят­но: он при­нял Ти­мо­фея, не сто­ро­жил­ся, не про­яв­лял бес­по­кой­ст­ва. Ду­ня от­сту­пи­ла на­зад, на­шла в тра­ве то­пор и не­за­мет­но пих­ну­ла его на преж­нее ме­с­то.

— Са­дись, Ти­мо­ша, по­е­дем.

Но Ти­мо­фей не сел в те­ле­гу, ему за­хо­те­лось ид­ти. При­дер­жи­ва­ясь за ог­лоб­лю, по­мо­гал бы­ку вы­во­ра­чи­вать на до­ро­гу, плот­но при­ка­тан­ную по краю те­леж­ны­ми ко­ле­са­ми. В гряз­ной лож­би­не, об­го­няя их, мяг­ко про­шу­мел та­ран­тас на гиб­ких дро­гах — низ­ко­рос­лая ло­ша­ден­ка лег­кой рысью тут же об­ста­ви­ла не­то­роп­ко­го бы­ка. Ку­чер — под­ро­сток в но­вой сол­дат­ской пи­лот­ке, но без ру­ба­хи — сви­ст­нул, взма­хи­вая кну­том, про­кри­чал:

— До­го­няй, тет­ка, на пе­ре­во­зе!

Пе­ре­воз был ря­дом, за по­во­ро­том, — ре­ка так ра­зом и пе­ре­го­ро­ди­ла путь чи­с­той го­лу­биз­ной, а Ду­ня ду­ма­ла, что еще да­ле­конь­ко. Бык ус­т­ре­мил­ся к во­де, за­ча­стил но­га­ми, слов­но хо­тел до­гнать ло­ша­ден­ку, что­бы вме­сте по­пасть на па­ром. Ти­мо­фей не ус­пе­вал, и Ев­до­кия при­дер­жа­ла Бу­я­на, схва­тив­шись за вож­жи, пе­ре­тя­ну­ла на ле­вую сто­ро­ну до­ро­ги, ос­та­но­ви­ла все-та­ки. По­мог­ла му­жу за­брать­ся в те­ле­гу и са­ма, лов­ко под­прыг­нув, се­ла ря­дом, под­пер­ла его ко­с­т­ля­вым пле­чом, об­ня­ла и по­ду­ма­ла, что не худ он, спра­вен в те­ле, толь­ко вя­лый и по­слуш­ный, как не­выс­пав­ший­ся ре­бе­нок, да­же ро­с­том вро­де мень­ше стал, как-то сжал­ся, при­осел. Ког­да он пе­ред са­мым пе­ре­во­зом, мо­жет быть из-за стес­не­ния, снял с го­ло­вы пла­ток и на­мо­тал на ру­ку, пе­ре­ко­шен­ную ра­не­ни­ем, не ска­за­ла ни­че­го, по­ду­ма­ла: моз­жит, зна­чит. Но Ти­мо­фей тут же по­че­му-то пе­ре­мо­тал пла­ток на здо­ро­вую ру­ку так, что по­лу­чи­лась ку­кол­ка. Про­сто за­бав­лял­ся или ду­мал о чем. Вы­тя­ги­вая в ла­с­ко­вом ше­по­те гу­бы, при­жал эту во­об­ра­жа­е­мую кук­лу к гру­ди, низ­ко скло­нил­ся, про­тяж­но по­о­кал, ука­чи­вая, и да­вай сказ­ку ска­зы­вать, ко­то­рую од­наж­ды чи­та­ла ему мед­се­ст­ра Шу­ра и сам по­том оты­ски­вал эту сказ­ку в кни­ге, скла­ды­вал по сло­гам, на­слаж­да­ясь чте­ни­ем. Те­перь он на­чал сказ­ку не с са­мо­го на­ча­ла: «Не до­ждал­ся ста­рик, не при­плы­ла к не­му рыб­ка... Дол­го у мо­ря ждал он от­ве­та, и всё на­прас­но, ни с чем на­до к ста­ру­хе воз­вра­щать­ся. При­шел и ви­дит: опять пе­ред ним зем­лян­ка, на по­ро­ге си­дит его ста­ру­ха, пе­ред ней раз­би­тое ко­ры­то... По­сы­ла­ет ста­ру­ха сво­е­го му­жа опять к мо­рю, а ид­ти-то ему и не к ко­му боль­ше. Ни­ког­да уже не при­плы­вет зо­ло­тая рыб­ка...»

Ду­ня­ша при­дер­жи­ва­ла му­жа еще креп­че — бо­я­лась, не кач­нул­ся бы, не ку­выр­нул­ся из те­ле­ги. Бу­ян, как на­роч­но, взбод­рил­ся, бе­жит и бе­жит, фу­кая, раз­бра­сы­вая об­рыв­ки слю­ны, вишь, как ра­зо­гнал­ся, то­го гля­ди, на па­ром вле­тит. И вож­жи бы на­до тя­нуть — и Ти­мо­фея  не от­пу­стишь.

Пе­ред са­мым па­ро­мом бык рез­ко свер­нул в сто­ро­ну, очу­ме­ло за­драл мор­ду квер­ху, но те­ле­га на­пи­ра­ла так силь­но, что спих­ну­ла его в за­ли­ви­ну. К сча­стью, тут бы­ло не слиш­ком глу­бо­ко. Но на­стра­ха­лась Ду­ня­ша... От па­ни­че­ско­го жен­ско­го кри­ка и Ти­мо­фей взвол­но­вал­ся.

Не сра­зу въе­ха­ли на па­ром. Ду­ма­лось, до­мой-то Бу­ян пой­дет охот­нее, без осо­бой бит­вы уда­ст­ся пе­ре­брать­ся с мо­с­т­ка на до­ща­тый на­стил, но пред­по­ло­же­ние не оп­рав­да­лось. Буд­то не­чисть пу­га­ла жи­во­ти­ну, но ведь ме­с­то тут люд­ное... Бу­ян та­ра­щил­ся, в сво­ем кап­ри­зе но­ро­вил по­вер­нуть вдоль бе­ре­га, мо­жет быть, на­це­ли­вал­ся в во­ду — по­нял, что в во­де по­лег­ча­ло, от­дох­ну­ли из­би­тые о кам­ни, на­ло­ман­ные но­ги. Ти­мо­фею на­до­ело си­деть в де­рга­ю­щей­ся те­ле­ге и бе­зу­ча­ст­но гля­деть на ба­бе­нок, не зна­ю­щих, как за­пих­нуть под­во­ду на па­ром. Мо­лод­це­ва­то спрыг­нул на зем­лю, взмах­нул вож­жа­ми, уг­ро­жа­ю­ще гар­к­нул:

— Ну-у, по­шел! Я вот те­бе! Та­кой-раз­эта­кий!

Бу­ян слов­но толь­ко это­го и ждал, слов­но ску­чал по твер­до­му и вла­ст­но­му го­ло­су. Он рыв­ком взбе­жал на до­ща­тый на­стил; за­це­пив кон­цом оси за ко­ле­со та­ран­та­са, ос­та­но­вил­ся.

— Дав­но бы так, ед­ре­на па­рень, — ска­за­ла па­ром­щи­ца Дарья. — При­вык­ла ско­ти­на у ба­бе­нок от рук от­би­вать­ся. А ты че­го меш­кал, не­пу­те­вый? С по­хмелья небось? — спро­си­ла она и тол­к­ну­ла в пле­чо Ти­мо­фея, ода­рив его лу­ка­вым взгля­дом.

Па­ром хлюп­нул, от­лип от бе­ре­га и по­шел, по­шел ров­нень­ко на дру­гую сто­ро­ну. Чи­с­тая ре­ка буд­то бы ос­та­но­ви­лась, что­бы не вол­но­вать Ев­до­кию, что­бы по­бы­ст­рее па­ром ми­но­вал рас­сто­я­ние меж­ду чу­жим и сво­им бе­ре­гом. Гля­де­ла она то на во­ду, то на Ти­мо­фея и по­сто­ян­но ду­ма­ла: «Всё бы лад­но, всё бы как сле­ду­ет бы­ло, не за­стрять бы по­се­ред­ке, а то обор­вет па­ром, за­кру­тит и сне­сет в омут. И Ти­мо­шень­ка что-то мра­чен, ни­че­го не го­во­рит, сло­ва не об­ро­нит, не­у­же­ли не ра­ду­ет зна­ко­мая де­рев­ня и род­ная зем­ля не ма­нит?»

Тон­кий под­ро­сток с уз­кой ко­с­т­ля­вой спи­ной — ре­брыш­ко каж­дое ви­дать — ка­чал­ся ря­дом с Ти­мо­фе­ем, под­ра­жая ему, с муж­ским спо­кой­ст­ви­ем раз­ма­ши­сты­ми дви­же­ни­я­ми, на­пря­га­ясь изо всех си­ле­нок, ух­ва­ты­вал­ся за трос. И Ев­до­кия то­же вы­кла­ды­ва­лась, тя­ну­ла так, что тряс­лись ко­лен­ки, в су­с­та­вах по­хру­сты­ва­ло.

Од­на­ко обош­лось. Вот уже и к бе­ре­гу при­ткну­лись. Па­рень ус­пел на­мо­тать на стол­бик сна­ча­ла од­ну, по­том дру­гую мо­чаль­ную ве­рев­ку, вид­но, не пер­вый раз ча­лил, тут же под­су­нул съез­д­ные мо­с­т­ки — всё зна­ет, всё ра­зу­ме­ет, а год­ков, по­ди, че­тыр­над­цать ему. «Нын­че они так, — ду­ма­ла Ев­до­кия, — за му­жи­ков ра­бо­ту ла­дят. Это­му и ло­шадь то­же до­ве­ри­ли, на стан­цию од­но­го от­пу­ска­ли, бы­вал не­бось с хлеб­ны­ми обо­за­ми. Эх, де­тки, де­тки, — она вздох­ну­ла, вспо­ми­ная сво­их, — свет­лых, бес­печ­ных день­ков не ви­дят, с от­ца­ми по­рознь сыз­ма­ла. А то и со­всем в си­рот­ст­ве, — ста­ра­лась рас­суж­де­ни­ем от­влечь се­бя от го­ре­ва­ния. Да где там, сер­д­цу не при­ка­жешь. — Ми­лые вы мои. На­шел­ся ведь отец-то, вот он, на сво­их но­гах...»

— Съез­жай, съез­жай по­жи­вее, — кри­ча­ла па­ром­щи­ца. — Вить­ка до­мой спе­шит, за­жда­лись его та­ма. Кры­шу се­год­ня кро­ют.

— Да лад­но. — Па­рень не вос­поль­зо­вал­ся под­дер­ж­кой, хо­тя и спе­шил до­мой. — Сей­час бу­ду. — И по­яс­нил: — Бра­та­на Паш­ку до во­ен­ко­ма­та про­во­жал. В от­пуск при­ез­жал бра­тан, те­перь об­рат­но на служ­бу по­е­хал. За то, что в кол­хо­зе на пахо­те хо­ро­шо по­мог, пред­се­да­тель дал все-та­ки ло­шад­ку — сдер­жал обе­ща­ние.

Ев­до­кия вро­де и не слу­ша­ла пар­ня, го­то­ви­лась вы­во­дить Бу­я­на с па­ро­ма, од­на­ко ото­зва­лась и по­со­чув­ст­во­ва­ла ему:

— Не спал ни­сколь — да и опять в ра­бо­ту. Ты бы хоть ру­ба­ху ка­кую на­дел, вон как на­пек­ло.

— Ни­че­го, за­ка­лять­ся на­до. Нно, по­шла! — Па­рень взмах­нул вож­жа­ми, сви­ст­нул, и рас­то­роп­ная ло­ша­ден­ка по­нес­лась в го­ру га­ло­пом, слов­но об­ра­до­ва­лась, что вер­ну­лась до­мой еще за­свет­ло. Де­рев­ня бы­ла близ­ко, на са­мой го­ре вы­стро­и­лась она длин­ным по­ряд­ком. Но от нее до Зо­ря­ны еще ехать да ехать, хо­тя ме­с­та тут пой­дут вро­де бы свои, зна­ко­мые. Бык и тот по­чув­ст­во­вал, дол­ж­но быть: при­ню­хи­ва­ет­ся, вдаль гля­дит и уша­ми по­ше­ве­ли­ва­ет. С па­ро­ма спо­кой­но со­шел, ос­та­но­вил­ся и ждет, ког­да лю­ди в те­ле­гу уся­дут­ся. Ти­мо­фей по­вер­нул­ся к ре­ке, смот­рит из-под ру­ки про­тив сол­н­ца, буд­то ко­го на дру­гом бе­ре­гу вы­гля­ды­ва­ет.

— Пой­дем, Ти­мо­ша. — Ев­до­кия ос­то­рож­но по­зва­ла его.

— При­еха­ли те­перь или еще даль­ше на­до?

— Не­да­ле­че ос­та­лось. На го­ру под­ни­мем­ся, а там по­лег­че пой­дет, тут ле­сом по­е­дем, там не столь жар­ко, све­жее бу­дет, — объ­яс­ня­ла же­на и с тре­вож­ным со­мне­ни­ем ду­ма­ла: «Не­у­же­ли и вправ­ду до­ро­гу не уз­на­ет, по ко­то­рой столь­ко ха­жи­вал и в по­след­ний раз уез­жал? Бог-ба­тюш­ко, по­мо­ги, про­яс­ни го­ло­вуш­ку за­ту­ма­нен­ную, дай ра­бу тво­е­му ума-па­мя­ти на всю ос­тат­нюю жизнь». Об­ра­ща­лась к все­выш­не­му, по­то­му что не зна­ла, как и чем са­ма-то спо­соб­на бла­го­твор­но по­вли­ять на не­слы­хан­ный не­дуг му­жа. Она по­мог­ла Ти­мо­фею ус­т­ро-­ить­ся в те­ле­ге — по­ле­жать ему за­хо­те­лось, ка­ла­чи­ком свер­нул­ся и ла­донь под ще­ку под­ло­жил. Пу­с­кай ле­жит, так ему, вид­но, лег­че.

Те­перь од­на до­ро­жень­ка, всё бли­же к до­му, пе­ре­валь­чик за пе­ре­валь­чи­ком, ле­сок за ле­с­ком, по­ле за по­лем, то де­рев­ня, то ху­тор, а за ху­то­ром во­лок на­чнет­ся; на­пос­ле­док пу­ти, на поз­д­ний час да на бес­силье, и при­дет­ся тот во­лок. И это­го Ев­до­кия по­ба­и­ва­лась: слу­чись че­го — за по­мощью да­ле­ко бе­жать. Все рав­но ехать на­до. Ели­за­ров­скую го­ру оси­лить — и мож­но Бу­я­ну пе­ре­дыш­ку дать. В де­рев­не бы ки­пя­точ­ку у ко­го по­про­сить, на­по­ить бы Ти­мо­шу, сы­рую-то во­ду, мо­жет, нель­зя ему...

Дол­го еха­ли в го­ру, очень дол­го. Или так по­ка­за­лось толь­ко, не боль­ше ки­ло­мет­ра подъ­ем-то. Вот и до по­во­ро­та до­тя­ну­ли, еще не­мно­го бы — и всё, но Бу­ян на­чал хри­петь так тя­же­ло, что Ев­до­кия опас­ли­во ос­та­но­ви­ла его: всё ли лад­но? Про­ве­ри­ла сбрую, по­о­пу­сти­ла че­рес­се­дель­ник, на­ми­ны под хо­му­том по­тро­га­ла, вы­ра­жая со­чув­ст­вие бы­ку, со­всем как че­ло­ве­ку ска­за­ла:

— По­тер­пи, по­тер­пи, Бу­я­нуш­ка. Не кап­риз­ни­чай толь­ко, не ло­жись тут, а то и не встать бу­дет с те­ле­гой-то. По­тер­пи.

От­дох­нул Бу­ян и сно­ва по­шел. В де­рев­не он сра­зу же по­вер­нул под бер­езы к ко­но­вя­зи.

В про­хлад­ной зе­ле­ни под при­до­рож­ны­ми ста­ры­ми бе­ре­за­ми хо­ро­шо бы­ло и Ти­мо­фею. При­щу­рив гла­за, он слов­но бы за­сы­пал в хо­ро­шем рас­по­ло­же­нии ду­ха, но ви­дел ши­ро­кое по­ле, раз­мах­нув­ше­е­ся по ува­лу и спа­да­ю­щее вле­во от до­ро­ги к си­не­му ле­су, стай­ки мо­ло­дых, крас­но­стволь­ных еще бе­ре­зок на ути­нах, гу­с­тую зе­лень оль­хов­ни­ков по ов­ра­гам, пе­с­т­рые, за­ла­тан­ные дранью кры­ши в даль­нем кон­це Ели­за­ро­ва. Вбли­зи хрип­ло ла­я­ла со­ба­чон­ка, не­взлю­бив­шая не­у­ве­рен­но­го про­хо­же­го; он то­же — это бы­ло вид­но — ок­ры­сил­ся, схва­тил пал­ку и да­вай уг­ро­жать, но все-та­ки от­сту­пил, скрыл­ся в па­ли­сад­ни­ке.

— А-а, стру­сил, — ти­хо ска­зал Ти­мо­фей. — Не бу­дешь ма­хать­ся. То овеч­кой при­ки­ды­вал­ся, а то вол­ка из се­бя стал изо­бра­жать, да со­ба­ка не по­ве­ри­ла.

Ду­ня­ша на­сто­ро­жи­лась:

— Ты о чем это, Ти­мо­ша?

— За­бав­но вы­шло, вот и го­во­рю, что не на­до драз­нить со­ба­ку.

— Это ма­лень­кую, ко­то­рая ла­я­ла тут?

— Злю­щая, как Тре­зор.

С ка­ким Тре­зо­ром срав­ни­вал он ма­лень­кую со­ба­чон­ку, толь­ко что виз­г­ли­во ла­яв­шую на про­хо­же­го? Не бы­ва­ло в Зо­ря­не со­бак с та­кой клич­кой. От­ку­да бы­ло знать же­не, что в гос­пи­таль­ном са­ду, точ­нее — по со­сед­ст­ву,  за за­бо­ром, ча­с­тень­ко гро­мы­хал ог­ром­ный пес.

— Драз­ни, так лю­бую ра­зо­злишь, — на вся­кий слу­чай ска­за­ла она. — Лад­но, к нам не при­ста­ла, до кон­ца де­рев­ни про­тяв­ка­ла бы.

В со­сед­нем до­му ки­пя­точ­ку не ока­за­лось, а даль­ше отой­ти Ев­до­кия не по­сме­ла. Как быть? Ко­ло­дез­ной не ста­нешь по­ить боль­но­го че­ло­ве­ка. Уви­да­ла двух дев­чо­нок, иг­ра­ю­щих на пе­с­ке.

— До­чень­ки, по­дой­ди­те-ка по­бли­же, — по­зва­ла и, толь­ко они по­до­шли, обе­их по­гла­ди­ла, при­ла­ска­ла. — Боль­но уж вы хо­ро­ши.

— Ты на­ша, те­тя? Ты к нам при­еха­ла?

— Пут­ни­ца я. В даль­ней до­ро­ге. При­па­сы вся­кие кон­чи­лись. По­пить-по­есть хо­чет­ся. Сы­рую во­ду нель­зя, ки­пя­точ­ку на­до.

— У нас печь не ­топ­ле­на. Ма­мы не­ту, она в боль­ни­це. Лен­ке не ве­ле­ла то­пить, а те­тя Ню­ра не при­шла, обе­ща­лась, да не при­шла, се­год­ня и так теп­ло, го­во­рит, не за­мер­з­не­те, — то­роп­ли­во объ­яс­ня­ла та, что по­стар­ше, а ма­лень­кая то­же хо­те­ла че­го-то ска­зать, да не ос­ме­ли­лась, но, по­мед­лив, спро­си­ла:

— А дя­день­ка у те­бя че­го ле­жит?

— Ус­та­лый он, де­вонь­ки, шиб­ко ус­та­лый... Вот и от­ды­ха­ет.

— Пу­с­кай от­ды­ха­ет. А ты са­ма иди, к те­те Ню­ре иди, у них за­всег­да са­мо­вар на сто­ле, боль­шу­щий, два вед­ра и боль­ше... Ой, дя­день­ка-то не спит... Он пла­чет, ой, прав­да пла­чет!

Как же так? Не ус­пе­ла и на ми­ну­ту от­вер­нуть­ся, что-то стряс­лось, от­че­го-то рас­стро­ил­ся Ти­мо­фей. Точ­но, смор­щил­ся, при­под­няв­шись на лок­тях, ка­ча­ет го­ло­вой, вздра­ги­ва­ет в без­звуч­ных ры­да­ни­ях, ли­цо все в сле­зах.

— Что с то­бой? Что ты на­де­лал? — с жут­кой мыс­лью ос­мат­ри­ва­ла она. — Да ска­жи хоть сло­во. Что с то­бой, Ти­мо­ша? Кто те­бя? — «Не по­ра­нил­ся ли о то­пор?» — ду­ма­ла она... Нет, на са­мом дни­ще под се­ном то­пор-то, как и по­ло­жен был. Стран­но, сквозь сле­зы он улы­бал­ся, но в па­ни­ке не ви­де­ла это­го, не по­ни­ма­ла же­на; ес­ли бы хоть сло­во ска­зал он, по го­ло­су бы оп­ре­де­ли­ла со­сто­я­ние: от бо­ли или от то­с­ки ду­шев­ной стра­да­ет до слез го­рю­чих. — Мо­жет, таб­лет­ку ка­кую дать или по­ро­шок? Ах ты, ба­тюш­ки... Шу­ры-то не­ту, она бы...

— Прав­да это бы­ло или как? — вы­ти­рая ли­цо ла­донью, спро­сил Ти­мо­фей. — Ты до­мой с се­но­ко­са шла... бо­сая... од­на... я те­бя до­гнал, ведь прав­да? — Он вро­де бы всхли­пы­вал, но в то же вре­мя улы­бал­ся.—Ве­че­ром... Сол­ныш­ко за­ка­ты­ва­лось... Ла­с­точ­ки ле­та­ли... Платье на те­бе сит­це­вое... Сон та­кой или на са­мом деле?

— Прав­да, прав­да, род­ной. Все так и бы­ло, ус­по­кой­ся... Не уз­нал раз­ве? Дру­гая ста­ла... Да и ты не мо­ло­дец мо­ло­дой...

— Так, ед­ре­на па­рень. — Ти­мо­фею, ви­ди­мо, по­нра­ви­лась бод­рая по­го­вор­ка па­ром­щи­цы Дарьи. — Так, так, ед­ре­на па­рень... При­шел, зна­чит... По­пить бы те­перь, а то в гор­ле пе­ре­сох­ло, да и по­ку­рить бы опос­ля. Ки­пя­точ­ку бы, — по­вто­рил Ду­ня­ши­ну прось­бу к ма­лым де­в-чонкам.

Ев­до­кия ог­ля­ну­лась, а дев­чо­нок уже нет, и след про­стыл: они по­ня­ли, что че­го-то с дя­день­кой слу­чи­лось, и ми­гом к те­те Ню­ре, как мог­ли об­ска­за­ли. Глянь, об­рат­но бе­гут до­воль­не­хонь­ки, и Ню­ра за ни­ми сле­дом с черным, за­коп­чен­ным чай­ни­ком. Гим­на­стер­ка на ней боль­шу­щая, так и бол­та­ет­ся, как на ко­ле, ру­ка­ва у гим­на­стер­ки-то за­ка­та­ны, а спе­ре­ди за­плат­ка бор­до­вая, слов­но фар­ту­чек, на­ши­та, ни юб­ки, ни са­ра­фа­на вро­де бы нет на ба­бе, ви­дать, что по­спе­ша­ла, от стир­ки или мытья по­лов ото­рва­лась.

— Ну, че­го ту­та жме­те­ся, не­лю­ди­мы? — по-свой­ски за­го­во­ри­ла она, еще не ус­пев под­бе­жать, но по­ни­мая уже, что му­жик и жен­щи­на воз­ле те­ле­ги не па­ни­ку­ют, са­ми по се­бе сто­ят. — Лю­дей, что ли, бо­и­те­ся, в дом страш­но вой­ти, да? Че­го это, ду­маю, дев­ки со все­го ма­ху ле­тят... Из­бу кру­гом мою, од­на па­ра­чка­юсь вто­рой день, вот и вы­ско­чи­ла, как есть, не осуж­дай­те. Не знаю, че­го и схва­тить. Еж­ли по­ра­нил­ся че­ло­век, так ра­ну, прав­да, ки­пя­че­ной во­дой на­до про­мы­вать.

— Нет, сла­ва бо­гу, все лад­но. Спа­си­бо те­бе. Попь­ем вот толь­ко.

— Ну вот, че­го ту­та, в из­бу на­до ид­ти, чем бо­га­ты... Пол­яшов­ские бу­де­те или зяб­лу­хов­ские?

— Зо­рян­ские мы...

— Это за во­ло­ком в сто­ро­не-то де­ре­вень­ка?

— Она са­мая, — от­ве­ча­ла Ев­до­кия, — на ус­то­ронье жи­вем...

— Про­во­жа­ли сы­на не­бось в ар­мию? Вче­ра­ся, го­во­рят, боль­шая от­прав­ка но­во­бран­цев и от­пу­ск­ни­ков бы­ла, люд­но ско­пи­лось на стан­ции, од­но­го, слышь, сби­ло па­ро­во­зом... Вить­ка ска­зы­вал.

— Нет, не слы­ха­ла. — Ев­до­кия так и сжа­лась от не­доб­рой ве­с­ти, вся­кое не­сча­стье цеп­ля­лось за нее.—Жи­вой хоть? — спро­си­ла и са­ма на­пу­га­лась та­ко­го воп­ро­са. — Мо­ло­дые, не­ог­ляд­чи­вые...

— В боль­ни­цу по­вез­ли сра­зу-то. Кто его зна­ет, как там... Так вот и вы­хо­дит: с ма­лым го­ре, с боль­шим вдвое. По­ка ма­лы — хло­пот­но, под­ра­стут — ма­те­ри за­бот-тре­вог при­ба­вит­ся.

— Так, так. — Ев­до­кия бе­рег­лась и в этом раз­го­во­ре, бо­ясь тре­во­жить му­жа: Шу­ра ве­ле­ла ни­чем не пе­ча­лить его. — У те­бя еще де­тки не­ве­ли­ки, а, вишь, ка­кие бой­кие, — по­хва­ли­ла она дев­чо­нок.

— Нын­че все бой­кие да по­нят­ли­вые. При­вык­ли на до­ро­ге, у нас тут каж­дый день ту­да-сю­да едут... На боль­ша­ке жи­вем, мно­го ви­дят... Се­с­т­ри­ны это. — Ню­ра по­от­та­щи­ла стар­шую де­воч­ку от те­ле­ги. — У ме­ня со­рван­цы. Двой­ниш­ные. Пе­ред вой­ной ро­ди­лись. Ни­че­го хлеб­ну­ла с та­ки­ми. И на ра­бо­ту на­до, и за ни­ми гля­ди. Отец толь­ко нын­че в ап­ре­ле при­шел, в Гер­ма­нии за­дер­жа­ли. Ра­до­сти-то, так и не из­жить! Всё и ви­сят на нем. В лес чуть свет бри­га­дой по­ша­га­ли, колья ру­бят. Ой, по­бе­гу. Са­мо­вар там не­бось раз­бу­ше­вал­ся — во­ду грею. Пей­те на здо­ровье...

Вот так враз и рас­про­ща­лась она. Ни­че­го не ус­пе­ла спро­сить Ев­до­кия, спа­си­бо не ус­пе­ла ска­зать ей. Ти­мо­фей тем вре­ме­нем раз­вя­зал вещ­ме­шок, раз­ыскал в нем не­сколь­ко ку­соч­ков са­ха­ру и два су­ха­ри­ка, по­ло­жил их на ла­донь и де­ржал, по­ка жен­щи­ны бе­се­до­ва­ли. Вот де­воч­ки и тя­ну­лись к не­му, а взять го­с­ти­нец ро­бе­ли. Ев­до­кия, как уви­да­ла са­хар, об­ра­до­ва­лась:

— Во­на, го­с­ти­нец по­до­спел. Ай, сла­ва бо­гу! Ти­мо­ша, дай им по­сла­стить­ся...

— Мммн-не! — гром­ко вы­крик­ну­ла ма­лень­кая и подста­ви­ла сло­жен­ные вме­сте ла­дош­ки. Она тут же захлоп­ну­ла су­ха­рик и ку­со­чек са­ха­ру, при­жа­ла к гру­ди, по­пы­та­лась ска­зать спа­си­бо, но по­крас­не­ла то ли от ра­до­сти, то ли от сму­ще­ния и по­бе­жа­ла к те­те Ню­ре хва­стать­ся. А стар­шая сна­ча­ла да­же от­ка­зы­ва­лась, го­вори­ла, что ей не­о­хо­та, что ма­ма, на­вер­но, то­же привезет, ско­ро ее вы­пи­шут из боль­ни­цы, вот и на­купит го­с­тин­цев вся­ких-вся­ких. Ког­да же  и у нее в руках ока­за­лись два бе­лых ку­бич­ка, ра­до­ст­но по­мча­лась прочь.

— Су­ха­рик, су­ха­рик возь­ми! — на­прас­но кри­ча­ла Ев­до­кия.

Че­рез не­сколь­ко ми­нут дев­чон­ки яви­лись сно­ва, при­нес­ли две  ле­пеш­ки  и пол­крин­ки  топ­ле­но­го мо­ло­ка:

— Это вам от те­ти Ню­ры. Ку­шай­те на здо­ровье.

Ев­до­кия вро­де хо­те­ла от­ка­зы­вать­ся — зна­ла, что те­перь в каж­дом до­ме лиш­не­го не­ту, но Ти­мо­фей уже взял и пи­рож­ки и мо­ло­ко, на­чал ап­пе­тит­но есть. Толь­ко по­том ему ки­пя­то­чек по­тре­бо­вал­ся — на­лил из чай­ни­ка в крин­ку и, опо­ла­ски­вая, по­ма­хал ею так, что брыз­ги во все сто­ро­ны по­ле­те­ли. Дев­чон­кам это смеш­но по­ка­за­лось — они фыр­к­ну­ли и за­хи­хи­ка­ли. Де­тское ве­селье тро­ну­ло Ти­мо­фея, ли­цо его ос­ве­ти­лось, рас­плы­лось в улыб­ке. Еще на­лил во­ды в крин­ку и так же по­кру­тил ею и за­ма­хал над го­ло­вой, рас­се­и­вая ис­к­ри­стый до­ж-дик. Ев­до­кия на мгно­ве­ние уви­де­ла под че­ре­му­ха­ми ра­дуж­ное си­я­ние... На мгно­ве­ние по­чув­ст­во­ва­ла се­бя мо­ло­дой. За­спе­ши­ло сер­д­це к род­ным тро­пин­кам, к пя­ти­стен­но­му до­му.

 

 

Гла­ва чет­вер­тая

 

 

1

 

Ан­д­рей вста­вал очень ра­но: бо­ял­ся опоз­дать — ма­ши­ны от­хо­ди­ли ров­но в семь. Ле­во­нов­на уго­ва­ри­ва­ла:

— Да ты по­ешь спо­кой­но, ус­пе­ешь.

А он то­ро­пил­ся. Ме­ха­ни­за­то­ры и ре­мон­т­ни­ки вы­ез­жа­ли пер­вы­ми. Кол­до­би­стая до­ро­га — ос­тат­ки леж­нев­ки, за­сы­пан­ные зем­лей, — ка­за­лась не­скон­ча­е­мой. Кач­ка и тря­ска утом­ля­ли, дей­ст­во­ва­ли на на­стро­е­ние. Ре­бя­та иг­ра­ли в кар­ты и, ка­жет­ся, ни о чем не ду­ма­ли, ни­кто вро­де и не тре­во­жил­ся, что в третьей бри­га­де нет трак­то­ра, что тре­ле­воч­ник Ку­ра­е­ва за­стрял в бо­ло­ти­не, там и но­че­вал, что для ре­мон­та двух трак­то­ров нет за­пас­ных ча­с­тей. Но Ан­д­рея это бес­по­ко­и­ло. В  бу­ду­щем, мо­жет быть, при­вык­нет­ся, ду­мал он, за­хо­чет­ся так же ре­зать­ся в кар­ты, спо­рить с на­чаль­ст­вом и по­пле­вы­вать на тре­бо­ва­ния бри­га­ди­ров, а по­ка вот не по­лу­ча­ет­ся спо­кой­ст­вия. За не­сколь­ко дней ра­бо­ты он из­мо­тал­ся, из­нер­в­ни­чал­ся, а ре­зуль­та­тов сво­е­го тру­да так и не уви­дел.

В пер­вое вре­мя Зай­цев не при­гля­ды­вал­ся к об­ста­нов­ке, не вни­кал в со­дер­жа­ние пе­ре­па­лок меж­ду ма­с­те­ра­ми и ме­ха­ни­ком, меж­ду мо­ло­ды­ми сле­са­ря­ми, ко­то­рых ме­ха­ник ча­с­то на­зы­вал «зу­би­ла­ми с за­зуб­ри­на­ми». Не ин­те­ре­со­вал­ся Ан­д­рей и людь­ми, ра­бо­та­ю­щи­ми на эс­та­ка­дах. Был за­нят с ут­ра до ве­че­ра без пе­ре­ку­ров. Че­го толь­ко не пе­ре­де­лал он за эти дни.

Двое сле­са­рей и сам ме­ха­ник то­же ра­бо­та­ли, как ни­ког­да, — в этом они са­ми при­зна­лись.

— Ну вот, — ска­зал Его­ров, — то­го гля­ди, пе­ре­дыш­ку по­лу­чим... Дав­но твер­жу Шор­ш­ню: кад­ры, кад­ры под­во­дят, а он ме­ня за­ви­ня­ет. Од­но заладил: «Го­ло­вой на­до ра­бо­тать». Ка­бы мне па­роч­ку та­ких со­ко­ли­ков, как ты, — он об­ра­щал­ся к Ан­д­рею, — мы бы с осе­ни всю тех­ни­ку под­го­то­ви­ли, а то ведь в зи­му по­шли с про­пе­со­чен­ны­ми бор­то­вы­ми. Опять же боль­ших ба­лан­си­ров в резер­ве ни од­но­го не бы­ло. А сам зна­ешь, сла­бы они. Газ­ге­ны еще вы­дер­жи­ва­ли, а как пе­ре­шли на ди­зе­ля — мощ­ность мо­то­ра уве­ли­чи­лась, трак­то­ри­сты — гла­за-то за­гре­бу­щие — во­зы вон ка­кие ста­ли на­би­рать. Вот и по­ло­ма­ли все ба­лан­си­ры. И кон­ст­рук­ция звез­доч­ки те­перь не со­от­вет­ст­ву­ет: два вен­ца, а тол­ку? Бле­стят, буд­то цар­ские ко­ро­ны. До пер­во­го пня... Хо­ро­шо еще, ес­ли трак­то­рист ог­ляд­чи­вый.

Ме­ха­ник се­то­вал на все на све­те: и на кон­ст­рук­то­ров, и на за­вод, и на по­го­ду, и на не­о­пыт­ность трак­то­ри­стов. В чем-то он был и прав. Зай­цев знал, что с пе­ре­хо­дом на ди­зель­ные мо­то­ры хо­до­вая часть тре­ле­воч­ни­ков ста­ла са­мым уяз­ви­мым ме­с­том. Слу­шая Его­ро­ва, он вспо­ми­нал, как во вре­мя прак­ти­ки сам при­ва­ри­вал сталь­ные по­ло­сы к «пле­чам» ба­лан­си­ра для уси­ле­ния его. И ведь по­лу­ча­лось.

— А уси­ли­вать прав­лен­ные ба­лан­си­ры не про­бо­ва­ли? — спро­сил он.

— А как их уси­лишь? Тру­ба и есть тру­ба. Мы ее пе­ре­ка­лим — она, зна­чит, хруп — и всё; не до­ка­лим — мяк­нет, что кон­фет­ка. Ре­дко в точ­ку по­па­да­ем. Шут его зна­ет, как при­но­ро­вить­ся.

— Тут мно­го хит­ро­стей не на­до, — Зай­цев на­чал объ­яс­нять за­ин­те­ре­со­ван­но, со зна­ни­ем де­ла, — шаб­лон­чик да на­ме­тан­ный глаз куз­не­ца, свар­щи­ка по­опытнее.

— Во-во! А где я те­бе возь­му та­ко­го? Ва­ри сам, ес­ли охот­ка есть. А-а, за­ко­ле­бал­ся. И дру­гой то­же не же­ла­ет. Вот то-то.

У Его­ро­ва на­шлось мно­го труд­но­стей, а Зай­це­ву все ка­за­лось про­стым и до­ступ­ным, ведь ви­дел же он, как де­ла­ет­ся в дру­гом лес­п­ром­хо­зе.

— На­до по­про­бо­вать, — за­дум­чи­во про­го­во­рил Его­ров, рез­ко по­вер­нул­ся и по­шел на со­сед­ний, ма­с­тер­ский уча­сток. Воз­вра­тил­ся он по­ве­се­лев­ший, ру­мя­ный, слов­но вы­пив­ший.

— По­че­му так ве­се­ло? — уди­вил­ся Ан­д­рей.

— Дол­го объ­яс­нять...

...Че­рез два дня трак­то­ра уже не под­во­ди­ли и ре­монт­ни­кам не на­до бы­ло спе­шить по кап­риз­ным тре­бова­ни­ям трак­то­ри­стов в де­лян­ки, что­бы «ожив­лять» тех­ни­ку. Все сле­са­ря де­ржа­лись воз­ле ва­гон­чи­ка с об­на­де­жи­ва­ю­щим на­зва­ни­ем ПРМ — пе­ре­движ­ная ре­мон­т-­ная ма­с­тер­ская.

Ан­д­рей ос­мот­рел­ся. Уз­нал, где ка­кая бри­га­да ра­бо­та­ет. Из об­щей мас­сы ле­со­ру­бов, оде­тых в оди­на­ко­вую зе­ле­ную спе­цо­деж­ду, он вы­де­лил валь­щи­ков, рас­кря­жев­щи­ков, от­кат­чи­ков, груз­чи­ков и об­руб­щи­ков сучь­ев. Уже знал не­ко­то­рых в ли­цо, по фа­ми­ли­ям. По­че­му-то с осо­бым вни­ма­ни­ем при­смат­ри­вал­ся к доб­ро­душ­но­му се­до­му ма­с­те­ру уча­ст­ка Вал­ко­ву, при­ме­тил и кра­нов­щи­ка Смо­ли­на, ко­то­рый не вы­ле­зал из «скво­реч­ни­ка» да­же в обед, и по­движ­ную, ве­се­лую при­ем­щи­цу На­стю Дят­ло­ву. Он стре­мил­ся оп­ре­де­лить ха­рак­те­ры, воз­раст и да­же судь­бы каж­до­го. Опять же по­сту­пал по со­ве­ту учи­те­ля-про­по­вед­ни­ка. А до не­го са­мо­го, до Ан­д­рея Зай­це­ва, как ему ка­за­лось, ни­ко­му и де­ла не бы­ло. Это его оби­жа­ло и да­же на­сто­ра­жи­ва­ло. Он го­тов был под­дер­жать лю­бой раз­го­вор, но к не­му ни­кто не со­би­рал­ся об­ра­щать­ся. Ка­за­лось, лю­ди от­но­сят­ся рав­но­душ­но, с не­ко­то­рым пре­зре­ни­ем, что ли: мол, не­до­те­па ка­кой-то, раз при­нял «ма­зут­ную» низ­ко­оп­ла­чи­ва­е­мую дол­ж­ность. Ни­ко­го не вол­но­ва­ло и то, что для ре­мон­та нет за­пча­стей, что в де­лян­ке за­вяз тре­ле­воч­ник, за­гнан­ный ка­ким-то ло­по­у­хим го­ре-ме­ха­ни­за­то­ром.

Ме­ха­ник — Ан­д­рей это сра­зу по­нял — дав­но под­дал­ся су­ет­ли­во­сти: ут­ра­тил спо­соб­ность са­мо­сто­я­тель­но и прин­ци­пи­аль­но ре­шать воп­ро­сы, ме­та­лся, го­то­вый ус­т­ра-­нить все не­по­лад­ки сра­зу, а тех­ни­ка тре­бо­ва­ла ка­пи­таль­но­го под­хо­да. Та­кой ор­га­ни­за­тор всег­да не до­во­лен ра­бо­та­ю­щи­ми ина­че и уве­рен, что дру­гие не бо­ле­ют ду­шой за про­из­вод­ст­во, от­бы­ва­ют вре­мя, де­ла­ют под не­го под­коп. Ан­д­рей по­ни­мал: ес­ли при­шлось бы ра­бо­тать с этим бри­га­ди­ром-ме­ха­ни­ком по­сто­ян­но, а не вре­мен­но, то обя­за­тель­но воз­ник бы кон­ф­ликт.

Прак­тик с тай­ной за­ви­стью сле­дил за уве­рен­ны­ми дви­же­ни­я­ми мо­ло­до­го и хва­лил его лишь по­то­му, что знал: вре­мен­но па­рень, пусть по­кру­тит. Воз­мож­но, Его­ров по­ба­и­вал­ся за свой авто­ри­тет: сра­зу все уви­дят, что из­ме­ни­лось со­сто­я­ние тех­ни­ки с при­хо­дом но­вень­ко­го. Он стал ча­ще ус­т­ра­и­вать об­щие пе­ре­ку­ры, без на­доб­но­сти по­сы­лал сле­са­рей то ту­да, то сю­да — яс­но бы­ло: из­ме­не­ние так­ти­ки про­дик­то­ва­но же­ла­ни­ем со­хра­нить преж­нее те­че­ние дел. Та­кой, пред­по­ла­гал Ан­д­рей, спо­со­бен на лю­бую ком­би­на­цию ра­ди со­хра­не­ния ав­то­ри­те­та, ра­ди «спо­кой­ной» жиз­ни.

По­я­вил­ся ма­с­тер уча­ст­ка Вал­ков, вы­со­кий, под­тя­ну­тый, бод­рый. Толь­ко что при­шел из даль­ней де­лян­ки и сра­зу за­гля­нул к ре­монт­ни­кам.

— Сно­ва тем­нишь?! — спро­сил он.

— Ума­ял­ся, Вик­тор Ва­силь­е­вич! — Его­ров тя­же­ло вздох­нул, снял кеп­ку, ве­тошью вы­тер ли­цо. Мор­щи­ны сбе­жа­ли со лба на пе­ре­носье.

— На скла­де — го­то­вень­кие ди­с­ки, а ты за­став­ля­ешь на­кле­пы­вать. Ес­ли в за­пас, то не сей­час это де­ла­ют.

— Так ведь...

— Я дол­жен по­лу­чать со скла­да?

— За­втра. Не гнать же ма­ши­ну.

— Вот-вот. По­ка не гря­нет, — ти­хо ска­зал Вал­ков. — Се­год­ня чтоб трак­тор Ку­ра­е­ва на хо­ду был, по­нял?

...Ра­бо­чий день кон­ча­ет­ся мгно­вен­но, слов­но кто-то вез­де­су­щий од­ним дви­же­ни­ем глу­шит мо­тор. Лес за­ти­ха­ет, лю­ди ос­тав­ля­ют ра­бо­ту с раз­лич­ным на­стро­е­ни­ем. Для од­них ле­со­за­го­тов­ки — ку­би­ки и руб­ли; для дру­гих — не­при­выч­ное де­ло и не­же­ла­тель­ное сте­че­ние об­сто­я­тельств; для треть­их — по­след­няя точ­ка на кар­те; но для боль­шин­ст­ва — часть жиз­ни.

Андрей сто­ял на пло­щад­ке и чув­ст­во­вал се­бя за­бы­тым. Пол­ыха­ли ко­с­т­ры. Пла­мя азар­т­но пля­са­ло ря­дом со шта­бе­ля­ми, но ни­кто не бо­ял­ся, что за ночь мо­гут сго­реть и пи­ло­воч­ник, и ба­ланс, и фа­не­ра. Лес был по­хож на за­бро­шен­ный карь­ер. Всё как-то раз­во­ро­че­но, рас­ки­да­но. Ду­ма­лось, нет тут хо­зя­и­на.

— Лю­бу­ешь­ся? — спро­сил по­до­шед­ший Вал­ков.

— Не­у­ют­но как-то. Уеха­ли, по­бро­са­ли.

— Стиль ра­бо­ты. Ле­со­ру­бов­ский по­черк. — Вал­ков умолк.

— Эх, ус­та­ем очень, от­дох­нуть бы, — ска­зал Ан­д­рей.

— От­ды­хать то­же на­до. По ле­су по­бро­дить не же­ла­ешь? — спро­сил Вал­ков.

— Мож­но бы...

— Не со­ста­вишь ком­па­нию? Как во­да по­спа­дет, мож­но в За­речье на­ве­дать­ся. Пой­дешь?

— Мож­но. А ружье най­де­те?

— Лю­бое. У ме­ня кол­лек­ция. До­го­во­ри­лись?

Зай­цев не смог от­ка­зать­ся от при­гла­ше­ния: этот чело­век при­вле­кал его. И в ле­су, дол­ж­но быть, с ним ин­те­рес­но. Ан­д­рей умел от­ли­чать ум­но­го от глу­по­го, но лов­ко при­кры­ва­ю­ще­го­ся на­пу­ск­ной де­ло­ви­то­стью; добро­го от зло­го или без­раз­лич­но­го, но на­по­каз вы­да­ю­ще­го се­бя за эта­ко­го до­бря­ка, за ру­ба­ху-пар­ня, спо­соб­но­го по­жер­т­во­вать ра­ди дру­гих лич­ны­ми ин­те­ре­са­ми. Он твер­до был убеж­ден, что Вал­ков ни­ког­да ни пе­ред кем до кон­ца не рас­кры­вал­ся, что ду­ша это­го че­ло­ве­ка в чем-то не­о­бык­но­вен­ная, а по­то­му об­ще­ние с ним дол­ж­но быть ин­те­рес­но.

Вик­тор Ва­силь­е­вич за­ку­рил, по­ма­хал спич­кой — за­га­сил — и спря­тал ее в ко­ро­бок.

— Жи­ву в край­нем до­ме, у ре­ки, ни­зень­кий та­кой до­мик. За­хо­ди.

— А ког­да?

— В лю­бое вре­мя...

Воз­вра­ща­лись в по­се­лок ус­та­лые мол­ча­ли­вые лю­ди. Пах­ло по­том и лес­ным горь­ко­ва­тым ды­мом. На пол­пу­ти кто-то ска­зал:

— У нас еще ни­че­го. А ты вот за про­во­ло­кой ис­п­ро­бо­вал бы...

Сно­ва дол­гое мол­ча­ние. Скри­пе­ли про­сох­шие те­си­ны про­дол­го­ва­то­го ко­ро­ба-ящи­ка. Этот пуль­ман — так на­зы­ва­ют здесь ог­ром­ный ко­роб, ус­та­нов­лен­ный на ко­ло­дах ле­со­во­за, что­бы сра­зу три бри­га­ды уса­дить, — гро­хо­тал, шар­кая бор­та­ми, за­де­вая вет­ви де­ревь­ев то с од­ной, то с дру­гой сто­ро­ны.

Че­рез уз­кий про­ем вид­нел­ся раз­во­ро­чен­ный лес. Вы­руб­ки ка­за­лись Ан­д­рею ос­тав­лен­ным по­бо­и­щем.

Он вспом­нил сло­ва Ле­во­нов­ны. «От­шу­ме­ла тай­га, всю при­ло­ма­ли», — ска­за­ла она, гля­дя из ку­хон­но­го ок­на на даль­ние гри­вы. Бы­ли у нее про лес и дру­гие ду­мы. Да толь­ко ли про лес?

«Ой, ре­бя­та мо­ло­дю­сень­кие, де­тки без­дом­ные. Жал­ко вас. Сын­ки сол­дат­ские. Без­от­цов­щи­на. Та­ких-то мо­ло­дых в ле­са по­гна­ли, а за что? По на­ро­ду бе­ды по­шли, буд­то бу­ре­ва­лы по тай­ге. Не­по­го­да в пер­вую оче­редь по са­мым при­мет­ным, мо­гут­ным де­ре­вам уда­ря­ет. Вы­со­кие да пря­мые — на ви­ду, по ним и хле­щет. Или вот эти по­валь­ные за­го­тов­ки. За­всег­да ско­рее ру­бят стро­е­вой. Под то­по­ры-то идет са­мое луч­шее. Толь­ко ру­бят ны­не по де­лу и без де­ла. А в се­мен­ни­ках ос­та­ют­ся вы­бой­ки, трух­ля­ви­на дро­вя­ная, кри­у­ли­ны раз­ла­пи­стые. Ско­ро и вы­би­рать не из че­го бу­дет: тут кур­тин­ка да там — не­до­руб. За ре­кой, по даль­ним ува­лам, на­суп­ро­тив Зо­ря­ны, толь­ко и со­хра­ни­лась дре­му­чи­на. По здеш­ней сто­ро­не еще в вой­ну ла­ге­ря­ми страш­ны­ми при­ло­ма­ли все. Лю­дей из­ве­ли, тай­гу при­топ­та­ли, из­во­ро­ча­ли на­спех. Из­да­ли гля­нешь — пы­жит­ся буд­то бы дре­во­стой, а вой­ди — не­про­ла­зи­на. Стро­е­вые де­лян­ки кое-как вы­хва­та­ны, а ча­пыжье и до­воль­не­хонь­ко — за­по­ло­ня­ет, рас­пол­за­ет­ся... Зло­вредье, оно за­всег­да силь­ни­ча­ет, еже­ли до­брое обез­до­ле­но...»

 

*  *  *

 

Сна­ча­ла Ан­д­рей не ре­шал­ся вой­ти в клуб, на крыль­це топ­тал­ся, в ок­но по­гля­ды­вал, мо­мент вы­би­рал. Зай­ди по­про­буй — сра­зу все зен­ки вы­лу­пят: вот он, но­вень­кий, гля­ди­те, ка­кой фор­си­стый... При­стро­ил­ся к ва­та­ге, вва­лив­шей­ся в за­лу сме­ло и на­халь­но. И рас­тво­рил­ся, за­те­рял­ся в тол­чее. На­ро­ду тьма. Хри­пит ра­ди­о­ла. Ги­та­ры брен­чат. Кто во что го­разд. Шар­ка­ют кир­за­чи, бо­лот­ни­ки, ла­ки­ров­ки, бо­ты, ту­фель­ки. Вот нож­ки строй­ные про­мель­к­ну­ли. Чьи же? Ко­неч­но, На­сти Дят­ло­вой. Она взгля­ну­ла из-под пле­ча пар­т­не­ра и улыб­ну­лась — уз­на­ла. И за­чем она так? Тан­це­ва­ла бы со сво­им ох­ло­мо­ном...

Мож­но бы­ло при­стро­ить­ся воз­ле до­ми­нош­ни­ков, сре­ди ко­то­рых вы­де­лял­ся азар­т­ной иг­рой Его­ров, те­перь со­вер­шен­но не­по­хо­жий на за­дум­чи­во­го уваль­ня, ка­ким ка­зал­ся в ле­су. Но до­ми­но, как из­ве­ст­но, удел ти­хих, не­об­щи­тель­ных лю­дей. За сто­лом ни­че­го не вы­си­дишь; сколь­ко ни сту­чи ко­с­тяш­ка­ми, а вста­вать при­дет­ся. При­кло­нить­ся к пар­ням, по­слу­шать анек­до­ты или по­тол­кать­ся у биль­яр­д­но­го «по­ля»? На­до дей­ст­во­вать сме­лее. На­чать с тан­ца. За­кру­жить­ся и... ос­мот­реть­ся. Ко­го при­гла­сить? Сей­час вновь за­хри­пит ра­ди­о­ла, и на­чнет­ся «рас­хват». Опоз­да­ешь — бу­дешь сто­ять в гор­дом оди­но­че­ст­ве.

— Раз­ре­ши­те? — со­всем ря­дом кто-то спро­сил.

Ан­д­рей ото­шел к сте­не, скре­стил ру­ки на гру­ди.

— Раз­ре­ши­те? Ну, че­го же, те­бя спра­ши­ваю... Дам­ский вальс. — Она смот­ре­ла на не­го в упор — от та­ко­го взгля­да не увиль­нешь. Не­у­ве­рен­но, слов­но не над­еял­ся на свои но­ги, шаг­нул к ней. Взял го­ря­чую ру­ку, рас­се­ян­но гля­нул по­верх ее го­ло­вы.

— Ой, за­чем так силь­но сда­вил, — ска­за­ла Оль­га ше­по­том.

— У вас неж­ные ру­ки, — ска­зал он. Ба­наль­ные сло­ва-то при­ду­мал: «пух­лые паль­чи­ки» на­до бы еще ска­зать.

— Что ты... Це­лый день по вет­ру с точ­ков­кой... Сей­час еще ни­че­го, теп­ло, а зи­мой... В пер­чат­ках не мо­гу ра­бо­тать. А так ко­жа тре­ска­ет­ся. — Она вздох­ну­ла.

Ан­д­рей раз­гля­ды­вал де­вуш­ку без сму­ще­ния, на­халь­но так, и мыс­лен­но го­во­рил: у вас бле­стя­щий кру­той лоб, виш­не­вые гу­бы, глад­кая шея и вол­ни­стые во­ло­сы, кро­хот­ная серь­га-ка­пель­ка, при­лип­шая к кон­чи­ку уха и... в глу­бо­ком вы­ре­зе платья... Нет, нет, он не по­смел по­смот­реть на грудь, а толь­ко пред­по­ло­жил, на­сколь­ко пре­крас­на она,—по­ни­мал: взгля­нет—все это за­ме­тят.

— С то­бой лег­ко тан­це­вать, — ска­за­ла она.

— С то­бой то­же.

Оля чув­ст­во­ва­ла пар­т­не­ра. Кру­жи­лись лег­ко, сво­бод­но. И на­стро­е­ние бы­ло хо­ро­шее.

— Будь­те мо­им ги­дом в этих ди­ких кра­ях, — по­про­сил Ан­д­рей и тут же за­дал воп­рос: — А мне не вле­тит за втор­же­ние в от­ре­гу­ли­ро­ван­ные от­но­ше­ния?

— Не знаю. Уви­дим. Я са­ма се­бе хо­зяй­ка. Я од­на, — от­ве­ти­ла она по­сле не­ко­то­ро­го раз­думья.

Сре­ди тан­цу­ю­щих по­я­вил­ся Пет­ру­ха. Ба­со­ви­то при­ка­зал:

— При­тор­мо­зи, Оле­на!

— Уйди с до­ро­ги! Уйди, а то как по­во­ло­ку по коч­кам. Ну, по фи­зи­о­но­мии за­хо­тел?

— Как всег­да, стро­га и не­при­ступ­на... Для ме­ня — имею в ви­ду. Толь­ко, до­ро­гая, не к те­бе сту­чусь се­год­ня. Не к те­бе! Тво­е­го кад­ра от­зы­ваю.

Они сто­яли в тол­чее тан­цу­ю­щих и ве­ли уг­ло­ва­тый раз­го­вор. Ан­д­рей не на­шел воз­мож­но­сти уча­ст­во­вать. И, на­вер­но, вы­гля­дел смеш­но.

— Ну, улыб­нись хоть. Не уз­на­ешь, что ли, спа­си­тель? Спас че­ло­ве­ка от не­ми­ну­е­мой ги­бе­ли и скры­ва­ет­ся две не­де­ли. От­бла­го­да­рить-то дол­жен я те­бя или нет.

— Да я...

— Брось, брось, — ска­зал па­рень и по­ло­жил тя­же­лую ру­ку на пле­чо, — не скром­ни­чай. По­ни­ма­ешь, Олень­ка, ка­кое де­ло, — он вновь об­ра­тил­ся к де­вуш­ке, — по­ло­же­ние та­кое. Дай с пар­нем по­тол­ко­вать. Из­ви­ни, ко­неч­но. Ведь как по­лу­чи­лось? Вы­да­ли нам рва­ные. На­вар хо­ро­ший ока­зал­ся. По­мнишь, тог­да еще в ле­су на­ча­ли? Ну вот. А до де­ла до­ве­ли на Лу­бени­ке. А по­том я в «Тен­тер-Вен­тер» по­дал­ся. Там еще под­дал. И, по­ни­ма­ешь, за­бук­со­вал. По­даю из кю­ве­та сиг­на­лы: спа­си­те на­ши ду­ши. К со­ве­сти Боб­ра длин­но­зу­бо­го взы­ваю. А он сам чи­ще ме­ня, но до об­ща­ги су­мел про­рвать­ся... И вот этот вы­во­лок ока­ме­нев­шее чу­до-юдо, ме­ня, зна­чит, со дна мор­ско­го. Ты ска­жи, по­ла­га­ет­ся или нет?

— Ос­тавь ты его. С ра­бо­ты толь­ко что, ус­та­лый, — Оля ска­за­ла за Ан­д­рея.

— Пой­дем тог­да по­тол­ку­ем, по­бли­же по­зна­ко­мим­ся. Пой­дем, — ду­шев­но про­сил Пет­ру­ха.

— Из­ви­ни­те, Оля. Я ско­ро. — Ан­д­рей про­во­дил ее к дев­ча­там и ти­хо ска­зал: — На­до по­тол­ко­вать.

— Че­го с ним тол­ко­вать?

— Как же, про­сит че­ло­век.

— Ка­бы че­ло­век, а не вет­ро­дуй.

— Оле­на, ос­то­рож­ней, го­лу­буш­ка! Ишь ты! — по­гро­зил Пет­ру­ха. — Идем, идем! — по-ин­тел­ли­ген­т­но­му взял Ан­д­рея за ло­коть, и они про­шли по за­лу, под­ня­лись на сце­ну.

— Слу­шай, че­го ты у Ле­во­нов­ны кан­ту­ешь­ся? — спро­сил Петр, ког­да они ук­ры­лись в ма­лень­кой ком­на­тен­ке за сце­ной. — Ско­рей пе­ре­хо­ди в об­ща­гу, вли­пай в ритм жиз­ни, ста­но­вись сво­им. Ста­ру­хи, зна­ешь, спер­ва хо­ро­ши, а по­том и то не так и это не так. Сам по­ни­ма­ешь: то при­шел поз­д­но, то пья­ный, то во­об­ще но­че­вать не явил­ся, то не с той ба­бой спу­тал­ся. Ска­жу пря­мо, Ле­во­нов­на — ста­ру­ха за­кон­ная, че­ло­век она, но жить на­до с об­ще­ством.

— Ко­неч­но, — со­гла­сил­ся Ан­д­рей, осо­бен­но не раз­ду­мы­вая. — Пе­ре­бе­русь.

— За­втра же пе­ре­та­ски­вай­ся. Но­во­селье за­ка­тим. А по­ка за друж­бу по сто­па­ри­ку. — Он вы­та­щил из по­тай­но­го кар­ма­на бу­тыл­ку. — Мы тут с пар­ня­ми уже лак­ну­ли. Для те­бя ута­ил.

Мол­ни­е­нос­но, слов­но у ил­лю­зи­о­ни­ста, по­я­ви­лись на сто­ле гра­не­ные ста­ка­ны, со­ле­ный огу­рец и два лом­ти­ка хле­ба.

— Да­вай по-бы­с­т­ро­му, а то под­ва­лит ка­кой-ни­будь ша­кал на дар­мо­вое.

Чок­ну­лись. Ста­ка­ны не звяк­ну­ли, а ту­по ткну­лись.

— На бру­дер­шафт, что ли?

— На бру­дер­шафт.

Те­перь уже не за­ку­сы­ва­ли и не мор­щи­лись. Прав­да, Ан­д­рей от вы­пи­то­го удо­воль­ст­вия не ис­пы­ты­вал и вновь по­ду­мал, что не с это­го и зна­ком­ст­во на­до на­чи­нать.

— У ме­ня хо­ро­шо при­ви­лось, — Пет­ру­ха кряк­нул. — А у те­бя, Ан­д­рюх, ка­ко­во?

— Нор­маль­но. На взво­де те­перь. — В этих сло­вах бы­ла яв­ная бра­ва­да.

— До взво­да еще да­ле­ко, а на­ве­се­ле — это ви­жу. Сме­лее бу­дешь. Не ро­бей, не­че­го пе­ред дев­ка­ми мят­ны­ми пря­ни­ка­ми тор­го­вать. Впро­чем, я ког­да-то сам та­кой был. Это прой­дет. На­халь­ней, на­халь­ней на­до. У те­бя ж фак­ту­ра вну­ши­тель­ная.

— Са­мо­сто­я­тель­но...

— Это ты брось. Я по-дру­же­ски мо­гу. — Он креп­ко сда­вил ру­ку Ан­д­рея, дол­го тряс ее и ды­шал на ухо: — По­бра­та­ем­ся, ко­ре­шок, по­лю­бим­ся. Со мной кон­такт де­ржи, не по­жа­ле­ешь.

Вы­шли в зал. Пет­ру­ха де­ржал­ся раз­вяз­но, тол­кал пар­ней и под­ми­ги­вал им. Там, где он про­хо­дил, на­ру­шал­ся та­нец и дев­ча­та взвиз­ги­ва­ли. Он по­бро­дил сре­ди тан­цу­ю­щих, ви­ти­е­ва­то мах­нул ру­кой — по­дал ко­му-то не­оп­ре­де­лен­ный сиг­нал — и под­ро­ст­ки тол­пой по­ва­ли­ли из клу­ба. Вер­нул­ся к Ан­д­рею.

— Ты сме­лей. Те­бя ни­кто не тро­нет. Га­ран­тия. Гу­ляй ве­се­лей. А я по­дам­ся. В од­ном ме­с­те ве­селье в пол­ном раз­га­ре. — Он под­миг­нул.

Рас­ста­лись, еще раз по­жав друг дру­гу ру­ки. Пет­ру­ха по­ва­лил по не­от­лож­ным де­лам. Ан­д­рей по­до­шел к Оль­ге — к ко­му еще он мог по­дой­ти?

— По­тол­ко­ва­ли? — спро­си­ла она.

— По­зна­ко­ми­лись. По­ни­ма­ешь, при­шлось вы­пить.

— Это как всег­да... Пой­дем по­гу­ля­ем. Здесь душ­но. Я ус­та­ла. Тан­цую ре­дко — не при­вык­ла.

— Пой­дем, ко­неч­но.

— Толь­ко не вме­сте из клу­ба... Ме­ня по­до­ждешь воз­ле поч­ты, лад­но?

— Од­но­му так да­ле­ко?.. А ес­ли вол­ки? — Он пы­тал­ся шу­тить.

— Бо­ишь­ся, что ли? — Она сда­ви­ла тон­ки­ми силь­ны­ми паль­ца­ми его ру­ку.

По­шел. Раз­ве мож­но от­ка­зать­ся от при­гла­ше­ния. Но, ос­тав­шись один в тем­но­те, с тру­дом про­би­ра­ясь к хи­ба­ре, обоз­на­чен­ной ог­ром­ной вы­ве­ской «От­де­ле­ние свя­зи», за­сом­не­вал­ся в пра­виль­но­сти сво­е­го ре­ше­ния про­гу­лять­ся с Олей.

Ве­сен­няя теп­лая ночь, ка­жет­ся, враз смы­ла с зем­ли тя­же­лый снег. Вок­руг сто­ял шо­рох про­буж­де­ния. Пле­ска­лась то­роп­ли­вая ре­ка, и дви­гал­ся воз­ле бе­ре­гов из­ныв­ший лед. Где-то со­всем ря­дом пе­ре­би­рал­ся по ка­меш­кам ру­чей. Ан­д­рей чир­к­нул спич­ку и уви­дел под но­га­ми кро­хот­ное ущелье, про­би­тое веш­ней силь­ной во­дой. Там, в ущелье, с од­но­го ус­ту­па на дру­гой стру­и­лась по­хо­жая на ртуть во­да.

Оля то­ро­пи­лась, по­сту­ки­ва­ла каб­луч­ка­ми по те­со­во­му тро­ту­а­ру.

— Ан­д­рей! Ан­д­рей! — кри­ча­ла она.

— Стой там, я бе­гу!

— Су­ма­сшед­ший... Как бе­ге­мот. Да здесь я. Спа­си­тель.

Он взял ее и по­нес, по­ша­ты­ва­ясь.

— Силь­ный, — ска­за­ла на ухо. — А я Ра­еч­ку Во­ро­но­ву об­ма­ну­ла. Про­во­ди­ла ее, спо­кой­ной но­чи по­же­ла­ла и меж­ду про­чим со­об­щи­ла, что, воз­мож­но, с Петь­кой про­гу­ля­юсь, а са­ма—к те­бе. Она, ду­ра, по­ве­ри­ла. Ну­жен мне та­кой черт лес­ной. Са­мо­дур Петь­ка-то. Ко всем лип­нет. Так-то он вид­ный, не­серь­ез­ный толь­ко.

— Нор­маль­ный па­рень.

— Ты не зна­ешь еще. Хва­тит о нем.

Ан­д­рей про­во­жал ее за ре­ку до до­му. Дол­го сто­яли у крыль­ца под де­ре­вом, го­во­ри­ли о пу­с­тя­ках — та­кой раз­го­вор и на один день не за­пом­нит­ся. Нра­вил­ся ее го­лос, при­вле­ка­ла до­вер­чи­вость. Го­во­ри­ли так, буд­то дав­но зна­ли друг дру­га. А по­том она при­ду­ма­ла, что за­мер­з­ла, и под­ня­лась на крыль­цо. Он сто­ял вни­зу и очень хо­ро­шо ви­дел ее ли­цо. Оба жда­ли че­го-то...

Ан­д­рей ухо­дил в хо­ро­шем на­стро­е­нии. И го­ло­ва кру­жи­лась уже не от вы­пи­то­го...

Ле­во­нов­на встре­ча­ла его.

— Идешь, по-хо­ро­ше­му идешь. А я ду­ма­ла, не слу­чи­лось ли че­го. Се­год­ня в по­сел­ке-то силь­но го­мо­ни­ли.

 

 

2

 

Вто­рой день, длин­ный и зной­ный, по-осо­бо­му тя­гу­чий, Зо­ря­на жи­ла ожи­да­ни­ем. Бы­ва­ли, бы­ва­ли та­кие тягу­чие дни в ве­сен­нюю по­ру, ког­да дол­ж­ны бы­ли возвра­щать­ся со спла­ва жен­щи­ны, му­жи­ки, под­ро­ст­ки, но ста­ру­ха Мат­ре­на Глу­хо­ва не бро­ди­ла из кон­ца в конец, не смот­ре­ла из-под ру­ки че­рез ни­зин­ный луг в лес­ной про­ем, хо­тя ис­по­кон ве­ков там по­яв­ля­лись дол­го­ждан­ные пут­ни­ки, по­бы­вав в дол­гих стран­ст­ви­ях. Отту­да при­шел с граж­дан­ской ее по­кой­ный Про­хор. От­ту­да дол­ж­ны бы явить­ся-вер­нуть­ся все, кто в жи­вых ос­тал­ся... И вот те­перь, раз­де­ляя стра­да­ния не­сча­ст­ной же­н-щ­ины — Ев­до­кию всег­да стре­ми­лась хоть как-то ду­шев­но под­дер­жать, — вы­гля­ды­ва­ла мед­лен­ную под­во­ду: по­ра бы уже...

Сол­н­це за­вис­ло, ос­та­но­ви­лось на ла­зур­ном про­све­те меж­ду вы­со­чен­ны­ми со­сна­ми. Дав­но эти со­сны сто­ро­жат де­рев­ню. С де­тства Мат­ре­на по­мнит их, а в зим­ние не­по­го­ды по­че­му-то ви­дит во сне, как гнут­ся и скри­пят под вет­ром, все силь­нее то­пор­щат гу­с­тен­ные вет­ви, за­щи­щая за­не­сен­ную по са­мые ок­на при­зе­ми­стую, про­стор­ную из­бу оди­но­кой ста­ру­хи, ко­то­рой вро­де бы и ждать-то боль­ше не­ко­го, кро­ме вну­ка Ан­д­рея, а тот все ре­же и ре­же бы­ва­ет, свои де­ла по­лю­бов­ные по­я­ви­лись. Гос­по­ди, как ле­тит вре­мя... Внук про же­нить­бу по­мыш­ля­ет, она са­ма для се­бя смер­т­ные на­ря­ды при­го­то­ви­ла и чув­ст­во­ва­ла не раз, что уже по­ми­ра­ет; сто­ит толь­ко со­гла­сить­ся, на­сов­сем свык­нуть­ся с этой не­из­беж­но­стью и по­за­быть про ды­ха­ние, не де­ржать в сер­д­це, ко­го зна­ешь и по­мнишь, — как на­сту­пит бес­ко­неч­ная ти­ши­на без­воз­в­рат­но­го оди­но­че­ст­ва. Но до­ле­тал, тре­во­жил ров­ный шум вет­ра в вет­вях вы­со­ко­гла­вых со­сен, чу­ди­лось шур­ша­ние лов­ко сдво­ен­ных ко­рич­не­вых иго­ло­чек, об­ле­та­ю­щих на кры­шу.

Ми­нув­шей ночью при­снил­ся ей сон. Зи­ма. И вновь об­ле­та­ли сдво­ен­ные лов­ко иго­лоч­ки, в жут­кой тем­но­те вы­све­чи­ва­лись они, что­бы по­ка­зать­ся Мат­ре­не, буд­то бы вскри­ки­ва­ли про­щаль­но и, вспых­нув, пре­вра­ща­лись в пе­пель­ные сне­жин­ки, скво­зи­стым вет­ром го­ни­мые че­рез рас­пах­ну­тые ок­на в из­бу. Скри­пу­че взды­хал пол в се­нях, уга­ды­ва­лись ша­ги Ти­мо­фея. Ка­за­лось, вот-вот шаг­нет он че­рез вы­би­тый-про­шар­пан­ный по­ро­жек, упрет­ся го­ло­вою в по­ла­ти, крот­ким вя­лым го­ло­сом по­про­сит ка­ких-то ко­рень­ев, про ко­то­рые ни­кто по всей окру­ге слы­хом не слы­хи­вал. То­роп­ли­во ме­та­лась ду­ма о том, где, по ка­ким при­ме­там ис­кать це­ли­тель­ные корни?

Мат­ре­на сто­яла те­перь меж­ду со­сна­ми, гля­дя под но­ги, опи­ра­лась обе­и­ми ру­ка­ми на то­нень­кую об­гла­жен­ную клю­шеч­ку — мож­же­ве­ли­ну. Ров­ная шел­ко­ви­стая тра­ва ла­с­ка­ла зре­ние. Вдруг силь­ным и звон­ким го­ло­сом за­ку­ко­ва­ла ку­куш­ка. Она бы­ла со­всем близ­ко, в од­ной из ниж­них вет­вей, да­же раз­гля­де­лись бе­лые кра­пин­ки на бу­ром хво­сте, не­мно­го при­щу­рен­ные жел­то­ва­тые гла­за. На де­тское за­га­ды­ванье до­брая ку­куш­ка по­о­бе­ща­ла мно­гие ле­та. Но ко­му? Ста­ру­ха вро­де бы не спра­ши­ва­ла, прав­да, де­тский го­лос и сло­ва «ку­куш­ка, ку­куш­ка, ска­жи, сколь­ко лет мне жить» слы­ша­ла она от­чет­ли­во; нет, не свой де­вч­оно­чий го­лос. Кто же тог­да спра­ши­вал? Для ко­го ста­ра­лась ку­куш­ка?

Буд­то ни­че­го важ­нее для ду­ши не бы­ло, — хо­чет­ся уз­нать да уяс­нить, шу­тя или всерь­ез при­шлось ку­ко­ванье.

Не те­ряя из ви­ду лес­ной про­гал с бе­ле­сой до­ро­гой, ста­ру­ха мед­лен­но по­шла вер­хо­ти­ной вдоль гум­нищ, ми­мо ва­лу­на, по­хо­же­го на ка­мень у ска­зоч­но­го рас­путья, ми­мо кол­хоз­но­го скла­да да зер­но­то­ка, на ко­то­ром и сама ког­да-то це­пом при ут­рен­ней зорь­ке мо­ла­чи­ва­ла, ми­мо те­лячь­е­го вы­го­на, об­не­сен­но­го ре­дкой кладью све­же­го жер­дин­ни­ка — не­дав­но Иван По­ля­ков го­ро­дил го­родь­бу...

Воз­ле ови­на, ок­ру­жен­но­го буй­ным на ре­дкость малин­ни­ком да кип­ре­ем, не­дав­но еще кра­со­ва­лась высо­кая ли­па, цве­ла каж­дое ле­то. По ут­рам в мас­ля­ни­сто взбле­ски­ва­ю­щей ли­с­т­ве пря­та­лась пе­вунья-зо­рян­ка, а ког­да к аро­мат­но­му цве­ту на­ле­та­ли пче­лы — и неж­ная трель, и ко­ро­тень­кие сви­сты, и при­глу­шен­ные ко­рот­кие зву­ки, буд­то не од­на, а три птич­ки ста­ра­ют­ся, при­ят­ная ма­ли­но­вая пес­ня раз­ли­ва­лась над де­рев­ней с той ста­рой бе­ре­зы, ко­то­рую сло­ми­ло в гро­зу. Те­перь зо­рян­ки не при­ле­та­ют, за ре­кой, на За­реч­ной го­ре, жи­вут еще, а де­рев­ню пе­ре­ста­ли на­ве­щать. Не по­то­му ли, что ни бере­зы, ни ли­пы лю­би­мой не ста­ло. Вот при­едет Си­лан­ть­ев сын и спох­ва­тит­ся: не­ту ли­пы-то, толь­ко пе­не­чек си­не­ет... Что ему ска­жешь? Про­сти, мол, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, не сбе­рег­ли де­ре­во, то­бой по­са­жен­ное воз­ле от­цов­ско­го ови­на. Под­ро­сточ­ком был в то ле­то, рань­ше еще, маль­чон­кой, как вот Ви­тя­ня Ива­на По­ля­ко­ва те­перь, а без де­ла не бе­гал, че­го-ни­будь да на поль­зу и се­бе, и лю­дям, и при­ро­де при­ду­ма­ет. То вот де­ре­во по­са­дит, то скво­реч­ни­ки сма­сте­рит или тро­поч­ки к ста­ру­шечь­им из­бам в ме­тель­ную по­ру веш­ка­ми обоз­на­чать взду­ма­ет. Отец-то ров­ный был, не­сры­ви­стый, не одер­ги­вал, как дру­гие, че­го, мол, не для сво­е­го до­ма си­лы ис­т­ра­чи­ва­ешь, толь­ко по­хва­ли­вал: так и жи­ви, па­рень. Вот так и жил за­всег­да, рас­суж­да­ла Мат­ре­на, при­за­дер­жав­шись воз­ле ови­на.

Ог­ля­ну­лась на до­ро­гу-то в на­деж­де: нет, не едут. Да и опять по­шла сво­им пу­тем. И про ку­куш­ку вспом­ни­ла: от­ку­до­ва она так на­стой­чи­во мно­гие ле­та взя­ла? Мно­го ли жить-то ста­рой ос­та­лось. Сколь ни обе­щай, сколь ни за­ма­ни­вай, ку­ку­шеч­ка, судь­бой обоз­на­чен­ный час на­ста­нет, все­му свой срок. По­жить, ко­неч­но, охо­та. Ог­нен­ное ли­хо­летье пе­ре­мог­ли, вот де­рев­ни из нуж­ды по­выбь­ют­ся, го­ро­да из раз­ру­хи вста­нут, но­вые си­луш­ки под­ра­стут да ок­реп­нут, люд по­ка­ле­чен­ный боль из­но­сит на те­ле, бу­дет на что по­лю­бо­вать­ся, че­му по­ра­до­вать­ся и ста­ро­му че­ло­ве­ку. А те­перь еще тя­же­ло. Бо­лит, бо­лит ду­ша день и ночь по всем по­стра­дав­шим. Утих­нет ли ког­да-ни­будь эта боль? Ра­ны за­ра­стут, за­руб­цу­ют­ся ра­ны-то... А ду­ша, а па­мять, а со­весть...

Сно­ва не­мно­го по­ку­ко­ва­ла ку­куш­ка где-то воз­ле ре­ки, с кер­кань­ем вспор­х­ну­ла, что­бы пе­ре­ле­теть на дру­гое де­ре­во. Точ­но, пе­ре­ле­те­ла и счи­та­ет: ку-ку, ку-ку. Так, пе­ре­ле­тая с ме­с­та на ме­с­то, пти­ца про­дол­жа­ла свою ра­бо­ту, слов­но и не со­би­ра­лась ни­ког­да умол­кать...

Мат­ре­на при­вер­ну­ла к Ти­мо­фе­е­ву пя­ти­стен­ку, за­чем-то взош­ла на крыль­цо, по­тро­га­ла на­кла­доч­ку, опять, опи­ра­ясь на клюш­ку, не­ко­то­рое вре­мя гля­де­ла пе­ред со­бой. Про­сти­ран­ный по­ло­ви­чок — Ду­ня ког­да и ус­пе­ла его по­сте­лить — раз­но­цвет­но ра­до­вал глаз. При­ят­но сде­ла­лось от­то­го, что ми­нув­шей вес­ной по­мо­га­ла ос­но­вы­вать пря­жу, со­би­рать крос­на. Ре­дко те­перь тка­ли в де­рев­не: всё недосуг, всё на по­ле. Ба­бен­кам-то вздох­нуть не­ког­да. Ле­том — в по­ле, зи­мой — на ле­со­за­го­тов­ках. Ни хво­рей, ни про­студ до са­мо­го по­бед­но­го дня не бы­ва­ло в де­рев­не. За­кре­м­не­ли... а те­перь вот ска­зы­ва­ет­ся. И трав­ку-над­рыв­ни­цу, и от­ва­ры вся­кие, и ко­реш­ки при­хо­дит­ся поль­зо­вать... Ко­им по­мо­га­ет — и в том ра­дость для ста­рой.

Ла­с­ко­во и при­сталь­но взгля­ну­ла она ок­рест, как бы же­лая уви­деть не­что та­кое, спо­соб­ное под­ска­зы­вать о том, что не да­но бы­ло знать, да по­стичь не­об­хо­ди­мо. За­реч­ные бу­ре­ло­мы буд­то бы об­да­ли за­па­хом га­ри, по­э­то­му ста­ру­ха по­спеш­но от­ве­ла взгляд на го­лу­бе­ю­щую из­лу­чи­ну ре­ки, от нее — даль­ше, даль­ше, по про­свет­ли­нам и по­лян­кам, пе­ре­бра­лась мыс­лен­но за Се­ка­чев­ский и За­бро­дин­ский ху­то­ра к то­му ме­с­ту, где Иван По­ля­ков от­бил у вол­чьей стаи ло­си­ху, а вспом­ни­ла, как од­наж­ды ее ста­рик Про­хор на мед­вежьей охо­те оп­ло­шал, ока­зал­ся под­мя­тым, при­шлось ру­ку в пасть за­тал­ки­вать — тем и спас­ся. Ти­мо­ша Си­лан­ть­ев пер­вым по­до­спел. Даль­ше всех был, а по­чу­ял не­лад­ное... На­про­лом при­мчал­ся. С двух ша­гов, поч­ти в упор, стре­лял, не по­бо­ял­ся: зверь мог и на не­го пе­ре­ки­нуть­ся. О-хо-хо­хо­нюш­ки, об чем ни по­ду­май, ку­да ни взгля­ни, не от­сту­па­ют тре­во­ги за Ти­мо­фея, уж боль­но дол­го не да­вал о се­бе ве­с­ти, неуж­то то­с­ка не му­чи­ла, свет­лые ви­де­ния род­ной сто­ро­нуш­ки не яв­ля­лись, не­уж­то па­мять так пе­ре­трях­ну­ло, до та­кой сте­пе­ни из­ве­ло че­ло­ве­ка, да­же до­маш­ний адрес не мог ле­ка­рям на­звать? В пись­мах-то объ­яс­ни­ли не боль­но яс­но... Как те­перь его вы­ха­жи­вать, ка­кой тра­вой, ка­ки­ми ко­рень­я­ми из­ле­чить? Пи­шут, на по­прав­ку по­шло, до­ма луч­ше бу­дет. Зна­мо, по­лег­ча­ет, по­мо­жет­ся...

При­тя­ну­ла, по­зва­ла к се­бе За­реч­ная го­ра, и Мат­ре­на ус­т­ре­ми­ла взор по­верх си­них ело­вых грив на воз­вы­ши­ну. В на­ро­де ска­зы­ва­ли, го­ра ста­ла по­ни­же, умол­к­ли, не зве­нят в ней клю­чи, но тра­ва по скло­нам рас­тет осо­бен­ная, буд­то бы внут­рен­нее теп­ло есть в зем­ле, клю­чи рань­ше би­ли хо­лод­ные, а теп­ло не пе­ре­во­дит­ся. То-то и оно, в зем­ле вся­кая си­ла есть; знай, где для че­го при­льнуть. Мно­го в род­ной зем­ле-ма­туш­ке со­кры­то, не­у­ми­ра­е­мые си­лы от нее вли­ва­ют­ся в ду­шу не­за­мет­но, ис­под­воль для то­го, что­бы че­ло­век и не ве­дал, сколь­ко их у не­го, на что он спо­со­бен... Толь­ко там при­ни­кай, где цве­ло де­тство, где каж­дый ку­с­тик, каж­дая бы­лин­ка по­мнит твое ды­ха­ние, твой го­лос, ху­дые и до­брые де­янья твои...

— Ты о чем это, ба­буш­ка, го­во­ришь? — пре­рвал ее ду­мы то­нень­кий де­тский го­ло­сок.

И по­ка­за­лось Мат­ре­не, что это она са­ма сто­ит на пер­вой ве­сен­ней про­тай­ке пе­ред ба­буш­кой Аку­ли­ной в дав­ней, но яс­но па­мят­ной по­ре. Так же рас­пу­ще­ны во­ло­сен­ки до плеч, так же при­под­ня­лось плать­и­це спе­ре­ди, а ру­ки — ну точь-в-точь та­кие же не­тер­пе­ли­вые и взвол­но­ван­ные — те­ре­бят пу­гов­ку на гру­ди.

— Как ты зде­ся очу­ти­лась?

— Тя­тя ве­лел уз­нать... — А не та­кой го­лос, и сло­ва дру­гие, и ли­чи­ко круг­лое, но­сен­ко при­плюс­ну­тый, по об­личью не оши­бешь­ся — из При­ты­ки­на де­воч­ка, Ско­ро­хо­до­вых.

— Че­го ве­лел-то?

— При­вез­ла те­тя Ду­ня сво­е­го му­жи­ка или нет...

— Так и ве­лел?

— Это тя­тя ска­зал. А бри­га­дир по­смот­реть ве­лел, нет ли те­ле­ги воз­ле крыль­ца.

— Бе­ги об­рат­но к бри­га­ди­ру. Ска­жи, не­ту. Лад­но ли?.. По­бес­по­ко­ить­ся бы на­до.

— А За­бро­ди­ны из го­ро­да при­еха­ли?

— Ка­кое там, не спе­шат. Не на­гу­ля­лись. Вишь, став­ни-то при­кры­ты. Этим то­ро­пить­ся не­за­чем, все сде­ла­но.

Лен­ка Ско­ро­ход­ова, то­нень­кая, лег­кая на но­гу, как и отец, вью­ном по­вер­ну­лась на тро­поч­ке, под­хва­ти­ла ру­ка­ми по­дол да пря­ми­ком по тра­ве и по­бе­жа­ла.

— Я вот те­бе! На­шла пря­муш­ку! — за­сер­ча­ла Мат­ре­на, но го­лос ее уже не до­стал бы­с­т­рую де­вчо­ноч­ку. — Ай, не­ог­ляд­чи­вая.

Мат­ре­на по­ту­же по­вя­за­ла бе­лый праз­д­нич­ный пла­ток с пе­чат­ны­ми ли­с­ти­ка­ми бе­ре­зы по кай­ме, при­бра­ла-при­пря­та­ла пряд­ки во­лос, и от­то­го про­дол­го­ва­тое ли­цо ее не­сколь­ко ок­руг­ли­лось, пу­пы­ри­стый кон­чик с го­да­ми все силь­нее от­ви­са­ю­ще­го но­са поч­ти кос­нул­ся ниж­ней гу­бы, а гла­за еще глуб­же за­па­ли под скор­б­но пе­ре­лом­лен­ные бро­ви. Ти­хая мгно­вен­ная улыб­ка, рож­ден­ная ка­ким-то ви­день­ем соб­ст­вен­но­го де­тства, обог­ре­ла, про­свет­ли­ла ста­ру­ше­чий об­лик, и она но­вым зре­ни­ем по­смот­ре­ла на за­реч­ный про­стор, на близ­кие ржа­ные по­ло­сы. По­слы­шал­ся преж­ний шум вет­ра в гол­ых осен­них по­лях, пе­ре­стук мо­ло­тил­ки, брен­чанье по­рож­них обо­зов, до­ле­та­ю­щее с боль­ша­ка. Она чуть-чуть по­сто­я­ла, без­ды­хан­но на­пря­га­ясь, и по­ня­ла об­ман­ность слу­ха. Сня­ла на­кла­доч­ку, за­бот­ли­во ог­ля­де­лась в се­нях: по­ря­док де­ржит Ев­до­кия. В из­бе хоть и пу­с­то, слиш­ком про­стор­но, да хо­зяй­ки­но при­ле­жанье ви­дать. С обог­ре­то­го сол­н­цем по­до­кон­ни­ка спрыг­нул мур­лы­ка­ю­щий кот, по­хва­ля­ясь уси­ща­ми да вы­со­ко под­ня­тым хво­стом, на­чал при­ти­рать­ся к но­гам, слов­но при­ят­но бы­ло рас­че­сы­вать гу­с­тую шерсть о за­плат­ки на за­ско­руз­лых бо­тах. Вот, ле­же­бо­ка, то­го гля­ди, ра­зу­ет ста­ру­ху...

Она от­пих­ну­ла ко­та шар­ка­ю­щим дви­же­ни­ем но­ги, под­тол­к­ну­ла клю­кой и не­у­ве­рен­ны­ми шаж­ка­ми про­дви­ну­лась к сте­не, что­бы гля­нуть на фо­то­кар­точ­ку Ти­мо­фея, по­же­лав про­ве­рить свою па­мять — та­ким ли она зна­ет его. «Как жо, как жо... Он са­мой, сам со­бой при­вле­ка­тель­ный. Вишь, яс­ный ка­кой, ло­ба­стый. До­бром гля­дит. На Си­лан­тия по­хож. И от ма­те­ри Вар­ва­ры черточ­ки про­гля­ды­ва­ют. Нос-от пря­мой, вро­де и нет пере­па­дин­ки на пе­ре­носье. Стар­шой сын Ва­си­лий об­ликом в не­го, толь­ко статью по­тонь­ше. Мо­жет, раз­мужал бы с го­да­ми... Не да­ли раз­му­жать... Во сы­рой зем­ле, во мо­ги­луш­ке... А эти-то со­ко­лы где? — при­щури­лась Мат­ре­на, раз­гля­ды­вая дру­гую фо­то­гра­фию. — Гос­подь-ба­тюш­ко... Гос­по­ди, по­мо­ги от­цу го­ре горь­кое пе­ре­мочь...»

И сно­ва, шар­кая бо­та­ми по бе­ло­му по­лу, от­сту­пи­ла ста­ру­ха к по­ро­гу. Кре­сти­лась, шеп­та­ла мо­лит­ву.

Сто­ило тру­да спу­стить­ся с крыль­ца, а как по­шла де­рев­ней, по­сте­пен­но ус­по­ка­и­ва­лась. При­уче­на ду­ша от стра­да­ний к на­деж­дам пе­ре­ме­ты­вать­ся, то­роп­ли­во ис­кать об­лег­че­ние. На оби­хо­жен­ные гряд­ки в ого­род­цах взгля­нет Мат­ре­на — по­ду­ма­ет­ся: ско­ро по­сыт­нее ста­нет. Жи­во­ти­ну на при­вя­зи по­гла­дит, ска­жет: сла­ва бо­гу, на­гу­ли­ва­ешь­ся. Ма­лых ре­бя­ти­шек ок­лик­нет — от­зо­вут­ся они с го­тов­но­стью: «Че­го, ба­буш­ка?» Вспом­нит, как уп­ра­ши­ва­ли За­бро­ди­ны ко­ро­ву до­ить, — при­ят­но: нуж­на, при­го­ди­лась. Во всем ра­дость теп­лит­ся. Как же... Сколь ни го­рюй, а жизнь про­дви­гать на­до. Про­дви­гай, не отя­же­ляя дру­гих...

По­бли­зо­сти пе­ре­го­ва­ри­ва­лись, пе­ре­кли­ка­лись ре­бя­тиш­ки, по­ну­кал ус­та­лую Ча­ро­дей­ку па­харь Иван По­ля­ков. Кар­тош­ку опять оку­чи­ва­ют... Ива­но­ва за­бо­та. И тут он по­спе­вай. Как по­ок­реп за зи­му, так и хва­та­ет­ся за все, буд­то се­ми­жиль­ный. Ли­за­ве­та у не­го то­же ра­бот­ная. Де­тки воз­ле не без де­ла, всех до еди­но­го — ря­дом с со­бой. Не­бось кар­тош­ку оп­рав­ля­ют. Ко­ли по­пе­ре­ко­ря­ют­ся меж со­бой: кто боль­ше, кто мень­ше, кто луч­ше, кто ху­же, а не про­во­лы­нят, че­го ни за­ставь — ис­пол­нят, как ве­ле­но. Стар­ший, Ви­тя­ня, тот со взрос­лы­ми на­рав­не... «На­до бы по­со­бить, хоть и тя­же­ло внак­лон­ку, — ре­ша­ет Мат­ре­на. — Ждать-то лег­че на лю­дях».

На од­ном по­ле се­год­ня и ра­бот­ни­цы без­от­каз­ные, и ре­бя­тен­ки раз­ных лет, и уце­лев­ший на вой­не Иван Его­ро­вич. Ба­бы-то все тут, ви­дать. Толь­ко Ев­до­кии нет, Алек­сан­д­ры Ба­шу­ри­ной да Мань­ки За­бро­ди­ной. Мань­ка-то ни­ког­да боль­но не из­ры­ва­лась в ста­рань­ях на по­ле, то бе­ре­мен­ная хо­ди­ла до вы­ки­ды­ша, то вро­де бы за боль­ной свек­ровью в Зяб­лу­хе не­де­ля­ми до­гляд ве­ла, то мо­ло­ко по де­рев­ням со­би­рать ез­ди­ла — на ле­гонь­ких по­лу­ча­лось. Вот Алек­сан­д­ру Ба­шу­ри­ну жаль — эта по­ра­бо­та­ла за дво­их: и на фер­ме сви­на­ри­ла, и лен об­ми­нать бра­лась на­рав­не со все­ми, и на­воз воз­ила, к то­му же хо­зяй­ст­во на ее спи­не. Сте­пан-то ре­дко и до­ма бы­ва­ет, в разъ­ез­дах по кол­хо­зам, на трак­то­ре от МТС по­сы­ла­ют, хо­ро­шо, еж­ли на свои по­ля при­та­рах­тит... Вто­рую не­де­лю Алек­сан­д­ра в боль­ни­це, — мо­жа, по­лег­ча­ет. Со­чув­ст­вен­но рас­суж­да­ла Мат­ре­на, ни од­ной ми­ну­ты вро­де бы не про­жи­ла она без со­стра­да­ния и со­чув­ст­вия дру­гим, каж­дый зо­рян­ский жи­тель бли­зок и до­рог ее ду­ше. Да толь­ко ли зо­рян­ский. Дол­гие го­ды на­гра­ди­ли эту ста­ру­ху зна­ни­ем мно­гих су­деб, той спо­соб­но­стью, про ко­то­рую го­во­рит­ся: че­ло­ве­ка на­сквозь ви­дит. Это уж точ­но, Мат­ре­на ви­деть-то каж­до­го ви­де­ла, но су­дить не спе­ши­ла. Она и Сте­па­на Ба­шу­ри­на не жу­ри­ла еще за при­клон­ность к бой­кой кла­дов­щи­це Тать­я­не За­ле­совой.

А вче­ра не удер­жа­лась, ото­зва­ла Тать­я­ну к сво­е­му крыль­цу да и на­пом­ни­ла: «Не за­бы­лась ли, крас­на де­ви­ца, до­бро­та Ти­мо­фе­е­ва, как он те­бя сно­шень­кой на­звал?..» По­ка­я­лась по­том ста­ру­ха, вро­де за­зря зна­ние тай­ной свя­зи вы­ка­за­ла, но ведь боль­но обид­но за тех, ко­го уже нет, кто не мо­жет гля­нуть на ми­лую, за по­гиб­ше­го Ва­си­лия обид­но... Те­перь она по­ра­до­ва­лась, уз­рев на по­ле Тать­я­ну: при­бе­жа­ла по­мо­гать, за­про­сто плу­га­рит, и окуч­ник вто­рой на­шел­ся. По­ди, со­об­ща-то по­ле кар­то­фель­ное до при­ез­да Ти­мо­фея при­ве­дут в по­ря­док. Да что-то х­ро­мо­но­гий Сер­ко не слу­ша­ет­ся, то и де­ло вста­ет. Уш­лый та­кой, зна­ет, у ка­ко­го па­ха­ря мож­но хит­рить. Тать­я­на лиш­ний раз плетью не вы­хвы­ст­нет. Вон пар­ниш­ка По­ля­ков к ней на под­мо­гу бе­жит — отец по­слал. Сей­час, сей­час, по­годь, Сер­ко, рас­ше­ве­лят те­бя, Ви­тянь­ка уме­ет по­ну­кать не толь­ко ко­ней, он Бу­я­на объ­ез­жи­вать по­мо­гал.

Мат­ре­на, охот­но на­блю­дая кар­ти­ну об­щей ра­бо­ты, под­хва­ли­ва­ет про се­бя школь­ни­ков: «Ста­ра­ют­ся, мо­лод­цы. Каж­до­го ви­дать. Вишь при­лов­чи­лись, — го­во­рит она так, буд­то слу­ша­ет кто, — об­шад­ра­ли ряд­ки да зе­мель­ку под­гре­ба­ют про­вор­ны­ми ру­ка­ми, гре­беш­ки-то и ров­ня­ют­ся. Лад­но, лад­но». Не­ко­то­рое вре­мя она сто­ит воз­ле куз­ни­цы под че­ре­му­хой, из-под ру­ки про­тив осе­да­ю­ще­го по-над ле­сом сол­ныш­ка раз­гля­ды­ва­ет ра­бот­ное по­ле, по раз­ным при­ме­ти­нам — по одеж­ке, ро­с­ту, дви­жень­ям, за­дор­но­сти — уз­на­ет сво­их де­ре­вен­ских. До­воль­ная, от­ме­ча­ет: и до­яр­ки все ту­та, да­же не­по­во­рот­ли­вая Боль­ша­чи­ха — по про­зви­щу Бом­ба, ря­дом с ней — Оле­на Ту­ма­но­ва, эта вез­де про­сто­во­ло­сая, под по­леч­ку стри­жен­ная, чу­ток по­да­ле — Гань­ка Ве­се­ло­ва, на­ряд­ная, в клет­ча­той рас­кле­шен­ной юбоч­ке, в ат­лас­ной ря­би­но­вой коф­те, ни с кем не спу­та­ешь, за­на­ря­жал Олек­сий из­да­ле­ка, на­ря­ды-то по­сыл­ка­ми при­сы­ла­ет про­стак, а она знай ме­ня­ет, знай ме­ня­ет, и не­нап­рас­но пу­шит перья, клю­ют му­жи­ки-то, тя­нут­ся из дру­гих по­се­ле­ний, не ме­не как до Мань­ки За­бро­ди­ной, бы­ва­ло. «Тьфу ты, — Мат­ре­на су­хо сплю­ну­ла. — Про­сти ме­ня, гос­по­ди... Не про гу­ле­ну бы ду­мать. Так ведь она сколь раз Ду­не до­саж­да­ла, ког­да бри­га­ди­ри­ла та... С По­ля­ко­вой ца­па­лась...»

В куз­ни­це отче­го-то взбряк­ну­ла же­лез­ка. Не Ти­мо­фе­е­ва ли ду­ша по­ми­нань­ем по­ше­ве­ли­ла? С тех пор, с то­го про­щаль­но­го дня за­мер­ла ку­зен­ка. Ушел куз­нец на­встре­чу во­ро­гу, и куз­ни­ца за­мер­ла. Про­бо­ва­ли под­ро­ст-­ки че­го-ни­будь по­ку­ме­кать, да ма­ло по­лу­ча­лось... На­ко­валь­ня не по­да­ва­ла го­ло­са ра­бот­но­го.

Мат­ре­на сно­ва гля­ну­ла на до­ро­гу, в за­си­не­лую глу­би­ну про­ема: «Нет, не едут... пой­ду кар­тош­ку по­оп­равляю».

Воз­вра­ща­ясь к сво­е­му ого­ро­дцу, Мат­ре­на шла ми­мо кол­хоз­но­го ко­ров­ни­ка, что­бы про­ве­дать, как се­бя чув­ст­ву­ет на под­вя­зях ис­то­щен­ная при ве­сен­ней па­хо­те ко­бы­ла Ге­ро­и­ня. Бес­кор­ми­ца да кнут до­ве­ли ее до то­го, что сто­ять не в си­лах. При­спо­со­би­ли из меш­ко­ви­ны ши­ро­кие под­брю­ши­ны, при­ла­ди­ли к бал­кам в пу­с­том ко­ровь­ем стой­ле, что­бы от­хо­дить, вы­ле­чить без­вин­ную жи­во­ти­ну, — по­лу­чи­лось вро­де ла­за­ре­та.

Си­вог­ри­вая Ге­ро­и­ня за­слы­ша­ла Мат­ре­ну, ед­ва кач­нув низ­ко опу­щен­ную го­ло­ву, на­во­ст­ри­ла уши, влаж­ны­ми пе­чаль­ны­ми гла­за­ми гля­дит из-под чел­ки.

— По­лег­ча­ло ли, Сив­ка-Бур­ка, ве­щая ка­ур­ка? — Ста­ру­ха, ук­ром­но сло­жив ла­донь, ще­потью сып­лет в нее шум­ли­вый овес, пе­ре­ме­шан­ный с це­леб­ной сен­ной тру­хой, при­кла­ды­ва­ет к от­вис­лым ло­ша­ди­ным гу­бам, а ло­шадь вро­де бы и есть не хо­чет — со­мкну­ла зу­бы. — Не­уж над­рыв­ни­цы ко­ре­шок по­пал, не­уж по­чу­я­ла? Ни­че­го, ни­че­го, не по­вре­дит.

Ге­ро­и­ня слов­но жда­ла этих слов, слов­но ла­с­ко­вый го­вор ста­ру­хи уте­шил ее, за­ше­ве­ли­ла гу­ба­ми...

Мат­ре­на кра­пи­вой рас­ти­ра­ла ей но­ги. При­ос­ла­бив ве­рев­ки, ве­ле­ла пе­ре­сту­пить. Но по­лу­сог­ну­тые но­ги у Ге­ро­и­ни не слу­ша­лись.

Мат­ре­на мут­не­ю­щи­ми от слез гла­за­ми еще раз ог­ля­де­ла об­ре­чен­ную ло­шадь, об­няв ее по­ну­рую го­ло­ву, при­го­ва­ри­ва­ла:

— Тер­пе­ли­ви­ца... Прой­дет оно, на­ла­дит­ся, мо­жет...

Мат­ре­на по­ни­ма­ла: уте­ше­ни­ем тут ни­че­го не из­ме­нишь. Ог­ля­ну­лась на Ге­ро­и­ню про­щаль­но, дол­го сто­яла в две­рях, не зная, ку­да те­перь ид­ти. Из-за этой ло­ша­ди по указ­ке бы­с­т­ро­го Ско­ро­хо­до­ва к су­ду хо­те­ли при­вле­кать Сте­па­на Ба­шу­ри­на, да пред­се­да­тель Иван Ильич за­сто­ял: не пер­вую, го­во­рит, не по­след­нюю ло­шадь ис­пор­ти­ли... Сколь­ко их... А в про­шлом го­ду при го­ло­дов­ке та­кой ско­ти­ны сколь­ко па­ло. Лю­дей-то сколь из­ве­ли, за­му­чи­ли — за то ни­че­го ни­ко­му. Упа­ха­ли ко­ня всей бри­га­дой не на сво­их ого­род­цах — про­стить мож­но. Дру­гое — не про­стишь.

— А не бу­дет про­сто­му лю­ду и за это про­ще­ния, —вслух про­го­во­ри­ла Мат­ре­на и пе­ре­кре­сти­лась по­хо­дя.

 

 

3

 

...Ев­до­кия, скло­нив го­ло­ву, хо­те­ла дать от­дых гла­зам, из­ма­ян­ным бес­сон­ни­цей и яр­ким сол­неч­ным све­том, а по­том и со­всем при­кор­ну­ла воз­ле Ти­мо­фея. За­та­ен­но при­слу­ша­лась к ды­ха­нию му­жа и тут же под­ня­ла го­ло­ву, гля­ну­ла на до­ро­гу: не свер­нул бы ку­да ус­та­лый бык. Так и де­рга­лась: то при­кор­нет на мгно­ве­ние, при­за­бу­дет­ся, то тре­вож­но под­ни­мет­ся, — не по­лу­ча­лось от­ды­ха. А тут еще уви­де­ла впе­ре­ди над ле­сом мрач­ное, раз­лох­ма­чен­ное кни­зу об­ла­ко с длин­ны­ми кос­ма­ми до­ждя, зна­чит, где-то уже по­ли­ва­ло вов­сю, но здесь све­ти­ло яр­кое ве­чер­нее сол­ныш­ко. Вско­ре с пред­гро­зо­вой вла­гой по­тя­нул­ся ни­зин­ный ве­тер, под­ни­ма­ю­щий впе­ре­ди бы­ка бу­рун­чи­ки пы­ли. Тре­во­га все силь­нее ох­ва­ты­ва­ла: еха­ли как раз по вер­ши­не ува­ла, по­э­то­му ту­ча ус­т­ра­ша­ла бли­зо­стью и ка­кой-то оз­лоб­лен­ной чер­но­той. Ве­чер­няя гро­за всег­да, с ма­лых лет, осо­бен­но пу­га­ла Ду­ня­шу, а те­перь да­же при мыс­ли, что, мо­жет быть, и тут кра­ем хва­тит не­по­го­да, у нее вол­но­ва­лось сер­д­це. Над ле­сом уже вспле­ски­ва­лись мол­нии, ос­то­рож­ные, буд­то бы проб­ные, ед­ва до­ле­та­ло при­глу­шен­ное вор­ча­ние гро­ма, но она уже вздра­ги­ва­ла и по­то­му от­стра­ни­лась от му­жа, что­бы не тре­во­жить. «Гос­по­ди, ца­ри­ца-ма­ти не­бес­ная, — про­си­ла ше­по­том, — об­ве­ди сто­ро­ной, по­жа­лей нас, греш­ных...»

Где-то ле­ни­во пе­ре­кли­ка­лись гра­чи, иног­да кар­ка­ли во­ро­ны: то­же пред­ве­ща­ли дождь. Сол­н­це все еще по­ли­ва­ло зем­лю крас­но­ва­тым све­том, но уже не до­тя­ги­ва­лось в ни­зи­ны, ов­раж­ки, в глу­би­ну про­се­ки, по ко­то­рой крив­ля­ла бе­ле­сая до­ро­га. Ве­чер­ние мо­тыль­ки мель­ка­ли над по­си­не­лой тра­вой. Ви­дел ли все это Ти­мо­ша, уз­на­ва­ли, нет ли его удив­лен­ные ши­ро­кие гла­за эту про­се­ку и эту до­ро­гу? Те­перь про­хлад­нее ста­ло, дол­жен бы он по­лег­че, по­сво­бод­нее се­бя чув­ст­во­вать. И ска­зал бы ти­хое сло­веч­ко о чем-ни­будь.

Гро­за все-та­ки сва­ли­ва­ла в сто­ро­ну, на­по­ми­ная про­щаль­но от­да­лен­ным и влаж­ным гу­лом ле­са о бы­лых не­по­го­дах, о страш­ном ура­га­не, ко­то­рый при­пла­стал мно­го де­ревь­ев за ре­кой, сры­вал кры­ши с до­мов...

— Вда­ли гря­зи не­бось на­де­ла­ло, а тут и ка­пель­кой не тро­ну­ло. — Она хо­те­ла на­чать раз­го­вор о по­го­де, те­пе­реш­ней и дав­ней, но Ти­мо­фей уже за­крыл гла­за в дре­ме, слад­ко стал по­са­пы­вать.

Чер­ный во­рон взгро­моз­дил­ся на  вер­ши­ну вы­со­чен­ной су­хо­сто­и­ны. Ев­до­кия взмах­ну­ла ви­цей: «Сгинь, ве­щун. На­кли­чешь еще че­го». И пе­ре­кре­сти­лась, а по­том ос­то­рож­но ук­ры­ла Ти­мо­фея своей жа­кет­кой, что­бы не до­ни­ма­ли по­я­вив­ши­е­ся ко­ма­ры. Про­хлад­ная лес­ная тень сде­ла­ла до­ро­гу ров­нее. Бу­ян взбод­рил ло­па­ти­стые уши, — ви­дать, об­лег­че­ние по­чу­ял, но ис­па­ри­на еще за­мет­но ко­лы­ха­лась над его ко­с­т­ля­вым хреб­том.

Ос­т­ро пах­ну­ло та­бач­ным ку­рень­ем, — зна­чит, где-то по­бли­зо­сти лю­ди. И точ­но, на обо­чи­не ше­вель­нул­ся и при­встал се­до­бо­ро­дый  щуп­лень­кий ста­ри­каш­ка. Он топ­тал­ся на ме­с­те, не по­па­дая пло­хо гну­щей­ся ру­кой в от­то­пы­рен­ную лям­ку по­лот­ня­но­го меш­ка. По­рав­няв­шись со ста­ри­ком, Бу­ян сам ос­та­но­вил­ся. Ев­до­кия уз­на­ла ху­тор­ско­го де­да Яко­ва и ре­ши­ла по­мочь ему. Мол­ча по­до­шла, при­под­ня­ла сза­ди ме­шок и на ощупь до­га­да­лась, что в нем шку­ра ка­кой-то жи­во­ти­ны.

— Вид­но, ко­лоть не вов­ре­мя при­шлось? — спро­си­ла она.

— Не бай. Ко­зу Миль­ку при­ре­за­ли. — Тут ста­рик по­пер­х­нул­ся и вро­де смах­нул со ще­ки сле­зу. — При­шло­ся... У са­мо­го хле­ва, по­ни­ма­ешь, волк трек­ля­тый за­драл, с тру­дом от­би­ли. Мя­сом-то хоть по­поль­зу­ем­ся. Не­су вот ко­жу сда­вать. За­но­чую в Ели­за­ро­ве и да­ле по­том. А ты раз­ве уз­на­ла ме­ня?

— Как не уз­нать. Сын твой на трак­то­ре у нас ра­бо­тал. В по­сто­яль­цах не по од­но ле­то бы­вал.

— Ев­до­кия, зна­чит, зо­рян­ская бу­дешь, Ти­мо­фе­е­ва же­на. А я и не раз­гля­дел на­раз-от. Ну как? Всё нет ве­с­точ­ки, не объ­я­вил­ся твой?

— До­жда­ла­ся... на­шел­ся, — сча­ст­ли­во по­вто­ри­ла она луч­шие свои сло­ва. — До­мой пра­вим­ся те­перь.

— Что ты го­во­ришь? — ста­ри­чок вы­пу­чил гла­за. — Гли-­ко, а я и не сдо­га­дал­ся, — что-то шам­кая, за­дер­гал бо­ро­ден­кой и под­сту­пил по­бли­же, при­гля­ды­ва­ясь к спя­ще­му Ти­мо­фею. — Где хоть он про­па­дал та­кую доль?

— По гос­пи­та­лям всё, — то­роп­но по­яс­ни­ла Ав­дотья. — На из­ле­че­нии.

— Как те­пе­ря? Под­ре­мон­ти­ро­ва­ли, нет ли?

— Не тре­вожь, дя­дя Яков. При­за­тих. По­ди, по­спит сколь. Ума­ял­ся в до­ро­ге, и смо­ри­ло. Трое су­ток с пе­ре­сад­ка­ми до­би­рал­ся.

— Не шиб­ко по­ка­ле­чен? — ти­хо, в са­мое ухо Ев­до­кии, про­шеп­тал ста­рик.

— Вро­де не шиб­ко. На ли­це да на ру­ке от­ме­ти­ны. Кон­ту­зия ма­я­ла не­от­вяз­ная. Мед­се­ст­ра об­ска­за­ла: на по­прав­ку по­шло. Вот и от­пу­сти­ли до­мой. На­ла­дит­ся.

— Яс­ное де­ло, раз до­мой от­пу­сти­ли. До­жда­ла­ся, зна­чит, Ев­до­ке­юш­ка, до­жи­ла до ра­до­сти.

— До­жи­ла, — чуть слыш­но по­вто­ри­ла она.

— А сын­ки как? Ни слу­ху ни ду­ху?

Ев­до­кия при­ло­жи­ла ру­ку ко лбу, смор­щи­лась:

— Не спра­ши­вай.

Она тро­ну­ла вож­жи — Бу­ян ог­ля­нул­ся, но ид­ти не ду­мал, буд­то по­ни­мал, что раз­го­вор мо­жет про­дол­житься.

— Мат­ре­на Глу­хо­ва ни­че­го еще, на сво­их дво­их? — Ста­ри­ку обо всех зна­ко­мых уз­нать хо­те­лось при этом.

— Бой­кая. Вес­ной-то с си­те­вом бы­ло со­гла­си­лась по­хо­дить, да не по­тя­ну­ла: ка­кой се­вец из нее.

— По­ра­бо­та­ла... Ой по­ра­бо­та­ла, смот­ри, она... А твой зна­ет, что ма­терь Вар­ва­ра уже схо­ро­не­на?

— Зна­ет... Го­ре­вал... — от­го­во­ри­лась Ев­до­кия и силь­но де­рну­ла вож­жи, взмах­ну­ла ими. — Ехать на­до.

— По­ез­жай­те с бо­гом, да­ле­ко еще... Вдво­ем-то охот­но, до­е­де­те. Что де­лать, ночь при­ступа­ет. И са­мо­му на­до по­то­рап­ли­вать­ся, — рас­суж­дал ста­рик, топ­тал­ся на ме­с­те, при­тря­хи­вая ко­том­ку, слов­но лям­ки сно­ва на­ре­за­ли пле­чи. — Не спе­ша до­бе­ре­те­ся, ночь-то ва­ша. — Он дол­го еще сто­ял, слов­но ре­шал­ся, в ка­кую сто­ро­ну ид­ти. Ог­ля­ды­ва­ясь, Ев­до­кия все сла­бее ви­де­ла в су­мер­ках раз­ду­мы­ва­ю­ще­го ста­ри­ка Яко­ва, вос­п­ри­ни­ма­ла бла­го­дар­но его со­чу­вст­вие, бес­по­кой­ст­во за Ти­мо­фея. Она по­за­ви­до­ва­ла дол­го­летью де­душ­ки, срав­ни­вая его го­ды со сво­и­ми, с то­с­кой осоз­на­ва­ла, что столь­ко ни за что не про­тя­нет. «А на­до бы по­жить... Этот вишь ка­кой, на вось­мом де­сят­ке».

У пе­ре­ко­шен­но­го мо­с­та че­рез бур­ля­щий, нео­бме­лев­ший Лух по­встре­ча­лось не­сколь­ко под­вод, бря­ка­ю­щих пу­с­ты­ми боч­ка­ми, — не­бось зяб­лу­хов­ские не за зер­ном, а за ке­ро­си­ном для трак­то­ров по­е­ха­ли, по на­ря­ду МТС опять на­прав­ле­ны. Не раз­гля­дишь, кто едет, раз­ве что по го­ло­сам уз­на­ешь; дол­ж­но быть, есть зна­ко­мые. Пу­с­кай ка­тят сво­им пу­тем, им то­­же ско­рее на­до — к ут­ру на стан­цию по­спе­ша­ют, что­бы не вы­ста­и­вать длин­ную оче­редь. Ста­ри­ка-то бы по­са­ди­ли, ко­ли до­го­нят. Так и хо­те­лось крик­нуть: «Ху­тор­ско­го Яшу не ос­тав­ьте, ре­бята!»

И опять ста­ло ти­хо. Те­ле­га не брен­ча­ла те­перь, а хлю­па­ла ко­ле­са­ми, юзи­ла из сто­ро­ны в сто­ро­ну — за­но­си­ло ее то на бу­гор­ках, то на вы­бо­и­нах. Бо­сая Ев­до­кия, не бо­ясь на­ко­лоть но­ги, се­ме­ни­ла то сбо­ку, то сза­ди; но­ро­вя по­мочь ус­та­ло­му бы­ку, бра­лась за ис­ко­си­ну и не чув­ст­во­ва­ла бо­ли в су­с­та­вах. Иног­да вда­ли яр­ки­ми зер­ка­ла­ми вы­све­чи­ва­лись лу­жи под лун­ным све­том, и Ев­до­кия ока­зы­ва­лась не воль­на в се­бе, в сво­их ду­мах. Она вро­де бы за­сы­па­ла на хо­ду, а чут­кая ду­ша ох­ра­ня­ла по­кой му­жа. Те­ле­га уже не вих­ля­лась на вы­бо­и­нах, слов­но плы­ла в воз­ду­хе над до­ро­гой, что­бы не шу­ме­ли ко­ле­са. Хо­те­лось по­коя, вот так же бы, как Ти­мо­ша, свер­нуть­ся ка­ла­чи­ком под ши­нелью, за­быть­ся до ут­ра, а по­том ра­до­ст­но вой­ти в но­вый дом без но­ю­щей тя­же­сти в гру­ди, без ос­та­но­вив­ших­ся в гор­ле ко­лю­чих слез. В со­зна­нии ее от­чет­ли­во вы­ри­со­вы­вал­ся же­лан­ный утрен­ний рас­по­ря­док в до­ме: все при­бра­но уже, печь про­топ­ле­на, при­па­се­но, вы­став­ле­но на стол бо­га­тое угоще­ние, в из­бе свет­ло и теп­ло от сол­ныш­ка, льня­ная ска­терть се­реб­рит­ся, ло­вит раз­ноц­вет­ные бле­ст­ки с рас­пис­ной бра­ти­ны, на­пол­нен­ной све­жим со­ло­до­вым пи­вом так, что по­верх ше­ве­лит­ся шап­ка жел­то­ва­то-ро­зо­вой пе­ны... Отец — спо­кой­но-тор­же­ст­вен­ный Ти­мо­фей — не­за­мет­но для сын­ков под­ми­ги­ва­ет же­не: мол, да­вай, Ду­ня­ша, вы­став­ляй ко­то­рая по­креп­че, нын­че праз­д­ник у нас, ре­бя­та те­перь взрос­лые, по­зво­ли­тель­но вы­пить за встре­чу, за По­бе­ду... А сы­новья-то, гос­по­ди, ка­кие при­го­жие, справ­ные, все трое при фор­ме с по­го­на­ми, по­то­му что слу­жат еще, толь­ко на по­быв­ку от­пу­ще­ны. По­ду­мать при­ят­но, со­гре­ва­ла ду­шу об­ман­ная мысль, сы­новья вон ка­кие со­ко­лы, а мать еще мо­ло­дая, раз­ве это воз­раст, раз­ве это го­да, пя­тый де­ся­ток все­го, са­мый рас­цвет для жен­щи­ны, в си­ле, все зна­ет, ра­зу­ме­ет... Не­у­же­ли до­ро­га под лун­ным све­том, по­хо­жая на по­лот­но, бы­ла так ров­на, что­бы спо­кой­но на­по­ми­нать о меч­тах и про­жи­той яви? Не мо­жет быть в во­ло­ке та­кой ров­ной до­ро­ги. Ев­до­кия спох­ва­ти­лась, то­роп­ли­во под­ня­ла го­ло­ву, но, по­те­ряв рав­но­ве­сие, ут­к­ну­лась ли­цом в вол­г­лую обо­чи­ну.  Не сра­зу  со­бра­ла  си­лы,  что­бы при­под­нять­ся.

— Ти­мо­ша! — не го­ло­сом и не ше­по­том, а толь­ко гу­ба­ми по­зва­ла она, за­тряс­лась в оз­но­бе, сти­ски­вая зу­бы, ощут­и­ла про­тив­ный скрип пес­чи­нок. С тру­дом под­жа­ла под се­бя за­стыв­шие но­ги, по­сто­я­ла на чет­ве­рень­ках и, ух­ва­тив­шись за близ­кий куст, рас­пря­ми­лась.

Не­ко­то­рое вре­мя со­об­ра­жа­ла, в ка­ком ме­с­те и сколь да­ле­ко от до­ма ос­та­но­вил­ся Бу­ян... На пе­пель­ном не­бе за то­нень­ким сло­истым об­ла­ком мед­лен­но ка­ти­лась пол­ная, но неяр­кая лу­на, све­ти­ла она сла­бо, од­на­ко Ев­до­кия раз­гля­де­ла под­во­ду... Те­ле­га бы­ла близ­ко со­всем... Од­на те­ле­га? Нет, не по­те­рял­ся Ти­мо­ша, все так же ле­жит под ши­нелью — ру­ки сра­зу уз­на­ли его, ед­ва кос­нув­шись. Бе­реж­но, на­сколь­ко по­зво­ля­ло ей са­мо­об­ла­да­ние, хо­те­ла об­нять и раз­бу­ди­ла.

— По­ра вста­вать, Ду­ня­ша? — спро­сил он, ви­ди­мо не от­кры­вая глаз.

— Ле­жи, ле­жи. Ра­но еще, — с осо­бым по­ни­ма­ни­ем и про­ник­но­ве­ни­ем су­ме­ла про­длить его по­кой.

От­дох­нув­ший бык по­чу­ял дви­же­ние воз­ле те­ле­ги, сам без по­ну­ка­ний под­нял­ся, шум­но взды­хая, в по­тя­ги­ва­нии про­гнул спи­ну. Ев­до­кия обош­ла вок­руг не­го, про­ве­ри­ла сбрую и на­зва­ла ум­ни­цей за то, что не ушел да­ле­ко, сра­зу ос­та­но­вил­ся, ког­да об­нес­ло ее, сва­ли­ло...

— Ты уж про­сти, — ти­хо го­во­ри­ла она Бу­я­ну, — те­перь я не смо­гу на сво­их-то но­гах, ма­ло ли что; луч­ше в те­ле­гу ся­ду.

...До­мой при­еха­ли пе­ред рас­све­том. Де­рев­ня еще спа­ла. В низ­ком плот­ном ту­ма­не нель­зя бы­ло раз­гля­деть ок­на да­же у ближ­них изб, но кры­ши от­чет­ли­во про­сту­па­ли в свет­ле­ю­щем не­бе, од­на из них кру­че и вы­ше всех. Тро­ну­лось бес­по­кой­ст­вом сер­д­це Ти­мо­фея, ког­да ос­та­но­ви­лись воз­ле до­ма под са­мой вы­со­кой кры­шей. Он уви­дел по­се­дев­шие, кое-где по­кры­тые зе­ленью те­си­ны и по­ло­жен­ную на них узень­кую ле­с­т­ни­цу с тре­мя об­лом­лен­ны­ми сту­пень­ка­ми. И ска­ме­еч­ка ни­зень­кая там есть, воз­ле тру­бы-то, что­бы вста­вать тру­бо­чи­сту. Опу­стит он мет­лу, от­вер­нет­ся от всклуб­лен­ной са­жи, ве­се­ло крик­нет: «О-го-го-го!» По­ка­тит­ся эхо по за­реч­ным ле­сам.

Бряк­ну­ли ос­во­бож­ден­ные ог­лоб­ли, рас­пря­жен­ный бык не по­брел к вы­го­ну, а тут же, воз­ле те­ле­ги, на плот­ной лу­го­ви­не, и лег.

— На­мо­тал­ся, — ска­зал про не­го Ти­мо­фей.

— Ло­шадь да­ва­ли, не ре­ши­лась взять. Ста­рая, не вы­мог­ла бы. Са­му-то ее ве­зи.

До­гад­ли­во на­ме­ре­ва­ясь по­мочь, Ти­мо­фей взял хо­мут, ду­гу, се­дел­ку, но не знал, ку­да все это не­сти, топ­тал­ся воз­ле те­ле­ги, то ту­да по­вер­нет­ся, то сю­да.

— Сбрую под на­вес воз­ле дров на­до при­ста­вить, — рас­су­дил он.

Все по­ни­мая, Ев­до­кия при­зна­лась:

— Не­ту дро­вя­ни­ка, ис­пи­ли­ла, печь не­чем бы­ло то­пить... На крыль­це сбрую-то ос­та­вим. Да­вай, я са­ма. — Взя­ла что по­тя­же­лее — хо­мут и се­дел­ку, а ду­гу Ти­мо­фей де­ржал. — Кла­ди вот сю­да, на за­ко­син­ку, всег­да тут и рань­ше кла­ли.

Ти­мо­фей чер­ты­хал­ся, за­де­вал за что-то не­ви­ди­мое пле­ча­ми, но, ког­да на­шел но­гой ниж­нюю сту­пень­ку, вы­ров­нял­ся, рас­пря­мил­ся и по ле­с­т­ни­це под­ни­мал­ся уве­рен­но, да­же ру­ка­ми ни за что не при­дер­жи­вал­ся. Же­на шла за ним, но­ро­ви­ла по­мочь, на­прав­ля­ла. В се­нях он шар­к­нул ла­донью по две­ри, оты­ски­вая ско­бу. Дверь от­кры­вал ос­то­рож­но, слов­но бо­ял­ся, что скрип­нет. За по­рог шаг­нул лег­ко. Снял ши­нель и при­выч­ным дви­же­ни­ем по­ве­сил ее на штырь (тут всег­да он ве­шал одеж­ду, при­хо­дя с ра­бо­ты). Не­мно­го по­меш­кал, по­топ­тал­ся у по­ро­га. Же­на до­га­да­лась и при­ста­ви­ла к сте­не стул с вы­со­кой рез­ной спин­кой, тот, что Ти­мо­фей в год свадь­бы сде­лал. Муж хо­тел ра­зуть­ся. Же­на при­па­ла к но­гам его, что­бы по­мочь. Он от­стра­нил, гля­нул с уп­ре­ком.

— Ти­ма, мо­жет, нель­зя те­бе на­кло­нять­ся, вот я и...

— Что ты, мать, — при­выч­но ска­зал он, как го­во­рят ча­с­то му­жи­ки в де­рев­не, об­ра­ща­ясь к же­нам. — Я в си­ле по­ка. Вот со­ста­рюсь, од­рях­лею, тог­да и по­мощь по­на­до­бит­ся. Ты луч­ше, мать, во­ди­цы при­не­си хо­лод­нень­кой, умо­юсь с до­ро­ги. — Вот так за­го­во­рил он в род­ном до­ме, не осоз­на­вая ни дол­гой раз­лу­ки, ни сво­е­го возв­ра­ще­ния, не вос­п­ри­няв до­маш­ность об­ста­нов­ки.

Ти­мо­фей чув­ст­во­вал се­бя так, буд­то только что вер­нул­ся из по­ез­д­ки на стан­цию за се­ме­на­ми, да­же ис­пы­ты­вал удов­лет­во­ре­ние, ка­кое свой­ст­вен­но че­ло­ве­ку, вы­пол­нив­ше­му ко вре­ме­ни тя­же­лую и очень важ­ную ра­бо­ту. Для не­го еще не су­ще­ст­во­ва­ло ни про­шед­шей вой­ны, ни дол­гой раз­лу­ки, ни же­с­то­ко­стей, ни пе­ре­не­сен­ных стра­да­ний, ни горь­ких от­цов­ских по­терь. Он был весь се­год­няш­ний, без тя­же­сти про­жи­тых лет.

— Умо­юсь вот, по­у­жи­наю и на от­дых, — он пе­ре­пу­тал ут­ро с ве­че­ром. — Про­го­ло­дал­ся. Да­вай-ка, мать, что есть в пе­чи.

Ев­до­кия ра­зом при­обод­ри­лась и впер­вые от­кры­то улыб­ну­лась при нем. Он уви­дел улыб­ку, сдер­жан­ную, ед­ва тро­нув­шую склад­ки у рта, мор­щи­ны на впа­лых ще­ках, и ста­ло ему как-то лег­ко и спо­кой­но.

— С ко­лод­ца све­же­нькой при­не­су. Сей­час, сей­час сбе­гаю, тут ря­дом ко­ло­дец. — Она раз­вя­за­ла пла­ток, и ма­лень­кая го­ло­ва ее, об­тя­ну­тая се­ды­ми во­ло­са­ми, по­ка­за­лась ему дев­чо­ночьей, бе­ло­ку­рой. — Сей­час я, — по­вто­ри­ла Ду­ня­ша и мет­ну­лась в се­ни, но вер­ну­лась, за­гре­ме­ла вед­ром за пе­ре­го­род­кой.

— Не спе­ши, Ду­ня­ша, ус­пе­ешь, — ти­хо и ла­с­ко­во ска­зал Ти­мо­фей.

«Гос­по­ди, да не­уж­то в са­мом де­ле тут он, в из­бе, ря­дом, — ду­ма­ла Ев­до­кия, — и все та­кой же об­хо­ди­тель­ный. Сло­ва-то те же мол­вит. И го­лос. Жи­вой... Ти­мо­ша. Мо­жет, ско­ро по­пра­вит­ся, не на­де­ла­ет бо­лезнь ни­че­го бе­до­во­го. Сей­час ему глаз да глаз ну­жен. И в по­ле столь­ко де­ла, в ого­ро­де. Ну, как-ни­будь. До­ма он те­перь. Уж всё са­ма. Сбе­ре­гу. В своей из­бе и сте­ны по­мо­га­ют. По­ти­хонь­ку с ним, ров­нее. Как са­ма, так и он будет».

За­чем-то пе­ре­став­ля­ла на пол­ках плош­ки, гор­ш­ки, крин­ки. Хо­те­ла бы­ло рас­то­пить печь и по­том уже ид­ти по во­ду, но ведь он све­же­нькой про­сил для умы­ва­ния — на­до по­спе­шить, ре­ши­ла она. Взя­ла вед­ра, стол­к­ну­ла ух­ва­ты — за­гро­хо­та­ло в из­бе-то!

— Что ты гре­мишь, Ду­ня­ша. По­су­ду пе­ре­бьешь, ух­ва­ты при­ло­ма­ешь, мне ра­бо­ты на­де­ла­ешь, — шут­ли­во так ска­зал Ти­мо­фей, опять про­явив обык­но­вен­ную рас­су­ди­тель­ность.

И он мель­к­нул в ее па­мя­ти мо­ло­дой, ши­ро­ко­гру­дый, с силь­ны­ми, за­го­ре­лы­ми до лок­тей ру­ка­ми, с чи­с­тым ру­мя­ным ли­цом. Пах­ну­ло от не­го жар­кой куз­ни­цей. И се­бя на мгно­ве­ние по­чув­ст­во­ва­ла она мо­ло­же.

Же­на толь­ко вздох­ну­ла, не ото­зва­лась на Ти­мо­фе­е­вы шут­ли­вые сло­ва — вос­по­ми­на­ние ос­та­но­ви­ло ее.

— Ус­тал нын­че, мать, — по­гром­че ска­зал он.

— Ты при­ляг, Ти­мо­ша. Вот тут на кро­ва­ти по­ле­жи, вот. Лег­че бу­дет. А я ми­гом. Ко­ло­дец-то ведь ря­дом у нас вы­ко­пан, пра­виль­но тог­да сде­ла­ли. Глу­бо­кий толь­ко по­лу­чил­ся. Сколь зем­ли вы­чер­па­ли, ког­да ко­па­ли. Ты еще шу­тил: «До Аме­ри­ки бу­дем рыть. Ко­пай, ре­бя­та, сме­лее!» За­то во­ди­ца хо­ро­ша... Жу­ра­вель-то по­ко­сил­ся те­перь; то­го гля­ди, за­ва­лит­ся. — Она спох­ва­ти­лась: ведь не хо­те­ла ни­чем бес­по­ко­ить. По­прав­ляя по­душ­ку, опять слу­чай­но при­кос­ну­лась к его стя­ну­той шра­ма­ми, хо­лод­ной и шер­ша­вой, слов­но ко­ра ста­рой оси­ны, ще­ке и вздрог­ну­ла, чуть не от­дер­ну­ла ру­ку.

— Ти­мо­фей, ты спишь? — спро­си­ла и на­сто­ро­жи­лась.

— Под­рем­лю я ма­лень­ко, мать, — про­сто ска­зал он.

Ев­до­кия по­ра­до­ва­ла се­бя мыс­лью, что вро­де все лад­но, та­кой же он, преж­ний: не вски­нет­ся, не рас­сер­ча­ет за то, что по­тре­во­жи­ла, и кап­риз­но­го не­у­до­воль­ст­вия не вы­ка­зы­ва­ет. И ды­шит ров­но, как преж­де, и го­лос жи­вой, не по­ник­ший.

Вы­бе­жа­ла на ули­цу да чуть на всю де­рев­ню не по­хва­ста­лась кри­ком: при­шел-де Ти­мо­фей, как есть, до­мой са­мо­лич­но до­ста­ви­ла! И ог­ля­ну­лась на ок­но: нет, не встал он, за­снул уже, на­вер­но. То­ро­пи­лась, уж так спе­ши­ла, во­ду из ко­лод­ца до­ста­вая, аж ды­ха­ние по­те­ря­ла, не мо­жет схва­тить.

Ког­да вер­ну­лась в из­бу, не чув­ст­вуя ни ног, ни тя­же­сти на­пол­нен­ных до­вер­ху ве­дер, за­мер­ла у по­ро­га, при­слу­ша­лась. Ти­мо­фей спал, ды­шал глу­бо­ко. Же­на, за­чер­п­нув в чаш­ку во­ды, по­до­шла все-та­ки к не­му: дол­го сто­яла, слов­но об­ду­мы­ва­ла, бу­дить или не бу­дить, хо­тя и не со­би­ра­лась тре­во­жить. По­ста­ви­ла чаш­ку на по­до­кон­ник, при­ткну­лась к му­жу и да­ла во­лю ти­хим сча­ст­ли­вым сле­зам. Ни­кто не ви­дел этих слез, ни­ко­го в Зо­ря­не не бы­ло сча­ст­ли­вее. И ни­кто не ос­ме­ли­вал­ся по­тре­во­жить ее в этот час. Де­рев­ня буд­то бы за­мер­ла, ве­рит и не ве­рит в воз­вра­ще­ние Ти­мо­фея.

 

 

Гла­ва пя­тая

 

 

1

 

Ан­д­рей вос­поль­зо­вал­ся при­гла­ше­ни­ем и точ­но в на­зна­чен­ное вре­мя при­шел к Вал­ко­ву. Тот его уже под­жи­дал, под­го­то­вив не­об­хо­ди­мое для охо­ты.

— Не про­спал все-та­ки! Здрав­ст­вуй! — Вик­тор Ва­силь­е­вич шаг­нул на­встре­чу. — Рас­по­ла­гай­ся, смот­ри, как жи­ву.

Об­ста­нов­ка в квар­ти­ре ка­за­лась вре­мен­ной, но и проч­ной, как на кор­до­не или в из­буш­ке еге­ря. Де­ре­вян­ная кро­вать, бе­ре­зо­вые чур­ба­ки вме­сто та­бу­ре­ток, шкаф­чик с кни­га­ми, двух­тум­бо­вый пись­мен­ный стол, вы­гля­дев­ший тут стран­но. На нем — две сто­пы книг и на­столь­ная лам­па-гри­бок, ни­ке­ли­ро­ван­ный ко­фей­ник. На сте­не — древ­ние хо­ди­ки с ку­куш­кой, пор­т­рет ка­ко­го-то Ге­ор­гия Фе­до­ро­ви­ча Мо­ро­зо­ва, ло­ба­сто­го и бо­ро­да­то­го бла­го­род­но­го му­жи­ка.

— А это, брат, ос­но­во­по­лож­ник уче­ния о ле­се, — по­яс­нил Вал­ков. — Слы­шал про та­ко­го?

— Это мы не про­хо­ди­ли, — по-школь­но­му от­ве­тил Ан­д­рей. Вал­ков рас­сме­ял­ся.

— Что ж, брат, тро­га­ем.

— Пой­дем­те.

...Они про­шли ки­ло­мет­ров пят­над­цать по за­хлам­лен­ным не­за­ра­ста­ю­щим вы­руб­кам, про­кла­ды­вая свой путь по взгор­кам и буг­ри­нам, об­хо­дя бо­ло­ти­ны и рас­пад­ки, а по­том ки­ло­мет­ра два — по ущель­ям квар­таль­ных про­сек. Вал­ков иног­да ос­та­нав­ли­вал­ся, пе­ре­ки­ды­вал дву­ствол­ку с од­но­го пле­ча на дру­гое, бе­лым плат­ком вы­ти­рал ли­цо, ог­ля­ды­вал­ся по сто­ро­нам. Де­ржал­ся он бод­ро, по-спор­тив­но­му, хо­тя вид­но бы­ло, что ус­тал. Ог­ля­дев­шись, об­лег­чен­но взды­хал, слов­но толь­ко что с­бросил тя­же­лую но­шу, клал ру­ку на грудь про­тив сер­д­ца и го­во­рил:

— Лег­ко ды­шит­ся, буд­то впер­вые в ле­су. Это я с то­бой, мо­ло­дым, при­обод­рил­ся.

— Лес­ной воз­дух осо­бен­ный, — ото­звал­ся Ан­д­рей. Он смот­рел на плав­но по­ка­чи­ва­ю­щи­е­ся вер­ши­ны мо­ло­дых бе­рез, на пу­ши­стые, бы­с­т­ро бе­гу­щие по не­бу об­ла­ка.

— Жи­ви­тель­ный воз­дух. Ос­ве­жа­ет грудь, сер­д­це и мозг. По­мнишь в «Вой­не и ми­ре» слу­га Бол­кон­ских Петр, про­ез­жая с ба­ри­ном че­рез лес, го­во­рил: «Ва­ше си­я­тель­ст­во, лёг­ко как! Лёг­ко, ва­ше си­я­тель­ст­во».

Ан­д­рей это­го не по­мнил, хо­тя ро­ман про­чи­тал дваж­ды, сна­ча­ла в шко­ле, а по­том са­мо­сто­я­тель­но, без по­иска от­ве­тов на воп­ро­сы пла­на, дан­но­го учи­те­лем, — не­о­жи­дан­но по­я­вил­ся ин­те­рес к раз­думь­ям Пье­ра Безухо­ва.

— По­мнишь? — еще раз спро­сил Вик­тор Ва­силь­е­вич.

— Нет, я, на­вер­но, про­пу­стил это ме­с­то. А во­об­ще-то кра­со­ту ле­са я чув­ст­вую с де­тства, с то­го са­мо­го мо­мен­та, как осоз­нал се­бя ра­зум­ным су­ще­ст­вом.

Вал­ков рас­сме­ял­ся, по­ка­чал го­ло­вой:

— Умо­рил ты ме­ня. Су­ще­ст­во, зна­чит, ра­зум­ное, не че­ло­век, а су­ще­ст­во...

Он хо­тел еще что-то ска­зать, но со­всем ря­дом шум­но взле­те­ла пти­ца, и раз­го­вор обор­вал­ся. Оба они, и Вал­ков и Ан­д­рей, вспом­ни­ли вдруг, за­чем тут.

— Вот так аэроп­лан! — по­сле дол­го­го при­слу­ши­ва­ния к уда­ля­ю­ще­му­ся хло­панью крыль­ев ска­зал Вал­ков и опять рас­сме­ял­ся. — Ну и охот­ни­ки. Ро­то­зеи! Слышь, Ан­д­рей. Этот глу­харь-то на тво­ем рюк­за­ке си­дел.

— Пу­с­кай ле­тит. Не на­ша пти­ца.

— Так-то оно так. Нам бы зорь­ку по­то­ко­ви­стей. Был у ме­ня за­по­вед­ный ток. Ле­со­се­ка за­хва­ти­ла его — тут всю зи­му лес ва­ли­ли. Где они те­перь за­то­ку­ют? Пти­цу и ту раз­го­ня­ем, — за­дум­чи­во го­во­рил Вал­ков.

Сол­н­це скво­зи­сто про­ни­зы­ва­ло лес. Гу­с­то си­нел кое-где со­хра­нив­ший­ся снег. Ве­те­рок об­да­вал охот­ни­ков влаж­ной про­хла­дой, за­па­хом та­лой зем­ли, от­сы­рев­шей со­сно­вой ко­ры.

Вал­ков ша­гал ши­ро­ко, поч­ти бес­шум­но, слов­но под­кра­ды­вал­ся к чут­кой пти­це: не то­пал сра­зу всей ступ­ней тя­же­ло­го ли­то­го са­по­га, а мяг­ко сту­пал с пят­ки на но­сок. Вре­мя от вре­ме­ни он, за­сты­вая, вслу­ши­вал­ся в даль­ние та­ин­ст­вен­ные шо­ро­хи и вздо­хи. Лес то­же, как и охот­ни­ки, вро­де бы за­та­и­вал­ся, и в мо­мент та­ко­го обо­юд­но­го при­слу­ши­ва­ния озор­ной дя­тел да­вал ко­рот­кую оче­редь по ти­ши­не. И сно­ва из ча­щи тя­нул­ся по­тре­во­жен­ный ве­тер, рас­ка­чи­вал го­ле­на­стые оси­ны, лох­ма­тил ело­вые вет­ки. Вда­ле­ке по­пе­рек про­се­ки про­шел сте­пен­ный лось, вер­нул­ся, при­сталь­но по­смот­рел на лю­дей, да­же сде­лал не­сколь­ко ша­гов на­встре­чу и си­га­нул в мел­ко­лесье. В том же ме­с­те, под­тал­ки­вая мор­дой тру­сив­ше­го впе­ре­ди ло­сен­ка, пе­ре­бе­жа­ла про­се­ку се­дая ло­си­ха.

Вал­ков, улы­ба­ясь, по­вер­нул­ся к Ан­д­рею и по­нял, что тот то­же ви­дел ло­сей. Удив­лен­ные взгля­ды их встре­ти­лись, и обо­им ста­ло хо­ро­шо от раз­де­лен­ной, но не­объ­яс­ни­мой ра­до­сти.

...Сол­н­це кло­ни­лось уже к го­ри­зон­ту, а они все ша­га­ли по не­су­ще­ст­ву­ю­щим тро­пам, сдер­жан­но пе­ре­го­ва­ри­ва­лись.

И по­том уже, ве­че­ром, ког­да вы­бра­ли ме­с­то ут­рен­ней охо­ты и ус­т­ро­ились на ноч­лег, де­ли­лись ду­ма­ми, как дав­ние и вер­ные друзья.

Сквозь кро­ны рос­лых со­сен яр­ко баг­ро­вел за­кат. Си­не­ва­тые, слов­но свин­цо­вые, ство­лы строй­но де­ржа­ли тя­же­лые кро­ны. Бы­ло ти­хо. Ни шо­ро­хов, ни зву­ков, ни ко­лы­ха­ния воз­ду­ха. Пла­мя ко­с­т­ра ос­лаб­ло и ис­чез­ло со­всем.

Вик­тор Ва­силь­е­вич встал, под­ло­жил дров, и сно­ва по­тя­нул­ся ды­мок, про­би­лось пла­мя.

Охот­ни­ки си­де­ли на про­гре­том лап­ни­ке. Вал­ков длин­ной пал­кой под­пра­вил жар­ко го­ря­щий суш­няк.

— До рас­све­та еще да­ле­ко. Ло­жись, Ан­д­рей, по-

д­ремли.

— Не хо­чет­ся. На­вер­но, и не ус­нуть. Ду­ма­ет­ся...

— Лес бу­дит вос­по­ми­на­ния... Как у Тур­ге­не­ва: «Лю­би­мые об­ра­зы, лю­би­мые ли­ца; мер­т­вые и жи­вые при­хо­дят на па­мять...» Бы­ва­ло, с На­тальей, же­нуш­кой моей, вот так си­дим у ко­с­т­ра и по­вто­ря­ем эти тур­ге­нев­ские сло­ва. И так нам хо­ро­шо, и так мы по­ни­ма­ем друг дру­га, и так сча­ст­ли­вы, что вме­сте...

Вал­ков вдруг за­мол­чал. Ан­д­рей по­нял, что ему труд­но го­во­рить, и не ре­шил­ся спро­сить, где те­перь На­талья, по­че­му в не­боль­шой, скром­но об­став­лен­ной ком­на­те нет ни од­ной де­та­ли, го­во­ря­щей о при­сут­ст­вии жен­щи­ны. Но, су­дя по то­му, как от­зы­вал­ся о же­не Вал­ков, мож­но пред­по­ло­жить, что раз­лу­ка про­изош­ла по во­ле тра­ги­че­ско­го слу­чая. Имен­но по­э­то­му и не по­смел Ан­д­рей вы­спра­ши­вать.

Вал­ков рас­ти­рал буг­ри­стый шрам на ле­вой ру­ке... Да и не ру­ка уже это бы­ла, ос­та­ток от нее, по­хо­жий на клеш­ню. Ан­д­рею по­ка­за­лась страш­ной блед­ность его ли­ца, поч­ти сов­па­да­ю­щая с цве­том жел­то­ва­то-се­дой бо­ро­ды. Сла­ве­ня По­ля­ков пе­ред смер­тью мать Ли­за­ве­ту спра­ши­вал, ед­ва схва­ты­вая ды­ха­ние: «По­че­му ру­ки не мои, ма­ма, я весь не свой, да?» Же­на Сте­па­на Ба­шу­ри­на дол­го бы­ла мер­т­вен­но блед­на, и в Зо­ря­не уже го­во­ри­ли о пред­ре­шен­но­сти, но вы­ка­раб­ка­лась еще на ка­кое-то вре­мя; буд­то на­пе­ре­кор жут­ким ожи­да­ни­ям, вста­ла на но­ги и ска­за­ла, что на­до жить. А этот, не­ког­да мо­гу­чий фи­зи­че­ски че­ло­век, ис­ко­вер­кан­ный и по­дав­лен­ный, то­же, дол­ж­но быть, из по­след­них сил цеп­ля­ет­ся за жизнь, что­бы до­ждать­ся ино­го к се­бе от­но­ше­ния, и по­то­му по­кор­но де­ла­ет, что ве­лят, су­ще­ст­ву­ет там, ку­да до­став­лен по эта­пу, где ве­ле­но быть по­се­лен­ным.

— Вы­хо­дит, все до­ро­ги мои в ле­су. Дом и тюрь­ма здесь, — буд­то бы сам с со­бой го­во­рил Вик­тор Ва­силь­е­вич. — И сам я — оди­ноч­ная ка­ме­ра. Ос­тать­ся оди­но­ким — буд­то за­блу­дить­ся. Ез­дил хло­по­тать... И еще на­влек на се­бя, а мо­жет, и на тех, кто знал ме­ня, но­вые по­до­зре­ния. Воз­вра­щал­ся по рас­пу­ти­це. Ду­маю, что за жизнь: ни­че­го-то у ме­ня нет, ни­чем ни с кем по­де­лить­ся не мо­гу. Да-а, ма­с­тер уча­ст­ка — дол­ж­ность моя. Так вот оно по­лу­ча­ет­ся. Ро­дил­ся в ле­су, дом он мой род­ной. И ра­бо­та. И на­ка­за­ние. Ше­с­той де­ся­ток, «весь как лунь се­дой», а си­ро­та. За что во­е­вал? Ди­рек­тор лес­п­ром­хо­за вы­се­лен­цем зо­вет.

Сквозь кро­ны рос­лых со­сен про­гля­ды­ва­ли вздра­ги­ва­ю­щие звез­ды. Круп­ные ис­к­ры от по­тре­во­жен­но­го ко­с­т­ра ле­те­ли вер­ти­каль­но. За­поз­да­лый дрозд уро­нил свой за­дум­чи­вый со­вет: «Раз­бе­рись-ка ты, раз­бе­рись...»

Вче­ра в дол­гом ве­чер­нем раз­го­во­ре на бе­ре­гу ре­ки Вик­тор Ва­силь­е­вич го­во­рил про лес, то­же по­гля­ды­вая от по­сел­ка в ни­зин­ную ун­жен­скую даль. «Все вок­руг де­ре­вян­ное. На сто­ле ме­ня, но­во­рож­ден­но­го, пе­ле­на­ли, а по­том в зыб­ке из ли­по­вой ко­ры ка­чал­ся. Из де­ре­вян­ной плош­ки мо­ло­ко пил, де­ре­вян­ной лож­кой по­хлеб­ку хле­бал. При­клад у ав­то­ма­та — де­ре­вян­ный. Ук­реп­ленье блин­да­жа. По­воз­ки, но­сил­ки, ко­с­ты­ли... Ле­жа­ки для вы­тяж­ки в гос­пи­та­ле. А по­том на­ры в ба­ра­ке. Стол­бы да вы­шки, за­бо­ры да ко­ри­до­ры... Же­на, бы­ва­ло, твер­ди­ла, что глав­ный спор бу­дет меж­ду ле­со­про­мыш­лен­ни­ка­ми и ле­со­во­да­ми, пре­иму­ществ боль­ше, ко­неч­но, у тех, кто вос­ста­нав­ли­ва­ет при­ро­ду. Она ле­со­во­дом бы­ла. И за ле­со­вод­ст­во свое в трид­цать де­вя­том ока­за­лась сре­ди ле­сов Вет­луж­ско-Ун­жен­ских на ле­со­по­ва­ле с пи­лой-луч­ков­кой. Сам о том не­дав­но уз­нал».

Вал­ков при­под­нял­ся, гля­нул на ча­сы и на­сто­ро­жен­но при­слу­шал­ся: буд­то бы хо­дит кто, не мед­ведь ли?

— Прав­да — на моей сто­ро­не, но за что же стра­дать при­шлось?

Ко­с­тер го­рел еще яр­ко, и за его пре­де­ла­ми гу­с­то и мрач­но сто­яла тем­но­та. Чу­ди­лось, буд­то бы кто кра­дет­ся из ни­зи­ны, сквозь вет­ви раз­гля­ды­ва­ет си­дя­щих на све­ту.

— Слу­шай, Ан­д­рю­ша, спро­сить хо­чу. — Вик­тор Ва­силь­е­вич как-то на­сто­ро­жил­ся; при­кло­ня­ясь, спро­сил сдав­лен­ным го­ло­сом: — Ты му­жи­ка Ско­ро­хо­до­ва зна­ешь? От­ту­да — от вас он. Шор­ш­ня на­ше­го род­ст­вен­ни­чек. Зи­мой на ле­со­раз­ра­бот­ках вер­тел­ся. Вме­сте они с дво­ю­род­ни­ком За­бро­ди­ным бы­ли.

— Из со­сед­ней де­рев­ни Ско­ро­хо­дов-то, — так же сдер­жан­но и ти­хо ска­зал Ан­д­рей. — От кол­хо­за его по­сы­ла­ли на ле­со­за­го­тов­ки баб­ской ар­телью ко­ман­до­вать. Сень­ка За­бро­дин из на­шей де­рев­ни, да.

— Вот-вот. А ря­дом На­стасья ра­бо­та­ла, на окат­ке дре­ве­си­ны они втро­ем над­са­жа­лись. Она-то и уз­на­ла его. И ты, го­во­рит, ирод, под­со­ба­чи­вал, в по­ня­тых лов­чил, ког­да Клав­дию рас­тряс­ли, из-под юб­ки пше­нич­ные ко­ло­ски вы­тря­хи­ва­ли...

— Знаю, баб­ка Мат­ре­на рас­ска­зы­ва­ла. Всё знаю, Клав­дию у нас так и вспо­ми­на­ют: Клав­дия-Ко­ло­сок.

— Вот и я про нее все ду­маю. Там, на Ун­же, ви­ды­вал. Он, Ско­ро­хо­дов этот, как упо­мя­нул, зна­чит. Гро­зит за че­го-то На­стасье, смот­ри, мол, Клав­дию за ко­ло­сок по­ве­ли ку­да сле­ду­ет, а те­бя — за язык от­пра­вим... обе вме­сте, две се­с­т­рич­ки, как раз на ле­со­по­ва­ле бу­дет лад­но год­ков пять...

Вал­ков встал и, за­сло­ня­ясь от жа­ры, ско­со­бо­чил­ся, враз пре­вра­тил­ся в стар­ца, не­спо­соб­но­го ра­зо­гнуть спи­ну. Он гля­дел в за­ов­раж­ную сто­ро­ну, че­рез бо­ло­ти­стую глу­хо­мань.

— На­талья моя и Клав­дия ря­дом, под од­ним кре­стом, по­хо­ро­не­ны.

Как это все по­нять, как со­е­ди­нить, объ­яс­нить сов­па­де­ния, вза­и­мо­связь жиз­ней? Из раз­ных мест они—Вал­ков, его же­на, Ско­ро­хо­дов, Сень­ка За­бро­дин, На­стасья, Со­ловь­ев-Шор­шень... Дят­ло­ва и Пет­ру­ха Ра­зу­ва­ев, Ле­во­нов­на и баб­ка Мат­ре­на, Аню­та Хро­бо­сто­ва и Вить­ка По­ля­ков, Гань­ка Ве­се­ло­ва и Тать­я­на За­ле­со­ва, на­ло­го­вый агент Ши­ян и пред­се­да­тель Иван Иль­ич—пе­ре­би­рал Ан­д­рей род­ных, близ­ких и но­вых зна­ко­мых.

И вдруг он впер­вые в жиз­ни так близ­ко уви­дал те­тер­ева на вер­ши­не гиб­кой бе­ре­зы. По­на­ча­лу гла­зам сво­им не ве­ря, про­тер их ку­ла­ка­ми. Те­те­рев-чер­ныш си­дел, вы­тя­нув шею в сто­ро­ну за­рдев­шей­ся за­ри, и по­ка­чи­вал­ся; ка­за­лось, что он вот-вот со­рвет­ся и упа­дет. Не­воз­мож­но бы­ло ше­вель­нуть­ся, из­ба­вить­ся от оце­пе­не­ния. Гря­нул вы­стрел — Ан­д­рей вздрог­нул и вскрик­нул. Пти­ца по­ле­те­ла бы­ло, но свер­ну­лась и, цеп­ля­ясь рас­пла­стан­ны­ми крыль­я­ми, про­шу­ме­ла в мел­ко­лесье. Пе­ре­ка­ты­ва­лось эхо вы­стре­ла, бу­ха­ли чьи-то тя­же­лые са­по­ги...

— Кто это? — ог­ля­нул­ся на Вал­ко­ва, а его и нет по­бли­зо­сти.

Страш­но сде­ла­лось.

— Не бой­ся, — ска­зал Вик­тор Ва­силь­е­вич, про­ди­ра­ясь к ко­с­т­ри­щу че­рез мел­ко­лесье. — Та­кие вот мы че­ло­ве­ки: азарт есть, а убь­ешь — хоть ре­ви. — Он де­ржал за но­ги тя­же­лую взъе­ро­шен­ную пти­цу и топ­тал­ся на ме­с­те, точ­но не на­хо­дил, ку­да ее по­ло­жить. — Паль­нул на­вскид­ку, не вы­дер­жал... — И слов­но бы оп­рав­ды­ва­ясь, до­ба­вил: — Ружье-то зря раз­ве не­сли?

Не­тер­пе­ли­вый дрозд вы­сви­ста­ми без­мя­теж­но пред­ве­щал рас­свет. Вик­тор Ва­силь­е­вич су­ет­ли­во топ­тал­ся на ме­с­те.

— Для те­бя, зна­чит. Ле­во­нов­не уне­сем. Она в рус­ской печ­ке сго­то­вит... Вот что по­лу­ча­ет­ся... И че­го они так поз­д­но нын­че то­ко­вать взду­ма­ли, а?

— Кра­си­вый... Ни кро­вин­ки вро­де на нем...

— На уби­то­го смот­реть — пе­чаль од­на. Пой­дем-ка на буг­ри­ну.

От­чет­ли­во до­нес­лось щел­канье. Охот­ни­ки за­мер­ли. И толь­ко взгля­дом по­ка­зал Вал­ков, что на­до про­дви­гать­ся за ним  бес­шум­но. За­та­и­ва­ясь, сдер­жи­ва­ли ды­ха­ние и на­пря­га­ли слух — вы­би­ра­ли мо­мент для про­дви­же­ния не то боль­ши­ми ша­га­ми, не то прыж­ка­ми. Ста­но­ви­лось все свет­лее, но Ан­д­рей не ви­дел ни це­ли, к ко­то­рой они под­кра­ды­ва­лись, ни кра­си­во­го ро­зо­ве­ю­ще­го не­ба, под­няв­ше­го­ся над шап­ка­ми со­сен. Про­шло не­ко­то­рое вре­мя. И сно­ва впе­ре­ди рас­ка­ти­лась круп­ная дробь... Дэб!.. Дэб!.. Дэ­бэ-дэ­бэ!.. А за ней по­сле­до­вал скре­же­щу­щий ше­пот: шиб-ши­би, шиб-ши­би, шиб-ши­би-шиб­ши­би­ши. Про­шур­ша­ла крыль­я­ми тя­же­лая пти­ца, к ней под­ле­те­ла вто­рая, се­ла не­по­да­ле­ку. И все это мож­но бы­ло оп­ре­де­лить толь­ко на слух. Не­ко­то­рое вре­мя под­ле­тев­шие к то­ку глу­ха­ри мол­ча­ли. А по­том раз­да­лось ре­дкое то­ко­ванье — тэ­канье. И под­нял­ся ши­пя­щий ше­лест, уси­ли­вае­мый уда­ра­ми крыль­ев. Это на­ча­лось пе­ту­ши­ное сра­жение.

Охот­ни­ки, при­жи­ма­ясь пле­чом к пле­чу, на­блю­да­ли за всту­пив­ши­ми в бой глу­ха­ря­ми. Они дра­лись крыль­я­ми, клю­ва­ми, но­га­ми. То за­ми­ра­ли друг пе­ред дру­гом, то сно­ва сле­та­лись с пре­ры­ви­стым «тэ­кэ». Бы­ли вид­ны они во всей своей кра­со­те: вы­тя­ну­тые шеи с пе­ре­ли­ва­ю­щей­ся ме­тал­ли­че­ским бле­ском го­ло­вой, и твер­дые, за­де­ва­ю­щие за зем­лю крылья, и рас­пу­щен­ные хво­сты.

Пе­ре­ле­та­ли по то­ку сам­ки. И глу­ха­ри­ные схват­ки воз­ни­ка­ли в раз­ных ме­с­тах. Охот­ни­ки за­бы­ли про ружья; оча­ро­ван­ные, про­бы­ли в скра­де, ни­чем се­бя не вы­да­вая, до пол­но­го рас­све­та, ког­да ток по­сте­пен­но ос­лаб и глу­ха­ри на­ча­ли раз­ле­тать­ся.

К ко­с­т­ру-пе­пе­ли­щу воз­вра­ща­лись ус­та­лые, про­дрог­шие. Обог­ре­лись, по­пи­ли чаю. И дол­го еще си­де­ли, вслу­ши­ва­ясь в гу­с­той шум елей и со­сен.

 

 

2

 

Слов­но и вправ­ду ша­гал он до­мой по зна­ко­мой узень­кой до­ро­ге. Раз­го­ва­ри­вал со встреч­ны­ми о житье-бытье, за­ку­ри­вал и до­вер­чи­во, без сол­дат­ской бди­тель­но­сти, по­ка­зы­вал свои бу­ма­ги, в ко­то­рых круп­ны­ми «уг­ло­ва­сты­ми» бук­ва­ми бы­ло обоз­на­че­но, что имен­но он, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич Ива­нов, воз­вра­ща­ет­ся по при­ка­зу как де­мо­би­ли­зо­ван­ный по слу­чаю окон­ча­ния вой­ны. Уже от­кры­лась пе­ред ним своя ут­рен­няя де­рев­ня, уви­дел­ся са­мый вы­со­кий дом на краю, а воз­ле не­го — жен­щи­на с тре­мя ре­бя­тиш­ка­ми. Но не мог уз­нать, что это за жен­щи­на, дол­го из-под ру­ки при­гля­ды­вал­ся...

Про­снул­ся, при­под­няв ве­ки, уви­дел ря­дом Ев­до­кию. Она си­де­ла у ок­на, слов­но мед­се­ст­ра. За­ме­тил вро­де бы без­жиз­нен­ные ру­ки, ле­жа­щие на по­до­кон­ни­ке, ос­т­рые при­под­ня­тые пле­чи, ма­лень­кую лу­ко­вич­ку со­бран­ных на за­тыл­ке во­лос и ос­та­но­вил взгляд на вы­сох­шей на­пря­жен­ной спи­не.

При­сталь­но гля­дя на же­ну, о ко­то­рой ча­с­то за­во­ди­ла раз­го­во­ры за­бот­ли­вая Шу­роч­ка, вдруг ощу­тил, как рас­тек­лось в гру­ди что-то осо­бен­ное, теп­лое. Имен­но оно под­тол­к­ну­ло его, окон­ча­тель­но от­рез­ви­ло от прият­но­го, опь­я­ня­ю­ще­го сна. Рез­ко под­нял­ся, сел, све­сив но­ги, кос­нул­ся боль­ши­ми паль­ца­ми про­хлад­но­го по­ла, и по­ка­за­лось ему, что по­ло­ви­ца вро­де бы ла­с­ко­во лиз­ну­ла по­до­швы. Вспом­ни­лась где-то слы­шан­ная по­го­вор­ка: до­рож­ка ска­тер­тью. Вста­вай, зна­чит, уве­рен­но, ни в чем не со­мне­вай­ся, на­чи­най свой путь.

Ев­до­кия рас­то­роп­но про­тя­ну­ла бы­ло ру­ки, что­бы его под­дер­жать, но са­ма по­шат­ну­лась.

— Ну что ты, мать, как ма­ло­му не до­ве­ря­ешь, — про­го­во­рил он и сам за­ме­тил, что ина­че, не как в бе­лых гос­пи­таль­ных па­ла­тах, зву­чит го­лос.

Тре­пет­ное вни­ма­ние этой вы­сох­шей, по ста­ти по­хо­жей на дев­чон­ку-под­ро­ст­ка, жен­щи­ны то­же от­ли­ча­лось от за­бо­ты и вни­ма­ния са­ни­тар­ки Шу­ры.

— Не бес­по­кой­ся, Ти­мо­ша. Бабьи хло­по­ты — в ра­дость. До­ждала­ся, не во сне при­снил­ся. Жить бу­дем ров­нень­ко. Ни­че­го нам особ­ли­во и не на­до, бы­ло бы здо­ровье да ра­бо­та­лось по­ма­лень­ку, что­бы не за­зор­но пе­ред людь­ми, что­бы не на­хлеб­ни­ка­ми. Ты го­во­ри, еже­ли что не так. Мо­жет, вра­чи по-дру­го­му че­го ве­ле­ли, не к та­ко­му об­ра­ще­нию при­ва­ди­ли, я ведь не знаю, в боль­ни­цах не бы­ва­ла, ты и под­ска­жи ког­да... В голо­ве не шу­мит, Ти­мо­ша? Не об­но­сит го­ло­ву-то и тош­но­ты не чу­ешь? Как при­ту­ма­нит, не за­тя­ги­вай­ся, сам ско­рее ло­жись, оно и на­деж­нее. — Ев­до­кия ла­с­ко­во рас­тя­ги­ва­ла сло­ва, мяг­кость и ду­шев­но­сть в об­ра­ще­нии бы­ли у нее от при­ро­ды. А го­ды оди­но­кой жиз­ни в про­стор­ном и гул­ком до­ме при­учи­ли к мед­лен­ным, ти­хим раз­го­во­рам, в ко­то­рых вро­де бы и са­мой от­рад­нее, она ведь и са­ма се­бя иног­да вслух уте­ша­ла.

— Ты го­во­ри, Ду­ня­ша. Го­во­ри... Я слу­шаю, — про­сил Ти­мо­фей. Кто зна­ет, мо­жет быть, вни­кая не в смысл ска­зан­но­го же­ной, а лишь в зву­ча­ние го­ло­са, мог он воз­вра­тить­ся к ка­ким-то дав­ним кар­ти­нам жиз­ни.

Ду­ня­ша слов­но бы аука­ла в ле­су, ок­ли­ка­ла по­те­ряв­ше­го до­ро­гу до­мой, го­ло­сом сво­им, что бы ни гов­ори­ла, уже оп­ре­де­ля­ла на­прав­ле­ние. В по­след­ние ме­ся­цы пре­бы­ва­ния в гос­пи­та­ле он то­мил­ся в ожи­да­нии это­го го­ло­са, ес­ли в чьем-то раз­го­во­ре улав­ли­вал ма­лей­шее сход­ст­во, да­же ночью вска­ки­вал с по­сте­ли, под­бе­гал к две­рям или к ок­ну, не­у­ве­рен­но спра­ши­вал: «Ду­ня­ша, это ты?» Да, ему ча­с­то сни­лось блуж­да­ние: па­ни­че­ски ме­та­лся то в зим­нем ель­ни­ке, то в го­ря­щем со­сня­ке, то в бу­рю про­би­рал­ся че­рез пе­ре­сто­я­лый осин­ник, то ис­кал ко­го-то в бе­ло­стволь­ной ро­ще и все вре­мя кри­чал: «Где ты-ы-и?» Вне­зап­но про­сы­па­ясь, уже на­я­ву по­вто­рял этот воп­рос. Вра­чи, мед­се­ст­ры, са­ни­тар­ки до­пы­ты­ва­лись, кто снил­ся да как звать то­го че­ло­ве­ка, вот и по­мог­ли вспом­нить имя. Так что осо­бую на­деж­ду вкла­ды­вал не­на­ро­ком Ти­мо­фей в прось­бу к же­не:

— Ты, Ду­ня­ша, че­го-ни­будь еще ска­жи...

— Печь про­то­пи­ла, дав­но ус­т­ря­па­лась, а ты все спишь и спишь. Вот и не шу­мар­каю. На ра­бо­ту нон­че не спе­шу... За­го­дя бри­га­дир-от уп­реж­дал: мол, по слу­чаю осо­бо­му де­нек про­пу­стишь. Не бы­ва­ло у ме­ня та­ко­го. В кои-то ве­ки с ут­ра не за­кли­ка­ют, в кои-то ве­ки са­ма ни­ку­да не то­роп­люсь, а то ведь чуть свет из до­му вы­бе­га­ешь, хоть ту­та кам­ни с не­ба ва­ли­тесь — на­до ид­ти, ни­кто ни­че­го за те­бя не сде­ла­ет: на­воз во­зить, па­хать-бо­ро­нить, се­ять и под­се­вать, дро­ва ру­бить, ого­ро­ды го­ро­дить, и лю­бое-то де­ло — всё с бабь­е­го пле­ча... Нон­че пе­ре­дыш­ка. Нон­че праз­д­ник у ме­ня, Ти­мо­шень­ка, дол­го­ждан­ный праз­д­ник...

— И по­год­ка хо­ро­ша. Вы­яс­ни­ло и не вет­рит ни­сколь. — В хо­ро­шем са­мо­чув­ст­вии на­чи­нал Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич но­вый день, но бы­ла у не­го рав­но­душ­ная от­стра­нен­ность от за­бот же­ны; не в со­сто­я­нии ска­зать что-ни­будь со­от­вет­ст­ву­ю­щее, по­вто­рил лю­би­мую по­го­вор­ку са­ни­тар­ки Шу­ры: — Ут­ро ве­че­ра муд­ре­нее. — И до­ба­вил: — За­втра­кать уже при­нес­ли?

— А сей­час. При­го­тов­ле­но го­ря­чень­кое, — ни­сколь­ко не за­меш­ка­лась Ду­ня­ша, хо­тя под­ме­ти­ла, что он на ее сло­ва все-та­ки не ото­звал­ся, вро­де и не слы­шал, толь­ко свои без­за­бот­ные дум­ки обоз­на­чил, че­го уви­дел в окош­ко, о том и ска­зал, по­го­ду, зна­чит, хо­ро­шую за­ме­тил, да вро­де не по­ра­до­вал­ся это­му. — Чу­ток по­пре­ет ва­ре­во, со­всем чу­ток, по­тер­пи ма­лень­ко, ап­пе­тит­нее по­ешь. — По­шла за пе­ре­го­род­ку и от­ту­да ог­ля­ну­лась на му­жа: как он си­дит, ку­да смот­рит?

— Ты где, Ду­ня­ша?

— Так вот про за­втрак по­ми­нал. Ва­ре­во на­до про­ве­рить. По­ме­шаю да еще при­дви­ну, тем вре­ме­нем по­су­ду рас­став­лю, рю­моч­ки при­па­су: мо­жет, при­гу­бим по ка­пель­ке со встре­чи. — Са­ма тут же по­ду­ма­ла, что нель­зя ему, ни­ско­леч­ко нель­зя, но ведь ка­ли­но­вый на­стой при вся­кой бо­лез­ни ста­ру­ха Мат­ре­на ве­лит по­треб­лять по на­пер­ст­ку пе­ред едой.

— Опять шу­мят где-то. — Ти­мо­фей при­слу­шал­ся и уло­вил ба­бий го­мон на ули­це. — Что там за на­род тол­пит­ся?

Тут же кто-то ос­то­рож­но по­сту­чал в под­зо­рин­ку.

Ев­до­кия мах­ну­ла ру­кой воз­ле са­мо­го стек­ла: кыш, мол, по­шли, не до вас еще, — вид­но, ото­гна­ла ре­бя­ти­шек. Ти­мо­фея ох­ва­ти­ло лю­бо­пыт­ст­во и бес­по­кой­ст­во. Сно­ва, как в ва­го­не, по­ка­за­лось, что про не­го го­во­рят. При­щу­рен­ны­ми гла­за­ми об­вел сте­ны, боль­шую об­лу­пив­шу­ю­ся печь, тем­ный, дав­но не мы­тый по­то­лок. Уве­рен­но встал, про­шел к пе­ре­дне­му ок­ну, тол­к­нул створ­ки. Воз­дух, гу­с­той, про­гре­тый, хлы­нул в ли­цо (не за­ме­тил, что пра­вая створ­ка по­вис­ла, ед­ва не со­рвав­шись с един­ст­вен­ной пет­ли). Он уви­дел пе­ред со­бой по­кры­тое ров­ны­ми всхо­да­ми по­ле, и даль­ний тем­но-си­ний лес, и со­всем близ­ко—пе­с­т­рую тол­пу зо­рян­ских жи­те­лей. Бы­ло ти­хо. Ба­бы и маль­чиш­ки за­мер­ли, гла­зея на не­го.

— Здо­ро­во, со­сед дол­го­ждан­ный! — бод­ро вы­крик­ну­ли по­бли­зо­сти, ка­жет­ся, не­сколь­ко го­ло­сов. — Вер­нул­ся, зна­чит?

— Вер­нул­ся, зна­чит, — по­вто­рил Ти­мо­фей, еще не оп­ре­де­лив, кто спра­ши­вал. — А те­бя как звать-то? Чей бу­дешь?

Ев­до­кия под­бе­жа­ла, ух­ва­ти­лась сза­ди за ру­ба­ху:

— Что ты, про­скво­зит. — Она по­спеш­но за­кры­ла ок­но, по­яс­нив лю­дям, что Ти­мо­фей с до­ро­ги не­важ­но се­бя чув­ст­ву­ет.

Он, не про­ти­вясь, сел у сто­ла, по­даль­ше от ок­на. Как бы­ло ве­ле­но, на­дел се­рые под­ши­тые ва­лен­ки, тес­но­ва­тые ему. Боль­ше и не знал, что де­лать: не вста­вай, в ок­но не гля­ди, не ку­ри. Пес­ни петь, что ли? Это мож­но? Ос­ме­лел да и за­мур­лы­кал. Вот те­бе и на! Уди­ви­лась его ве­се­ло­сти Ду­ня­ша. При­слу­ша­лась, но ни слов ра­зо­брать, ни ме­ло­дию уга­дать не смог­ла. Ког­да за­мол­чал пе­вец, по­зва­ла его умы­вать­ся.

Же­на из боль­шо­го мед­но­го ков­ша ли­ла струйкой воду в его буд­то бы во­с­ко­вые ла­до­ни; он гля­дел на эту во­ду и ду­мал, что она мяг­кая и, дол­ж­но быть, очень вкус­ная. Преж­де чем об­мыть ли­цо, сде­лал два боль­ших глот­ка, кряк­нул от удо­воль­ст­вия.

— Суп­цу бы мяс­но­го те­перь, — ска­зал Ти­мо­фей, при­кла­ды­вая к ще­кам пах­ну­щее смо­ро­ди­ной по­ло­тен­це.

Ду­ня­ша об­ра­до­ва­лась, что вер­но при­ду­ма­ла, чем покор­мить, луч­шую ря­бую ку­роч­ку сня­ла се­год­ня с на­се­ста и за­ру­би­ла. Ку­ря­ти­на, ко­неч­но, не ба­ра­ни­на или те­ля­ти­на све­жая, да и не лю­бил он рань­ше ее, а что де­лать? Дру­го­го ни­че­го не при­ду­мать. И всей-то ско­ти­ны на дво­ре — не­наг­ляд­ная те­луш­ка-по­лу­тор­ни­ца. За­нять то­же не зай­мешь. Ка­кое ле­том мя­со.

Ти­мо­фей ак­ку­рат­но ел ку­ри­ный суп из глу­бо­кой та­рел­ки. Это бы­ло для не­го при­выч­но. Еще не знал он, что са­ма Ду­ня­ша вот так, по-на­сто­я­ще­му, дав­но не еда­ла. Все кое-как да что-ни­будь. Впо­пы­хах да по­хо­дя. То суп кра­пив­ный, то кар­то­фель­ные дра­ни­ки с сы­во­рот­кой. От­ку­да и си­лы бра­ла, с че­го и ко­си­ла, сто­га ме­та­ла, за плу­гом хо­ди­ла, меш­ки во­ро­ча­ла. Он не знал, что ку­роч­ка зи­му жи­ла в из­бе под опеч­ком и Ев­до­кия толь­ко с ней мог­ла по­го­во­рить. Же­на ве­ри­ла, что вот с это­го ку­ри­но­го су­па и пой­дет муж на по­прав­ку. Своей ма­лень­кой, уже съе­ден­ной до по­ло­ви­ны де­ре­вян­ной лож­кой она ед­ва при­ка­са­лась к су­пу и вся­кий раз, гло­тая жи­ви­тель­ную ка­пель­ку буль­о­на, взгля­ды­ва­ла на ту­с­к­лую ико­ну, а по­том — на Ти­мо­фея. От­ме­ти­ла про се­бя: «Ап­пе­тит у не­го хо­ро­ший. И зу­бы, вид­но, все це­лы. Вот и лад­но. Бу­дет есть — по­пра­вит­ся».

Он ел, не под­ни­мая го­ло­вы, о чем ду­мал — бог весть. И сло­веч­ка не про­ро­нил, по­ка все не вы­хле­бал. Так не­бось при­учи­ли в гос­пи­та­лях. От­ста­вил та­рел­ку, ла­донью вы­тер гу­бы, ска­зал веж­ли­во: «Спа­си­бо, хо­зя­юш­ка, за хлеб-соль». Встал из-за сто­ла, по­хло­пал по кар­ма­нам, оты­ски­вая ку­ре­во. И в па­ла­те он иног­да на­ру­шал за­прет вра­чей: гля­дя на дру­гих, брал то па­пи­ро­су, то си­га­ре­ту, то свер­ну­тую кем-ни­будь по прось­бе ци­гар­ку. Здесь ему бы­ло воль­но. Хлоп­нул по кар­ма­нам — нет ку­ре­ва-то, и по­про­сить не у ко­го. Ду­ня­ша до­ста­ла из шкаф­чи­ка боль­шую же­с­тя­ную бан­ку, в ко­то­рой дав­но хра­ни­ла но­вень­кий рас­ши­тый ки­сет, ко­ро­бок спи­чек и труб­ку, ос­тав­лен­ную Ти­мо­фе­ем при от­прав­ке на фронт. Муж с удив­ле­ни­ем смот­рел на же­ну. Она рас­ку­ри­ла труб­ку как на­до и под­нес­ла к его гу­бам:

— Ку­ри, раз на­ду­мал. Ку­ри, а то по­гас­нет.

Ти­мо­фей взял тру­боч­ку в обе ру­ки. Вскрик­нул, слов­но об­жег­ся. И сам ис­пу­гал­ся это­го кри­ка. Но Ду­ня­ша по­че­му-то улыб­ну­лась. Ти­мо­фей при­бли­зил­ся к ней и ко­леч­ком вы­дох­нул дым в ли­цо. Ду­раш­ли­во, как иног­да в мо­ло­до­сти, рас­хо­хо­тал­ся.

— Хо­ро­ша тру­боч­ка, — ра­до­вал­ся он. — Та­кую дав­но ищу.

— Бе­рег­ла... Все при­би­раю за то­бой, — так рань­ше го­ва­ри­ва­ла Ду­ня­ша и сей­час так ска­за­ла.

— Вот и лад­но. Смот­ри, чтоб ре­бя­та ку­ре­вом не ба­ло­ва­лись, — по­вто­рил он дав­ниш­ние свои сло­ва. И сел на стул. Же­на сто­яла ря­дом. При упо­ми­на­нии о сы­новь­ях за­труд­ни­лось ды­ха­ние, по­мут­не­ло в гла­зах.

В сен­цах кто-то про­каш­лял­ся и по­сту­чал. Вош­ла со­сед­ка Мат­ре­на Глу­хо­ва. Не до­жи­да­ясь, ког­да от­ве­тят, вош­ла.

— Жи­вы, нет ли... Кто до­ма-то?

— Жи­вы, — ото­зва­лась Ев­до­кия. Вы­гля­ну­ла из-за пе­ре­го­род­ки, му­жу по­яс­ни­ла: — Это Мат­ре­на Глу­хо­ва на­ве­да­лась.

Ти­мо­фей вы­шел, по­кло­нил­ся ста­ру­хе, сел в пе­ре­д-нем уг­лу.

— Воз­вер­нул­ся, сла­ва бо­гу, а не по­ка­зы­ва­ет­ся на по­гляд, — мол­ви­ла Мат­ре­на. Она и го­ло­вы не под­ня­ла, не вы­пря­ми­лась, слов­но и не взгля­ну­ла на Ти­мо­фея. — Не из­ныл, ви­дать, по до­му, по же­не, по де­рев­не своей. Я вот те­бе, ока­ян­ный,—шут­ли­во по­гро­зи­ла ку­ла­ком и при этом стук­ну­ла об пол не­из­мен­ной своей клю­шеч­кой.

— Она у нас всё та­кая в об­ра­ще­нии, — по­то­ро­пи­лась Ев­до­кия, что­бы не за­сер­чал Ти­мо­ша на ста­ру­ху. — Это со­сед­ка, го­во­рю. Про­хо­ра Глу­хо­ва же­на, Мат­ре­ной звать. Мат­ре­на Пор­фирь­ев­на. Всех тро­их на­ших нян­чи­ла. По­мнишь? — на этот раз не­ос­мот­ри­тель­но спро­си­ла.

— Ага, — ото­звал­ся Ти­мо­фей: ви­дел, что ждут от­ве­та. — Про­хо­ра Глу­хо­ва, зна­чит быть. — Но сло­ва его бы­ли по­вто­ре­ни­ем ска­зан­но­го, хо­те­лось до­ба­вить что-то свое. — Мо­ж­ет­ся Про­хо­ру, не бо­ле­ет? — спро­сил, как дру­гие лю­ди в раз­го­во­рах о род­ст­вен­ни­ках да зна­ко­мых спра­ши­ва­ют.

Ев­до­кия и Мат­ре­на по­ни­ма­ю­ще пе­ре­гля­ну­лись: за­был, знать, как мо­ги­лу ко­пал в мер­з­лой зем­ле по лю­той сту­же...

— Бо­леть не бо­лел, — на­ча­ла бы­ло Ду­ня­ша. — Ай, са­мо­вар-от у ме­ня побёг...

На по­рог яви­лись, тол­ка­ют­ся, друг дру­га на­пе­ред вы­пи­хи­ва­ют маль­чиш­ки и дев­чон­ки. Са­мый сме­лый из них, Ви­тя­ня По­ля­ков, ути­хо­ми­ри­ва­ет млад­ших, одер­ги­ва­ет, под­ты­ка­ет: ти­ше, мол.

— Здрав­ст­вуй, дя­дя Ти­мо­ша, — го­во­рит.

— Здрав­ст­вуй-те, — рас­тя­жи­сто, не­у­ве­рен­но по­вто­ря­ют дру­гие. Бо­сые, тон­ко­но­гие две де­воч­ки — Оля да По­ля — сце­пи­лись, об­ня­лись, что­бы их не разъ­еди­ни­ли в тол­кот­не, при­жи­ма­ют­ся к опеч­ку...

— Эти не­раз­луч­ни­цы ху­день­кие все в мать Ли­за­ве­ту. Хоть в мас­ле ку­пай — не раз­дю­же­ют. Ре­бя­та у По­ля­ко­вых по­за­прав­нее, вот этот, вишь, вы­тя­нул­ся, да не та­кой то­щий. Двое ма­лень­ких еще есть — те што кря­жи, ру­ки-но­ги буд­то ни­точ­ка­ми пе­ре­вя­за­ны. Пя­те­ро ста­ло. Раз­во­ра­чи­вай­ся, отец, кор­ми. Всех-то се­ме­ро бы... — опять не до­ска­за­ла Ев­до­кия... Как про тех го­во­рить, ко­го уже нет, ко­го Ти­мо­ша и не ви­дал? — Этот вот, в кеп­ке-то от­цо­вой, как гриб-бо­ро­вик, Ва­лен­ти­ны Боль­ша­ко­вой, у них по­ро­да за­прав­ная. Те­бе, Бо­рис, ка­кой год?

— В осень де­вя­той пой­дет, — не­хо­тя, но внят­но ска­зал Борь­ка, сдви­нул на за­ты­лок тя­же­лую кеп­ку. — Вань­ка За­бро­дин во­ку­рат на два го­да от ме­ня.

— Вер­но го­во­рит. У За­бро­ди­ных по­след­не­му-то ма­ло еще, не­ве­лик. Дав­но го­с­тю­ет у ба­буш­ки в Зяб­лу­хе.

— Се­год­ня при­едут. Бри­га­дир от­ру­гал те­тю Ма­ню, — как что-то очень важ­ное взду­мал объ­яс­нить Ви­тя­ня. — Ар­се­ний от­ла­и­вал­ся, го­во­рит, не­под­в­ла­ст­ный я те­бе, по­шел по­даль­ше. Хро­бо­стов за­мах­нул­ся, чуть по пе­ре­носью не жвак­нул — увер­т­лив За­бро­дин-то.

— Ну и наш го­ряч боль­но, — не по­хва­ли­ла сво­е­го род­ст­вен­ни­ка Мат­ре­на. — Раз на ме­с­то по­став­лен, на­бе­рись тер­пенья, свою ли­нию ве­ди да ку­ла­ка­ми не раз­ма­хи­вай. Сколь раз го­во­ре­но.

— Ой, тя­же­ло. Знаю, как тя­же­ло с людь­ми. И де­ло де­лать на­до. Кои толь­ко за се­бя в от­ве­те... — про­ры­ва­лись пе­ре­жи­ванья Ду­ня­ши, она го­то­ва бы­ла об­ска­зать, объ­яс­нить мно­гое, да раз­ве о та­ком на­до те­перь... — По­шу­ти­ли, по­ди, му­жи­ки.

— Ни­че­го се­бе... Я ведь ви­дел.

— Ви­дел, и лад­но. Не всем ска­зы­вай, Ви­тя­ня. Ты нон­че в ко­то­рый класс пой­дешь?

— На вто­рой год в пя­том ос­та­ви­ли, — ни­чуть не сму­ща­ясь, да­же с не­ким вы­зо­вом, от­ве­тил пар­ниш­ка. — Мне толь­ко пе­ред дя­день­кой Кон­стан­ти­ном стыд­но. Пи­лот­ку по­да­рил... жить на со­весть ве­лел.

— Ка­кой Кон­стен­тин при­сты­жи­вал те­бя? — на­во­ст­ри­лась Мат­ре­на, ус­лы­хав про му­жи­ка, ко­то­ро­го она вро­де бы не зна­ет.

— А дав­но-то при­хо­дил. Про вой­ну рас­ска­зы­вал...

— Вишь че­го вспом­ни­лось. — Ду­ня­ша за­ма­ха­ла ру­ка­ми. — На­сле­ди­ли у ме­ня тут, по­ло­вик спу­та­ли.

— Нет, ни­ско­леч­ко не на­сле­ди­ли, мы толь­ко у по­рож­ка по­сто­им, — за­го­во­ри­ла Люб­ка Си­до­ро­ва, спох­ва­тив­ша­я­ся, что ее не на­зва­ли. — Мож­но, я ска­жу? Ну не тол­кай­ся, — обид­чи­во про­пи­ща­ла она. — У ме­ня бу­сы есть ря­би­но­вые, толь­ко смор­щи­лись... Дя­ди Ко­с­ти­ны...

— Вот как! Со­хра­ни­ла. — Мат­ре­на при­по­ми­нать на­ча­ла тот дав­ний фев­раль­ский ве­чер, ког­да лош­ков­ский му­жик обог­реть­ся при­вер­нул в Зо­ря­ну, рас­ска­за­ми уте­шал жен­щин и ре­бя­ти­шек, еще ря­би­ной мо­ро­же­ной его уго­ща­ли. — Сбе­ре­га­ешь все, Лю­бо­нька?

— Вы­спе­ет ря­би­на-то, нын­че мно­го бу­дет... Я те­бе длин­ные-пред­лин­ные бу­сы под­арю. А те­перь иди­те. Вот вам всем по кон­фет­ке. — Ду­ня­ша где-то от­ко­па­ла несколь­ко лам­па­се­и­нок по­ду­шеч­ка­ми, ода­ри­ла всех и по­ра­до­ва­лась, что как раз хва­ти­ло. «Этим на­шлись го­с­тин­цы, дру­гим че­го да­вать, ког­да при­бе­гут с ре­ки? — И та­кая ду­ма мель­к­ну­ла у нее.—Ждут ведь че­го-ни­будь...»

Ожив­лен­ным ще­бе­том под ок­на­ми ре­бя­тиш­ки по­тя­ну­ли за со­бой взгляд Ти­мо­фея: при­льну­л к од­но­му, по­том к дру­го­му ок­ну, смот­рит за­бав­но, буд­то и сам в та­ких лег­ких на ра­дость ле­тах.

Мат­ре­на ук­рад­чи­во раз­гля­ды­ва­ла его: «Пе­ре­ме­нил­ся, пе­ре­ме­нил­ся, по­ста­реть не по­ста­рел, а все рав­но не тот, спи­на при­су­ту­ли­лась, и го­ло­ва вро­де как в пле­чи утя­ну­ла­ся. Лоб-от все тот, кру­той да чи­с­той, на ще­ке вот буд­то боль­шу­щий па­ук в­рос. И взгляд смур­ной... Не­уж ру­ка ско­ко­ре­же­на? Нет, ни­че­го вро­де, паль­цы ше­ве­лят­ся всяк по се­бе... — Она тя­же­ле­хонь­ко вздох­ну­ла, по­ду­ма­ла о се­бе: — Вро­де и не уз­нал ста­рую... Го­во­рят, ста­ри­ки пре­клон­ные ме­ня­ют­ся ма­ло». Опять по­ту­же по­вя­за­ла праз­д­нич­ный пла­ток, со­об­ра­жая по­при­хо­ро­шить­ся год­ков на пять.

— Наш-от кар­то­фель­ник ве­чор весь разъ­еха­ли, по-хо­ро­ше­му про­по­ло­ли. Нын­че с вос­хо­дом на при­ты­кин­ском все ба­бен­ки-то, как жо, од­на те­перь бри­га­да, сли­ли­ся, — за­те­ва­ла ста­ру­ха раз­го­вор, что­бы ни се­бя, ни хо­зя­ев не то­мить мол­ча­ни­ем. — Алек­сан­д­ре, ска­зы­ва­ют, по­лег­ча­ло... За­бро­ди­ны, чуй, в Зяб­лу­ху спрям­ки про­ка­ти­ли, ду­ма­ют, не на­до­мов­ни­ча­лась Мат­ре­на воз­ле их­ней ско­ти­ны. Знать, не на­го­стил­ся Ар­се­ний у брат­ца в го­ро­ду, на те­щи­не до­га­щи­вать взду­ма­лось. Слышь, Ев­до­кия, че­го об­ска­зы­ваю, од­ной-то на три до­ма ка­ко­во уп­рав­лят­ца, да вы­мог­ла, не оби­дишь­ся. Те­луш­ка твоя боль­но при­ве­ред­ли­ва, фор­сит, што ма­лая. Пой­ло не по­ндра­ви­лось, от­во­ро­ти­ла мор­даш­ку. Я и не при­не­во­ли­ва­ла, как хошь, ми­лая. Ут­ром-то по­пи­ла она?

— Чуть ли не пол­ную ба­дей­ку. За­всег­да столь даю.

— Ай, ка­жись, не ска­за­ла... Мо­ло­ка кри­ноч­ка в чу­ла­не, ре­ше­том при­кры­та. Да и мед­ку ведь ста­ка­шек при­нес­ла. Подь-ко сю­ды.

Ев­до­кия по­ня­ла, что ста­ру­ха по­шеп­тать­ся вы­зы­ва­ет, — до­гад­ли­ва Мат­ре­на, вон как стри­жет спря­тан­ны­ми гла­за­ми.

Толь­ко при­кры­ла дверь, про­пу­стив Ду­ню впе­ред, шум­ным ше­по­том до­ни­ма­ет:

— Ну хоть как он? На чем жив? При всем ли, ча­во бо­гом ду­ше да­но?

— Не спра­ши­вай, че­го не ве­даю са­ма...

— Ти­хой боль­но, ка­жись... Не­лю­ди­мой. В дом по­пал, а не зна­ет...

Ев­до­кия при­па­ла бы­ло к сте­не, но сглот­ну­ла под­пи­ра­ю­щий вскрик:

— Ве­ле­но не до­ку­чать. Ти­ши­на да по­кой...

— Так оно так: в ог­не гро­мы­ха­ю­щем по­те­рял, в тиши­не ду­шев­ной ис­кать на­до. Бе­ри-ко бу­ты­лоч­ку наго­вор­ной во­ды, хоть умо­ешь с уголь­ков, а то ко­ли спрыс­ни не­взна­чай.

Взя­ла, ко­неч­но, эту во­ду — ху­до­го Мат­ре­на не при­со­ве­ту­ет, но сер­д­цем уп­ро­ти­ви­лась: раз­ве мож­но пу­гать его те­перь, раз­ве мож­но не­при­ят­ность ка­кую по­зво­лить...

А по­сле по­лу­дня по­тя­ну­лись бы­ло на раз­го­во­ры му­жи­ки: Ва­ня По­ля­ков, ко­с­тыль­ный Си­ма Луз­гин из При­ты­ки­на, Сте­пан Ба­шу­рин... Уп­ро­си­ла по­ка не до­ку­чать, не тре­во­жить — от­ды­ха­ет, мол, с до­ро­ги Ти­мо­ша, ве­чер­ком, кто мо­жет, при­хо­ди­те. Ой, не от­ма­шешь­ся, не от­мо­лишь­ся. Каж­до­му по­ви­дать на­до Ти­мо­фея, всем он ну­жен, а в не­дуг-то не боль­но и ве­рят... Ког­да ж вто­рой раз при­шел Ва­ня По­ля­ков, не мог­ла от­пих­нуть: лад­но, поз­до­ро­вай­ся, на­зо­ви по име­ни-от­че­ст­ву, ес­ли по-преж­не­му це­нишь че­ло­ве­ка.

По­кло­нил­ся Иван Его­ро­вич:

— Здрав­ст­вуй, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич! С воз­вра­ще­ни­ем те­бя. Ра­до­ст­но сви­деть­ся. По­мнишь, го­во­рил, го­ди­ка че­рез два встре­ти­мся, опять на ов­сы пой­дем мед­ве­дей под­си­жи­вать? — По­ля­ков все еще креп­ко сжи­мал ру­ку, при­тря­сы­вал, вы­ра­жая свою ра­дость. — Оба жи­вы. Оба до­мой при­шли...

— Жи­вем... Тут ведь мож­но жить, — не от своей мыс­ли, не сво­и­ми сло­ва­ми пы­тал­ся Ти­мо­фей под­дер­жи­вать ко­рот­кие раз­го­во­ры.

— Иван Его­ро­вич по­мо­гал. Ми­мо не прой­дет. Осе­несь жер­дин­ни­ку с ху­то­ра при­вез на дро­ва. — Ев­до­кия но­ро­ви­ла бла­го­да­рить при му­же каж­до­го, кто об­лег­чал ее оди­но­кую до­лю. — Нын­че ого­ро­дец вспа­хал, а то всё с ло­па­ты, всё с ло­па­ты. Ой, да этот ни­ко­го вни­мань­ем не об­хо­дит. И пе­чи пе­ре­кла­ды­вал.

Иног­да она, как бы меж­ду про­чим, об­ра­ща­лась к лю­дям с пу­с­тя­ко­вы­ми воп­ро­са­ми, что­бы на­пом­нить Ти­мо­фею, кто та­кие. Еще при­хо­ди­ли му­жи­ки, жен­щи­ны, де­ти. Жен­щи­ны уж боль­но бес­по­ко­и­ли пе­чаль­ным лю­бо­пыт­ст­вом. Зна­ли все, убе­ди­лись, мол­ве по­ве­ри­ли, а при­хо­ди­ли со­чув­ст­во­вать да по­ви­дать­ся с Ти­мо­фе­ем Си­лан­ть­е­ви­чем. И огор­ча­лись стран­ной мол­ча­ли­во­стью или на­ив­но­стью его суж­де­ний о про­шлом. Пред­се­да­тель Иван Иль­ич так и оп­ре­де­лил: нет, не тот стал му­жик, не врут вра­чи в бу­ма­гах, ко­то­рые за пе­ре­го­род­кой по­ка­за­ла Ев­до­кия. Он и сам при­пе­ча­лил­ся, не­дол­го по­был, отды­хать ве­лел Ти­мо­фею без лиш­них тре­вог-за­бот, теперь-де все об­ра­зу­ет­ся, на свои ме­с­та вста­нет, раз при­ве­лось в род­ном-то ми­ре ока­зать­ся...

Поз­д­но ве­че­ром к до­му под­ка­ти­ла по­лу­тор­ка. Вле­та­ет Мат­вей Ла­пин — об­хва­тил Ти­мо­фея, це­лу­ет, ты­чет­ся крас­ным ко­ря­вым ли­цом в грудь:

— Вот это объ­я­воч­ка, вот это ра­дость! На сво­их но­гах. Сам в се­бе! Вой­на-то не за­ку­са­ла, нет, зу­бов не хва­ти­ло. Я, вишь, дру­гой, пе­ре­кра­си­ло... Опа­лен­ный.

Ду­ня­ша и де­лать не зна­ет что, как бра­та ути­хо­ми­рить, как ос­те­пе­нить его, что­бы по­нял: нель­зя так с Ти­мо­фе­ем — не преж­ний он.

— Мат­вей, Мат­вей... — ти­хо про­сит она.

— По­го­ди, се­с­т­ру­ха. Раз­гля­жу, рас­тря­су его...

— Вот ка­кой... Дарью бы при­вез. А ты один опять.

— Да не из до­му я... — Мат­вей стук­нул на стол бу­тылёк с са­мо­го­ном, аж бу­маж­ная проб­ка вы­ско­чи­ла, по­ка­ти­лась. — Не из до­му, го­во­рю. На­стасья вон ска­за­ла. Там она, у крыль­ца меш­ка­ет. Не сме­ет.

— На­стасья? — спро­си­ла Ду­ня­ша, по­то­му что вдруг по­ду­ма­лось про Шу­ру: не ре­ши­лась ли ехать вслед, по пу­ти Мат­вей под­хва­тил. На­стасья? На­стасья ма­ло­тю­ков­ская? За­чем она, по­то­ро­пи­лась за­чем? Как спро­сит? А ска­жет что?..

 

 

Гла­ва ше­с­тая

 

 

1

 

Ви­тя­не По­ля­ко­ву, стар­ше­му в мно­го­дет­ной семье, очень за­хо­те­лось слад­кой под­мо­ро­жен­ной кар­тош­ки. Где же та­кую ле­том возь­мешь? Воз­ле ямы, в ко­то­рой сгнил поч­ти весь про­шло­год­ний уро­жай, мож­но най­ти смор­щен­ные ле­пеш­ки-гни­луш­ки, мать всю вес­ну их про­мы­ва­ла для до­бав­ки в дра­ни­ки — ужас­но на­до­ели они, да и го­ло­ва уже от та­кой еды кру­жит­ся. С мо­ло­ком еще ни­че­го — тер­пи­мо, но мо­ло­ка не ос­та­ет­ся, все сда­вать на мо­ло­ко­за­вод на­до. Сла­день­кой бы кар­то­шеч­ки, что­бы со­чи­лась и по­хру­сты­ва­ла. Осенью та­кой вдо­воль бы­ло. И сы­рую грыз­ли, и в ко­с­т­ре пек­ли — кон­фет­ки по­лу­ча­лись из нее.

Пар­ниш­ка си­дел в пе­ре­ле­ске воз­ле пше­нич­но­го по­ля не­по­да­ле­ку от тех вы­со­чен­ных со­сен, за­де­ва­ю­щих вер­ши­на­ми за об­ла­ка.

Ви­тя­ня-сы­нок (так его мать Ли­за­ве­та на­зы­ва­ет) об­ли­зал пе­ре­сох­шие гу­бы, сглот­нул слю­ну.

Вспо­ми­на­лась поз­д­няя осень. По­сле пер­вых за­мо­роз­ков на­хлы­ну­ло не­на­стье. Все толь­ко и го­во­ри­ли: ес­ли по­сле пер­во­го за­мо­роз­ка по­шел дождь со сне­гом — зна­чит, бу­дет гнить кар­тош­ка; зна­чит, опять при­дет­ся жить всю зи­му впро­го­лодь. Да и как она не бу­дет гнить, ес­ли вы­ка­пы­ва­ли ее из гря­зи. Ряд­ки рас­па­хи­вать уже

невоз­мож­но — зем­лю-то раз­ве­ло, бы­ки по са­мое брю­хо вяз­ли. Вруч­ную ви­ла­ми ба­бы ко­па­ли. Мед­лен­но и над­рыв­но. А мать от тем­на до тем­на внак­лон­ку на кар­то­фель­ном по­ле. С то­го и за­хво­ра­ла по­том, дол­го спи­ну ра­зо­гнуть не мог­ла, толь­ко зна­хар­ст­во баб­ки Мат­ре­ны и по­мог­ло. Чуд­но она ма­му ле­чи­ла. Пе­рева­лит, пе­ре­гнет ее че­рез по­рог, а Ви­тя­ню за­став­ля­ет над ма­терью то­по­ром взма­хи де­лать: страш­но, да при­хо­дит­ся. «Че­го ру­бишь?» — спра­ши­ва­ла Мат­ре­на. «Утин», — на­до от­ве­чать. «Ру­би го­раж­же, что­бы не было его», — го­во­рит зна­хар­ка и еще че­го-то при­чи­та­ет. И ведь по­мо­га­ло. Тет­ке Ду­не Ива­но­вой то­же хо­ро­шо по­мог­ло.

Всем спи­нам тог­да до­ста­лось на этой кар­тош­ке. Ее, тем­но-бу­рую, при­хва­чен­ную за­мо­роз­ком, вы­ка­пы­ва­ли ви­ла­ми. Она, по­ле­жав воз­ле ко­с­т­ра в ма­лень­ких во­ро­хах, по­сте­пен­но от­по­те­ва­ла. Та­кую на хра­не­ние в яму сы­пать нель­зя. Сра­зу пече­ную есть хо­ро­шо. А на се­ме­на то­же что-то на­до вы­брать. Сна­ча­ла раз­во­зи­ли меш­ка­ми по до­мам, рас­сы­па­ли на по­лу, что­бы про­су­шить, пе­ре­брать. Гнилью пах­ло в из­бе, на всю зи­му этот за­пах ос­тал­ся, но слад­кой кар­тош­ки за­то по­е­ли до­сы­та и до тош­но­ты. Те­перь опять вот за­хо­те­лось, по­то­му что дав­но не едал.

Тай­ная за­дум­ка при­ве­ла пар­ниш­ку в этот пе­ре­ле­сок. За­при­ме­тил он сре­ди зе­ле­ни всхо­дов роб­кие ку­с­ти­ки бот­вы. Пше­ни­цу-то се­я­ли на быв­шем кар­то­фель­ни­ке, вот са­мо­сад­ки и обоз­на­чи­лись. Не до­чи­ста ведь бы­ло вы­ко­па­но. Тор­чат ли­с­ти­ки — из­да­ле­ка их вид­но, а где ли­с­ти­ки — там, зна­чит, и кар­тош­ка есть пе­ре­зи­мо­ва­лая. Тон­ким но­жом, сде­лан­ным из ко­сы (бро­со­вая она бы­ла, ржа­вая, да при­го­ди­лась, три по­ло­сы уда­лось вы­кро­ить зу­би­лом), вы­стру­ги­вал он ру­ко­ять де­ре­вян­но­го кор­ти­ка. Знал: не толь­ко для иг­ры при­го­дит­ся. За­мы­сел даль­ний это­го тре­бу­ет — вот и ста­рал­ся, что­бы не пе­ре­тонь­шить лез­вие, по­то­му с ру­ко­ят­кой стро­гал. Уже всё, для глав­но­го пред­наз­на­ченья ин­с­т­ру­мент го­тов, — та­ким хо­ро­шо мож­но под­коп­нуть. По­ра бы, взяв его в зу­бы, ползти бо­ро­здой — там, где всхо­ды вы­мок­ли. Толь­ко огля­деть­ся на­до хо­ро­шень­ко.

Ви­тя­ня при­встал и, раз­дви­гая вет­ви, ог­ля­дел де­рев­ню, по­ле­вые до­ро­ги с обе­их сто­рон — ни­ка­ко­го дви­же­ния, без­людье, ти­ши­на, буд­то за­мер­ло все вок­руг. Му­хи, ово­ды, ба­боч­ки да­же не про­ле­ты­вают над све­жей тра­вой. Ни один ли­с­то­чек не ко­лых­нет­ся в пе­ре­ле­ске. Сол­н­це стыд­ли­во спря­та­лось за об­ла­ко и де­ржит его, не от­пу­ска­ет.

Те­перь уже на чет­ве­рень­ках при­слу­ши­вал­ся, за­та­ив ды­ха­ние. Слов­но раз­вед­чик под ко­лю­чую про­во­ло­ку, под­лез под край­ний куст, при­ни­кая всем те­лом к влаж­ной зем­ле, дви­нул­ся вдоль бо­роз­ды по ра­нее рас­счи­тан­но­му на­прав­ле­нию. По­лзти бы­ло труд­но, ды­ха­ние сби­ва­лось. Обес­си­лел и дол­го ле­жал, пре­одо­ле­вая страх. Буд­то чув­ст­во­вал, что за ним на­блю­да­ют.

От пред­вку­ше­ния сла­до­сти гу­бы пе­ре­сы­ха­ли. И по­че­му-то в ви­с­ках сту­ча­ло, буд­то по­сле уга­ра. От неж­но-зе­ле­ной бот­вы пах­ло про­шло­год­ней слад­кой кар­тош­кой, пе­чен­ной в ко­с­т­ре. Под то­нень­ким, еще не на­брав­шим си­лу по­бе­гом в зем­ля­ном гнез­де дол­ж­на быть яд­ре­ная кар­то­фе­ли­на. Лов­кий кор­тик мяг­ко и бес­шум­но про­шел на глу­би­ну. Хо­те­лось пре­вра­тить­ся в кро­та, что­бы от­ту­да, сни­зу по­до­брать­ся, не по­вре­див ни еди­но­го пше­нич­но­го ку­с­ти­ка. Паль­цы ле­вой ру­ки про­ныр­ну­ли вдоль кор­ти­ка — вот она, кар­то­шеч­ка, са­ма сколь­з­ну­ла в ла­донь. И страх про­шел, бди­тель­ность при­ту­пи­лась, ос­то­рож­но­сти не ста­ло. То­роп­ли­во вы­тер до­бы­чу о ру­кав, ед­ва по­скоб­лил де­ре­вян­ным кор­ти­ком и, не чув­ст­вуя пес­чи­нок под зу­ба­ми, над­ку­сил. При­по­ды­мая го­ло­ву, гля­дя на ту­чу, за ко­то­рой пря­та­лось стыд­ли­вое сол­н­це, смач­но же­вал, буд­то из­го­ло­дав­ший­ся ку­те­нок. А по­том об­ли­зы­вал паль­цы.

Те­перь мож­но бы­ло уже не спе­шить: пред­по­ло­же­ния оп­рав­да­лись, ла­ком­ст­во до­бы­вать не труд­но. Про­ди­ра­ясь на пу­зе по сколь­з­ким всхо­дам от од­но­го при­зыв­но­го стеб­ля к дру­го­му, не чув­ст­во­вал ни вре­ме­ни, ни рас­сто­я­ния. Лов­ко вы­ко­вы­ри­ва­лись клуб­ни, са­ми ла­с­ти­лись к ла­до­ням, но он то­роп­ли­во скла­ды­вал их за ру­ба­ху. Ког­да на­бра­лось по­ря­доч­но, стал при­дер­жи­вать лок­тем. Так что при­хо­ди­лось под­тя­ги­вать­ся в ос­нов­ном уси­ли­я­ми од­ной пра­вой ру­ки, а де­ре­вян­ный кор­тик уже нель­зя бы­ло сда­вить зу­ба­ми, но рас­пух­шие гу­бы по­ка еще удер­жи­ва­ли его да­же в том слу­чае, ког­да он цеп­лял­ся за тра­ву. Бы­с­т­ро по­лу­ча­лось. Мож­но бы уже воз­вра­щать­ся с хо­ро­шим за­па­сом. Но ду­мал не толь­ко о сво­их брать­ях и се­с­т­рен­ках — для всех де­ре­вен­ских де­тей те­перь он за­бот­лив и добр; ни на ко­го не бы­ло обид, да­же на Борь­ку ли­шай­но­го.

А за ку­с­та­ми тер­пе­ли­во та­ил­ся вез­де­су­щий му­жик в по­лот­ня­ном пид­жа­ке. При­над­ви­нув на гла­за ко­жа­ную ке­поч­ку, из-под ко­рот­ко­го ко­зырь­ка сле­дил за дей­ст­ви­я­ми пар­ниш­ки, что­бы в са­мый удоб­ный мо­мент из­ло­вить его и до­ста­вить на об­щий по­зор, что­бы су­ро­во, по всей стро­го­сти за­ко­на, на­ка­зать глу­по­го Вить­ку и его ро­ди­те­лей. Осо­бо хо­те­лось отыг­рать­ся на от­це — Иван По­ля­ков нуж­дал­ся в про­фи­лак­ти­ке, слиш­ком уп­ря­мый он, слиш­ком че­с­т­ный с дав­них пор.

Хит­рю­щим гу­са­ком под­крал­ся вез­де­су­щий му­жик — хвать Вить­ку за ухо, при­под­нял шель­ме­ца, сда­вил ру­ки за спи­ной и ла­пот­ной обо­рой свя­зал. Скру­чен­но­го, ис­пу­ган­но по­кор­но­го, всю до­ро­гу под­тал­ки­вая ко­лен­ком и де­ргая за пе­ре­вер­ну­тое ухо, до­ста­вил в де­рев­ню.

Ни­кто не уди­вил­ся, не вскрик­нул, да­же Ли­за­ве­та оне­ме­ла от стра­ха — вот оно как. Лад­но от­ца до­ма не бы­ло, а то не ми­но­вать бы скан­да­ла, су­да — за ру­ко­прик­лад­ст­во. Сго­ря­ча-то не­ос­мот­ри­тель­но за­щи­ща­ют от­цы сво­их ви­но­ва­тых сы­нов.

Ви­тя­ня по­хво­рал не­дель­ку да вы­пра­вил­ся. Ухо, прав­да, об­вис­ло, буд­то по­мо­ро­же­но, — ле­вое ста­ло боль­ше пра­во­го. Но вско­ре все-та­ки вы­пра­ви­лось; поч­ти не­за­мет­но со сто­ро­ны, что кру­че­ное ухо от не­тро­ну­то­го от­ли­ча­ет­ся, а Ви­тя­не чув­ст­ви­тель­но — шу­мит и по­ка­лы­ва­ет в ухе-то. Он толь­ко Ти­мо­фею и ска­зал о не­ду­ге сво­ем. «Знаю, знаю. Ето по­нят­но. У са­мо­го та­кое бы­ва­ет», — бы­ла от­вет­ная от­кро­вен­ность.

Ар­се­ний За­бро­дин го­ря­чил­ся: «Еже­ли бы мо­е­го ре­бен­ка схва­тил Ско­ро­хо­дов, я бы ему всю мор­ду рас­хле­стал...»

 

 

2

 

Зве­нит, по­тре­ски­ва­ет зе­ле­но­ва­тое ноч­ное не­бо. В зо­ре­вой по­ло­се гор­бит­ся чер­но­та бес­ко­неч­ных ле­сов за ре­кой. Две жен­щи­ны, две ма­те­ри в не­раз­дель­ной пе­ча­ли при­сло­ни­лись к не­остыв­шей сте­не. Ни сло­ва ска­зать, ни ры­дать не мо­гут. А ста­ру­ха с то­нень­кой мож­же­ве­ло­вой клюш­кой, слов­но тень, за­мер­ла в от­да­ле­нии под кря­жи­сты­ми со­сна­ми. Не­у­же­ли муд­рая Мат­ре­на ста­ла про­сто бес­силь­ным ду­хом, спо­соб­ным толь­ко все ви­деть, по­мнить, по­ни­мать, со­стра­дать и со­чув­ст­во­вать да­же в са­мый глу­бо­кий ноч­ной час, но не зна­ю­щим, как по­мочь в та­кой бе­де?

В рас­тре­во­жен­ном бе­зу­теш­ном го­ре На­стасья ухо­ди­ла в ночь. На про­щанье сно­ва обе­ща­ла ей «сча­ст­ли­ви­ца» Ев­до­кия по­спра­ши­вать му­жа про мо­ло­день­ко­го свя­зи­ста Се­ре­жу, толь­ко лег­че от это­го обе­ща­ния не ста­ло ни ко­то­рой ма­те­ри, по­то­му что ве­ри­лось и не ве­ри­лось в тот яс­ный час Ти­мо­фе­е­вой па­мя­ти, от ко­то­ро­го всем бу­дет об­лег­че­ние.

Ночь кру­гом, ти­хая, бе­зу­ча­ст­ная. А но­вый день по­тре­бу­ет все те же си­лы и за­бо­ты. Сно­ва при­дут лю­ди. Вот и лад­но, не од­на...

На сле­ду­ю­щий день еще при­хо­ди­ли жен­щи­ны с го­с­тин­ца­ми; раз­го­во­ры по­лу­ча­лись труд­ные, но Ду­ня­ша так или ина­че су­ме­ла упо­мя­нуть каж­до­го, кто жил еще в Зо­ря­не или по­бли­зо­сти. Му­жи­ки за­ку­ри­ва­ли с Ти­мо­фе­ем из его но­во­го ки­се­та, го­во­ри­ли сна­ча­ла о по­го­де, за­тем о пред­сто­я­щем се­но­ко­се. По­сте­пен­но втя­ну­лись в вос­по­ми­на­ния про то, как там бы­ло на фрон­тах, ко­му и в осо­бые пе­ре­пле­ты по­па­дать при­хо­ди­лось, что до­ве­лось ви­деть, ка­кие при­ка­зы ис­пол­нять. И Ти­мо­фею за­да­ва­ли воп­ро­сы; сна­ча­ла он от­ве­чал од­но­слож­но: да, нет, был ран­енный, в гос­пи­та­ле очу­тил­ся; да, шиб­ко стук­ну­ло; нет, грудь ни­че­го, не по­мя­та...

— Пись­ма-то не раз­ре­ша­ли, что ли, пи­сать? — род­ст­вен­ник Ла­пин с каж­дым воп­ро­сом при­дви­гал­ся по­бли­же к Ти­мо­фею и при­сталь­но всмат­ри­вал­ся ему в гла­за. — Или ру­ка не вла­де­ла?

— Ка­бы мож­но, или не пи­сал? — Ти­мо­фей, по­вы­сив го­лос, нео­соз­нан­но от­ве­тил и от­вер­нул­ся к ок­ну.

Смот­рел он на близ­кий по­ле­вой про­стор, ра­до­ст­но зе­ле­не­ю­щие по­се­вы жи­та. Он по­ни­мал, что ждут от не­го ка­ко­го-то под­роб­но­го рас­ска­за о той жиз­ни под вы­со­ким бе­лым по­тол­ком сре­ди оди­на­ко­вых ко­ек и тум­бо­чек, и ре­шил­ся по­го­во­рить под­роб­нее.

— В од­ной па­ла­те тош­но бы­ло, а в дру­гой — ни­че­го, тут в общую пе­ре­ве­ли — по­ве­се­лее ста­ло. Ког­да и по­ку­рить да­дут... Днем на мо­с­тик с пе­риль­ца­ми вы­пу­ска­ли, а то и в сад. Так друг за дру­гом и хо­дим. Горь­ко­вский Сте­пан за­всег­да уж ци­гар­ку скру­тит. Хо­дил он пло­хо, как на од­ной-то но­ге? По но­чам ре­вел... По­слы­шишь, при­чи­та­ет че­го-то. По­том уж нет его. Му­жи­ки го­во­рят, увез­ли на вто­рую опе­ра­цию. Увез­ли и не при­вез­ли. Не ви­дал боль­ше Сте­па­на. Нет, не ви­дал.

— Горь­ко­вский, го­во­ришь? — уточ­не­ние по­тре­бо­ва­лось Ива­ну По­ля­ко­ву, по­то­му что у не­го род­ст­вен­ник в во­ен­ном-то гос­пи­та­ле скон­чал­ся. — Из са­мо­го Горь­ко­го или от­ку­да из Горь­ко­вской об­ла­сти? Не Вет­луж­ско­го рай­о­ну Сте­пан За­ха­ров?

— Ни­че­го не ска­зы­вал. Пись­ме­цо чи­тал один раз.

— По от­че­ст­ву чей тот Сте­пан? — за­го­рел­ся По­ля­ков, ждет, на­де­ет­ся, не вспом­нит ли Ти­мо­фей фа­ми­лию, от­че­ст­во, при­ме­ты ка­кие-ни­будь, за­да­ет и за­да­ет воп­ро­сы, аж жар­ко и душ­но ста­ло Ти­мо­фею.

— Сте­па­ном на­зы­вал­ся... или Ива­ном, вро­де Сте­пан...

— Ка­кой он, вы­со­кий, низ­кий? Наш-то усы за­всег­да но­сил, пу­чоч­ком уси­ки, как у Во­ро­ши­ло­ва. Ну? Ка­кой? Наш-то вы­со­кий, чу­ба­тый. Ну?

— Без но­ги он, на ко­с­ты­лях...

— С до­ро­ги мы. — Ду­ня­ша бы­ла вы­нуж­де­на вме­шать­ся, обе­речь Ти­мо­шу от уто­ми­тель­ных рас­спро­сов. — Дай­те че­ло­ве­ку ог­ля­деть­ся, на уме те­перь у не­го дом род­ной, да по­ле, да лес... По все­му за­ску­чал. Ох­ва­ти­ло ра­до­стью, не опом­нит­ся ни­как.

Му­жи­ки толь­ко пе­ре­гля­ну­лись, а ба­бы, вро­де бы со­гла­ша­ясь, ка­ча­ли го­ло­ва­ми. Боль­ше не бы­ло воп­ро­сов к Ти­мо­фею. По­сте­пен­но ра­зо­шлись лю­ди. Опу­сте­ло в избе, слов­но на вок­за­ле, ког­да дол­го сто­яв­ший по­езд ухо­дит. Ти­мо­фей зяб­ко по­е­жил­ся и спро­сил же­ну:

— Ку­да они все за­то­ро­пи­лись?

— Ра­бот­но те­перь, не­ко­ли рас­си­жи­вать. Лад­но. При­дут, на­ве­да­ют­ся, то­же ра­ды, что еще один му­жик при­был. Те­перь от­дох­ни, Ти­мо­ша...

Ве­че­ром Ев­до­кия по­ве­ла му­жа в ба­ню. Па­ри­ла раз­мо­чен­ным в ки­пят­ке и без то­го мяг­ким све­жим ве­ни­ком, мы­ла ще­ло­ком го­ло­ву, ска­ты­ва­ла про­хлад­нень­кой обиль­ной во­дой со смо­ро­дин­ной за­вар­кой. Он пых­тел, от­ду­вал­ся и да­же кря­кал от удо­воль­ст­вия. При­ят­ная бы­ла бань­ка. Толь­ко не­дол­го вы­тер­пел: за­кру­жи­лась го­ло­ва с не­при­вы­ку. По­спе­шил: «Оде­вай, мать, хо­ро­ше­го по­ма­лень­ку. Я и там дол­го-то не мыл­ся». Же­на на­ря­ди­ла его в по­лот­ня­ное до­маш­нее белье. Вы­ве­ла из ба­ни, под­пи­рая ос­т­рым пле­чом и при­слу­ши­ва­ясь к его гру­ди.

Пе­ре­дох­ну­ли, си­дя на краю кро­ва­ти, от­ды­ша­лись, ос­ты­ли, а по­том пи­ли чай из на­чи­щен­но­го, слов­но ор­ке­ст­ро­вая тру­ба, ве­дер­но­го са­мо­ва­ра. За­вар­ка из зве­ро­боя на­пом­ни­ла Ев­до­кии о се­но­кос­ной по­ре, дав­ний се­но­кос­ный де­нек при­ви­дел­ся. Жар­ко бы­ло. Жуж­жа­ли шме­ли, кри­ча­ли чи­би­сы-ка­нюч­ки. Над иво­вым ку­с­точ­ком с чи­ри­кань­ем пор­ха­ла длин­но­хво­стая си­ни­ца. В лож­би­не пе­ре­го­ва­ри­ва­лись ко­са­ри. Ду­ня­ша со­би­ра­ла в бу­ке­тик зем­ля­ни­ку, что­бы уго­стить Ти­мо­фея. А по­том по ве­чер­ней до­ро­ге шли они в свою Зо­ря­ну. Две фи­о­ле­то­вые те­ни то сли­ва­лись, то разъ­еди­ня­лись не­на­дол­го. Ду­ня­ша бы­ла бо­сая. Свя­зан­ные сан­да­лии бол­та­лись на граб­лях. Ти­мо­ша под­прыг­нул, по­ло­жил в них ка­меш­ки, по­ста­рал­ся сде­лать это не­за­мет­но и как ни в чем не бы­ва­ло об­нял ее. Ка­меш­ки по­бря­ки­ва­ли, но Ду­ня­ша де­ла­ла вид, что не слы­шит и ни о чем не до­га­ды­ва­ет­ся. На той же до­ро­ге ок­ру­жи­ли па­роч­ку де­ре­вен­ские со­рван­цы, за­ди­ри­сто спра­ши­ва­ли: «Вы же­них и не­ве­ста? Же­них и не­ве­ста, ведь прав­да?» Пры­га­ли, раз­ма­хи­ва­ли ру­ка­ми, кри­ча­ли вся­кую не­ле­пи­цу, сча­ст­ли­вые тем, что не от­шу­ги­ва­ют и не гро­зят им, вы­ка­ма­ри­ва­ли что хо­те­ли. Сно­ва ви­де­лась от­чет­ли­во та ве­чер­няя до­ро­га. Сно­ва по­бря­ки­ва­ли ка­меш­ки в сан­да­ли­ях.

Же­на пе­ре­се­ла к му­жу на ска­мей­ку, при­кло­ни­ла го­ло­ву на его пле­чо и про­шеп­та­ла, сгла­ты­вая на­пи­ра­ю­щие сле­зы: «Же­них и не­ве­ста». А он смот­рит­ся в на­чи­щен­ный са­мо­вар да толь­ко се­бя и ви­дит там. Го­ло­ву под­пер ру­чи­ща­ми, по­са­пы­ва­ет как би­рюк — до­воль­не­хо­нек, на­ча­ев­ни­чал­ся. Ду­ня­ша сра­зу-то не по­ду­ма­ла, что Ти­мо­фей то­же че­рез мед­ное зер­ка­ло вдаль гля­дит и дав­нее ве­чер­нее сол­н­це вы­нуж­да­ет его при­щу­ри­вать­ся. Ли­цо за­дум­чи­вое, но не мрач­ное. Мо­жет, бабья ла­с­ка рас­тре­во­жит, до­хнет на не­го свет­лой па­мятью. Ре­ши­лась, при­вста­ла, при­тя­ну­ла му­жа к се­бе и по­це­ло­ва­ла в го­ло­ву, по­том в ще­ку:

— Ти­мо­шень­ка...

— Здо­ро­во жи­вешь, — то ли об­ра­до­вал­ся, то ли уди­вил­ся Ти­мо­фей, но на же­ну и не взгля­нул да­же, толь­ко еще азар­т­нее впил­ся в са­мо­вар­ное зер­ка­ло.

— Да об­ни­ми хоть ме­ня, дол­го­ждан­ный. Мо­ло­дая бы­ла — то и де­ло ти­с­кал, по­кою не да­вал, а те­перь не сдо­га­да­ешь­ся.

По­ра­жен­ная тем, что су­ме­ла про­го­во­рить, Ду­ня­ша, вме­сто то­го что­бы раз­ре­веть­ся, за­ли­ви­сто, по-де­вичьи рас­сме­я­лась, слов­но хо­те­ла по­вто­рить для не­го свой дав­ний сча­ст­ли­вый смех. Вот тут он и уди­вил­ся, рас­пах­нул гла­за-то, схва­тил ее за пле­чи и то­же не­у­ве­рен­но всхо­ха­ты­ва­ет, чу­дак эта­кий. В па­мя­ти, в сер­д­це у Ти­мо­фея мель­к­ну­ло ощу­ще­ние  свет­ло­го,  теп­ло­го и неж­но­го.

— Ду­ня­шень­ка, — мед­лен­но, под­ра­жая же­не, про­го­во­рил.

А ве­чер был та­кой ти­хий, что звон в ушах сто­ял.

— Ско­ро се­но­ко­сить на­чи­на­ем, — ска­за­ла Ев­до­кия, ког­да улег­лись на по­кой. — К Ар­се­нию За­бро­ди­ну дав­но ко­су унес­ла, а не на­ла­дил, не­ког­да. Объ­ез­д­чик, вот и про­па­да­ет не­де­ля­ми где хо­чет. При­дет­ся Ива­на По­ля­ко­ва про­сить. А то тяп­нуть не­чем. Пло­хой ко­сой удер­га­ешь­ся... Не­дав­но от­се­я­лись — дру­гая стра­да по­до­шла. Так и кру­тим­ся. За­свет­ло вста­вай, до те­ми хло­пай­ся без роз­ды­ху. Кой раз под ут­ро за­бу­дешь­ся, как и нет те­бя, буд­то все при­ра­бо­та­но. Хро­бо­стов, бри­га­дир-от наш, в ок­но ба­ра­ба­нит: «Про­спа­ла. Вы­гре­бай­ся по­жи­вее!»

— Не про­спишь, раз­бу­жу, — по­о­бе­щал Ти­мо­фей и при­выч­но гля­нул на ча­сы, но не смог оп­ре­де­лить, ка­кой час по­ка­зы­ва­ли хо­ди­ки. Су­ме­реч­но уже бы­ло в из­бе.

Ночью спал он спо­кой­но и бес­про­буд­но. Но встал ра­но, чуть свет. Ти­хонь­ко вы­шел на крыль­цо. Рас­ку­рил труб­ку. Смот­рел на тем­ный за­реч­ный лес, при­слу­ши­вал­ся к зву­кам и шо­ро­хам ухо­дя­щей но­чи. В при­леп­лен­ных к кар­ни­зу гнез­дах ко­по­ши­лись ла­с­точ­ки. Где-то не­у­ве­рен­но ку­ка­рек­нул пе­тух. Где-то звяк­ну­ла ко­са. На ули­це по­я­вил­ся вы­со­кий су­ту­лый му­жик. Он по­звал впол­го­ло­са: «Ар­се­ний». К не­му по­до­шел вто­рой, низ­ко­рос­лый, в ши­ро­ких ве­ли­ко­ва­тых шта­нах и длин­но­по­лой об­вис­лой кур­т­ке из бре­зен­та. Они за­ку­ри­ли. На­чал­ся раз­го­вор. Все мож­но бы­ло ра­зо­брать, хоть и при­глу­шен­но они бе­се­до­ва­ли.

— Го­во­рю, жи­вой, це­ле­хо­нек, по­ни­ма­ешь? Верь не верь, — ска­зал су­ту­лый и, на­ме­ре­ва­ясь уйти, пе­ре­ло­жил ко­су с од­но­го пле­ча на дру­гое.

— По­стой. Не мо­жет быть!

— Что ты как ма­лень­кий. Го­во­рят, слу­шай. Не ве­ришь, сам дой­ди. Те­бе не греш­но, я чай. Поз­до­ро­вать­ся-то на­до.

— Прав­да, Ти­мо­ха вер­нул­ся?

— Вот еще. Иван По­ля­ков тол­ко­вал с ним вче­ра. Над­еял­ся, плот­ни­чать мож­но по­звать. Ка­кой там плот­ник. По­тол­ко­вал и по­нял: кон­ту­зией трах­ну­тый вер­нул­ся Ти­мо­фей. Та­кие, брат, де­ла. Справ­ный был му­жик. Ка­ко­во те­перь ему? При­шел к раз­би­то­му ко­ры­ту. Ни­че­го сво­е­го, все за­бы­тое. Ты не знал, что ли?

— От­ку­да знать? Ночью толь­ко при­пра­ви­лись. В го­с­тях бы­ли... Вот так Ти­ша! При­был, зна­чит, ахо­вый... А ты сам его ви­дел? — спро­сил тот, что не ве­рил в воз­вра­ще­ние Ти­мо­фея.

— Здо­ро­вал­ся. С ви­ду — нор­маль­но по­ка­зы­ва­ет. Зна­чит, го­ло­ва у не­го вро­де как без па­мя­ти. Ре­ше­то. О чем ни спро­сить, толь­ко гла­за­ми хло­па­ет и ды­шит как ры­ба. Что до кон­ту­зии знал, по­вы­чер­ки­ва­ло. Жаль му­жи­ка, ма­с­те­ро­вой... По мне, так луч­ше бы сра­зу, чем жизнь та­кая. Че­го-ни­будь из про­шло­го взмель­к­нет в го­ло­ве-то вро­де зар­ни­цы, а где, в ка­ком го­ду бы­ло — че­ло­век не зна­ет, дол­ж­но быть. Или вот как ноч­ной мол­нией вы­хва­тит из тем­но­ты ку­со­чек жиз­ни — да и опять ни­че­го не­ту.

— Де­ла-а... Мать моя род­ная. Вот это де­ла, — упав­шим го­ло­сом ска­зал ко­ре­на­стый, по­топ­тал­ся на ме­с­те, по сто­ро­нам ог­ля­ды­ва­ясь, бур­к­нул что-то и ушел. В се­нях бро­сил ко­сы — звяк­ну­ли они. Кри­чит на же­ну: «Мань­ка, кон­чай дрых­нуть!» Дол­го­вя­зый не­ко­то­рое вре­мя по­сто­ял на до­ро­ге и то­же по­шел в дом.

Ти­мо­фей вос­п­ри­нял раз­го­вор му­жи­ков не­ка­са­е­мо к се­бе, буд­то про ко­го-то дру­го­го шла речь. Ког­да же ко­ре­на­стый за­кри­чал на свою Мань­ку, по­ду­мал, что му­жик этот на­вер­ня­ка кап­риз­ный, нер­в­ный, ни за что ни про что за­би­жа­ет свою же­нуш­ку без­от­вет­ную: «Ишь рас­сер­чал, буд­то она ви­но­ва­та, что ко­сы не ус­пел по­кле­пать. — Он вы­ко­ло­тил из труб­ки в ла­донь ос­тыв­ший пе­пел, рас­тер паль­цем и сду­нул. Бы­ла у не­го та­кая при­выч­ка не­слу­чай­ная: иног­да ви­денья де­ре­вен­ско­го по­жа­ра бес­по­ко­и­ли. — Со­би­ра­лись го­луб­чи­ки се­но­кос­ни­чать, по­ди. И рас­сох­лось со­би­ранье». Тут он за­чем-то спу­стил­ся по сту­пень­кам и, сняв обут­ку, бо­сой про­шел по рос­ной тра­ве в на­прав­ле­нии к то­му до­му, ку­да вер­ну­лись му­жи­ки. Но вдруг ос­та­но­вил­ся, слов­но за­был что взять с со­бой. Гля­нул на ок­на — Ду­ня­ша не сле­ди­ла за ним. Воз­вра­тил­ся на крыль­цо. Сел на сту­пе­неч­ку. Набил в труб­ку та­бак, но не при­ку­рил: ни спи­чек, ни кре­са­ла в кар­ма­нах не на­шлось. Об­ро­нил труб­ку-то, рас­сы­пал та­бак и сам се­бя да­вай бра­нить: «Не­пу­те­вый ты му­жик, вис­ло­у­хий, со­всем как пих­ряк, — упот­ре­бил он не­по­нят­ное сло­во, ус­лы­шан­ное в ва­го­не: тол­стая шум­ли­вая ма­ма­ша так на­зы­ва­ла не­лов­ко­го, не­ук­лю­жего пар­ниш­ку, уро­нив­ше­го кар­то­фе­ли­ну под си­денье. — Бе­ре­ги та­ба­чок, нын­че его не ку­пишь, только вы­ме­нять мож­но». Опять же с чу­жих слов выстра­ива­лось рас­суж­де­ние... Не слы­шал, как же­на оклик­ну­ла, не за­ме­чал, что она ря­дом. Ду­ня­ша вста­ла на ко­ле­ни, тряп­кой вы­тер­ла муж­не­вы мок­рые но­ги, упрек­ну­ла, что не слу­ша­ет Ти­мо­фей, сво­е­воль­ни­ча­ет и се­бя не бе­ре­жет, так ведь нель­зя, сам ра­зу­мей. Надела на его но­ги ва­ля­ные «об­рез­ки», по­хо­жие на кало­ши.

— Ты ни­ку­да не хо­ди. Раз­ве что по­си­дишь на кры­леч­ке — и опять в из­бу. Пло­хо бу­дет без де­ла — пол под­ме­ти... Я Мат­ре­не на­ка­жу — при­гля­дит. По­есть за­хо­чешь — мо­ло­ко на сто­ле. От За­бро­ди­ных при­нес­ла. Ко­ро­ва у них дой­ная. Те­луш­ку от их­ней по­ку­па­ла. Слав­ная те­лу­шеч­ка. Ско­ро с хо­ро­шей ко­ро­вой и мы бу­дем. По­гля­ды­вай, мо­жет, Кра­сав­ку-то овод при­го­нит. — Она по­мол­ча­ла, еще что-то при­по­ми­ная, по­пра­ви­ла съе­хав­шую на за­ты­лок ко­сын­ку. — Ов­цы тут на за­двор­ках гу­ля­ют. Та­кие не­на­жо­ры, про­кля­тые. Да всё на на­ши гряд­ки но­ро­вят. Так и ле­зут. Из­го­родь сла­бая. Вес­ной под­прав­ля­ла ты­чин­ник, опять вы­кро­шил­ся ме­с­та­ми. Оль­хо­вый... Ну, мне ид­ти на­до. — По­сто­я­ла, гля­дя на му­жа го­ре­мыч­но­го, мо­жет, жда­ла, че­го он ска­жет.

— Лад­но, сту­пай... — Ти­мо­фей не­ук­лю­же и стес­ни­тель­но про­шел за ней толь­ко до ка­лит­ки. Так и ос­тал­ся тут, а Ду­ня по ту сто­ро­ну за­меш­ка­лась. Пе­ре­гля­ну­лись за­стен­чи­во, и обо­им ра­до­ст­но ста­ло. В до­бром на­стро­е­нии рас­ста­лись.

 

 

3

 

Сол­неч­ный свет сколь­зил по вер­ши­нам де­ревь­ев, по кры­шам. Над лу­жай­кой плыл ту­ма­нец си­не­ва­тый, что ды­мок. Вок­руг пти­цы уже трез­во­ни­ли. В де­рев­не тут и там хло­па­ли крыль­я­ми, го­ло­си­ли пе­ту­хи. Где-то сту­чал мо­ло­ток, от­би­вая ко­су. В кол­хоз­ном дво­ре шу­ме­ли ба­бы. А ко­ро­вы од­на за од­ной тя­ну­лись к ко­ло­де, по­про­бо­вав све­жую во­ду, гля­де­ли на сол­н­це, из­ред­ка мы­ча­ли, слов­но ус­по­ка­и­ва­ли бы­ка, взду­мав­ше­го бо­роз­дить зем­лю ро­га­ми. Бы­ла эта жи­вая ут­рен­няя кар­ти­на при­ят­на, ми­ла Ти­мо­фею. По­сле дли­тель­ной зам­к­ну­то­сти гос­пи­таль­но­го са­да де­ре­вен­ский про­стор, на­пол­нен­ный ут­рен­ней све­же­стью, бод­рил ду­шу и те­ло. Вспом­ни­лось, как не­дав­но воз­ле стан­ции пе­ре­го­нял па­с­тух ско­ти­ну че­рез пу­ти, и воз­ник­шее срав­не­ние убе­ди­ло в том, что здесь ста­до дру­гое, по­мень­ше и не та­кое пе­с­т­рое, спо­кой­ное и да­же сте­пен­ное, без бле­ю­щих су­ет­ли­вых коз. Ждал, ког­да все ко­ро­вы от фер­мы прой­дут в вы­гон...

Спох­ва­тил­ся: Ду­ня­ши-то нет, не­ко­му сло­во ска­зать, не у ко­го спро­сить, по­че­му ста­до без па­с­ту­ха. Один ведь ос­тал­ся опять. С бес­по­кой­ст­вом ог­ля­дел­ся и по­шел в из­бу. По­сто­ял воз­ле по­ро­га, оп­ре­де­ля­ясь в уют­ной ти­ши­не. Не­у­ве­рен­но ша­гая по од­ной по­ло­вич­ке, при­бли­зил­ся к зер­ка­лу. Он об­гла­дил ли­цо ла­донью и по­чув­ст­во­вал, что сам се­бе не­при­я­тен... Шер­ша­вый ка­кой-то. Из-под на­хму­рен­ных бро­вей тем­но гля­де­ли на не­го мут­ные чу­жие гла­за. И боль­шой гор­ба­тый нос, и тя­же­лая уг­ло­ва­тая че­люсть, и стя­ну­тая шра­мом ще­ка, и плот­но сжа­тые гу­бы при­да­ва­ли ли­цу вы­ра­же­ние же­с­то­ко­сти. Он от­шат­нул­ся от зер­ка­ла, от­вел взгляд в сто­ро­ну. Ря­дом ви­сел боль­шой по­жел­тев­ший, слов­но об­ли­тый мас­лом, пла­кат: вы­со­кая жен­щи­на в крас­ном оде­я­нии, вски­нув ру­ку, тре­вож­но зва­ла на­род. Этот пла­кат Ти­мо­фей по­мнил, мно­го раз ви­ды­вал да­же в гос­пи­та­лях. Но толь­ко те­перь эта жен­щи­на бы­ла очень близ­ко.

Тут же, воз­ле пла­ка­та, в боль­шой за­стек­лен­ной рам­ке бы­ло мно­го фо­то­гра­фий; раз­гля­ды­вал сним­ки, скло­нял го­ло­ву то в од­ну, то в дру­гую сто­ро­ну, со­сре­до­то­чен­но при­щу­ри­вал гла­за, но так ни­ко­го и не уз­нал сре­ди тех лю­дей, смот­ря­щих на не­го из се­ро­го бу­маж­но­го да­ле­ка, да­же на се­бя, оде­то­го в во­ен­ную фор­му, не об­ра­тил осо­бо­го вни­ма­ния. В дру­гой ра­моч­ке, по­мень­ше, то­же был та­кой же му­жик, а на мно­го­люд­ном сним­ке впе­ре­ди всех сто­яла жен­щи­на, смут­но на­по­ми­нав­шая Ду­ня­шу. Воз­ле нее ре­бя­те­нок при­кор­нул, ши­ро­ко­ли­цый та­кой, ко­но­па­тень­кий. Ли­цо маль­чу­га­на ше­вель­ну­лось, ожи­ло, гла­за в удив­ле­нии рас­пах­ну­лись еще ши­ре, а гу­бы что-то шеп­ну­ли. Нет, это по­чу­ди­лось — Ти­мо­фей при­кос­нул­ся к ра­моч­ке, что­бы она не ка­ча­лась боль­ше, об­ма­ном не пу­га­ла.

Ря­дом с фо­то­гра­фи­я­ми мель­те­ши­ли, слов­но мош­ка­ра, мел­кие га­зет­ные бук­вы. Дол­ж­но быть, в не­боль­шой за­ме­точ­ке бы­ло что-то важ­ное и по­то­му она встав­ле­на под стек­ло. На­до бы про­честь... Пре­жде, что­бы со­брать­ся с си­ла­ми и пре­одо­леть мель­те­ше­ние в гла­зах, Ти­мо­фей сел на длин­ную ска­мей­ку. По­гру­жен­ный в соб­ст­вен­ную ти­ши­ну, не слы­шал на­стой­чи­во­го жуж­жа­ния по­я­вив­шей­ся в из­бе пче­лы: она ты­ка­лась в стек­ло, и тень от нее лег­кой пу­шин­кой ка­са­лась по­ла. Мож­но бы тол­к­нуть створ­ки, что­бы вы­пу­стить пче­лу на сво­бо­ду, но ок­но-то рас­хля­ба­но; то­го гля­ди, стек­ла трес­нут и рас­сып­лют­ся. Не сра­зу до­га­дал­ся, что мож­но пчел­ку смах­нуть в ка­кую-ни­будь по­су­ди­ну да и вы­не­сти. По­ка ис­кал ста­кан, она са­ма на­щу­па­ла под­хо­дя­щую щел­ку в раз­би­том стек­ле, со­е­ди­нен­ном бе­ре­стя­ны­ми кру­жоч­ка­ми-пу­гов­ка­ми, с пи­с­ком про­то­чи­лась — толь­ко и ви­дел, как мель­к­ну­ла на во­ле. Вот и лад­но, вы­сво­бо­ди­лась, поле­тай ку­да хо­чешь — по­ра­до­вал­ся за пче­лу. И тут по­слы­ша­лось ему: дом тре­щит и бор­мо­чет, буд­то пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся по­ло­ви­цы, тон­кие до­ски в пе­ре­бор­ке, взды­ха­ет те­са­ная ма­ти­ца и вздра­ги­ва­ют дав­но не мы­тые по­то­ло­чи­ны, по­звя­ки­ва­ет коль­цо, вкру­чен­ное в ма­ти­цу для под­ве­ши­ва­ния зыб­ки... Вот и луб­ко­вая зыб­ка, под­вя­зан­ная че­тырь­м­я ве­ре­воч­ны­ми стро­па­ми, уют­ная, при­шат­рен­ная сит­це­вым по­лож­ком... Буд­то бы на­чал хны­кать про­сы­па­ю­щий­ся ре­бе­нок. Ти­мо­фей по­спе­шил кач­нуть люль­ку, под­шаг­нул, про­вел в воз­ду­хе ру­кой, а взять­ся-то и не за что — ни­че­го не под­ве­ше­но к зы­би­лу. Та­кие об­ман­чи­вые ви­денья слу­ча­лись и рань­ше, еще в гос­пи­та­ле, по­э­то­му Ти­мо­фей не уди­вил­ся и про­го­во­рил: «Ну вот, опять ба­ло­вать со мной...» Про­дол­жая на­ча­тое дви­же­ние, про­шел вдоль опеч­ка, кос­нул­ся ла­донью теп­лых кир­пи­чей, гля­нул на ле­сен­ку, ве­ду­щую к ле­жан­ке, на ко­то­рой сто­яли тол­стен­ные сно­пы нео­бмя­той льня­ной тре­сты...  «Зи­мой-то, ви­дать, Ду­ня­шень­ка не ус­пе­ла уп­ра­вить­ся, — со зна­ни­ем де­ла по­ду­мал он. — Те­перь под­су­шить ре­ши­ла и про­пу­стить че­рез мял­ку, а по­том по­тре­пать, по­че­сать, что­бы на тон­кую пря­жу сго­ди­лось во­лок­но». При­спи­чи­ло ему мял­ку про­ве­рить: ис­п­рав­на ли, бы­ва­ет ведь — штырь де­ре­вян­ный пе­ре­трет­ся или де­ржал­ка у би­ла от­ко­лет­ся, а то сто­яки рас­хля­ба­ют­ся.

Взя­л­ся за вы­свет­лен­ную мед­ную ско­бу, ос­мот­рел и ее, а уж по­том толь­ко от­во­рил дверь, вы­шел в про­хлад­ные се­ни. Вни­ма­тель­ным взгля­дом оки­нул чу­лан, воз­ле не­го — встро­ен­ный шкаф­чик, тут уви­дел в сте­не двер­ной про­ем, ни­чем не за­кры­тый, и, на­ме­ре­ва­ясь прой­ти в са­рай, упер­ся ру­ка­ми в ко­ся­ки. Че­рез рва­ные ды­ры в кры­ше пуч­ка­ми про­би­вал­ся свет и рас­по­ло­со­вы­вал глу­бо­кий сум­рак, па­дал во двор, по­то­му что в са­рае не бы­ло на­сти­ла — то­же ис­пи­лен на дро­ва. Хо­дить по пе­ре­ки­ну­тым меж­ду бал­ка­ми до­соч­ка­м опас­но: как по­шат­нет — и по­ле­тел в те­луш­ки­но стой­ло. «Нет, нель­зя ту­да, не лезь, Ти­мо­фей, не сво­е­воль­ни­чай», — ре­шил он, вспо­ми­ная на­ка­зы же­ны. Пе­ре­ме­нил на­ме­ре­ние — в при­ру­бе на­це­лил­ся по­бы­вать.

В ок­на при­ру­ба, за­ко­ло­чен­ные сни­зу дран­ка­ми, све­ту все-та­ки по­сту­па­ет до­ста­точ­но, мож­но ог­ля­деть­ся-при­смот­реть­ся. Пер­во-на­пер­во уви­дал три по­лки, из сдво­ен­ных до­сок пу­щен­ные по сте­не. На них — вся­кая не­нуж­ная по­су­да: гра­фи­ны, са­ха­рен­ки раз­но­го раз­ме­ра и фа­со­на, про­дол­го­ва­тые бу­тыл­ки, об­мо­тан­ный бе­ре­стой топ­ник, не­сколь­ко гли­ня­ных кри­нок. В пе­ре­днем уг­лу при­ру­ба сто­ит со­бран­ный ткац­кий стан. Где-то уже ви­ды­вал Ти­мо­фей та­кую ма­ши­ну и знал, для че­го она пред­наз­на­че­на.

Стран­но, жен­ское ткац­кое ре­мес­ло ему бы­ло по­нят­но во всех под­роб­но­стях, буд­то сам не­дав­но рас­став­лял крос­на и ткал тон­кое льня­ное по­лот­но, при­год­ное на по­ло­тен­ца и да­же на ру­ба­хи. Он сел на ска­ме­еч­ку перед при­швой, вспо­ми­на­ю­ще ог­ля­дел бер­до и чеп­ки, уз­рел на по­до­кон­ни­ке чел­нок. На­шел­ся и при­ту­жаль­ник с рез­ной бе­рен­дей­кой на кон­це — он по­пе­рек ста­на лежал. За­бав­ная на нем бе­рен­дей­ка — изо­бра­же­ние заячьей, об­жа­той уша­ми го­ло­вки. Рез­ная мор­доч­ка ласко­во ткну­лась в ла­донь, и от это­го при­кос­но­ве­ния при­ят­но ста­ло на ду­ше. Из-за сте­ны буд­то бы ска­за­ла Ду­ня­ша: «Хо­зя­ин, до­воль­но бе­рен­де­ить». Зна­чит, руг­ну­ла му­жа за то, что за­ни­ма­ет­ся пу­с­тя­ка­ми...

«Са­ма в нянь­ки по­са­ди­ла», — че­рез не­ко­то­рое вре­мя ото­звал­ся он и сно­ва не гля­дя по­тя­нул­ся ру­кой, что­бы кач­нуть зыб­ку. Да и на­прас­но. Ог­ля­нул­ся — вме­сто зыб­ки ря­дом-то вы­со­кая ду­бо­вая сту­па, воз­ле нее сто­ят при­зе­ми­стые же­рон­ки с об­шар­пан­ным луб­ко­вым обо­дом, — ви­дать, по­кру­ти­ли, бы­ва­ло, эту руч­ную ме­лен­ку, по­мо­ло­ли на ней, по­до­бы­ва­ли му­ки. За­хо­те­лось по­тро­гать жер­но­ва. По­до­шел, с уси­ли­ем по­вер­нул круг — за­гро­хо­та­ло в при­ру­бе, а на пол по­сы­па­лась круп­ка. Скло­нил­ся, смах­нул круп­ку в ла­донь, по­про­бо­вал на вкус, и уди­ви­ло его: хлеб­ным-то не пах­нет, не ос­тат­ки зер­на в жер­но­вах со­хра­ни­лись, зна­чит. Ню­хал круп­ку, еще раз про­бо­вал: по­хо­жа она на ли­по­вые опил­ки. Для ку­риц, на­вер­но, Ев­до­кия мо­ло­ла — ре­шил Ти­мо­фей. Он не за­ду­мы­вал­ся над тем, по­че­му бы­ло пу­с­то в муч­ном ла­ре и в лу­кош­ках, ду­пе­лыш­ках, по­че­му за­пы­ли­лись гра­фи­ны, бу­тыл­ки, мо­лоч­ные крин­ки и за­пу­тан па­у­ти­ной ро­жок у топ­ни­ка, по­че­му за­ржа­вел сто­ляр­ный ин­с­т-­ру­мент.

В боль­шую из­бу вер­нул­ся, ког­да по­чув­ст­во­вал, что на­до бы по­о­бе­дать. В печь не за­гля­нул, съел ос­тав­лен­ные для не­го на сто­ле два яйца, вы­хле­бал по­ло­ви­ну плош­ки ссе­ды­ша — в гос­пи­та­ле его про­сто­ква­шей на­зы­ва­ли, еще и чай­ку по­пил, три чаш­ки на­ли­вал из боль­шо­го фар­фо­ро­во­го чай­ни­ка, в ко­то­ром мя­та бы­ла за­ва­ре­на. Хлеб­ные крош­ки смах­нул со сто­ла в ла­донь, рассмот­рел точ­но так, как не­о­бык­но­вен­ную му­ку из жер­но­вов рас­смат­ри­вал, и взял их гу­ба­ми, при­чмок­нул от удо­воль­ст­вия — слад­ки­ми по­ка­за­лись ос­тат­ки до­маш­не­го праз­д­нич­но­го хле­ба, ис­пе­чен­но­го Ду­ня­шей в честь воз­вра­ще­ния му­жа.

Дав­няя не­яс­ная то­с­ка, одо­ле­вав­шая не­ред­ко там, от­ку­да при­ехал, на мгно­ве­ние про­сну­лась в нем от это­го хлеб­но­го за­па­ха. Мо­жет быть, не осоз­на­вая горь­кой раз­лу­ки, тре­во­жил­ся пе­ре­ме­на­ми во всем, сре­ди че­го про­те­ка­ла спо­кой­ная пред­во­ен­ная жизнь, тя­го­тил­ся ти­ши­ной уз­на­ва­е­мо­го пя­ти­стен­ка, от­стра­нен­но­стью от лю­дей. Мо­жет быть, пред­уга­ды­вал, что имен­но здесь, воз­ле боль­шой пе­чи, си­дел ког­да-то в ожи­да­нии пи­ро­гов из све­жей пше­нич­ной му­ки.

Не­от­чет­ли­во, слов­но во сне, уви­дел он в ши­ро­ко рас­пах­ну­тых две­рях пар­ниш­ку. Сто­ит, зна­чит, пар­ниш­ка за по­ро­гом, пе­ре­сту­пить не ре­ша­ет­ся, ру­ки пе­ред грудью де­ржит, а в ру­ках — узе­лок.

— Это я, дя­дя Ти­мо­ша. Ря­би­ны су­ше­ной те­бе при­нес. От ря­би­ны по­лег­ча­ет, ес­ли го­ло­ва бо­лит. У нас на чер­да­ке мно­го. Бу­дешь? — Ви­тя­ня По­ля­ков, по­беж­дая не­у­ве­рен­ность, то­ро­пил­ся ра­зом все объ­яс­нить. — По­про­буй, не бой­ся. Я вче­ра две гор­сти съел от уга­ру в ба­не — по­лег­ча­ло.

— Ря­би­ну люб­лю. — Ти­мо­фей знал эту яго­ду, в гос­пи­та­ле Шу­ра иног­да при­но­си­ла по ве­точ­ке.

Ви­тя­ня, бо­сой и по­то­му осо­бен­но ти­хий, про­тя­ги­вая ру­ки, по­до­шел к Ти­мо­фею:

— По­нрави­т­ся, еще при­не­су. Смор­щи­лась толь­ко, не та­кая скус­ная, как зи­мой...

— Спа­си­бо, брат. За это мо­ло­дец...

Пар­ниш­ка раз­вер­нул тря­пи­цу.

— Вот! — И на ли­цо его с ед­ва за­мет­ны­ми ко­но­пуш­ка­ми вро­де бы прыг­ну­ли оран­же­вые от­све­ты, хо­тя ря­би­на бы­ла не столь яр­кая, что­бы из­лу­чать свет, но крас­но­ва­то-оран­же­вая при­глу­шен­ность мор­щи­ни­стых ягод все рав­но теп­ли­лась на сто­ле, вро­де бы да­же от них до­шло до Ти­мо­фея теп­ло.

— На­до по­про­бо­вать. — Он взял ве­точ­ку, от­щип­нул сра­зу три са­мые круп­ные яго­ды, ос­то­рож­но рас­ку­сил, и горь­ко­ва­то-кис­лый вкус лад­но при­шел­ся к хлеб­но­му за­па­ху.

— Ешь, не бой­ся. — Ви­тя­ня при­дви­нул­ся к не­му на ска­мей­ке, то­же от­щип­нул ягод­ку да и бро­сил в рот, слов­но се­меч­ко под­сол­неч­ное. — Нын­че, го­во­рят, мно­го ря­би­ны-то бу­дет, как в тот год.

А в ка­кой имен­но год — об этом и не ска­зал пар­ниш­ка, буд­то все дол­ж­ны знать и по­мнить оди­на­ко­во, что ему по­мнит­ся. Ви­тя­ня, ко­неч­но, на­звал бы, ес­ли бы спро­сил Ти­мо­фей.

— Ой, слад­ка ведь она, мо­роз­цем при­хва­чен­ная, — про­дол­жал он, вспо­ми­ная дав­ний раз­го­вор с про­хо­див­шим че­рез де­рев­ню фрон­то­ви­ком Кон­стан­ти­ном. — Слад­ка!.. Мо­ро­же­ную не так едят, сна­ча­ла в ла­дош­ках на­до по­дер­жать, что­бы по­о­тош­ла. Так дя­дя Ко­с­тя учил.

— Пра­виль­но, пра­виль­но... Дя­дя твой Кон­стан­тин-от, срод­ст­вен­ник? Где он те­перь?

— А не знаю, до­ма, на­вер­но, в Лош­ко­ве. Нет, не род­ня. С вой­ны шел, по ра­не­нию. Ру­ку обор­ва­ло. Ле­вый ру­кав со­всем пу­с­той...

— У ко­го ру­ку... У ко­го обе но­ги...

— Без ног-то ху­же. А без ру­ки ни­че­го. И ко­сы кле­пать мож­но, и ко­сить. Вон дя­дя Ге­но Хро­бо­стов да­же уме­ет на се­но­ко­се сто­жить.

Ти­мо­фей пих­нул це­лую горсть ря­би­ны, жу­ет, ста­ра­тель­но при­чмо­ки­вая, а Ви­тя­ня ди­вит­ся на не­го и ра­ду­ет­ся.

— Прав­да, скус­ная?

— Гор­чит ма­лень­ко, — под­стра­и­ва­ясь к пар­ниш­ке, от­ве­тил Ти­мо­фей и для убе­ди­тель­но­сти, на­вер­но, смор­щил­ся да и кряк­нул.

— Ой, по­стой-ка, че­го по­ка­жу. — Ви­тя­ня уже со­всем ос­во­ил­ся — по­нял, что не стра­шен за­быв­чи­вый дя­дя Ти­мо­ша, ни­сколь­ко не страш­ный, зря Оля да По­ля по­ба­и­ва­ют­ся его, ми­мо до­ма бе­гом бе­га­ют.

Ви­тя­ня раз­гре­ба­ет ря­би­ну, оты­ски­ва­ет яго­ды по­круп­нее, по­лу­чше.

— Вот эта и эта. Вот смот­ри, дя­дя Ти­мо­ша, звез­доч­ка. У каж­дой на до­ныш­ке звез­доч­ка. Пра­виль­ная, пя­ти­ко­неч­ная! Ну, ви­дишь?

Ти­мо­фей при­щу­ри­ва­ет­ся:

— Точ­но, ви­жу.

— На­ша звез­да! Хит­ро при­ро­да ри­су­ет, — по­вто­ря­ет Ви­тя­ня сло­ва фрон­то­ви­ка.

Дав­нее детское вос­хи­ще­ние жи­ло в нем до сих пор и, как осо­бен­ная ра­дость и гор­дость, воз­вы­ша­ло его не раз в раз­го­во­рах с од­но­клас­с­ни­ка­ми, пе­ред дру­ги­ми людь­ми, ко­то­рых он встре­чал впер­вые, да­же пе­ред от­цом и ма­терью. Каж­дую осень, как толь­ко при­хо­ди­ла по­ра со­би­рать при­хва­чен­ную за­мо­роз­ка­ми ря­би­ну, воз­вра­ща­лось это гор­дое «на­ша звез­да!». А те­перь вот пар­ниш­ка удив­лял сво­им зна­ни­ем еще од­но­го че­ло­ве­ка.

— Хит­ро... Хит­ро ри­су­ет, — по­вто­рил Ти­мо­фей.

 

 

Гла­ва седь­мая

 

 

1

 

 Пе­ре­ме­нив­ша­я­ся Олень­ка те­перь не ко­кет­ни­ча­ла. Ве­ла она се­бя сдер­жан­но — с то­го дня, как вер­ну­лась с кур­сов, вро­де бы при­пе­ча­ли­лась. Ан­д­рей мно­го го­во­рил, сме­ял­ся, на­зы­вал де­вуш­ку си­не­гла­зой си­ни­цей и при­гла­сил на тан­цы. Она от­ка­за­лась, по­то­му что на тан­цы не лю­бит хо­дить и во­об­ще нет вре­ме­ни, луч­ше книж­ку по­чи­тать. «Ты дру­гую при­гла­си», — не без­раз­лич­но по­со­ве­то­ва­ла она. И на тан­цы Оля не при­шла в тот ве­чер. Но и Ан­д­рей боль­ше в про­во­жа­тые не на­пра­ши­вал­ся. То­же за­рыл­ся в кни­ги. А по ве­че­рам бро­дил воз­ле Марь­и­но­го до­ма, в ок­но за­гля­ды­вал, на Олень­ку смот­рел. В один из та­ких ве­че­ров и при­ду­мал сти­хо­тво­ре­ние. Про лю­бовь. А пло­хо вро­де по­лу­чи­лось, как-то бес­чув­ст­вен­но.

На дру­гой день при встре­че с Оль­гой дол­го мол­чал — ду­мал: чи­тать сти­хи или не чи­тать?

— По­че­му ты мол­чишь? — спро­си­ла Оль­га.

Ан­д­рей не ожи­дал, что она о чем-ни­будь спро­сит, и не сра­зу от­ве­тил:

— Я о те­бе ду­маю.

— Обо мне не­че­го ду­мать. Ты о се­бе луч­ше по­раз­мыс­ли. По­че­му тог­да не вы­сту­пил на со­бра­нии? Ре­шил, что луч­ше в те­ни за спи­на­ми дру­гих от­си­жи­вать­ся? А до по­ры до вре­ме­ни не­до­воль­ст­во вы­ска­зы­вал.

— Вон что... И за ме­ня все зна­ешь... Да, мол­чал... Ме­ха­ник — по­жи­лой че­ло­век.

— А вод­ку хле­стать за чу­жой счет — не по­жи­лой?

— Ка­кая ты...

— Вот та­кая...  По­че­му, ду­ма­ешь, не пе­ре­ве­лись ха­пу­ги?

— Ты за­вод­ная. Я те­бе сти­хи хо­тел про­чи­тать... Про лю­бовь.

— Ко­му-ни­будь дру­го­му по­чи­тай. А я слу­шать не хо­чу! — Олень­ка очень сер­ди­лась, и, что бы он ни ска­зал, все вро­де бы раз­дра­жа­ло ее. — Ты на воп­рос от­ве­чай. По­че­му? По­че­му лю­ди лов­чат?

— Та­кие бы­ли во все вре­ме­на. До­бро и зло со­су­ще­ст­ву­ют. Ты оли­цет­во­ря­ешь до­бро, я, ра­зу­ме­ет­ся, — зло.

Она улыб­ну­лась. И ли­цо ее опять ста­ло та­кое же на­ив­ное, ми­лое, как тог­да при пер­вой встре­че в кон­то­ре. Оля не же­ла­ла встре­тить­ся с ним взгля­дом, — бо­я­лась, что он мо­жет про­чи­тать в ее влаж­ных зе­ле­но­ва­тых гла­зах то, что ему не по­ло­же­но еще знать. Ан­д­рей был уве­рен: Оля го­во­рит со­всем не то, о чем ду­ма­ет. Но ведь и ему са­мо­му то­же ну­жен был этот от­вле­чен­ный спа­си­тель­ный раз­го­вор. Она за­мол­ча­ла. Ан­д­рей по­нял: то, что про­ис­хо­ди­ло с ней, бы­ло — но­вое, зо­ву­щее и пу­га­ю­щее со­сто­я­ние; по­чув­ст­во­вал стук сво­е­го взвол­но­ван­но­го сер­д­ца, оно рос­ло и под­ни­ма­лось, по­то­му что од­на-един­ст­вен­ная на всем бе­лом све­те Олень­ка Но­с­ко­ва бы­ла ря­дом. Та­ин­ст­вен­ная вза­и­мо­связь ро­ди­лась меж­ду ни­ми, ког­да взгля­ды встре­ти­лись.

...Олень­ка не ста­ла ждать, ког­да он вер­нет­ся с раз­груз­ки; ска­зав, что спе­шит к под­ру­гам, убе­жа­ла.

Ан­д­рей по­мо­гал ре­бя­там рас­ка­ты­вать воз, по­лу­ча­лось у не­го все лов­ко, слов­но уже из­ряд­но по­ра­бо­тал на раз­груз­ке. Ему ка­за­лось, что нет те­перь та­ко­го де­ла, с ко­то­рым бы он не спра­вил­ся. Ра­бо­чие да­же удив­ля­лись:

— Си­ла у те­бя, па­рень, чер­тов­ская! И крюч­ком вла­де­ешь. — Пред­ла­га­ли: — Да­вай к нам в бри­га­ду. Мах­ни ру­кой на на­чаль­ст­во и без вся­ких хло­пот ка­тай крюч­ком ба­ла­ны.

— А ес­ли не вы­дер­жу?

— Вы­дю­жишь.  Всту­пи­тель­ный эк­за­мен, счи­тай, сдал.

Тут и по­до­шел ка­кой-то па­рень.

— Бу­дем зна­ко­мы, — ска­зал па­рень и по­дал ру­ку. — Ев­ге­ний Лу­че­нков, кор­рес­пон­дент. А вы, ес­ли не оши­ба­юсь, Ан­д­рей Зай­цев.

— Так точ­но.

— Очень при­ят­но. На лов­ца и зверь бе­жит. Цель моей встре­чи с ва­ми — по­го­во­рить о жиз­ни мо­ло­де­жи в по­сел­ке. Зна­е­те, про­ри­со­вы­ва­ет­ся про­ти­во­ре­чи­вая кар­ти­на: од­ни при­жи­ва­ют­ся сра­зу, хо­ро­шо ра­бо­та­ют и, в об­щем-то, не ви­дят про­блем, а дру­гие — не­до­воль­ны, чу­вс­т­ву­ют се­бя вре­мен­ны­ми, жа­лу­ют­ся на ску­ку, на низ­кий уро­вень ор­га­ни­за­ции тру­да. Есть и третьи. Эти и про­бле­мы ви­дят, и ра­бо­та­ют, и вре­мен­ны­ми се­бя не счи­та­ют. На­сколь­ко мне из­ве­ст­но, вы от­но­си­тесь к третьей груп­пе. Во вся­ком слу­чае, я по­лу­чил та­кую ин­фор­ма­цию от ря­да то­ва­ри­щей. А как вы са­ми оце­ни­ва­е­те те­пе­реш­нее свое по­ло­же­ние?

Гос­по­ди! Этот офи­ци­аль­ный тон, эта ла­ви­на слов... Ан­д­рей по­жал пле­ча­ми. Он ре­шил: на­до че­го-то при­ду­мы­вать, врать, что­бы из­ба­вить­ся от рас­спро­сов.

— У вас есть вре­мя для бе­се­ды сей­час? — спро­сил га­зет­чик.

— Я, я... не го­тов. Я, — Ан­д­рей за­меш­кал­ся. — Я спе­шу. У ме­ня друг в боль­ни­цу по­пал. Дру­га на­до на­ве­стить.

— Серь­ез­но? Это ин­те­рес­но. Мож­но с ва­ми? Воз­ни­ка­ет не­о­жи­дан­ный по­во­рот.

— Сна­ча­ла мне на­до кое-что ку­пить.

— Ко­неч­но, ко­неч­но. Это не­об­хо­ди­мо. Зна­чит, сна­ча­ла в по­се­лок. По до­ро­ге ус­пе­ем по­го­во­рить. По­ни­ма­е­те, за­втра чуть свет бу­дет ма­ши­на, и я уез­жаю в дру­гой лес­п­ром­хоз.

— По­ни­маю. Жизнь на ко­ле­сах.

«На­до же, на­ка­чал­ся на мою го­ло­ву», — ду­мал Ан­д­рей. Не­о­хот­но и с раз­дра­же­ни­ем от­ве­чал на воп­ро­сы. Мо­ло­дой жур­на­лист, оче­вид­но, чув­ст­во­вал это и не­сколь­ко раз пы­тал­ся пе­рей­ти на шут­ли­вый тон: по­ин­те­ре­со­вал­ся, есть ли тут хо­ро­шень­кие дев­ча­та, не вы­бе­га­ют ли ночью на леж­нев­ку вол­ки и не при­хо­ди­лось ли Ан­д­рею встре­чать­ся с мед­ве­дем. Ко­неч­но, его то­же мож­но по­нять: черт зна­ет, как и под­сту­пить­ся к не­зна­ко­мо­му че­ло­ве­ку, в та­кой спеш­ке «раз­го­во­рить» его. На­до по­ско­рее от­ве­тить на все воп­ро­сы и про­стить­ся, по­же­лать сча­ст­ли­во­го пу­ти.

— Бли­же к де­лу. У нас ма­ло вре­ме­ни, — ска­зал Ан­д­рей, ос­та­но­вив­шись на под­вес­ном мо­с­ти­ке, об­ло­ко­тил­ся на пе­ри­ла.

— Итак, воп­рос пер­вый. Он ка­са­ет­ся лич­но те­бя, Ан­д­рей, — кор­рес­пон­дент сме­нил тон. — И ме­ня, ко­неч­но. Я то­же толь­ко еще на­чи­наю. Хо­тя, по­мнишь, лю­ди ус­пе­ва­ли мно­гое сде­лать. Ну, на­при­мер, мо­ло­дог­вар­дей­цы. Лад­но. Вот ты при­ехал в по­се­лок. Все вок­руг чу­жое. Кто из ме­с­т­ных жи­те­лей боль­ше все­го за­ин­те­ре­со­вал те­бя и чем?

— Чем? Это труд­но ска­зать. Каж­дый, с кем я впер­вые стол­к­нул­ся, был мне ин­те­ре­сен. Ле­во­нов­на в до­ме при­ез­жих, где ты бу­дешь но­че­вать... Тех­нич­ка в клу­бе. Не знаю ее име­ни. На­чаль­ник ле­со­пун­к­та Со­ловь­ев, его тут Шор­ш­нем зо­вут, ма­с­тер Вик­тор Ва­силь­е­вич Вал­ков... Вот бы с кем на­до по­го­во­рить о про­бле­мах. Он лес лю­бит, по­ни­ма­ет, тре­во­жит­ся о том, как к не­му от­но­сить­ся; сколь­ко и где ру­бить — его вол­ну­ет.

— Прав­да, это ин­те­рес­но. Но пи­са­ли не раз. И по­том... У нас та­кая га­зе­та. Сей­час дру­гая цель. За­ду­ма­ли мы раз­во­рот, на ко­то­ром под­ни­ма­ем мо­ло­деж­ные про­бле­мы лес­но­го по­сел­ка.

— Всю­ду про­бле­мы. Жизнь те­чет обык­но­вен­но, про­сто и слож­но. Каж­дый ее вос­п­ри­ни­ма­ет по-сво­е­му: од­но­му — хо­ро­шо, дру­го­му — все ос­то­чер­те­ло.

— А те­бе?

— Зна­ешь, ус­тал я се­год­ня. Де­ло у ме­ня, ид­ти на­до.

— Еще один воп­рос мож­но?

— Да­вай.

— Твои то­ва­ри­щи мне ска­за­ли, что ты не­пло­хо ри­су­ешь и со­чи­ня­ешь сти­хи, иг­рал в сбор­ной во­лей­боль­ной. Ка­ко­му из этих ув­ле­че­ний сей­час от­да­ешь пред­поч­тение?

— Ни­ка­ко­му. Не­ког­да.

— А в во­с­к­ре­сенье чем за­ни­ма­ешь­ся? — до­тош­но и на­зой­ли­во на­пи­рал па­рень. Но Ан­д­рей тер­пел и де­р-жал­ся, на­де­ясь, что от не­го тре­бу­ет­ся от­вет на са­мый по­след­ний воп­рос, пе­ре­чис­лил все, чем су­мел за­пол­нить ми­нув­шее во­с­к­ре­сенье:

— Чи­таю. Ку­па­ем­ся. Иг­ра­ем в во­лей­бол. Хо­дим на тан­цы. Еще че­го? Де­вуш­ка у ме­ня есть... — Он не до­го­во­рил — до кон­ца «рас­ка­лы­вать­ся» со­всем ни к че­му.

— Оль­га Но­с­ко­ва. Знаю, — рав­но­душ­но, де­ло­ви­то ска­зал па­рень бух­гал­тер­ским го­ло­сом и сно­ва сде­лал по­мет­ку в блок­но­те. — А она чем ув­ле­ка­ет­ся?

— Вы­ши­ва­ет. Да-да. Кре­стом и гладью! — та­ким же де­ло­ви­тым то­ном от­ве­тил Ан­д­рей и спро­сил: — За­ку­рить не най­дет­ся? — Он по­ни­мал, что кон­фу­зить пар­ня не на­до, но и вы­хо­да боль­ше не бы­ло, ре­шил пред­ло­жить: — Пой­дем в об­ще­жи­тие. Ре­бя­та ме­ня дав­но ждут. Тор­же­ст­во у нас се­год­ня хо­ло­стяц­кое — день рож­де­ния от­ме­ча­ем.

— Чу­дес­но! В не­при­нуж­ден­ной об­ста­нов­ке, но­вые де­та­ли по­я­вят­ся. — Па­рень до­стал ко­роб­ку па­пи­рос «Каз­бек». За­ку­ри­ли. По­шли. И не шли да­же, а бе­жа­ли. Со сто­ро­ны, на­вер­но, ка­за­лось, что Ан­д­рей убе­га­ет от мо­ло­до­го га­зет­чи­ка.

В об­ще­жи­тии бы­ло шум­но. От по­ряд­ка, на­ве­ден­но­го ут­ром, и сле­да не ос­та­лось. Кро­ва­ти при­дви­ну­ты к даль­ней сте­не, по­се­ре­ди­не ком­на­ты — «сдво­ен­ный» стол, за­став­лен­ный бу­тыл­ка­ми, кон­сер­в­ны­ми бан­ка­ми. Пет­ру­ха трень­кал на ги­та­ре и стра­даль­че­ски тя­нул: «И пус-ка-а-а-ай со сто-на-ми пла-а-чут глу-у-ха­ри-ии...» Двое пар­ней — друж­ки Пет­ру­хи из дру­го­го об­ще­жи­тия — ко­па­лись в па­те­фо­не. «Ес­ли бы за­я­вить­ся по­рань­ше... — ду­мал Ан­д­рей. — Опять даль­ше пьян­ки фан­та­зия не пошла». Он ог­ля­нул­ся. Га­зет­чик сто­ял на по­ро­ге, слов­но под­ро­сток, не ре­ша­ясь вой­ти.

— За мое здо­ровье тут уже упот­ре­би­ли... Ре­ша­ют про­бле­му сво­бод­но­го вре­ме­ни. На­ши лю­би­те­ли аб­сен­та в суб­бот­ний ве­чер.

— Бы­ва­ет, — ска­зал па­рень. — Я и не та­кое ви­дел. Ча­с­т­ный слу­чай.

Пет­ру­ха по­чув­ст­во­вал, что в ком­на­те есть по­сто­рон­ние, и друж­ки при­тих­ли.

— Брат­цы-кро­ли­ки, у нас го­с­ти! — сде­лал ши­ро­кий жест. — Про­шу, Ев­ге­ний! Я же го­во­рил, к нам обя­за­тель­но на­до зай­ти. Весь цвет по­сел­ка тут. Пе­ре­до­вой шо­фер ну­жен — по­жа­луй­ста. Я пе­ред ва­ми. Луч­ший сле­сарь? Вот он. Тут и два мо­ло­дых трак­то­ри­ста у нас, и — ря­дом с ва­ми — Ан­д­рей Зай­цев. А ты че­го, Ан­д­рю­ха, за­бу­рил­ся, что ли, где? Мы ус­та­ли ждать. Да­вай ве­ди праз­д­ник, хо­зяй­ст­вуй.

— Че­го тут хо­зяй­ст­во­вать? — ти­хо ска­зал Ан­д­рей. Но и сам ви­но­ват пе­ред ре­бя­та­ми: не смог по­рань­ше ра­бо­ту за­кон­чить. А тут еще этот кор­рес­пон­дент на­ка­чал­ся. И стыд­но пе­ред ним, ко­неч­но. Ду­ра­ку по­нят­но, что врал, от­ви­ли­вал от раз­го­во­ра. И по­лу­ча­ет­ся, что из-за этой вот пьян­ки.

Ан­д­рей ви­дел: ре­бя­та и без до­пол­ни­тель­ных се­ми­де­ся­ти грам­мов пья­ны, знал, что и без это­го они про­гал­дят всю ночь, про­спо­рят о пу­с­тя­ках до хри­по­ты и ути­хо­ми­рят­ся толь­ко ут­ром. Уже не раз так бы­ло. И сам он ни­ког­да не от­ви­ли­вал от та­ких ком­па­ний, от­ды­хал и за­бы­вал­ся в дол­гом шу­ме. Но се­год­ня ему хо­те­лось уйти по­ти­хонь­ку.

На­стро­е­ние про­свет­ли­лось. И ког­да смот­рел на ос­ты­ва­ю­щий за­кат, ви­дел там ми­лое ли­цо Олень­ки. И вдруг, под за­на­вес, вот та­кая ми­шу­ра. На­до при­тво­рять­ся, чтоб ко­го-то не оби­деть.

Пет­ру­ха на­чал при­ста­вать к кор­рес­пон­ден­ту, «под­ки­ды­вал» ка­вер­з­ные воп­ро­сы, по­том хва­стал­ся, буд­то бы пе­ред ре­бя­та­ми, что опять боль­ше всех вы­вез дре­ве­си­ны и его сфо­тог­ра­фи­ро­ва­ли для рай­он­ной га­зе­ты. Он встал, скре­стив ру­ки на гру­ди, на­чал фи­ло­соф­ст­во­вать о том, как на­до в на­сто­я­щее вре­мя ра­бо­тать и жить. Он был уве­рен, что зна­ет жизнь луч­ше всех этих пар­ней, ус­пел сде­лать ку­да боль­ше, судь­ба к не­му бла­го­склон­на, по­то­му как и сам не раз­маз­ня, а ра­бо­тя­га. Петь­ку рас­пи­ра­ло са­мо­мне­ние. Ан­д­рей смот­рел на не­го и по­че­му-то жа­лел. Не­сколь­ко ме­ся­цев на­зад, тог­да в клу­бе, он за­ви­до­вал уве­рен­но­сти это­го пар­ня, уме­ю­ще­го про­сто стро­ить от­но­ше­ния. А те­перь жа­лел. И кор­рес­пон­ден­та бы­ло жаль, и ре­бят. За то, что они смот­рят в рот Пет­ру­хе, слу­ша­ют, вос­хи­ща­ют­ся и да­же за­ви­ду­ют. Чем он луч­ше дру­гих? По­че­му все сме­ют­ся над этим ло­зун­гом Раз­ма­ха­е­ва: «Мне хоть тра­ва не ра­с­ти, бы­ло бы се­но»? Так ведь это та же фи­ло­со­фия «до лам­поч­ки»...

— Ты пой­дешь? — спро­сил Пет­ру­ха.

— Ку­да? — Ан­д­рей не до­га­дал­ся, о чем воп­рос.

— Слов­но не зна­ет, на мо­ем пу­ти встал да еще овеч­кой при­ки­ды­ва­ет­ся. А я жду ре­зон­но­го от­ве­та, не то се­год­ня еще по­пыт­ку сде­лаю. Пой­ду к ней и на­чну ла­пать.

— Как... ты... ска­зал?

Пет­ру­ха рас­хо­хо­тал­ся.

— Гля­ди­те, он еще и на ме­ня. От­бил Оле­ну и ко­сит­ся. Но зна­ешь, толь­ко миг­ну—пташ­кой ко мне при­летит.

Ан­д­рей стис­нул зу­бы и схва­тил Пет­ру­ху за во­рот. Тот рва­нул­ся и по­мрач­нел, зло при­щу­рил гла­за, ти­хо и хлад­но­кров­но ска­зал:

— Спо­кой­нее, маль­чик. Ко­гот­ки по­ло­ма­ешь.

— Не на­до, ре­бя­та. Это пP­шло. — Жур­на­лист снял оч­ки и бли­зо­ру­ки­ми гла­за­ми смот­рел то на од­но­го, то на дру­го­го.

— Ни­че­го не бу­дет. Ко­са на ка­мень... Это так по­ка. Гля­ди, Зай­чик, те­бя ждет да­ма сер­д­ца.

Олень­ка рас­пах­ну­ла дверь. Ан­д­рей уви­дел ее и рас­те­рял­ся.

— Ваш пар­т­нер, ми­лая, ли­шен чув­ст­ва юмо­ра, — заго­во­рил Пет­ру­ха и вя­ло опу­стил­ся на стул. Он, ви­димо, то­же был сра­жен не­о­жи­дан­ным по­яв­ле­ни­ем девуш­ки.

Олень­ка бы­ла в бе­лом платье с васильками по всему «полю».

— Оча­ро­ва­тель­ная де­вуш­ка, — меч­та­тель­но ска­зал кор­рес­пон­дент, на­дел оч­ки. — Про­хо­ди­те, по­жа­луй­ста.

— Нет, нет, Оля, не на­до! — воз­ра­зил Ан­д­рей, по­спеш­но про­стил­ся с ре­бят­а­ми.

...Они, де­ржась за ру­ки, бе­жа­ли к ре­ке и сме­я­лись. Ан­д­рей ра­до­вал­ся не толь­ко то­му, что вы­рвал­ся из тес­ной ком­на­ты, в ко­то­рой ку­ри­ли, спо­ри­ли о пу­с­тя­ках, ехид­ни­ча­ли, хва­ста­лись друг пе­ред дру­гом ре­бя­та, об­ма­ны­ва­ли се­бя на­пу­ск­ной бес­печ­но­стью и зна­чи­мо­стью. Хо­ро­шо сде­ла­ла Олень­ка, хо­ро­шо, что при­шла. Как-то так по­лу­чи­лось... Они бе­жа­ли, тол­ка­лись, и гу­бы их кос­ну­лись. Все бы­ло в том по­це­луе: и ра­дость, и вол­не­ние, и неж­ность, и лю­бовь, и... В нем не бы­ло ни ро­бо­сти, ни стыд­ли­во­сти. Этот слу­чай­ный по­це­луй от­крыл им обо­им то, что еще не при­хо­ди­лось ис­пы­ты­вать.

Они сто­яли на вы­со­ком бе­ре­гу, и ка­за­лось им, что ре­ка ос­та­но­ви­лась. Лу­на све­ти­ла им луч­ше сол­н­ца.

— Хо­чешь, до­ста­ну лу­ну? Нет, не от­ту­да. Ту­да вы­со­ко. Ту­да — толь­ко на кос­ми­че­ском ко­раб­ле. Вон она — в ре­ке, — ос­то­рож­но ска­зал Ан­д­рей.

— Ой, прав­да!

— От­вер­нись! — Он раз­дел­ся и с раз­бе­гу ныр­нул в омут. Уже в по­ле­те слы­шал, как Оля вскрик­ну­ла: «Ой, не на­до!»

Вы­ныр­нув, по­плыл раз­ма­ши­сто, ощу­щая не­бы­ва­лую си­лу и лег­ко­сть во всем те­ле.

— Ты ви­дишь ме­ня, Оля?! — Ан­д­рей ку­пал­ся в лун­ной до­рож­ке. — Я при­лу­ня­юсь. Са­мо­чув­ст­вие от­лич­ное!

— Ты зо­ло­той! — кри­ча­ла Оля. — Ты весь зо­ло­той.

— А во­да та­кая го­лу­бая!

Упа­ла в тем­ный лес звез­да. Лу­на спря­та­лась за бы­с­т­ро бе­гу­щим об­ла­ком. По бе­ре­гу пол­зла тень. Олень­ке од­ной бы­ло пло­хо:

— Я бо­юсь од­на. Воз­вра­щай­ся ско­рей!

— Не бой­ся.

— Здесь страш­но. Там, за той бо­ло­ти­ной, клад­би­ще.

— За­чем ты об этом ду­ма­ешь?

 

*  *  *

 

Мир пе­ре­ме­нил­ся... Все слов­но бы про­мы­то теп­лым до­ждем и об­ла­ска­но сол­н­цем...

Они каж­дый ве­чер де­ла­ли от­кры­тия. Ока­за­лось, что по­се­лок, ес­ли на не­го гля­деть свер­ху, очер­та­ни­я­ми по­хож на бук­ву, с ко­то­рой на­чи­на­ет­ся са­мое пре­крас­ное сло­во. Луч­шее вре­мя го­да, на­вер­но, осень, по­то­му что осенью бы­ва­ет мно­го сва­деб, а луч­шее вре­мя су­ток ран­нее ут­ро — про­сы­па­ешь­ся и ду­ма­ешь: ве­че­ром сви­да­ние. Они зна­ли: мож­но раз­го­ва­ри­вать гла­за­ми, на­хо­дить друг дру­га в тем­но­те по ды­ха­нию, мол­ча петь песни. Они зна­ли: ота­ва на лу­гу та­кая же мяг­кая, шел­ко­ви­стая, как во­ло­сы у Оль­ги, а ко­рич­не­вый мох в древ­нем ле­су уп­ру­гий, слов­но во­ло­сы у Ан­д­рея. Под­вя­лен­ная, ут­ром ско­шен­ная тра­ва к ве­че­ру пах­нет зем­ля­ни­кой, а су­хая, сме­тан­ная в стог, — ма­ли­ной, смо­ро­ди­ной и еще ди­ким хме­лем. Оси­но­вые ли­с­тья хло­па­ют в ла­до­ши. Ко­ро­стель вы­го­ва­ри­ва­ет скри­пу­чим го­ло­сом: «Ан-дрю-дрю-шень­ка». Ук­лей­ки, вы­пры­ги­вая из во­ды, вскри­ки­ва­ют влаж­ны­ми сла­бень­ки­ми го­ло­са­ми: «Ол-ле­на!» Олень­ка и Ан­д­рей по­ни­ма­ли, что ко­зо­дой жа­лу­ет­ся в вы­ши­не: «Пе­ре­ве­лись кра­си­вые ко­зо­до­и­хи, влю­бить­ся бы, а не в ко­го, один вот ле­таю». Ока­зы­ва­ет­ся, ут­рен­няя ро­са хо­лод­нее ве­чер­ней. Ко­с­тер бы­с­т­рее раз­го­рит­ся, ес­ли скло­нить­ся над ним вдво­ем.

Олень­ка убе­ди­лась, что с Ан­д­ре­ем не страш­но ни тем­ной ночью в дре­му­чем ле­су, ни в гро­зу сре­ди ог­ром­ной вы­руб­ки, ни­ког­да не бы­ва­ет хо­лод­но и гру­ст­но. Она те­перь и ра­бо­ту свою де­ла­ла так, буд­то посто­ян­но был ря­дом Ан­д­рей, смот­ре­ла на все его глаза­ми.

Они раз­лу­ча­лись не­на­дол­го. В оди­ноч­ку — скуч­но. Вме­сте хо­ди­ли к Ле­во­нов­не и по­мо­га­ли ей на­во­дить по­ря­док в ого­ро­де, в са­ду. Уже не­сколь­ко раз бы­ва­ли у Вал­ко­ва, пи­ли чу­дес­ный чай из мед­но­го ве­дер­но­го само­ва­ра. Очень нра­ви­лось си­деть за сто­лом на бе­ре­зо­вых чур­ба­ках и слу­шать не­то­роп­ли­вые рас­суж­де­ния седо­го че­ло­ве­ка о том, что граж­да­нин оп­ре­де­ля­ет­ся имен­но в их го­ды.

Вал­ков го­во­рил им: каж­дый жи­ву­щий на зем­ле дол­жен вы­ра­стить хо­тя бы од­но де­ре­во, вы­та­щить хоть один топ­ляк из ре­ки, со­брать ки­ло­грамм со­сно­вых и ело­вых се­мян. На ра­бо­те обыч­но не­мно­гос­лов­ный, де­ло­ви­тый, он был строг, а до­ма рас­суж­дал про­стран­но, с со­мне­ни­ем, за­да­вая са­мо­му се­бе и слу­ша­ю­щим мно­го воп­ро­сов. Они, Оля и Ан­д­рей, по­ни­ма­ли, что Вал­ко­ву нуж­ны со­бе­сед­ни­ки — с ни­ми от­та­чи­вал мыс­ли, слов­но го­то­вил­ся к боль­шой ди­с­кус­сии. На­вер­но, он пи­сал ка­кую-то статью, и по­лу­ча­лась она не­у­бе­ди­тель­ной, по­то­му что, как Вик­тор Ва­силь­е­вич ска­зал, у не­го ма­ло кон­к­рет­ных фак­тов.

Ча­е­пи­тия у Вал­ко­ва не про­хо­ди­ли бес­след­но.

Как-то ина­че ста­ли смот­реть на свою жизнь, при­дир­чи­вее, что ли, ана­ли­тич­нее. Но как даль­ше жить? Это­го они не зна­ли, не ви­де­ли еще, в чем кон­к­рет­но на­до се­бя про­яв­лять, что от них за­ви­сит...

Од­наж­ды он по­че­му-то ни с то­го ни с се­го ска­зал:

— Кровью сво­их то­ва­ри­щей сво­бо­ду не по­ку­па­ют...

 

 

2

 

Судь­бы сов­па­да­ют и пе­ре­кре­щи­ва­ют­ся, жизнь не-

­о­жи­дан­но стал­ки­ва­ет лю­дей, про­ис­шед­шее в ли­хую го­ди­ну аука­ет­ся се­год­ня. Чей-то об­лик, слов­но бы вы­хва­чен­ный на мгно­ве­ние из ту­ман­ной мглы, на­пом­нит о пе­ре­жи­том. Па­мять все по­ста­вит на свои ме­с­та, каж­до­му воз­даст дол­ж­ное, че­рез оп­ре­де­лен­ное ис­то­ри­че­ское вре­мя она мо­жет ох­ва­тить про­жи­тую че­ло­ве­ком жизнь и да­же все жиз­ни  од­ной семьи, все­го ро­да в мно­го­гран­ной вза­и­мо­свя­зи с дру­ги­ми жиз­ня­ми, ос­ве­щая осо­бен­ным све­том са­мые даль­ние те­ни.

 

*  *  *

 

Ес­ли те­бя за­гна­ли в бо­ло­то, как даль­ше су­ще­ст­во­вать, ка­ки­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми и на­деж­да­ми? Что па­мять твоя воз­вра­ща­ет, что­бы со­хра­ни­лось че­ло­ве­че­ское в чув­ст­вах тво­их и по­мыс­лах? Сам свой срок оп­ре­де­лить не мо­жешь, не да­но знать, где и ког­да за­хлеб­нешь­ся соб­ст­вен­ной кровью и бо­лот­ной жи­жей. Про­шло­го у те­бя нет, бу­ду­ще­го быть не мо­жет. Имя твое не­из­ве­ст­но, воз­раст твой не­по­ня­тен, знак но­мер­ной три или че­ты­ре ра­за ме­нял­ся. И те, кто ря­дом с то­бой ко­по­шат­ся еще се­год­ня, за­втра мо­гут не встать, а встав­ши — мо­гут не уз­нать, не уви­деть, не оп­ре­де­лить, где и ког­да ви­де­ли те­бя, по­то­му что за­хлеб­нув­ший­ся в кро­ви или бо­лот­ной ка­ше на­всег­да те­ря­ет свой об­лик; скрю­чен­ный, за­ко­че­не­лый, ско­ван­ный ут­рен­ним вор­ку­тин­ским хо­ло­дом, стук­нет­ся в об­щую от­валь­ную яму. По­ка ты на сво­их но­гах, де­ла­ешь хоть ка­кую-то ра­бо­ту, дви­же­ние со­гре­ва­ет. А вот сел воз­ле во­ды, по­мыш­ляя уто­лить жаж­ду, раз­гля­дел свое от­ра­женье и по­нял, что кон­чи­на твоя близ­ка: оз­ноб ко­ло­тит смер­тель­но. Иног­да те­бе ка­жет­ся: если ког­да-то рань­ше в чу­жом це­хе, под не­мец­кой ко­ман­дой, де­лая чер­то­ву ра­бо­ту, с ди­ким ужас­ным на­зна­че­ни­ем, своей не­ра­сто­роп­но­стью ты мог за­мед­лить ад­с­кое вер­ченье ма­ши­ны не­по­нят­но­го про­из­вод­ст­ва, то здесь, в сво­их ле­сах, на­по­ми­на­ю­щих о бли­зо­сти ро­ди­ны, мед­лить нель­зя, каж­дый по­те­рян­ный час, быть может, на це­лый ме­сяц ото­дви­га­ет до­сроч­ную во­лю. По­пы­тай­ся не ду­мать о по­след­нем ша­ге, бе­рись за по­руч­ни тач­ки, ве­зи обык­но­вен­ный пе­сок по сколь­з­ким гор­бы­ли­нам, что­бы рос­ла на­сыпь и впе­ред про­дви­га­лась до­ро­га. Не спра­ши­вай, ско­ро ли, ку­да она вы­ве­дет, что по­ве­зут по ней, но ду­май о поль­зе Оте­че­ст­ву — и те­бе ста­нет хоть чу­точ­ку теп­лее.

«Оч­нись, Кра­ля!» — кто-то за­бот­ли­во под­тол­к­нет, по­мо­жет рас­пря­мить­ся, и ты вспом­нишь, что в ше­с­т­на-д­цать лет ли­цо твое бы­ло по­хо­же на де­вичье — за то и про­з­ва­ли Кра­лей.

Хва­та­ясь за вер­ши­ны чах­лых ело­чек, об­ре­тая рав­но­ве­сие, слу­хом пой­мешь, за­дер­жишь воз­ле се­бя при­не­сен­ные вет­ром дав­ние зву­ки де­ре­вен­ско­го гу­лянья, гар­мош­ка при­слы­шит­ся, и ба­ла­лай­ка звень­к­нет. В по­мут­нен­ном зре­нии за­иск­рит­ся реч­ная во­да, гу­бы обож­жет по­це­лу­ем Та­неч­ки За­ле­со­вой — и ста­нешь ты зна­ю­щим свой дом, от­ца с ма­терью, млад­ших брать­ев Во­лодь­ку да Лень­ку. Без это­го знанья нет ни в чем ни­ка­ко­го смыс­ла, имя соб­ст­вен­ное не нуж­но. А вот встал да ух­ва­тил­ся за по­руч­ни, по­ка­тил тач­ку в ту сто­ро­ну, где по­мнят и ждут те­бя, вро­де и сил при­ба­ви­лось, ко­с­т­ля­вым те­лом чу­ешь зем­лю под со­бой, уже не под тво­и­ми но­га­ми чав­ка­ет бо­ло­то, уже не ты пер­вый за­мер­т­во па­да­ешь под со­про­вож­да­ю­щим уда­ром, хо­тя ты, как и дру­гие в этом по­то­ке, на­зван «из­мен­ни­ком Ро­ди­ны» по статье 58-1б и вряд ли твоя до­ля, твоя участь бу­дет от­ли­чать­ся от то­го, что уже по­стиг­ло мно­гих...

По­ка в ру­ках у те­бя тач­ка, по­ка ты дви­жешь­ся в ту сто­ро­ну (где дом и во­ля, где по­мнят имя твое, не зная, где ты, что с то­бой, мо­жет быть, все еще ждут), иног­да при­хо­дят вос­по­ми­на­ния и ви­дят­ся сны. Тол­кай­ся в этом по­то­ке уми­ра­ю­щих на хо­ду, де­ржись на но­гах, что­бы про­пол­з­ти в су­мер­ках по ба­ра­ку на свои на­ры по­даль­ше от па­ра­ши, по­то­му что ря­дом с ней хо­ро­ший сон ни­ког­да не при­дет. И ес­ли уда­ст­ся со­греть­ся, уви­дишь сквозь ми­раж­ные кру­ги дав­нее ле­то и се­бя в нем. В этих снах ты по­мнишь се­бя жи­вым, по­мнишь се­бя че­ло­ве­ком. И по­ка ты мо­жешь сво­им хо­дом про­бить­ся к на­рам, у те­бя со­хра­ня­ет­ся на­деж­да.

Ты спо­со­бен ду­мать о дру­гих — зна­чит, еще есть на этом све­те, еще жив, не унич­то­жен, не рас­топ­тан... Кра­леч­ка. Со­ко­лик. Ми­лый Ва­сеч­ка. Ива­нов Ва­си­лий Ти­мо­фе­е­вич. Раз­вед­чик...

Те­бе не да­но знать, ког­да и где по до­ку­мен­там вспом­нят твое имя. Но сер­д­ца род­ных, близ­ких, зна­ко­мых то­с­ку­ют по те­бе. Жизнь стал­ки­ва­ет этих лю­дей за­ко­но­мер­но, и не­о­жи­дан­но судь­бы пе­ре­кре­щи­ва­ют­ся. В слу­чай­ных встре­чах и в чьих-то при­зна­ни­ях один че­ло­век уз­на­ет о дру­гом; хо­тя нить твоей жиз­ни дав­но по­те­ря­на, мать ве­рит, что ты жив и ча­с­то ви­дит те­бя во сне, буд­то бы не­сешь в по­ле от­цу крин­ку с ква­сом. Она не зна­ет, что по но­чам те­бя гло­жут вши, ты хле­щешь се­бя си­не­ва­ты­ми мос­ла­сты­ми ру­ка­ми, шка­ря­ба­ешь до кро­ви ко­жу и кри­чишь, буд­то бы в бре­ду, ка­кие-то не­чле­но­раз­дель­ные воз­гла­сы, по­то­му что ра­зу­чил­ся про­из­но­сить сло­ва и не сме­ешь их вы­го­ва­ри­вать да­же сон­ный. Ты за­пре­тил се­бе быть го­во­ря­щим — так удоб­нее для са­мо­сох­ра­не­ния; кро­ме стран­но и хрип­ло вы­дав­лен­но­го од­наж­ды в сон­ном от­ча­янии «кра-ля», ни­кто не слы­шал еди­но­го сло­ва. Ты на­у­чен: сло­ва уд­ли­ня­ют срок вер­нув­ших­ся от­ту­да, с чу­жой зем­ли, в со­рок ше­с­том го­ду. Од­наж­ды в ва­го­не, на­зы­ва­е­мом «те­лят­ник», ты по­де­лил­ся с со­се­дом: не­мцы раз­ные бы­ли, мол, вот с ни­ми вме­сте та­с­кал на фаб­ри­ке по­ро­ду... И за это ли от­кро­ве­ние или за что-то дру­гое на кру­том су­де по­лу­чил в своей стра­не до­бав­ку. А су­ди­ли ско­пом, пе­ред ва­го­ном без до­про­са и след­ст­вия объ­яв­ля­ли при­го­вор.

Ва­си­лий с мель­чай­ши­ми под­роб­но­стя­ми по­мнил каж­дый свой день с вес­ны со­рок ше­с­то­го, а что бы­ло рань­ше, луч­ше не вспо­ми­нать — тог­да не про­го­во­ришь­ся во сне, а что­бы не про­го­во­рить­ся, на­до са­мо­му за­глу­шить свой го­лос, за­быть его, свы­ка­ясь с мол­ча­ни­ем. По­мнить и не го­во­рить — в этом ви­де­лась воз­мож­ность спа­се­ния? Но по­че­му так? По­че­му этот му­жик-ох­ран­ник ве­лел: «Хо­чешь вы­жить — мол­чи, будь по­те­ряв­ший мол­ву. Я тог­да по­мо­гу те­бе». Не сра­зу по­нял на­ме­ре­ния му­жи­ка, уз­нал его фа­ми­лию. «Но­с­ков», — его ок­лик­ну­ли од­наж­ды. Но до­ве­рять­ся ли ему? Ры­же­ва­тый, су­ту­лый Но­с-­ков. Усы та­ба­ком под­па­лен­ные, рас­ко­сые гла­за пря­чут­ся под лох­ма­ты­ми об­вис­ши­ми бро­вя­ми. Ши­нель спе­ре­ди об­хле­ста­на и чер­на от бо­лот­ной жи­жи. Не под­ни­мая го­ло­вы, по этой ши­не­ли да по за­па­ху мах­ры мож­но уз­нать: ря­дом сто­ит ох­ран­ник Но­с­ков — зна­чит, пе­ре­дыш­ка по­зво­ли­тель­на, он при­тво­рит­ся, что не ви­дит твою мед­ли­тель­ность.

 

 

Гла­ва вось­мая

 

Смут­ное вол­не­ние вновь под­ня­ло Ти­мо­фея и по­ве­ло по из­бе, под­тал­ки­вая к то­му, что бы­ло уже об­ла­ска­но при­кос­но­ве­ни­ем ос­то­рож­ных муж­ских рук, при­сталь­ным теп­лым взгля­дом. Опять что-то шеп­тал сфо­тог­ра­фи­ро­ван­ный маль­чик, опять буд­то бы за­хны­кал в зыб­ке ре­бе­нок и скре­жет­ну­ло вкру­чен­ное в ма­ти­цу коль­цо. Все по­вто­ри­лось, толь­ко бук­вы уже не мель­те­ши­ли пе­ред гла­за­ми, а ров­ны­ми строч­ка­ми вста­ли в два ни­зень­ких стол­б­ца, под ко­то­ры­ми круп­нее на­пе­ча­та­ны имя и фа­ми­лия — Ев­до­кия Ива­но­ва. Так... Зна­чит, Ев­до­кия Ива­но­ва че­го-то в га­зе­ту пи­са­ла, по­то­му и в рам­ку пи­са­ни­на встав­ле­на. Ти­мо­фей об­ра­до­вал­ся до­гад­ке и стал чи­тать. Не­то­роп­ли­во скла­ды­вал сло­ва, как Шу­ра учи­ла в гос­пи­та­ле. «В на­шей бри­га­де пя­те­ро. Мы гру­зим лес на ма­ши­ны. И ра­бо­та­ем с пол­ной от­да­чей сил. Все де­вуш­ки по­до­бра­лись ра­бо­тя­щие. В бри­га­де пол­ная со­гла­со­ван­ность. Рань­ше на по­груз­ке при­ме­ня­лись ве­рев­ки, а те­перь у нас есть баг­ры. Эти баг­ры об­лег­ча­ют труд груз­чи­ков и по­вы­ша­ют про­из­во­ди­тель­ность. При­ме­няя их, на­ша бри­га­да вы­шла на пер­вое ме­с­то. С по­мощью ве­ре­вок гру­зи­ли ма­ши­ну 40—50 ми­нут, а баг­ра­ми 15—20 ми­нут. С при­бы­ти­ем ле­со­во­за ус­та­нав­ли­ва­ем по­кат­ни и за­ни­ма­ем свои ме­с­та воз­ле шта­бе­ля. Трое вста­ем к ком­лю брев­на, ос­таль­ные — к вер­ши­не. За­тем вты­ка­ем баг­ры в се­ре­ди­ну тор­цов под уг­лом 40—45 гра­ду­сов и по ко­ман­де на­чи­на­ем гру­зить. В этом нов­ше­ст­ве сек­рет на­ше­го ус­пе­ха. Ев­до­кия Ива­но­ва, бри­га­дир бри­га­ды груз­чи­ков из кол­хо­за ”Мир тру­да“».

Не каж­дое сло­во бы­ло по­нят­но, но чте­ние до­ста­ви­ло удо­воль­ст­вие: все-та­ки сам ра­зо­брал­ся. И он вспом­нил, что на уг­ло­вой по­лке ут­ром ви­дел стоп­ку га­зет, са­мые ниж­ние из ко­то­рых уже ус­пе­ли по­бу­реть. Усел­ся к ок­ну, что­бы по­свет­лее бы­ло, и на­чал гром­кую чит­ку, не про­яв­ляя осо­бо­го ин­те­ре­са к со­дер­жа­нию, а до­воль­ст­ву­ясь скла­ды­ва­ни­ем не­при­выч­ных слов. На­зва­ние га­зе­ты — «Тру­до­вик» — на­пе­ча­та­но круп­ны­ми чер­ны­ми бук­ва­ми, а сло­ва в пра­вом уг­лу свер­ху — бук­ва­ми по­мель­че, как в бук­ва­ре, ко­то­рый са­ни­тар­ка Шу­ра, бы­ва­ло, в па­ла­ту при­но­си­ла. Но те­перь и ма­лю­сень­кие бу­ков­ки не мель­те­ши­ли пе­ред гла­за­ми, не вы­пры­ги­ва­ли из чет­ких стро­чек. Скла­ды­ва­лось лег­ко и про­сто, где бы ни на­чи­нал чи­тать Ти­мо­фей.

На дру­гой стра­ни­це со­об­ща­лось об ос­во­е­нии вы­пу­ска мощ­ной се­но­ко­сил­ки — зна­ко­мое это сло­во об­ра­до­ва­ло Ти­мо­фея — на Лю­бе­рец­ком за­во­де сель­ско­хо­зяй­ст­вен­но­го ма­ши­но­стро­е­ния. Но­вая ко­сил­ка  име­ет пять ре­жу­щих  ап­па­ра­тов и де­ла­ет за­хват в де­сять мет­ров. Она при­во­дит­ся в дви­же­ние мо­то­ром в трид­цать ло­ша­ди­ных сил. Ма­ши­на рас­хо­ду­ет чуть боль­ше ки­ло­грам­ма го­рю­че­го на гек­тар и за час мо­жет ско­сить до пя­ти-ше­с­ти гек­та­ров тра­во­стоя.

Тут по­па­лось ему боль­ше по­нят­ных слов, и по­то­му еще раз про­чи­тал со­об­ще­ние, уже вни­кая в смысл. Ко­сил­ка, тра­во­стой, ло­ша­ди­ная си­ла, ре­жу­щий ап­па­рат, гек­та­ры, ско­сить, за­хват — все это сли­лось во­е­ди­но и вы­зва­ло вдруг ви­де­ние ран­не­го ту­ман­но­го ут­ра на ни­зин­ном лу­гу, по ко­то­ро­му па­ра до­брых ло­ша­дей тя­нет стре­ко­чу­щую ко­сил­ку, а над тра­вой, ка­ча­ясь на зыб­ком си­денье, буд­то бы плы­в­ет он сам, Ти­мо­фей Ива­нов, оде­тый в про­стор­ную по­лот­ня­ную ру­ба­ху. Сол­н­це еще за ле­сом, и по­то­му в ни­зи­не про­хлад­но; влаж­но стре­ко­чет бе­га­ю­щий нож, мок­рый ша­тун, мель­кая в тра­ве, ча­с­то тол­ка­ет этот зуб­ча­тый взбле­ски­ва­ю­щий нож, и ров­ной гря­дой ло­жит­ся сза­ди ко­ше­ни­на. Ло­ша­ди по­слуш­ны и силь­ны, их ра­ду­ет стре­кот ко­сил­ки, про­хлад­ное раз­долье, за­пах цве­ту­щих трав...

Он за­то­ро­пил­ся в чте­нии, слов­но взял при­мер с но­вой ко­сил­ки с за­хва­том в де­сять мет­ров. Лег­ко, без осо­бо­го на­пря­же­ния, скла­ды­ва­лись сло­ва, но все-та­ки гла­за ус­та­ли. От­ры­вать­ся от чте­ния не хо­те­лось — при де­ле, да за­ман­чи­во-то как. Но в гла­зах за­мель­те­ши­ло опять, и го­ло­ва кру­гом по­шла. На­до сно­ва на по­ле­вой про­стор по­смот­реть, авось по­лег­ча­ет. Точ­но, на от­кры­тую даль ус­т­ре­мил­ся взгля­дом, все ви­дать от­чет­ли­во: и пе­ре­ле­сок, и ма­лень­кое стро­ень­и­це там, и ряд­ки всхо­дов, и кру­той гли­ни­стый бе­рег. Ну вот и на­ла­ди­лось... Он сно­ва об­ра­тил­ся к га­зе­те и, на­ткнув­шись на муд­ре­ные сло­ва, дол­го раз­би­рал на­зва­ния но­вых сор­тов кар­то­фе­ля: «кун­г­ла», «ка­лэв», «вы­ру­ла­нэ», «лин­да». Сна­ча­ла-то вро­де все ладно го­во­ри­лось про кар­то­фель ран­ний. Кар­то­шка — де­ло из­ве­ст­ное — зе­мель­ку по­мяг­че лю­бит. «Вон она в ого­ро­де как гу­с­то зе­ле­не­ет, — по­ду­мал он, преж­де чем по­гля­деть. А гля­нул — и прав­да, ров­ные ря­доч­ки проклю­ну­ты, хо­ро­шо взош­ла по­сад­ка. — Но тут, в га­зете, про что на­пи­са­но? Вот ведь че­го уго­раз­ди­ло напри­ду­мы­вать! Вы­го­во­рить труд­но, а рас­тить ка­ко­во? Все на ого­ро­де пе­ре­ме­ша­ет­ся, где что по­са­же­но — не упом­нишь».

И вдруг по­тя­ну­ло ле­де­ня­щим осен­ним вет­ром, про­скво­зи­ло ра­зом за­ты­лок, спи­ну. Ти­мо­фей зяб­ко по­е­жил­ся. На­зад обер­нул­ся... Яр­кий свет, упав­ший на пол от­ра­же­ни­ем от зер­ка­ла, ре­за­нул гла­за. По­ло­ви­цы блес­ну­ли, слов­но бу­лыж­ная до­ро­га в го­ло­ле­ди­цу. Из­ба пре­вра­ти­лась в гро­хо­чу­щий фур­гон, под­бро­шен­ный взрыв­ным тол­ч­ком. Гул­ко уда­ря­лись в ме­тал­ли­че­ские сте­ны ка­кие-то ящи­ки, с тре­ском раз­ле­та­лись в щеп­ки, и рас­сы­пал­ся звон­кий мо­ро­же­ный кар­то­фель, про­ска­ки­вал в рва­ные ще­ли на дни­ще фур­го­на... Въед­ли­во тыр­ка­ли ав­то­мат­ные оче­ре­ди... За­пах­ло па­ле­ни­ной и слад­кой пе­че­ной кар­тош­кой... Уши свер­лил скре­жет ме­тал­ла...

Ког­да Ти­мо­фей с тру­дом при­под­нял го­ло­ву с за­тек­ших рук, при­встал, опи­ра­ясь на край сто­ла, и по­нял, где на­хо­дит­ся, сол­н­це уже све­ти­ло в бо­ко­вую ра­му. По­сте­пен­но сол­н­це сни­зи­лось за по­сох­шие вер­ши­ны че­ре­мух, и те­ни от вет­вей ис­по­ло­со­ва­ли пол ко­лю­чей пу­та­ни­ной. Он по­ду­мал, что на­до вый­ти на ули­цу, по­си­деть на за­ва­лин­ке, под­ста­вив за­ты­лок ве­чер­не­му све­ту. Толь­ко вы­шел и на­чал спу­скать­ся по сту­пень­кам, де­ре­вен­ские ма­лы­ши ис­пу­ган­но вспор­х­ну­ли с бре­вен и по­мча­лись под го­ру к ре­ке. Лег­ко и ве­се­ло бе­жа­ли они — по­за­ви­ду­ешь! Ос­та­но­ви­лись вда­ле­ке и об­рат­но гля­дят, вро­де бы со­би­ра­ют­ся воз­вра­щать­ся, слов­но ок­лик­ну­ли их, по­зва­ли до­мой.

Но де­ти боль­ше не вер­ну­лись, не по­ра­до­ва­ли ще­бе­тань­ем. Под­жи­дал бы­ло их, ра­за два или три ру­кой ма­хал: мол, иди­те-ка сю­да, не бой­тесь, не тро­ну, не оби­жу, че­го ме­ня бо­ять­ся, са­ми по­су­ди­те. Толь­ко не по­ня­ли они, сво­и­ми де­ла­ми за­ня­лись: ку­выр­ка­лись, бе­га­ли, а по­том и пол­за­ли по тра­ве, слов­но ис­ка­ли че­го, тут и со­всем ис­чез­ли из ви­ди­мо­сти. Ве­се­лый смех да пе­ре­би­ва­ю­щие его вы­кри­ки «За­бы­то­ха!» все-та­ки до­ле­та­ли из-за пе­ре­ле­ска.

«Вот так! Во­на че­го кри­чат ре­бя­тиш­ки... За­бы­то­хой, зна­чит, на­рек­ли, — обид­чи­во рас­суж­дал Ти­мо­фей, и до­сад­ли­вая мысль, не до­сти­гая от­чет­ли­во­сти, вер­те­лась в го­ло­ве. — И пра­во, за­чем бы­ло у ок­на си­деть, на во­лю на­до, на во­лю!» Вы­шел на крыль­цо-то и по­чув­ст­во­вал: каж­дый дом, каж­дое де­ре­во, за­бор и ку­с­ти­ки сво­и­ми тай­ны­ми гла­за­ми осуж­да­ю­ще смот­рят на не­го.

Встре­во­жи­лась, за­ме­та­лась ду­ша, но­ро­вит ко все­му по-род­ст­вен­но­му при­кос­нуть­ся: то по­ка­жут­ся зна­ко­мы­ми на­лич­ни­ки на чьем-то не­жи­лом до­ме и вы­зо­вут горь­кую то­с­ку; то взмель­к­нет, взды­бит­ся пе­ред гла­за­ми бе­лый конь вме­сто той гу­ля­ю­щей по­сре­ди де­рев­ни ни­ку­дыш­ной ста­рой кля­чи; то сза­ди на­ка­тит­ся не­ров­ный ро­кот, за­глу­шит, за­тем­нит пе­ву­чий и пе­с­т­рый мир, жут­ким жа­ром об­даст за­ты­лок и вспо­тев­шую спи­ну; то дроб­ный стук лег­ких мо­лот­ков до­ле­тит от со­сед­ней кры­ши, а гля­нет ту­да Ти­мо­фей — ни­че­го не уви­дит, и по­ка­жет­ся ему, что опоз­дал; как ни спе­шил, но не ус­пел по­мочь плот­ни­кам; то из даль­не­го вет­хо­го стро­ень­и­ца воз­ле ов­ра­га на­не­сет за­па­хом рас­ка­лен­но­го ме­тал­ла, и ус­лы­шат­ся бу­ха­ю­щие уда­ры ку­вал­ды, и за­но­ют сжа­тые в ку­лак паль­цы, буд­то бы по­сле оне­ме­ния на мо­ро­зе на­чнут от­хо­дить в теп­ле... Он сто­ял в рас­те­рян­но­сти пе­ред этим род­ным ми­ром и то­мил­ся му­чи­тель­ным же­ла­ни­ем по­нять свою связь с ним в те­пе­реш­нем оди­но­че­ст­ве.

Крас­не­ли кро­ны де­ревь­ев, вы­со­кие конь­ки дра­ноч­ных и те­со­вых крыш, скво­реч­ни­ки на но­вых жер­дях, а че­ре­му­хи уже бы­ли фи­о­ле­то­вы­ми и ка­за­лись еще стар­ше. Ког­да-то мощ­ный рас­куд­ряв­лен­ный куст воз­ле пя­ти­стен­ка при­ма­ни­вал ре­бят­ню оби­ли­ем на ре­дкость слад­ких ягод. Те­перь лишь кое-где на вет­ках тем­не­ли чер­ные то­чеч­ки. Кро­ны че­ре­мух ста­ли ку­цы­ми, все шесть ство­лов, ис­хо­дя­щих от од­но­го кор­ня, на­вис­ли в раз­ные сто­ро­ны, и по­то­му в се­ред­ке об­ра­зо­ва­лась пу­с­то­та. Вер­х­ние вет­ви, над­са­жен­ные, по­би­тые гра­дом, слов­но спу­тан­ная про­во­ло­ка, тон­ко и жа­лоб­но по­скри­пы­ва­ли под каж­дым дви­же­ни­ем воз­ду­ха, от­пу­ги­ва­ли роб­ких птиц: это вы­со­ко ле­та­ю­щие ла­с­точ­ки не при­бли­жа­лись к ним, а вот на бе­ре­зы иног­да са­ди­лись. «Дол­ж­но быть, обид­но де­ревь­ям...» — че­рез это пред­по­ло­же­ние Ти­мо­фей на­шел в се­бе сход­ст­во с че­ре­му­ха­ми и тем оп­рав­ды­вал на­сто­ро­жен­ность ре­бя­ти­шек, убе­га­ю­щих от не­го.

Од­наж­ды он по­рань­ше вы­шел на за­ва­лин­ку, что­бы под­жи­дать Ду­ня­шу с по­ко­са. До тем­но­ты бы­ло еще да­ле­ко, но не си­де­лось, на ули­це — охот­нее: и че­ре­му­хи вот ка­ча­ют­ся, и ла­с­точ­ки в не­бе­сах мель­ка­ют... С даль­не­го по­ля всад­ник, не­я­сно ви­ди­мый, ду­шев­но по­звал: «Ти­мо­ша!» Кто этот всад­ник? По­че­му из­да­ле­ка кри­чит, бли­же не подъ­ез­жа­ет? Вот опять явил­ся, оса­жи­ва­ет ко­ня, вздыб­ли­ва­ет его над вол­ни­стой рожью и слов­но бы зо­вет к се­бе ед­ва до­ле­та­ю­щим го­ло­сом. Ти­мо­фей пред­по­ло­жил, что при­ви­де­лось, — бы­ва­ло ведь так, — од­на­ко ви­де­ние не от­пу­ги­вал, хо­тел раз­гля­деть. На­до к во­ро­там по­дой­ти: пу­с­кай че­ло­век раз­бор­чи­во спро­сит, че­го ему тре­бу­ет­ся.

Воз­ле ты­на по лу­жай­ке и по­шел впер­вые са­мо­сто­я­тель­но вдоль де­рев­ни. При­гля­ды­ва­ясь к ок­нам со­сед­них до­мов, вско­ре за­был, с ка­кой целью тро­нул­ся с ме­с­та. Но всадник сно­ва ок­лик­нул его из-под го­ры: «Ти­мо­ша! Ква­ску при­не­си-ии!» «Ишь, ка­кой гор­дый: сам не подъ­едет, а квас ему по­да­вай — не спро­сит, есть ли... Ре­ка ря­дом, пил бы, че­го ка­ню­чить. Ез­жай своей до­ро­гой, не­че­го тра­ву при­ми­нать, лю­дей бес­по­ко­ить», — так по­ду­мал Ти­мо­фей и свер­нул в про­улок меж­ду не­ров­ны­ми пе­ре­ко­шен­ны­ми за­бо­ра­ми из све­же­го оль­хо­во­го ты­чин­ни­ка, трух­ля­вых до­сок и гор­бы­лин, очень ре­дко при­ко­ло­чен­ных, а то и при­вя­зан­ных к вер­х­ней жер­ди мо­ча­лом или тон­ки­ми пру­тыш­ка­ми, — сра­зу ви­дать, ста­ру­шечья го­родь­ба.

Ко­рот­кий про­улок при­вел к ови­ну, врос­ше­му в зем­лю по са­мое ок­но. Со­ло­мен­ная кры­ша над ови­ном бы­ла с од­ной сто­ро­ны про­лом­ле­на, а с дру­гой — про­рос­ла вся­че­ской зе­ленью. Низ­кую чер­ную сте­ну с ши­пе­ни­ем ли­за­ла буй­ная кра­пи­ва. Ре­дкий ма­лин­ник кло­нил­ся к зем­ле, слов­но но­ро­вил при­кос­нуть­ся на­чи­на­ю­щи­ми ро­зо­веть вер­шин­ка­ми к све­же­му ко­лес­но­му сле­ду, — на те­ле­ге кто-то про­ехал по краю овин­ной ямы, ме­с­та не хва­ти­ло, на при­валь­ник за­нес­ло, и чуть осью не от­во­ро­тил за­у­го­лок. Труд­но ли уп­ра­вить на та­ком про­сто­ре меж­ду изго­родью и ови­ном?

Из-за скот­ных дво­ров с ого­ро­жен­но­го вы­го­на при­пол­з­ла тень. Про­хлад­ный ве­тер ко­лых­нул кра­пи­ву, и за­ши­пе­ла она еще сер­ди­тее. Пах­ну­ло не гарью ста­ро­го ови­на, не об­ку­рен­ной ды­мом и под­сох­шей со­ло­мой, а ме­до­во­стью цве­ту­щей ли­пы, над ко­то­рой — это ему по­слы­ша­лось — сча­ст­ли­во жуж­жа­ли пче­лы; вот шаг­ни за овин — и уви­дишь: пред­ста­нет креп­кое, в си­ле еще, вы­со­кое де­ре­во, по всей кро­не по­дер­ну­тое блед­ной жел­тиз­ной ед­ва рас­крыв­ших­ся цве­точ­ков. Сколь­ко раз на чуж­би­не в са­мую жар­кую по­ру аро­мат ли­по­во­го цве­тенья за­ма­ни­вал Ти­мо­фея в от­го­ро­жен­ный вы­со­чен­ным за­бо­ром не­боль­шой сад, ох­ра­ня­е­мый цеп­ным, злоб­но гро­мы­ха­ю­щим ко­бе­лем. Сад этот со­сед­ст­во­вал с пар­ком гос­пи­та­ля. Сколь­ко раз, про­би­ра­ясь не­за­мет­но, Ти­мо­фей при­па­дал к за­бо­ру и, стоя на ко­ле­нях, на­блю­дал, как муж­чи­на и жен­щи­на ко­па­ют гряд­ки, рас­се­ва­ют се­ме­на и вты­ка­ют раз­но­об­раз­ную рас­са­ду, а по­том, ког­да уже бла­го­уха­ло ле­то, в том са­ду все буй­но зе­ле­не­ло, чуть поз­д­нее мож­но бы­ло вды­хать от­ту­да мед­вя­ни­стую неж­ность тре­вож­но-зна­ко­мо­го воз­ду­ха и чув­ст­во­вать и пред­по­ла­гать всем сво­им су­ще­ст­вом в пер­вую оче­редь, а не ра­зу­мом, что есть осо­бая жизнь, срав­ни­мая раз­ве с не­бес­ным ра­ем... Од­наж­ды за ог­ра­дой по­скри­пы­ва­ла те­ле­га, да­же слыш­но бы­ло, как вы­зва­ни­ва­ют на по­во­ро­тах по­стром­ки, а спо­кой­ный ку­чер ти­хонь­ко по­ну­ка­ет ло­шадь: «Но, по­шла, еще чу­ток, ну-у, я те!..» И жен­щи­на про­го­во­ри­ла: «Мно­го боль­но на­гру­зил, до рын­ка, смот­ри, по­по­та­щишь». Муж­чи­на ото­звал­ся: «Не тво­е­го ума де­ло, не те­бе вез­ти. Луч­ше кор­зи­ны вы­став­ляй, мо­жет, Пер­фи­лов еще за­е­дет — вот все и за­бе­рем!» Тог­да Ти­мо­фей не по­ни­мал осо­бен­ность за­бо­ты лю­дей, со­би­ра­ю­щих­ся в до­ро­гу, его при­вле­ка­ли са­ми сбо­ры: ку­да-то по­е­дут, зна­чит... И эти сбо­ры воз­вра­ти­ли к не­му бы­ва­лое же­ла­ние вы­рвать­ся, уйти, уехать за пред­елы гос­пи­таль­ной ог­ра­ды. Тут же ве­тер про­та­щил не­боль­шое об­ла­ко, дви­же­ние те­ни от не­го то­же тре­во­жи­ло смут­ной жаж­дой ку­да-то пой­ти или по­е­хать.

Шу­ра по­ня­ла тог­да его со­сто­я­ние и ста­ла во­дить по са­ду, в са­мую глубь, к оль­хо­во­му ле­со­чку, за ко­то­рым от­кры­ва­лась по­ля­на. По­сте­пен­но, ос­ме­лев, они про­би­ра­лись на ту по­ля­ну и слов­но бы по­па­да­ли в осо­бую ти­ши­ну, в ко­то­рой мож­но го­во­рить толь­ко ше­пот­ком. По даль­не­му краю по­ля­ны про­хо­ди­ла обыч­ная про­се­лоч­ная до­ро­га, там иног­да по­яв­ля­лись под­во­ды, и Ти­мо­фею хо­те­лось знать, ку­да они спе­шат. Шу­ра рас­ска­зыв­ала, что за ле­сом есть боль­шая де­рев­ня, а за ней, че­рез по­ле, дру­гая, по­том сно­ва лес и сно­ва де­рев­ня, мно­го де­ре­вень... Где-то есть и его, Ти­мо­фея, род­ная, толь­ко вот как она на­зы­ва­ет­ся? Рас­ска­зы са­ни­тар­ки бы­ли кра­соч­ны и под­роб­ны — те­перь в Зо­ря­не он это по­нял: мож­но бы­ло ус­лы­шать и зо­ву­щую иг­ру таль­ян­ки, и ти­хие жен­ские раз­го­во­ры воз­ле ко­лод­ца, и брен­ча­ние те­лег за око­ли­цей, и кри­ки ре­бя­ти­шек, иг­ра­ю­щих в лап­ту, и мы­ча­ние иду­щих с па­с­т­би­ща ко­ров. Те­пе­реш­нее ду­но­ве­ние вет­ра на­пом­ни­ло и о том, как Шу­ра вы­пра­ши­ва­ла у здо­ро­вен­но­го, с по­ро­сячьей шеей му­жи­ка хо­тя бы не­боль­шую ве­точ­ку цве­ту­щей ли­пы для боль­но­го. Но му­жик руг­нул ее, при­гро­зил, что, еже­ли по­ле­зет кто на евон­ный ме­до­нос, спу­стит со­ба­ку: «Мно­го та­ких нон­че по гос­пи­та­лям оши­ва­ет­ся...» Шу­ра от­шат­ну­лась и про­го­во­ри­ла, от­ма­хи­ва­ясь от дур­ных слов: «Один у нас на весь гос­пи­таль та­кой-то, — опас­ли­во по­ве­ла она Ти­мо­фея. — Пой­дем ско­рее, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, пой­дем от­сю­да». На сле­ду­ю­щее ут­ро — в день сво­е­го вы­ход­но­го — яви­лась она в па­ла­ту, по­ра­до­ва­ла всех му­жи­ков охап­кой ме­до­нос­ной цве­ту­щей ли­пы. И рас­ска­зы­ва­ла: уж боль­но друж­ное цве­те­ние, ме­дос­бор бу­дет бо­га­тый, ес­ли по­го­да по­сто­ит сол­неч­ная, по­про­бу­ют нын­че мед­ку те, у ко­го ульи со­хра­ни­лись. «За­го­род­ные лип­ня­ги слов­но ме­дом об­ма­за­ны. Аро­мат сто­ит! Аж го­ло­ва кру­жит­ся. Пче­лы-то ро­ем так и гу­дят, так и гу­дят, слов­но в улье, буд­то на каж­дом де­ре­ве — улей!» Вот уж по­ра­до­ва­ла му­жи­ков, до­брая ду­ша. И ме­дом обе­ща­ла уго­стить, ес­ли су­ме­ет не­множ­ко ку­пить на рын­ке.

Буд­то бы вновь по­вто­рил­ся для Ти­мо­фея дав­ний рас­сказ про за­го­род­ные лип­ня­ги. И аро­мат тот буд­то бы до­ле­тел до не­го. Неж­ной све­же­стью, вол­ну­ю­щим тон­ким за­па­хом тя­ну­ло с ве­чер­ней сто­ро­ны, вот ту­да и хо­те­лось пой­ти, что­бы уви­деть не­пре­мен­но вы­со­кую ли­пу. Тут ря­дом, за ови­ном, она дол­ж­на быть. Иди — ни­кто не за­пре­тит. И за­бо­ра нет, и со­ба­ка цепью не бря­ка­ет. Очень уж хо­те­лось на сво­бод­ное де­ре­во взгля­нуть, в те­неч­ке под ним по­си­деть, спо­кой­ный ше­лест ли­с­т­вы по­слу­шать. Ти­мо­фей уве­рен­но и с на­деж­дой вы­вер­нул из-за ови­на и ос­тол­бе­нел: не­ту ни­ка­кой ли­пы. Как это так? Мать че­с­т­ная... Так ведь бы­ла! Здесь, на буг­ре, бы­ла, раз­ве­си­стая, тол­сто­стволь­ная...

— Ты, мил че­ло­век, че­го тут де­ла­ешь? По­че­му от сво­е­го до­му от­лу­чил­ся? — Мат­ре­на Глу­хо­ва тро­ну­ла его за ру­кав и сни­зу пыт­ли­вы­ми гла­за­ми гля­ну­ла в ли­цо, еще раз по­силь­нее по­тор­мо­ши­ла. — Опять за­меч­тал­ся, гля­жу. Вишь, ку­да ука­тил. Ведь не ве­ле­но те­бе, чу­дак че­ло­век.

— Как это так, тет­ка-баб­ка, по­лу­чи­лось? — Ти­мо­фей при­знал свою не­уве­рен­ность.

— Во­на че­го — опе­шил... Не бай, Си­лан­тьич. По­ряд­ки ста­рые по­шат­ну­лись. Че­ло­ве­ку че­го де­лать не при­хо­дит­ся, лишь бы вы­жить. Не бай про это. Вспо­ми­нать тяж­ко... Сна­ча­ла ли­с­т­ву об­шмыр­ки­ва­ли, тут вет­ка­ми на­ча­ли ло­мать... А по­том и со­всем сру­би­ли са­мыю, раз­мо­ло­ли да и съе­ли с кар­то­хой по­по­лам. Еш­шо и при­хва­ли­ва­ли: боль­но пи­ро­ги бе­лы. Об­щая она бы­ла... Ев­до­кия в сво­ем ого­род­це убе­рег­ла мо­ло­день­кую. Вишь, куж­ля­вит­ся те­пе­ря, слав­но рас­тет. По­мнит не­бось, как ты из ле­су на пле­че при­нес. И сам, на­вер­но, не за­был тот свет­лый де­нек? — Мат­ре­на по­ста­ра­лась дать за­це­поч­ку для его вос­по­ми­на­ний. — Ре­бя­тиш­ки ря­дом с то­бой кру­ти­лись, каж­дый хо­тел свой труд при­ло­жить. Иди-ка ту­да, по­гля­дишь. Сту­пай, сту­пай в свой ого­ро­дец, не­че­го те­бе тут ис­кать. Сту­пай жи­во, — стро­го ска­за­ла ста­ру­ха. — Про­во­ди­ла бы, да не­ко­ли. Сам дой­дешь. Не­ко­ли мне, по­рань­ше бе­гу. Ко­зуш­ка тя­же­лая, объ­яг­нить­ся дол­ж­на... Про­ве­даю и опять ту­да ско­рее: коп­нить на­ча­ли.

По­слу­шал ста­рую — вер­нул­ся. А она еще вслед вот как рас­суж­да­ла: мол, ни­кто та­ко­го пра­ва не имел, ни­кто и в пла­нах это­го не но­сил, — как-ни­будь ли­пу об­ру­бать или об­ди­рать с нее корье для вы­дел­ки мо­ча­ла, на ду­пе­лыш­ки или ко­рыт­ца спи­ли­вать ни­кто и не це­лил­ся; еже­ли по­тре­бо­ва­лось — сту­пай в лип­ня­ги за ре­ку... А тут об­за­ри­лись, сва­ли­ли, да и все, как не бы­ва­ло. Не­хо­ро­шо так...

Не ус­пел Ти­мо­фей шаг­нуть за по­рог, к не­му гость явил­ся.

— Жи­вой, го­во­ришь, вы­ка­раб­кал­ся все-та­ки? — спро­сил он, по­да­вая ру­ку и, слов­но мед­ведь для ос­т­ра­ст­-ки, при­то­пы­вая но­гой. — А я в пер­вой-от день ра­но уда­рил на лес­ни­че­ский по­кос. Те­перь, ду­маю, зем­ля­ка уви­дать на­до, по­ин­те­ре­со­вать­ся. Сколь зим-лет не ви­дел, как рас­швыр­ну­ло нас та­ма. Здра­вия же­лаю, зем­ля­чок-фрон­то­ви­чок.

И не по­во­ра­чи­ва­ясь, Ти­мо­фей уз­нал его по го­ло­су: это был тот ко­ре­на­стый, в шур­ша­щих бре­зен­то­вых шта­нах, кой на же­ну сер­чал ни с то­го ни с се­го.

— Ни­че­го вы­гля­дишь. — Му­жик за­шел сбо­ку, бе­га­ю­щи­ми ма­лень­ки­ми, слов­но у мыш­ки, гла­за­ми об­ша­рил Ти­мо­фея. — Ска­зы­ва­ли, убо­гий За­бы­то­ха. Ни­че­го по­до­б-но­го. Уз­наю, он са­мой. Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Нет со­мне­ни­ев те­перь. Но ви­жу и оп­ре­де­ляю: не слад­ко те­бе при­шлось, вон из­ри­со­ван­ный ка­кой. Где был-то по­след­нее вре­мя, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич? По гос­пи­та­лям не­бось?

— Там, где мо­та­ло, луч­ше не бы­вать. — Ти­мо­фей мах­нул ру­кой, про­шел в пе­ре­дний угол и сел, об­ло­ко­тив­шись на стол.

— По гос­пи­та­лям, зна­чит... А до это­го, по­сле за­ва­ру­хи-то, ког­да по­ло­ма­ли нас? Как да что? Или не­че­го тол­ко­вать? Раз трях­ану­ло, тут по­ка луч­ше не ко­вы­ряй... Не уз­на­ешь ме­ня?

— Где всех-то при­зна­ешь да упом­нишь? Здесь вот, — Ти­мо­фей по­сту­кал ука­за­тель­ным паль­цем по сво­е­му вы­со­ко­му буг­ри­сто­му лбу, — про­га­лы у ме­ня, дыр­ки, зна­чит, в па­мя­ти от же­с­то­кой кон­ту­зии. Лю­ди так по­яс­ня­ют. — От­вер­нул­ся к ок­ну, что­бы для об­лег­че­ния гля­нуть на по­ле­вой про­стор. И сно­ва чу­ди­лось ему: взды­бил­ся не­вда­ле­ке бе­лый конь. Опять вро­де бы всад­ник по­звал: «Ти­мо­ша, иди-ка сю­да!» Но тут же кру­та­ну­лась, за­стол­би­лась пыль над рожью, и в том ме­с­те, где она под­ня­лась, мо­мен­таль­но в об­ла­ках об­ра­зо­вал­ся про­свет.

— Сам, вы­хо­дит, ве­да­ешь: не­нор­маль­ность с го­ло­вой. — Му­жик вы­пу­чил гла­зен­ки и ра­зи­нул рот, слов­но хва­стал­ся мел­ки­ми яд­ре­ны­ми зу­ба­ми. — Оп­ре­де­ля­ешь, че­го-то не хва­та­ет, ров­но вче­раш­ний день по­те­рял? Так, что ли? Тог­да это как и у ни­зов­ско­го Се­ка­че­ва. Вы­хо­дит, и ты, брат, те­перь вро­де де­ре­ва, кое с кор­ня­ми бу­ря вы­хва­ти­ла, не­ведь где и сколь ви­хо­рем по­та­ска­ла да на дру­гом ме­с­те воз­ле де­рев­ни-то в су­хой пе­сок и по­ста­ви­ла, от кор­ней пи­танья поч­ти нет, раз­ве что из воз­ду­ха ли­с­т­ва на­тя­нет.

— На­счет де­ре­ва, по­жа­луй, пра­виль­но ска­за­но, — то­роп­ли­во оп­ре­де­лил Ти­мо­фей. — Ху­же су­хо­сто­и­ны...

— С ви­ду лад­но вы­гля­дишь. Ру­ки-но­ги це­лы. Я ду­мал, из­мо­ло­ло те­бя тог­да. Гля­жу, грудь что ко­ло­кол, ты в си­ле еще, дя­дя, в си­ле, го­во­рю, ты, взвод­ный. По­лит­рук наш так те­бя дя­дей и звал. Дя­дя Ти­ма да дя­дя Ти­ма. Дру­гих — по фа­ми­ли­ям, а взвод­но­го — не по ус­та­ву — имеч­ком. Ну че­го ты? Хоть в знак со­гла­сия го­ло­вой мот­ни.

Ти­мо­фей гля­дел на че­ре­му­хи, по­то­му что упо­мя­ну­тое де­ре­во, ко­то­рое на пе­с­ке сох­нет, пред­ста­ви­лось по­хо­жим на них, и по­слы­шал­ся свист вет­ра в же­с­т­ких вер­ши­нах, скрип от­ми­ра­ю­щих кор­ней.

— Жи­ту­ха здесь горь­ка бы­ла, — гость про­дол­жал та­ра­то­рить. — Сей­час то­же ту­го­нько. Но, еже­ли с умом, мож­но вы­пра­вить­ся. Мож­но за­це­пить­ся, осо­бен­но ма­с­те­ро­во­му, как ты. Вер­но го­во­рю? В де­рев­не — не в го­ро­де, особ­ли­во ле­том, мож­но из­вер­нуть­ся: про­пи­танья на зи­му за­пас — и жи­ви не хрю­кай. Петь­ка, брат мой, не по­нял это­го, в го­ро­де при­ткнул­ся. Мы тут жи­вем да мо­жем. По­лу­ча­ет­ся. И день­гу имею, и на­ту­ру. Кап­ка­ниш­ка­ми иног­да про­мыш­ляю. Ружь­иш­ко, по­нят­но, имею. Без ружья нель­зя. И без со­ба­ки то­го не возь­мешь... А ты, Ти­мо­фей Си­лыч, не за­ску­чал по ле­су, по ди­ча­тин­ке? Мы к ней при­выч­ные. Го­ло­дно бы­ло. Ди­ча­ти­на, по­ни­ма­ешь ли, креп­ко вы­ру­ча­ла. Да-а, при­уда­рять при­шлось в охо­ту. Ба­ба моя твоей и ряб­чи­ков и зай­чи­ка уне­сет ког­да. В со­сед­ст­ве без это­го нель­зя. В друж­бе, со­гла­сии жи­вем. Ме­ня все те­перь ува­жа­ют. Каж­до­му го­тов уго­дить. С до­бром к лю­дям. Как же ина­че? Ду­не ког­да ко­су или граб­ли на­ла­дишь, но­ро­вит за­пла­тить — не би­рал ни ра­зу, сам не би­рал, раз­ве что Мань­ка. Твоя-то, ког­да на кры­шу сла­зишь, тру­бу по­чи­стишь, де­ся­то­чек яичек не­сет. Убе­ри, го­во­рю, сво­их не при­еда­ем. Вот так. Или я оди­но­кую го­ре­мы­ку об­ди­рать?.. Не слад­ко ей без му­жи­ка — сам зна­ешь. Ты не­уж­то не по­мнишь ме­ня?

— Не при­по­ми­наю, — при­знал­ся Ти­мо­фей.

— Ну по­лно, Ар­се­ния За­бро­ди­на али за­был? — рас­сла­бе­вая, слов­но опас­ность ми­но­ва­ла, при­дви­нул­ся он к За­бы­то­хе. — Ту­тош­ний я. Зем­ляк. А ты взвод­ный мой на фрон­те. Обе­ре­гал та­ко­ва-ся­ко­ва. Ну?

— Ива­на По­ля­ко­ва? — спро­сил Ти­мо­фей. — Это­го че­го бе­речь? Он сам — за се­бя. Креп­кой му­жик.

—Я про Фо­му, а ты про Ере­му. О-хо-хо, му­жи­чок ты, ви­дать, что со­лом­ки пу­чок. У те­бя, ми­лой, о-хо-хо. Это та­кая по­лу­чи­ла­ся си­ту­я­ция. Ну, кар­ти­на... Мы, друг, с то­бой в од­ной тран­шее. Да по­том раз­бро­си­ло.—Ар­се­ний по­пер­х­нул­ся.—Ты ведь сам по­слал ме­ня. Ну, я под­чи­нил­ся. Даль­ше—луч­ше и не го­во­рить. Чир­ка­ну­ло. Под­ла­та­ли, да сно­ва на фронт, опять ад­с­кая кар­ти­на.

—Та­кая...—Ти­мо­фей вздох­нул, за­мор­гал гла­за­ми: на­вяз­чи­вость,  въед­ли­вая  до­тош­ность го­с­тя уто­ми­ли его.

—Лад­но тог­да, мне пле­вать на все эти тон­ко­сти: на са­мом де­ле с то­бой не­хо­ро­шо или, мо­жет, при­ки­ды­ва­ешь­ся... Ну-ка, да­вай за встре­чу.—Ар­се­ний вы­нул из потай­но­го кар­ма­на мут­ную поллит­ров­ку, за­ткну­тую бу­маж­ной проб­кой, по­ста­вил на стол и сам, шур­ша бре­зен­том, сбе­гал за пе­ре­бор­ку, при­нес две чаш­ки с от­би­ты­ми руч­ка­ми. До­стал из-за па­зу­хи кра­ю­ху на­сто­я­ще­го ржа­но­го хле­ба и охот­ничь­им но­жом, лов­ко  вы­хва­чен­ным из го­ле­ни­ща, на­ре­зал то­нень­кие лом­ти­ки.—За встре­чу на­до. По обы­чаю по­ло­же­но. И на ра­до­сти, зна­чит... У ме­ня на вся­кий слу­чай всег­да име­ет­ся. Э-э, зем­ля­чок!—по­хло­пал он Ти­мо­фея по пле­чу.—До­ля на­ша сол­дат­ская, жизнь бат­рац­кая, как ба­тя мой го­ва­ри­вал. Здо­ровье там по­ло­жил. Го­ре­мыч­ная, знать, твоя судь­ба. До вой­ны-то при вла­сти был, в сель­со­вет из­би­ра­ли... Пей, лег­че ста­нет, на ду­ше про­свет­ле­ет.

Ар­се­ний вы­гло­тал свое—по­дал при­мер, кряк­нул и по­ню­хал хлеб.

—Вот не спох­ва­тил­ся. Луч­ку бы зе­ле­нень­ко­го с соль­кой. Пей, Си­лыч. А для вто­рой све­жих пе­ры­шек при­не­су.

Ти­мо­фей вы­пил и не по­мор­щил­ся. Ла­донью вы­тер гу­бы, слов­но по­сле ку­ри­но­го су­па, и то­же нюх­нул хлеб­ный лом­тик.

—Так-то.—Ар­се­ний по­тер ру­ки, про­ша­гал фар­то­во по из­бе не­сколь­ко раз, ко­рот­ко взгля­ды­вая на За­бы­то­ху, и вы­бе­жал в ого­род. При­нес три лу­ко­ви­цы с перь­я­ми—не по­бе­рег.—По­си­дим. Допь­ем. Ве­се­лее ста­нет. Эта шту­ка взбод­рит. Ес­ли на баб гля­деть, хоть не жи­ви. Ну, рас­са­сы­ва­ет­ся?

—Рас­са­сы­ва­ет­ся.

—По вто­рой да­вай.

Вы­пи­ли и по вто­рой, луч­ком за­ку­си­ли. Плот­но си­де­ли, поч­ти что в об­ним­ку,—вро­де как и по­род­ни­лись.

—Осенью, по­же­ла­ешь, на охо­ту те­бя возь­му. Вдво­ем спод­руч­нее. Я ведь ве­зу­чий. Де­ржись ме­ня—не про­па­дешь. Те­пе­ря мо­гу со­ба­чон­ку дать. Че­рез год свой ко­бель бу­дет, ес­ли на­та­скать. Ва­нюш­ка, сы­нок мой, при­ве­дет. Из-за не­го бы­ло ос­та­вил, сколь мо­ло­ка скор­мил ку­тен­ку-то. До от­ва­ла кор­ми­ли. Су­ка че­ты­рех на­ще­ни­ла. То­ва­ри­щам раз­дал. Не жаль, ес­ли в до­брые ру­ки. Луч­ше­го—те­бе, так и быть. А вот дро­би, по­ро­ху вы­де­лить не мо­гу. С этим ту­го те­перь. Сам раз­до­бы­вай. Ну уж ес­ли не по­лу­чит­ся—ска­жи. А там —мое де­ло. Рас­ши­бусь, но до­ста­ну. Ар­се­ний все мо­жет, у ме­ня власть осо­бен­ная.

Ти­мо­фей слу­шал и с бла­го­дар­но­стью ду­мал о нем: вре­мя в го­ря­чую по­ру вы­кро­ил, при­шел на­ве­стить. Под­ход­чи­вый, вни­ма­тель­ный па­рень. Не по­след­ний, ви­дать, че­ло­век. И вдруг под­прыг­ну­ло у Ти­мо­фея на­стро­е­ние, рас­кач­нул­ся он да и за­пел не­ров­но, с при­ды­ха­ни­ем: «На гра-ни-це-ээ ту­чи хо­дят хму-у-ро...»

—Стоп, стоп!—ос­та­но­вил Ар­се­ний.—Тут, ми­лой, те­перь не до пе­сен. Это мы с то­бой сво­бод­ные. На­род в по­ту и в мы­ле. И пе­на пу­зы­ря­ми по са­мые уши. Оно, ко­неч­но, пу­с­кай упи­ра­ют­ся, а нам ве­се­ло. Нам вро­де то­го, что все трын-тра­ва. Тшшш. При­ку­си язы­чок. Да­вай луч­ше по­шеп­чем­ся. Вти­ха­ря на­до, вти­ха­ря. Рас­ска­жи что-ни­будь фрон­то­вое-бое­вое, как там по пу­тям-до­ро­гам.

—При­еха­ли мы с Шу­рой на стан­цию...

—С кем это? С ка­ким Шу­рой?

—Ог­ля­де­лись, зна­чит, мы с мед­се­ст­рой Шу­роч­кой. Я ту­та и обом­лел. Во­та! Ма­терь род­ная! Всё как бы­ло, так и есть. А вро­де, по­мнит­ся, го­ре­ло. Са­мо­ле­ты «за­жи­гал­ка­ми» ки­да­ли. Вро­де, ви­дал, пол­ыха­ло. Че­го, ду­маю... И бе­ре­зы бе­лые, ни­сколь не опа­ли­ло. До­ро­га, гля­жу, ка­мен­ка. И кры­ши крас­ные. Тру­бы то­же над шта­бе­ля­ми... Как так?—Умолк Ти­мо­фей. Не по­лу­ча­лось у не­го склад­но­го об­ска­за, не как у Ар­се­ния. За каж­дым сло­вом хоть в путь-до­ро­гу от­прав­ляй­ся.

Но Ар­се­ний все же и та­ким рас­ска­зом ос­тал­ся до­во­лен. Рас­про­щал­ся да и по­шел. От по­ро­га вер­нул­ся:

—Мы с то­бой, дру­жок, опос­ля тол­ко­вать бу­дем.—При­тя­нул к се­бе Ти­мо­фея, об­нял, слов­но от­ца род­но­го.—Гля­жу, от­дох­нуть хо­чешь. При­ляг, ко­неч­но. В бод­рость при­дешь—сту­чись опох­ме­лять­ся, еж­ли из­нут­ри бу­дет за­пер­то. От­крою. По­хмел­ка за­всег­да най­дет­ся. Вон тут, где брев­на бе­ле­ют, мой-от дом.

—Спа­си­бо. Бы­вай те­пе­ря... ты, Ар­се­ний, со­ба­ку до­ставь, не за­будь, раз по­су­лил. Это са­мое, охот­нее с ней.

—Бу­дет, все бу­дет, ми­лой. Сын­ка при­шлю. Сын у ме­ня по­слуш­ный, толь­ко ска­жи. Как связ­ной. В огонь и в во­ду,—го­во­рил он без ос­то­рож­но­сти и вкрад­чи­во­сти.—На но­жон­ках креп­кий. И на ха­рю ни­че­го, смаз­ли­вый. В ма­терь. Ко­но­пуш­ка­ми об­сы­пан, а смаз­ли­вый. Этот стар­ше­го по­кра­сив­ше бу­дет. Да-а. Тут Мань­ка не под­ка­ча­ла, по­ста­ра­лась, го­во­рю, да. Го­во­рю, па­рень ни в чем не ви­но­ва­тый. С не­го ка­кой спрос.

—Сы­нок твой сколь­ких лет?

—Го­во­рю, седь­мой по­шел... Ко­неч­но, мал еще. Ше­с­ти­ле­ток. Во вну­ки те­бе под­хо­дящ... При­го­луб­ли­вай, не жаль. У те­бя сво­их не­ту...

—Во вну­ки, го­во­ришь? Вну­чо­нок...

—Око­ло это­го. Ва­нят­ка на­по­ло­ви­ну об­ще­ствен­ный, вот-вот... Де­ти-де­точ­ки ли­хо­лет­ные. Ре­бят­ки-со­ко­лят­ки. А вспом­ни-ка сло­ва свои... По­мнишь, та­ма на бу­ду­щее со­би­рал­ся сы­ну Ва­си­лию под­ска­зать, что­бы еже­ли ре­бя­те­нок на­ро­дит­ся, да муж­еско­го по­лу, то Се­ре­гой бы ок­ре­сти­ли. Да-а! Я точ­но по­мню раз­го­вор. Это в па­мять о Се­реж­ке, о связ­ном-то. Ну, как его фа­ми­лия-то, за­шиб­ло и у ме­ня за­раз... Зем­ляк он, ма­ло­тю­ков­ский... Ты же его как сы­на бе­рег, зо­лот­нич­ком на­зы­вал... Зо­лот­ник Се­ре­жа.

—Мал зо­лот­ник, да до­рог,—как-то не­внят­но и от­вле­чен­но про­го­во­рил Ти­мо­фей.

—Да, зо­лот­ни­чок... За­кон­ный был па­рень. Ко­ре­на­стень­кий та­кой,—раз­го­рал­ся Ар­се­ний, гор­дый своей яс­ной па­мятью.—Он еще сам ска­зы­вал: мол, не в от­ца, не в мать ро­с­том по­че­му-то? Ли­цо у не­го де­вичье, кур­но­сень­кое, с вес­нуш­ка­ми... Ну не­у­же­ли не под­ска­жешь, как фа­ми­лия? Ну! С Ма­ло­го Тю­ко­ва. С Гриш­кой ва­си­я­лов­ским, ска­зы­ва­ют, при­зы­вал­ся... Восем­над­ца­ти лет их взя­ли, в осень к нам уга­да­ли. Ты еще спра­ши­вал у них: как, мол, до­ма-то нын­че с убор­кой? Ну, ми­лок, с то­бой го­во­рить-то, ви­дать, по­о­бе­дав­ши на­до. Ай, вот друг так друг явил­ся. Се­реж­ку... та­ко­го пар­ня...—Ар­се­ний, словно окон­ча­тель­но ох­ме­лел, встря­хи­вая го­ло­вой и от­стра­ня­ясь от Ти­мо­фея, шеп­тал:—А я не шиб­ко бы­ло и по­ве­рил. Ду­маю, мо­жет, из пле­ну му­жик явил­ся, так по­кры­ва­ют, что­бы лю­ди рас­спро­са­ми ду­шу Ти­мо­хе не тра­ви­ли.

Ти­мо­фей сам та­ра­щил на За­бро­ди­на за­стыв­шие гла­за и то­же ле­пе­тал слов­но бы на­роч­но:

—Для ми­ло­го друж­ка и се­реж­ка из уш­ка... Для ми­ло­го друж­ка...

—По­стой, по­стой... По­вто­ри-ка, че­го ска­зал!—Ар­се­ний вновь ус­т­ре­мил­ся к не­му.—Это ж лю­би­мая твоя за­всег­даш­няя по­го­вор­ка!

—Со­ло­вей, со­ло­вей-пта­шеч­ка... он что-то жа­лоб­но по­ет, вид­но, ста­ру­ха на пол­лит­ру не да­ет.—Ти­мо­фей рас­ки­нул ру­ки, же­лая за­тя­нуть что-ни­будь раз­доль­ное,—это уже от вы­пи­то­го за­бе­рен­де­ил он, как бы­ва­ло рань­ше, толь­ко те­перь бе­рен­дей­ст­во не­впо­пад по­лу­ча­лось.

—Пе­ре­стань, Ти­мо­ха, при­ду­рять­ся. Знаю, шут­ник ты. С то­бой всерь­ез го­во­рят, ле­ший те­бя возь­ми!—Ар­се­ний плот­но сда­вил ши­ро­кие пле­чи Ти­мо­фея, встря­хи­вал его, слов­но от­вле­кал из ту­ман­но­го по­хмелья.—За­ко­сел раз­ве со­всем? Так ведь с пу­с­тя­ка раз­вез­ло. Не про­бо­вал, что ли, дав­но? Но уч­ти, с по­хмелья про­свет­ле­ние на ум да­ет­ся—по се­бе знаю. Тог­да, мо­жет, еще де­ряб­нешь?

Ти­мо­фей от­ри­ца­тель­но мот­нул го­ло­вой и, сжи­мая тя­же­лые ку­ла­ки, груз­но об­ло­ко­тил­ся на стол.

—Се­ре­жа, Се­ре­жень­ка,—од­ним гу­де­ни­ем, ед­ва ше­ве­ля гу­бы, ска­зал он; сла­бая мысль, слов­но лег­кая сне­жин­ка, под­го­ня­е­мая вью­гой, про­сколь­зи­ла по глад­ко­му льду и по­те­ря­лась.

—Вот-вот. Се­реж­ка ма­ло­тю­ков­ский. Он еще про млад­ше­го бра­тиш­ку расс­ка­зы­вал, как тот ри­со­ва­ние пе­ре­ни­мал, как на ко­ня его по­са­ди­ли. Че­ты­ре год­ка бы­ло ма­ло­му, уже на ко­ня. Ску­чал он, Се­реж­ка, по бра­ти­ку. Ну, те­перь до­шло, о ком я? Ма­ло­тю­ков­ский, связ­ной наш. Вот сам-то ме­лю: не связ­ной, а свя­зист был.

—Се­ре­жа, Се­ре­жень­ка,—еще раз про­го­во­рил Ти­мо­фей тя­же­ле­ю­щим не­пос­луш­ным го­ло­сом, об­хва­тил го­ло­ву силь­ны­ми ру­чи­ща­ми, с мрач­ной со­сре­до­то­чен­нос­тью и от­ре­шен­но­стью при­знал­ся:—Тош­но мне, Се­ня, по­ле­жать бы...

—Лад­но, лад­но... Это сей­час,—за­ле­пе­тал Ар­се­ний, по­мо­гая ус­т­ро­ить­ся об­мяк­ше­му Ти­мо­фею на шат­кой де­ре­вян­ной кро­ва­ти.—По­ле­жи, по­ле­жи, ко­неч­но, от­ды­хай, раз так, а по­том вдру­го­рядь по­гля­дим, что еще из те­бя бу­дет. Знай, дя­день­ка, что дол­жон про­яс­нить мое со­мне­ние и бес­по­кой­ст­вие. По­ни­ма­ешь­ ли, по­за­рез тре­ба знать, что и как там да чем кон­чи­лось-то...

Ти­мо­фей чув­ст­во­вал при­кос­но­ве­ние Сень­ки­ных рук, по­ни­мал, что вро­де бы ка­кой-то му­жик за­бо­ту про­яв­ля­ет, но ни­че­го не су­мел ска­зать в бла­го­дар­ность, как иног­да го­во­рил са­ни­тар­кам. Он про­ва­лил­ся в об­лег­ча­ю­щее за­бытье и уже не слы­шал то­роп­ли­вых ша­гов За­бро­ди­на, сбе­га­ю­ще­го с крыль­ца в пуг­ли­вом же­ла­нии быть ни­кем не за­ме­чен­ным, не ви­дел и не знал, как тот еще при­ник к под­зо­рин­ке и при­гля­дел­ся мы­шин­ы­ми гла­за­ми.

По­сле бре­до­во­го ме­та­нья в ед­ком лес­ном по­жа­ре ус­по­ко­ил­ся Ти­мо­фей и ле­жал ти­хо. При­сни­лось ему ка­кое-то дав­нее ле­то. Буд­то бы без вся­кой за­бо­ты гул­ял над бле­стя­щей, ос­леп­ля­ю­щей Та­вол­гой по мяг­кой теп­лой трав­ке и, не ог­ля­ды­ва­ясь, чув­ст­во­вал, как про­би­ра­ет­ся сле­дом кре­пень­кий мальчик лет восьми с удоч­кой на пле­че, то и де­ло за­де­ва­ю­щей ввер­ху за шум­ли­вые оси­но­вые вет­ви. На дру­гом бе­ре­гу, на пес­ча­ном от­ко­се, ре­зво иг­ра­ли два маль­чон­ка в оди­на­ко­вых го­лу­бых ру­баш­ках. Как и бы­ва­ет во сне, он с боль­шо­го рас­сто­я­ния от­чет­ли­во ви­дел их раз­ру­мя­нен­ные жа­рой ли­ца, удив­лен­но рас­пах­ну­тые гла­зен­ки, при­лип­шие к кру­тым лбам че­лоч­ки. «О, мы пой­ма­ли, мы стре­ко­зу пой­ма­ли!—ра­до­ва­лись маль­чиш­ки.—На нее го­лавль бе­рет!» А са­ми взду­ма­ли плыть к дру­го­му бе­ре­гу, спе­ши­ли, шум­но бул­ты­ха­ясь. И тот кре­пыш по­мог им взоб­рать­ся на кру­тиз­ну... Сол­н­це за­ка­ты­ва­лось. Ко­марье зу­де­ло. Ти­мо­фей нес на ру­ках ма­лых ус­тав­ших ры­ба­ков, стар­ший важ­но ша­гал впе­ре­ди, раз­ма­хи­вал тя­же­лой связ­кой крас­но­пе­рых ры­бе­шек...

Ар­се­ний ухо­дил от Ти­мо­фея в осо­бом бес­по­кой­ст­ве, не­за­мет­ном и не­по­нят­ном для дру­гих зо­рян­ских. Вы­пи­тое вро­де бы и не по­дей­ст­во­ва­ло на­ не­го, на­о­бо­рот, он ду­мал ус­той­чи­во и по­сле­до­ва­тель­но, ос­мыс­ли­вая те­пе­реш­нее свое по­ло­же­ние: ви­дишь, как по­вер­ну­лось, ху­да без до­бра не бы­ва­ет. Этот му­жик в мир­ные дни, как ему ка­за­лось, брал от жиз­ни то, что по­ло­же­но, дол­жен ведь че­ло­век в кон­це кон­цов и по­ра­до­вать се­бя, не все каз­нить­ся да в мы­тар­ст­вах из­ры­вать­ся. Есть воз­мож­ность—поль­зуй­ся... Дол­гое вре­мя он чис­лил за со­бою фрон­то­вой грех ми­нут­ной сла­бо­сти, о ко­то­ром, кро­ме са­мо­го, ни­кто и не зна­ет, раз­ве что Ти­мо­фей по­чув­ст­во­вал тог­да, но те­перь он не тот. Вот как вы­хо­дит: че­рез го­ды ше­вель­нет­ся в ду­ше дав­няя, вро­де бы за­бы­тая на­прочь мыс­лиш­ка, тай­ная, ни­ко­му не ве­до­мая, и на­чи­на­ет то­чить твое со­знанье. Лишь од­наж­ды мель­к­ну­ла она, тай­ная мыс­лиш­ка то­го мгно­ве­ния, ког­да ду­мал толь­ко о се­бе: лишь бы спа­стись, вы­жить, лишь бы те­бе спа­стись, а дру­гие пусть ос­та­нут­ся в опас­но­сти, хо­ро­шо, что ты не там, вот по­сла­ли те­бя, и мож­но то­роп­ли­во уйти, не ог­ля­ды­ва­ясь,  но чув­ст­вуя про­ис­хо­дя­щее по­за­ди. Ни­че­го не мог ты из­ме­нить, ни­че­го от те­бя не за­ви­се­ло, ни­ка­кой под­лости не со­тво­рил, толь­ко по­дло по­ду­мал и вряд ли ос­ме­лишь­ся при­знать­ся в этом. Вро­де бы перед са­мим со­бой Ар­се­ний ис­ку­пил свой грех, ста­ра­ясь по­сле гос­пи­та­ля как мож­но бы­с­т­рее по­пасть на пе­ре­до­вую. Он ис­пы­ты­вал и тер­зал се­бя, не­ред­ко под­вер­гал край­ней опас­но­сти на са­мых го­ря­чих уча­ст­ках на­ступ­ле­ния. Он про­шел до Днеп­ра и, ес­ли бы вто­рой раз не вы­шиб­ло из строя, как все, рвал­ся бы к Бер­ли­ну. Кро­ме ра­не­ний в но­гу и в пле­чо, он при­нес до­мой не­сколь­ко ме­да­лей да же­ла­ние обу­ст­ра­и­вать жизнь. Вро­де бы по­лу­ча­лось, вро­де бы ла­ди­лось, но иног­да ше­ве­лил­ся тот са­мый червь со­мне­ний и ви­ны: то Ду­ня Ива­но­ва раз­бу­дит его рас­спро­са­ми про му­жа, го­ре­ва­ни­ем по сы­новь­ям, то од­но­го­док и друг дав­ний Гри­ша Боль­ша­ков—по­хваль­бой и со­ве­та­ми на­пле­вать на со­весть, то По­ля­ков Иван—рас­ска­за­ми о своей друж­ной ро­те мор­ских пе­хо­тин­цев, то бри­га­дир—уп­ре­ка­ми за от­лы­ни­ванье от кол­хоз­ной жиз­ни. Ка­за­лось ему, род­ная же­на в ту же чер­во­то­чи­ну соль про­сы­па­ла...

 

 

Гла­ва де­вя­тая

 

Бри­га­дир по­про­сил Ива­на По­ля­ко­ва ук­ре­пить ста­рые сто­жа­ры на даль­них по­ко­сах. Как обыч­но, Иван ус­пел кое-что по­де­лать по до­му, по­кле­пал ко­сы, на­но­сил в кад­ку во­ды для по­ли­ва­ния, что­бы со­гре­валась, и, до­ждав­шись, ког­да Ли­за­ве­та под­оит ко­ро­ву, про­во­дил до­маш­нюю ско­ти­ну—ко­мо­лую ко­ро­ву, ры­же­го те­ле­нка и двух овец с пятью шу­с­т­ры­ми яг­ня­та­ми—ми­мо кол­хоз­ной фер­мы на вы­гон. Ви­дел Ти­мо­фея, сто­яще­го на крыль­це, из­да­ли по­ма­хал ему ру­кой—поз­до­ро­вал­ся и вспом­нил, что ког­да-то в столь ран­ний час ра­до­вал де­рев­ню куз­неч­ный звон: по ле­там, ес­ли ус­та­нав­ли­ва­лась жа­ра, куз­не­чил Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич толь­ко ут­ром и ве­че­ром...

До­ма, за­втра­кая, опять го­во­ри­ли с Ли­за­ве­той про бы­лую ма­с­те­ро­ви­тость и не­у­ем­ность в ра­бо­те всех Ива­но­вых.

— По­мнишь, как они по­мо­га­ли: за три дня Ти­мо­фей-то с сы­новь­я­ми сте­ны су­ме­ли под­нять от за­клад­ного до че­ре­по­во­го де­ре­ва. Сам умел мно­го, ре­бят в де­ле учил...

—Вот и ты бе­ри при­мер, что­бы не бе­га­ли по­пу­сту на­ши,—ска­за­ла же­на, от­ла­мы­вая для не­го по­ло­ви­ну кар­то­фель­но­го пи­ро­га-дра­ни­ка.—С со­бой возь­мешь, пе­ре­ку­сишь хоть ма­лень­ко.

—Весь кла­ди. На дво­их. Ви­тя­ня со мной пой­дет,—ра­зом ре­шил Иван.—Все рав­но ведь жер­ли­цы ему  про­ве­дать на­до, ве­чор ста­вил...

—Раз­бу­жу сей­час.

—Не­че­го бу­дить. Слы­шит... Сам про­сил­ся. Вить­ка, по­шли!

Пар­ниш­ка, ве­се­лый, вскло­ко­чен­ный—сна ни в од­ном гла­зу, в пол­ной го­тов­но­сти по­ка­зал­ся пе­ред ку­хон­ным ок­ном.

—Тут я!—при­под­нял ма­лень­кий то­по­рик с бле­стя­щим лез­ви­ем—не­бось толь­ко что на­то­чил.—По­мо­гать бу­ду. Колья, ви­цы ру­бить, су­хо­стой­ник—всё на­до.

—Ви­да­ла!—Иван до­воль­не­хонь­ко улыб­нул­ся и ко­зыр­нул пе­ред же­ной:—При­ка­занье ис­пол­не­но. Мы по­стро­и­лись. А вот по­пи­скух-то сво­их то­же тор­мо­ши. Ты кла­ди, кла­ди еще пи­ро­жок да об­ра­ты на­ли­вай. И луч­ку по­ложь.

—При­го­тов­ле­но. Сам ведь всё при­пас. Ду­ма­ла, на ры­бал­ку опять со­би­ра­ет­ся... Слав­ка бы то­же по­шел...—Ли­за­ве­та всхлип­ну­ла и от­вер­ну­лась, вы­ти­рая сле­зы. Поч­ти каж­дое ут­ро вот так, вспом­нив стар­ше­го, от­ня­то­го го­ло­дом и бо­лез­нью сын­ка, умы­ва­лась она горь­ки­ми сле­за­ми. Муж по­э­то­му осо­бен­но бод­рил­ся по ут­рам, ста­ра­ясь под­ве­се­лить, хоть чем-то по­ра­до­вать ее, но ре­д-ко это уда­ва­лось.

—Ну-ну... Не на­до!—Иван до­ста­ет ки­сет, то­роп­ли­во скру­чи­ва­ет «козью нож­ку» и, не при­ку­рив, то­ро­пит­ся из из­бы. В се­нях он за­гля­ды­ва­ет в по­лог, ще­ко­чет дев­чо­ночьи пят­ки, шу­мит ла­с­ко­во:—Дев­ки, дев­ки! Вста­вай­те ма­те­ри по­мо­гать.—Зна­ет, про­снут­ся, вста­нут не сра­зу—убе­га­лись вче­ра, по­то­му кри­чит же­не:—Ли­за­ве­та, они те­бя зо­вут, иди-ка...

Слы­шит Ли­за­ве­ти­ны ша­ги по из­бе и то­роп­ли­во спу­ска­ет­ся по сту­пень­кам, чуть-чуть за­дер­жал­ся на крыль­це. Мать вы­шла, вор­ку­ет над сон­ны­ми де­воч­ка­ми, обе­щая че­го-то: мо­жет, од­ной—сшить плать­иш­ко из своей коф­ты, дру­гой—коф­точ­ку из плат­ка, а са­мой и не­ког­да те­перь шить­ем-то за­ни­мать­ся. Лад­но, пу­с­кай до зи­мы тер­пят-ждут, не­ве­ли­ки не­ве­сты, рос­ли бы, взрос­ле­ли бы­с­т­рей, по­мо­га­ли ма­те­ри. Ба­буш­ка Лу­керья уже пло­ха, ду­ма­ет Иван про те­щу, хо­ро­шо хоть, на се­но­кос­ную пору млад­ших взя­ла, са­ма-то не ра­бот­ни­ца, за деть­ми при­гля­дит, не велик им до­гляд ну­жен, сла­ва богу, на сво­их но­гах двой­нич­ки под­ра­ста­ют, седь­мой по­шел, зи­му пе­ре­ка­чать, а там в шко­лу,—то­го гля­ди, по­мо­гать от­цу на­чнут... как вот этот. Отец смот­рит на Ви­тя­ню удив­лен­но, буд­то впер­вые за­ме­ча­ет, как он вырос по вес­не, как вы­стру­чил­ся, вы­пер из шта­нов и ру­ба­хи.

—Пой­дем, Ви­тя!

По де­рев­не идут они ря­дом. Ти­мо­фей ви­дит, на­вер­но. За во­ро­та­ми не­мно­го по­сто­я­ли, со­ве­ту­ясь, ка­кой тро­пой луч­ше про­би­рать­ся к бе­ре­гу. Об­хле­сты­вать­ся мок­рой тра­вой не­о­хо­та, и тро­пин­кой слиш­ком ве­лик кри­вуль по­лу­ча­ет­ся. Для сы­на тро­пин­кой луч­ше—ре­шил Иван.

В спи­ны ла­с­ка­ет­ся сол­ныш­ко. Воз­ле ре­ки за­поз­да­ло сла­вит от­цве­та­ю­щую за­рю ма­ли­нов­ка, по­сви­сты ее, вы­де­ля­ющие­ся в птичь­ем го­мо­не, осо­бен­но ра­до­ст­ны. Над ржи­щем вов­сю тре­пе­щут и за­ли­ва­ют жа­во­рон­ки. В вы­го­не бря­ка­ет бо­та­лом ко­ро­ва Ар­се­ния За­бро­ди­на, встря­хи­ва­ет, слов­но хва­ста­ет, на­чи­щен­ным мед­ным бу­бен­чи­ком те­луш­ка Ва­лен­ти­ны Боль­ша­ко­вой, та­кая же при­зе­ми­стая, круг­лень­кая, как и хо­зяй­ка. Чуд­но, ко­ро­ва ли, те­луш­ка ли ча­с­то де­ла­ют­ся по­хо­жи­ми на хо­зяй­ку...

—Пап, крю­ки-то сей­час про­ве­рять?

—А по­ду­май... Еже­ли ко­то­рая хап­ну­ла,—го­во­рит Иван, не очень на­де­ясь на ры­бац­кую уда­чу сы­на,—та ни­ку­да не де­нет­ся. В во­де по та­кой жа­ры­ни еще и луч­ше, не со­пре­ет до ве­че­ра.

—Я то­же так ду­мал. Да по­смот­реть охо­та.

—Мы с то­бой на ры­бал­ку или на ра­бо­ту по­шли?

—Так ведь по пу­ти. Я ми­гом сбе­гаю. В за­ха­бе, воз­ле ому­та ху­тор­ско­го...

—Ишь рас­па­лил­ся.—Отец не упу­ска­ет слу­чая поучить вы­дер­ж­ке сво­е­го сы­на.—Ма­ло ли что взду­ма­ет­ся. Че­го те­перь важ­ней? Се­но­кос—глав­ное. Ча­сом по­те­ря­ешь, не­де­лей не на­вер­ста­ешь. Де­ло сде­ла­ем, тог­да и по пу­ти бу­дет. Сей­час вер­сты три крюк ту­да.

—Вон Ванят­ка За­бро­дин ког­да хошь ло­вит. Ему можно.

—У вся­ко­го от­ца свои по­ряд­ки. Ты—мой сын. И жи­ви по-мо­е­му.

Ви­тя­ня ни­чуть не оби­жа­ет­ся на за­пре­ты от­ца: без гру­бо­стей, без ру­га­ни объ­яс­не­но—как не по­нять. Да раз­ве и от­стал бы или убе­жал он сей­час, раз­ве не ­ин­те­рес­но вот так ид­ти сле­дом за от­цом—дав­но об этом меч­та­лось. Не­то­роп­ли­во раз­го­ва­ри­ва­ют они, вспо­ми­ная, где ры­ба вес­ной кле­ва­ла, в ко­то­ром ме­с­те с об­ры­ва ви­де­ли стаю боль­шу­щих чер­но­спин­ных го­лав­лей, сколь­ко иво­вых пруть­ев со­би­ра­лись на­ру­бить в ов­ра­гах да на­пле­сти верш и на­рот, что­бы ста­вить по­том в ухо­дя­щую во­ду Федь­ков­ки, вы­ше де­рев­ни впа­да­ю­щей в Та­вол­гу. Ну и что пе­ча­лить­ся, ес­ли не ус­пе­ли, не по­лу­чи­лось за­ду­ман­ное? Всё еще впе­ре­ди. Отец те­перь на­всег­да при­шел, всег­да бу­дет до­ма! Пар­ниш­ка за­бе­га­ет впе­ред, что­бы са­мо­му по­ка­зать­ся и на от­ца взгля­нуть. Ка­кое у не­го на­стро­е­ние? Всё, по­ря­док!

Иван По­ля­ков так же вот, как Ви­тя­ня сей­час, бы­ва­ло, шел с от­цом по бе­ре­гу. И то­же не тер­пе­лось ему ис­пол­нить свои за­дум­ки маль­чи­ше­ские, а отец Егор стро­гих за­пре­тов не ста­вил, но и не по­та­кал вся­кой при­хо­ти, ча­с­тень­ко при­дер­жи­вал: «По­тер­пи. Вы­дер­ж­ку имей. Го­ло­вой сна­ча­ла ре­ши, а не по­ры­вом. Го­ло­ва-то для че­го те­бе да­де­на?» Те­перь сам по­у­ча­ет. Сла­ва бо­гу, есть ко­го на­став­лять. Пя­те­ро. Че­рез все мы­тар­ст­ва про­шли, оба с Ли­за­ве­той на за­бо­ту-ра­бо­ту спо­соб­ны, и за­бо­тить­ся есть о ком. Пя­те­ро! А вот Ев­до­кия с Ти­мо­фе­ем оди­но­кие. Ка­кие у них бы­ли ре­бя­та! Ва­си­лий. Во­лодь­ка. Лень­ка. Как на под­бор. Мо­гут­ные...

—Ты, пап, че­го мол­чишь? Вто­рой раз при­ку­ри­ва­ешь, а мол­чишь. Смот­ри, та­ба­ку опять не хва­тит.

—Пой­дем-ка ве­се­лее. По хо­лод­ку...

Вспо­м­ни­лась ему зим­няя тро­па. Мо­роз­ная зи­ма-то бы­ла, тре­ску­чая, кой день пти­цы мер­з­ли на ле­ту... А тро­пу свою то­рить в за­ди­ча­лых ле­сах нуж­да не­ми­ну­чая за­ста­ви­ла. На ог­нен­ных фрон­то­вых до­ро­гах на­мо­тал­ся, под во­дой Се­вер­но­го Ле­до­ви­то­го пла­вал в под­лод­ке; по­том, спи­сан­ный на бе­рег, хо­дил в ата­ку; вы­та­ски­вал с по­ля боя тя­же­ло ра­нен­ных то­ва­ри­щей, бы­вал в раз­вед­ке и ве­рил: с по­бе­дой все не­сча­стья ис­чез­нут, ни­что не бу­дет ом­ра­чать его са­мо­го и же­ну Ли­за­ве­ту... Спо­кой­ной и до­брой пред­став­ля­лась жизнь, ра­ди та­кой жиз­ни про­шел он мно­гие вер­сты под цеп­ким взгля­дом смер­ти, все вре­мя со­гре­ва­ясь од­ной мыс­лью, что, ес­ли его убь­ют, ос­та­нут­ся че­ты­ре сы­на и две до­че­ри, осо­бен­но важ­но бы­ло со­зна­вать, что есть сы­новья. Ли­за­ве­та пи­са­ла ре­дко, но жизнь в де­рев­не не­зри­мо про­би­ва­лась от од­но­го пись­ма к дру­го­му: в де­рев­не то­же не­слад­ко, ос­та­лись од­ни ба­бы, ста­ри­ки да ма­лые де­ти. Ли­за­ве­та про­си­ла бе­речь се­бя, бе­речь не толь­ко ра­ди де­тей, но и ра­ди всей де­рев­ни. Мо­жет, не по­ни­ма­ла она, как бы­ва­ет на фрон­те; мо­жет, на­ив­но ве­ри­ла, что как-то мож­но убе­речь се­бя, за­та­ить­ся от пуль и сна­ря­дов, от­си­деть­ся где-ни­будь за де­ре­вом или в око­пе, по­ка кто-то дру­гой стро­чит из ав­то­ма­та или с гра­на­та­ми бро­са­ет­ся под танк. До сих пор, сколь­ко бы ни рас­ска­зы­вал Иван же­не про свои до­ро­ги, она по-сво­е­му убеж­де­на, что к та­кой-то семье он мог бы и по­рань­ше прий­ти.

За три го­да он из­ме­нил­ся, но и Ли­за­ве­та со­всем дру­гой ста­ла. В до­ро­ге, на хо­лод­ных по­лу­тем­ных вок­за­лах с за­дым­лен­ны­ми стек­ла­ми, в тол­пах по­стра­дав­ших лю­дей иног­да вы­хва­ты­вал он по­хо­жие жен­ские ли­ца, та­кие же от­кры­тые, до­брые, с ши­ро­ко по­став­лен­ны­ми гла­за­ми, но не мог пред­ста­вить, до­пу­стить, что са­мое род­ное ли­цо ста­ло про­дол­го­ва­тым и се­рым... Всю до­ро­гу ви­дел ее та­кой, ка­кую ос­та­вил. Шел не­тор­ны­ми про­сел­ка­ми по за­ме­тен­ным де­ре­вень­кам, по ле­сам за­ди­ча­лым. И все ви­дел пе­ред со­бой ма­лыш­ню бе­ло­го­ло­вую да Ли­за­ве­ту—мо­ло­дую, кра­си­вую, в бе­лом сит­це­вом платье. Всю вой­ну та­кой ви­де­лась.

Воз­вра­ще­ние под­ла­ди­лось к ве­че­ру. От­ды­шал­ся за око­ли­цей, за­чем-то про­полз к тем не­из­ме­нив­шим­ся мо­гу­чим со­снам на буг­ре, из­да­ли смот­рел на тем­ный свой дом, слов­но бо­ял­ся, что не все жи­вы. А уж как в де­рев­ню-то во­шел—вы­пря­мил­ся, ста­ра­ясь не хро­мать, сол­дат­ским ша­гом про­пе­ча­тал. У ка­лит­ки на столб на­ва­лил­ся—по­мут­не­ло в гла­зах, го­ло­ва за­кру­жи­лась от род­но­го за­па­ха. Хва­та­ясь за вер­хуш­ки смо­ро­ди­но­вых ку­с­тов, про­лез до сте­ны, дол­го сто­ял, при­па­дая то ле­вым, то пра­вым ухом, улав­ли­вал вро­де бы ка­кие-то шо­ро­хи, ды­ханье. Вдруг про­сто­на­ла ти­хонь­ко Ли­за­ве­та. И тут не сдер­жал­ся, крик­нул: «Ли-и-за! Ли­за­ве­та моя...»

Опом­нил­ся, ког­да де­тки об­ле­пи­ли, и не сдер­жал слез. А по­том слы­шал, как Сла­ве­ня пе­ред од­но­клас­с­ни­ка­ми сво­и­ми рас­пи­сы­вал: «При­шел пап­ка-то. Пять ме­да­лей у не­го. И гим­на­стер­ка про­стре­ле­нная —семь ды­рок ма­ма на­счи­та­ла...»

Пер­вый му­жик от­ту­да вер­нул­ся. При­шлось обо всей де­рев­не бес­по­ко­ить­ся. В до­мах по­силь­ный ре­мон­тиш­ко про­из­вел, кое-где пе­чи пе­ре­ло­жил, две­ри ук­ре­пил. А ког­да по­ос­во­бо­дил­ся, раз­до­был с де­ся­ток кап­ка­нов, ружье Ду­ня Ива­но­ва да­ла, Ли­за­ве­та сши­ла за­ячьи ру­ка­ви­цы, по­то­му что шиб­ко зяб­ли мед­лен­но ожи­ва­ю­щие по­сле ра­не­ния ру­ки. Так и сна­ря­дил­ся му­жик на охо­ту. С ружь­ем хо­дил ре­дко—тя­же­лое оно, и до­брую дичь под­стре­ли­вать не уда­ва­лось—про­ма­хи по­лу­ча­лись. Но и не всег­да пу­с­той из ле­су яв­лял­ся: то зай­ца в пет­лю не­ос­мот­ри­тель­ность за­го­нит, то пти­ца ка­кая в сил­ках за­пу­та­ет­ся. Боль­шо­го зве­ря встре­чать не при­хо­ди­лось. Сле­ды ви­ды­вал, и мыс­ли од­ни и те же мель­те­ши­ли:  «Му­жик, му­жик, во­я­ка бы­ва­лый, а семью мя­сом на­кор­мить не мо­жешь...» Как-то, в мар­те уже, пет­ли на зай­цев про­ве­рял. В За­ов­раж­ном ло­гу вдруг—храп и треск! Пря­мо на не­го про­рва­лась сквозь мох­на­тый лап­ник моло­дая ло­си­ха, очу­ме­ло взды­би­лась и си­га­ну­ла в сто­рону—толь­ко об­ла­ко сне­гу взмет­ну­лось. От вол­ков, видать, ухо­ди­ла; шиб­ко ма­те­ро­ва­ли они в ок­ру­ге. По при­выч­ке сдер­нул ружье, гар­к­нул: «Стой!» Ба­бах­нул не це­лясь. Ри­нул­ся за под­ра­нен­ной ло­си­хой. Оп­ре­де­лил, что не уйдет да­ле­ко, не уп­ры­га­ет, коль кровью снег пят­на­ет. А она ис­ца­ра­пан­ны­ми длин­ны­ми но­га­ми все сла­бее ру­би­ла наст, не до­ста­вая зем­ной твер­ди. Ме­та­лась по по­лям. И на­до бы­ло за­гнать ее в ни­зи­ну, в глу­хие ов­ра­ги, где глуб­же снег. Пре­сле­до­вал, хри­пя, за­ды­ха­ясь и про­кли­ная се­бя за то, что не на­у­чил­ся как сле­ду­ет хо­дить на охот­ничь­их лы­жах. Все ка­за­лось, что сле­дом за ло­си­хой го­нят­ся вол­ки и то­же хри­пят. Да­же слы­шал, как они ляз­га­ют зу­ба­ми. В мел­ком ель­нич­ке до­гнал ло­си­ху, еще раз вы­стре­лил и по­спеш­но вста­вил дру­гой, по­след­ний пат­рон. И сам без па­мя­ти плюх­нул­ся в снеж­ную про­мя­ти­ну. Оч­нул­ся, по­чу­яв воз­ню в ку­с­тах, от­да­лен­ное под­вы­ва­ние,—вы­стре­лил на­у­гад.

Толь­ко к ут­ру воз­вра­тил­ся в де­рев­ню. При­нес све­же­го мя­са. Ли­за­ве­та ра­до­ва­лась, шеп­та­ла: «Сла­ва те­бе, гос­по­ди. Под­вер­ну­лось. И сво­их на­кор­мим, и со­се­дних». По­спеш­но за­то­пи­ла печь, по­бе­жа­ла по де­рев­не. Не ос­та­нав­ли­вал ее—так и на­до, что­бы все зна­ли, ко­му в эту зи­му ту­го при­шлось.

Си­дел по­дле пе­чи, в ко­то­рой мя­со ва­ри­лось, ку­рил не пе­ре­ста­вая. А в ды­му ло­си­ха ме­та­лась, го­ло­ва ее пле­ска­ла кровью, су­мас­шед­ши­ми гла­за­ми о по­ща­де уп­ра­ши­ва­ла. В из­бе пах­ло не бе­личь­и­ми шкур­ка­ми, что со­хли на пра­вил­ках, а от­стре­лян­ны­ми пат­ро­на­ми, мя­сом и кровью...

Ма­лыш­ня трез­во­ни­ла, гал­де­ла. И ни­ка­ко­го им, де­ткам-то ма­лым, не бы­ло де­ла до со­ве­ст­ли­вых му­че­ний от­ца. Ре­шил­ся, по­до­звал к се­бе Сла­ве­ню—он как раз вот, как Ви­тя­ня те­перь, вы­тя­нул­ся, от­цу-то так в рот и гля­дел... «В лес пой­дешь со мной, Сла­ве­ня?»—ос­то­рож­но спро­сил. А тот и под­прыг­­нул от ра­до­сти—дав­но уп­ра-­ши­вал взять с со­бой.

Ран­ним ут­ром вы­шли за гум­ни­ща и по не­ос­лаб­ше­му на­сту ход­ко на­пра­ви­лись к пер­во­му пе­ре­ле­ску. По­том вста­ли на лы­жи, за­шу­ме­ли, за­шур­ша­ли по ос­т­ро­му сне­гу. Сы­но­чек хоть и то­щий, ко­с­т­ля­вый уж боль­но, а в­тя­нул­ся в то­роп­ли­вую ходь­бу, с рас­спро­са­ми не при­ста­вал. Всё шли и шли вот так мол­ча­ли­во.

Не­бо за­во­лок­ло се­рой низ­кой пе­ле­ной. Тем­но, то­с­к­ли­во, жут­ко да­же ста­ло в ле­су, слов­но вы­мер­ло все, а де­ревья за­ко­ва­ло на­веч­но, и ни­ка­кое веш­не­водье не раз­бу­дит за­глу­хо­ма­нен­ный за го­ды вой­ны пой­мен­ный лес. Ка­за­лось, и Та­вол­га на­всег­да ос­та­но­ви­лась по­до льдом. На сне­гу ни пет­­ля­ю­щих сле­дов за­й­ца, ни лисьей до­рож­ки, ни чет­кой лыж­ни. Не­у­же­ли сбил­ся с пу­ти? Толь­ко вол­чьи раз­ма­хи кой-где по­ка­за­лись; те­перь они, эти вол­чьи сле­ды, бы­ли вы­пук­лые, ог­ром­ные; дол­ж­но быть, пу­га­ли Сла­ве­ню.

Спу­ска­ясь в глу­хой ов­раг, про­би­ва­лись сквозь мел­кий ча­щоб­ник—тут вот как раз ос­та­нав­ли­ва­лись, воз­ле этой су­хо­стой­ной оси­ны. Коль­ну­ло в гру­ди... По­сто­я­ли да и даль­ше по­шли, про­ди­ра­ясь че­рез ча­щу. Вско­ре на­ткну­лись на по­чер­нев­шее пят­но—тут, вид­но, вол­ки рас­тер­за­ли спря­тан­ную шку­ру... А Сла­ве­ня зыр­ка­ет по де­ревь­ям, буд­то бел­ку вы­смат­ри­ва­ет.

«Я те­бе, сы­нок, ту­та ша­ла­шик сра­бо­таю. По­си­дишь. Не стру­сишь?»

«А ты ку­да, па­па­ня?»

«По­ог­ля­жусь ма­лень­ко, кап­ка­ны по­и­щу... За­па­мя­то­вал, где по­став­ле­ны...»

Раз­ло­жил ему ко­с­те­рок. Огонь для ре­бя­ти­шек—де­ло при­ман­чи­вое, вот и со­гла­сил­ся Сла­ве­ня. Да и без­опас­но ему воз­ле ко­с­т­ра. Иван бы­с­т­ро на­ру­бил ело­вых ве­ток, под­бро­сил на снег: «Са­дись. Я ми­гом. Тут не­да­ле­ко». При­обод­рил маль­чон­ку, а сам—к за­пят­нан­но­му ме­с­ту. Рас­ки­дал кря­жи, под ко­то­ры­ми пря­тал мя­со. Вы­во­ро­тил за­ко­че­нев­ший пе­ре­док ло­си­хи и, рас­пла­став по­спеш­но на ков­ри­ги, стал скла­ды­вать мя­со в ме­шок, на­ме­ре­ва­ясь ку­соч­ка два увя­зать но­шей для сы­на. А сам все дро­жал—зуб на зуб не по­па­да­ет, во­ро­ва­то ог­ля­ды­вал­ся. Но не за­ме­тил, не чув­ст­во­вал, как по сле­ду по­до­брал­ся Сла­ве­ня.

«Что зде­ся та­кое?—пар­ниш­ка при­сел над ос­ве­же­ван­ной го­ло­вой ло­си­хи.—Буд­то ко­ро­ва за­ре­за­на...—И до­га­дал­ся:—Лось это! Это ты убил? Это ты?!»

«Ти­ше! Ти­ше, Сла­ве­ня...—Иван рас­пря­мил­ся, не зная, что ска­зать, встрях­нул ру­ки, и ро­зо­ва­тые кап­ли по­ле­те­ли во все сто­ро­ны.—Ты толь­ко не бой­ся. Ты толь­ко не шу­ми... По­ни­мать на­до».

«Ло­ся убил... Те­бя по­са­дят в тюрь­му!»—от­ча­ян­но про­шеп­тал Сла­ве­ня и тут же за­хлоп­нул рот ру­ка­ми, сжал­ся и за­пла­кал, вздра­ги­вая всем те­лом.

Отец рух­нул пе­ред ним на ко­ле­ни. Дол­го уте­шал всхли­пы­ва­ю­ще­го сы­на, взяв его на ру­ки, вы­но­сил из ле­са, об­рат­но к ко­с­т­ру. И до­мой нес его на ру­ках, ма­лень­ко­го, вко­нец ос­ла­бев­ше­го, и, как мог, объ­яс­нял: «Знаю, Сла­ве­ня, что нель­зя. Знаю—нель­зя ни­ко­му. Так ведь вол­ки ло­си­ху-то пре­сле­до­ва­ли,—ис­кал он оп­рав­да­ние.—Са­мо со­бой по­лу­чи­лось. Нель­зя, ко­неч­но. И те­бя с со­бой брать не на­до бы. Да слаб еще твой отец, вот и взял в по­мощ­ни­ки. По­стыд­но, ко­неч­но. Пе­ред то­бой, пе­ред всем ми­ром по­стыд­но. Дак ведь и про­сти­тель­но, чай, мо­жет быть...»

Ночью, ког­да Сла­ве­ня на­ко­нец-то ус­нул, Иван по­шел по де­рев­не, об­ска­зал, что и как. Кол­лек­тив­ным пись­мом, под­твер­ж­ден­ным пред­се­да­тель­ской пе­чатью, про­си­ли в рай­о­не раз­ре­ше­ние на от­стрел то­го ло­ся, ко­то­ро­го уже не бы­ло в ле­су, обе­ща­ли всем ми­ром де­неж­ки вы­пла­тить... А Сла­ве­ня с той пе­ре­дря­ги хи­реть по вес­не на­чал. Скар­ла­ти­на на не­го на­па­ла да и от­ня­ла пар­ня. Ли­за­ве­та дол­го при­чи­та­ла: «...и сы­на сгу­бил... Сла­ве­нюш­ку-уу...»

Те­перь ку­да ни пой­ди по ле­су—де­тский го­лос: «Это ты убил? Ты убил?» Ос­та­но­вил­ся Иван пе­ред пер­вой по­ля­ной, вы­би­ра­ет, ко­то­рым за­край­ком луч­ше прой­ти, что­бы тра­ву не мять. Вдоль про­ти­во­по­лож­ной опуш­ки, мель­кая бе­лы­ми па­ха­ми да под­брю­ши­ной, вы­ша­ги­ва­ет ло­си­ха. И ло­се­но­чек вы­мель­к­нул из-за ку­с­та. Мать под­тал­ки­ва­ет его мор­дой, даль­ше ве­лит ид­ти че­рез ов­ра­жи­ну. Ишь как воль­но гу­ля­ют.

—Па­па, ло­си ведь!—Ви­тя­ня ра­ду­ет­ся, что уви­дал.—Эти опять тут. Я вче­ра их ви­дел, толь­ко те­бе ска­зать забыл.

—Спо­кой­но, сыт­но им те­перь.

Ви­тя­ня хло­па­ет в ла­до­ши, прон­зи­тель­но сви­стит—ин­те­рес­но, ку­да и как мет­нут­ся зве­ри. А они хоть бы что, по­сто­я­ли да­же чуть-чуть да в спо­кой­ной трус­це и ка­жут се­бя вдоль всей опуш­ки: по­ка за гря­дой ив­ня­ка не скры­лись, мож­но бы­ло их раз­гля­ды­вать.

—Ле­том и вол­ки ло­сям не страш­ны, прав­да, па­па?

—Нет, не страш­ны.—Иван опять под­па­ли­ва­ет са­мо­крут­ку.

—А прав­да, дя­дя Ти­мо­ша хо­ро­шим охот­ни­ком был, да­же один и на вол­ков, и на мед­ве­дей охо­тил­ся?

—В ле­су вы­рос. Как же.

—Он все уме­ет, баб­ка Мат­ре­на ска­зы­ва­ла. Вот на­ро­ту мо­жет спле­сти?

—Спле­тет и на­ро­ту, по­про­сим как-ни­будь.

—Ты сам хо­тел. Пруть­ев на­ре­за­ли, а не пле­тешь... По­сле се­но­ко­са, да?

На вто­рую по­ля­ну Иван вы­хо­дил с ос­то­рожью: глу­ха­ри, бы­ва­ет, на буг­рин­ках под со­сен­ка­ми гре­ют­ся; мо­жет, не взле­тят за­го­дя—пу­с­кай Ви­тя­ня по­смот­рит, по­ди­вит­ся, сам-то шум­но бе­га­ет, без осо­бо­го скра­ду, не все ви­дит-за­ме­ча­ет. И вер­но, вы­гля­де­ли глу­ха­рей штук пять—в пе­с­ке во­рох­та­лись. Ух, как они за­хло­па­ли, под­ни­ма­ясь, как тя­же­ло про­ла­мы­ва­лись че­рез гу­с­той бе­рез­няк.

Ти­ши­на опять по­вис­ла си­не­вой в гу­с­тых за­край­ках. Отец и сын, ох­ва­чен­ные не­воль­ным во­с­тор­гом пе­ред кар­ти­на­ми лес­ной жиз­ни, вро­де и за­были обо всем на све­те, идут не­то­роп­ли­во, раз­го­ва­ри­ва­ют о том, что на­до че­ло­ве­ку по­ни­мать все жи­вое, что при­ро­да не толь­ко ле­чит те­ло и ду­шу, кор­мит и обе­ре­га­ет лю­дей, в са­мые труд­ные вре­ме­на по­мо­га­ет вы­жить, но и ода­ри­ва­ет ти­хи­ми ра­до­стя­ми, кра­со­той, да­же чу­де­са­ми. По­жа­луй, впер­вые так вот рас­суж­дал Иван, впер­вые хо­те­лось ему ска­зать для сы­на ка­кие-то осо­бен­ные сло­ва...

Ху­тор­ская по­ля­на уже тро­ну­та пер­вым про­ко­сом воз­ле ос­то­жий—сам бри­га­дир, на­вер­но, в сто­рон­ке од­ной-то своей ру­кой при­но­рав­ли­вал­ся—не боль­но ров­но вы­ко­си­лось. Тра­ва тут до­брая на­бра­лась, од­ной ру­кой раз­ве вы­мах­нешь как сле­ду­ет. Иван по­ти­ра­ет ла­до­ни, плот­но сдав­ли­ва­ет паль­цы то на од­ной, то на дру­гой ру­ке, слов­но пы­та­ет, креп­ки ли свои-то ру­ки, по­се­чен­ные ос­кол­ка­ми, за­чем-то раз­гля­ды­ва­ет ак­ку­рат­ный плот­ниц­кий то­по­рик, буд­то толь­ко те­перь вспом­нил, что есть он за по­я­сом, вот вы­та­щил да и уз­на­ет: тот ли взял, ко­то­рый хо­тел. Ви­тя­ня, под­ра­жая от­цу, то­же кру­тит то­по­рен­ко—ос­мат­ри­ва­ет. Он зна­ет уже: оба эти то­по­ра Ти­мо­фе­е­вой ра­бо­ты, в то ле­то ко­ва­ны, ког­да По­ля­ко­вы стро­и­лись.

—Мне бы куз­не­чить на­у­чить­ся,—при­зна­ет­ся сын в но­вой своей меч­те.

—А на про­шлой не­де­ле в трак­то­ри­сты со­би­рал­ся.—Отец зна­ет дав­ние и но­вые же­ла­ния де­тской ду­ши.—Рань­ше, мать ска­зы­ва­ла, в пу­ле­мет­чи­ки, в тан­ки­сты да в лет­чи­ки про­сил­ся, те­перь, зна­чит, в куз­не­цы. Лад­но, вы­би­рай, по­ка вре­мя есть... Мне са­мо­му на кур­сы охо­та. Че­го я за­всег­да в раз­но­ра­бо­чих?

—Дя­дя Сте­пан Ба­шу­рин в на­пар­ни­ки бы те­бя взял, у не­го трак­тор но­вень­кий, ско­ро в Зо­ря­ну па­хать при­едет.

—Мож­но и со Сте­па­ном. Вот осенью по­у­чусь на кур­сах, толь­ко бы от­пу­сти­ли, тог­да и трак­тор да­дут.

—От­пу­стят... Ты ведь для на­ше­го кол­хо­за вы­у­чишь­ся... А по­том и мне по­ру­лить дашь. Лад­но?

—С то­бой-то мы до­го­во­рим­ся, сы­нок. Это лег­че... Опос­ля. Да­вай-ка за де­ло. Со­ловья бас­ни не кор­мят,—боль­ше-то для сы­на ска­зал Иван по­сло­ви­цу, чем для соб­ст­вен­но­го уте­ше­ния.

Сна­ча­ла уби­ра­ли хлам от ста­рых ос­то­жий, скоп­ни­ли его.

—На­до, что­бы под­стил­ка по­су­ху лег­ла, пу­с­кай продух под сто­гом-то бу­дет, вот и не под­гни­ет се­но,—по­яс­нил отец.—На кро­ват­ку суш­ня­ку на­ру­бим. Ча­що­ба ря­дом, тон­ко­мер­ни­ка су­хо­го сколь хо­чешь. Колья хо­ро­шие под­бе­рем, ви­цы ело­вень­кие. Тут, ви­дишь, по-баб­ски сде­ла­но, на ско­ру ру­ку, не­важ­нец­кие сто­го­ви­ща, не­важ­нец­кие и те, что Боль­ша­ков ла­дил. Он та­кой, ему пле­вать, лишь бы ма­ло-ма­ле. Сто­жа­ры кое-ка­кие, то оль­хо­вый, то из ва­лю­щей бе­ре­зы. На од­ну-две кла­ди. А вон там Ти­мо­фе­е­ву ра­бо­ту ви­дать.

—Те-то че­ты­ре сто­жа­ра?—Ви­тя­ня ки­ва­ет на дру­гую сто­ро­ну лу­га, где на та­кой же вер­хо­тин­ке ров­ной ше­рен­гой, мет­рах в пят­над­ца­ти друг от дру­га, сто­ят пря­мые, оди­на­ко­вой вы­со­ты жер­ди­ны, по­си­не­лые от до­ждей и сне­га.

—Семь кла­дей вы­дер­жа­ли, не по­кач­ну­лись. Вот это сра­бо­та­но на со­весть. Мы с то­бой то­же та­кой стог ря­дыш­ком по­ста­вим. Тра­вы нын­че мно­го, лиш­нее сто­го­ви­ще не по­ме­ша­ет.

Же­ла­ние от­ца сра­бо­тать не ху­же Ти­мо­фея по­нра­ви­лось Ви­тя­не:

—Ты то­же дав­но уме­ешь, пап?

—Как же. В кре­сть­ян­ст­ве без это­го нель­зя. Всё умей и мо­ги: сто­жа­ры ста­вить, ко­ня ко­вать, лап­ти пле­сти, пе­чи класть и сру­бы ру­бить... Я бы, по­ни­ма­ешь, за пять лет сколь­ко мог сде­лать, по­нять и ос­во­ить. Вы­рва­ны, про­ро­ни­лись те го­ды, на­вер­сты­вать при­хо­дит­ся, сы­нок. На­вер­сты­вать. По­мо­гай мне. Де­ло по­мо­га­ет нам. Толь­ко не пе­ре­си­ли­вай­ся, чув­ст­вуй се­бя. За­чем вот ва­ле­жи­ну та­кую тя­же­лую на пле­чо под­нял, та­с­ком та­щи, та­с­ком.

Обо­им при­ят­но бы­ло ра­бо­тать, пе­ре­ки­ды­ва­ясь в раз­го­во­ре с од­но­го на дру­гое, хо­тя, в об­щем-то, об од­ном ду­ма­лось Ива­ну: нет, ни­чем не за­ме­нить от­цов­ской ра­до­сти вот та­ких про­стых на­став­ле­ний ма­ло­му, да очень по­хо­же­му на те­бя са­мо­го, ни­чем бо­ле не по­го­лу­бишь свое сер­д­це столь чув­ст­ви­тель­но, как за­бо­той о де­тях, по­же­ла­ни­ем для них луч­шей до­ли. Лю­бо, уж так лю­бо... Но то­с­ка-пе­чаль по Сла­ве­не сто­ро­жит, оса­жи­ва­ет вос­па­ря­ю­щие ду­мы. Сколь ни ма­ши то­по­ром, ста­ра­тель­но кря­кая и гхе­кая, сколь ни по­тей в ра­бо­те, а нет-нет да и за­хо­ло­нет под сер­д­цем. По­шли су­хо­сто­и­ны вы­ру­бать, и по­ка­за­лось: вме­сто Ви­тя­ни он, Сла­ве­ня, впе­ре­ди важ­ни­ча­ет со сво­им лю­би­мым то­по­ри­ком на пле­че...

В рас­пад­ке про­хлад­но и сы­ро. Кое-где тень­ка­ют пти­цы, слов­но ко­пе­еч­ки ро­ня­ют в чаш­ку. Бел­ка ры­жая с елоч­ки на оль­ши­ну пе­ре­мель­к­ну­ла, кач­ну­ла од­ну-дру­гую вет­ку и—на бе­ре­зу те­перь, бе­жит, бе­жит по ство­лу, осы­пая бе­лые бе­ре­стя­ные пле­ноч­ки; до са­мо­го вер­ху до­бе­жа­ла, вы­све­ти­лась да и по­те­ря­лась там в пе­ре­лив­ча­то­сти ма­ре­ва. Чу, дя­тел цеф­к­нул,—зна­чит, на­шел су­ши­ну, сей­час уп­рет­ся на хво­стик и да­вай дол­бить. Точ­но, дол­бит ведь.

—Пап, там су­хо­сто­и­на.

—Нам не по­дой­дет та­кая. Ве­ли­ка да и дряб­ла, по сту­ку слы­хать.

—Как это ты до­га­дал­ся? Не ви­дел, а до­га­дал­ся...

—Раз, дру­гой—и ты пой­мешь. Ког­да срав­нил да по­нял, сдо­гад­ка са­ма при­дет. Во всем так, Ви­тя­ня.

Про­бра­лись до гу­с­той ча­щу­ги, тут те­бе и колья, и жер­ди, и ви­цы—че­го хо­чешь ру­би. Звень­ка­ет ос­т­рый, хо­ро­шо ка­лен­ный плот­ниц­кий то­пор, оби­рая мел­кие су­чоч­ки по­ни­зу. Ви­тя­ня то­же го­то­вит­ся сру­бить об­лю­бо­ван­ную ело­ви­ну на колья. То­пор у не­го вро­де не так зве­нит, вро­де ап­пе­тит­но по­хрум­ки­ва­ет. Отец рас­чи­стил ме­с­то, по­у­доб­нее встал, вдав­ли­вая са­по­ги для ус­той­чи­во­сти. Ог­ля­ды­ва­ет­ся: не по­ме­ша­ет ли че­го за­ма­ху? Сын под­ра­жа­ет ему. Вот и смот­рят ка­кое-то вре­мя друг на дру­га. А по­том сквозь пе­ре­пле­те­ние вет­вей—на не­бо. От­сю­да, из про­хлад­ной те­ни, не­бо еще си­нее ка­жет­ся, си­не­ва да­же ло­мит гла­за, за­став­ля­ет при­щу­ри­вать­ся.

—Так!—го­во­рит Иван.—По­ча­ли.—И пер­вый удар то­по­ра по­вто­ря­ет: так.

—Сна­ча­ла под­ру­ба­ем, да?

—Пра­виль­но, под­ру­ба­ем. Вер­но, сы­нок, вер­но!

За­сту­ча­ли то­по­ры, пе­ре­кли­ка­ясь: так-тюк, так-тюк. Яс­но, ма­лень­кий то­по­рик не особ­ли­во в се­бе уве­рен, вот и тю­ка­ет, но ни­че­го, ни­че­го, под­хо­дя­ще ру­бит­ся. По­шла, ми­лая! По­шла, по­шла... По од­ной де­ре­вин­ке сва­ли­ли. По дру­гой. По третьей. Об­чи­сти­ли, про­лы­си­ли. Те­перь мож­но вы­ме­ри­вать дли­ну коль­ев да и раз­ру­бать. Ве­до­мо, по­нят­но Ви­тя­не. В азарт во­шел. Пых­тит, гхе­ка­ет, как отец. Есть хват­ка, есть. Му­жик в пар­не чув­ст­ву­ет­ся. Му­жик...

Пе­ре­дох­ну­ли, спо­кой­но под­ыша­ли хвой­ной про­хлад­цей и сно­ва—уве­рен­но—за ту же ра­бо­ту. Ко­неч­но, ру­бить лу­чше, ин­те­рес­нее, чем вы­та­ски­вать жер­ди. А ку­да де­нешь­ся: на­го­то­вил—вы­тре­ле­вы­вай по об­хо­дин­кам да при­мя­тин­кам след в след. Лег­че, путь вы­ве­рен, зна­ешь, где рань­ше по­во­рот сде­лать, что­бы не за­пру­жи­ни­ва­ло меж­ду мел­ко­ле­си­на­ми, где по­даль­ше прой­ти с за­хва­том вле­во, а по­том уж пра­вый по­во­рот де­лать. На­у­ка! Не на­хра­пом на­до, а с рас­че­том—ура­зу­мел Ви­тя­ня.

Ну, до­ста­лось, ко­неч­но, обо­им. У от­ца на спи­не-то гим­на­стер­ка по­тем­не­ла, у сы­на тол­сто­воч­ка то­же взмок­ла.

—Вот оно, вот... А ты как ду­мал...

—Ой, да и не ус­тал ни­сколь­ко.

—Храб­рись, храб­рись, но не пе­ту­шись. Нуж­на пе­ре­дыш­ка.

От­ды­ха­ли те­перь на чи­с­ти­не, что­бы сол­ныш­ко пле­чи при­гре­ва­ло. Бе­ре­зо­вых ве­ток на­ки­да­ли—мяг­ко по­лу­чи­лось. Ба­ней за­пах­ло.

—Ис­ку­пать­ся охо­та, пап?

—А вот и нель­зя. Рас­ки­пел­ся-рас­па­рил­ся, по­то­му к хо­лод­ной во­де не лезь. Ти­мо­фе­ев Ва­си­лий так-то ис­ку­пал­ся сго­ря­ча и за­ка­хыв­кал осе­редь се­но­ко­са. Здо­ров был, кре­пок, а вишь, по нут­ру лом­ну­ло клю­ча­ми. В омут ны­рял, где клю­чи бьют. Из бах­валь­ст­ва ныр­нул-то...

—Я не люб­лю ны­рять.

—Не лю­бишь, не уве­рен—по­ка и не на­до. При­дет твой срок—всё из­ве­да­ешь.

Обе­да­ли с опоз­да­ни­ем—пе­ре­ра­бо­та­ли. Ни­че­го, ап­пе­тит­нее. Сы­нок не за­ме­тил, как пи­ро­жок съел, тя­нет­ся до от­цов­ско­го пая, от­щи­пы­ва­ет. Пу­с­кай. Иван спе­ци­аль­но мед­лил в еде: от­ку­сит кро­шеч­ку, для ви­ду об­ра­та пив­нет... Раз­ве рас­ту­ще­му пар­ню та­кая нуж­на пи­ща, ду­ма­ет. Раз­ве так бы на­до Ви­тя­ню кор­мить...

По­до­шло вре­мя Ти­мо­фе­е­ву ра­бо­ту ос­мат­ри­вать. Ни­че­го, сто­жа­ры-то креп­кие,—мо­жет, не од­ну зи­му вы­дю­жат. Толь­ко и по­тре­бо­ва­лось ви­цу сме­нить да не­сколь­ко кли­ныш­ков для ук­ре­пы вко­ло­тить. Ре­мон­тиш­ко мел­кий. Хо­ро­шо сра­бо­та­но. Иван оп­ре­де­лял сек­рет на­деж­но­сти: то­же око­ре­ны, парь, колья-то, за­глав­ная жер­ди­на по ком­лю не те­са­на, ни­где то­по­ри­ком не тро­ну­то, ко­ра со­дра­на, да и толь­ко. Лад­но...

Под­ла­ди­ли, раз­ме­ти­ли в ря­док но­вое ос­тожье. По­се­ред­ке ко­лыш­ком оцен­т­ров­ку про­би­ли. Под­ня­ли вы­со­чен­ную жердь, ак­ку­рат­но под­пра­ви­ли за­ост­рен­ность. Те­перь с ма­ху уты­кать на­до. Вста­ли на­про­тив—но­ги вширь на це­лый шаг. Как мож­но вы­ше вы­мах­ну­ли на вы­тя­ну­тых ру­ках пря­мую, что стре­ла, жер­ди­ну—за­ло­ми­ло пле­чо у от­ца, а не вы­ка­зал боль пе­ред сы­ном, толь­ко зу­бы стис­нул. Р-рра-аз! Вса­ди­ли ос­т­рую жердь, слов­но вы­стрел из лу­ка по­лу­чил­ся. Рас­ка­ча­ли, кое-как вы­тя­ну­ли об­рат­но да сно­ва вверх ее, что­бы еще раз втис­нуть по то­му же сле­ду.

—Вот это мы! Могём... Сваи бить и то, по­жа­луй, мож­но. Двое—не один, ма­ху не да­дим...

Ви­тя­ня до­во­лен, от­сту­пил на­зад, оце­ни­ва­ет: ров­но ли сто­ит сто­жа­ри­на, не тор­чит ли вы­ше Ти­мо­фе­е­вых.

—В ак­ку­рат, па­па. Как по ли­не­еч­ке.

—По­ря­док! Нам тут есть на ко­го рав­нять­ся.—Иван то­же из-под ру­ки смот­рит, при­щу­ри­ва­ясь.—Гля­ди-ка, уга­да­ли.

Вса­ди­ли с че­ты­рех сто­рон на­суп­ро­тив колья, свя­за­ли раз­дво­ен­ной ело­вой ви­цей—из все­го ле­су буд­то бы вы­бра­на, ров­ная да длин­ная,—слов­но шар­фик по­лу­чил­ся на шей­ке кре­сто­ви­ны. По­ря­док! Кро­ват­ку-под­стил­ку вы­ло­жи­ли. Ос­но­ва­тель­но! Ви­дать ма­с­те­ров по ра­бо­те...

—Вот она, жизнь...—ти­хо ска­зал отец.

А Ви­тя­ня и не по­нял еще, о чем это он раз­мыш­ля­ет, со сво­и­ми за­бо­та­ми не да­ет по­коя от­цу:

—Те­перь мож­но, те­перь пой­ду?

—По­си­ди ма­лень­ко. По­лю­буй­ся, как мы с то­бой хо­ро­шо из­ла­ди­ли.

Вот она, жизнь... День про­мель­к­нет—не уви­дишь как, но поз­д­нее, через го­ды, мо­жет че­рез пять или де­сять, воз­вра­тит­ся он со­гре­ва­ю­щей па­мятью, уви­дит­ся про­стор­ная ху­тор­ская по­ля­на воз­ле ти­хой, не­слыш­ной ре­ки, по­ве­ет с нее за­па­хом ду­ши­цы, смо­лы и рас­па­рен­ных бе­ре­зо­вых ли­с­ть­ев. Бу­дет не­ви­ди­мая птич­ка ро­нять звуч­ные ко­пе­еч­ки в чаш­ку, за­ря­бит в гла­зах от си­не­вы. А вда­ли уви­дит­ся, слов­но бы на во­де, не­боль­шая, уют­но рас­по­ло­жен­ная по взгорью де­рев­ня Зо­ря­на—до­ма-то хо­ро­во­дом вок­руг бе­рез... Вновь сер­д­це тро­нет­ся жа­ло­стью к то­му, кто рань­ше те­бя ви­дел все это да не ви­дит боль­ше.

Вот она, жизнь... По­ра­бо­тал, вы­дох­ся, а все рав­но хо­ро­шо. Ду­ша Ива­на встре­во­же­на удив­ля­ю­щим чув­ст­вом: буд­то бы­вал уже та­кой день, буд­то ста­вил он свой сто­жар в один по­ря­док с Ти­мо­фе­е­вы­ми, буд­то и до­ро­га до се­но­ко­сов та­кая, и сло­ва се­год­няш­ние бы­ли дав­но ска­за­ны, как буд­то в смут­ном да­ле­ке ра­до­вал при­ле­жань­ем сын Ви­тя­ня. Чуд­но... Буд­то все это бы­ло ког­да-то, да толь­ко точ­но не ска­жешь ког­да.

Ви­тя­ня за­ло­жил ру­ки под го­ло­ву, но­ги—враз­б­рос, бо­сые, с ко­рот­ки­ми паль­чи­ка­ми, в раз­во­дах пе­ре­тер­той под боль­ши­ми бо­тин­ка­ми гря­зи. Бо­ти­ноч­ки в сто­ро­ну от­бро­ше­ны, про­сы­ха­ют. Ру­ба­ха за­дра­на до под­бо­род­ка—при­ят­но не­бось, как же, не жар­ко те­перь. Смот­рит сын в даль­нюю даль не­ба, ми­мо не­движ­ных ро­зо­ва­тых об­ла­ков, смот­рит и то­же ви­дит что-то свое, осо­бен­ное. И на­вер­но, ду­ша его так же встре­во­же­на, толь­ко не узна­вань­ем, не пред­чув­ст­ви­ем, что все уже это бы­ло ког­да-то, а про­вид­че­ской уве­рен­но­стью, что по­вто­рит­ся та­кой день че­рез мно­го-мно­го лет, ког­да уже сам он ста­нет от­цом. Так же бу­дет ле­жать его сын, так же таин­ст­вен­но за­мрет все вок­руг, и толь­ко бе­лень­кий мо­ты­лек, си­дя­щий на круп­ной го­ро­ши­не пуп­ка, бу­дет сонно по­ка­чи­вать сдво­ен­ные в па­рус ма­то­вые крылья. Сын за­та­ит ды­ха­ние, что­бы не дви­гал­ся впа­лый жи­вот—не тре­во­жил до­вер­чи­вый, но чут­кий кро­хот­ный па­рус, вздра­ги­ва­ю­щий при каж­дом уда­ре че­ло­ве­че­ско­го сер­д­ца.

Но по­че­му, по­че­му па­мять так пе­ре­мет­чи­ва, по­че­му в свет­лые ду­мы при­но­сит она бы­лые го­ре­чи и оби­ды? Вот ведь толь­ко что был до­во­лен Иван: и тем, что ра­бо­та­лось, что день по­го­жий на ис­хо­де и по­ра на от­дых, и тем, что все на преж­нем ме­с­те, глав­ное—сам-то он по-преж­не­му ви­дит и по­ни­ма­ет... А ко­лых­ну­лась тра­ва пе­ред гла­за­ми, за­ши­пе­ла кра­пи­ва воз­ле ос­тожья, и взыг­рал оби­дой про­шло­год­ний слу­чай. Будь ты не­ла­ден, этот Ско­ро­хо­дов, при­вя­зал­ся к ин­ва­ли­ду: лю­ди, мол, го­во­рят, не вов­ре­мя на свою ко­ро­ву ко­сишь; на кол­хоз­ном по­ко­се дак ру­ки не гнут­ся, не от­та­я­ли еще... дру­гие чем ху­же? Ко­пеш­ку и на­тя­пал-то все­го по ов­ра­гу, на­до бы­ло ру­ку раз­ра­ба­ты­вать, вот и рвал, а не ко­сил еще по-хо­ро­ше­му. Или бро­сать тра­ву-то, пу­с­кай гни­ет? Так до осе­ни и не дал. Опос­ля дру­гих и пич­кал­ся по за­мо­роз­кам, но­ча­ми та­с­кать до­ве­лось... Вот он ка­кой, бри­га­дир... Вы­шуг­ну­ли все-та­ки. Те­перь Хро­бо­стов, как он нын­че де­ло по­ве­дет...

—За­ку­рить на­до,—по­тя­нул­ся Иван за ки­се­том, а сын про­сит:

—Не ше­ве­лись, па­па. Вспуг­нешь.

Мо­ты­лек за­мель­кал в уг­ло­ва­том тан­це. Дол­го на не­го смот­ре­ли. По­ка мель­те­шил он по-над тра­вою, вро­де и не ды­ша­ли оба.

—Лад­но, пусть се­бе ле­та­ет... До­мой по­ра. Не за­был про ры­бу-то? Вот и пой­дем бе­ре­гом до за­ха­ба.

Нет, не ве­рил отец в ры­бо­лов­ную уда­чу сы­на. Ка­кие там сна­сти—крю­ки са­мо­дель­ные, ле­с­ка из пор­тя­ных ни­ток вчет­ве­ро кру­че­на, по­во­дец из обож­жен­ной про­во­ло­ки, ро­га­туль­ки че­ре­му­хо­вые. По­ста­вил-то, по­ди, на­спех, по­мя­тых жив­цов на­це­пил да и ки­нул где при­дет­ся, а на­деж­дой сам-то ры­бак весь день го­рит.

Вы­хо­дит, на­деж­да уда­чу ве­дет. Смот­ри-ка, пер­вая жер­ли­ца раз­мо­та­на, удиль­ник—в во­де кон­цом. Мо­жет, пло­хо вот­к­ну­то бы­ло, вот и упал? То­ро­пит­ся Ви­тя­ня, пры­га­ет с ус­ту­па на ус­туп под об­рыв­чик—тре­пе­щет в ра­до­сти:

—Взя­ла! Точ­но, взя­ла!

Ме­с­то под­хо­дя­щее. Под­бе­реж­ная бы­с­т­рин­ка на вы­хо­де из ому­та.

—Не шиб­ко хва­тай!—азар­т­но кри­чит отец, а сам то­же, как маль­чиш­ка, не­сет­ся вниз, под­ми­ная ку­с­ты.—На уход рва­нет—сла­би­ну да­вай!

—За­пу­та­но-пе­ре­пу­та­но.—Ви­тя­ня при­под­нял, вы­брал на се­бя по­ло­ви­ну удиль­ни­ка.

—Ай-ай. Ко­ряж­ник тут, не ви­дал рань­ше?—уп­ре­ка­ет отец.

—Воз­ле ко­ряж­ни­ка ста­вить на­до. Я ведь знаю. Вес­ной тут же взя­ла. И те­пе­ря хап­ну­ла...

Су­е­ти­лись, вгля­ды­ва­лись в за­тем­нев­шую под ве­чер во­ду, на­тя­ги­ва­ли раз­мок­шую льня­ную ле­су. Лад­но, ни­т-ки-то креп­ко пря­де­ны... Оп­ре­де­ли­лось до­ско­наль­но: есть щу­ка, есть, да­же вид­но, как брю­хо бе­ле­ет! Вот и хо­ро­шо, эта от­гу­ля­ла—не уйдет.

—Вить, ку­пай­ся те­перь.

—Ой, страш­но.

—Мне раз­ве ку­пать­ся хо­те­лось?

Ви­тя­ня сту­чит зу­ба­ми, ста­ски­вая шта­ны, шат­ко топ­чет­ся то на од­ной, то на дру­гой но­ге. Дро­жа всем те­лом, пя­тит­ся в во­ду, что­бы сни­зу про­тив те­ченья зай­ти.

—Знаю как, знаю,—сдав­лен­ным го­ло­сом за­ве­ря­ет сын.—Пять са­же­нок вы­мах­ну—и вста­вать мож­но. Пес­ча­ная бров­ка тут. Знаю ведь. Это мое лю­би­мое ме­с­то.

Он по­гру­жа­ет­ся по шей­ку, под­прыг­нув, вы­ма­хи­ва­ет рез­ко тон­кие ру­ки и то­роп­ли­во плы­вет са­жен­ка­ми—на­деж­но пла­ва­ет па­рень. Точ­но, са­же­ней пять про­плыл, встал там и на­ко­сик бре­дет по скры­той пес­ча­ной ко­се об­рат­но к бе­ре­гу, ру­ка­ми плав­но вы­щу­пы­ва­ет по­лу­кружья, вот-вот в од­но из них вре­жет­ся ос­т­рый су­чок ва­леж­ной оль­ши­ны.

—Не по­рань­ся, смот­ри, су­чок там.

—Да знаю ведь.

Ви­тя­ня ух­ва­ты­ва­ет этот ос­т­рый сук, ка­ча­ет, тя­нет на се­бя гиб­кую вер­ши­ну, и в вол­нах при­бли­жа­ет­ся к не­му щу­ка фун­тов на шесть. Еще не ве­рит­ся, что она уже мер­т­ва, не встре­пе­нет­ся, не по­пы­та­ет­ся уйти, по­э­то­му ры­бо­лов ос­то­ро­жен и рас­чет­лив. Во­ло­сен­ки на ма­куш­ке взды­би­лись у не­го, тор­чат пе­ту­ши­ным греб­нем. То­щее те­ло—ко­жа да ко­с­ти, каж­дое ре­брыш­ко обоз­на­че­но, каж­дый су­с­тав­чик—уг­ло­ва­то, да на­стой­чи­во в дви­жень­ях. Вот он до­тя­нул­ся до ле­сы, рас­пу­ты­ва­ет, вы­би­ра­ет ее, ста­ски­вая с гиб­ких сучь­ев, а мер­т­вая ры­ба ка­ча­ет­ся бе­лиз­ной квер­ху.

—Тя­ни те­перь, пап.

Отец тя­нет пой­ман­ную, на сча­стье Ви­тя­не, ры­би­ну и сам вол­ну­ет­ся, буд­то маль­чиш­ка. Хо­чет­ся, что­бы взыг­ра­ла она, плес­ну­лась, по­шла в глу­би­ну, до струн­но­сти на­тя­ги­вая ле­с­ку. Пу­с­кай вскрик­нет—при­ка­жет сы­нок: «Сла­бую да­вай! Сла­бую!»

Ес­ли бы со­про­тив­ля­лась она, бес­по­кой­ст­вом, азар­том, не­объ­яс­ни­мым тре­пе­том ра­до­ва­ла, гро­зя вы­рвать­ся... Ма­ло, ма­ло уда­чи, ес­ли не вско­лых­ну­лась ду­ша, не ох­ва­тил ее де­тский во­с­торг, ес­ли не по­чув­ст­во­ва­лось, что опять ты маль­чиш­ка. Не­кая за­висть к на­стро­е­нию Ви­тя­ни, на­по­ри­сто, иг­ри­во ле­тя­ще­го са­жен­ка­ми об­рат­но, к его толь­ко что ока­зан­ной уве­рен­но­сти, лов­ко­сти, со­об­ра­зи­тель­но­сти при­пе­ча­ли­ла от­ца, по­то­му что по­ду­ма­лось: не по­вто­рит­ся, не бы­вать маль­чи­ком, сча­ст­ли­вым и бес­печ­ным...

Вто­рая жер­ли­ца бы­ла не тро­ну­та. Третья по­ра­до­ва­ла де­ргань­ем в раз­ные сто­ро­ны на­тя­ну­той ле­с­ки, ка­чань­ем удиль­ни­ка.

—Дай, сы­нок, я сам вы­ве­ду.

Ви­тя­ня де­ржит в ру­ках не­дав­но сня­тую щу­ку, слов­но по­ло­тен­це, ощу­ще­ние боль­шой до­бы­чи удов­лет­во­ря­ет его впол­не. На­вер­но оп­ре­де­лив, что на тре­тий крюк сел не­боль­шой щу­рен­чиш­ка, охот­но до­ве­ря­ет его отцу.

—Толь­ко сра­зу на бе­рег вы­са­жи­вай, а то, за тра­ву за­це­пишь ес­ли, сой­ти мо­жет,—со знань­ем де­ла подсказывает он.

Длин­ное уди­ли­ще по­зво­ля­ет, не за­де­вая близ­ких ку­с-­тов, под­нять щу­рен­ка из во­ды, преж­де чем ус­пе­ет он ткнуть­ся под бе­рег. Лов­ко по­лу­чи­лось—пра­виль­но бы­ло под­ска­за­но.

—Отец не ро­то­зей у те­бя, вер­но?

—Мо­ло­дец, мо­ло­дец!—ве­ли­ко­душ­но под­хва­ли­ва­ет Ви­тя­ня. Он да­же по­со­ве­то­вал:—Не су­е­тись, па­па. Ни­ку­да не де­нет­ся. В за­глот взял. Крю­чок на­деж­ный. Те­тя Ду­ня да­ла.

—О, и этот хо­рош, чай, с ки­ло­грамм.—Отец ка­ча­ет иг­ра­ю­щую на ле­с­ке ры­бу.—По­бо­ле, по­жа­луй. Сей­час точ­но ска­жу.—Он хва­та­ет щу­рен­ка за жаб­ры, оп­ре­де­ля­ет вес: —Фун­та три.

—Эту те­те Ду­не да­дим. Пу­с­кай для дя­ди Ти­мо­ши сва­рит, прав­да?!

—Да­дим. Нам по пу­ти за­хо­дить-то...

До­воль­ные воз­вра­ща­лись в де­рев­ню. Ког­да под­ни­ма­лись в го­ру от ре­ки, ка­за­лось Ива­ну, что не од­ни идут, буд­то бы сле­дом шле­па­ет по тро­пин­ке бо­сы­ми но­га­ми при­от­став­ший сы­нок Сла­ве­ня...

Край­ний дом, край­ний, чуть от­шат­нув­ший­ся от об­ще­го де­ре­вен­ско­го по­ряд­ка пя­ти­сте­нок. Бы­ва­ло, пе­ред ним гу­лян­ки, иг­ри­ща ус­т­ра­и­ва­ли—тя­ну­лись лю­ди к Ива­но­вым, всег­да тя­ну­лись, без них ни праз­д­ник не от­ме­ча­ли, ни свадь­бу не иг­ра­ли, ни бе­ду не оси­ли­ва­ли. Поч­ти всег­да тут бы­ло ве­се­ло по ве­че­рам. А те­перь вот не так... И Ти­мо­фея что-то не вид­но. Маль­чон­ка си­дит на крыль­це... Смуг­ля­вень­кий тол­стя­чок—Ар­се­ния За­бро­ди­на сын, хоть се­мя-то и не его, не Ар­сень­е­во...

Си­дит маль­чиш­ка на Ти­мо­фе­е­вом крыль­це, с ку­тен­ком тол­сто­па­лым за­бав­ля­ет­ся.

—Ты че­го тут?

—Пап­ка ве­лел уз­нать, че­го За­бы­то­ха де­ла­ет. А он спит, За­бы­то­ха-то, жду, ког­да про­снет­ся...

Тре­вож­но взбе­жал Иван по сту­пень­кам. Гля­дит, две­ри рас­пах­ну­ты, ко­ма­ры зу­дя­щие в из­бу тя­нут­ся...

Шаг­нул за по­рог—от­лег­ло: тут Ти­мо­фей Си­лан­ть­евич, на кро­ва­ти, спо­кой­но спит. А на сто­ле за­ку­ска рас­тре­бу­шен­ная, ста­ка­ны. Скла­де­нец Ар­се­ния За­бро­дина.

—Вот пу­с­той му­жик! Пой­ду к Сень­ке, сты­дить,—ска­зал Иван сво­е­му сы­ну, при­шед­ше­му в из­бу, что­бы ры­би­ну ос­та­вить.

—А что, па­па?

—Не ду­ма­ет он ни­че­го, без­моз­г­лая баш­ка. Ты во­ден­ки с ко­лод­ца при­не­си в шай­ке. Да на ви­ду ры­бу по­ставь. Хвост на край по­вы­пя­ли, что­бы сдо­га­да­лась Ев­до­кия... Не бе­гай за мной.

—Лад­но,—со­гла­сил­ся Ви­тя­ня, а сам по­спе­шил по во­ду, что­бы за от­цом-то к За­бро­ди­ным ид­ти. Да все рав­но к раз­го­во­ру не ус­пел. Не­до­лог был раз­го­вор.

По­до­шел Иван к Ар­сень­е­вой из­бе. Про став­ни на ок­нах по­ду­мал: «Не за­кры­ты еще...» Вы­зы­ва­ет хо­зя­и­на:

—Ар­се­ний, выдь-ко сю­да!

—Не на­до, па­па!—кри­чит Ви­тя­ня от ко­лод­ца.—Не на­до. Он здо­ро­вей те­бя.

—Ар­се­ний! Вы­хо­ди, го­во­рю!—тре­бу­ет Иван еще гром­че.

А то­му и вы­хо­дить не на­до—не да­ле­ко спря­тал­ся от лю­дей, на крыль­це ле­жит квер­ху брю­хом, раз­ду­тые ноз­д­-ри за­кат­ной за­рей су­шит, по­са­пы­вая.

—Ты за­чем Ти­мо­фея на­по­ил?

—Ча­во?—Ар­се­ний уже про­спал­ся, со­об­ра­жа­ет, что к че­му.

—Ча­во, ча­во... Он про­сил у те­бя вы­пив­ку али как?

—Не на­ва­лишь ему... Не пьет, а клю­ет... Лиз­нул толь­ко...

—На­шел ком­пань­е­на вме­сто Оно­хи, этот по­бли­же и без­от­вет­ный.

—Ты, Вань­ка, не суй­ся вез­де, как Олен­ка с ху­дой ды­рен­кой. Не те­бе ме­ня жиз­ни учить. Не суй­ся, по­нял!—Ар­се­ний, при­вста­вая, по­вы­ша­ет го­лос и гро­зит ку­ла­ком, вя­ло, по-пья­но­му гро­зит-то.—Го­во­рю, не суй­ся,—зна­чит, не суй­ся. Не из на­шей ро­ты бу­дешь. Не из на­шей тран­шеи...

—Гля­ди, ка­кой!.. Сам ты не из на­шей...

 

 

Гла­ва де­ся­тая

 

В су­мер­ках бес­шум­но, вро­де бы кра­ду­чись, при­шла ти­хая, как тень, Ду­ня­ша. Уви­де­ла на сто­ле чаш­ки, рас­тре­бу­шен­ный лу­чок, над­ку­шен­ный еди­но­жды лом­тик ржа­но­го хле­ба—обо всем до­га­да­лась и за­о­ха­ла. Ки­ну­лась к му­жу. А он спит как ни в чем не бы­ва­ло: ру­ки под го­ло­ву за­ло­жил и по­хра­пы­ва­ет с при­сви­стом. Но всю но­чень­ку сто­ро­жи­ла она Ти­мо­фея.

Ут­ром Ти­мо­фей дол­го ле­жал, не от­кры­вая глаз и при­слу­ши­ва­ясь, —оп­ре­де­лял, где на­хо­дит­ся. Не мог по­нять, спал или нет, во сне или на­я­ву ви­дел двух оди­на­ко­вых маль­чи­шек в го­лу­бых ру­ба­шо­ноч­ках. Они, эти ма­лы­ши, толь­ко что звон­ко и ра­до­ст­но кри­ча­ли под ок­на­ми: «Наш тять­ка идет, тять­ка при­шел! Он че­го-то при­нес!» Вон ка­кие звон­ко­го­ло­сые, так ора­ли, что аж стек­ла все еще дре­без­жат. «Ох, кри­ку­ны, при­за­быть­ся не да­дут, лю­бо­го под­ни­мут...» Так дав­ным-дав­но го­ва­ри­вал Ти­мо­фей про сво­их ре­бя­ти­шек... И сей­час, по­жа­луй, ска­зал бы Ду­ня­ше, да что-то не вид­но ее.

—Ав­дотья, ты где?—по­звал же­ну.

Она не ото­зва­лась. При­под­нял­ся, гля­нул—си­дит око­ло по­сте­ли, го­ло­ву на по­до­кон­ник уро­ни­ла... Что с ней? Мо­жет, уго­ре­ла?

—Ду­ня­ша, оч­нись,—по­гром­че об­ра­тил­ся.

Тут как за­ба­ра­ба­нят с ули­цы в стек­ло! И го­лос тре­бо­ва­тель­ный ско­ро­го­вор­кой:

—Бри­га­дир бе­гать за то­бой дол­жон?! Про­ми­ло­ва­лась ночь-ту, еще ма­ло, день при­хва­ты­ва­ешь. Кто за те­бя на стог вста­нет?

Она вздрог­ну­ла, ог­ля­ну­лась на Ти­мо­фея, мах­ну­ла ру­кой за ок­но:

—Ти­ше ты, ока­ян­ный! За­кли­кать при­бе­жал, а то не знаю без те­бя. Иду-у, сей­час иду... При­за­бы­лась. Да и не вид­но еще ни­ко­го.

—Всех сей­час рас­тря­су, еж­ли не уш­ли. Ждут, ког­да под­ни­мешь, слов­но не зна­ют.

—Че­го это он?—спро­сил Ти­мо­фей.

—А так. Не те­бя ру­га­ет, Ти­мо­ша, не те­бя. Сам с со­бой. На баб по­кри­чит для ос­т­ра­ст­ки. Не злоб­ный он, а гор­ло­па­нить при­выч­ный. Хро­бо­сто­вы все та­кие—за­бот­ли­вые оне. Этот бри­га­ди­рит, так со­всем из­дер­гал­ся. На две де­рев­ни хло­по­чет...

Бри­га­дир там, на ули­це, сбе­гал к со­сед­не­му до­му, на Ар­сень­е­ву Мань­ку по­кри­чал, и опять вер­нул­ся.

—Мо­жет, Ев­до­кия, сто­жные ви­лы за­хва­тишь? Боль­но лов­ки у вас. Смот­ри, за­хва­ти... Слышь-ко, те­ля­та твои ве­чор до еди­но­ва при­шли на фер­му, счи­та­ла, нет? Вол­ки, го­во­рят, про­мыш­ля­ют, на ху­то­ре ко­зуш­ку за­драли.

—Вро­де всех ви­де­ла. Па­с­ти бы их на­до, Ген­на­дий. Са­мо­вол­кой, зна­мо, не­бе­реж­но. Вдаль уб­ре­дут, ма­ло ли что. Па­с­тух ну­жон, еже­ли сю­да еще груп­пу те­лят при­го­нят, вбли­зи-то они враз вы­гло­жут, вдаль по­ле­зут.

—То-то и оно,—уже спо­кой­но, сте­пен­но го­во­рил Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич Хро­бо­стов и, свер­ты­вая «козью нож­ку», по­про­сил уголь­ка, что­бы при­ку­рить.—Не по­тух­ло в пе­чи-то?

—Ты хоть в из­бу взой­ди,—пред­ло­жи­ла Ев­до­кия, же­лая вы­ста­вить на спо­кой­ный по­гляд Ти­мо­фею еще од­но­го зна­ко­мо­го, ко­то­ро­го он мог бы при­пом­нить: ведь всег­да на ве­чер­ках вме­сте гу­ля­ли, да­же под­ра­лись один раз, не­ведь из-за че­го раз­во­зи­лись, как два мед­ве­дя,—си­лу, на­вер­но, не­ку­да бы­ло де­вать. Те­перь Хро­бо­стов то­же не тот стал, ду­ма­ла она, по­ка бри­га­дир под­ни­мал­ся на крыль­цо, шар­кал раз­лох­ма­чен­ны­ми бо­тин­ка­ми в се­нях, и это­го по­ко­вер­ка­ло на фрон­те. Тут, ког­да по ра­не­нию при­шел, на не­го всё взва­ли­ли: три кое-ка­ких му­жи­чош­ка в бри­га­де да под­ро­сточ­ки —вот и воюй на лю­бом по­ле. Вез­де бабёш­ки, вез­де. Вздох­ну­ла и в тай­ной на­деж­де ог­ля­де­ла справ­но­го с ви­ду сво­е­го му­жа Ти­мо­шу, да­же пред­ста­ви­ла его со сто­жны­ми ви­ла­ми: буд­то бы по­да­ет  он се­но на вер­ши­ну  сто­га, а  она при­ни­ма­ет.

—Здо­ро­во, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич.—Бри­га­дир поз­до­ро­вал­ся ле­вой ру­кой, по­то­му что пра­вая у не­го пло­хо слу­ша­лась—еще не ото­шла по­сле ра­не­ния, ему са­мо­му оне­мев­шей ка­за­лась.

—Здо­ро­во,—по­вто­рил Ти­мо­фей и не­лов­ко встре­тил­ся своей ру­кой с бри­га­ди­ро­вой—не по­лу­чи­лось у них креп­ко­го муж­ско­го ру­ко­по­жа­тия.—Про­хо­ди, по­си­ди. Дав­но не бы­вал... как те­бя по ба­тюш­ке?

—По­ли­кар­пов бу­ду. Или за­был?

Ти­мо­фей не по­нял: по фа­ми­лии на­звал­ся бри­га­дир или по от­цу, но, как обыч­но, что­бы не скон­фу­зить­ся пе­ред че­ло­ве­ком, не пе­ре­спро­сил. Вос­поль­зо­вал­ся тем, что слы­шал от же­ны.

—Две де­рев­ни пра­вить, зна­мо, тя­же­ло. Да-а,—раз­дум­чи­во ска­зал и, же­лая про­дол­жить бе­се­ду, воз­на­ме­рил­ся сам спра­ши­вать, но преж­де до­стал труб­ку, что­бы за­ку­рить с но­вым че­ло­ве­ком.—Чем за­ни­ма­ешь­ся теперь?—спра­ши­ва­ет и ра­ду­ет­ся, что лю­бо­му и каж­до­му мо­жет за­дать воп­рос.—Сто­жни­ча­ешь али ко­сишь? Ви­лы, граб­ли сам ла­дишь?

—Ну вот. Ко­неч­но, сам. Кто за нас на­ла­дит. С на­ше­го бра­та нон­че спрос ве­лик. Рань­ше в лю­бой из­бе—му­жик да два, а то и три. При­хле­ста­ли му­жи­ков-то, раз­ве­я­ли да рас­те­ря­ли. Од­них уже не под­ни­мешь—кри­чи не кри­чи. Ка­кие бы­ли ре­бя­та! Со­ко­лы ведь бы­ли. Кой луч­ше, то­го и хва­тишь­ся, то­го и нет, то­го и ух­ло­па­ли или ис­ка­ле­чи­ли. Ты вот сам ве­да­ешь, где был с пер­во­го дня? А-а, мол­чишь, вспо­ми­нать, по­ди, не хо­чешь. Ты вспом­ни, Ти­мо­фей. Вспом­ни да дру­гим рас­ска­жи.

—Вот-вот,—вста­вил Ти­мо­фей, по­мед­лив, буд­то со­би­рал­ся еще че­го ска­зать, и со­всем ти­хо под­твер­дил свое со­гла­сие:—Так оно бы­ло, ко­го хошь спро­си.

—Спра­ши­вать не­че­го. На своей шку­ре ис­пы­та­но. По­ка до Мо­с­к­вы пя­ти­лись, каж­дый де­нек вре­зал­ся руб­цом на сер­д­це. В гла­за-то фа­ши­стам я не раз гля­ды­вал. Ну, ду­маю, сво­лочь та­кая, мо­жет, рас­ка­ешь­ся на до­про­се. Та­щишь его скру­чен­но­го, при­ду­шить охо­та, но нет, не тро­нешь, на­о­бо­рот, что­бы цел-це­ле­хо­нек был, что­бы сам над со­бой че­го не сде­лал дра­го­цен­ный та­кой, дру­гой раз язык евон­ный зо­ло­тым ка­жет­ся...

—При­ду­ма­ешь ты,—Ев­до­кия го­то­ва бы­ла да­же бри­га­ди­ра обор­вать на по­лу­сло­ве.—Про ор­де­на-то свои ска­жи луч­ше, сколь­ко ор­де­нов да ме­да­лей при­нес, вся гим­на­стер­ка из­вер­че­на...

Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич по­ни­ма­ю­ще гля­нул на Ев­до­кию—знал по се­бе и от дру­гих слы­шал, как она сто­ро­жит­ся, ду­ма­ет, что на­до обе­ре­гать от все­го Ти­мо­фея,—в том же то­не от­ве­чал:

—Ор­де­на... До Бер­ли­на-то, смот­ри, не каж­дый вы­дю­жил, не каж­дый с пер­во­го дня до по­след­не­го. Я са­мо­му Па­у­лю­су в гла­за гля­дел. И на Гит­ле­ра зыр­к­нул бы—не от­ка­зал­ся... Так бы зыр­к­нул—усы от­ле­те­ли бы к чер­то­вой ма­те­ри!

—Ген­на­дий, яич­ко теп­лень­кое съешь? Не за­втра­кал опять ведь... Не от­ка­зы­вай­ся.

Хро­бо­стов от­мах­нул­ся и, жад­но хва­тив та­бач­ный дым, шум­но вы­пу­стил его че­рез ноз­д­ри:

—Да-а, вам, ре­бя­та, под Ста­рой Рус­сой то­же вы­пало...

—Са­дись, са­дись по­у­доб­нее, не во­ро­ти от сто­ла-то. Ста­ка­шек мо­ло­ка налью. У За­бро­ди­ной Марьи бе­рем. Не­сня­тое, ут­реш­не­го удоя, жир­ное, буд­то сли­воч­ки.

—Да­вай тог­да, в гор­ле че­го-то со­всем за­скри­пе­ло, мо­зо­ли на­ка­тал-на­гор­ло­па­нил, на­вер­но. Выпью для смяг­че­ния,—со­гла­сил­ся Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич и как-то со­стра­да­тель­но гля­нул на Ти­мо­фея, рез­ко опу­стил всег­да гор­дую го­ло­ву.

Смо­ло­ду не умел уны­вать этот му­жик. Рез­кий в ха­рак­те­ре, пря­мой в раз­го­во­ре, силь­ный и ре­ши­тель­ный, он вез­де мог по­сто­ять за се­бя и за дру­гих. В круп­ных чер­тах его ли­ца оп­ре­де­лен­но вы­ра­жа­лись гор­де­ли­вое уп­рям­ст­во и на­стой­чи­вость. Пря­мые со взлет­ным раз­ма­хом бро­ви, ску­ла­стые ще­ки, да слег­ка вы­дви­ну­тая впе­ред гу­ба, да тон­кий гор­ба­стый нос и цеп­кий ка­ре­гла­зый взгляд... Где ви­ды­вал Ти­мо­фей это ли­цо? Вот пор­х­нул пе­ред ним си­зый ды­мок. На­пах­ну­ло не ма­хоркой, а дав­ним са­мо­са­дом, толь­ко что на­руб­лен­ным в ко­рыт­це. Буд­то бы ска­зал Ген­на­дий: «От­ве­дай мо­е­го, вро­де бы хо­ро­шо за­мо­рен, вов­ре­мя сруб­лен, вов­ре­мя тол­ко­во про­су­шен...» Мо­ло­дым по­ка­зал­ся этот му­жик. Во­рот по­лот­ня­ной ру­ба­хи рас­пах­нут, шея крас­ная, толь­ко под вы­пук­лым ка­ды­ком бе­лое пят­ныш­ко, буд­то све­то­вой зай­чик от­ку­да-то упал...

—Те­бе сколь­ нын­че лет?—спро­сил Ти­мо­фей.

—Али за­был? Вме­сте при­зы­ва­лись. От­прав­ка в не­дель­ной раз­ни­це по­лу­чи­лась, да на дру­гой фронт.

—Нын­че из ко­то­ро­го при­ехал гос­пи­та­ля?

—Ско­ро два го­да, как до­ма за­прав­ляю. Сна­ча­ла учет­чи­ком, тут вот бри­га­дир­ст­во на­ве­си­ли,—на­чал бы­ло объ­яс­нять Ген­на­дий, но вдруг спох­ва­тил­ся, ура­зу­мев стран­ность Ти­мо­фе­е­вых воп­ро­сов, опять скло­нил го­ло­ву так, что с хри­пом вы­дох­ну­лось у не­го:—До­ма дав­но. И те­бе бы дав­но по­ра быть до­ма... Ев­до­кия, не­си мо­локо!

Но Ев­до­кия, еще раз убе­див­шись в не­ду­ге Ти­мо­фея, чуть не взвы­ла, на­ва­ли­ва­ясь на пе­ре­го­род­ку, стукну­лась за­тыл­ком: «Ма­туш­ка ца­ри­ца не­бес­ная, как жить-то ему?» И спол­з­ла на пол в без­звуч­ных ры­да­ни­ях.

—Че­го там хло­па­ешь, Ев­до­кия?—спро­сил бри­га­дир.—В под­полье, что ли, по­лез­ла, там раз­ве у те­бя хра­нит­ся мо­лоч­ко-то по­креп­че? Не­си, не­си ря­би­нов­ку, при­мем по сто­поч­ке.

Но она не ото­зва­лась.

Си­дит Хро­бо­стов, по­ку­ри­ва­ет в ожи­да­нии, те­шит се­бя мыс­лью, что сей­час взбод­рит­ся не­лю­ди­мый Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Нет, не та­ким его знал. И на спла­ве хо­ди­ли вме­сте. И на гу­лян­ках ко­лоб­ро­ди­ли. От­кры­тый, ве­се­лый был Ти­мо­ша, на гар­мо­ни по­иг­ры­вал, ча­с­туш­ки петь ма­с­так и по­пля­сать лю­би­тель. Жи­вой че­ло­век! Уж ес­ли шут­ко­вать с ба­ба­ми на­чнет—в по­ка­ты ус­ме­шит. Ми­ро­вой... Че­го гре­ха та­ить, за­ви­до­вал ему, вот и по­ца­па­лись од­наж­ды, тут и вто­рой раз на­пер бы­ло са­мо­лю­би­вый Хро­бо­стов,—Ген­на­дий улыб­нул­ся над со­бой... Вот она, жизнь, по­во­ра­чи­ва­ет... Что те­перь с че­ло­ве­ком? Был жиз­не­лю­бец, ра­бот­ник. Ма­ло та­ких по де­рев­ням ос­та­лось... Да раз­ве толь­ко был? Вот он, на­суп­ро­тив си­дит. Не­у­же­ли зам­к­ну­ло в нем все хо­ро­шее, зам­к­ну­ло да за­ле­де­ни­ло так, что ни же­на, ни дом род­ной, ни люд­ское со­чув­ст­вие не раз­мо­ро­зят? Го­во­рят, ни­че­го не по­мнит, не ве­да­ет, кем су­ще­ст­во­вал до кон­ту­зии... Как же это? Раз­ве мож­но вы­трях­нуть, вы­жечь, раз­ве­ять, слов­но зо­лу, все пе­ре­жи­тое? Да не мо­жет быть, что на­сов­сем. Это, на­вер­но, вот как со­знанье по­те­рял на ка­кое-то вре­мя, а по­том оч­нул­ся—и сно­ва че­ло­век. Сам бы­вал без со­знанья-то и кровью ис­те­кал. Па­мять, она за­ти­ха­ет да вспы­хи­ва­ет. Ведь вот ни ра­зу на фрон­те в го­ло­ву не при­шло, где ви­лы пря­тал на ути­не, пе­ред са­мой от­прав­кой спря­тал, а вер­нул­ся да по­на­до­би­лись вдруг, по­бежал на­прям­ки в за­ов­раж­ное по­ле, раз­во­ро­шил облежа­лый бурь­ян и ли­с­т­ву—точ­но, те са­мые, че­ты­рех­рогие, Ти­мо­фе­е­вой ков­ки! Че­ты­ре с лиш­ним го­да проле­жа­ли, ни­кто об них не спот­к­нул­ся, ни­ка­кой гриб­ник не на­шел! Где ос­тав­ле­но—тут и возь­ми. Че­ре­нок по­од­ряб, и са­ми по­за­ржа­ве­ли, да об­ка­та­лись бы­с­т­ро, бле­стят те­перь, креп­кие по­ка, еще и на­воз на­ко­пы­вать мож­но.

Или дру­гое взять, с той, ог­не­вой сто­ро­ны зай­ти, про­дол­жал ду­мать Хро­бо­стов, слов­но над­еял­ся, что не­пот­ре­во­жен­ный Ти­мо­фей уто­мит­ся мол­ча­ни­ем, сам об чем-ни­будь спро­сит, дак по­лу­ча­ет­ся, буд­то бы па­мять—са­мая силь­ная власть над че­ло­ве­ком, над все­ми людь­ми. Все­силь­на она, па­мять. Все­силь­на! Ведь вот каж­дый окоп, каж­дую тре­щи­ну в зем­ле на­всег­да за­пом­нил, по­то­му что в них уда­лось увер­нуть­ся от не­ми­ну­е­мой ги­бе­ли. В тех же око­пах или тран­ше­ях по кра­ям взрыв­ных во­ро­нок уз­рит­ся то ко­ре­шок блед­но-ро­зо­вый с лу­ков­кой, то ку­с­тик тра­вя­ной при­мо­ро­жен­ной зе­ле­ни, а то и вмя­тин­ка, по­хо­жая на от­пе­ча­ток де­тской но­жон­ки,—сра­зу вы­све­тит­ся вос­по­ми­на­ние о ка­ком-ни­будь со­вер­шен­но слу­чай­ном ми­ге твоей ран­ней жиз­ни, ус­лы­шишь плач се­с­т­рен­ки, или го­лос ма­те­ри, или крик жу­рав­ля над осен­ним по­лем. Па­мять и са­мую ма­ло­сть хра­нит, что­бы о боль­шом да глав­ном на­пом­нить ког­да сле­ду­ет. Па­мять все­мо­гу­ща. Сей­час ты здесь, за од­ним сто­лом с Ти­мо­фе­ем, гля­дя­щим на ти­хую де­рев­ню, но мо­жешь ока­зать­ся в са­мом даль­нем ме­с­те из всех, ка­кие уз­нал за го­ды ски­та­ний... Вот бу­ре­ет в су­ме­реч­ном уг­лу дру­гой, круг­лый, на кри­вых но­гах, бо­га­той вы­дел­ки ду­бо­вый стол, воз­ле—стулья с вы­со­ки­ми аля­по­ва­ты­ми спин­ка­ми, слов­но цар­ские тро­ны, на од­ном из трех—чу­жой чер­ный ки­тель и бе­лые дам­ские пер­ча­точ­ки из тон­кой, мо­жет че­ло­ве­че­ской, ко­жи... А в дру­гой за­ле че­рез светлый про­ем в вы­со­кой сте­не ви­дать жут­кий раз­вал, чья-то лы­си­на ок­ро­вав­лен­ная жел­те­ет на по­лу, тор­чат рас­ки­ну­тые в сто­ро­ны са­по­ги мер­т­ве­ца—этот не­мец толь­ко что по­кон­чил с со­бой, не же­лая ни за что от­вечать, —хва­тил за­та­ен­ную ам­пу­лу с ядом. Эсэ­со­вец сам убил свою па­мять и в том на­шел спа­си­тель­ный вы­ход, по­то­му что для не­го луч­ше не быть, не знать, не помнить, не от­ве­чать... На­вер­но, бы­ли де­ти, ос­та­лись жи­вые...

Хро­бо­стов оз­ноб­но встрях­нул­ся.

—Ты как се­бя чув­ст­ву­ешь, Ти­мо­фей? Слышь, че­го спра­ши­ваю?

—Ни­че­го по­ка не бо­лит,—не сра­зу ото­звал­ся Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич и то­же в от­вет спро­сил:—А ты, По­ли­кар­по­вич?

—Оту­то­вел. Сплю, бы­ва­ет, пло­хо, Еле­ну свою по но­чам кри­ком пу­гаю, а так ни­че­го. И в ра­бо­ту втя­нул­ся... Ты хоть сны ви­дишь? Или нет? Не­у­же­ли сын­ки ни ра­зу не при­сни­лись?

—Ду­ня­ша про это спра­ши­ва­ла... Ска­зать не мо­гу, че­го не знаю.

—Да как это так, Ти­мо­ша?—вски­нул­ся Хро­бо­стов, пе­ре­сел к не­му, при­об­нял за пле­чи.—Как же это? А не тем­нишь ты, мо­жет, нуж­да бе­до­вая за­ста­ви­ла? Не бой­ся ты, не бой­ся. Ни­че­го не бой­ся. По­мо­жем, всем ми­ром по­мо­жем! Не ос­та­вим од­но­го в сто­ро­не-то. Со­мкнет­ся твое сер­дце с на­ши­ми, со­мкнет­ся и па­мять твоя.

—Про­га­лы, го­во­рю... Опа­ли­ло,—со сле­за­ми на гла­зах про­го­во­рил Ти­мо­фей, буд­то за­и­ка, а ли­цо его пе­ре­ко­си­лось, за­дер­га­лась пра­вая ще­ка...

—Ев­до­кия, Ев­до­кия?!—Ген­на­дий не знал, что де­лать.—Ско­ро ты там?—ог­ля­ды­ва­ясь на Ти­мо­фея, шаг­нул за пе­ре­го­род­ку. А крин­ка-то с мо­ло­ком на краю сто­ла сто­ит. Об­ра­до­вал­ся да­же: «Мо­ло­ка ему,  мо­ло­ка...»

—По­го­ди!—ска­зал Ти­мо­фей со спо­кой­ной внят­но­стью, мо­тая низ­ко опу­щен­ной го­ло­вой.—Тош­но че­го-то сде­ла­лось...

А Ду­ня­ша оч­ну­лась, встре­во­жен­ная шум­ли­вым раз­го­во­ром в из­бе, при­бра­лась, при­ве­ла се­бя в по­ря­док, по­от­ды­ша­лась, ще­ки вы­тер­ла и вы­шла к лю­дям.

—Че­го вы тут рас­шу­ме­ли­ся?

—По­шу­ти­ли, по­шу­ти­ли ма­лень­ко, Ду­ня­ша,—дол­ж­но быть, в при­выч­ной чут­ко­сти к же­не ска­зал Ти­мо­фей.

—Мо­ло­дость вспом­ни­ли ма­ло­сть.—И Хро­бо­стов под­стро­ил­ся, опять об­ни­ма­ет Ти­мо­фея за пле­чи.—Не на­шла ря­би­нов­ку-то?

—На­я­нист боль­но. Ты, По­ли­кар­по­вич, смо­ло­ду та­кой. Те­бе толь­ко да­вай. Дру­гих-то не сма­ни­вал бы, по се­бе не рав­няй, смот­ри.

—Ну, оха­я­ла... Да­вай-ка нам мо­лоч­ка, Ду­ня... Я го­во­рю-то: в де­ле-то и хо­ро­шо. Де­ло бы на­до Ти­мо­фею...

—От­пих­ну­ли от все­го,—по­жа­ло­вал­ся Ти­мо­фей.—Не шаг­ни... Че­ло­век я, чай. За­чем при­ехал-то, али си­деть у око­шеч­ка?

И сло­ва эти осоз­нан­но бы­ли ска­за­ны... Про­бил­ся в них тот са­мый важ­ный сдвиг, с ко­то­ро­го на­ча­ла одоле­вать здо­ро­вая тя­га за­ни­мать­ся чем-ни­будь по­лезным...

 

 

Ве­че­ра­ми се­но­кос­ной по­ры в Зо­ря­не не взду­ва­ли ог­ня, все до­маш­ние де­ла пра­ви­ли по­сле за­ка­та как бы на ощупь, по па­мя­ти. Ти­мо­фей, при­вык­ший к бе­лиз­не и по­ряд­ку за го­ды пре­бы­ва­ния в гос­пи­та­лях, каж­дый ве­чер су­тем­ни­чал воз­ле ок­на. При­ят­но бы­ло слы­шать, как Ду­ня­ша хо­дит к ко­лод­цу, во двор по­ить да при­го­ва­ри­вать те­лу­шеч­ку. Вот она на­со­би­ра­ла но­шу дро­ви­шек, про­нес­ла за пе­ре­го­род­ку, не бро­си­ла, а по­ло­жи­ла их к опеч­ку. Бряк­ну­ла ков­шом, за­чер­пы­вая во­ду, по­пи­ла ма­лень­ко и толь­ко тог­да спро­си­ла:

—Те­луш­ку-то сам за­ста­вал или Мат­ре­на?

—Тол­ко­вая те­ло­чка. При­шла и мы­чит: встре­чай­те, мол, яви­лась в це­ло­сти-со­хран­но­сти. При­го­во­рил по­ла­ско­вее, а она—кар­ма­ны об­ню­хи­вать, в ру­ки влаж­ной мор­дой ты­чет­ся. Пой­ло в шай­ку на­лил—от­во­ро­ти­ла­ся, не по­нра­ви­лось че­го-то. Хлеб­ца не­бось жда­ла. От­ре­зал бы ло­мо­ток, да не на­шел: ни в хлеб­ни­це пле­те­ной, ни в по­став­це не на­щу­пал гор­бу­шеч­ку, по­дал бы, пу­с­кай бы сле­ду­ю­щий раз до­мой по­спе­ша­ла.

Ев­до­кия вздох­ну­ла, и чуть не вы­рва­лось в сер­д­цах у нее, что-де ско­ти­ну те­перь хле­бом ни­кто не ба­лу­ет. При­вык не­бось на ка­зен­ном хле­буш­ке, по­то­му и на­ме­ка­ет, что да­же гор­бу­шеч­ки не мог най­ти, де­скать, ни­че­го не ос­та­ви­ла же­на, все при­пря­та­ла.

Толь­ко вдруг обид­но ста­ло, не су­ме­ла удер­жать­ся, вы­ска­за­ла:

—Что в сту­пе на­тол­кешь, то и в печь, то и на стол да­вай. Сколь на­стря­па­ла, за один раз съесть мож­но, а по­э­ко­но­мишь—и на три дня хва­тит. Не по­бе­ре­ги—по­хлеб­ку не­чем за­же­вать бу­дет. Ско­ти­на-то на лу­гу день, тра­ва, сла­ва бо­гу, гу­с­тая на­бра­лась, на­гу­ли­вать­ся и без на­гуль­щи­ка по­ра, кое-где, то­го гля­ди, по ко­ле­но вста­нет тра­ва-то... А жи­то и в труб­ку еще не вы­мет­ну­лось, жди, ког­да по­спе­ет. Вот и от­ре­зай ло­мо­точ­ки. Бы­ло бы от че­го, по­нят­но, нет?—Она уже не го­во­ри­ла, а слов­но бы вы­кри­ки­ва­ла из-за пе­ре­го­род­ки: —К пред­се­да­те­лю по­шла, по­кло­ни­лась: вы­пи­ши три фун­ти­ка ржи, ко­лоб­ков, мол, на ржа­ной ос­но­ве из кар­то­шек на­пе­ку. Лад­но, го­во­рит, на­до дать те­бе и всем, что­бы не обид­но, у ко­го де­ти ма­лые или боль­ные в до­ме. Так и рас­су­дил. Мне с до­бав­кой: вме­сто трех фун­тов три ки­ло­грам­ма да­ли, ко­им по­боль­ше при­шлось, а как же —мно­го­дет­ные. От баб спа­сиб-то сколь, буд­то из сво­е­го ам­ба­ра всем зер­на от­ве­шал. Спа­си­бо и мне го­во­рят: на­до­уми­лась да ос­ме­ли­лась по­про­сить, из-за те­бя и мы сча­ст­ли­вы... Слы­шишь не­бось, ка­кой сту­ко­ток-шур­го­ток по де­рев­не по­шел? Вот и слу­шай да и вни­кай.

Она тем вре­ме­нем на­ча­ла скла­ды­вать дро­ва в печь, что­бы ут­ром толь­ко ого­нек под­су­нуть, за­де­ва­ла о бря­ка­ю­щую за­слон­ку впоть­мах-то, хо­тя и ста­ра­лась по­ак­ку­рат­нее брать по­лен­ца, при­го­тов­лен­ные из ты­чин­ни­ка и жер­дей. По­лен­ца эти бы­ли раз­ной дли­ны, по­э­то­му она не мог­ла ни­как при­но­ро­вить­ся: то за­де­ва­ла за опе­чек, то ца­ра­па­ла кон­цом за­слон­ку, то уты­ка­ла в ще­ли меж­ду кир­пи­ча­ми на по­ду. Вся­кий раз, уг­луб­ля­ясь в печ­ное че­ло, ле­вым лок­тем опи­ра­лась на ше­с­ток, и ко­лю­щая боль не да­ва­ла ей ус­по­ко­ить­ся, пе­рей­ти на преж­ний ду­шев­ный тон в об­ра­ще­нии с Ти­мо­фе­ем. Уже по­ни­ма­ла, что зря шу­мит и нер­в­ни­ча­ет, а вот ос­та­но­вить­ся, сдер­жать­ся в этот раз ни­как не уда­ва­лось, ка­жет­ся, дав­но так не ки­пя­ти­лась. По­сте­пен­но ос­ты­вая, ло­ви­ла се­бя на мыс­ли о том, что, дол­ж­но быть, и не по­клон к пред­се­да­те­лю то­му при­чи­ной, а ут­рен­няя оби­да на му­жа, не­сколь­ко раз на­звав­ше­го ее Шу­рой и да­же од­но­ва Шу­роч­кой. Во сне не­бось при­ви­де­лась, вишь как по­мнит... Но, ког­да он каш­ля­нул и что-то про­бур­чал воз­ле ок­на, с преж­ней тре­во­гой вы­гля­ну­ла из-за пе­ре­го­род­ки, ок­ли­кну­ла:

—Ти­мо­ша, ты че­го... че­го сей­час мол­вил—не рас­слы­ша­ла я, су­юсь воз­ле пе­чи-то, о чем ты?

—Пе­с­та­ми в сту­пах сту­чат, буд­то мо­ло­тят...

—На мель­ни­цу те­перь не ез­дим. За­бро­си­ли мель­ни­цу. И жер­но­ва­ми ре­дко. Две-то гор­сти бро­сишь в жер­но­ва, все и рас­те­ря­ет­ся по кам­ням. В сту­пе луч­ше, в ней все со­хран­но.

—Это пра­виль­но. А вот ре­бя­тиш­ки жер­но­ва­ми мо­лоть боль­ше лю­бят, один, зна­чит, под­сы­па­ет, дру­гой кру­тит, тре­тий му­ку при­ни­ма­ет. Так ведь, Ду­ня­ша?

—Втро­ем-то, ко­неч­но, спод­руч­нее, бы­с­т­рее де­ло идет,—со­гла­си­лась Ду­ня­ша, тут же вспом­нив, как всей семьей го­то­ви­лись к Ок­тяб­ри­не, при­па­са­ли со­лод, что­бы по­том за­тва­ри­вать в кор­ча­гах пи­во; со­лод этот мо­ло­ли на жер­но­вах, вот сы­новья и ра­до­ва­лись, су­е­ти­лись воз­ле до­маш­ней ме­лен­ки, а Ти­мо­фей све­же­вал ба­рашка.

Не­у­же­ли взмель­к­нул в его па­мя­ти тот ра­до­ст­ный де­нек? Ра­бо­ты на по­лях и воз­ле до­ма бы­ли все при­де­ла­ны, жи­то об­мо­ло­че­но, и зер­но про­су­ше­но в ри­ге да и ссы­па­но в скла­ды и ам­ба­ры, кар­тош­ка вов­ре­мя вы­ко­па­на, мно­го тог­да на­ко­па­лось—уро­жай­ный вы­дал­ся год, дров то­же ус­пе­ли на­па­сти, бе­лый звон­кий бе­рез­няк на де­лян­ке ру­би­ли, сна­ча­ла на кря­жи пи­ли­ли, тут же воз­ле до­ма раз­де­лы­ва­ли, рас­ко­ло­ли в че­ты­ре-то то­по­ра бы­с­т­ре­хонь­ко и на­ста­ви­ли в дро­вя­ни­ке по­лен­ниц под са­мую кры­шу... Не­у­же­ли вспом­ни­лось Ти­мо­ше все это? Два пу­да тог­да со­ло­ду бы­ло, всю зи­му квас де­ржа­ла, креп­кий, аро­мат­ный ква­сок, осо­бен­но лю­бил его Во­ло­дя, попь­ет ма­лень­ко, кряк­нет да при­чмок­нет гу­ба­ми и еще пьет, буд­то с жа­ры, ква­су на­бу­зит­ся, а суп есть уже не ста­нет. Але­шень­ка все его под­драз­ни­вал: квас­ное брю­хо, ква­сное брю­хо! Стар­ший уни­ма­ет: на­до­ели, толь­ко и под­ты­ка­ют в чем-ни­будь друг дру­га. Шу­ти­ли меж со­бой, а ссо­ри­лись ре­дко. По­бо­рют­ся, как мед­ве­жа­та, по­ба­рах­та­ют­ся на лу­гу ли, в со­ло­ме ли—и до­воль­ны... За­спе­ши­ла в свет­лых вос­по­ми­на­ни­ях, и ру­ки от­ня­лись, ни­ка­кое де­ло на ум не идет, в но­гах как-то враз ос­лаб­ла и се­ла ря­дом с му­жем воз­ле ок­на, гля­ну­ла ту­да, в тем­но­ту, к ко­то­рой толь­ко что он при­слу­ши­вал­ся. По­чу­ди­лось ей, что на дво­ре уже тем­ная осен­няя ночь, ото­шло, про­мель­к­ну­ло ле­теч­ко, вот-вот по­ле­тят бе­лые му­хи, за­пур­жит, за­ме­те­лит, и сно­ва, при­сло­нив­шись к печ­ной тру­бе, ска­жет, как бы­ва­ло, вер­нув­ший­ся с ра­бо­ты Ти­мо­фей,—она вслух по­вто­ри­ла дав­ние сло­ва его:

—Буд­то стая вол­ков за­вы­ва­ет... Что-то ре­бят дол­го нет с бе­се­док...—И вы­ска­за­ла преж­нюю свою уве­рен­ность:—При­дут, втро­ем им охот­но. Слышь, ба­ла­лай­ка где-то брен­чит, на­вер­но, на­ши идут.—Тут же по­ду­ма­ла, что вро­де как за­бытье на­ка­ты­ва­ет­ся, вот и при­хо­дят сло­ва за се­бя и за Ти­мо­фея. Он-то не шиб­ко раз­го­во­рист, не ско­ро от­зы­ва добь­ешь­ся.

—Да, слы­шу... Вро­де ба­ла­лай­ка брен­чит, а сле­дом таль­ян­ка те­перь под­ста­ла... По­ход­но­го, ка­жись, иг­ра­ют... Да-да. И вот, и вот, и вот,—на­стра­и­вал­ся он, на­ме­ре­ва­ясь что-то про­петь.

Ду­ня­ша уло­ви­ла это на­ме­ре­ние и да­же пред­уга­да­ла на­строй, со­дер­жа­ние ча­с­туш­ки. Сло­ва так и вер­те­лись и вы­стра­и­ва­лись: «За ре­кой че­ты­ре ду­би­ка зе­ле­ные сто­ят». Она при­сло­ни­лась к Ти­мо­фею, вздох­ну­ла, при­по­ды­мая го­ло­ву, да и про­пе­ла звон­ко:

 

За ре­кой че­ты­ре ду­би­ка зе­ле­ные сто­ят.

 

Над­еялась, что он под­хва­тит, но не под­хва­тил Ти­мо­ша, толь­ко за ме­ло­дией чуть-чуть ка­ча­ет­ся, слов­но ло­вит свой го­лос. «По­тер­пи, моя го­ло­вуш­ка, пу­с­кай по­го­во­рят,—про­дол­жа­ла Ду­ня­ша, еще го­ло­си­стее, еще уве­рен­нее.—А у ме­ня, со­ко­ли­ка, есть два бра­та-ор­ли­ка, два бра­та­на, тре­тий—я!»

Так же на­ча­ла по­ка­чи­вать­ся вме­сте с му­жем и, ка­жет­ся, на­стро­и­ла, рас­тор­мо­ши­ла его, да вме­сте и до­пе­ли ча­с­туш­ку:

 

Два бра­та­на, тре­тий—я! Гу­ляй, го­ло­вуш­ка моя!

 

—Го­ло­вуш­ка моя,—ти­хо по­вто­рил Ти­мо­фей и ут­к­нул-­ся лбом в ко­сяк.

«Ай, про ужин за­бы­ла!—спох­ва­ти­лась Ду­ня­ша.—От го­ло­да му­тит, на­вер­ня­ка от го­ло­да. Не спро­си­ла, ел ли че­го, не по­гля­де­ла в гор­ш­ки. Ах, ба­ба-ду­ра!»—ко­ри­ла она се­бя, а Ти­мо­фею ла­с­ко­во ска­за­ла:

—За­си­де­лись мы с то­бой. С пес­ня­ми и про ужин за­бы­ла.

—У Мат­ре­ны мо­ло­кон­ную кро­ше­ни­ну хле­бал. Не на­до ни­че­го. Не бес­по­кой­ся, Ду­ня­ша. Не пу­гай­ся, так я. В сон кло­нит, дол­ж­но быть.—Та­ким об­ра­зом су­мел он объ­яс­нить свое со­сто­я­ние—слу­ка­вил пе­ред встре­во­жен­ной Ду­ня­шей, не при­знал­ся, что му­ча­ет, тер­за­ет не­по­нят­ная то­с­ка, что каж­дый ве­чер с на­ступ­ле­ни­ем су­ме­рек хо­чет­ся выть, а не пес­ни петь, сер­д­це ко­ло­тит­ся, го­то­во вы­прыг­нуть.

Да раз­ве ута­ишь­ся от же­ны: все чув­ст­ву­ет она—то­с­ку и смя­те­ние, пе­чаль и тре­во­гу, со­мне­ния, пред­по­ло­же­ния, до­гад­ки твои уга­ды­ва­ет, вос­п­ри­ни­ма­ет, пе­ре­жи­ва­ет как свои соб­ст­вен­ные. Уже не раз убеж­дал­ся и ди­вил­ся Ти­мо­фей: Ду­ня­ша ду­ма­ет о том же, что и он, спра­ши­ва­ет или рас­ска­зы­ва­ет про та­кие жи­тей­ские де­ла, ко­то­рые за­ни­ма­ют его мыс­ли, смут­но при­по­ми­на­ют­ся. Вот ведь ча­с­туш­ка эта дав­но раз­но­бой­но вер­те­лась, а Ду­ня­ша буд­то под­слу­ша­ла, вы­стро­и­ла сло­ва про буй­ную го­ло­вуш­ку со­ко­ли­ка, у ко­то­ро­го есть два бра­та. Го­во­рит, Во­ло­дя да Але­шень­ка. Три ве­се­лых под­ро­сточ­ка со­ло­до­вую му­ку мо­ло­ли... Как дав­но, сколь­ко лет про­шло? Ка­кие бы­ли те под­ро­сточ­ки? Ка­кие хоть они? По­че­му не при­ви­дят­ся, не при­снят­ся от­чет­ли­во, что­бы вгля­деть­ся мож­но бы­ло? Эх, го­ло­ва-го­ло­вуш­ка, ни­че­го не де­ржит, как ре­ше­то. И та­кие ду­мы же­на за Ти­мо­фея ду­ма­ла, по­ни­мая: тя­же­ло ему, тош­но, буд­то от­та­и­ва­ет в до­маш­нем теп­ле, и не то­ро­пи­ла, не му­чи­ла воп­ро­са­ми, са­ма стра­ши­лась не­ми­ну­че­го то­го ча­са, ког­да при­дет­ся объ­яс­нять, где сы­ноч­ки, что с ни­ми стряс­лось. Толь­ко бы не тор­мо­шил­ся до­зна­вать­ся у дру­гих лю­дей, толь­ко бы они лиш­ни­ми преж­дев­ре­мен­ны­ми раз­го­во­ра­ми не до­ни­ма­ли его. Пусть ог­ля­дит­ся, пусть под­кре­пит­ся, ис­под­воль все при­дет, все на сво­и ме­с­та вста­нет—ве­ри­ла она. И тут же хо­ло­док со­мне­ний ох­ва­ты­вал грудь, сдав­ли­вая сер­д­це: на­всег­да, на­всег­да... Не­у­же­ли вот так и бу­дет он, как ди­тя, до­мо­вни­чать, в без­дель­ной ма­е­те де­неч­ки про­во­дить? К де­лу бы его на­до, к ка­ко­му-ни­будь де­лу... А че­го до­ве­ришь, че­го по­ру­чишь, не ве­дая, как он, что с ним бу­дет? Бы­ва­ют же вся­кие бо­лез­ни, но вот что­бы так... Чем его вы­ха­жи­вать, ка­ким сна­добь­ем по­ить? От таб­ле­ток-то этих что-то нет улуч­ше­ний, все вро­де та­кой не­сдо­гад­ли­вый... Или уж на­стра­хал­ся там все­го, при­тер­пел­ся, мол­ча пе­ре­но­сит, в се­бе не­по­каз­но не­дуг пе­ре­ба­ры­ва­ет?

«Гос­по­ди, хоть бы на улуч­ше­ние по­шло»,—ду­ма­ла Ду­ня­ша, ук­ла­ды­ва­ясь на по­кой и, как всег­да, при­слу­ши­ва­ясь к ды­ха­нию му­жа. За три-че­ты­ре ча­са меж­ду ве­чер­ней и ут­рен­ней за­рей не ус­пе­ва­ла она по-хо­ро­ше­му от­дох­нуть, но пе­ре­жи­ва­ла не­сколь­ко сно­ви­де­ний, да­же уми­ра­ла и во­с­к­ре­са­ла вновь, по­то­му что на­сов­сем из это­го ми­ра ей ни­как нель­зя бы­ло ухо­дить, нель­зя ос­тавлять Ти­мо­фея. Сно­ва и сно­ва слы­ша­лись не­су­ще­ст­ву­ю­щие го­ло­са, про­но­си­лись, тре­во­жа рас­ка­ти­стым ржа­ни­ем, в от­да­ле­нии ли­хие ко­ни, ка­ти­лись под го­ру гро­мы­ха­ю­щие те­ле­ги, раз­би­ва­лись ог­ром­ные кор­ча­ги и вы­со­ко взле­та­ли над куз­ни­цей круп­ные кры­ла­тые ис­к­ры, меж ко­то­рых гу­ля­ли эхом чьи-то сло­ва: «Взош­ли хле­ба—не ди­вись, на­ли­лись хле­ба—не хва­лись, хлеб на то­ку—про уро­жай тол­куй». Сна­ча­ла был яр­ма­роч­ный го­мон, а по­том опять тот же го­лос на­по­ми­нал: «Нель­зя за­бы­вать «зе­ле­ную не­де­лю», по­то­му что на ней справ­ля­ет­ся де­ви­чий праз­д­ник—се­мик». Уви­де­ла она се­бя в се­миц­кий чет­верг, буд­то бы про­шла по де­рев­не, про­нес­ла изук­ра­шен­ную лен­та­ми зе­ле­ную бе­ре­зо­вую вет­ку, а за­тем вме­сте с де­вуш­ка­ми ока­за­лась на по­ля­не и пле­ла вен­ки. Все бы­ло так, как рань­ше: по­сле иг­ро­вых пля­сок и пе­сен воз­вра­ща­лись к праз­д­нич­но­му до­му, что­бы от­ве­дать стряп­ню, пи­ли пи­во и про­бо­ва­ли пыш­ные пи­ро­ги-за­гиб­ни­ки. А уж к ве­че­ру бли­же пред­сто­я­ло вый­ти на смотр не­вест, оде­тых во все праз­д­нич­ное, за­вет­ное. По­ни­ма­ла, чув­ст­во­ва­ла Ду­ня­ша, что луч­ше дру­гих, что за­рят­ся на нее пар­ни, а сре­ди них на­роч­но при­пря­ты­ва­ет­ся, от стес­не­ния та­ит­ся сын куз­не­ца Си­лан­тия, он лю­бой де­вуш­ке гля­нул­ся при­го­жим... И вдруг они встре­ти­лись взгля­да­ми, Ду­ня­ша ог­лох­ла от сту­ка сво­е­го сер­д­ца, от на­ра­ста­ю­ще­го зво­на в ушах, в гла­зах по­тем­не­ло, и праз­д­не­ст­во ис­чез­ло, и Ти­мо­фея не ста­ло, буд­то бы ка­кая-то чер­ная си­ла утя­ну­ла его в за­реч­ный лес, а там, за ре­кой, от­ча­ян­но зо­вут от­ца три маль­чи­ка в длин­ных по­лот­ня­ных ру­баш­ках.

Ду­ня­ша слы­шит уже пе­ре­кли­канье пе­ту­хов, у со­се­дей За­бро­ди­ных про­скри­пе­ла от­кры­ва­е­мая дверь, за­ур­чал под го­рою трак­тор, за­скре­же­та­ли под его гу­се­ни­ца­ми кам­ни-ва­лу­ны. Так и ви­де­лись эти по­рос­шие мхом ва­лу­ны, вро­де бы го­ря­чие они, аж пар из зем­ли вы­фу­ки­ва­ет, аж ис­к­ры ле­тят. И в каж­дом ка­ме­ню­ке буд­то бы за­клю­че­на ча­с­ти­ца бабьей до­ли, во имя дол­го­ждан­ной ра­до­сти на­до один за дру­гим вка­ты­вать по­сте­пен­но осты­ва­ю­щие кам­ни, ук­ла­ды­вать на вер­ши­не За­реч­ной го­ры.

И сно­ва Ду­ня­ша по­ле­те­ла вниз, по все­му те­лу про­шла жут­кая вол­на. От­ку­да-то свер­ху ок­лик­нул Ти­мо­фей: «Где ты, же­нуш­ка?» Тут, ос­во­бо­див­шись от по­кор­но­го без­во­лия, при­под­ня­ла го­ло­ву, хо­те­ла ото­звать­ся, но не хва­ти­ло сил ра­зо­мкнуть гу­бы. «Как я без те­бя, жизнь моя, па­мять моя?!»—ед­ва уло­ви­ла она го­лос му­жа, взмах­ну­ла ру­ка­ми, слов­но крыль­я­ми, и с удив­ле­ни­ем по­чув­ст­во­ва­ла, что по­тя­ну­ло вверх, буд­то бы бы­с­т­ро-бы­с­т­ро под­ни­ма­ют ее из ко­лод­ца в ог­ром­ной рас­ка­чи­ва­ю­щей­ся бадье. Очу­ти­лась пе­ред вы­со­чен­ной пес­ча­ной го­рой. Све­ти­ло ве­чер­нее сол­н­це, и пе­сок ка­зал­ся рас­ка­лен­ным; об­жи­гая бо­сые но­ги, Ду­ня­ша сде­ла­ла не­сколь­ко ша­гов, спот­к­ну­лась и дол­го ка­ча­лась, ста­ра­ясь удер­жать­ся. В ли­цо опа­ля­ю­ще пах­ну­ло жа­ром. Она ви­дит пе­ред со­бой си­ний тя­же­лый ка­мень, ко­то­рый пред­сто­я­ло вка­тить. Сле­ва и спра­ва—бо­ро­да­тые му­жи­ки, крик­ли­вые ба­бы.

«По­то­ро­пи­сь!» Не­у­же­ли это ее под­го­ня­ют? «Мы с то­бой, мы все вме­сте!»—кри­чат зна­ко­мые го­ло­са. Она мог­ла при же­ла­нии вы­де­лить каж­дый из них: вот сле­ва не кри­чит, а тор­же­ст­вен­но по­вто­ря­ет Мат­ре­на Глу­хо­ва: «Мы с то­бой, мы с то­бой всег­да, так ма­терь твоя ве­ле­ла». Вот ря­дом с ней ху­тор­ской дя­дя Яков, не­внят­но шеп­чет он что-то, а вид­но, что со­чув­ст­ву­ет и го­тов по­мочь. Чуть даль­ше—за­пря­жен­ные в плуж­ные ог­лоб­ли зо­рян­ские ба­бы, в ко­рен­ни­ке сто­ит же­на Сте­па­на Ба­шу­ри­на... А с пра­вой сто­ро­ны —то­же мож­но по го­ло­су уз­нать —сте­пен­но и тре­бо­ва­тель­но со­ве­ту­ет пред­се­да­тель: «Да­вай не ро­бей, мы с то­бой! Раз взя­ла­ся за гуж—тя­ни, нын­че ни­кто те­бя не за­ме­нит». Вслед за ним уже ко­ман­ду­ет бри­га­дир Хро­бо­стов: «По­ра, Ев­до­кия! Не­ког­да рас­ка­чи­вать­ся. На­чи­най, а то ош­т­ра­фу­ем тру­до­дней на пят­над­цать!»—сам улы­ба­ет­ся. Из­да­ли вер­тя­чий му­жи­чок под­со­ба­чи­ва­ет, не го­во­рит, а буд­то бы тяв­ка­ет: «Вишь, во­лю за­бра­ла: сколь­ко хо­чет, столь де­ржит, как за­втра на­до. Зо­ло­той ка­мень ка­тить не хо­чет, ду­ма­ет, так прой­дет, спи­шут. Нет, нын­че не спи­шут; что по­ло­же­но, то и пла­ти». Кто что ска­жет. Всех го­то­ва вы­слу­шать, а в оп­рав­да­ние своей мед­ли­тель­но­сти не зна­ет, ка­кие сло­ва мол­вить. Оп­рав­ды­вать­ся вро­де бы не в чем, ни­ког­да пе­ред людь­ми не про­ви­ня­ла­ся, по че­с­ти-со­ве­сти жи­ла. Раз­ве что в ра­бо­те все­го-на­всего два день­ка про­ро­ни­ла на до­ро­гу до стан­ции и об­рат­но... Так ведь хоть на край све­та по­е­ха­ла бы, пу­с­кай бы тут все ос­та­ва­лось; мо­жет, там вдво­ем-то на по­пут­ную ли, на околь­ную ли до­ро­гу ос­ме­ли­лись бы от­пра­вить­ся, по тем зем­лям, где сы­ноч­ки по­след­ний раз бе­лый свет ви­де­ли... И мель­к­ну­ла в со­зна­нии на­деж­да: вот вка­чу этот са­мый тя­же­лен­ный ка­мень по тем про­мя­ти­нам, где без роз­ды­ху тол­ка­ла один за дру­гим столь­ко ва­лу­нов, что со сче­ту сби­лась; вот вка­чу на са­мую вер­ши­ну За­реч­ной го­ры, под ко­то­рой с дру­гой сто­ро­ны бьет свет­лый ключ,—и тог­да явят­ся на по­гляд все три сы­на; пусть ту­ман­но, из­да­ли бы по­гля­деть на них, уви­деть и по­нять, что с ни­ми. Так ма­ло ос­та­лось до этой воз­мож­но­сти. Все­го один-един­ст­вен­ный ка­мень.

Че­го се­бя жа­леть? Ни­ког­да се­бя не жа­ле­ла и на об­щей ра­бо­те... А тут-то ка­мень своей до­ли, часть бабьей-ма­те­рин­ской до­ли... Ка­кие мо­гут быть ог­ляд­ки и со­мне­ния? Не день, не два, не ме­сяц, а го­ды по­тре­бу­ют­ся, все рав­но при­дет­ся ка­тить... Сна­ча­ла до­тя­нуть­ бы до пер­во­го ус­ту­па, к той зе­ле­ной бро­воч­ке; она на­ме­ти­ла для се­бя пер­вое рас­сто­я­ние и уди­ви­лась: там ку­с­ти­ки мо­ло­дой тра­вы ка­ча­ют­ся—при­зы­ва­ют.

Ка­мень буд­то кор­ня­ми уце­пил­ся; вы­кор­че­вы­ва­ла его, сдви­га­ла с ме­с­та при по­мо­щи коль­ев. Ког­да-то имен­но так кор­че­ва­ли пни, что­бы от­во­е­вать у ле­са зем­ли­цу под жи­то, раз­ра­ба­ты­ва­ли по­лян­ки. Эта по­хо­жесть но­вой ра­бо­ты на ту, ко­то­рую по­ру­ча­ли ро­ди­те­ли мо­ло­дой Ду­ня­ше, ра­до­ва­ла ее, да­же по­ду­ма­лось: там, где про­ка­тит она этот по­зо­ло­чен­ный ка­ме­ни­ще, бу­дет уро­жай­ная по­ло­са. Ог­ля­ну­лась—точ­но, уже под­ня­лась и вы­мет­ну­ла ко­лос друж­ная ржи­ца, кое-где ве­се­ло го­лу­бе­ют ва­силь­ки... А по плот­ной, как под в на­топ­лен­ном ови­не, тро­пин­ке идет тон­ко­но­гая строй­ная де­воч­ка с жел­тым вен­ком на го­ло­ве. И буд­то бы зо­вут эту дев­чо­ноч­ку то­же Ду­няшей... Вот и лад­но. Те­перь мож­но даль­ше ка­тить, отдох­ну­ла, по­ра­до­ва­лась, вы­тер­ла пот со лба —и сно­ва на­кло­няй­ся.

—Нет, ты по­стой! Зря ты всех бо­ишь­ся и всем под­чи­ня­ешь­ся,—за­шу­ме­ла Мат­ре­на Глу­хо­ва.—Де­нек про­ро­нить она не мо­жет, гли-ко!—Ста­ру­ха сту­ча­ла пал­кой буд­то бы по по­ло­ви­цам и шар­ка­ла тя­же­лы­ми бо­та­ми воз­ле Ев­до­кии.—Бри­га­дир за­кли­ка­ет не за­кли­ка­ет, еще толь­ко рот рас­крыл—она уже ото­зва­лась: «Иду, сей­час иду!» Ни­ку­да ты се­год­ня не пой­дешь, жер­ди и дру­гие по­ру­бят не ху­же тво­е­го... Ты за му­жи­ком гля­ди.

Опом­ни­лась Ду­ня­ша, сдер­ну­ла оде­я­ло-то: не­ту Ти­мо­ши, где он?

—Ку­да по­шел?—спра­ши­ва­ет, а у са­мой дух за­хва­ти­ло.—Не­у­жель к об­ры­ву?!—Мет­ну­лась к ок­ну, что­бы вы­прыг­нуть, лад­но Мат­ре­на за по­дол удер­жа­ла.

—Ок­с­тись, ты что со все­го-то ма­ху, али не про­сну­лась как сле­ду­ет? Та­кую-то вы­ши­ну, раз­дро­би­лась бы вся...—Мат­ре­на ко­рот­ко пе­ре­кре­сти­ла ее.—До­бу­дить­ся не мо­гу, а то вдруг вска­ки­ва­ешь, гла­за не от­крыв­ши, на во­лю на­ме­ти­лась, чай, не дверь ту­та. Ни­ку­да не де­вал­ся, вон осе­редь по­ля за­меш­кал­ся, не­бось бо­ит­ся да­ле­ко-то от до­му. Ду­ма­ла, по­вздо­ри­ли ма­лень­ко му­жик с ба­бой, вот и по­шел по­ку­рить. А по­смот­рю, да­ле­ко боль­но. Вы­бе­жа­ла, по­зва­ла впол­го­ло­са—от­клик­нул­ся: тут, го­во­рит, я, ни­ку­да не за­брел, сей­час во­ро­чусь, не шу­ми толь­ко. А уж так-то ска­зал—от­лег­ло, до те­бя об­ра­ти­ла­ся, да и зря, зна­ла бы, что так креп­ко спишь, не бу­ди­ла бы.

Сол­н­це уже вов­сю ве­се­лит по вер­хам, а над зем­лей в че­ло­ве­че­ский рост ни­зи­на­ми плот­но де­ржит­ся ту­ман. Ти­мо­фей ед­ва был ви­ден, по­э­то­му ка­за­лось, что он да­ле­ко, вот и не про­хо­ди­ло у Ду­ня­ши вол­не­ние, по­спе­ши­ла на крыль­цо, спо­кой­но спра­ши­ва­ет:

—Те­луш­ку про­во­дил в вы­гон, Ти­мо­ша?

—Спох­ва­ти­лась,—то­же спо­кой­но от­ве­тил он.—Добрые лю­ди за нас по­за­бо­ти­лись—Марья За­бро­ди­на вы­пу­ска­ла.

Ду­ня­ша ра­до­ст­но, с ли­ко­ва­ни­ем на ли­це по­вер­ну­лась к Мат­ре­не, и та от­ве­ти­ла ей та­ким же свет­лым взглядом.

—Ты вот что, ми­лая, не шиб­ко в ра­бо­ту уда­ряй­ся по­ка, у те­бя он вро­де ди­тя. По­зай­мись, по­во­ди его по ок­ру­ге, ду­шев­ные раз­го­во­ры за­те­вай. Ма­ло это­го, сказ­ку ска­жи,—на­ча­ла со­ве­то­вать ста­ру­ха обыч­ным сво­им по­у­ча­ю­щим то­ном.—Тра­вы боль­но хо­ро­ши за­цве­та­ют, дру­гая луч­ше лю­бо­го ле­кар­ст­ва, а вы ми­мо нее, а то и по ней со все­го лё­ту... Со­би­рать бы на­до... Пу­с­тыр­ни­чек, зве­ро­бой, кип­рей, чаб­рец—все бе­ри. На­су­шим... И при­пар­ки мож­но, и на­стой сго­тов­лю, до­бав­лю три-че­ты­ре ко­реш­ка—вот и на­стой. Спа­сать на­до му­жи­ка, без вни­ма­ния раз­ве вы­хо­дит­ся... Ду­ма­ешь, сам со­бой...

—Не тер­пит он ни­ка­ко­го ле­че­ния, ни к че­му, го­во­рит, хло­по­ты, вро­де как оби­жа­ет моя за­бо­та.

—Ис­под­воль да без су­е­ты. За­ва­ришь по своей во­ле, а не до­кла­ды­вай, в бань­ку по­ве­дешь—вме­сто ще­ло­ка на­сто­я­ми, ка­кие сго­тов­лю, го­ло­ву евон­ную ока­ти. В по­душ­ку ко­реш­ков на­до по­ло­жить. Че­го рань­ше ему нра­ви­лось шиб­ко, то и ста­рай­ся при­бли­зить. Или не зна­ешь, бы­ва­ло, ли­по­вый цвет за­ва­ри­вал, ров­но с ме­дом ча­ек пил, аро­мат­но ведь. А кип­рею до­ба­вит—еще пу­ще хва­лит. На тра­вы-то он чу­ток... Или вот еще бе­ло­зе­ра бо­лот­но­го при­не­су, в ак­ку­рат по­дой­дет при груд­ной сла­бо­сти да ко­ли го­ло­ву об­но­сит.

—Не на­вре­дить бы, тет­ка Мат­ре­на...

—Че­го не про­ве­ре­но—не со­ве­тую, по­ня­ла или нет?—Ста­ру­ха при­оби­де­лась да­же, за­со­би­ра­лась ухо­дить, спу­сти­лась на две сту­пень­ки.—Ты хоть сказ­ку му­жи­ку рас­ска­за­ла?.. Вот-вот, не­сдо­гад­ли­ва... Ка­кой он рань­ше-то при­ба­ут­ник-ска­зоч­ник был, ре­бя­ти­шек за­бавит, и взрос­лым по­слу­шать при­ят­но. На­мед­нись по­вто­ри­ла евон­ную ска­зоч­ку про то, как зай­цы во­ро­ва­ли ка­пу­сту се­бе на про­пи­та­ние, а ли­сы за ими сле­ди­ли, зна­чит быть, ког­да зай­чиш­ки жир­ку на­гу­ля­ют, что­бы по­том их со­жрать. Улыб­нул­ся чу­ток—не­бось ше­вель­ну­лось в го­ло­ве-то, бы­ва­ло, для сын­ков сво­их вы­ду­мы­вал...

—Во­на что... А я и не по­ня­ла: че­го-то про угод­ни­ков го­во­рил, рас­ска­жи, мол, как бог свя­тых сво­их угод­ни­ков по­слал по­гля­деть, что на све­те де­ла­ет­ся...

—Ну, рас­ска­за­ла бы, раз так, хоть и греш­но, по­ди. Кто его зна­ет, где на­ше­го гре­ха боль­ше—в сло­вах ли, в по­ступ­ках ли. Во до­бре зла не­ту, до­брое на­ме­ре­ние не гре­хов­но, знать...—На­бож­ная Мат­ре­на уди­ви­ла Ев­до­кию по­во­ро­том в сво­их рас­суж­де­ни­ях: рань­ше лю­бо­го при­сты­дит, ес­ли в су­е­те при­пле­та­ют в раз­го­во­ры упо­ми­на­ния про ве­ру, все­выш­не­го и божью ма­терь.—Гля­ди, сам до­мой пра­вит­ся и охап­ку тра­вы не­сет, ка­жись, мо­ло­до­го кле­ве­ру на­рвал... Че­го те­бе ска­зы­ваю, по­ня­ла? Бри­га­дир-от се­год­ня, чай, не при­бе­жит боль­ше—да­ла ему от­чет как сле­ду­ет, не пе­ре­чил ста­ру­хе.

Но Хро­бо­стов при­ка­тил на брен­ча­щей те­ле­ге. Сто­ял он, взма­хи­вая вож­жа­ми, а по­слуш­ная Ча­ро­дей­ка тряс­лась в мел­кой рыс­це. Воз­ле ка­лит­ки ос­та­но­вил­ся.

—Сколь­ко те­бя за­кли­кать? Коп­ны сво­зить бу­дем, на­ча­ли сто­жить. Ба­бы за то­бой по­сла­ли. Боль­ше-то всех Гань­ка Ве­се­ло­ва шу­мит.

—При­за­бы­лась. Бе­гу сей­час. Все рав­но ро­са не сошла еще, по­спею к мет­ке-то, мои ви­лы ни­кто не схватит.

—Не за­тя­ги­вай, ведь, пра­во, уйдут. Гань­ка всех пона­стро­и­ла.—Бри­га­дир еще раз про­сил:—Сби­райсь бы­с­т­рее.

К под­во­де по­до­шел Ти­мо­фей, дал кло­чок тра­вы Чаро­дей­ке и толь­ко тог­да уже об­ра­тил­ся к Хро­бо­сто­ву:

—Здо­ро­во жи­вешь, Ген­на­дий.

—Здо­ро­ва­лись вро­де се­год­ня,—ти­хо ска­зал бри­га­дир.—При­хо­ди, Ти­мо­фей, на лу­га-то,  мо­жет, по­со­бишь.

—Не сма­ни­вай, не сма­ни­вай,—вме­ша­лась Ду­ня­ша.—Пу­с­кай воз­ле до­ма де­ржит­ся. Ра­но ему, ок­руг хле­ва бурь­ян бы об­ко­сил, и то лад­но... По­ез­жай, не­че­го тут ля­сы то­чить. Все рав­но в те­ле­гу не ся­ду, на­тря­сешь толь­ко. По­ез­жай.

По­слу­шал­ся Хро­бо­стов, тур­нул Ча­ро­дей­ку и, сно­ва взма­хи­вая вож­жа­ми, по­ка­тил вдоль де­рев­ни.

—По­спе­шай, Ду­ня­ша. Не­у­доб­но от лю­дей. Не сум­ле­вай­ся, все лад­но бу­дет. При­выч­ный те­перь,—ус­по­ка­и­вал Ти­мо­фей же­ну.

Вер­ну­лась она вме­сте с ним в из­бу, на­пом­ни­ла, чем по­о­бе­дать да ка­ки­ми де­ла­ми се­бя за­ни­мать. И все по­гля­ды­ва­ла на не­го с теп­лой ра­до­ст­ной на­деж­дой: не сум­рач­ный те­пе­ря с ви­ду, по­ве­се­лее—ожил Ти­мо­ша, на се­бя стал по­хож. Са­ма со­бой то­же бы­ла до­воль­на: вишь, про­свет­ле­ло ли­цо-то, ка­жись, ок­руг­ли­лось ма­лень­ко, на ще­ках вро­де как ру­мя­нец за­ро­нил­ся. Ког­да на­де­ла бе­лую вы­ши­тую коф­точ­ку с пыш­ны­ми ру­ка­ва­ми да по­вя­за­ла го­лу­бень­кую ко­сы­ноч­ку, при­пря­тав под нее се­дые во­ло­сы, да­же улыб­ну­лась до­воль­ная: ни­че­го еще баб­ка, не­дель­ку бы роз­ды­ху дать при хо­ро­шем пи­та­нии, мо­жет, и си­луш­ки по­на­бра­лась бы на весь дол­гий се­но­кос.

—По­шла те­перь, Ти­мо­ша. Без ме­ня не кле­ит­ся там, ни­кто в за­глав­ные ме­та­льщи­ки не вста­ет.

—Звал бри­га­дир-от, креп­ко звал. Обо­им ве­ле­но. Толь­ко вот не смею, что к че­му—не сра­зу сдо­га­да­юсь, на смех еже­ли—не­о­хо­та.

—И не на­до. Ты воз­ле до­ма сколь смо­жешь. У вся­ко­го свое де­ло. Дру­гие, смот­ришь, по го­ду и боль­ше от­ле­жи­ва­лись, и твое вре­мя не пе­ре­шло.—По­ни­ма­ла Ду­ня­ша, что не­у­ют­но и бес­по­кой­но Ти­мо­фею в оди­но­че­ст­ве, по­то­му что все лю­ди на лу­гах.

А что де­лать, ни­ку­да не де­нешь­ся, при­хо­дит­ся по­спе­шать. Вишь как на­жгли Ген­на­дия ба­бы язы­ка­стые, аж вспо­тел. Зна­мо, Гань­ка под­со­ба­чи­ва­ет, она са­мая на­стыр­ная, у нее все от­лы­ни­ва­ют, од­на она в удар­ни­цах. На­от­ды­ха­лась... Не ста­ло дро­ли упол­но­мо­чен­но­го, не­кем за­кры­вать­ся да стра­щать, на лу­гах на­рав­не со все­ми, но и по­блаж­ки не да­ет дру­гим: раз она в ра­бо­те, то дру­гие пусть тут же. Ра­бо­та те­перь люд­ная, мож­но се­бя по­ка­зать. Обе де­рев­ни в од­ну бри­га­ду све­де­ны, вот на ви­ду и по­ка­зы­ва­ет, на что спо­соб­на, зря, мол, рань­ше на­го­ва­ри­ва­ли, что Гань­ка толь­ко на гу­лян­ке бой­ка, гля­ди­те, на лю­бом де­ле на­пе­ред вый­ти спо­соб­ная. Всех по се­бе, ха­бал­ка, рав­ня­ет, а ведь поч­ти что в доч­ки год­на. Об том бы по­ду­ма­ла...

За де­рев­ней Ду­ня­ша за­мед­ли­ла ша­ги. «Ну что я ле­чу?—уре­зо­ни­ва­ет са­ма се­бя.—Не­у­же­ли Гань­ка мне указ? Ко­го бы по­слу­шать, да толь­ко не та­кую вер­ти­хво­ст-­ку. Муж в Гер­ма­нии на служ­бе, че­рез ме­сяц по­сыл­ки шлет, а она тут на пол­ной сво­бо­де. Дев­чон­ку и маль­чон­ку к ма­те­ри в Зяб­лу­ху от­пра­ви­ла, что­бы не ме­ша­ли... Пу­с­кай Гань­ка толь­ко сло­во ска­жет, тут же от­пор дам».

Ой, как раз­го­ря­чи­лась она, рас­хо­ди­лась в мыс­лях. Но, чем бли­же под­бе­га­ла к оль­хо­во­му ле­с­ку, за ко­торым про­стор­ной по­ля­ной раз­мах­нул­ся пер­вый выкошен­ный луг, тем боль­ше со­мне­ва­лась в сво­ем на­ме­рении сце­пить­ся на­ко­нец и дать пол­ный от­бой при­лип­чи­вой Гань­ке. Ну де­ло ли ка­кие-то сче­ты сво­дить, объ­яс­нять или оп­рав­ды­вать­ся? Все знают, как и по­че­му за­дер­жа­лась Ев­до­кия. Ум­ный не осу­дит, а ду­ра­ку все рав­но не объ­яс­нишь.

Див­ное ди­во, вро­де бы впер­вые и на спеш­ном хо­ду ус­пе­ла она за­ме­тить, что вок­руг все цве­тет и ве­се­лит­ся. А воз­дух ка­кой лег­кий! Так и взды­ма­ет грудь, так и бо­дрит все те­ло. От ле­са тя­нет­ся смо­ро­дин­ная про­хла­да. К ней при­ме­ши­ва­ет­ся за­пах под­вя­лен­ной тра­вы. За ночь ко­ше­ни­на об­ле­жа­лась, но вро­де бы ста­ла еще ду­ши­стее. В по­ко­се­вах кое-где гу­с­то крас­не­ли ки­с­ти зем­ля­ни­ки, не ус­пев­шей по­тем­неть и по­ник­нуть. Меж по­ко­се­ва­ми хло­пот­ли­во хо­ди­ли гал­ки и во­ро­ны, на­вер­ня­ка им тут удоб­но со­би­рать ко­зя­вок и чер­вя­ков. По не­ко­ше­ным взлоб­кам по обе сто­ро­ны ов­ра­га всю­ду пе­с­т­ре­ли цве­ты, ко­то­рых она то­же рань­ше не за­ме­ча­ла: ну, цве­тет луг, ря­бит иног­да в гла­зах от бе­ло­го, жел­то­го, си­ре­не­во­го, ро­зо­во­го вол­не­ния тра­вы, но вот чтоб так, с удо­воль­ст­ви­ем раз­гля­ды­вать стай­ки ро­ма­шек, ко­ло­коль­чи­ков, каш­ки, зве­ро­боя, мать-и-ма­че­хи, па­с­тушьей сум­ки и про­чих цве­тов—дав­но не при­хо­ди­лось.

Впра­во ед­ва за­мет­но про­ныр­ну­ла по тра­вя­ни­сто­му пе­ре­ле­ску тро­пин­ка; дол­ж­но быть, ре­бя­тиш­ки убе­жа­ли к Пу­с­тын­ской го­ре зем­ля­ни­ку со­би­рать. Ду­ня­ше вспом­ни­лось де­тство, тут она то­же буд­то бы по­бе­жа­ла ту­да, но мысль о том, что нын­че при­сни­лись сы­новья, ос­та­но­ви­ла ее: к че­му та­кое? Не­у­же­ли еще ждать бе­ды? Не­у­же­ли по­то­му и тре­вож­но, ма­ет­но ма­те­рин­ской ду­ше по но­чам? Еще не сми­ри­лась Ду­ня­ша, не мог­ла ве­рить в гибель своих детей и, за­бы­ва­ясь, по дав­ней при­выч­ке бес­по­ко­и­лась за них, от­прав­лен­ных в даль­нюю до­ро­гу.

Она уви­де­ла си­нич­ку, пор­ха­ю­щую над гнез­дом, и са­мой ей за­хо­те­лось иметь крылья, что­бы по­ле­теть над всей зем­лей в по­исках. Уже па­ри­ла Ду­ня­ша над по­лем, над лу­гом, ви­дя свер­ху свою не­ве­ли­кую де­рев­ню, слов­но бы де­ла­ла про­щаль­ный круг. Тя­гу­чим вет­ром сно­си­ло ее с за­ду­ман­но­го на­прав­ле­ния, го­ло­ва не­сколь­ко раз кос­ну­лась твер­до­го бе­ло­го об­ла­ка, и от­то­го ос­т­рая боль стрель­ну­ла в ви­с­ках, по­том от­да­лась в гру­ди. Кач­ну­лись пе­ред гла­за­ми зе­ле­ные вет­ви, пре­рва­лось па­ре­ние, и ощу­ти­ла она, что бе­ре­за, под­дер­жи­ва­ю­щая ее сво­им гиб­ким ство­лом, буд­то бы взды­ха­ет. Точ­но так взды­хал но­вый зы­бок, под­ве­шен­ный в из­бе для ка­ча­ния двой­ня­шек... Ти­мо­фей вы­би­рал его в ни­зин­ном пе­ре­ле­ске воз­ле са­мой ре­ки, по­то­му что и для пер­во­го сы­на там же сру­бал. Не­у­же­ли не по­мнит Ти­мо­ша?

—Яви­лась—не за­пы­ли­лась,—яз­ви­ла Гань­ка, из­да­ли за­ме­тив Ев­до­кию, но, ког­да за­глав­ная ме­та­льщи­ца с ви­ла­ми на пле­че по­до­шла к об­ме­тан­но­му ос­тожью, сло­ва не ска­за­ла боль­ше.

Эта бой­кая ак­ку­рат­ная Гань­ка все-та­ки лю­би­ла ра­бо­тать за­од­но с опыт­ной Ду­ня­шей. Вме­сте-то они, бы­ва­ло, по де­сять сто­гов за день вы­ме­ты­ва­ли: стар­шая пласт—и мо­ло­дая пласт, пер­вая по краю кла­дет, вто­рая—на при­жим, так и хо­дят, по­ка не свер­шат ров­нень­кий сто­жок.

Ду­ня­ша с ви­ла­ми, взя­ты­ми из-под ку­с­та и еще хра­ня­щи­ми ут­рен­нюю про­хла­ду, де­ло­ви­то про­шла вок­руг ос­тожья, оце­ни­ва­ю­щим взгля­дом оки­ну­ла ближ­ние вал­ки, что­бы оп­ре­де­лить, сколь­ко се­на уме­та­ет­ся к вы­со­ко­му сто­жа­ру. Вид­но, на­до на­чи­нать, вре­мя по­до­спе­ло. Не до­жи­да­ясь, ког­да по­дой­дут дру­гие ра­бот­ни­цы, раз­во­ро­ши­ла-рас­пи­ха­ла по­ши­ре ос­тожье, при­плю­ну­ла на ла­до­ни, по­тер­ла их, что­бы не про­скаль­зы­ва­ли по раз­вилью, и на­бра­ла боль­шой пласт. Са­ма уди­ви­лась, как лег­ко он под­дал­ся на подъ­ем, ког­да вы­рва­ла его вверх и по­нес­ла над го­ло­вой, чув­ст­вуя про­гиб в ви­лах, с ма­ху вхлоп­ну­ла рас­хле­стом до сто­жа­ра. Вот так! При­жим­но­го пла­ста не на­до, ду­ма­ла она, не же­лая се­год­ня в на­пар­ни­цы пу­с­кать Гань­ку Ве­се­ло­ву. И вто­рой, и тре­тий, и чет­вер­тый пла­сты на­би­ра­ла, на­сколь­ко ви­лы мог­ли за­хва­тить, уты­ка­ла че­рень в зем­лю, на­туж­но взды­ма­ла и са­ма со­бой бы­ла до­воль­на. Уже тре­бо­вал­ся сто­яль­щик: се­но гро­зи­ло спол­з­ти, раз­ва­лить­ся, а она не хо­те­ла ни­ко­го звать; она го­то­ва бы­ла са­ма взоб­рать­ся на­верх, утоп­тать се­но, сно­ва спу­стить­ся и де­лать оче­ред­ной кру­го­вой про­ход боль­ши­ми рас­хле­сты­ва­ю­щи­ми­ся пла­ста­ми.

—Ты че­го хва­та­ешь?—спро­си­ла Гань­ка, под­бе­жав­шая со всех ног.—Как му­жик, раз­ло­ма­ла­ся од­на-то. Из-за ме­ня не­бось рас­ки­пя­ти­лась? На­мо­лол Хро­бо­стов. Вер­но, по­шу­ме­ли мы тут, так ведь не с те­бя на­ча­лось, Тань­ку, кла­дов­щи­цу, по­мя­ну­ли, что-де то­же мог­ла бы на мет­ку пой­ти, а я ска­жи: мол, всех на­до вы­тя­нуть, кто до­ма за­си­дел­ся. А он и спра­ши­ва­ет: на ко­го ука­зы­ва­ешь? На Ев­до­кию, что ли? У ме­ня и со­рвись: хоть бы и так, то­же не ба­ры­ня. А спох­ва­ти­лась—по­ду­ма­ла: нель­зя всех на од­ну мер­ку. Ты ведь зна­ешь, я сго­ря­ча всег­да так, да по­том от­ход­чи­ва.—Гань­ка, ви­ди­мо, и впрямь оду­ма­лась, на­ча­ла ви­нить­ся пе­ред Ду­ня­шей.—Как при­гля­де­лась к тво­е­му Ти­мо­ше—ужа­сом оп­лес­ну­ло: а мой та­ким вер­нул­ся бы, ес­ли бы на ме­ня та­кую до­лю?

Весь день они ра­бо­та­ли мол­ча, но друж­но, со­гла­со­ван­но. До обе­да пять сто­жков вы­ме­та­ли да по­сле обе­да че­ты­ре. Вы­мо­та­лись—жут­ко по­гля­деть. Оде­жон­ка пP­том про­пи­та­лась, об­вис­ла, об­тя­ну­лась. В во­ло­сы ли­с­тюж­ни­ку, ко­лю­чек раз­ных на­бра­лось, на ше­ях чер­ные раз­во­ды за­пек­лись, а ру­ки у обе­их об­ка­та­лись, об­гла­ди­лись о ви­лы, аж бле­стят про­меж скрю­чен­ных паль­цев—не ра­зо­гнуть их,—в муч­ную бе­ле­сость ко­жа сби­лась. Сто­яль­щи­ца Лу­керья, ког­да ее с по­след­не­го сто­га по вож­жам спу­сти­ли, тут же на­земь упа­ла—вот до че­го ума­я­лась—и да­вай бра­нить:

—Ду­ры по­ло­ум­ные! За­ки­да­ли се­год­ня, ло­мят и ло­мят, вздох­нуть нель­зя, буд­то и за­втра уже не да­дут ни­ка­кой ра­бо­ты, буд­то по­след­ний раз в жиз­ни на се­но­ко­се-то, ока­ян­ные.

—По­пей во­дич­ки, тет­ка Лу­керья, да сно­ва на вто­рой этаж,—ска­за­ла Гань­ка и по­шла к дру­го­му сто­жа­ру.

—Не мо­гу я ни­как. Хоть убей, не мо­гу!—Тет­ка от­ка­зы­ва­лась вле­зать на стог.

—Сол­ныш­ко не се­ло еще, на­до ме­тать. За­втра как за­дож­жит!—Ду­ня­ша яв­но не хо­те­ла от­ста­вать от Гань­ки, то­же взя­ла по­лу­стож­ние ви­лы.—На вче­раш­нюю от­мет­ку на­до вы­хо­дить, по та­кой-то по­го­де, или сни­же­ние де­лать...

Де­ся­тый стог по­мо­гал вер­шить Хро­бо­стов. Му­жик и есть му­жик, ни­че­го что ко­со­рук. Ак­ку­рат­но, без осо­бо­го на­пря­же­ния сви­вал пла­сти­ки, иг­ра­ю­чи по­да­вал на­верх, от удо­воль­ст­вия кря­кал. Он и при­жим­ные ви­цы вы­ру­бил, по­дал на ви­лах Лу­керье, что­бы крест-на­крест у сто­жа­ра пе­ре­ки­ну­ла. Ев­до­кия, ос­тав­шись без вил, не ос­та­лась без де­ла, длин­ны­ми граб­ля­ми оче­сы­ва­ла стог, слов­но вы­гла­жи­ва­ла его, что­бы кра­си­во сто­ял, но ос­нов­ной смысл у это­го при­че­сы­ва­ния за­клю­чал­ся в том, что­бы не про­ма­чи­ва­ло се­но, луч­ше со­хра­ни­лось оно. Иног­да граб­ли силь­но цеп­ля­лись и де­рга­ли ее к сто­гу так, что ед­ва удер­жи­ва­лась на но­гах. Но ни­кто это­го не ви­дел. Не хо­те­ла Ду­ня­ша и са­мой се­бе при­зна­вать­ся в ус­та­ло­сти.

До­ма она то­же со все­ми де­ла­ми уп­ра­ви­лась бы­с­т­ро. На­ла­ди­ла се­ми­ли­ней­ную лам­пу со стек­лом и при хо­ро­шем све­те до­ста­ла из сун­ду­ка, раз­ло­жи­ла на сто­ле но­вень­кие бе­лые ру­ба­хи, еще до вой­ны куп­лен­ные сы­новь­ям на день рож­де­ния. Хо­ро­ши бы­ли эти све-

­же­нькие ру­ба­шеч­ки с бле­стя­щи­ми за­пон­ка­ми и смен­ны­ми во­рот­нич­ка­ми. Свет­лее ста­ло от них в из­бе, но пе­чаль­нее на ду­ше. А Ти­мо­фею хоть бы что: да­же не спро­сил, для че­го и для ко­го та­кая кра­со­та при­па­се­на. На де­тские по­но­шен­ные бо­ти­ноч­ки, ко­то­рые Ду­ня­ша на ска­мей­ку из сун­ду­ка слу­чай­но буд­то бы вы­ста­ви­ла, по­за­рил­ся: дол­го раз­гля­ды­вал, щу­рил вдум­чи­вые гла­за, но опять сло­ва не ска­зал, толь­ко сгла­ты­вал ча­с­то, де­ргал ка­ды­ком, буд­то пер­ше­ние в гор­ле му­чи­ло, на­ку­рил­ся не­бось за день.

Что за му­жик бе­до­вый? Ни на что не по­жа­лу­ет­ся, пе­ре­жи­ва­ния свои не вы­ка­жет. Ест, пьет, спит—все как сле­ду­ет. И по до­му, ес­ли че­го по­про­сишь да по­ка­жешь, сде­ла­ет по-хо­ро­ше­му, в из­бе про­ме­тет не ху­же ба­бы, по­су­ду по­мо­ет и по­стель за­пра­вит. До­мо­вни­чать вон как на­лов­чил­ся, тем же по­ряд­ком, что и са­ма Ев­до­кия, ис- п­рав­ля­ет до­маш­ние хло­по­ты. Вот и лад­но, по­лег­че те­перь хо­зяй­ке. Дру­гие жен­щи­ны за­ви­до­вать на­ча­ли, по­пре­ка­ют при вся­ком удоб­ном слу­чае. Ко­неч­но, с та­ко­го му­жи­ка на­до ра­бо­ты спра­ши­вать, а он буд­то век ни­че­го не де­лал серь­ез­но­го, ни куз­не­чить не умел, ни сто­ляр­ни­чать. Как же это так, жи­вой че­ло­век, ру­ки-но­ги по­слуш­ны, и си­ла есть, да ни к че­му при­ло­жить се­бя не мо­жет? Раз­ве это жизнь в до­мо­сед­ст­ве? Без тру­да день-то, по­ди, не­де­лей ка­жет­ся. По­спе­шая и вол­ну­ясь в сво­их рас­суж­де­ни­ях, Ду­ня­ша при­ме­ри­ва­ла Ти­мо­фея ко вся­ким де­ре­вен­ским де­лам и за­бо­там, но вы­хо­ди­ло, что и там и тут он мо­жет на­до­рвать­ся, по­вре­дить се­бе или на­влечь люд­ское по­сме­я­ние-под­тру­ни­ва­ние из-за своей за­быв­чи­во­сти. И так уже За­бы­то­хой про­зва­ли. Мо­жет, ни­че­го, мо­жет, стер­пит, мо­жет, ог­ля­дит­ся да сам по­сте­пен­но на­бре­дет на преж­нее свое ре­мес­ло. Ре­ши­ла она, что на­до бы при нем и ко­су по­кле­пать, и ру­бан­ком по­стро­гать, и то­по­ри­ком что-ни­будь по­ма­сте­рить. Не­пло­хо и в куз­ни­це с ним по­бы­вать, толь­ко бы вре­меч­ко под­хо­дя­щее вы­кро­ить. На каж­дый ве­чер за­ня­тие при­ду­мы­ва­ла, что­бы и по до­му при­год­но бы­ло, и Ти­мо­фею при­ман­чи­во: то по­ло­ви­цу в се­нях при­ко­ло­тят, то в чу­ла­не по­лоч­ки при­спо­со­бят, то к ста­ро­му вед­ру пе­ре­вяс­ло при­клеп­лют—всё вме­сте да со­об­ща, не­то­роп­но, с раз­го­во­ра­ми.

Раз­го­во­ров-то Ду­ня­ша ка­ких толь­ко не за­те­ва­ла: и про по­ез­д­ку на мель­ни­цу, и про сы­новьи ув­ле­че­ния, и про сбо­ры ре­бя­ти­шек пер­во­го сен­тяб­ря в шко­лу, и про об­щие кол­хоз­ные праз­д­ни­ки. Од­наж­ды ре­ши­лась она сказ­ку рас­ска­зать. Слы­ша­ла ее от сво­е­го от­ца, при­шед­ше­го ин­ва­ли­дом с граж­дан­ской. Не­бось про эту и спра­ши­вал Ти­мо­фей у ста­ру­хи Мат­ре­ны. Пу­с­кай по­слу­ша­ет, по­ди, не бу­дет в том гре­ха.

Как-то лег­ла она на печь спи­ну по­греть, а Ти­мо­фей, зна­чит, в су­мер­ках у ок­на си­дит, ку­ре­вом се­бя уб­ла­жает.

—Ду­ня­ша, ты спишь?—спра­ши­ва­ет ос­то­рож­нень­ко.—Спро­сить те­бя хо­чу: че­го это ут­ром ба­бы шу­ме­ли?

—Так, сры­ва­ют­ся друг на друж­ку. Из­мо­та­лись, и нер­вы не тер­пят. Из-за тру­до­дней шум идет. Ко­му спра­вед­ли­во на­чис­ли­ли, а ко­го оби­де­ли, ни­ко­му в от­ста­ю­щих не­о­хо­та. Ле­ни­вые еще боль­ше кри­чат, на ра­бо­те от­лы­ни­ва­ют, вы­хит­ри­ва­ют, а пи­ши им оди­на­ко­во, от­се­бя­ти­ну, мол, бри­га­дир не при­ду­мы­вай, не­че­го на свой взгляд да ар­шин ме­рять, по от­но­ше­нию су­дить, со взгля­ду мож­но и оши­бить­ся, по­то­му что ко­то­рая толь­ко вид де­ла­ет на ра­бо­те, все вро­де ше­ве­лит­ся, да по­да­ет­ся пло­хо. Се­ме­нит толь­ко. Пласт, к при­ме­ру, мож­но раз­ный под­нять. Ма­ши ви­ла­ми впу­стую. А стог один, все вме­сте вы­ме­ты­ва­ем. У каж­до­го своя сно­ров­ка. И си­ла раз­ная, да и со­весть... Ко­то­рые со­весть-то на кри­вой бе­ре­зе за­бы­ли. Го­во­рят с гла­зу на глаз од­но, а де­ла­ют по-дру­го­му. Те­ле­гу с во­зом оп­ро­ки­ды­вать под­сту­пим вро­де все ра­зом: од­ни го­то­вы пуп по­рвать, дру­гие толь­ко ру­ки при­кла­ды­ва­ют, а крях­тят, пы­жат­ся для ви­ду. И уп­ра­вы на та­ких не­ту. Ни бо­га, ни чер­та они не бо­ят­ся.—Ду­ня­ша уже го­во­ри­ла не­гром­ко, по­няв, что шум­ли­вый раз­го­вор на ночь на­вер­ня­ка вре­ден Ти­мо­фею.—С Гань­кой у нас де­ло идет...

Не сра­зу она су­ме­ла пе­ре­стро­ить­ся на сказ­ку, ко­то­рую обе­ща­ла рас­ска­зать:

—Ле­ни­вые за­всег­да бы­ли, Ти­мо­ша. И бес­со­ве­ст­ные не пе­ре­ве­лись, те­перь еще та­ких вро­де боль­ше. Для се­бя-то они ра­зу­ме­ют, по­то­му что паль­цы к се­бе гнут­ся, вот для об­ще­го де­ла не все оди­на­ко­во ста­ра­тель­ны.

—Как же... Ме­да­ли мно­гим да­ва­ли. Алек­сею На­ле­то­ву пря­мо в па­ла­ту на по­ду­шеч­ке два ор­де­на при­нес­ли. В мед­ную тру­бу тру­би­ли при этом. А он и встать не встал. Ног не­ту... Му­жи­ки его ка­ча­ют, под са­мый по­то­лок аж под­ня­ли... Он гла­за ку­ла­ка­ми за­кры­ва­ет. Жаль му­жи­ка,—го­лос у Ти­мо­фея дрог­нул.—Са­ни­тар­ки на про­сты­нях но­си­ли по са­ду...

—От­ку­да ро­дом Алек­сей? Се­мей­ный или нет?

—Не знаю... Шу­тил все. При­ба­ут­ник та­кой. Го­во­рит, мы с то­бой, Си­лыч, вдво­ем-то не про­па­дем: твой кор­пус да моя го­ло­ва—и по­ря­док.

Ти­мо­фей шум­но за­тя­нул­ся не­сколь­ко раз кря­ду, при­ткнул­ся го­ло­вой к ко­ся­ку. Ду­ня­ша по­спе­ши­ла на­ру­шить тя­го­ст­ное мол­ча­ние:

—Не ку­рил бы ты, Ти­мо­ша, так мно­го...

—Лад­но, не бу­ду.—Он при­дви­нул тя­же­лую стек­лян­ную пе­пель­ни­цу, вы­ко­ло­тил из труб­ки жел­то­ва­тый та­бак, рас­тер его паль­ца­ми, что­бы не ды­мил боль­ше.—Ска­зы­вай, раз обе­ща­ла,—со вздо­хом по­про­сил, ви­дать, при­шло вре­мя, вспом­нил уго­вор.

—При­гла­сил бог свя­тых сво­их угод­ни­ков,—на­ча­ла Ду­ня­ша, труд­но со­би­ра­ясь с мыс­ля­ми,—и ве­лел по­гля­деть, что на бе­лом све­те де­ла­ет­ся... Лад­но. По­шли они ис­пол­нять, ра­не­хонь­ко по­шли, до сол­ныш­ка. Вот идут, идут по зем­ле. Вез­де вро­де по­ря­док. По­па­лась по до­ро­ге де­рев­нюш­ка. При­вер­ну­ли в пер­вую из­бу. И ви­дят: де­ви­ца, про­вор­ная да очень при­го­жая, в до­ме уп­рав­ля­ет­ся, ра­не­хонь­ко, ви­дать, вста­ла, умы­ла при­вле­ка­тель­ное ли­чи­ко, печь за­то­пи­ла, ко­ров по­до­ила, в из­бе при­бра­ла и сно­ва се­бя при­хо­ра­ши­ва­ет.

Угод­ни­ки по­лю­бо­ва­лись на нее, по­ди­ви­лись на та­кую ра­бо­тя­щую. И в хо­ро­шем на­стро­е­нии даль­ше в путь тро­ну­лись. Вот они ми­но­ва­ли де­рев­нюш­ку, по по­лю идут. В по­ле та­кую рань еще пу­сте­хонь­ко—ни од­но­го ра­бот­нич­ка. Но ви­дят на от­да­лен­ной по­ло­ске стат­но­го пар­ня-па­ха­ря. Мно­го уже на­па­хал, дав­но, ви­дать, на­чал. И здесь по­ди­ви­лись: «Ког­да па­рень ус­пел вы­спать­ся и столь­ко на­па­хать?»

Даль­ше путь де­ржат по сво­е­му по­ру­че­нию. Сол­н­це взош­ло уже, пе­ту­хи ут­рен­нюю за­рю дав­но от­ку­ка­ре­ка­ли. Мы­чанье и шум по де­рев­ням. На до­ро­ге лю­ди встре­ча­ют­ся—кто с плу­га­ми, кто с бо­ро­на­ми, кто с си­те­вом. Сно­ва, зна­чит, пе­ред ни­ми де­ре­вуш­ка от­кры­лась. Ста­ли угод­ни­ки в ок­на за­гля­ды­вать, а лю­дей в из­бах не вид­но. На­ткну­лись все рав­но в од­ной из­бе на дев­ку здо­ро­вен­ную. Толь­ко что гла­за прод­ра­ла дев­ка-то, зе­ва­ет, по­тя­ги­ва­ет­ся с крях­тень­ем и охань­ем, на тол­стен­ных ще­ках перья по­ду­шеч­ные, а во­ло­ся­ной пле­тень весь спу­тан­ный, да­же гля­деть на та­кую про­тив­но.

По­сто­я­ли угод­ни­ки, по­ди­ви­лись и на эту де­ви­цу да и по­шли из де­рев­ни вон, что­бы от нее по­даль­ше ус­петь прой­ти до ве­че­ра. Гля­дят, на ути­не, под ку­с­том в хо­ло­доч­ке, ле­жит мо­ло­дец мо­ло­дой, здо­ро­вен­ный сам со­бой, ле­жит и спит с хра­па­ком, а на ру­ке око­нец вож­жей на­мо­тан. Ло­шадь воз­ле не­го, в плуг за­пря­жен­ная, тра­ву-то всю аж до зем­ли вы­гло­да­ла. Ви­дать, ко­бы­лу взял не­кор­м­лен­ную, как из до­му вы­е­хал, так ни еди­но­го пла­ста к от­цо­вой па­хо­те не под­па­хал. По­гля­де­ли-по­гля­де­ли на не­го свя­тые угод­ни­ки, зна­мо, не раз­бу­ди­ли, бра­нить не ста­ли—не­ту та­ко­го по­ру­че­ния, плю­ну­ли толь­ко и прочь по­шли.

Во­ро­ти­лись они, их спра­ши­ва­ют: «Ну, что хо­ро­ше­го, до­стой­но­го ви­де­ли на зем­ле, что слы­ша­ли?»

Рас­ска­за­ли угод­ни­ки все, как ви­де­ли и по­ня­ли, да и го­во­рят в раз­мыш­ле­нии: «Вот по-на­ше­му вро­де лад­но бы­ло бы, ес­ли оже­нить бы до­бро­го мо­лод­ца на до­брой де­вуш­ке, на та­кой, ка­кую мы в пер­вой из­бе ви­де­ли, а ле­ни­во­го на ле­ни­ви­це са­мой по­след­ней; по­лу­чи­ли­ся бы две па­ры в самый раз один в од­но­го».

Бог не­дол­го ду­мал, тут же втол­ко­вал угод­ни­кам: «Дура­ки вы, гля­жу. Ес­ли бы по-ва­ше­му-то я сде­лал, то лю­ди на зем­ле про ме­ня и про вас та­ких хо­ро­ших и ду­мать бы за­бы­ли. Ра­бо­тя­щие все бы са­ми по­де­ла­ли, при­ра­бо­та­ли и в по­ря­док при­ве­ли, им бы бог не по­на­до­бил­ся, а лен­тяи-ло­ды­ри да глуп­цы без­душ­ные и по­дав­но про нас с ва­ми не вспом­ни­ли бы... Сде­лай я по-ва­ше­му, ре­бя­та, по-глу­по­му бы вы­шло, по­то­му что лю­дям ни сам бог, ни его свя­тые угод­ни­ки бы­ли бы не нуж­ны...»

 

 

Гла­ва один­над­ца­тая

 

И по­ле­те­ло вре­меч­ко. День про­мель­к­нет—не уви­дишь как, а за ним—дру­гой, тре­тий, там и не­де­ля вся. На­до­ело му­жи­ку воз­ле до­ма, на­чал про­гу­ли­вать­ся по де­рев­не и по­сте­пен­но ура­зу­мел рас­по­ло­же­ние раз­ных по­стро­ек, по­нял их на­зна­че­ние и связь с каж­дым до­мом, со всем по­се­лень­ем. На­у­чил­ся он ори­ен­ти­ро­вать­ся и за око­ли­цей. По­лу­ча­лось так: ку­да бы ни шел, ощу­щал на се­бе вни­ма­тель­ный взгляд—слов­но вся де­рев­ня ра­зом при­смат­ри­ва­лась при­дир­чи­во к не­му. И хо­дил буд­то бы те­перь не один, не по своей во­ле, а по при­гла­ше­нию. То при­го­ро­чек сол­неч­ный по­зо­вет ту­да, где по­спе­ва­ю­щее жи­то, ук­ра­шен­ное лю­бо­пыт­ны­ми ва­силь­ка­ми, то буд­то бы кто пред­ло­жит пе­рей­ти бе­ре­зо­вый про­свет­ли­ва­ю­щий пе­ре­ле­сок в ржа­ном по­ле да по­смот­реть, что там даль­ше. Ре­чка уже не раз при­зы­ва­ла бле­стя­щей из­лу­чи­ной. Раз­го­во­ри­стый трак­то­риш­ко, что ур­чал день и ночь на по­ло­се воз­ле даль­не­го края вы­го­на, вро­де бы при­гла­шал про­ве­рить, хо­ро­ша ли по­лу­ча­ет­ся па­хо­та, уче­ре­ди­лась ли зем­ля, до­во­лен ли своей ра­бо­той трак­то­рист Сте­пан Ба­шу­рин. Все в ок­ру­ге ма­ни­ло  и за­зы­ва­ло  к себе.

К лю­дям на даль­ние по­ко­сы хо­те­лось, но нель­зя бы­ло огор­чать Ду­ня­шу сво­е­воль­ни­чань­ем: не ве­ле­ла от до­му от­лу­чать­ся. И все-та­ки мед­лен­но от­хо­дил от де­рев­ни, ог­ля­ды­ва­ясь, ра­до­вал­ся: хо­ро­шо Зо­ря­на сто­ит, уют­но ей на про­стор­ном ува­ле—кра­суй­ся как хо­чешь, жи­ви воль­ной жиз­нью. От­ку­да бы ни смот­рел на де­ре­вень­ку, ого­ро­жен­ную близ­ки­ми ле­са­ми, за­ме­чал су­хие, слов­но про­во­лоч­ные, вер­ши­ны де­ревь­ев, об­ко­ло­чен­ные гра­дом, и ду­ма­лось о страш­ном вер­хо­вом по­жа­ре, да­же иног­да пре­д­став­ля­лось об­ла­ка­ми бе­гу­щее пла­мя. С жут­кой тре­во­гой воз­вра­щал­ся до­мой, си­дел в сво­ем ого­род­це, по­сте­пен­но ус­по­ка­и­ва­ясь, сно­ва на­чи­нал ощу­щать то­ми­тель­ное оди­но­че­ст­во.

По­вто­ря­ю­ще­е­ся смут­ное вол­не­ние вновь под­ни­ма­ло его, вы­во­ди­ло то к фер­ме, то к вспа­хан­ной зем­ле, то к кол­хоз­но­му то­ку, в ко­то­ром еще не бы­ло при­мет при­бли­жа­ю­щей­ся жат­вы: две­ри кра­пи­вой за­тя­ну­ло, а гум­но по­дер­ну­то мел­кой трав­кой.

Один раз под на­ве­сом в про­хлад­ной те­ни уви­дел Сте­па­на Ба­шу­ри­на с мо­ло­день­кой иг­ри­вой де­ви­цей. И со­об­ра­зил: тай­но ми­ло­ва­лись они. Что­бы не спуг­нуть, от­сту­пил за угол. Ка­жет­ся, слыш­но бы­ло, как уп­ру­го взды­ха­ла сле­жав­ша­я­ся про­шло­год­няя со­ло­ма, в ко­то­рой сви­то лю­бов­ное гнез­до. От­сту­пить бы по­даль­ше, уйти не­мед­ля, а Ти­мо­фей толь­ко по­ту­пил взор и слу­ша­ет, как жар­ко шеп­чут­ся двое, средь зной­но­го дня улу­чив­шие вре­мя для встре­чи... Ла­с­ко­вым раз­ли­ви­стым теп­лом на­пол­ни­лась его грудь, тол­к­ну­лась по те­лу тре­пет­ная муж­ская си­ла. И сам се­бе он по­ка­зал­ся мо­ло­же, а, бы­ва­ло, ду­мал, что стал ста­ри­ком, да­же го­ва­ри­вал об этом са­ни­тар­ке Шу­ре. Но она удив­ля­лась: «Что ты, что ты. Ты креп­кий, очень креп­кий, Ти­мо­ша... Все на­ла­дит­ся, все на­ла­дит­ся, вот уви­дишь,—шеп­та­ла в са­мое ухо.—До ста­ро­сти еще не до­жи­ли».

Буд­то бы толь­ко те­перь от­кры­лась ему та­ин­ст­вен­ная пре­лесть здо­ро­вой мо­ло­дой жиз­ни, от ко­то­рой сам-то уже был не­воз­в­рат­но да­ле­ко. Но уда­лось на мгно­ве­ние пред­ста­вить се­бя бес­печ­но силь­ным пол­но­цен­ным че­ло­ве­ком, ли­цо его про­си­я­ло ра­до­стью. До­воль­ный тем, что не по­тре­во­жил, не вспуг­нул уте­ху дво­их, не­за­ме­чен­ный от­сту­пил, сдер­жи­вая ды­ха­ние, по­шел по мяг­кой ота­ве, не зная ку­да, лишь бы по­даль­ше. В за­край­ке раз­мо­рен­но­го ле­с­ка та­ил­ся, слов­но на­бе­до­ку­рив­ший маль­чиш­ка, под­жи­да­ю­щий спо­кой­но­го ве­чер­не­го ча­са, что­бы воз­вра­тить­ся до­мой, ес­ли ро­ди­те­ли ос­ты­ли от на­ме­ре­ния су­ро­во на­ка­зать...

Ког­да сно­ва взре­вел трак­тор, по­тя­нул за со­бой по­ло­с-ку влаж­ной чер­не­ю­щей па­хо­ты, воз­ле из­го­ро­ди те­лячь­е­го за­го­на вста­ла та мо­лод­ка в по­лот­ня­ной вы­ши­той коф­точ­ке, об­ло­ко­ти­лась на бе­ле­сую жер­ди­ну и дол­го с при­щу­ром смот­ре­ла вверх, про­тив сол­н­ца,—быть мо­жет, ис­ка­ла в не­бе не­у­го­мон­но­го жа­во­рон­ка. Трак­тор воз­вра­щал­ся из-за пе­ре­ле­ска, тя­нул но­вую, от­ли­ва­ю­щую си­не­вой лен­ту к де­рев­не, и вид­но бы­ло, как Сте­пан Ба­шу­рин при­по­ды­ма­ет­ся, поч­ти встал, де­ржась за руль, что­бы еще раз из­да­ли по­гля­деть на Тать­я­ну. Она то­же вы­тя­ги­ва­лась и по­сы­ла­ла дви­же­ни­ем ру­ки ка­кой-то ус­лов­ный знак,—на­вер­но, по­да­ва­ла на­деж­ду на но­вую встре­чу в ус­лов­лен­ный час. Се­год­ня же? Или, быть мо­жет, за­втра? Ког­да она при­дет? От­ку­да явит­ся? Нет, не ви­дал ее в Зо­ря­не Ти­мо­фей, ни ра­зо­чка не ви­дал. Не ме­с­т­ная, зна­чит, мо­лод­ка,  че­рез  лес бе­га­ет за лю­бо­вью.

К сво­е­му до­му он воз­вра­тил­ся зна­ко­мой до­ро­гой ми­мо ови­на и вновь по­го­ре­вал, что мо­гу­чей ли­пы уже нет. Гля­дел сквозь вер­ши­ны че­ре­мух на рас­плав­лен­ное сол­н-­це и ждал Ду­ня­шу: «Ла­с­точ­ка ты моя... Ра­дость ты моя не­наг­ляд­ная...» Из­ред­ка по­вто­рял, что­бы, не дай бог, не уле­ту­чи­лось из го­ло­вы.

По­ме­шал Ти­мо­фею взбал­мош­ный па­рень. Он вы­бе­жал из-за уг­ла с рас­про­стер­ты­ми ру­ка­ми:

—Здрав­ст­вуй, дя­дя Ти­мо­ша!

—Здо­ро­во, со­ко­лик. От­ку­да та­кой бы­с­т­рый?—все-та­ки су­мел Ти­мо­фей спро­сить как сле­ду­ет.

—Из Бу­ты­рок на вы­ход­ной при­мчал­ся. На­до у баб­ки се­но от­ме­тать, дав­но в ко­п­нах сто­ит. А во­об­ще-то из-за те­бя при­бе­жал. Яков ху­тор­ской го­во­рит: ви­дел, сво­и­ми гла­за­ми ви­дел Ти­мо­фея Си­лан­ть­е­ви­ча, в во­ло­кU встре­тил. Я и ре­шил. Вме­сте по­шли. Где он там, дед Яков? О-о, при­от­стал де­ду­ля, за­вид­нел­ся толь­ко. С ро­ев­ней не­то­роп­но идет. Го­во­рил, дай по­не­су,—не до­ве­ря­ет, раз­ве мож­но? «А как стря­сешь или уро­нишь?» —пе­ре­драз­нил он ста­ри­ка. —Да­вай, дя­дя Ти­мо­ша, улей го­то­вить, ко­то­рый по­лу­чше.

—По­стой, по­стой, бе­рен­де­ист боль­но.—Ти­мо­фей еще ни­че­го не взял в толк, но пе­ред по­сто­рон­ним свое не­по­ни­ма­ние не хо­тел вы­ка­зы­вать.—Спер­во­на­чат­ку от­ды­шись, то­ва­рищ мо­ло­дой. От­ку­да бу­дешь, чей?

—Или не уз­на­ешь, дя­дя Ти­ма? Баб­ка го­во­ри­ла, я весь в от­ца, не труд­но рас­поз­нать чей. Ты же ме­ня на пле­чах в ба­ню но­сил.Ой,—па­рень спох­ва­тил­ся.—Зай­цев, ну! Баб­ки Мат­ре­ны внук бу­ду. Ан­д­рю­ха За­яц—так ре­бя­та зо­вут.

—Мат­ре­ны Глу­хо­вой, зна­чит. По­нят­но, ко­ли так. Свой, ви­дать.

—Род­ня мы, дя­дя Ти­ма. Мой де­душ­ка да твой отец—братья род­ные, вот. Зна­ешь мо­е­го де­да по ма­те­ри?

—Вер­но, по кор­ням-то все зо­рян­ские срод­ст­вен­ни­ки.—Ти­мо­фей встал с за­ва­лин­ки, при­выч­но скре­стил ру­ки на по­яс­ни­це, как это де­ла­ет ссу­ту­лив­ша­я­ся Мат­ре­на, про­шел к ам­ба­ру, за­гля­нул внутрь.

А па­рень тот­час на­чал хо­зяй­ни­чать: во­ро­ча­ет ульи, крыш­ки от­кры­ва­ет, ос­мат­ри­ва­ет стен­ки, срав­ни­ва­ет—вы­би­рать ре­шил. И ра­ду­ет­ся при этом:

—По­ря­док, ни­че­го им не сде­ла­лось. Лю­бой мож­но брать, так по­ни­маю. А я бо­ял­ся, что ульи-то увез­ли уже. И ды­марь, на­вер­но, есть.—Ан­д­рей при­под­нял тя­же­лую крыш­ку ла­ря.

—Ну вот что, ми­лок. Вы­хо­ди жи­во от­сю­до­ва,—по­тре­бо­вал Ти­мо­фей, так и не по­няв, о чем ве­дет речь этот вы­со­кий су­хо­па­рый па­рень, на­звав­ший­ся близ­ким род­ст­вен­ни­ком.—Ду­ня­ша ни­ко­го не ве­ле­ла пу­с­кать.

—Нель­зя так нель­зя.—Ан­д­рей ви­но­ва­то ог­ля­нул­ся.—Я тог­да вый­ду. Со­всем вый­ду по­ка, по­том улей выне­сем, так ска­зать, при сви­де­те­лях.—Он по­шел из ам­ба­ра, стря­хи­вая с ру­ба­хи се­дую пыль, су­хие ос­тат­ки по­гиб­ших пчел.—Ба­бу­лень­ку по­зо­ву. Сбе­гаю, ска­жу, что­бы две ра­моч­ки с рас­пло­дом вы­ну­ла из то­го улья, ко­то­рый по­силь­нее. Дед Яков со­ве­то­вал. А ты, дя­дя Ти­мо­ша, и прав­да не уз­нал ме­ня или та­кой стро­гий стал?

—По­ди, по­ди. Не ар­тачь­ся, па­рень.

По прось­бе вну­ка Мат­ре­на яви­лась не сра­зу: не то­ро­пи­лась она до­ста­вать две рам­ки из са­мо­луч­ше­го улья, но де­вать­ся ей бы­ло не­ку­да, по­то­му что де­ло-то та­кое, для раз­жи­вы нуж­ны, и сам Яков Ануф­ри­е­вич при­ка­зал. Вот до не­го и тя­ну­ла, не бра­ла рам­ки, а уж как поз­до­ро­ва­лась с ав­то­ри­тет­ным ста­ри­ком, да­вай спе­шить:

—Ми­гом. Дол­го ли, ког­да при­па­се­но. На­ла­жай­тесь та­ма, в ак­ку­рат ра­моч­ки по­до­спе­ют, теп­лень­кие по­ставим.

—Будь до­бра, сва­ха Мат­ре­на,—доб­ро­душ­но ска­зал дед Яков.—По­до­спей ко вре­ме­ни. А ты, Ан­д­рю­ша, пой­дем со мной, там на­до­бен.

Ста­рик при­ко­вы­лял к Ти­мо­фе­е­ву пя­ти­стен­ку, ос­то­рож­но по­ста­вил ро­ев­ню в ре­шет­ча­той те­ни под че­ре­му­ха­ми, а за­плеч­ный ме­шок не снял еще и, при­щу­ри­вая гла­за, гля­дит на му­жи­ка, ко­то­ро­го уже по ок­ру­ге про­зва­ли За­бы­то­хой, встал пе­ред ним, слов­но пе­ред ве­ли­ка­ном, на­чал вы­кри­ки­вать:

— Во­на ка­кой справ­ный явил­ся. Или здесь уже от­гу­лял­ся? Сла­ва бо­гу, лад­но вы­гля­дишь, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, — про­тя­нул ру­ку, что­бы поз­до­ров­кать­ся, уч­ти­во по­кло­нил­ся и, не из­ме­няя своей при­выч­ке, снял со­ло­мен­ную тем­ную от вре­ме­ни шля­пу, при­гла­дил над уша­ми обо­док вскло­ко­чен­ных се­дых во­лос.

— Сла­ва бо­гу, мо­жет­ся, — от­вет­ст­во­вал Ти­мо­фей.

— От­дох­нешь ма­лень­ко — да и за де­ла. Ра­бот­но те­перь, кста­ти при­был. И в хо­зяй­ст­ве по­ря­док на­ве­дешь, и в бри­га­де по сво­е­му об­шир­но­му ре­мес­лу сде­ла­ешь что на­до. — Ста­рик с каж­дым сло­вом, опи­ра­ясь на клюш­ку, тя­нет­ся к Ти­мо­фею, оче­вид­но счи­тая, что кон­ту­зия не­пре­мен­но ос­ла­би­ла слух у по­стра­дав­ше­го, и по­то­му го­во­рит на пред­еле воз­мож­но­стей ис­тер­ше­го­ся го­ло­са. — По­ди, сто­га ста­вить и ко­сить еш­шо под­со­бишь, как втя­нешь­ся. От­вык не­бось, об­ле­жал­ся.

— От­вык, зна­мо де­ло.

— Раз да дру­гой — и при­льнешь, брат. Не­че­го ру­ки-то за по­я­сом де­ржать, оне у те­бя ма­с­те­ро­вые, ты им во­лю да­вай, за де­лом в за­бо­тах и по­бе­жит твоя жизнь по­лез­ная; как ни­точ­ка, в один клу­бо­чек бу­дет на­ма­ты­вать­ся, и вся для лю­дей. Да­вай, брат, при­ни­кай.

— По­ог­ля­жусь ма­лень­ко, за что взять­ся — то­же на­до знать.

— Ле­теч­ко мож­но про­ог­ля­ды­вать­ся, ес­ли не ви­деть, как дру­гие рвут­ся. Ты нам ну­жон, смот­ри. Зо­ря­не без твоей под­мо­ги не жить. Так-то, го­луб­чик мой. Пря­мо ска­жу: для бри­га­ди­ра ты — клад.

— Так по­со­ве­туй че­го-ни­будь, ука­жи!

— Че­го те­бе со­ве­ты да­вать. Сам гля­ди. У нас вез­де про­ре­хи. Где ос­та­но­вишь­ся — тут и ру­ки мож­но при­ло­жить: под­пра­вить, от­ре­мон­ти­ро­вать, ук­ре­пить. Вот фер­мы к зи­ме на­до го­то­вить, нет? Су­се­ки в скла­дах под уро­жай нын­че по­тре­бу­ют­ся. Это точ­но. Не до вы­гре­бу уве­зем, — со зна­ни­ем де­ла, по-хо­зяй­ски рас­суж­дал ху­тор­ской ста­рик, буд­то и не в сто­ро­не про­жи­вал. — Лад­но, со­ловья бас­ня­ми не кор­мят, луч­ше по­слу­шать, че­го он по­ет.

— Вот-вот, а сам за­сви­ри­стел, сам-то лю­би­тель до чи­виль­канья. — Это Мат­ре­на уже яви­лась и да­вай ко­ман­до­вать му­жи­ка­ми: — Ты с чем при­шел, то и справ­ляй. Ти­мо­фей, жи­во ды­марь не­си. Вну­чок, ты об­ка­ши­вай воз­ле улья да до­соч­ки ров­нень­кие под­бе­ри, на них и по­ста­вим.

По­шло де­ло. Мат­ре­на, не до­ждав­шись, ког­да со­об­ра­зит Ти­мо­фей, ку­да его по­сла­ли, са­ма при­нес­ла из чу­ла­на ды­марь, лу­кош­ко с су­хим гни­ляв­ни­ком. Ог­ля­де­ла, про­тер­ла улей, по­до­бра­ла гнез­до­вые рам­ки с жел­то­ва­той еще во­щи­ной, но­жом про­скоб­ли­ла — счи­сти­ла от за­твер­дев­ше­го про­по­ли­са вер­х­ние бру­соч­ки. Втро­ем ко­по­ши­лись они воз­ле вы­не­сен­но­го улья, то­же тща­тель­но про­чи­ща­ли, об­ку­ри­ва­ли из ды­ма­ря, а по­том по­ста­ви­ли на про­суш­ку с та­ким на­кло­ном, что­бы сол­н­це внут­ри про­све­ти­ло, про­гре­ло. Толь­ко Ти­мо­фей не­у­ве­рен­но топ­тал­ся око­ло, ни­как не ре­ша­ясь взять на се­бя ка­кое-ни­будь де­ло. На­прас­но по­кри­ки­ва­ла на не­го Мат­ре­на, да­ва­ла ука­за­ния: по­ка он со­об­ра­жал, со­би­рал­ся с мыс­ля­ми, ста­ру­ха ус­пе­ва­ла и то и это сде­лать — точ­но так за ды­ма­рем по­сы­ла­ла, да са­ма схо­ди­ла в чу­лан­ку, ре­шив, что ему не най­ти.

Ста­рик Яков до­стал из за­плеч­но­го меш­ка две ра­моч­ки с ме­дом и по­ста­вил в гнез­до — для пчел на пер­вое вре­мя корм; с едой охот­нее при­вы­кать на но­вом ме­с­те. А для под­креп­ле­ния се­мей­ной си­лы — две рам­ки с рас­пло­дом, ко­то­рые все-та­ки при­нес­ла Мат­ре­на. Что тре­бо­ва­лось для но­вой семьи, все го­то­ви­лось не­то­роп­ли­во и тща­тель­но, с та­ки­ми ти­хи­ми раз­го­во­ра­ми, как буд­то тво­ри­лось кол­дов­ст­во.

— Пу­с­кай при­гля­ды­ва­ет­ся. — Мат­ре­на пыт­ли­во по­смот­ре­ла на рас­те­рян­но бе­зу­ча­ст­но­го Ти­мо­фея. — Ему хо­дить. Тру­до­вая пче­ла че­ло­ве­ка ра­ду­ет, к ста­ра­нию при­зы­ва­ет.

— Ты, Поликарпов­на, дру­гим рот за­ты­ка­ешь, а са­ма рас­ку­дах­та­ла­ся, — дед Яков уп­рек­нул ста­ру­ху. — Гля­ди, что де­ла­ешь.

— Со­ловья-то бас­ня­ми не кор­мят, смот­ри, — по­вто­рил Ти­мо­фей толь­ко что слы­шан­ную по­го­вор­ку и по­ду­мал, что у бри­га­ди­ра и тре­бо­ва­тель­ной ста­ру­хи есть схо­жесть, к то­му же от­че­ст­ва оди­на­ко­вые. Это­го и бы­ло до­ста­точ­но, что­бы про­ник­нуть­ся осо­бым ува­же­ни­ем и бла­го­дар­но­стью: — Спа­си­бо те­бе, Мат­ре­на По­ли­кар­пов­на.

— По­го­ди спа­сиб­ни­чать. Опос­ля ска­жешь, ког­да све­жим мед­ком ста­нешь уго­щать.

Сол­н­це по­сте­пен­но скло­ни­лось за не­движ­ные че­ре­му­хи, под­хо­ди­ло вре­меч­ко рой на ме­с­то са­дить. Дед Яков еще мед­лил, он под­ла­жи­вал лет­ко­вую до­ску к ус­та-­нов­лен­но­му на об­ко­шен­ном пя­тач­ке улью, вы­стру­ги­вал за­дви­жеч­ки для лет­ков, вы­рав­ни­вал бе­ре­сту на крыш­ке. Мат­ре­на и Ан­д­рей ему не ме­ша­ли, ти­хо си­де­ли на по­ро­ге ам­бар­ной две­ри. Ти­мо­фей топ­тал­ся воз­ле ста­ри­ка, же­лая по­мочь. Два ра­за брал ды­марь и дол­го це­лил­ся на рам­ки, что­бы дым­нуть, ста­вил его об­рат­но на лу­жай­ку. От­шаг­нул к яч­мен­ной ого­род­ной по­ло­ске, слов­но хо­тел про­ве­рить, по­спе­ва­ет ли жи­то. С на­ме­ре­ни­ем что-то ска­зать ре­ши­тель­но воз­вра­тил­ся к на­кло­нив­ше­му­ся воз­ле улья ста­ри­ку:

— У те­бя, баш­ко­ви­тый хо­зя­ин, мож­но по­у­чить­ся. Дав­но, это са­мое, пче­ло­во­дишь?

— Дав­но-о-о, — ото­звал­ся ста­рик. — Ты че­го бе­га­ешь? Ты, брат, под­ку­ри­вай, под­ку­ри­вай ды­ма­рем-то, по­ка оне меж рам­ка­ми шны­ря­ют.

Ти­мо­фей ви­дел, как су­е­тят­ся оза­бо­чен­ные пче­лы, и по­э­то­му пе­ре­да­лось ему от них не­спо­кой­ное со­сто­я­ние. Спря­тал ру­ки за спи­ну, за­це­пил там боль­ши­ми паль­ца­ми ре­мень, на­тя­ги­вал его так, что боль­но ре­за­ло жи­вот.

— Не за­был, Си­лан­ть­ич, как за уль­я­ми гля­деть? — спра­ши­вал ста­рик. — Не муд­ре­но ведь, толь­ко все во-

в­ре­мя на­до.

— Не муд­ре­но, ко­неч­но, не муд­ре­но.

— Про­сле­дишь, бу­дет ли мат­ка чер­вить. Мо­жет, по­при­да­ви­ли мы ее где. А нет — ска­жи, дру­гую под­са­дим. Мо­ло­дой семье си­ла и под­кре­па нуж­на. Нын­че си­ла да взя­ток — дру­гой год роя от­са­дишь. Опос­ля, еже­ли лад­но, раз­ро­ят­ся и эти. Вот все че­ты­ре улья и раз­жи­вишь.

— Раз­ро­ят­ся, — под­твер­дил Ти­мо­фей и на­шел-та­ки для се­бя де­ло — по­мог крыш­ку на улей по­ста­вить; ощу­тил, как лов­ко осе­ла на ме­с­то.

— Жить ста­нут, ку­да им де­вать­ся. Те­пе­ря ли­па в цве­ту, каш­ка бе­лая вез­де — есть еще взя­ток, се­бя-то обес­пе­чат. Слышь, одоб­ри­тель­но гу­дят, ра­ды ме­с­теч­ку. Нам те­перь и по­ку­рить мож­но, — ре­шил дед.

Ти­мо­фей при­пал на чет­ве­рень­ки, при­кла­ды­ва­ет ухо к стен­ке улья и но­гот­ком ука­за­тель­но­го паль­ца сту­ко­ток сиг­наль­ный пче­лам по­сы­ла­ет — при­пом­ни­лось, ви­дать, как, бы­ва­ло, про­ве­рял на­стро­е­ние зи­му­ю­щих уль­ев; оп­ре­де­лить умел по рас­по­ло­же­нию роя, сколь кор­му в рам­ках ос­та­ет­ся, ши­ро­ко ли де­ржать ле­ток, что­бы не жар­ко и не хо­лод­но бы­ло. Где-то уг­ро­жа­ю­ще зу­де­ла пче­ла, вро­де бы в во­ло­сах воз­ле уха за­пу­та­лась. По­тро­гал ос­то­рож­ной ру­кой, об­мах­нул за­ты­лок, но все рав­но на­зой­ли­вый звук то­чил­ся в ухо, слов­но лез­ла рас­стро­ен­ная пче­ла, что­бы там ужа­лить. Мат­ре­на ус­по­ко­и­ла его:

— Не ма­шись, не­че­го ма­хать­ся. Роб­кий боль­но. Рань­ше и сет­ку не спра­ши­вал. Пой­дет ульи смот­реть — и грудь на­рас­паш­ку.

— Это здря. На­вых­вал­ку не­че­го. У пчел­ки то­же на­стро­е­ние раз­ное бы­ва­ет. Я вот всег­да в се­точ­ке. Во­рот­ник, пе­ре­ру­ка­вы­ши бе­чев­кой за­вя­зы­ваю. Сам се­бя воль­нее чув­ст­вую, зна­чит, им спо­кой­нее, оне ведь чут­ки к на­стро­е­нию хо­зя­и­на. Со­хра­ни­лась ли хоть пло­хонь­кая се­точ­ка? — спро­сил дед Яков.

— Есть у ме­ня, — раз­доб­ри­лась Мат­ре­на. — При­не­су. И ра­мок на­во­ще­ных дам. Пу­с­кай к де­лу при­ни­ка­ет. И по­соб­лю ког­да.

— В со­сед­ст­ве без это­го нель­зя, — рас­суж­дал ста­рик, уса­жи­ва­ясь на ска­мей­ку воз­ле крыль­ца, удов­лет­во­рен­но по­гля­дыв­ал на улей, удоб­но по­став­лен­ный под мо­ло­день­кой ли­пой. — До­бе­гу как-ни­будь и я, про­ве­даю. — Он до­стал ки­сет, при­гла­сил Ти­мо­фея: — Иди по­ку­ри.

Ти­мо­фей по­до­шел, сел ря­дом, по­ша­рил в глу­бо­ких кар­ма­нах сол­дат­ских га­ли­фе, но не на­шел свою тру­бочку:

— Лад­но и без ку­ре­ва.

— Бе­ри, раз уго­ща­ют. На вот мою, а я се­бе еще свер­ну. Та­ба­ку-то нон­че на­са­ди­ла Ав­доть­юш­ка?

За Ти­мо­фея от­ве­ти­ла Мат­ре­на:

— Гля­ди, али не ви­дишь: прет вы­ше кар­то­хи. Ка­жен­ное ле­то на са­мо­луч­шей гряд­ке ко­нец за­ни­ма­ет та­ба­чи­щем, а по­том и раз­да­вы­ва­ет ко­му по­па­дя. Бит­вы с этим та­ба­ком: то па­сын­ки рвет, то сре­за­ет да на про­вя­ли­ва­ние кла­дет, то су­шит, а по­том тю­ка­ет — ру­бит в ко­рыт­це. Всё, как му­жик ра­не де­лал, так и она. На­па­сет, по­том хоть про­да­вай. Ку­рить-то не­ко­му бы­ло.

— Да-а, — раз­дум­чи­во ото­звал­ся ста­рик, до­стал кре­мень, кре­са­ло и ват­ный жгу­ток, но пе­ре­ду­мал при­выч­но до­бы­вать ис­к­ру, по­звал Ан­д­рея, что­бы тот дал от спич­ки при­ку­рить. Па­рень ко­сил в уг­лу ого­род­ца бурь­я­ни­стую тра­ву и не сра­зу от­сту­пил­ся — по­ко­си­во до­вел. Он уже по­ни­мал толк в ра­бо­те, на­слаж­дал­ся своей си­лой, лов­ко­стью и не жа­лел, не эко­но­мил се­бя. Раз­го­ря­чен­ный, но до­воль­ный, вы­ти­рая по­до­лом ру­ба­хи ли­цо, по­до­шел, сел пе­ред стар­ши­ми на тра­ву, важ­но до­стал пач­ку па­пи­рос «Звез­доч­ка» и пред­ло­жил:

— Ку­ри­те мои, по­лу­чше ва­ших.

Ти­мо­фей уви­дал на пач­ке чет­кую звез­ду, из ко­то­рой буд­то бы вы­ез­жа­ют бой­цы на мо­то­цик­ле, то­роп­ли­во по­тя­нул­ся:

— Дай, дай тво­их! — и воз­вра­тил «козью нож­ку» Яко­ву.

Ста­рик, Мат­ре­на и Ан­д­рей мол­ча смот­ре­ли, как он раз­ми­на­ет па­пи­ро­су тол­сты­ми паль­ца­ми, раз­гля­ды­ва­ет ее и при­выч­но при­дав­ли­ва­ет кон­чик мун­д­ш­ту­ка. Он по­про­сил при­ку­рить, скло­нил­ся к вспых­нув­шей с тре­ском спич­ке, а по­том фор­си­сто рас­пря­мил­ся и, до­воль­не­хонь­кий, за­ки­нул но­гу на но­гу.

— Бу­маж­ки-то дашь, та­ба­чок-то ваш, а от спич­ки от од­ной при­ку­рим, — ве­се­ло про­го­во­рил Ти­мо­фей. — Спа­си­бо, брат­ки. Эх, пе­хо­та!

— Вишь, про пе­хо­ту вспом­нил. По­ре­де­ла она. Сколь­ко со­ко­ли­ков по­ло­жи­ли. А без этой са­мой пе­хо­ты ни зем­лю вспа­хать, ни се­но сме­тать, ни хлеб об­мо­ло­тить, ни дом по­ста­вить. Те­перь, как вид­но, плот­ни­ков наи­щешь­ся. Пе­хо­та. — Дед с эти­ми сло­ва­ми все силь­нее сни­кал и кло­нил го­ло­ву и на­ко­нец ти­хо по­бес­по­ко­ил­ся: — Что даль­ше бу­дет?

— Ста­ри­ки до­жи­ва­ют свое, — под­ста­ла к не­му Мат­ре­на. — До­ма их­ние не­ко­му при­гля­деть бу­дет. Без от­цов-то де­тки, на­вер­но, не шиб­ко к зем­ле при­ки­пят, кои не вы­дю­жат, кои ру­кой мах­нут на все. Зна­мо, без­от­цов­щи­на труд­ная. — Те­перь она гля­де­ла на вну­ка и раз­мыш­ля­ла: — По­со­ве­то­вать и под­учить не­ко­му. За­сту­пы то­же нет. Ра­но или поз­д­но без­от­цов­щи­на аук­нет­ся в каж­дой жиз­ни: где-ни­будь да при­тес­нят. И сам ко­то­рый на жизнь за­сер­ча­ет из-за своей не­у­ме­ло­сти: ни ва­лен­ки под­шить, ни печ­ку сло­жить, ни кры­шу по­крыть — ни­че­го не по­лу­чит­ся.

— О чем ни на­чни, все об этом — про пе­хо­ту-ма­туш­ку. — Дед встал и, опи­ра­ясь на клюш­ку, вы­пря­мил спи­ну. — Вишь, ка­ко­ва пе­хо­та... Лад­но, пой­ду по­ма­лень­ку.

— Спа­си­бо те­бе, Яков Ануф­ри­е­вич, что при­шел, до­ду­мал­ся. За рой спа­си­бо, — ду­шев­но по­бла­го­да­рил Ти­мо­фей.

— При­жи­вут­ся оне. За­втра ра­бо­тать на­чнут. И ты — на их гля­дя, не­че­го во­лы­нить. В тру­де оно все­го лег­че, да-а, лю­бая бо­лезнь от­сту­пит пе­ред тру­дом.

На сле­ду­ю­щий день до вос­хо­да Ти­мо­фей ре­шил при­гля­деть­ся к улью. Си­дел на кор­точ­ках, под­жи­дал, ког­да по­я­вит­ся в лет­ке пер­вая пче­ла. Вот и вы­пол­з­ла она, огля­де­лась, пе­ре­дни­ми лап­ка­ми про­тер­ла гла­за и под­ня­лась в об­лет. Сде­ла­ла не­сколь­ко кру­гов, что­бы за­пом­нить свой но­вый дом, про­щаль­но дзинь­к­ну­ла над го­ло­вой но­во­го пче­ло­во­да, ис­чез­ла в ро­зо­вом све­те. И за­гу­де­ла семья, на­ча­ла ра­бо­тать, слов­но и не ощу­ти­ла, что на дру­гом ме­с­те ока­за­лась. Вско­ре раз­вед­чи­ца уже опу­ска­лась на при­лет­ную до­ску с ве­с­тя­ми. Вслед за ни­ми на­плы­вал ме­до­вый за­пах близ­ко­го раз­но­травья, ши­ро­ко­го кле­вер­но­го по­ля и ос­то­рож­но еще цве­ту­щих лип, рас­тво­ря­ю­щий в се­бе все дру­гие за­па­хи лу­гов и по­лей. Толь­ко иног­да по­ры­вы тя­гу­че­го ве­тер­ка на­по­ми­на­ли, что где-то по­бли­зо­сти, мо­жет быть на за­реч­ных бу­ре­ло­мах, в са­мой кра­соч­ной по­ре ли­ку­ют за­рос­ли ко­пор­ской тра­вы — силь­ней­ше­го ме­до­но­са, на­зы­ва­е­мо­го еще кип­ре­ем или иван-ча­ем.

Ев­до­кия толь­ко что от­пра­ви­ла в вы­гон кол­хоз­ных те­лят и, воз­вра­ща­ясь с фер­мы, то­же за­дер­жа­лась воз­ле улья, на­кло­ни­лась к лет­ку на­про­тив Ти­мо­фея и по­ня­ла, что по­ве­се­лел, до­воль­не­хо­нек му­жик, при­ят­но ему на­блю­дать ста­ра­ние пчел.

— На об­лет уш­ли, — ти­хо ска­за­ла она.

— Об­ле­ты­ва­ют­ся. Уже тя­же­лые на воз­вра­те, ишь то­ро­пят­ся как. Не­ког­да им мед­лить.

— То­чим ска­тер­ти бра­ные, ста­вим яс­т­ва са­хар­ные, лю­дям на по­тре­бу, лю­дям на уго­ду, — Ав­дотья вспом­ни­ла за­гад­ку о пче­лах, но Ти­мо­фей не ото­звал­ся ни сло­вом, ни взгля­дом. И тог­да она, сле­дуя на­ка­зам са­ни­тар­ки Шу­ры по­ча­ще раз­го­ва­ри­вать с му­жем о про­шлом, ста­ла на­по­ми­нать за­гад­ки, при­словья де­ре­вен­ские на­го­ва­ри­вать, что­бы про­сну­лось в нем де­тство, свое ли, де­т-ство ли сы­но­вей, и еще за­га­да­ла: — В тес­ной тем­ни­це крас­ные де­ви­цы без ни­тки, без спи­цы вя­жут вя­зе­ни­цы.

Для та­ких ли раз­го­во­ров бы­ло те­перь вре­мя, но при­хо­ди­лось во­ро­шить па­мять: по­ди, и прав­да сколь по­мо­жет, ведь, бы­ва­ло, он, сам ма­с­так при­ду­мы­вать, сказ­ки длин­ные рас­ска­зы­вал, по­теш­ки для ре­бят де­лал, за­гад­ка­ми до­ни­мал сыновей, что­бы у них со­об­ра­зи­тель­ность раз­ви­ва­лась. Си­деть-то не­ко­ли, раз­го­во­ры го­во­рить не ста­нешь яс­ным днем, а ночь по­дой­дет ко­рот­кая, язы­ком ше­вель­нуть сил не­ту; ед­ва гла­за со­мкнуть ус­пе­ешь, опять на ра­бо­ту за­кли­ка­ют. Она ре­ши­ла, что Ти­мо­фей не слы­шал, че­го за­га­да­ла, и по­вто­рила за­гад­ку про соты.

— Ра­бот­но у них те­перь, со­ты стро­ят, — про­го­во­рил Ти­мо­фей. — И стро­ить на­до, и де­тку кор­мить, и взя­ток брать.

— До­жди­чек пе­ре­па­дет да сол­ныш­ко бы, вот и бу­дет еще взя­ток. На­но­сят для се­бя-то... — Ев­до­кия обош­ла улей, ог­ля­де­ла и убе­ди­лась, что по­став­лен он с умом. — Лад­но сбе­рег­ла...

Вско­ре за­ча­сти­ли мел­кие до­жди­ки впе­ре­меж­ку с жад­ным сол­н­цем — ме­до­нос­ное на­ста­ло вре­меч­ко. Ра­до­вать­ся бы, да ведь не мед­ком жить. С та­ки­ми до­ждич­ка­ми се­но­гной на­чал­ся, вот в чем бе­да, по ни­зи­нам и ов­ра­гам за­пах­ло пре­лой тра­вой. Ка­жет­ся, от­ту­да и тя­ну­лась ту­ча­ми въед­ли­вая мош­ка­ра, до­ни­ма­ю­щая лю­дей и ско­ти­ну. Все­му жи­во­му ста­ло ту­го жить. Раз­мо­ри­лась де­рев­ня, при­тих­ла. Ку­ри­цы и те ко­ко­тать пе­ре­ста­ли, то в сен­ни­ках пря­чут­ся, то хло­па­ют­ся в до­рож­ном пе­с­ке, то ле­зут пу­тать ого­род­ное жи­то.

Со­би­ра­лись, на­ка­ты­ва­лись ту­чи с вя­лым про­тяж­ным гро­мом, по­дол­гу сто­яли за ре­кой над ле­сом, из­ны­ва­ли там мел­ким се­янь­ем. По­яв­ля­лись к ве­че­ру баг­ро­вые ра­ду­ги, пре­дуп­реж­да­ю­щие о том, что и на­зав­т­ра не бу­дет су­хой по­го­ды. Свер­ты­ва­лись и тем­не­ли на ли­пах цве­точ­ки, а пче­лы все еще спе­ши­ли к ним, — вид­но, что-то бра­ли, ско­рее все­го при­ма­ни­ва­ла их лип­кая сла­до­сть. Ох, об­ма­нут­ся они на мед­вя­ной ро­се; ох, об­ма­нут­ся, еже­ли так: не при­го­ден па­де­вый мед для зи­мо­вки. Об этом ска­зы­ва­ла Мат­ре­на, при­хо­див­шая про­ве­рять улей. И тре­во­га ее пе­ре­да­лась Ти­мо­фею. Он вме­сте с ней ли­зал раз­мо­рен­ные ли­с­тья лип, бе­рез, че­ре­мух и убеж­дал­ся, что при­сла­щи­ва­ет. «Ишь, тля по­га­нит, чер­ве­цы вся­кие по­мо­га­ют, — го­во­ри­ла Мат­ре­на. — И ро­са об­ман­ная мед­вя­ная по­шла... Что тут по­де­ла­ешь, не­ту че­ло­ве­че­ской вла­сти, при­ро­де не при­ка­жешь, она са­ма хо­зяй­ка се­бе. Все у нее по сво­им за­ко­нам. Ве­те­рок по­ду­ет — пе­ре­мен­ная ста­нет по­го­да...»

— Это рою мо­ло­до­му по­ме­ша­ет, — со­кру­шал­ся Ти­мо­фей пе­ред же­ной. — Как бы­ть-то, Ду­ня­ша?

И она, как Мат­ре­на, то­же от­ве­ти­ла:

— При­ро­де не при­ка­жешь. По-раз­но­му при­хо­дит­ся, авось и ми­ну­ет. Ни­че­го, за­па­сец кой-ка­кой уже есть у пче­лок, в ав­гу­сте еще что-ни­будь возь­мут, — мо­жет, и пе­ре­зи­му­ют бла­го­по­луч­но, не­мно­го им на­до кор­му. Са­ми обес­пе­чат­ся. Вот те­луш­ку без кор­ма не ос­тавишь.

— Ко­сить на­до бы, — со­гла­сил­ся Ти­мо­фей.

По-преж­не­му ба­бы ухо­ди­ли ра­не­хонь­ко на лу­га с граб­ля­ми, ви­ла­ми, ли­то­вка­ми: кто зна­ет, как оно бу­дет обод­няв­шись, что при­дет­ся де­лать — ко­сить или гре­сти-ух­ва­ты­вать. Ес­ли про­гля­ды­ва­ло сол­н­це, во­ро­ча­ли вал­ки. А хму­ри­лось не­бо, се­ял дождь — ко­си­ли. Од­ну и ту же ско­шен­ную тра­ву по не­сколь­ку раз сгре­ба­ли в коп­ны и сно­ва раз­бра­сы­ва­ли. Из­дер­га­лись ра­бот­ни­цы, во­ро­ша и сгре­бая по­чер­нев­шую ко­ше­ни­ну. Меж со­бой те­перь уже не сры­ва­лись, буд­то не­на­стье всех при­ми­ри­ло и по­рав­ня­ло. Гань­ка и та не ер­ши­лась — при­мя­ло ус­та­ло­стью. Ев­до­кия как-то по­жа­ле­ла:

— Ты это шиб­ко-то не хва­тай, по са­мо­чув­ст­вию на­до. Те­бе, смот­ри, еще ро­жать, как му­жик при­дет.

В от­вет Гань­ка вы­стро­чи­ла:

— Не осо­бен­но, ви­дать, по­спе­ша­ет мой те­те­рев, не за­то­ко­вал ли на дру­гой бе­ре­зе. — И за­глу­ши­ла про­рвав­шу­ю­ся пе­чаль ча­с­туш­кою:

 

А мне ми­лый из­ме­нил, по­лю­бил уче­ную.

  Его глаз­ки раз­бе­жа­лися на шля­пу чер­ную.

Но ба­бы тут же под­ме­ти­ли:

— Та­ким не из­ме­ня­ют, по та­ким всю жизнь сох­нут.

Каж­дый ве­чер Ев­до­кия с тру­дом до­би­ра­лась до до­му, но, из­да­ли за­ви­дев на крыль­це му­жа, ша­га­ла все- та­ки бод­рее, по­прав­ля­ла сбив­ший­ся с го­ло­вы пла­ток. При­гля­ды­ва­лась, со­сто­я­ние его оп­ре­де­ля­ла. По­дой­дет, ся­дет на ниж­нюю сту­пень­ку, и всё... От­ды­шит­ся,

раз­вя­жет пла­ток, вме­сте с ру­ка­ми уро­нит его на ко­ле­ни и спросит:

— Ну, как ты тут?

— Из­го­родь ла­тал, — ска­жет Ти­мо­фей и сам об­ра­ду­ет­ся: есть чем по­хва­стать­ся.

— Опять ла­тал? А лад­но тог­да. При де­ле был. Ле­кар­ст­во не­бось не вы­пил?

— Это за­бы­лось. Му­тор­но, мать, от не­го. При­елось.

— По са­мо­чув­ст­вию гля­ди. Я вот ни­ког­да ни­ка­ких ле­карств не про­бо­ва­ла и в боль­ни­це не ле­жи­ва­ла, а те­перь бы го­речь горь­кую при­ня­ла, лишь бы по­лег­ча­ло... Сжи­ма­ет у ме­ня сер­деч­ко, аж кру­ги ог­нен­ные в гла­зах. По­ле­жу на тра­ве, во­дич­ки попью ма­лень­ко — по­лег­ча­ет.

И го­лос у нее обес­си­лел. И вся она как та тра­ва по­ник­шая, за­бу­ре­лая. В ли­це жи­ви­ноч­ки нет, раз­ве что толь­ко гла­за и теп­лят­ся. Гля­нет она на му­жа—и буд­то бы дре­му с се­бя стрях­нет, бод­ро еще так под­ни­мет­ся,

ска­жет:

— На­до бы по­у­жи­нать. Сам-то ел хоть че­го?

— Сы­той. Не мно­го по­ра­бо­та­но, не под­то­щал, — не сра­зу от­ве­тит Ти­мо­фей, уже вхо­дя сле­дом за нею в из­бу, еще че­го-ни­будь до­ба­вит: мол, те­луш­ка-то рас­тет, пой­ло лю­бит шиб­ко, или про ку­риц не­на­жор­ли­вых, ко­то­рые все но­ро­вят на огур­цы на­бе­жать.

Ев­до­кия бре­ла по из­бе как бы на от­вык­ших от ходь­бы но­гах. Ти­мо­фей слы­шал шур­шанье за­гру­бе­лых по- д­ошв на по­ло­ви­цах, пре­ры­ви­стое ды­ха­ние же­ны. Она под­тя­ги­ва­ла ча­со­вую ги­рю, про­ве­ря­ла пу­зы­реч­ки-скля­ноч­ки, что­бы уз­нать, при­ни­мал ли он тут ле­кар­ст­во, слов­но за­бы­ла, что ей уже об этом ска­за­но. А по­том спра­ши­ва­ла:

— В до­ме-то был кто у нас?

— Ар­се­ний за­бе­гал. Пред­се­да­те­ля Ива­на Иль­и­ча при­во­дил. По­ку­ри­ли. А ни­че­го не пи­ли. До­тош­ный пред­се­да­тель, че­го-то про куз­ни­цу вы­спра­ши­вал. Я и не по­нял, к че­му это. Вот, вот. Вспом­нил. Те­бе на склад ве­ле­но: про­до­воль­ст­вия не­множ­ко вы­де­лил. Муч­ки ржа­ной. Мо­ло­ка лит­ров­ку на день. Че­го еще?

И так вот каж­дый ве­чер. Бы­ло че­го рас­ска­зы­вать. За­хо­ди­ли лю­ди-то. То пред­се­да­тель, то бри­га­дир, то аг­ро­ном­ка мо­ло­дю­сень­кая. Иван По­ля­ков бы­вал. О них Ти­мо­фей ду­мал с бла­го­дар­но­стью, по­ни­мая, что его Ду­ня­ша в ува­же­нии, на осо­бом сче­ту в кол­хо­зе. Рас­ска­за­ми о по­се­ти­те­лях он обод­рял же­ну.

Все на­стой­чи­вее и сме­лее ис­кал Ти­мо­фей, чем по­ра­до­вать Ду­ня­шу. То то­пор бру­соч­ком то­чил, то за­ост­рял кол, то пал­ку об­те­сы­вал — хва­стал­ся, что мо­жет. А без нее и со­всем в ра­бо­ту ухо­дил. Про­бо­вал и дро­ва пи­лить по­пе­реч­ной пи­лой (Мат­вей Ла­пин на ма­ши­не бе­рез­ня­ку при­вез). Не по­лу­чи­лось. Пи­ла гну­лась, вих­ля­ла сво­бод­ной руч­кой и вы­ска­ки­ва­ла из за­пи­ла. Ду­мал, что на­до бы дом ма­ло-маль­ски в по­ря­док при­ве­сти, ка­лит­ку по­ко­сив­шу­ю­ся вы­ров­нять. Знал, с че­го на­чи­нать, ка­кой ин­с­т­ру­мент при­ме­нить, а сде­лать все, как хо­те­лось, как по­ло­же­но, не мог. По­сту­чит не­мно­го мо­лот­ком или то­по­ри­ком по­тю­ка­ет — и за­ду­ма­ет­ся, за­бу­дет­ся, так и сто­ит не­весть сколь вре­ме­ни.

Од­наж­ды вы­шел на ули­цу, ви­дит под че­ре­му­ха­ми то­чи­ло — де­ре­вян­ный ста­нок с боль­шим ка­мен­ным ко­ле­сом, за­креп­лен­ным на спе­ци­аль­но изо­гну­той с обо­их кон­цов оси. Под­та­щил его к крыль­цу, при­вел в по­ря­док: клинья, где на­до, вко­ло­тил, чтоб не ша­тал­ся ста­нок, со­скоб­лил с же­лез­ных ру­чек ржав­чи­ну, ока­тил ка­мень во­дой. При­нес ко­ры­то, по­ста­вил его так, что­бы ка­мень по во­де сколь­зил. И да­вай од­ной ру­кой ко­ле­со кру­тить, дру­гой то­пор ос­т­рить. По­шло де­ло. Тут от­ку­да ни возь­мись маль­чиш­ки при­бе­жа­ли. По­сто­я­ли в сто­рон­ке, при­гля­де­лись и спра­ши­ва­ют:

— А у те­бя, За­бы­то­ша, мно­го ра­бо­ты-то?

— Весь ин­с­т­ру­мент то­чить на­до, — от­ве­ча­ет охот­но.

— Да­вай по­мо­жем, — пред­ла­га­ет Борь­ка Боль­ша­ков, тот, что ве­ли­ко­ва­тую от­цов­скую кеп­ку но­сит. — Мы зна­ем как.

— По­мо­ги­те, ес­ли не лень.

И на­ча­лась ра­бо­та, де­ло за­ки­пе­ло. Ти­мо­фей вер­хом на стан­ке си­дел, обе­и­ми ру­ка­ми то­пор или дру­гой ка­кой ин­с­т­ру­мент де­ржал, а маль­чиш­ки по оче­ре­ди кру­ти­ли. Ве­се­ло ра­бо­та­лось. Они, ма­лые-то, кто че­го из до­му при­та­щи­ли: и ло­па­ты, и то­по­ры, и ви­лы, и но­жи, и тяп­ки. Всё та­щи­ли, что при­ту­пи­лось-за­зуб­ри­лось. Це­лый день в тру­де. И обе­да­ли тут, и от­ды­ха­ли. К ве­че­ру вдоль сте­ны раз­ло­жи­ли на лу­жай­ке ос­т­рые ста­ме­ски, то­по­ры, но­жи и до­ло­та. Ра­до­ва­лись: и ма­те­ри по­хва­лят, и са­мим, ес­ли ка­кую шту­ко­ви­ну ма­с­те­рить, при­ят­нее. Ти­мо­фей гля­дел на бле­стя­щие лез­вия при­ве­ден­но­го в по­ря­док ин­с­т­ру­мен­та и уже слы­шал, как по­зва­ни­ва­ют тон­кие стро­га­ные до­щеч­ки, за­го­тов­лен­ные для очень лег­ко­го и кра­си­во­го из­де­лия, мо­жет быть для де­тской кро­ват­ки или для сту­ли­ка.

— За­бы­тя­ня, ты ко­сы кле­пать мо­жешь? — спра­ши­ва­ет рас­крас­нев­ший­ся, сам со­бой до­воль­ный тол­стя­чок Бо­ри­ска. — Пап­ка ра­зу­чил­ся со­всем, от хо­зяй­ст­ва от­лы­ни­ва­ет. Ма­ма го­во­рит, его на­до бы к до­му при­тя­ги­вать, а его всё на сто­ро­ну плот­ни­ки за­ма­ни­ва­ют. Чу­жим дак стро­ит до­ма, свою кры­шу за­ла­тать не хо­чет. И дран­ка есть, а не хо­чет. Мам­ка бра­нит­ся, так бра­нит­ся, хоть уши за­ты­кай... Дядь, по­клеп­ли ма­ми­ну ко­су.

— Не на­до, не про­си его. Вить­кин отец луч­ше по­клеп­лет, — всту­пил в раз­го­вор под­бе­жав­ший сно­ва Ва­нят­ка За­бро­дин. — Мой па­па то­же уме­ет, здо­ро­во уме­ет, да­же из ле­с­т­ран­с­хо­за при­во­зи­ли ко­сы-то, нет, не из ле­с­т­ран­хо­за, из лес­ни­че­ст­ва.

— Пе­ре­стань-ко, сам не зна­ешь, — мах­ну­ла на не­го Оль­ка По­ля­ко­ва. — Боль­но рас­хва­стал­ся сво­им от­цом. Он улиз­нул из кол­хо­за, улиз­нул... Вот и не­че­го хва­стать.

— Прав­да что, — под­дер­жа­ла ее се­с­т­рич­ка По­ля. Из­да­ли под­дер­жа­ла — эта все на ус­то­рон­ке, по­о­даль, не сме­ет по­дой­ти бли­же, вот и вы­тя­ги­ва­ет­ся, при­по­ды­ма­ет­ся на цы­поч­ках, ус­та­ла не­бось, еще бы че­го де­лать не за­ста­ви­ли.

— Са­ди­те­ся тут на брев­ныш­ки. — Ти­мо­фея тя­нет в раз­го­вор с ре­бя­тиш­ка­ми. — Ку­па­лись се­год­ня?

— Ой, два ра­за! — гор­дит­ся Бо­ри­ска. — Боль­ше не хот­ца. Мне во­ло­сы мо­чить нель­зя, ма­ма не ве­ле­ла, ко­ро­ста у ме­ня на го­ло­ве.

— Ли­шай­ный Борь­ка-то. — Ва­нят­ка трет­ся воз­ле Ти­мо­фея, свой­но пар­ниш­ка на­стро­ен. Во­ло­сен­ки у не­го чер­ня­вые, гу­с­тые, буд­то шер­ст­ка у осен­не­го ба­раш­ка, по­гла­дить его го­ло­ву при­ят­но — ру­ка ра­ду­ет­ся, а то­го, Бо­ри­ску, то­же на­до по­жа­леть:

— По­ка­жи свою ко­ро­сту.

— Не ка­зан­ская се­год­ня. Бы­ла нуж­да. — Он плот­нее на­тя­ги­ва­ет кеп­ку на са­мые уши, из-под ко­зырь­ка на­сто­ро­жен­но бле­стят гла­за. — Опос­ля по­ка­жу... Чи­час не­ко­ли. Айда­те на гум­но...

Де­ти под­чи­ни­лись Борь­ке.

На сле­ду­ю­щий день, ког­да Ев­до­кия уш­ла, Ти­мо­фей вы­та­щил из са­рая две су­хие се­рые до­ски, на­чал пи­лить и стро­гать, про­сто так, без оп­ре­де­лен­ной це­ли, ни­че­го за­ра­нее не об­ду­мы­вая. Стро­гал, пи­лил, при­ме­рял че­го-то, до­лбил. И все это как бы ме­ха­ни­че­ски. И вро­де бы сам со­бой по­лу­чил­ся де­тский сту­лик, про­стой, ак­ку­рат­ный, лег­кий. Опять сви­де­те­ля­ми бы­ли маль­чиш­ки. Они все вме­сте де­ржа­ли го­то­вый сту­лик, раз­гля­ды­ва­ли. А по­том, как и ве­лел Ти­мо­фей, унес­ли сту­лик в из­бу, по­ста­ви­ли на стол. И в тем­ных-то сте­нах за­све­ти­лось из­де­лие жел­той но­виз­ной. Ти­мо­фей, гля­дя на свою ра­бо­ту, сел на ска­мей­ку, за­ку­рил. Гля­дел, гля­дел и по­ду­мал, что не­ве­се­ло сту­ли­ку од­но­му-то сто­ять, на­до, по­жа­луй, еще та­кой же сма­сте­рить. По­лу­чил­ся и вто­рой, да­же еще луч­ше, по­то­му что на спин­ке пу­с­тил Ти­мо­фей ук­ра­ше­ние в ви­де ед­ва за­мет­но­го ли­с­ти­ка.

Вот эти стулья, пе­ре­шеп­ты­ва­ние при­тих­ших маль­чи­шек, ла­с­ко­вая прось­ба ше­с­ти­лет­ка Ва­нят­ки За­бро­ди­на сде­лать точ­но та­кое си­денье и для не­го слов­но бы раз­бу­ди­ли ма­с­те­ра. От­чет­ли­во ус­лы­шал он де­тский двух­го­ло­сый плач. Встал. Про­шел по из­бе, за пе­ре­го­род­ку за­гля­нул. Дверь в се­ни от­во­рил, при­слу­шал­ся. Ре­бя­тиш­ки, си­дя­щие вок­руг сто­ла, то­же на­сто­ро­жи­лись.

— Ты ку­да, дя­дя Ти­мо­ша? — спро­сил Ва­нят­ка.

— А ни­ку­да. Кош­ка вот мя­у­ка­ла, впу­стил.

Ти­мо­фей за­крыл дверь, сел на преж­нее ме­с­то. И уви­дел на сту­ли­ках уже зна­ко­мых двой­ня­шек в го­лу­бень­ких ру­ба­шон­ках. А за ни­ми — по все­му вид­но, что стар­ший их­ний брат, — сто­ит, зна­чит, уверенно, креп­кий та­кой пар­ниш­ка, при­гла­жен­ный. Ти­мо­фей да­же имя его вспом­нил — Ва­си­лий, зна­чит. Сто­ит он, Ва­си­лий-то, при­го­то­вил­ся по ве­ле­нию фо­то­гра­фа быть вни­ма­тель­ным, что­бы не про­сле­дить, ког­да «птич­ка» вы­ле­тит, а млад­шень­кие братья его сме­ют­ся, ни­как не ути­хо­ми­рят­ся...

Ох­ва­ти­лась ог­нем, за­ны­ла вся грудь Ти­мо­фея:

— Сын­ки!.. Со­ко­ли­ки!

Но дру­гие маль­чиш­ки, те, что те­перь за сто­лом си­де­ли, на ра­бо­ту его лю­бо­ва­лись, вмиг как во­робьи вспор­х­ну­ли и — к по­ро­гу.

— Мож­но за­втра прий­ти? — спро­си­ли они.

Дол­го жда­ли с не­до­у­ме­ни­ем: За­бы­то­ха всег­да охот­но на прось­бы от­зы­вал­ся.

— Мож­но, дя­дя Ти­мо­ша? Мож­но мне од­но­му тог­да? — это еще раз спро­сил Ва­нят­ка.

— При­хо­ди­те. Как мне без вас. — Ти­мо­фей по­вер­нул­ся, гля­нул в ок­но.

За ре­кой че­ты­ре ду­би­ка зе­ле­ные сто­ят...

 

Хлы­ну­ла, за­ме­та­лась пе­ред ним лес­ная до­ро­га. Жа­ром хле­щут по ли­цу раз­мо­рен­ные вет­ки бе­рез и кле­нов. Звон­ко сме­ют­ся убе­жав­шие да­ле­ко впе­ред его сы­новья. Ря­дом в бес­шум­ной те­ле­ге мо­ло­дая Ду­ня­ша го­во­рит: «Не то­ро­пи ко­ня, пу­с­кай де­тки по­иг­ра­ют».

Дав­нее вре­мя вер­ну­лось к не­му сол­неч­ным лес­ным мель­ка­ни­ем, звон­ким эхом, по­вто­ря­ю­щим ре­бячьи вы­кри­ки, спо­кой­ны­ми сло­ва­ми Ду­ня­ши, по­ка­чи­ва­ни­ем те­ле­ги на вы­бо­и­нах, но не зри­мо. За ту­ман­ной пе­ле­ной в от­да­ле­нии рож­да­лись жи­вые зву­ки, ра­ду­ю­щие от­ца, ко­то­рый воз­вра­щал­ся из праз­д­нич­ной по­ез­д­ки в рай­центр.

— Ре­бя­та, не убе­гай­те да­ле­ко! — по­звал он.

Чьих ре­бят звал? Этих, что се­год­ня ви­лись воз­ле не­го и ра­до­ва­ли ще­бе­тань­ем, те­ши­ли ду­шу хло­по­та­ми, по ка­ким то­с­ко­ва­ла она во сне и на­я­ву? Ко­го звал? Во­лодь­ку, Лень­ку, Ва­си­лия? Ко­то­рый из сы­но­вей при­ви­дел­ся наи­бо­лее от­чет­ли­во и по­дал свой го­лос, что­бы раз­бу­дить от­цов­скую па­мять? И при­ви­дел­ся ли? Мо­жет, сло­во од­но дав­нее, мо­жет, сла­бый де­тский крик боль­но­го, раз­ме­тан­но­го в жа­ру Ва­сень­ки? Мо­жет, про­сто тро­ну­лась са­мая тон­кая стру­на толь­ко что куп­лен­ной для сын­ков ба­ла­лай­ки; мо­жет, хром­ка но­вая по­зва­ла за де­рев­ню, что­бы по­гля­дел отец вслед ухо­дя­щим на гу­лян­ку трем сы­новь­ям? Раз­ве го­лос толь­ко или ви­денье воз­вра­ща­ют преж­ние чув­ст­ва? А ды­ханье ма­ло­го сы­на, слы­шан­ное в но­чи, ког­да все исче­за­ет, ког­да ни­че­го бо­лее не спо­со­бен уло­вить слух? Не ше­пот ли чу­жих ре­бя­ти­шек, не раз­ное ли ды­ха­ние взвол­но­ван­ной ре­бят­ни за спи­ной на­пом­ни­ли ему, что скло­нял­ся над зыб­кой, над де­тской кро­ват­кой? А ша­ги, то­по­тня на крыль­це, на ле­с­т-­ни­це, шле­панье бо­сых ног на тро­пин­ке, ве­ду­щей к ре­ке? Не сму­щенье ли Борь­ки Боль­ша­ко­ва из-за ко­ро­сты, ко­то­рую не на­до мо­чить? Пу­с­тя­ки... Са­мые не­зна­чи­тель­ные ме­ло­чи... Пе­ре­ли­вы све­та, взбле­ски па­у­ти­ны в уг­лу... Кап­ля ро­сы на ли­с­те по­до­рож­ни­ка... Зу­денье пче­лы... За­пах про­сти­ран­но­го по­ло­тен­ца... За­пах под­вя­лен­ной тра­вы... Все, че­му ког­да-то не при­да­ва­лось зна­че­ния, все по­за­бы­тое вро­де бы на­прочь мо­жет по­ве­сти рас­тре­во­жен­ное чув­ст­во... Как про­сто, ка­жет­ся, вспо­ми­нать то, что до­ро­го че­ло­ве­ку, ведь са­ма при­род­а по­дви­га­ет к это­му, каж­дым про­яв­ле­ни­ем веч­ной жиз­ни ожив­ля­ет па­мять. Как про­сто? Но ду­ша-то жи­вет не ме­ло­ча­ми, глав­ное для нее — осо­бен­ное чув­ст­во и род­ст­вен­ный зов, пе­ре­да­ва­е­мый чу­дес­ней­шим, не­объ­яс­ни­мым об­ра­зом...

Чув­ст­во рож­да­ет­ся... Чув­ст­во бу­дит па­мять. Толь­ко то, что пе­ре­жи­то чув­ст­ва­ми, пе­ре­да­ет­ся че­рез де­ся­ти­ле­тия. Не по­то­му ли ду­ша Ти­мо­фея по­тя­ну­лась преж­де к де­тям? Но ко­му да­но это бы­ло знать?

Ду­ня­ша, един­ст­вен­ный са­мый близ­кий че­ло­век, ни на ми­ну­ту не за­бы­вая остав­лен­но­го до­ма Ти­мо­фея, буд­то и на рас­сто­я­нии все уви­де­ла, все по­ня­ла. Что-то под­то­ро­пи­ло, по­зва­ло ее, при­мча­лась рань­ше вре­ме­ни. Не­бы­ва­лая про­свет­лен­ность теп­ли­лась на ее су­хом ли­це. Сра­зу за­ме­ти­ла: Ти­мо­фей смот­рел по-но­во­му. Дру­гой, преж­ней уви­дел он же­ну. И го­тов был спро­сить: «Где ре­бя­т-то ос­та­ви­ла? Се­но сме­та­ли, ку­пать­ся по­шли? Опять бы Вась­ка не стал ны­рять... Не на­пом­ни­ла?» Нет, не те­пе­реш­ний, а дав­ний был бы это воп­рос. Мать то­же по­мни­ла тот се­но­кос­ный ве­чер, по­мни­ла, как ра­бо­та­ли сы­новья без от­ца, что­бы до при­хо­да его — в во­ен­ко­мат вы­зы­ва­ли — сме­тать оба сто­га.

— По­рань­ше от­ме­та­лись, — ос­то­рож­но ска­за­ла она, при­бли­жа­ясь к Ти­мо­фею, слов­но бо­я­лась, что вздрог­нет, вы­ро­нит из рук рам­ку с фо­то­гра­фи­я­ми.

— Ре­бя­тиш­ки ку­да убе­жа­ли?—спро­сил он.—Где все?

— На­ши-то? Ой, да­ле­ко... Са­ма не знаю, как ска­зать. В сол­да­ты за то­бой при­зва­ли всех троих. Пи­са­ла ведь я... — ре­ши­лась Ду­ня­ша го­во­рить.

— В сол­да­ты? А я вот сту­ли­ки сде­лал оди­на­ко­вые.

— Ай! — Ду­ня­ша всплес­ну­ла ру­ка­ми. — Для двой­нич­ков...

Ут­ром на два но­вень­ких сту­ли­ка с удив­ле­ни­ем, слов­но на ска­зоч­ные, гля­де­ли зо­рян­ские му­жи­ки и ба­бы.

— Вот ведь что, — го­во­рил Иван По­ля­ков. — Раз да­но че­ло­ве­ку — не от­ни­мешь, сколь его ни кру­ти. У ме­ня и то­пор из рук ва­лит­ся, то­по­ри­ща не сде­лать, хоть и не­ко­вер­кан­ный. А тут по­гля­ди, ка­кую кра­со­ту вы­де­лал. Да уж боль­но схо­жие. Для двой­нич­ков та­кие хо­ро­ши.

Пред­се­да­тель с за­ка­за­ми тут же по­спе­шил:

— Не сде­ла­ешь ли штук пять та­бу­ре­ток для кон­торы?

Охот­но на­чал бы­ло Ти­мо­фей ис­пол­нять за­каз, а де­ло не по­шло: не смог да­же на­стро­гать ши­ро­ких до­сок для си­денья. По­зор-то ка­кой. Как объ­яс­нишь, что не кле­ит­ся. Не­де­лю бил­ся, что­бы ус­та­но­вить не­об­хо­ди­мую связь в де­ле, — тай­ком от на­ро­ду ра­бо­тал-то и ре­бя­тиш­кам не по­ка­зы­вал, что вы­кра­и­ва­ет, раз не по­лу­ча­лось. Так и бро­сил за­тею, буд­то по­важ­нее ра­бо­тен­ка на­шлась. А мо­жет, и так. На­ду­мал он ко­сы от­би­вать.

Как-то сра­зу на­шел на се­но­ва­ле от­бой-баб­ку. Вы­нес на ули­цу, по­ста­вил под че­ре­му­ха­ми. Взял из из­бы свой стул с вы­со­кой рез­ной спин­кой. И вспом­нил, как уса­жи­вал­ся, при­спо­саб­ли­ва­ясь от­би­вать ко­су, при­ехав­ший пе­ред се­но­ко­сом трак­то­рист Степ­ка Ба­шу­рин, ус­т­ро­ил­ся так же: сел на стул, кряж об­хва­тил ко­ле­ня­ми, скло­нил­ся, смо­чил слю­ной кон­чик мо­лот­ка и ог­ля­дел лез­вие ко­сы. Пер­вый раз уда­рил не­у­ве­рен­но, и не уда­рил поч­ти, а про­сто с на­жи­мом по­ста­вил мо­ло­ток. По­том уве­рен­нее уда­рил два ра­за под­ряд. Рас­пря­мил­ся, сде­лал вдох и сно­ва тюк-тюк-тюк. Три ра­за с оди­на­ко­вой си­лой, с лег­ким по­тя­гом к се­бе стук­нул. И твер­дость в ру­ке по­я­ви­лась. Так вот, с ос­та­нов­ка­ми, и про­вел ров­ную ли­нию по кром­ке. От­бил ведь ко­су-то! И сам оп­ро­бо­вал. Та­кое глад­кое по­ко­си­во вы­кру­жил! Сто­ял в цен­т­ре вы­ко­шен­но­го кру­га и сам се­бя, на­вер­но, ви­дел.

— Ев­до­кия, при­ни­май ра­боту! — крик­нул и вы­тер ко­су пуч­ком тра­вы.

Она при­бе­жа­ла, по­гля­де­ла и гла­зам не по­ве­ри­ла, по­тро­га­ла лез­вие, при­кос­ну­лась к не­му то­чиль­ной ло­пат­кой. И, при­ме­рив­шись, шу­с­т­ро за­ма­ха­ла ли­то­вкой, сре­зая вок­руг се­бя низ­кую плот­ную трав­ку. По­лу­чил­ся ря­дом еще один ров­ный зе­ле­ный круг.

— Ду­ма­ла, дру­гой кто тю­ка­ет. Степ­ка, мол, Ба­шу­рин опять при­ехал. Не взгля­ну. — Мор­щи­ни­стое зем­ли­стое ли­цо ее ожи­ло. — Во­на ка­кой мо­ло­дец! Я сей­час, толь­ко к ба­бам сбе­гаю.

Ти­мо­фей по­нял ее на­ме­ре­ние — опо­ве­стить под­руг. Не­мно­го по­тю­кал, а как по­лег­ча­ло на ду­ше, стук мо­лот­ка до сих пор в ушах при­ят­но от­зы­ва­ет­ся. И та­кое слу­чи­лось чув­ст­во, буд­то вот он, пар­ниш­ка лет две­над­ца­ти, толь­ко что про­шел от крыль­ца по рос­ной лу­жай­ке под че­ре­му­хи да там в зе­ле­но­ва­той пред­рас­с­вет­ной на­во­ло­ке на­чал кру­тить боль­шое то­чиль­ное ко­ле­со, что­бы впер­вые са­мо­сто­я­тель­но под­пра­вить на­сто­я­щий плот­ниц­кий то­пор. Пер­вый луч сол­н­ца вы­све­тил ос­т­рие, взблес­нул от­ра­же­ни­ем по си­ним стек­лам в ок­нах но­вой из­бы, и Ти­мо­шин маль­чи­ше­ский го­лос гром­ко спро­сил: «А пра­виль­но у ме­ня, тя­тя, по­лу­чи­ло­ся?» Но на воп­рос из гул­кой из­бы ото­зва­лась жен­щи­на: «Хо­ро­шо на­во­ст­рил, от­сель вид­ко: стру­мент уме­ешь ла­дить и те­сать на­у­чишь­ся. Ско­ро при­вык­нешь, ста­нешь на­рав­не с от­цом плот­ни­чать да сто­ляр­ни­чать. — От­да­лен­ный этот жен­ский го­лос пе­ре­ме­нил­ся по­че­му-то и по­ка­зал­ся Ти­мо­фею по­хо­жим на его соб­ст­вен­ный. — Го­во­ри­ла те­бе ма­ма Вар­ва­ра, го­во­ри­ла-про­ро­чи­ла вся­че­ским ре­мес­лом вла­деть, как и по­до­ба­ет хо­зяй­ст­вен­но­му че­ло­ве­ку».

Те­перь уже не ко­лы­ха­лась, а бур­ли­ла то­роп­ли­вая мысль: «Что же это со мной? Не­у­же­ли ни к че­му нель­зя сго­дить­ся, не­у­же­ли за­всег­да на де­рев­не в на­хлеб­ни­ках чис­лить­ся? Ре­бе­нок и тот на­деж­ду лю­дям по­да­ет, что-де на­ста­нет по­ра, при­дет его че­ред свое де­ло ис­пол­нять. Не ре­бе­нок ведь сам-то, му­жик за­ко­ре­не­лый. Да, бы­вал и ди­тем; так же, как ту ре­бят­ню, что под го­ру нын­че бе­га­ет, за­кли­ка­ла мать по ве­че­рам до­мой».

— Ой, ма­ма! — вы­крик­нул Ти­мо­фей. — Ма­ма род­ная! Ма-моч­ка! — Он, сла­бея, опу­стил­ся на ко­ле­ни, ут­к­нул­-ся в мок­рую тра­ву тя­же­лой го­ло­вой и в горь­ком от­ча­я­нии за­ры­дал.

 

 

По­том на­сту­пил но­вый день, не­о­быч­ный, вол­ну­ю­щий. Опять по­ка­за­лось Ти­мо­фею, что каж­дый дом на не­го смот­рит. И ста­ло те­перь по­лу­чать­ся так: вся де­рев­ня зна­ет, где он, что де­ла­ет и как се­бя чув­ст­ву­ет... Сна­ча­ла до­яр­ки при­нес­ли три ко­сен­ки, ржа­вые, без де­ла ле­то про­сто­яв­шие. И эти ко­сы на­ла­дил. Кли­ныш­ки вбил, на­пал­ки ук­ре­пил, на­стро­ил по-хо­ро­ше­му. Жен­щи­ны, по­нят­но, бла­го­да­ри­ли: мол, кра­пи­ву не­чем бы­ло об­ко­сить, те­перь не рви ру­ка­ми. Хо­ро­шие-то ко­сы так и не при­нес­ли, — мо­жет, по­то­му, что се­но­кос на ис­хо­де был. Тра­вы, прав­да, мно­го на ок­ру­ге сто­яло, да жат­ва по­до­шла. Тут но­вые за­бо­ты-хло­по­ты. Сер­пы то­чил, да­же но­жи к жней­кам. Всё де­лал с по­ня­ти­ем, как на­до.

По­я­ви­лось ра­бо­ты — не пе­ре­ра­бо­тать. Воз­ле пя­ти­стен­ка вко­пал два стол­ба, что­бы пе­ре­ве­сить во­рот­ца ка­лит­ки. Ско­ло­тил ко­ну­ру для со­ба­ки — хо­ро­шее по­лу­чи­лось жилье, уют­но ста­ло Вер­но­му. Стой­ло у те­луш­ки в по­ря­док при­вел. В каж­дом де­ле на­хо­дил Ти­мо­фей уте­ше­ние и при­чи­ну для раз­го­во­ров с са­мим со­бой: чем слож­нее бы­ла ра­бо­та, тем боль­ше рас­суж­дал, — по­нят­но, на поль­зу. Не­объ­яс­ни­мый хо­лод, сто­яв­ший в гру­ди, как он по­ни­мал, под­та­и­вал день ото дня, вро­де бы ве­сен­нее вре­мя при­шло. Для не­го му­чи­тель­ность при­по­ми­на­ний все-та­ки бы­ла при­хо­дом вес­ны, та­кой вес­ны, ког­да осе­да­ют и ник­нут сне­га, тре­ска­ет­ся и шу­мит на ре­ках лед, — имен­но та­кой. Кто су­мел это за­ме­тить, по­чув­ст­во­вать, по­нять? В пер­вую оче­редь Ду­ня­ша... А дру­гие? Они ча­с­то об­ра­ща­лись с ним так, слов­но и не было ни­ка­ко­го не­ду­га. Это, как ни стран­но, то­же бла­го­при­ят­ст­во­ва­ло. Иног­да, уга­ды­вая снис­хо­ди­тель­ность лю­дей к се­бе, Ти­мо­фей со­мне­вал­ся в том, что ви­дел или слы­шал: мо­жет, по-преж­не­му, не на­я­ву, как во сне, об­ман­ное все, про­мель­к­нет и тут же за­бу­дет­ся, сколь­ко ни ста­рай­ся — не вспом­нить боль­ше. Но­вый день цеп­лял­ся с уз­нан­ным и пе­ре­жи­тым на­ка­ну­не. И с ре­бя­тиш­ка­ми у не­го на­ла­ди­лись от­но­ше­ния: без лиш­них слов ра­до­вал он их раз­ны­ми по­дел­ка­ми. Вот по сви­ст­ку вы­ре­зал. Ба­бы рас­сер­ча­ли толь­ко: ог­лу­ши­ли, мол, эти­ми сви­ст­ка­ми, ни в де­рев­не, ни в по­ле по­коя нет. Но­вые иг­руш­ки при­шлось при­ду­мы­вать. Вы­ре­зал из де­ре­ва фи­гур­ки: то пта­ху ка­кую — дят­ла, на­при­мер, или ос­т­ро­клю­вень­кую си­ни­цу, то ли­су, мед­ве­дя или дру­го­го зве­ря. По­дел­ки по­лу­ча­лись гру­бо­ва­тые, не­ук­лю­жие, слов­но то­по­ром те­сан­ные, но при­вле­ка­ли ре­бят­ню. И в том бы­ла для не­го ра­дость. Уви­дел Ти­мо­фея за не­серь­ез­ным за­ня­ти­ем Ар­се­ний За­бро­дин, по­шу­тил:

— Ру­ко­дель­ни­ча­ешь, зна­чит, без­дель­ни­ча­ешь. Тю­тель­ки-му­тель­ки пе­с­ту­ешь, а ба­ба на ра­бо­те из­ма­я­лась, по­чер­не­ла, как смерть. Хо­рош на­хлеб­ник на­шел­ся. — Он хи­хи­кал, по­пы­хи­вая па­пи­рос­ным ды­мом, и, фор­си­сто за­ло­мив ко­зы­рек се­рой кеп­ки-вось­ми­клин­ки, толь­ко что куп­лен­ной в рай­ма­ге, хо­дил вок­руг Ти­мо­фея и так ехид­но подъ­едал, что не­у­ве­рен­но­го ма­с­те­ра за­де­ло за жи­вое.

Ти­мо­фей встал, от­рях­нул с ко­лен струж­ки, ни­че­го не ска­зал, не же­лая раз­го­ва­ри­вать. По­топ­тал­ся на ме­с­те, по­шел до­мой, что­бы из­ба­вить­ся от на­зой­ли­во­го го­во­ру­на. Ар­се­ний до­гнал его на крыль­це:

— Ишь ка­кой сто­по­ри­стый со­сед, уж боль­но ты стал за­нос­чи­вый. Я ж по­шу­тил. Спья­ну че­го не сбол­т­нешь. По­тре­бил се­год­ня ма­нень­ко. Ра­бо­тен­ка у ме­ня по­зво­ли­тель­ная. — Он ма­лень­ки­ми юр­ки­ми гла­за­ми не­от­ступ­но сле­дил за на­стро­е­ни­ем Ти­мо­фея. — Не сглот­нешь ча­роч­ку? Тут име­ет­ся при се­бе.

— Опос­ля. По­о­бе­дать на­до.

— Вот и да­вай для ап­пе­ти­ту. По­тол­ку­ем, вре­меч­ко и про­ле­тит. Ску­чен день до ве­че­ра, ко­ли де­лать не­че­го.

— Де­ла-то мно­го, хоть от­бав­ляй. — Ти­мо­фей ед­ва шаг­нул за по­рог и сел у две­ри на стул, слов­но на­мек­нул тем са­мым, что го­с­тю про­хо­дить не­за­чем.

— Я го­во­рю, ра­бо­ты по уши, всей не при­ло­мать. Мож­но от­лы­нить — ты и от­лы­ни­вай, раз ин­ва­ли­дом обоз­на­чи­ли. — Ар­се­ний рас­по­ло­жил­ся на по­ро­ге: с од­ной сто­ро­ны — ки­сет, с дру­гой — ке­поч­ка. — Ах ты, как при­ят­но в хо­ло­доч­ке, — от­ме­тил он свое удо­воль­ст­вие и про­дол­жал: — Толь­ко дай­ся тут, на­ва­лят, что язык вы­су­нешь. Пред­се­да­тель при­гля­ды­ва­ет­ся к те­бе: еже­ли, го­во­рит, по куз­неч­но­му не со­об­ра­жа­ет, по­ка хоть в па­с­ту­хи на­до оп­ре­де­лять, че­го, мол, та­кой му­жик про­хлаж­да­ет­ся у ба­бы на иж­ди­ве­нии. В па­с­ту­хи мож­но, со­гла­шай­ся, те­бе не все рав­но, где от­ле­жи­вать­ся. Вер­но го­во­рю?

Ти­мо­фей от­мал­чи­вал­ся, но ду­мал, что вро­де бы и стыд­но до­ма око­ла­чи­вать­ся, по­жа­луй, и стал бы ско­ти­ну па­с­ти, не ве­ли­ка хит­ро­сть, хо­ро­шо бы до­ве­ри­ли, в вы­го­не-то мож­но по за­у­гол­кам и тра­вы для те­луш­ки на зи­му на­ко­сить.

Поз­д­ним ве­че­ром уже в по­сте­ли, меч­та­тель­но за­ло­жив ру­ки под го­ло­ву, вдруг за­го­во­рил о ско­ти­не, гу­ля­ю­щей на па­с­т­би­ще без при­смот­ра, упо­мя­нул о вол­ках, ко­то­рые на­ча­ли воль­ни­чать в ок­ру­ге, а к осе­ни со­всем раз­ба­лу­ют­ся, мо­гут не толь­ко ко­зу или яг­нен­ка за­драть, и те­луш­ку, ес­ли по­па­дет­ся вда­ли от жилья. Опять по­ра­до­вал Ду­ня­шу его рас­су­ди­тель­ный раз­го­вор, и по­ду­ма­ла она, что-де па­с­ту­ше­ст­во — служ­ба не та­кая уж и тя­же­лая суп­ро­тив ра­бо­ты на по­ле, хло­пот­ная, ко­неч­но, да не­тя­же­лая. Ведь вот жат­ва под­ка­ти­ла, на­гря­ну­ла, то­го гля­ди, уса­дят Ти­мо­фея на ко­сил­ку, на­чнет его тря­сти, ко­ло­тить в пы­ли да в гро­хо­те, а то ко­ни де­рнут и сва­лят под ко­ле­са, да и под нож уго­дить мо­жет. Бес­пре­стан­ная тре­во­га за му­жа вы­зы­ва­ла в ее во­об­ра­же­нии страш­ные кар­ти­ны, и вздра­ги­ва­ла и хо­ло­де­ла она от ужа­са. «Нет, ни­ку­да от до­ма не от­пу­щу. Пу­с­кай че­шут язы­ка­ми; что хо­тят, то и го­во­рят». Кто, кро­ме же­ны, обе­ре­жет стра­да­ю­ще­го Ти­мо­шу? По­сте­пен­но ус­по­ка­и­ва­ясь, пред­став­ля­ла его при­леж­ным и лов­ким в ка­ком-ни­будь де­ле, вспом­нил­ся он до­во­ен­ным справ­ным в кре­сть­ян­ской ра­бо­те му­жи­ком. И ко­ле­ба­лась Ев­до­кия в сво­их на­ме­ре­ни­ях: мо­жет, и не на­до от все­го-то обе­ре­гать, де­ти ма­лые и те сно­пы вя­зать на­у­чи­лись, ко­ней и бы­ков за­пря­га­ют; вишь, сто­ляр­ное ре­мес­ло аук­ну­лось, стуль­чи­ки сде­лал — лю­бо по­гля­деть, в тру­де для не­го об­лег­че­ние и ра­дость. Но не хо­те­лось ей пу­с­кать му­жа на гро­хот­ную, пыль­ную ра­бо­ту. И па­с­ту­ше­ст­во для му­жи­ка те­перь ос­кор­би­тель­но, по­всю­ду скот па­сут то ста­ру­шон­ки, то ре­бя­тиш­ки. В Зо­ря­не и ре­бят­ни по воз­ра­сту под­хо­дя­щей не по­до­спе­ло. Вить­ка все при от­це в по­мощ­ни­ках. Ста­ру­ха Дарья за­не­мог­ла, ос­та­ви­ла ста­да на про­из­вол судь­бы. А Мат­ре­на не бе­рет­ся, но­ги, го­во­рит, не хо­дят. Мож­но бы Ти­ме по­про­бо­вать, авось и слю­бит­ся. Пер­вое вре­мя с под­мо­гой да с ог­ляд­кой, пусть на д­ень-два ее са­му на­зна­ча­ют, а там вид­но бу­дет. Уж боль­но Хро­бо­стов на­пи­ра­ет и пред­се­да­тель про­сит, ре­шил на не­ко­то­рое вре­мя Сте­па­ни­ду Клоч­ко­ву, воз­чи­цу мо­ло­ка, при­кре­пить на под­мо­гу, буд­то бы обе­ща­лась та осе­редь дня про­ве­ды­вать. Пу­с­кай идет Ти­мо­ша в па­с­ту­хи, а то не на жней­ку, так к мо­ло­тил­ке при­ста­вят сно­пы по­да­вать, ху­же то­го, при­дет­ся ему в при­во­де бы­ков го­нять, вот и кру­жись це­лый день, со­всем го­ло­ву до­ве­дет, а в вы­го­не ти­хо и воль­но; как се­бе лю­бо, так и про­ха­жи­вай­ся. Ко­неч­но, рань­ше бы Ти­мо­ша взвил­ся: «Ру­ки мои для че­го, ре­мес­ло вся­кое для че­го у от­ца пе­ре­ни­мал?!» Те­перь не гор­дит­ся так, чув­ст­ву­ет, знать, свою сла­бость, не пра­вит сам со­бой как хо­чет­ся...

 

 

Гла­ва две­над­ца­тая

 

 

 

1

 

— Кра­ля, оч­нись! — опять ла­донь на пле­че. И зна­ко­мый го­лос.

Под­ни­мать­ся на­до — ры­же­ва­тый сер­жант вто­рой раз тре­бу­ет. Для то­го что­бы хва­ти­ло си­лы на подъ­ем, Ва­си­лий рас­кач­нул­ся и, де­рнув ру­ки впе­ред, слов­но вы­та­щил се­бя из ямы, но, рас­прям­ля­ясь, про­мы­чал от бо­ли в ко­лен­ках.

— Мол­чи. Ни зву­ка. И не ог­ля­ды­вай­ся. Не уз­на­вай ме­ня, — при­ка­зы­ва­ет сер­жант.

До­ве­рять­ся ли ему? Что он со­би­ра­ет­ся де­лать? Ку­да по­ве­дет? Вот ляз­г­нул за­твор ав­то­ма­та. Раз­ве есть вы­бор? Раз­ве мо­жет быть ина­че: ве­лят — иди.

Спо­ты­ка­ясь, по­па­дая рас­топ­тан­ной обув­кой в пе­репле­тенья кор­ней, слов­но в пет­ли на зай­ца, Ва­си­лий шел. Ру­ки за спи­ной, опу­щен­ная го­ло­ва мо­та­ет­ся на длин­ной шее. Вдоль ба­ра­ка, ми­мо од­ной вы­шки, ми­мо дру­гой.

— Ку­да ты его, гу­са­ка это­го? — кри­чат свер­ху.

— Плот­ни­чать, — от­ве­ча­ет Но­с­ков.

— Пни под зад — бы­с­т­рей по­бе­жит! — со­ве­ту­ют.

— Бы­с­т­рей-то сам не мо­гу. Ки­ла ме­ша­ет, — объ­яс­нил­ся иду­щий сза­ди. По хрип­ло­ва­то­му го­ло­су мож­но по­нять: не­здо­ро­вит­ся му­жи­ку.

Впе­ре­ди кто-то хло­па­ет до­ска­ми, под­ки­ды­вая их бли­же к за­бо­ру. Се­рый со­гбен­ный че­ло­век — нет у не­го ли­ца, име­ни. Ва­си­лий ни­ко­го не зна­ет из даль­не­го ба­ра­ка. Этот — от­ту­да, из мо­ло­деж­но­го.

— Иди. Не бой­ся.

Под вы­шкой злоб­но ла­ет ов­чар­ка.

— Не тро­нет она. Не на те­бя — на ме­ня ла­ет. На ши­нель мою лох­ма­тую.

В рас­пад­ке, от­ку­да по но­чам под­ают ос­ве­ще­ние, ур­к­нул и за­хло­пал ло­ко­мо­биль.

Но­с­ков слов­но бы об­ра­до­вал­ся ма­шин­но­му ло­по­танью — бы­с­т­ро за­го­во­рил под шу­мок:

— Спро­сить хо­чу. От­ца-то у те­бя не Ти­мо­фе­ем ли звать?

Ва­си­лий спот­к­нул­ся и, вста­вая, хо­тел ог­ля­нуть­ся, в воп­ро­си­тель­ном взгля­де не­до­у­ме­ние вы­ра­зить: как же, от­ку­да это из­ве­ст­но, ког­да ни­ка­ких тол­ко­вых до­ку­ментов нет, в тех, что пи­са­ны на до­зна­нии по­след­ний раз, ка­жет­ся, на­зы­вал­ся Сте­па­но­вым Ива­ном Ва­силь­е­ви­чем.

— На от­ца боль­но по­хо­жий. Куз­нец он, лич­ность при­мет­ная... Иди, брат, по­ва­ро­вей. Иди, али ос­та­но­вись по нуж­де. При­се­дай ту­то­ва за вы­ски­рем-то, раз ве­лю.

Бы­ва­ло не раз: на пе­ре­хо­дах ча­с­то са­ди­лись на кор­точ­ки, что­бы пе­ре­дох­нуть. Это мож­но. Это про­сти­тель­но — про­во­жа­тые тер­пе­ли. А этот сам при­ка­зы­ва­ет. Что у не­го на уме-то? Про от­ца спро­сил.

— На уча­сток в Бу­тыр­ки при­гла­ша­ли са­ни око­вы­вать. Ле­дян­ка там на­чи­на­лась. Лес вы­во­зить. Вот мы и ви­де­лись. Да-а... Не­даль­ний ведь я. А вишь ку­да по­пал. Служ­ба. Ты... это са­мое... не при­зна­вай ме­ня, еже­ли что... Я по­бе­ре­гу те­бя. Али не так, али обоз­нал­ся по ху­до­бе твоей?.. Ты си­ди, си­ди. Ко­жиль­ся, крях­ти на вся­кий слу­чай... Во-во. — Но­с­ков при­то­пы­вал тя­же­лы­ми са­по­га­ми, звуч­но шле­па­ли мок­рые по­лы ши­не­ли по го­ле­ни­щам. — На­пи­сать бы до­мой-то. А нель­зя. Сам та­кой бы ока­зал­ся, еже­ли не служ­ба. За­хо­чешь жить — на­до вер­теть­ся. Пись­ма нель­зя. От­сю­да толь­ко с вол­ком по­сы­лать, а бо­ле ни­кто не до­ста­вит.

Ва­си­лий крях­тел и мы­чал.

— Тер­пи по­ка. Уж ско­ро те­перь. Го­во­рят, рас­фор­ми­ров­ка по но­вым ме­с­там бу­дет. Мол­чишь? И прав­да, не­мой? Не­ту мол­вы-то, а? Кра-ля... Зем­ля­чок бе­до­вый. Мо­жет, и слы­шишь пло­хо? Ты гла­за­ми, гла­за­ми ка­жи, еже­ли по­ни­ма­ешь...

Ва­си­лий со­глас­но кив­нул.

— Ну, те­перь даль­ше... Плот­ни­чать-то по­лег­че бу­дет. До­ски при­ко­ла­чи­вать. Стук-по­стук, там и об­тол­ку­ем­ся... Мо­вы нет — ни­че­го.

Объ­я­вил­ся зем­ляк — на­сто­я­щий или под­сад­ной? — не ра­зо­брать по­на­ча­лу. Пу­с­кай доль­ше го­во­рит, пу­с­кай ме­с­та на­по­ми­на­ет. Нын­че ве­рить ни­ко­му нель­зя: всю­ду вра­ги. Мо­жет, пы­та­ет, что­бы рас­ко­лоть и на том вы­слу­жить­ся, как дру­гие де­ла­ют.

Но ведь обе­щал по­мощь — и вот вро­де бы об­лег­че­ние. Из­бав­лен от тач­ки. Мо­жет, хоть на­тер­тую ве­рев­кой шею свою спа­сти уда­ст­ся, не на­прочь еще пе­ре­пи­ли­ло. Плот­ни­чать, ко­неч­но, лег­че. До­ски по­силь­ные, мо­ло­ток по­слуш­ный. Тут нет об­ще­го по­то­ка, тут из об­щей це­пи не вы­па­дешь, при­кла­дом не по­мо­гут рас­пря­мить хре­бет. И кор­меж­ка до­пол­ни­тель­ная: то кар­то­фель су­ше­ный, то ко­че­рыж­ка, то ку­сок на­сто­я­ще­го хле­ба из кар­ма­на у Но­с­ко­ва вы­па­дет. Упа­ло — под­би­рай. Да­ют — бе­ри, бьют — по­лзи, по­то­му что бе­жать уже не мо­жешь, и бе­жать не­ку­да. Мол­чать ве­ле­но — мол­чи. Не­труд­но мол­чать, ког­да ска­зать не­че­го и го­во­рить не с кем. Ог­ля­ды­вать­ся нель­зя — не ог­ля­ды­вай­ся. Фо­то­гра­фию ка­жут — глянь ис­ко­са не­на­ро­ком и де­лай вид, что ни­че­го не раз­гля­дел. На фо­то­гра­фии той — он са­мый, Но­с­ков, до­во­ен­ный, в ко­со­во­рот­ке. Дев­чон­ки ма­лые — око­ло него.

— Же­на в боль­ни­це бы­ла, с чет­вер­тым. Сы­на жда­ли. По­е­ха­ли на стан­цию Марь­и­но, мать на­ве­стить, брат­ца по­ви­дать. И на­до­уми­лись снять­ся. Ета вот — стар­шая — Олень­ка. Ря­дом — Та­ню­ня, се­с­т­ры ее так зва­ли. А та — мень­шая, Ан­нуш­ка... Вот ви­дишь, как оно. Де­тки не зна­ют, где их­ний отец под по­ле­вой поч­той скры­ва­ет­ся, и про служ­бу свою пи­сать нель­зя, ни­че­го не ска­жешь да­же на­ме­ка­ми. В от­пу­ске по ра­ненью по­бы­вал в со­рок треть­ем и с тех пор... Из Гер­ма­нии со­про­вож­дал, те­перь вот здесь. Ско­ро опять со­про­вож­дать по но­вым эта­пам. Там, го­во­рят, не са­мый се­вер, там-то лег­че бу­дет... А ты не ог­ля­ды­вай­ся, ми­лок. Вишь, от­ту­да свер­ху по­гля­ды­ва­ют сто­рож­ко. Ты знай ко­ло­ти мо­ло­точ­ком — по­шум­ли­вай ра­бот­но. Я те­бе всё об­тол­кую. Так-то без­оши­боч­ней бу­дет. Мо­жет, и ок­ле­ма­ем­ся. Мо­жет, на дру­гой этап уго­дим.

Так и раз­уз­на­лись по­сте­пен­но, мол­ча со­гласье свое по­ни­мать ста­ли. Все-та­ки зем­ля­ки, с од­но­го по­бе­режья: один с вер­хо­вья, дру­гой — с ни­зовья. Та­вол­гой ре­ка-то на­зы­ва­ет­ся...

 

2

 

Рань­ше Ан­д­рей Зай­цев не знал осо­бен­ной жиз­ни в лес­ном по­се­ле­нии Бу­тыр­ки — не бы­ло ин­те­ре­са, и дру­гие де­ре­вен­ские ре­дко го­ва­ри­ва­ли про ле­со­за­го­тов­ки. За го­ды вой­ны стал по­се­лок са­мым шум­ным и при­тя­га­тель­ным ме­с­том: по­на­вез­ли, по­на­гна­ли со всех сто­рон раз­ный люд; каж­дую зи­му вер­бо­ван­ные по­яв­ля­лись, кол­хоз­ни­ки ме­с­т­ной ок­ру­ги по мо­би­ли­за­ции при­бы­ва­ли в ра­бо­ту, по­на­ча­лу при­вле­ка­е­мые про­до­воль­ст­вен­ным пай­ком и воз­мож­но­стью за­и­меть по от­ре­зу сит­чи­ка или са­ти­на. По­сле ве­сен­не­го па­вод­ка по­се­лок слов­но бы сжи­мал­ся, вы­пих­нув мно­го­людье к дру­гим за­бо­там: вер­бо­ван­ные воз­вра­ща­лись до­мой отс­т­ра­и­вать по­ру­шен­ное фрон­та­ми; кол­хоз­ни­ки из лес­ной стра­ды пе­ре­хо­ди­ли в де­ре­вен­скую; вы­се­лен­цы по­па­да­ли под ко­ман­до­ва­ние сплав­ной кон­то­ры: тре­бо­ва­лось со­про­вож­дать мо­лев­кой дре­ве­си­ну до Вол­ги. За­ти­ха­ло по­се­ле­ние в бы­лой глу­хо­ма­ни на бе­ре­гу Та­вол­ги. «Ста­ро­жи­лы»-пе­ре­до­ви­ки в ос­нов­ном ос­та­ва­лись про­дол­жать свое де­ло в ле­су, ла­дить соб­ст­вен­ное хо­зяй­ст­во. Не­ко­то­рые из них уже име­ли здесь свои до­ма, ого­ро­ды, се­но­ко­сы, ско­ти­ну. А при­шлые и на­прав­лен­ные на ра­бо­ту по­сле уче­бы жи­ли в ба­ра­ках, су­ще­ст­во­ва­ли ско­пом в ожи­да­нии осе­ни.

Ког­да вре­мен­щи­ки по-ве­сен­не­му за­су­е­ти­лись, по­па­дая в иное те­че­ние жиз­ни на пе­ри­од ле­со­спла­ва, они и са­ми бы­ли по­хо­жи на стай­ки бре­вен, под­вла­ст­ные по­лой во­де, — на «мо­лев­ку». Пет­ру­ха Раз­ма­ха­ев за­зы­вал Ан­д­рея:

— Пи­ши за­яв­ле­ние ди­рек­то­ру, авось от­пу­стит. До Юрь­ев­ца прой­дем. Ве­се­ло бу­дет, по­ку­тим от­мен­но.

По­ку­тить, ко­неч­но, не хо­те­лось — не бы­ло при­выч­ки, а пу­те­ше­ст­вие по бе­ре­гам Та­вол­ги и Ун­жи до са­мой Вол­ги все-та­ки при­вле­ка­ло: мож­но бы... Но Олень­ка здесь. Уча­сток Вал­ко­ва не рас­фор­ми­ро­ва­ли, бу­дет ра­бо­тать по-преж­не­му. И в де­рев­не мно­го за­бот — ба­буш­ке Мат­ре­не, Ти­мо­фею на­до по­мо­гать.

Ле­во­нов­на его то­же от­го­ва­ри­ва­ла:

— Не взду­май втя­пы­вать­ся в ли­хой путь. Мо­лод еще в та­кую сти­хию се­бя ки­дать. Пьян­ка, скан­да­лы до убий­ст­ва — вся­кое бы­ва­ет в ни­зовь­ях. Не все от­ту­да, смот­ри, воз­вра­ща­ют­ся.

А Пет­ру­ха го­во­рил про ве­селье. Ве­рить ли за­бот­ли­вой Ле­во­нов­не? Ста­рые всег­да чем-ни­будь пу­га­ют, удер­жи­вая мо­ло­дых от даль­них до­рог. Ба­буш­ка Мат­ре­на так же... Толь­ко за­ик­нись — на­де­ла­ешь хло­пот, на­слу­ша­ешь­ся при­чи­та­ний. Вот и по­лу­ча­ет­ся: те­бе ве­селье, а дру­гим пе­чаль да за­бо­ту. И то по­ду­мать: от сво­их с чу­жи­ми пой­дешь. За­чем?

Так он и ре­шил: по вес­не-то и ску­чать не­ког­да, не в ба­ра­ке воз­ле око­шеч­ка си­деть. Не за­ма­ни­ло пу­те­ше­ст­вие — вот и лад­но, тут в по­сел­ке при­вык, и в Зо­ря­не при­вле­ка­тель­нее жизнь по­шла. На то и ле­то, что­бы воль­нее се­бя чув­ст­во­вать.

Вик­тор Ва­силь­е­вич Вал­ков то­же пре­до­сте­рег:

— На сплав зо­вут — не хо­ди, по­сы­лать бу­дут — от­ка­зы­вай­ся. Не­че­го из од­но­го де­ла в дру­гое де­ргать, толь­ко еще на­чи­на­ешь, ос­во­ить­ся не ус­пел. Воз­ле своей де­рев­ни де­ржись. Я пред­ви­дел эту бу­зу — по­го­во­рил с на­чаль­ни­ком Со­ловь­е­вым, что­бы не вклю­чал в спи­ски по спла­ву. По­слу­шал­ся, ви­дать, по­и­мел в ви­ду прось­бу ма­с­те­ра. Как же, нам ра­бо­ту бри­гад и ле­том обес­пе­чи­вать.

Вско­ре они втро­ем — Вик­тор Ва­силь­е­вич, Олень­ка и Ан­д­рей — на­ду­ма­ли по­мо­гать Ле­во­нов­не на ве­сен­ней ого­род­ной по­сад­ке. Сна­ча­ла вско­па­ли гряд­ки под ово­щи в па­ли­сад­ни­ке, об­не­сен­ном низ­ким ре­еч­ным за­бор­чи­ком. За­тем пе­ре­шли на кар­то­фель­ник, расположен­ный не­по­да­ле­ку от ре­ки. Тут на бе­ре­гу по­сле друж­ной ра­бо­ты и от­ды­ха­ли и обе­да­ли. День сто­ял по­го­ди­стый, без­вет­рен­ный, теп­лый. Уте­ши­тель­но ще­бе­та­ли на раз­ные го­ло­са бес­ко­неч­но сча­ст­ли­вые пта­хи, где-то вы­зва­ни­вал свою пес­ню не­ви­ди­мый жа­во­ро­нок. От при­ят­ной ра­бо­ты и не­объ­яс­ни­мо при­ят­но­го вол­не­ния ды­ша­лось как-то по-осо­бо­му. И раз­го­во­ры ра­зо­мле­лы­ми го­ло­са­ми тек­ли плав­но, слов­но под­стра­и­ва­лись под птичьи тре­ли. Еще не­ сбе­жав­шая лес­ная во­да вспле­ски­ва­лась под ку­с­та­ми, буд­то там ре­зви­лись окунь­ки.

Ле­во­нов­на, ка­за­лось, по­мо­ло­де­ла: вы­ли­няв­шая вя­заная коф­та сре­ди на­би­ра­ю­щей си­лу зе­ле­ни вы­гля­де­ла све­жо, ак­ку­рат­но по­вя­зан­ная ко­сын­ка своей го­лу­бизной скра­ды­ва­ла се­ди­ну во­лос, а в гла­зах от­ра­жа­лось чи­с­тое не­бо. Бы­ва­ют та­кие ми­ну­ты, ког­да мно­го по­ви­давший, пе­ре­жив­ший че­ло­век в об­ще­нии с людь­ми как бы рас­цве­та­ет, на­хо­дит для се­бя но­вые ра­до­сти, чув­ст­ву­ет какое-то облегчение и за­бы­ва­ет о всех не­взго­дах, оби­дах, печа­лях.

Ан­д­рей и Олень­ка пе­ре­гля­ды­ва­лись, по­ни­мая друг дру­га в при­ча­ст­но­сти к хо­ро­ше­му на­стро­е­нию Ле­во­нов­ны. Вик­тор Ва­силь­е­вич то­же об­рел хо­ро­шее рас­по­ло­же­ние ду­ха, пы­тал­ся шу­тить:

— Сколь­ко тру­до­дней-то на­пи­шешь се­год­ня, Ле­во­нов­на?

— Не оби­жу, на­став­лю «па­ло­чек». Ра­бо­тайте — при рас­че­те спа­си­бо ска­жу. — Она еще и не оп­ре­де­ли­лась, как от­ве­тить на шут­ку.

— За «па­лоч­ки» ра­бо­тать мы не при­уче­ны. Не кол­хоз­но-де­ре­вен­ско­го, а дво­рян­ско­го про­ис­хож­де­ния мы, — про­дол­жал не­о­бя­за­тель­ный раз­го­вор чем-то оза­бо­чен­ный Вал­ков. Ска­зал еще не­сколь­ко не­зна­чи­тель­ных «по­сто­рон­них» фраз и на­пря­мую спро­сил: — Ко­ман­ди­ро­ван­ный этот, что из Ко­с­т­ро­мы, о чем те­бя ве­чор, Ан­на Ле­во­нов­на, пы­тал, взяв­ши до­про­сы с ме­ня?

— Ой, не пе­ре­ска­жешь. Буд­то бег­лых ка­ких ищет. Од­на у вол­ка пес­ня: вы­знает, где бы хо­ро­ше­го ба­раш­ка за­драть. — Она рез­ко мах­ну­ла пуч­ком су­хой тра­вы, слов­но от­шуг­ну­ла ко­го. — Не пер­вый раз при­ез­жа­ет — буд­то по од­ним де­лам, а ис­пол­ня­ет дру­гие, тай­но-ка­вер­з­-ные. Ма­ло им над­зи­ра­те­лей из рай­о­на, са­ми еще кон­т­ро­ли­ро­вать ез­дят. Про те­бя, Ва­силь­е­вич, толь­ко и спро­сил: не от­лу­ча­ешь­ся ли? Ку­да еще те­бе, оди­но­ко­му, от­лу­чать­ся... Так и ска­за­ла. — Опять мах­ну­ла в сто­ро­ну пуч­ком бе­ле­сой про­шло­год­ней тра­вы. — Ар­се­ний зо­рян­ский к не­му с до­кла­дом при­бе­гал, че­рез окош­ко вы­сту­кал на ули­цу для важ­но­го раз­го­во­ра — я по сту­ку это­му до­га­да­лась. Оба уш­ли в тем­но­ту. Ут­ром толь­ко и за­я­вил­ся при­ез­жий, что­бы че­мо­дан­чик свой за­брать. Ра­но уехал на ка­те­ре.

Вал­ков о чем-то еще спра­ши­вал — Ан­на Ле­во­нов­на ти­хо от­ве­ча­ла, при этом из­ред­ка ози­ра­ясь по сто­ро­нам. Мо­ло­дые ра­бот­ни­ки, си­дев­шие на об­ры­ве над вол­ни­стой бы­с­т­рой во­дой, бы­ли за­ня­ты сво­и­ми ду­шев­ны­ми раз­го­во­ра­ми, в ко­то­рых ча­ще вы­ра­жа­ет­ся не то, что в словах, а то, что в чув­ст­вах.

— Ан­д­рю­ша, Оле­на, обе­дать иди­те, — по­зва­ла Ле­во­нов­на. — Под­кре­пим­ся да и за­вер­шать бу­дем по­сад­ку. — Она вы­кла­ды­ва­ла из кор­зи­ны кое-ка­кую стряп­ню, а раз­го­вор свой не пре­кра­ща­ла: — Вот ра­бот­ни­ков бог по­слал. Не оси­лить бы од­ной-то нын­че. В спи­ну всту­па­ет, пло­хая ко­паль­щи­ца ста­ла. А бы­ва­ло, с Де­мидом на­ рав­ных. Пер­вы­ми ху­тор на­чи­на­ли. По­ля­ну раз­ру­би­ли, пень­ки вы­кор­че­ва­ли, ко­ренья по­выб­ра­ли на двад­ца­ти со­тках да ози­мую рожь и по­се­я­ли. Хоро­шая ржи­ца к сле­ду­ю­щей осе­ни на­бра­лась... Толь­ко раз­жи­лись как сле­ду­ет на этом вот ме­с­те — ста­ли в кол­хо­зы сго­нять. Мой упи­рал­ся... Ну и по­дер­га­ли, быва­ло, не да­ва­ли по­коя. Пе­ред вой­ной толь­ко от­сту­пи­лись.

Ког­да по­до­шли Ан­д­рей с Але­ной, она об­ра­до­ва- лась:

— Ай, хо­ро­шо! Са­ди­те­ся со­глас­ней в кру­жок.

 

 

3

 

Ско­ти­ну вы­го­ня­ли чуть свет, буд­то всем хо­те­лось по­ско­рее ос­во­бо­дить­ся от за­бот о на­до­ед­ли­вых ко­зах, бле­ю­щих яг­ня­тах, не­ра­сто­роп­ных ко­ро­вах. Кол­хоз­ные до­яр­ки по­кри­ки­ва­ли на ко­ров и те­лят, сон­но по­тя­ги­ва­ю­щих­ся в ши­ро­ко рас­пах­ну­тых две­рях. Про­ныр­ли­вые ко­зы уже всту­па­ли в вы­гон и шу­ро­ва­ли там, пы­та­ясь до­стать вер­х­ние вет­ки об­шмы­ган­ных ку­с­тов, а ко­ро­вы еще тя­ну­лись в про­ул­ке, при­ти­ра­лись к за­бо­рам, что­бы длин­ны­ми язы­ка­ми до­ста­вать с дру­гой сто­ро­ны соч­ную ого­род­ную тра­ву, ов­цы су­е­ти­лись у них под но­га­ми, а не­ко­то­рые те­ля­та ус­пе­ва­ли в это вре­мя при­пасть на пе­ре­дние ко­ле­ни и про­ве­рить, не ос­та­лось ли в со­сках мо­ло­ка, но го­ло­дные ма­те­ри сер­ди­то от­тал­ки­ва­ли их, да­же фу­ка­ли и гро­зи­ли ро­га­ми. Жен­щи­ны, со­брав­ши­е­ся на ра­бо­ту, и тут ус­пе­ва­ли под­то­ро­пить, на­зы­вая ко­ров по име­нам, стро­го при­кри­ки­ва­ли, осо­бен­но сер­ча­ли они на ры­жую Ко­мо­ле­ну, об­зы­ва­ли ее бар­жой не­на­сыт­ной. Ев­до­кия при­сты­ди­ла шум­ли­вых баб:

— Ра­зо­ра­лись боль­но! Как ого­ро­ды па­хать, так Ко­мо­ле­нуш­ка, а как тут — об­жо­ра.

А они ей в от­вет:

— По­жа­ле­ла... Вид­но, есть за что. Век бы нам не па­хать на ней бо­ле. Ты му­жа сво­е­го жа­лей. Ве­чор уже в по­тем­ках из бе­рез­ня­ка вы­шуг­нул ша­тунью ко­мо­лую, хлеб­нет он с та­кой ско­ти­ной за­бо­ты. Жрать-то Ко­мо­лу­ха го­раз­да, на­сто­я­щая бар­жа, в зи­му пу­с­ти, так не на­па­сешь­ся кор­ма. Вер­но, вер­но Бом­би­ха го­во­рит. — Крик­ли­вая Гань­ка Ве­се­ло­ва — ма­с­тач­ка под­за­до­ри­вать; ра­до­стен, что ли, для нее са­мый зряш­ный шум, ве­се­лей на ду­ше де­ла­ет­ся? Мо­жет, так оно и есть: на­ску­чи­ло оди­но­че­ст­во, вот и да­вай орать с ут­ра по зорь­ке, что­бы за ре­ку, за лес эхо раз­бе­га­лось: жи­вы, де­скать, зо­рян­ские, жи­вы!

Ду­ня­ша вро­де бы по­ни­мать ее ста­ла, боль­ше в сер­д­цах не одер­ги­ва­ет:

— Ну че­го ты, Гань? Ну, есть из-за че­го вя­зать­ся да шу­меть? А ты уже тут как тут. Ой, Гань­ка, си­лу те­бе не­ку­да де­вать.

— Зна­ем, зна­ем ку­да, толь­ко не про­бол­та­ем­ся, — то­же без срыв­но­сти от­ве­ча­ет Гань­ка. — Про­во­жай, про­во­жай му­жи­ка-то в лес. Рас­ста­вань­е­цо да встре­ча — по­за­ви­ду­ешь.

Ти­мо­фей не слы­шал, что су­ме­ла от­ве­тить на это Ду­ня­ша, был за во­ро­та­ми и на­прав­лял ста­до вдоль ов­раж­ка, за ко­то­рым в ель­ни­ке, как он по­ни­мал, по­боль­ше со­хра­ни­лось тра­вы. За три дня па­с­ть­бы с под­мо­гой да под­сказ­ка­ми со­ри­ен­ти­ро­вал­ся в не­ве­ли­ком раз­долье, по за­ломи­н­кам в оль­хов­ни­ках и бе­рез­ня­ках, по за­те­сям в хвой­ни­ках оп­ре­де­лял на­прав­ле­ние про­го­нов и воз­вра­та к де­рев­не во вре­мя, ука­зан­ное сол­н­цем. Слож­нее бу­дет, го­во­ри­ла Ду­ня­ша, уз­на­вать час в пас­мур­ность, так и то вол­но­вать­ся не­че­го, ско­ти­на са­ма по­ни­ма­ет, ког­да ей до­мой на­до. Так что в это ут­ро уве­рен­но вхо­дил он в зна­ко­мый вы­гон, ша­гал важ­но, с до­сто­ин­ст­вом. Одет был по-по­ход­но­му: бе­ле­сые гим­на­стер­ка и га­ли­фе, про­сти­ран­ные в ще­ло­ке и про­ка­тан­ные валь­ком, ка­за­лись на­ряд­ной об­нов­кой, од­но пле­чо при­ят­но об­тя­ги­ва­ла «ба­ран­ка» ска­тан­ной ши­не­ли, на дру­гом ви­се­ла хол­що­вая сум­ка с едой, а кир­зо­вые об­шар­пан­ные са­по­ги, омы­тые ро­сой, бле­сте­ли, слов­но ла­ки­ров­ки, или уж, во вся­ком слу­чае, не ху­же, чем офи­цер­ские хро­ма­чи. Не хва­та­ло толь­ко длин­но­го па­с­тушь­е­го кну­та и бе­ре­стя­но­го рож­ка, ко­то­рый мож­но бы пих­нуть под те­се­моч­ный ре­мень, сла­бо опо­я­сы­ва­ю­щий ко­рот­ко­ва­тую гим­на­стерку.

Ско­ти­на оби­ва­ла ро­су с ре­дкой вы­со­кой мет­ли­цы, шу­мар­ка­ла по осо­ке и ку­с­тар­ни­кам, ос­тав­ляя гу­с­то-зе­ле­ную про­сле­ди­ну; ус­т­рем­ля­лась на дру­гую сто­ро­ну ов­раж­ка к из­люб­лен­но­му взгор­ку с ко­рот­кой плот­ной трав­кой, ме­с­та­ми уже вы­гло­дан­ной до кор­ней. Здесь, на теп­лом скло­не, нра­ви­лось на­чи­нать дол­гий день и са­мо­му Ти­мо­фею. Он ла­с­ко­во гля­дит на де­рев­ню, на свой дом, хо­ро­шо ви­ди­мый от­сю­да, на не­движ­ные че­ре­му­хи, по­хо­жие из­да­ли на ог­ром­ный рас­то­пор­щен­ный ве­ник. Ти­хая де­рев­ня ка­жет­ся еще при­вет­ли­вее, по­то­му что за спи­ной на­сто­ро­жен­но и влаж­но шу­мит гу­с­той та­ин­ст­вен­ный ель­ник, уг­луб­лять­ся в ко­то­рый не ве­ле­но. От род­но­го до­ма, со сво­его кры­леч­ка, лес, ок­ру­жа­ю­щий взгорье с дву­мя ря­да­ми изб, был по­хож на мо­гу­чий за­слон от вет­ров и ура­га­нов, от вся­че­ских на­па­стей, гроз­но гу­ля­ю­щих по ми­ру, а тут уже не вос­п­ри­ни­мал­ся как за­щи­та, хму­ро шу­мел за спи­ной, слов­но за­та­ил в дре­му­чих ча­щах ско­пи­ща зла в об­ли­ке лю­тых зве­рей, чер­ных во­ро­гов. Вот на­плы­вут клу­би­стые гроз­ные ту­чи, встрях­нут не­бе­са и зем­лю гро­мы­хань­ем, по­ско­лют мол­ни­я­ми де­ре­ва оди­но­кие, как ту бе­ре­зу по­сре­ди не­ве­ли­кой Зо­ря­ны, пол­ых­нет пла­ме­нем по кры­шам...

Жут­ко вдруг ста­ло Ти­мо­фею. С чего бы это? И не­бо не­за­мут­нен­ное, и сол­ныш­ко све­тит, при­пе­кает уже хо­ро­шо, вон теп­ло так и дро­жит над жел­той ни­вой, над по­ряд­ком ржа­ных сус­ло­нов, по­став­лен­ных жни­цей Лу­керьей. Низ­ко на­ги­ба­ет­ся жни­ца, слов­но кла­ня­ет­ся хле­бу, слов­но мо­лит­ся, бла­го­да­рит не­бо за уро­жай­ный год. Вро­де бы и не Лу­керья там, а кто-то дру­гой, но то­же зна­ко­мый, близ­кий — сер­д­це так и по­зва­лось. И по­слы­шал­ся го­лос, на­звав­ший Ти­мо­фея сы­ном. Этот го­лос вы­вел мо­ло­до­го Ти­мо­шу в боль­шую из­бу, уса­дил на ши­ро­кую скамью у ок­на, го­во­рил что-то ти­хо и ла­с­ко­во... По­том был дан сы­ну муж­ской на­каз: «Ис­пол­няй, что ве­ле­но, раз ма­терь те­бя про­сит. На то ее во­ля»... Вздыб­ли­вал­ся бе­лый конь пе­ред ок­на­ми свет­лой из­бы, кри­чал что-то бо­со­но­гий всад­ник в алой ат­лас­ной ру­ба­хе...

— Слышь-ко, ку­да гля­дишь? Ку­да гля­дишь, го­во­рю, — тор­мо­шил за ру­кав Ар­се­ний За­бро­дин. — Опять за­был­ся, что ли? Или по ба­бе за­то­ско­вал уже? Ско­ти­на враз­б­род, а он до­мой ме­тит.

Ти­мо­фей ла­донью об­гла­дил ли­цо, вздох­нул:

— Пло­хо спа­лось нон­че. По­го­да, на­вер­но, пе­ре­ме­нит­ся.

— Ты на­кар­ка­ешь. Дав­но ли по­ли­ва­ло по семь раз в день. — Ар­се­ний снял ке­поч­ку, по­че­сал за­ты­лок и ши­ро­ко зев­нул. — От­би­ло у нас лес­ни­че­ский по­кос, вто­рой раз нет охот­ки на­чи­нать, ког­да-то рас­ка­ча­ем­ся. Тут яго­ды по­шли. А, как хо­тят, — он мах­нул на свое на­чаль­ст­во. — Се­бя обес­пе­чил, три сто­га на­кру­тил уже, а где — не ска­жу, ты все рав­но не зна­ешь. Про­гу­ля­ю­ся сед­ни, кор­зин­ку взял и ружь­иш­ко. Ма­ли­на на­ли­лась, чер­ни­ца по­до­спе­ла. На­до под­гля­деть: бра­тель­ник из го­ро­ду на­ме­ре­ва­ет­ся на не­дель­ку, в лес, пи­шет, по­хо­дить охо­та. Ты бы то­же лу­кош­ко и кор­зи­ну брал.

— Мож­но бы, вот не сдо­га­дал­ся.

— Слу­шай, че­го до­брые лю­ди под­ска­зы­ва­ют. Рань­ше сам ко­ман­до­вал, те­перь де­лай, что под­ска­жут, в чем на­до­умят. Да­ле­ко в лес не за­би­вай­ся, вол­ки, го­во­рят, про­мыш­ля­ют. Раз­ве в ча­щу­ге уг­ля­дишь, как под­кра­дет­ся да яг­не­ноч­ка и ки­нет се­бе на спи­ну? Уво­ло­кет, а ты от­ду­вай­ся. Те­бе на шею по­ве­сят, на это ма­с­та­ки. Ты про­си за па­с­ть­бу осо­бую пла­ту, как вол­ьно­на­ем­ный па­с­ту­х.

— Пен­сию по­лу­чаю, че­го еще на­до, — от­ве­тил Ти­мо­фей на эти го­ря­чие со­ве­ты за­бот­ли­во­го со­се­да, все вре­мя чем-то не­до­воль­но­го.

— Пен­сия на­зна­че­на те­бе за то, что ты жи­вой, а за ра­бо­ту на­чис­лять по­ло­же­но. Фрон­то­ви­кам осо­бая пла­та дол­ж­на быть, по­сколь­ку они скрозь пек­ло про­шли. Я вот так воп­рос став­лю. Как явил­ся из гос­пи­та­ля — и ука­зал свои по­ряд­ки: так, мол, и так, во­е­ва­ли, здо­ровье свое уг­ро­би­ли, по­да­вай те­перь ра­бо­тен­ку по­лег­че, а пла­тить не за­бы­вай, нам жить на­до, про­во­е­ван­ные го­да на­вер­сты­вать, на­то­щак ху­до, смот­ри­те, на­вер­сты­вать.

Ка­кие-то не­яс­ные Ти­мо­фею оби­ды за­хле­сты­ва­ли Ар­се­ния, он ба­рах­тал­ся в них, очер­няя и от­тал­ки­вая от се­бя лю­дей. От­ку­да бы­ло знать Ти­мо­фею, что до сих пор не про­стил Ар­се­ний свою же­ну, ро­див­шую тут без не­го сы­на, что не да­ва­ло ему по­коя и кое-что из фронто­во­го про­шло­го. Со­весть Ар­се­ния еще не спа­ла, и по­э­то­му дав­нее ме­ша­ло ему спо­кой­но жить. Иногда мни­лось ему: вот рас­кро­ет­ся пе­ред Ти­мо­фе­ем, ко­торо­му всег­да за­ви­до­вал, в сво­их ду­шев­ных смяте­ни­ях, при­зна­ет­ся, так и по­лег­ча­ет, а Ти­мо­фей, навер­ня­ка все по­няв­ший тог­да, в тран­шее, про­стит, нико­му ниче­го не ста­нет от­кры­вать. Но, под­вы­пив, Арсе­ний пле­вал на про­сы­па­ю­щи­е­ся уг­ры­зе­ния, буд­то бы на­зло се­бе и дру­гим уте­шал­ся воз­мож­но­стью до­бывать бо­лее лег­кий ку­сок хле­ба, а то и ур­вать тай­ком, что близ­ко ле­жит. Он всег­да боль­ше ду­мал о се­бе, чем о дру­гих.

И в са­мое труд­ное вре­мя та­кие лю­ди без ца­ря в го­ло­ве, а с бож­ком соб­ст­вен­но­го бла­го­по­лу­чия на­хо­дят, с ка­ко­го краю по­ста­вить свою ха­ту. Иног­да ок­ру­жа­ю­щим, да­же близ­ким, да­же тем, кто по дол­гу служ­бы мог бы это ви­деть, ка­жет­ся: та­ко­го сла­бо­го че­ло­ве­ка и ви­нить не за что, не он-де ви­но­ват, а са­ма жизнь, ус­ло­вия та­кие, об­щий по­ря­док... Вся­кая тра­ва за­рож­да­ет­ся и рас­тет толь­ко там, где ей луч­ше, где она сво­и­ми цеп­ки­ми ко­реш­ка­ми мо­жет до­стать про­пи­та­ние в ме­ру по­треб­но­стей.

Не по­соб­ни­че­ст­во вра­гу, не на­ру­ше­ние во­ин­ской при­ся­ги и клят­вы, не яв­ное про­яв­ле­ние тру­со­сти ле­жит гре­хом на ду­ше Ар­се­ния, а не­лад­ная, как он счи­та­ет, ми­мо­лет­ная ду­ма о том, что вот спа­сет­ся, вы­рвет­ся из кро­меш­но­го ада, ухо­дя из тран­шеи: пусть, пусть по­гиб­нут, а он спа­сет­ся... Так бы­ло, так са­мо со­бой по­лу­чи­лось бы без его моль­бы, но вот Ти­мо­ша тог­да уга­дал его со­сто­я­ние, уло­вил, о чем ду­ма­ет зем­ля­чок, и не оз­ло­бил­ся, по­жа­лел: иди, го­во­рит, ни­кто дру­гой не дол­жен ид­ти, а ты, раз то­го хо­чет­ся... Се­реж­ку бы, Се­реж­ку чуть рань­ше по­слать-то, луч­ше бы он, мо­ло­дя­шеч­ка, уце­лел...

Со­мнень­ем, бо­яз­нью и ви­ной, в ко­то­рой на­до при­знать­ся, оп­ре­де­ля­лось от­но­ше­ние За­бро­ди­на к Ти­мо­фею. Ска­зать пря­мо, тер­петь, та­ить­ся, хо­дить по од­ной тро­пе с че­ло­ве­ком, пусть и даль­ше ви­дит те­бя на­сквозь? На что хва­тит сил?

Да не знал, не по­мнил все­го это­го Ти­мо­фей: не-

­до­у­ме­вал, ког­да Ар­се­ний у не­го спра­ши­вал: ска­жи, мол, что-ни­будь про на­ших ре­бят, ты же на се­бя ко­ман­ду тог­да взял. Взвод­ным был, а ро­ту при­шлось при­ни­мать.

Се­год­ня Ар­се­ний осо­бен­но го­ря­чил­ся, взъе­ро­шен­ный по ле­су хо­дил, злой.

— Не бра­нись, — про­сит Ти­мо­фей. — Мол­вил что не так — про­сти, ка­кой с ме­ня спрос.

Ар­се­ний рез­ко по­вер­нул­ся, со все­го ма­ху пнул под­вер­нув­ше­го­ся коз­лен­ка, тот аж от­ле­тел и жа­лоб­но вяк­нул. Ти­мо­фей ки­нул­ся к коз­лен­ку, по­мог ему встать на но­ги, по­гла­дил и вслед бы­с­т­ро уда­ля­ю­ще­му­ся Ар­се­нию ти­хо про­го­во­рил:

— Ты, Се­ня, жи­во­ти­ну за­зря не за­би­жай, не сры­вай зло на без­вин­ной, не­хо­ро­шо так-то.

За­бро­дин ухо­дил сер­ди­тым ши­ро­ким ша­гом, но все-та­ки из­да­ли ог­ля­нул­ся и, спот­к­нув­шись, чуть не упал, по­сле это­го еще тя­же­лее за­хро­мал. А с коз­лен­ком ни­че­го не слу­чи­лось, он бы­с­т­ро очу­хал­ся, из­ги­ба­ясь, сде­лал два рез­ких прыж­ка в сто­ро­ну, на­ко­со­ту­рил­ся пе­ред сво­им ро­вес­ни­ком, на­под­дал то­го ко­рот­ки­ми ту­пы­ми рож­ка­ми — вы­звал на се­бя, и под­ня­лись они друг пе­ред дру­гом на дыб­ки, взбры­ки­ва­ли пе­ре­дни­ми но­га­ми, лов­чась сши­бить­ся в ло­бо­вом уда­ре.

Раз­ня­ла коз­лят ста­рая длин­но­ро­гая ко­за, при­бли­зив­ша­я­ся шат­кой по­ход­кой — тя­же­лое, об­вис­лое вы­мя ка­ча­ло ее из сто­ро­ны в сто­ро­ну. Ну вот, на­ве­ла по­ря­док, по­ду­мал Ти­мо­фей, на­пря­жен­ным взгля­дом ог­ля­дел растя­нув­ше­е­ся по взлоб­ку ста­до и на­чал бы­ло счи­тать. Те­ля­та тут все на ви­ду, воз­ле не­ров­но­го ого­ро­да, за кото­рым гу­с­то зе­ле­не­ло кле­вер­ное по­ле, а ко­ро­вы ста­ра­тель­но вы­гла­ды­ва­ли отав­ку на скло­не — этих бы­ло не­мно­го, все­го пять с по­ло­ви­ной де­сят­ков, так что лег­ко со­счи­тать­, ху­же ус­ле­дить за овеч­ка­ми и за коза­ми: шарят­ся по ку­с­там, пе­ре­бе­га­ют то и де­ло — где же углядишь. Те­луш­ка-по­лу­тор­ни­ца, ра­дость Ду­ня­ши­на, и совсем спря­та­лась: не вид­но ни сре­ди те­лят, ни сре­ди ко­ров. По­не­во­ле за­бес­по­ко­ишь­ся, вспом­нишь про хищ­ни­ка.

Ти­мо­фей по­спеш­но пе­ре­брал­ся че­рез ов­раг, за­хлю­пал про­мо­чен­ны­ми са­по­га­ми в су­ет­ли­вой ходь­бе. «Кра­сав­ка, Кра­сав­ка», — по­звал, мет­нув­шись вдоль оль­хов­ни­ка, и еще раз по­вто­рил уже в дру­гую сто­ро­ну, к си­не­му ель­ни­ку по­шел. Эхо буд­то ткну­лось в хвой­ную сте­ну, раз­ле­те­лось по всем на­прав­ле­ни­ям. И ото­зва­лась те­лу­шеч­ка, толь­ко не­по­нят­но где. «Кра­са­вуш­ка, не­на-

г­ляд­нуш­ка!» — крик­нул Ти­мо­фей и опять при­слу­шал­ся, за­ме­рев на ме­с­те. Спо­кой­но про­мы­ча­ла в от­вет от­став­шая не­наг­ляд­нуш­ка. На­до же, воз­ле во­рот еще все торчит, слы­шит не­бось, что хо­зяй­ка не уш­ла из до­му, пой­ло для нее на­ла­жи­ва­ет, что­бы в печь по­ста­вить. Телуш­ка со­ва­ла го­ло­ву про­меж ре­дких жер­дей и, вы­тяги­вая мор­ду, мы­ча­ла так, слов­но вы­зы­ва­ла хо­зяй­ку на крыль­цо. И прав­да, по­я­ви­лась Ду­ня­ша с тя­же­лой де­ревян­ной бадьей, про­ул­ком при­шла к во­ро­там. Ког­да на­пи­лась Кра­сав­ка, шуг­ну­ла ее пру­тыш­ком к ста­ду, а та ос­та­но­ви­лась, ог­ля­ды­ва­ет­ся, слов­но ска­зать че­го хо­чет.

Каж­дое ут­ро вот так вы­зы­ва­ет к вы­го­ну, а хо­зяй­ке и лю­бо: при­ла­ска­ла ско­ти­ну на­пос­ле­док, ве­лит не ле­нить­ся, на­гу­ли­вать­ся хо­ро­шень­ко, не от­би­вать­ся от ста­да. За­од­но и Ти­мо­фею на­став­ле­ние да­ет, где па­с­ти, где от­дох­нуть луч­ше да в ка­ких ме­с­тах по­смот­реть, мож­но ли на­рвать тра­вы за из­го­родью, на лу­гах-то нель­зя. И вся­кий раз на­по­ми­на­ла, что на­до по­ча­ще сту­кол­кой ба­ра­ба­нить, ко­то­рую са­ма же сде­ла­ла из звон­кой бе­ре­зо­вой до­соч­ки, что­бы ко­ро­вы зна­ли по­ря­док и зве­ри по­ба­и­ва­лись.

По­сте­пен­но при­вы­кал Ти­мо­фей к па­с­ту­ше­ской служ­бе. По де­рев­не сту­кол­ку но­сил, слов­но пор­т­фель, а в вы­го­не на грудь ве­шал да вы­сту­ки­вал пля­ску с ко­рот­ки­ми пе­ре­ры­ва­ми. Ко­ро­вы там и тут бря­ка­ют бо­тал­ка­ми, ов­цы и ко­зы впе­рек­лик бле­ют, а Ти­мо­фей от­зы­ва­ет­ся им звон­ким дроб­ным пе­ре­сту­ком — та­кая паль­ба по ле­су раз­но­сит­ся, аж в де­рев­не слы­хать. И же­не спо­кой­нее ра­бо­та­лось на по­ле, без рас­кло­ну от вяз­ки сно­пов оп­ре­де­лять мог­ла: ба­ра­ба­нит Ти­мо­фей — зна­чит, все лад­но. Еще и по­э­то­му он не ле­нил­ся сту­чать. На­лов­чил­ся так вы­ба­ра­ба­ни­вать спе­ци­аль­ную му­зы­ку, ког­да скоти­ну на па­с­ть­бу вы­го­нять по­ра, на от­дых звать или до­мой — пе­ред са­мым за­хо­дом сол­н­ца, что все ста­до теперь ему по­слуш­но, по зо­ву вы­хо­дит из ни­зин и распад­ков, да­же ко­зы вы­бе­га­ют из бу­ре­лом­ни­ка, ес­ли на­чи­на­ет ба­ра­ба­нить.

Ког­да ско­ти­на, тер­пе­ли­во пе­ре­но­ся при­лип­чи­вость мел­ких се­рень­ких слеп­ней, от­ды­ха­ет на взгор­ке, Ти­мо­фей ус­т­ра­и­ва­ет­ся в те­не­чек под об­вис­лы­ми бе­ре­за­ми, что­бы по­о­бе­дать. Раз­вя­зы­ва­ет хол­що­вую сум­ку, вы­став­ля­ет бу­тыл­ку мо­ло­ка, вы­кла­ды­ва­ет на га­зет­ку ржа­ные тон­чи­ки с кар­то­фель­ной за­ли­вой, ис­пе­чен­ные из све­жей ржа­ной му­ки, ко­то­рую сам мо­лол на жер­но­вах при све­те лу­чи­ны в под­полье, что­бы, не дай бог, так го­во­ри­ла Ду­ня­ша, кто-ни­будь в де­рев­не не ус­лы­хал. Нет, све­жая ржи­ца бы­ла не кра­де­на, сам пред­се­да­тель опять по три ки­ло­грам­ма вы­дал осо­бо нуж­да­ю­щим­ся, ка­ки­ми на­вер­ня­ка счи­та­лись все зо­рян­ские ра­бот­ни­цы. По это­му обе­ду мож­но бы­ло по­нять, что го­ло­дное вре­мя ми­но­ва­ло: ка­кие-ни­ка­кие хлеб­ные кро­хи пе­ре­па­дут, и своя кар­тош­ка по­до­шла, а ку­ры — у ко­го их по­ря­доч­но — яич­ком ода­рят.

По­сле еды Ти­мо­фей сте­лет ши­нель, опи­ра­ет­ся спи­ной на вы­со­кие кор­ни; по­ку­ри­вая тру­боч­ку, раз­дум­чи­во гля­дит ок­рест. Иног­да к не­му под­би­ра­ют­ся коз­ля­та, при­ка­са­ясь теп­лы­ми бар­ха­ти­сты­ми мор­доч­ка­ми к ушам, ты­чут в под­бо­ро­док, но­ро­вят за­лезть на ко­ле­ни и потоп­тать­ся. Он не при­го­ва­ри­ва­ет их, не гла­дит — не­при­выч­но ви­деть та­кую ско­ти­ну, но и не сер­дит­ся, не шу­га­ет шиб­ко. Под­хо­дит к не­му и Кра­сав­ка, по­лу­ча­ет сбе­ре­жен­ный для нее ку­сок тон­чи­ка с кар­то­фель­ной за­ли­вой или ко­роч­ку хле­ба, ис­пе­чен­но­го на ка­пу­ст­ном ли­с­те. На­зой­ли­вую те­луш­ку Ти­мо­фей от­го­ня­ет ре­ши­тель­нее: «По­шла, по­шла, не лип­ни! Боль­ше ни­че­го не по­лу­чишь, на­я­ни­ста боль­но. По­ди, го­во­рят! Ло­жись, как дру­гие, от­ды­хай».

В ров­ном, спо­кой­ном го­ло­се, в ре­дких плав­ных дви­же­ни­ях ру­ки, под­но­ся­щей из­ред­ка тру­боч­ку для при­леж­ной за­тяж­ки аро­мат­ным дым­ком до­маш­не­го та­ба­ка, вы­ра­жа­лось, что он до­во­лен со­бой, до­ро­жит де­лом, ко­то­рое до­ве­ри­ли.

Но ст­о­ит за­ше­ве­лить­ся от­ды­ха­ю­щей ско­ти­не, тре­вож­но гля­нуть на взъе­ро­шен­ный вет­ром ель­ник или при­ню­хать­ся к той тем­ной сто­ро­не, обя­за­тель­но вспом­нит Ти­мо­фей о вол­ках и по­ду­ма­ет, что про­ка­зят они по ок­ру­ге, вишь, ко­зу на ху­то­ре за­дра­ли, в При­ты­ки­не яг­нен­ка уво­лок­ли, а бы­ва­ло, в ов­чар­не боль­ше де­сят­ка ове­чек пе­ре­ко­ло­ли. Ког­да-то бы­ло: осенью яг­нят мно­го по­ре­ши­ли, вы­та­щить из ов­чар­ни не мог­ли, а все рав­но звер­ст­во­ва­ли. Слу­чай этот дав­ний, из де­тской по­ры, тре­во­жит его. Ре­шил на за­край­ках по­лян вы­ве­ши­вать ском­кан­ную бу­ма­гу, тряп­ки, свя­зан­ные бу­тыл­ки, ржа­вые бро­шен­ные за­сло­ны, оси­но­вые ве­ни­ки, ко­то­рые в зи­му на корм за­го­тов­ле­ны, да­же бе­ре­стя­ные свер­ты­ши над­евал на длин­ное лы­ко так, что по­лу­ча­лась це­поч­ка, по­хо­жая на бу­сы. Та­ким об­ра­зом поч­ти что весь вы­гон пре­вра­тил в за­прет­ную зо­ну для хищ­но­го зверья и обес­пе­чи­ва­ет, ска­зы­вал бри­га­дир, на­деж­ную без­опас­ность ско­ти­не, чем и уди­вил рай­он­ное на­чаль­ст­во. Сам пред­се­да­тель рай­ис­пол­ко­ма при­ез­жал по­гля­деть, в бла­го­дар­ность по­жал ру­ку, ска­зал, что сей опыт на­до не­пре­мен­но пе­ре­дать дру­гим па­с­ту­хам.

Ти­мо­фею все эти ло­с­кут­ки, по­бря­куш­ки, шум­ные под­ве­ски чуть-чуть де­тство на­пом­ни­ли: ка­за­лось ему, что уже бы­вал в па­с­ту­хах, ба­ра­ба­нил в па­с­тушью до­ску, на ка­кой-то ду­доч­ке на­иг­ры­вал, да­же сам се­бя пред­ста­вил пар­ниш­кой лет один­над­ца­ти на вы­со­ком сол­неч­ном взгор­ке по­сре­ди по­ля, а вни­зу, воз­ле бле­стя­щей ре­ки, при­ви­де­лось от­ды­ха­ю­щее ста­до ка­ких-то осо­бен­ных ог­ром­ных ко­ров, буд­то со­шед­ших с кар­ти­нок из жур­на­ла, ко­то­рый он толь­ко что пе­ре­ли­сты­вал... Рай­ис­пол­ко­мов­ский шо­фер жур­нал-то по­да­рил: на, го­во­рит, чи­тай от не­че­го де­лать, что­бы не ску­чать. Еще и га­зет пач­ку из-под си­денья до­стал: «Бе­ри по­да­рок от рай­он­ной биб­ли­о­те­ки». Ти­мо­фей не брал сна­ча­ла, мол, чи­тарь пло­хой, да и чи­тать не­ког­да, хло­пот­но боль­но, а по­том по­ду­мал, что и эти шум­ные бу­ма­ги при­го­дят­ся для от­пу­ги­ванья вол­ков. Но преж­де, ко­неч­но, про­гля­деть на­до, раз ве­ле­но. Оп­ре­де­лил­ся на ме­с­т­но­сти, ог­ля­дел­ся — за­при­ме­тил, где жни­цы жнут, где трак­тор, взме­ты­ва­ю­щий зябь, та­рах­тит, как ве­дет се­бя ско­ти­на, при­шед­шая к во­ро­там на от­дых, и да­вай га­зет­ки про­гля­ды­вать, вы­чи­ты­вать за­ме­точ­ки, те, что по­ко­ро­че. На пер­вой стра­ни­це со­об­ща­лось, что в кол­хо­зе «Мир тру­да» по­жи­лые кол­хоз­ни­цы вруч­ную вы­жи­на­ют по двад­цать шесть со­ток за све­то­вой день, а в кол­хо­зе «До­лой ме­жи» се­ми­ряд­ной се­ял­кой за­се­ва­ют до трех с по­ло­ви­ной гек­та­ров ози­мых, еже­днев­но на эту ра­бо­ту вы­де­ля­ют пять-шесть ло­ша­дей; на по­ле кол­хо­за «Спай­ка» за день за­скир­до­ва­ли с че­ты­рех гек­та­ров че­ты­ре с по­ло­ви­ной ты­ся­чи ржа­ных сно­пов, кро­ме то­го, на­мо­ла­чи­ва­ют по пол­то­ры тон­ны зер­на в день, уже от­пра­ви­ли го­су­дар­ст­ву во­семь­де­сят три цен­т-­не­ра... Обо всем со­об­ща­лось, что лю­ди де­ла­ли. Ин­те­рес­но по­чи­тать. Смот­ришь на по­ле и ви­дишь: без рас­кло­ну жнут ба­бен­ки. Вот про них и на­пе­ча­та­но. На третьей стра­нич­ке один бри­га­дир се­то­вал, что трак­то­ры пло­хо от­ре­мон­ти­ро­ва­ны и те­перь про­ста­и­ва­ют из-за не­ис­п­рав­но­стей, а за­пас­ных де­та­лей ни­где нет. В кол­хо­зе «Мир тру­да» трак­тор про­сто­ял во­семь дней. Сколь­ко бы за это вре­мя мож­но вспа­хать? — спра­ши­ва­лось, и тут же от­ве­ча­лось: «Не муд­ре­но под­счи­тать. Вот это пусть и сде­ла­ют ру­ко­во­ди­те­ли МТС...» Где-то лю­ди вы­пол­ня­ли и пе­ре­вы­пол­ня­ли гран­ди­оз­ный план на­ступ­ле­ния на за­су­ху... Где-то ма­ши­но­во­жа­тый в этом го­ду на две не­де­ли рань­ше, чем в про­шлом, вы­е­хал уби­рать рожь и на двести про­цен­тов вы­пол­ня­ет нор­мы, тру­дит­ся по-ста­ханов­ски. Кто-то ку­да-то шел се­ми­миль­ны­ми ша­га­ми, слов­но ска­зоч­ный ве­ли­кан... Ка­кие-то мо­нар­хо-фа­шисты по­ку­ша­лись на че­ло­ве­ка. На Даль­нем Во­с­то­ке ре­ше­но бы­ло вы­де­лить из сво­их средств боль­ше трех мил­ли­о­нов руб­лей в по­мощь ба­с­ту­ю­щим гор­ня­кам Фран­ции...

Ти­мо­фей ос­та­но­вил вни­ма­ние и на двух жир­но на­пе­ча­тан­ных сло­вах «Кол­хоз­ный па­с­тух». Ко­неч­но, тут на­до под­роб­но про­чи­тать. «В до­ре­во­лю­ци­он­ной де­рев­не, — на­чал он не­то­роп­ли­во скла­ды­вать сло­ва, — горь­ка бы­ла участь па­с­ту­ха. Им по­мы­ка­ли, как по­след­ним че­ло­ве­ком на се­ле. Ра­бо­та счи­та­лась за­зор­ной... — Ти­мо­фей сде­лал пе­ре­дыш­ку и по­ду­мал, что склад­но вро­де на­пи­са­но. — Дру­гое де­ло сей­час, при Со­вет­ской вла­сти, вся­кий по­лез­ный об­ще­ству труд, — он сно­ва по­мед­лил, за­дум­чи­во по­че­сал вы­со­кий лоб и вздох­нул, — че­с­т­но и доб­ро­со­ве­ст­но вы­пол­нен­ный, кра­сит че­ло­ве­ка, при­но­сит ува­же­ние и сла­ву. Кол­хоз­ный па­с­тух сей­час — вид­ная фи­гу­ра в де­рев­не. Его труд име­ет боль­шое зна­че­ние в подъ­еме и раз­ви­тии об­ще­ствен­но­го жи­вот­но­вод­ст­ва».

Тут Ти­мо­фей мол­вил: «Так-так, с этим со­гла­сен то­же» — и про­дол­жал уз­на­вать, че­го еще про па­с­ту­ха ска­за­но, за что ему та­кая честь.

«На про­из­вод­ст­во од­но­го лит­ра мо­ло­ка тре­бу­ет­ся все­го три ки­ло­грам­ма зе­ле­ной тра­вы. Ста­ло быть, чем сыт­нее ко­ро­вы бу­дут на­е­дать­ся, тем боль­ше бу­дут да­вать мо­ло­ка. А это за­ви­сит от па­с­ту­ха. В кол­хо­зе «Мир тру­да» хо­ро­ший при­мер по­да­ет Т. С. Ива­нов. Хо­дить с гур­том по вы­го­ну и по ос­во­бож­ден­ным от тра­вы лу­гам ста­ло его лю­би­мым де­лом. Он зна­ет, что ес­ли скот сра­зу пу­с­тить по все­му па­с­т­би­щу, то в не­де­лю тра­ва бу­дет смя­та, втоп­та­на и по­том ско­ти­на бу­дет скуд­но пи­тать­ся. По­э­то­му па­с­тух про­во­дит страв­ли­ва­ние па­с­т­би­ща пе­ри­о­дич­но. Осо­бен­но труд­но сей­час па­с­ти скот на лес­ных угодь­ях, на­до плот­но де­ржать ста­до, бди­тель­но обе­ре­гать от вол­ков. Т. С. Ива­нов при­ме­ня­ет нов­ше­ст­во, об­кла­ды­вая, об­ве­ши­вая па­с­т­би­ща вся­ки­ми шум­ны­ми пред­ме­та­ми, ко­то­рые ка­ча­ют­ся, шур­шат или бря­ка­ют и от­пу­ги­ва­ют ос­то­рож­но­го зве­ря — вол­ка. Этот при­ем па­с­тух бу­дет ис­поль­зо­вать и при па­с­ть­бе по вы­ко­шен­ным лу­гам, по жнивью. Ку­с­ты по­бли­зо­сти всег­да най­дут­ся, на них и мож­но ве­шать вся­кие от­пу­ги­ва­ния. Еще ни ра­зу хищ­ни­ки не вы­хо­ди­ли к его ста­ду, по­то­му весь скот в со­хран­но­сти, хо­тя и в па­смур­ные дни на­хо­дит­ся на па­с­т­би­ще до­поз­д­на. Так опыт­ный па­с­тух бо­рет­ся за про­дук­тив­ность и со­хран­ность. Он зна­ет: чем со­хра­ннее бу­дет скот, чем боль­ше бу­дет на­до­ено мо­ло­ка, тем боль­ше за­пи­шет бри­га­дир тру­до­дней в его тру­до­вую книж­ку. А. Алек­се­ев».

Ти­мо­фей ском­кал га­зе­ту, пе­ре­вя­зал мо­чаль­ной сло­ин­кой — при­го­то­вил вы­ве­ши­вать, но не по­шел, что­бы не тре­во­жить ко­ров, смач­но жу­ю­щих жвач­ку. Вре­мя еще бы­ло для от­ды­ха, по­то­му ре­шил по­ли­стать по­да­рен­ный жур­нал. Рас­крыл его и сра­зу уви­дел хо­ле­ных ко­ров-удой­ниц. Под каж­дой фо­то­гра­фией бы­ло разъ­яс­не­ние. Ста­ло по­нят­но: все они — ре­кор­ди­ст­ки не­прев­зой­ден­ные, за то и рас­хва­ле­ны.

Под сним­ка­ми зна­чи­лись круп­ные циф­ры и сло­весно под­твер­ж­да­лось, что в со­ро­ко­вом го­ду ше­с­ть­де­сят ко­ров-ре­кор­ди­сток при спе­ци­аль­ном кор­м­ле­нии дали сред­ний удой на каж­дую бо­лее вось­ми ты­сяч литров (ты­ся­чи для Ти­мо­фея зву­ча­ли вну­ши­тель­но), а де­сять удой­ниц — боль­ше де­ся­ти тонн каж­дая... На­до обя­за­тель­но этот жур­нал Ду­ня­ше по­ка­зать, пу­с­кай поди­вит­ся и до­яр­кам уне­сет для ин­те­ре­су. Ти­мо­фей погла­дил об­ло­жеч­ку и про­чи­тал: «Ка­лен­дарь кол­хоз­ника».

Не­бо еще зной­но го­лу­бе­ло, а сол­н­це вы­све­чи­ва­ло в кро­нах гу­с­то­го ли­с­т­вя­ни­ка зо­ло­ти­стые пря­ди осен­ней кра­со­ты. Дзинь­ка­ли то­роп­ли­вые пче­лы, и Ти­мо­фей сле­дил за их по­ле­та­ми к де­рев­не, очень яс­но пред­став­лял, как при­тя­ги­ва­ет их род­ной дом, как, упав на при­лет­ную до­ску, во­ло­ча но­ши, бе­гут они к лет­ку, от­талк­и­ва­ют с пу­ти трут­ней, вы­та­скан­ных из улья...

 

 

4

 

Мир для не­го был зам­к­нут лес­ным си­не­ва­тым окоё­мом, но и здесь мно­гое ка­за­лось Ти­мо­фею не­зна­ко­мым, стран­ным. Он не мог по­нять, по­че­му это на­до, кра­ду­чись, до­бы­вать ржа­ную му­ку, по­че­му толь­ко ночью мож­но при­не­сти но­шеч­ку се­на, ес­ли кру­гом по­лно тра­вы? Ду­ня­ша бра­нит здо­ро­во­го вид­но­го Сте­па­на Ба­шу­ри­на: «Ко­ту­ет те­перь. Сча­ст­лив­чик. Три го­да про­во­е­вал, ни­где не ца­рап­ну­ло. Же­ну не жа­ле­ет. Лад­но хоть сен­цо в свой дом та­щит. Жить-то на­до, трое де­ток все-та­ки». По­че­му?

Уже не­сколь­ко раз ос­то­рож­но бу­ди­ла она му­жа в са­мую тем­ную по­ру меж­лунья, вы­во­ди­ла ти­хонь­ко че­рез ого­ро­дец за де­рев­ню, а там ша­га­ла воль­нее, ход­че, то и де­ло спра­ши­ва­ла Ти­мо­фея, ус­пе­ва­ет ли он, как се­бя чув­ст­ву­ет, иног­да ос­та­нав­ли­ва­лась и пре­дуп­реж­да­ла: «Тут обой­ди, ва­ле­жи­на боль­но суч­ко­ва­тая», но­ро­ви­ла по­мочь, под­дер­жать, по­ка он пе­ре­би­рал­ся. За вы­гон­ной осев­шей из­го­родью из трух­ля­вых жер­дей с краю зяб­лух­ских за­бро­шен­ных по­лян сгре­ба­ли пря­мо ру­ка­ми се­дые по­ко­си­ва от­вол­г­лой, но все рав­но ко­лю­чей тра­вы, на­би­ва­ли длин­ню­щие меш­ки, спе­ци­аль­но сши­тые из по­кры­тых за­плат­ка­ми пе­с­т­ря­дин свек­ро­ви Вар­ва­ры. Ти­мо­фей утя­ги­вал, увя­зы­вал эти меш­ки, Ду­ня­ша тем вре­ме­нем на­хо­ди­ла в ку­с­тах спря­тан­ную ко­сен­ку и в тем­но­те, вы­со­ко вы­ма­хи­вая лок­ти, сто­рож­ко, с пе­ре­ры­ва­ми для при­слу­ши­ва­ния, ко­си­ла. Где-то не так уж да­ле­ко, слов­но сон­ное эхо, от­зы­ва­лись и за­ми­ра­ли та­ким же об­ра­зом влаж­ные ко­рот­кие вжи­канья. По­том трес­ну­ла ва­ле­жи­на или жердь в из­го­ро­ди и по­слы­шал­ся сдав­лен­ный стон, обор­ван­ный при­глу­шен­ны­ми муж­ски­ми ру­га­тель­ст­ва­ми. Ду­ня­ша за­мер­ла, да­же при­се­ла, что-то вы­смат­ри­вая, при­ка­за­ла и Ти­мо­фею на­гнуть­ся еще ни­же. Он то­же при­смот­рел­ся в про­руб, уз­рел там ше­ве­ленье. Же­на ти­хо ска­за­ла:

— Сей­час прой­дут. Это Ба­шу­ри­ны, ка­жись. Вишь, му­жик на сто­ро­не гу­ля­ет, а тра­ву в свой дом та­щит.

Пе­ре­жи­дая, не­воль­но при­слу­ши­ва­лись: по шур­шанью вет­вей и ре­дким ша­гам оп­ре­де­ля­ли, в ка­ком ме­с­те про­би­ра­лись к де­рев­не два че­ло­ве­ка с тя­же­лы­ми но­ша­ми. Толь­ко по­том Ду­ня­ша, по­ос­ме­лев, ко­си­ла для за­хо­да сле­ду­ю­щей ночью: за день тра­ва под­вя­нет — лег­че та­щить...

Так и се­но­кос­ни­ча­ли каж­дую ночь. Ра­до­ва­ло, что в са­рае на жер­дин­ни­ке, ко­то­рый по­ло­жил на бал­ки за­бот­ли­вый Ти­мо­фей, сен­ца при­бы­ва­ет. Но ра­дость ока­за­лась преж­дев­ре­мен­ной. Рай­он­ный упол­но­мо­чен­ный да ска­ред­ный му­жи­чиш­ка Ско­ро­хо­дов ог­ля­де­ли двор, са­рай, хлев и за­ста­ви­ли сен­цо сбро­сить, по­гру­зить на ан­д­рец. Уж боль­но силь­но они шу­ме­ли на Ду­ня­шу, а Ти­мо­фей рас­те­рял­ся, не за­щи­тил, внят­но­го сло­ва не мог ска­зать, толь­ко по­вто­рял: «Не ук­ра­ли ведь... Не ук­ра­ли ведь...» У не­го тряс­лись ру­ки; не­хо­ро­шо, го­ря­чо и шум­но, сде­ла­лось в го­ло­ве. Крик­нуть бы как сле­ду­ет, при­пуг­нуть этих са­мых вы­гре­баль­щи­ков, что­бы зна­ли, где хо­зяй­ни­чать. Но Ду­ня­ша уп­ра­ши­ва­ла:

— Не на­до, не на­до, Ти­ма, не сер­чай. Кто-то до­хнул о са­мо­воль­ном по­ко­се, вот и по­шла про­вер­ка. Жа­лоб­щи­ков, на­уш­ни­ков боль­но мно­го. А до­не­сут — на­до ме­ры при­ни­мать ко всем оди­на­ко­во, ни­ко­го не вы­го­ро­дишь. Не сер­чай. Про­жи­вем как-ни­то, раз нель­зя. Мо­жет, нон­че и в са­мом де­ле де­ся­тую до­лю по­да­дут из то­го, что на об­щем се­но­ко­се за­сто­го­ва­но... Яш­ни­ца у нас бу­дет, ов­ся­ни­цы ма­лень­ко. По за­мо­роз­кам, по­ди, че­го по­тя­па­ем, тог­да уж не шу­га­ют...

Про­ве­ряль­щи­ки вы­ру­ли­ва­ли из за­ул­ка, рас­тря­сы­вая не­приг­не­тен­ное сен­цо. По­встре­чал­ся им бри­га­дир Хро­бо­стов да как за­о­рет: «Мать ва­шу так-раз­этак» — и что-то там еще до­ка­зы­вать на­чал. Вид­но бы­ло, как от­тол­к­нул од­но­го из при­ез­жих от ло­ша­ди и по­вер­нул ее об­рат­но. Так и вка­тил воз к са­мо­му са­раю, кри­чит:

— От­ме­ты­вай, Ти­мо­фей, об­рат­но! Твое это се­но!

— Тут са­мо­уп­рав­ст­во, то­ва­рищ бри­га­дир! — Му­жи­чиш­ка су­е­тил­ся воз­ле те­ле­ги, гро­зил ко­рот­ким ука­за­тель­ным паль­цем. — При­дет­ся по стро­го­сти от­вет де­р-жать.

— От­ве­чу, за­всег­да от­ве­чу, но не те­бе, Ско­ро­хо­дов! Ты на ко­го все опол­ча­ешь­ся, ха­ря твоя на­глая?! Я вот те­бе сей­час... — Хро­бо­стов ре­ши­тель­но под­шаг­нул, ле­вой здо­ро­вой ру­чи­щей сгра­ба­стал Ско­ро­хо­до­ва за от­во­рот по­лот­ня­но­го пид­жа­ка.

— Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич, что ты?! Опом­нись! Не на­до, смот­ри! — Ев­до­кия под­бе­жа­ла, что­бы ути­хо­ми­рить го­ря­че­го бри­га­ди­ра. Он спох­ва­тил­ся, брез­г­ли­во от­дер­нул ру­ку и сплю­нул в сто­ро­ну.

Ос­во­бо­див­ший­ся Ско­ро­хо­дов ри­нул­ся за по­мощью к под­хо­дя­ще­му упол­но­мо­чен­но­му:

— Ви­да­ли, как у нас? Вот и дей­ст­вуй по за­ко­ну, де­р-жи по­ряд­ки.

— Раз­бе­рем­ся. — Упол­но­мо­чен­ный фор­си­сто рас­пах­нул ки­тель.

— Вто­рич­но ведь идет, та­кой суп­ро­тив­ник. На­до бы ра­зо­брать­ся, то­ва­рищ Его­ров, убе­ди­тель­но вас про­шу.

— Я же пре­дуп­реж­дал, ко­го тро­гать нель­зя, — над­са­жи­вая го­лос, тя­же­ло вы­го­ва­ри­вал Хро­бо­стов. — Зна­чит, на­ше мне­ние не в счет, то­ва­рищ Его­ров? Что это та­кое, а?! Го­во­рю, на та­ких, как За­бро­дин, на­до спер­ва смот­реть.

— Я не в кур­се, со­всем не в кур­се. Взве­сить, ду­маю, на­до. Ко­неч­но, еже­ли так, то... — Он изу­ча­ю­ще по­смот­рел сна­ча­ла на Ти­мо­фея, по­том на Ду­ня­шу. — По­че­му ты, бри­га­дир, с на­ми не по­шел тог­да?

— И ни с кем ни­ког­да не пой­ду. Вот что! Мать твою так... — вы­кри­ки­вал рас­ка­лен­ный Хро­бо­стов; на шее у не­го от на­ту­ги вспу­чи­ва­лись жи­лы. — На­шли ко­го рас­тря­сы­вать, тут и без то­го... Раз­би­ра­лись бы с За­бро­ди­ным или с дру­ги­ми про­чи­ми та­ко­го же по­кроя.

— А ты не учи, не учи! И ука­зань­ев не де­лай, как-ни­будь са­ми раз­бе­рем­ся, — серь­ез­ни­чал упол­но­мо­чен­ный.

— Толь­ко и уме­ют уп­реж­дать. Как-ни­будь вы, ко­неч­но, раз­бе­ре­тесь, вам-то что, а нам тут жить. Они при­едут да уедут. А чуть что: по­че­му па­деж, по­че­му сбро­си­ли по­го­ловье в ча­с­т­ном сек­то­ре? Жи­вешь тут, к лю­дям кла­ня­ешь­ся, а сам же се­но вы­гре­бай.

— Смот­ри, па­рень, — ухо­дя по­стра­щал упол­но­мо­чен­ный. — Вто­ро­го стро­га­ча не­воз­мож­но вы­мо­лить, по­жа­луй, по­ве­се­лее при­чтет­ся. Не мно­го ли на се­бя бе­решь?

Он враз­ва­лоч­ку по­шел, гор­дый сам со­бой, го­ло­ву вы­со­ко нес. Иг­ри­во юлил у не­го под но­га­ми, взла­и­вал и ла­с­тил­ся ку­те­нок Вер­ный, по­да­рен­ный Ти­мо­фею вни­ма­тель­ным со­се­дом. Упол­но­мо­чен­ный не по­ле­нил­ся, при­ла­скал ку­тен­ка, со­гнул спи­ну все-та­ки, на­чал гла­дить и при­го­ва­ри­вать. Да­же на ру­ки взял, по­дер­жал ку­тен­ка: гля­ди­те, мол, у ме­ня то­же ду­ша есть.

— Вот ед­ре­на ко­рень, — все еще воз­му­щал­ся Хро­бо­стов. — Бри­га­дой ко­ман­дуй, а мне­ния сво­е­го не имей.

— Нель­зя, зна­чит, нель­зя. — Ти­мо­фей по­топ­тал­ся на ме­с­те, не­до­у­мен­но раз­ве­дя ру­ки, и стес­ни­тель­но от­вер­нул­ся. Хо­те­лось ему еще ска­зать, что-де при­хо­дит­ся под­чи­нять­ся, так по ус­та­ву по­ло­же­но: при­каз есть при­каз, его не об­суж­да­ют.

Ви­ди­мо, он вос­п­ри­нял упол­но­мо­чен­но­го за ко­ман­ди­ра ран­гом по­вы­ше, чем бри­га­дир или пред­се­да­тель: при­ка­зы­ва­ет — зна­чит, есть на то пра­во. Сен­цо-то и прав­да кра­ду­чись за­го­тов­ля­ли, как тут воз­ра­зишь, вро­де и стыд­но лю­дям в гла­за смот­реть. Но сме­лость Ген­на­дия По­ли­кар­по­ви­ча все-та­ки его уди­ви­ла: «Храб­рый му­жик... Вон как от­чи­тал­ся, — ду­мал он о бри­га­ди­ре. — Го­во­рит, нам тут жить, а вы, то­ва­ри­щи указ­чи­ки, уби­рай­тесь по­до­бру-поз­до­ро­ву... Что те­перь Ген­на­дию По­ли­кар­по­ви­чу бу­дет?» Тре­во­жась за бри­га­ди­ра, по­за­ви­до­вал ему: как ска­зал, на­сто­ял на сво­ем — по-евон­но­му вы­шло.

Ког­да утих­ла, уго­мо­ни­лась де­рев­ня, явил­ся Ар­се­ний За­бро­дин про­ве­дать, чем тут шум кон­чил­ся, и по­хва­стал, что его-то са­мо­го ни за по­кос, ни за дро­ва, ни за на­лог не тря­сут, об­хо­дят лю­без­но, по­то­му что на­о­со­би­цу от ку­терь­мы жи­вет, а на это, брат, го­ло­ва то­же требу­ет­ся. Свет­лая го­ло­ва, что­бы де­лать свое, что лю­бо. Го­во­рил вам, со­ве­то­вал Ар­се­ний — не по­слу­ша­ли: ни к че­му бы­ло воль­но­му фрон­то­ви­ку с кол­хо­зом вя­зать­ся, на­шлась бы Ти­мо­фею и на сто­ро­не по­вы­год­нее ра­бо­тен­ка. По­лу­ча­лось, что со­сед еще и уп­ре­кал их. Вот и взви­лась Ев­до­ке­юш­ка впер­вые при Ти­мо­фее, срыв­ным кри­ком за­кри­ча­ла:

— Ви­да­ли, ум­ный ка­кой! Где уж нам? Из­вер­че­ны, не­ку­да от­вер­ты­вать­ся. Вез­де ра­бо­ты хва­та­ет, жи­лы за­тре­щат, ес­ли со­весть есть. Не всем с пор­т­фе­ля­ми хо­дить да кви­тан­ции пи­сать.

— Не шу­ми, не шу­ми, че­го на­ки­ну­лась? Вот бабья на­ция, — спо­кой­но, с улы­боч­кой го­во­рил Ар­се­ний. — Шу­ме­ла бы пе­ред на­чаль­ст­вом, а я по­ряд­ка­ми не за­ве­дую и се­но с са­рая не спи­хи­вал. Вер­но го­во­рю, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич?

 

 

5

 

День за днем скла­ды­ва­лись в обыч­ную ров­ную жизнь. Па­с­ту­ше­ст­во при­шлось по ду­ше: не тя­же­ло ведь, а всё на во­ле, всё в дви­же­нии да в за­бо­те. На при­ро­де-то боль­но хо­ро­шо. Ка­кая-ни­будь пи­чу­га или ве­се­лый ше­лест оси­нок вы­зо­вут вдруг уми­ле­ние и без­от­чет­ную улыб­ку, по­зо­вет­ся мысль в дру­гое вре­мя: ког­да-то уже бы­ло так хо­ро­шо. Он чув­ст­во­вал, по­ни­мал, что рань­ше не ви­де­лись та­ки­ми кра­си­вы­ми ни ов­раг, ни опуш­ка, на­ря­жен­ная оран­же­вы­ми ки­с­тя­ми ря­би­ны, ни стай­ка при­зе­ми­стых строй­ных ело­чек, под ко­то­ры­ми по­па­да­ют­ся ры­жи­ки, не тя­ну­ли взгляд к се­бе ни ла­пи­стые вы­со­чен­ные со­сны на де­ре­вен­ском ува­ле, ни до­ма, сто­ящие друж­ным по­ряд­ком. Толь­ко те­перь все ка­са­лось сер­д­ца так силь­но, та­кой ла­с­ко­во-ще­мя­щей ра­до­стью ох­ва­ты­ва­ло грудь. Ды­ша­лось глу­бо­ко, осо­бен­но лег­ко и вкус­но.

Нет, не ску­чал Ти­мо­фей без де­ла, по­ка от­ды­ха­ло ста­до под ре­дки­ми об­вис­лы­ми бе­ре­за­ми. То смот­рел на ско­ти­ну, уз­на­вая, ко­то­рая из ка­ко­го дво­ра. То бро­дил по­о­даль, как бы слу­чай­но на­ты­ка­ясь на скры­тые под су­чоч­ка­ми бе­лые гри­бы. То ре­зал в ни­зи­не иво­вые прутья, вспом­нив обе­ща­ние Ви­тя­не По­ля­ко­ву на­ро­ту спле­сти. То под­жи­дал ре­бя­ти­шек — со­би­ра­лись по­ку­пать­ся да к не­му при­бе­жать, сказ­ку про угод­ни­ков по­слу­шать. Иног­да не­ждан­но-не­га­дан­но на­ве­щал его Иван По­ля­ков, вро­де бы ми­мо шел из При­ты­ки­на по­сле ра­бо­ты да и при­вер­нул по­ку­рить. Вот так всег­да и при­во­ра­чи­ва­ет. Этот не про­си­дит мол­ча, все че­го-ни­будь да вспо­ми­на­ет, о чем-ни­будь рас­ска­зы­ва­ет. А на­чаль­ная мысль у не­го од­на и та же:

— Да-а, серь­ез­ная шту­ка жизнь. По­ка в си­ле, по­ка ко­по­шишь­ся — идет се­бе да идет, и не жа­ле­ешь. Ог­ля­нул­ся по­том: и там не так бы на­до, и тут по-дру­го­му бы сде­лал...

В этот раз те­ми же сло­ва­ми на­чал, но не про се­бя ска­зал, а про ху­тор­ско­го де­да Яко­ва, ко­то­рый дваж­ды бы­вал этим ле­том в Зо­ря­не и хо­ро­шо Ти­мо­фею за­пом­нил­ся.

— Яков Ануф­ри­е­вич так го­во­рит: жи­ви по ве­ле­нию со­ве­сти, толь­ко что­бы она под­ска­зы­ва­ла те­бе в пер­вую оче­редь за­бо­ту о дру­гих. Не су­мой, не хо­ро­ма­ми бо­гат че­ло­век, а па­мятью до­брой ду­ши. Чу­ешь, па­мятью до­б-рой ду­ши бо­гат че­ло­век. Это я по­ни­маю. Нет, не ток­мо для се­бя его бо­гат­ст­во, го­во­рит ста­ри­на, для все­го на­ро­ду, для об­ще­го про­дви­же­ния жиз­ни. Чув­ст­ву­ешь, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, об чем речь?

— Как же, Иван Его­ро­вич. Как же без до­бра да без па­мя­ти.

— Во-во. Чув­ст­ву­ешь... Чув­ст­во, оно, брат, ожив­ля­ет па­мять. И дру­гие сло­ва Ануф­ри­е­вич вер­но ска­зал, я вот по­ни­маю. Так? Сей­час вспом­ню. — Иван не­ко­то­рое вре­мя мед­лит, за­тя­ги­ва­ясь та­бач­ным дым­ком, взды­ха­ет и еще плот­нее при­дви­га­ет­ся к Ти­мо­фею. — Так, а ты по ут­ря­ноч­ке слы­шал, как зо­рян­ка звень­ка­ет? Слы­шал, да? Вот я как ус­лы­шу — сле­зы на гла­за... Чув­ст­во! Род­ное что-то, са­мое род­ное в той пес­не. Это чув­ст­во и есть. До­ма ты, на ро­ди­не. И рас­све­та­ет для те­бя. И зо­рян­ка те­бя ок­ли­ка­ет. Чув­ст­во! По­то­му дед Яков го­во­рит, чув­ст­ва, де­скать, ожив­ля­ют па­мять, а ра­зум, ею ук­реп­лен­ный, даль­ше ве­дет па­мять-то во все сто­ро­ны — к то­му, как бы­ло, как дол­ж­но бы­ло быть, как есть и как ста­нет... Ум­но. А-а? По­ни­ма­ешь, нет?

— Вон ря­би­на крас­не­ет. Гля­ну — теп­ло на ду­ше. Ви­тя­ня твой ска­зы­вал, на каж­дой яго­де — звез­доч­ка на­ша. Маль­чон­ка за­при­ме­тил. Сколь раз про­ве­ряю — пра­виль­но под­ме­че­но. Хит­ро при­ро­да ри­су­ет. Так, нет? — Ти­мо­фей по­ра­до­вал По­ля­ко­ва уча­ст­ли­во­стью в раз­го­во­ре: вишь, за­пом­нил, что ма­лец ска­зал...

— Лю­бо, да? На ря­бин­ку взгля­нул — и лю­бо. А то бы­ва­ет и кис­лин­кой во рту от­зо­вет­ся. Мо­ро­же­ная слад­ка... И на вкус хо­ро­шо. И ду­ше ла­с­ка­тель­но. Ря­би­нуш­ка... Опять чув­ст­во. К то­му и сло­ва. Свое вспом­нил, свое рас­ска­зал, а дру­гой встре­пе­нул­ся: так же ви­жу, так же чую! Ра­дость, род­ст­во душ!

— Ты нын­че, Иван, сто­жа­ры-то ук­реп­лял на ху­тор­ском по­ко­се? — вдруг спро­сил Ти­мо­фей. — Ду­ня­ша хва­ли­ла: на со­весть, го­во­рит, сде­ла­но, не ху­же преж­не­го, твою, го­во­рит про ме­ня, лад­ность пе­ре­нял.

— Твою, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Твою. С Ви­тя­ней мы, сы­ну то­же по­ка­зы­вал, как на­до.

Ти­мо­фей хло­па­ет паль­цем по тру­боч­ке — рас­тря­сы­ва­ет та­ба­чок нетле­ю­щий, — ви­дать, со­всем за­был про ку­ре­во. И взгля­дом при­щу­рен­ным смот­рит в ту ху­тор­скую сто­ро­ну. Че­го вспо­ми­на­ет? Че­го ви­дит­ся там? Иван По­ля­ков опять про охо­ту по­ду­мал, сы­на Сла­ве­ню вспом­нил. Тя­же­ло ему. За­ча­сти­ло сер­д­це. Вот и по­вел рас­сказ о том, как бы­ло. Все Ти­мо­фею рас­ска­зал. А под ко­нец, что­бы не ос­тав­лять его в со­чув­ст­ву­ю­щей пе­чаль­но­сти, под­роб­но рас­пи­сал, как хо­ди­ли с Ви­тя­ней но­вый сто­жар ста­ви­ть, ле­жа­ли на аро­мат­ном сен­це под ла­с­ко­вым сол­ныш­ком и как воз­вра­ща­лись бе­ре­гом, на­де­ясь, что по­па­лась на крю­ки ры­ба. И ведь точ­но, по­па­лась. Од­на, вид­но, с ве­че­ра, дру­гая — по­ут­ру, не за­мо­ри­лась еще, иг­ри­вая бы­ла.

— Мне бы на ры­бал­ку-то ко­ли схо­дить, — при­знал­ся в за­ви­ст­ли­вом же­ла­нии Ти­мо­фей.

— По вес­не, по вес­не луч­ше. Те­пе­ря во­да про­цве­ла, — по­яс­ня­ет По­ля­ков и сно­ва кру­тит са­мо­крут­ку; ка­чая раз­дум­чи­во го­ло­вой, по­вто­ря­ет те же сло­ва: — Чув­ст­во, брат. То­же чув­ст­во.

От фер­мы, взоб­рав­шись на ого­род, ма­шет ру­кой и зо­вет Ду­ня­ша:

— До­мой по­ра! Го­ни­те ско­ти­ну-то, му­жи­ки!

— Пой­дем, опять до­мой по­ра! — По­ля­ков под­тя­ги­ва­ет под се­бя но­ги, хва­та­ясь за близ­кий мож­же­ве­ло­вый ку­с­ток, труд­но под­ни­ма­ет­ся и да­же за­ви­ду­ет Ти­мо­фею. — Ишь, как мо­лод­чик, встре­пе­нул­ся и по­шел. Не ос­тав­ляй ме­ня.

— Не ос­тав­лю. Ты-то ме­ня сам не ос­тавь. Мы вме­сте с то­бой.

— Мо­жет, рас­ста­нем­ся на ­сколь. В трак­то­ри­сты ка­раб­ка­юсь. На кур­сы ме­чу. Ко­мис­сию про­шел...

 

 

6

 

Со­рвал­ся с бе­ре­зы пер­вый, с жел­ты­ми кра­пи­на­ми, ли­с­то­чек; уви­дел его мо­ло­дой, еще не­оп­ре­де­лен­ной ок­ра­ски пе­ту­шок, взмах­нул ко­рот­ки­ми кры­ла­ми, слов­но хо­тел взле­теть, и хрип­ло ку­ка­рек­нул. Тот­час где-то ото­звал­ся та­кой же пе­ту­шок-под­ро­сток; над Ма­лым Тю­ко­вом чер­ны­ми те­ня­ми про­ле­те­ли два тя­же­лых во­ро­на; пе­ре­кли­ка­ясь, раз и дру­гой жа­лоб­но «скрип­ну­ли»; вспо­лох­ну­лись гу­ляв­шие на плот­ной до­ро­ге ку­ри­цы, но ус­по­ко­и­лись; важ­ный крас­но­ва­тый пе­ту­шок в оди­но­че­ст­ве сто­ит за ты­ном — в со­сед­нем ого­род­це — буд­то и знать не зна­ет пе­с­т­ру­шек-хох­ла­ток, с ко­то­ры­ми из-под од­ной клу­ши на свет про­изо­шел. Про­ехал ан­д­рец с ог­ром­ным во­зом со­ло­мы, и дол­го бе­жал за ним, азар­тно взла­и­вая, тол­сто­ла­пый ще­нок, при­ве­зен­ный бри­га­ди­ром Лап­ши­ным из рай­цен­т­ра. Ще­нок этот бы­с­т­ро ос­во­ил­ся в де­рев­не, встре­чал и про­во­жал каж­дую по­воз­ку, но ку­риц, пе­ту­хов по­ба­и­вал­ся.

Ми­тя­не хо­те­лось по­бе­гать с ним по ули­це, вок­руг во­за со­ло­мы или вок­руг по­жар­но­го са­рая. И он уже со­брал­ся вы­ско­чить из па­ли­сад­ни­ка...

В по­ле всклу­би­лась до­рож­ная пыль, по­ка­за­лись три всад­ни­ка, ска­чу­щие от Зяб­лу­хи — от­ту­да, где про­хо­дит боль­шая до­ро­га до рай­цен­т­ра. Бри­га­дир Лап­шин то­роп­ли­во вы­бе­жал им на­встре­чу...

Зри­мо, от­чет­ли­во, слов­но кад­ры не­мо­го ки­но, ви­дят­ся эпи­зо­ды ро­ко­во­го дня...

В мол­ча­ли­вом раз­бро­де за­мер­ли по­сре­ди де­рев­ни при­бе­жав­шие с по­ля жен­щи­ны. Бес­по­ко­ит­ся, бьет лу­жай­ку ос­т­ры­ми ко­пы­та­ми взмы­лен­ный за­гнан­ный конь, а важ­ный се­док одер­ги­ва­ет, оса­жи­ва­ет его по­водь­я­ми, при­ка­зы­вая сто­ять воз­ле ка­лит­ки. Объ­я­тые не­объ­яс­ни­мым стра­хом, три де­воч­ки та­ят­ся за ко­ся­ка­ми пе­ре­дних окон, но с ули­цы все ви­дят их, по­то­му что На­стасья взмах­ну­ла ру­кой в ту сто­ро­ну:

— Де­тей-то по­стес­ня­ли­ся бы... Бе­ги, сы­нок! За Коль­кой бе­ги в па­хот­ное по­ле! — ше­по­том про­си­ла она, повер­нув­шись к Ми­те, скры­то­му в за­тай­ке под че­ре­мухой...

Дя­день­ка гля­дел из жут­ко­го сум­ра­ка се­ней, гул­ко топ­тал­ся там, раз­ве­и­вая по вет­ру ов­ся­ную по­ло­ву, ку­коль, су­ше­ный ли­по­вый лист, бря­кал крыш­кой пу­с­то­го ла­ря, пе­ре­тря­хи­вал ко­то­моч­ки, дав­но не ви­дав­шие ржа­ной му­ки. Он явил­ся из рай­цен­т­ра, что­бы про­ве­сти обыск всей де­рев­ни, при этом уг­ро­жал каж­до­го, у ко­го най­дет зер­но но­во­го уро­жая, за­не­сти в ка­кой-то спи­сок для пе­ре­да­чи де­ла су­ду. Все­го один раз Ми­тя смут­но ви­дел его ли­цо, не­под­виж­ное, слов­но при­кры­тое уса­той ма­с­кой, но за­пом­нил на­всег­да: все ви­дит­ся воз­ле низ­ко­го, врос­ше­го в зем­лю, крыль­ца этот че­ло­век. Ко­рот­кая тень его пол­зет, что­бы при­да­вить тык­во­об­раз­ной го­ло­вой бо­сые, по­би­тые «ку­ку­шеч­кой», маль­чи­шечьи но­ги. Тог­да Ми­тя ви­дел еще, со­всем близ­ко воз­ле се­бя, вы­со­кие го­ле­ни­ща хро­ма­чей, бе­ле­сые от пы­ли, пу­зы­ри тем­но-си­них га­ли­фе над ни­ми, жел­тую пал­ку-тро­сточ­ку, раз­би­ва­ю­щую го­ло­вки поз­д­них оду­ван­чи­ков.

— Раз­ве так мож­но? Что это вы де­ла­е­те опять?! Ре­бя­та мои дав­но ли пух­ли с го­ло­ду. — Го­лос ма­те­ри вздра­ги­вал и сры­вал­ся.

— По­мал­ки­вай, коль не спра­ши­ва­ют по­ка. А вот при­пе­ча­та­ем к осо­бо­му чис­лу за ока­за­ние со­про­тив­ле­ния при обы­ске — оп­рав­ды­вай­ся, толь­ко без кри­ка, ес­ли по­мо­жет. — Те­перь он тро­сточ­кой хло­пал по го­ле­ни­щу — вспар­хи­ва­ла пыль, буд­то жел­тый ды­мок го­ря­щей со­ло­мы.

— Бе­ги за Коль­кой, сы­нок! — тре­бо­ва­тель­но по­вто­ри­ла мать.

Опас­ли­во при­ги­ба­ясь к зем­ле, Ми­тя про­брал­ся вдоль ты­на за угол и су­нул­ся в кар­то­фель­ную бот­ву, бо­роз­дой на чет­ве­рень­ках про­бе­жал до ма­лин­ни­ка, но дя­день­ка все рав­но его за­ме­тил — за­сек.

— Ты ку­да, со­рва­нец?! Стой! Стре­лять бу­ду! — то ли в шут­ку, то ли всерь­ез кри­чал го­ло­ва­стый му­жик-вер­хо­вой — с ко­ня-то ему всё вид­но.

Нет, Ми­тя не упал, как па­да­ет вне­зап­но уда­рен­ный сза­ди, а толь­ко за­мер, вы­ско­чив из ма­лин­ни­ка, и, рас­ки­нув ру­ки, буд­то бы с ле­ту рас­пла­стан­но при­лип к не­ви­ди­мой ка­мен­ной сте­не. Ка­кое-то без­ды­хан­ное вре­мя про­шло, он со­брал по­след­ние си­лен­ки, что­бы ото­рвать­ся от этой не­ви­ди­мой сте­ны и сбе­жать по скло­ну ов­ра­га до оль­хо­вых за­рос­лей. Плюх­нул­ся в тра­ву от­ды­шать­ся да при­слу­шать­ся — не ска­чет ли всад­ник вдо­гон­ку. А вы­брал­ся из ов­ра­га — бе­ре­зо­вым за­край­ком да хвой­ным пе­ре­ле­ском по­бе­жал к па­хот­но­му по­лю. Толь­ко вы­стру­чил­ся из ку­с­тов, что­бы Коль­ку по­звать, поч­ти на­ткнул­ся на ка­кую-то де­вуш­ку с ша­го­ме­ром: сто­ит она, за­пись в блок­но­те де­ла­ет. До­га­дал­ся Ми­тя­ня: учет­чи­ца эм­тэ­э­сов­ская уб­ран­ное ржа­ное по­ле об­ме­ря­ет — ви­ды­вал ее за та­кой ра­бо­той в Тю­ко­ве. Не по­бо­ял­ся ми­мо про­бе­жать на­прям­ки, а она его буд­то и не за­ме­ти­ла, кри­чит:

— Ко­ля, сю­да — на ме­ня иди со сво­им ша­го­ме­ром!

— Иду, точ­но так я иду, Зоя! — из­да­ле­ка от­зы­ва­ет­ся Ни­ко­лай, хо­тя Ми­те его еще не вид­но. А вре­мя-то не ждет, по­спе­шать на­до, мать ве­ле­ла.

— Ко-о-оль! Ма­ма до­мой бы­с­т­ре­хонь­ко зо­вет. Там дядь­ка страш­ный. И не один, да­же три.

— Что ты ска­зал? По­вто­ри, — про­сит брат.

— Бе­да... Там обы­ски­ва­ют... при­пе­ча­тать ку­да-то

хотят!

Сем­над­ца­ти­лет­ний ра­бот­ник Ни­ко­лай и со­всем еще ма­лый Ми­тя­ня — два бра­та — па­ни­че­ски бе­жа­ли в де­рев­ню, слов­но на по­жар. Ко­ля, на­вер­но, до­га­ды­вал­ся, что про­изош­ло, что еще бу­дет даль­ше, а Ми­тя без­от­чет­но стра­шил­ся. Бе­ле­сое ржа­ное по­ле ка­за­лось бес­ко­неч­ным, тро­пин­кой бе­жать че­рез не­го бы­ло не­воз­мож­но — спе­лая рожь со­мкну­лась над ней. Вер­ну­лись к те­леж­ной до­ро­ге, хо­тя вок­руг ржи­ща на­мно­го даль­ше. Над де­рев­ней сто­яла гро­зо­вая ту­ча. Не­по­да­ле­ку ре­за­ну­ла в зем­лю ос­ле­пи­тель­ная мол­ния. В ожи­да­нии гро­ма за­мер­ли на ме­с­те. Ми­тя­ня за­жму­рил­ся. Ко­ля при­жал его к се­бе, слов­но за­щи­тил от гро­зы.

Кто-то под­ска­кал на ко­не, при­ка­зал по­то­рап­ли­ваться...

Мо­ло­до­го кла­дов­щи­ка Ни­ко­лая Бар­це­ва по­го­нял до де­рев­ни этот всад­ник...

Та­кая бе­да слу­чи­лась — не объ­яс­нить тол­ком. Ес­ли бы Ни­ко­лай Бар­цев не стал кла­дов­щи­ком — не по сво­е­му же­ла­нию — бе­да ми­но­ва­ла бы. Но ра­бо­тать не­ко­му бы­ло. Вме­сто фрон­то­во­го ин­ва­ли­да, ко­то­рый за­не­мог со­всем, по­ста­ви­ли по ре­ше­нию об­ще­го со­бра­ния на от­вет­ст­вен­ную дол­ж­ность. Мать Ана­ста­сия го­во­ри­ла, Ко­ля мо­лод еще, не со­об­ра­зит и на­до­рвать­ся мо­жет. «Уп­ра­вит­ся, — ска­зал бри­га­дир Лап­шин, — грудь у не­го ко­ле­сом, пле­чи ши­ро­кие». И по-до­бро­му вро­де бы ус­мех­нул­ся. Так и при­нял клю­чи Ни­ко­лай, а с ни­ми — пе­ре­ме­ну в жиз­ни. Серь­ез­ное де­ло-то по­ру­чи­ли — за­ве­до­вать зер­ном. Мо­лоть­ба на­ча­лась, хлеб све­жий по­шел — рожь на­ча­ли уби­рать. В по­ле, на то­ку, в ови­нах и в скла­дах — по всей де­рев­не хлеб­ный дух. Толь­ко в из­бах не бы­ло за­па­ха пе­че­но­го хле­ба, в пе­чах не пек­ли, не из че­го. Весь хлеб на от­прав­ку го­то­ви­ли. Жен­щи­ны иног­да пого­ва­ри­ва­ли: «Хоть бы ле­пе­шек об­щих ис­печь, ре­бя­ти­шек по­кор­мить». Кто-то при­ду­мал, а прав­ле­ние не­глас­но по­ста­но­ви­ло по пять­сот грам­мов на едо­ка зер­на выдать. По спи­ску. В каж­дую из­бу, по­лу­ча­лось, на пи­рож­ки, на ле­пеш­ки, чтоб де­тей по­ра­до­вать. Ночью вы­да­ва­ли, по­нят­но, кра­ду­чись. А ве­до­мость — «чер­ный» спи­сок этот — ве­ле­ли по­даль­ше спря­тать: при­го­дит­ся, ког­да ста­нем «баб­ки» под­би­вать при от­чет­ном; бог даст, на тру­до­дни-то сколь-ни­будь до­ста­нет­ся, вот и бу­дет вы­чте­но по­лу­чен­ное. Ни­ко­лай под­вел итог: на всех — во­семь­де­сят че­ты­ре с по­ло­ви­ной ки­ло­грам­ма. Не­ве­ли­ка де­рев­ня Ма­лое Тю­ко­во.

Вы­да­ли, зна­чит, хлеб­ную ра­дость в каж­дый дом. А под это де­ло бри­га­дир под­ма­зал­ся. Ме­ле­тий Сте­па­но­вич, Лап­шин-то, при­шел, ме­шок под­со­вы­ва­ет: «На­гре­би при тем­це пол­ме­шоч­ка и вы­ставь за угол».

«Че­го? Че­го ты ска­зал, во­рю­га!» — воз­му­тил­ся Ко­ля. Лап­шин ему ла­пи­щей по уху: «За­мри, мы­шо­нок! К че­му орать? Про­ве­рить ре­шил те­бя, как до­бро кол­хоз­ное

бере­жешь!» А сам хит­рит-лов­чит. Раз­ные под­сказ­ки дела­ет, ли­сой хо­дит. Ночью, за­поз­да­лые, они вдво­ем ворох уби­ра­ли. По­счи­тал Ко­ля меш­ки — ви­дит: двух не хва­та­ет. Ту­да-сю­да. Ока­зы­ва­ет­ся, их за угол Лап­шин при­пря­тал.

Кла­дов­щик вы­во­лок эти ута­ен­ные меш­ки —и в склад. А бри­га­дир свое: «Не трожь. Это я при­пас. Не тво­е­го ума де­ло». Ко­ля от­тол­к­нул на­стыр­но­го Лап­ши­на, а тот из­вер­нул­ся да и по­ва­лил од­ним уда­ром кла­дов­щи­ка. Еще и за­сме­ял­ся. Де­ржит Ко­лю за во­рот, а сам—в крик: «Во­ра пой­мал, во­ра!» До­ждал­ся, что­бы сви­де­те­ли сбе­жа­лись. И всё вро­де бы за­тих­ло, вро­де бы

ни­кто не по­ве­рил. Лю­ди од­но твер­ди­ли: «Не мо­жет быть!»

А тут и кон­ни­ки при­ска­ка­ли. Обыск ор­га­ни­зо­ва­ли. В до­ме Бар­це­вых — ма­ма род­ная! — в хле­вуш­ке пол­меш­ка ржи об­на­ру­жи­лось. Как, что, от­ку­да? Не труд­но до­га­дать­ся: Лап­шин сра­бо­тал, что­бы по­до­зренье от се­бя от­ве­сти на тот слу­чай, ес­ли Коль­ка за­яв­лять ста­нет.

Вот и аре­сто­ва­ли Ни­ко­лая, как во­ра. Он от­пи­рал­ся, вы­ры­вал­ся из цеп­ких рук, да не мог вы­рвать­ся, кри­чать на­чал:

— Не бы­ло это­го, не бы­ло! По­лу­чил, что по спи­ску по­ло­же­но. — И на­сто­ро­жил при­ехав­ших раз­би­рать­ся.

— Что? Ка­кой спи­сок? А, ве­до­мость, зна­чит. Вон как тут! — Низ­ко­рос­лый, у ко­то­ро­го го­ло­ва тык­вой, тро­сточ­кой по го­ле­ни­щу хло­пал.

На­ча­ли вы­спра­ши­вать-до­зна­вать­ся, как хлеб но­во­го уро­жая вы­да­ва­ли. Со­бра­ли по­из­бен­но все ко­то­моч­ки, сло­жи­ли по­сре­ди де­рев­ни. До­ку­мен­ты со­ста­ви­ли для по­ка­за­тель­но­го су­да...

— Не спе­ши ка­рать — спе­ши ми­ло­вать, — го­во­ри­ла На­стасья Бар­це­ва. — Где все ви­но­ва­ты, там ни­кто не ви­но­ват. Раз­ве труд­но это ура­зу­меть?

 

 

7

 

Ночью Ти­мо­фей не­сколь­ко раз тре­вож­но про­сы­пал­ся. Де­тский крик бу­дил его. И вот пе­ред ут­ром от­чет­ли­во по­слы­ша­лось с ули­цы: «Тять­ка наш идет, тять­ка идет! Он че­го-то не­сет! Ура-а-а!» Ти­мо­фей при­встал, не­до­у­мен­но спро­сил:

— Кто это, мать?

Она не ото­зва­лась.

— Ду­ня­ша, где-е ты? — ос­ме­лил­ся ок­лик­нуть же­ну. Гля­нул — си­дит она, го­ло­ву на по­до­кон­ник уро­ни­ла. Что с ней? При­за­бы­лась? По­че­му тут си­дит? Он бо­ял­ся по­звать еще раз. На­ме­ре­ва­ясь встать, ше­вель­нул­ся и сно­ва бо­яз­ли­во при­тих. Оро­бел да­же как-то. Вспом­нил, что по но­чам сон­ная Ду­ня­ша по­ста­ны­ва­ла, скри­пе­ла зу­ба­ми. Толь­ко те­перь по­ду­мал об этом с ос­т­рой жа­ло­стью, на­пря­жен­но при­гля­дел­ся, что­бы по­нять, ды­шит ли она.

Вот так же буд­то бы со­всем дав­но (хо­тя это бы­ло не­де­ли две на­зад) при­гля­ды­вал­ся, при­слу­ши­вал­ся в тре­во­ге за же­ну. В по­тем­ках вер­нув­шись с ра­бо­ты, она по­спе­ши­ла с пол­ным вед­ром те­луш­ку по­ить и грох­ну­лась на кру­той ле­с­т­ни­це. Вы­гля­нул на стук, а в тем­но­те не уви­дел сра­зу, спро­сил: «Ты че­го там?» В от­вет толь­ко вед­ро про­гро­хо­та­ло — ска­ти­лось вниз. Тут и по­нял: стряс­лось не­лад­ное. На ощупь сде­лал не­сколь­ко ша­гов по се­ням — ров­но столь­ко, сколь до лест­ни­цы бы­ло, — скло­нил­ся, и ру­ки сра­зу на­шли Ду­ня­шу. «Вот не за­ла­ди­ло», — вы­мол­вил да и при­пал к ней. Сна­ча­ла по­ка­за­лось, буд­то бы не ды­шит она. Гос­по­ди Ису­се... При­слу­шал­ся и уло­вил теп­ло ды­ха­ния в гру­ди. Под­нял лег­кую же­нуш­ку; слов­но спя­ще­го ре­бен­ка, при­нес в из­бу, уло­жил на кро­вать, а даль­ше и не знал, как по­мочь.

А ког­да к Ду­ня­ше вер­ну­лось со­зна­ние, она, сла­бо тро­нув его пле­чо, при­зна­лась: «Го­ло­ву опять об­нес­ло. За­шиб­лась, так и про­ва­ли­лась на­сов­сем. По­лу­чше те­перь, по­лег­ча­ло. Не тре­вожь­ся, сей­час прой­дет». И прав­да, вско­ре про­шло, со­вла­да­ла с со­бой, под­ня­лась и еще воз­ле Ти­мо­фея на­ча­ла хло­по­тать, ужи­ном его кор­ми­ла.

Те­перь он от­чет­ли­во пред­ста­вил тот слу­чай, и при­ви­де­лось ему: на се­дом-то Ду­ня­ши­ном за­тыл­ке кровь за­пек­лась. Пят­но это вдруг по­жел­те­ло и со­всем ис­чез­ло. Же­на по­вер­ну­лась и, гля­дя на не­го удив­лен­но, спро­си­ла:

— Про­снул­ся, Ти­мо­ша?

Он об­ра­до­вал­ся. А в па­мя­ти вспых­ну­ло: ре­дкие мож­же­ве­ло­вые ку­с­ти­ки, буд­то боль­шие чер­ные ша­ры (ча­с­то та­кие в сно­ви­день­ях яв­ля­лись); вздра­ги­ва­ю­щие звез­ды, над­сад­ный лай да­ле­кой со­ба­ки, гро­хот бе­ше­но-то­роп­ли­вой те­ле­ги; при­глу­шен­ный, буд­то у гор­бу­на, го­лос: «Хо­рош! Бу­дет. Кон­че­ный, ка­жись. От­кар­кал аги­та­тор». И тя­же­лый гул под­нял­ся у не­го в го­ло­ве. По­я­ви­лась го­ря­чая лип­кость, ощу­ща­е­мая бес­силь­ной шеей... И тон­кий, как писк, сла­бень­кий го­ло­сок Ду­ня­ши: «Бан­ди­ты, из­вер­ги про­кля­тые!»

Сде­ла­лось те­перь у не­го та­кое со­сто­я­ние, буд­то бы толь­ко что оч­нул­ся от уда­ра, буд­то бы толь­ко что вта­щи­ла его Ду­ня­ша в из­бу и при­ве­ла в чув­ст­во. Уши за­ва­ли­ло скре­же­щу­щим шу­мом, спу­та­лись мыс­ли. Оне­мев­шее те­ло за­це­пи­лось не­весть за что, ед­ва де­ржит­ся над без­дон­ным мра­ком...

 

 

Че­рез не­ко­то­рое вре­мя от­кры­лась пе­ред ним пря­мая про­се­ка, в ко­то­рой го­лу­бе­ла даль, взвол­но­ван­ная ма­ре­вом. Из это­го ма­ре­ва и вы­шла мо­ло­дая Ду­ня­ша в праз­д­нич­ном сит­це­вом плать­иш­ке, ра­зук­ра­шен­ном слов­но цве­ту­щее кле­вер­ное по­ле; она за­мер­ла, при­гля­де­лась, тут же вско­чи­ла на пень, что­бы уви­дел, про­кри­чала что-то и ри­ну­лась к не­му, к Тим­ке Си­лан­ть­е­ву, — так его зва­ли тог­да, — как во­ди­лось, по от­цу зва­ли. Под­бе­жа­ла Ду­ня­ша, раз­ру­мя­нен­ная, свет­лая, поч­ти что на­сквозь сол­н­цем про­све­чен­ная. Лег­кая, до­вер­чи­вая, ми­лая. «Ан­гел мой, ла­с­точ­ка ты моя, — шеп­тал Ти­мо­ша. — Ла­с­точ­ка не­наг­ляд­ная. Спа­си­бо, что при­шла в на­зна­чен­ный час, не за­ста­ви­ла ждать. Из­ма­ял­ся бы... Ра­дость ты моя! Ни­ког­да ни за что не рас­ста­нусь с то­бой! Ни на де­нек не рас­ста­нусь...»

Ти­ма нес Ду­ня­шу на ру­ках, ощу­щая на шее неж­ность при­кос­но­ве­ний ее го­ря­чих губ. Про­се­ка ста­но­ви­лась все уже, все ча­ще вет­ви да су­хие суч­ки цеп­ля­лись за тон­кое платье, и Ду­ня­ша вдруг вскрик­ну­ла от бо­ли и стра­ха, еще креп­че при­жа­лась, но ка­кая-то си­ла вро­де бы вы­хва­ти­ла, от­ня­ла ее у Ти­мо­фея, жут­ким го­ло­сом со­дро­гая тем­но­ту: «За сча­стье по­стра­дать на­до — так ве­ле­но», на­пи­ра­ла со всех сто­рон, гро­зи­ла и са­мо­го раз­да­вить. Рас­те­рян­но ози­ра­ясь, с па­ни­че­ским кри­ком ме­та­лся он меж же­с­т­ких ку­с­тов до тех пор, по­ка не обес­си­лел со­всем, не упал вниз ли­цом на пру­жи­ни­стый ры­жий мох, про­пи­тан­ный гарью. Гро­хо­та­ло вок­руг, и вздра­ги­ва­ла под ним зем­ля.

Вы­со­чен­ные де­ревья, из­вер­нув­шись где-то в не­бе, вер­ши­на­ми ут­к­ну­лись в ре­ку. Меж тех уто­нув­ших вер­шин про­свет­ле­ло зе­ле­но­ва­тое не­бо, то­же пе­ре­вер­ну­тое и уто­нув­шее, с на­гро­мож­де­ни­я­ми по­движ­ных ма­то­вых об­ла­ков, окан­то­ван­ных яр­ким мер­цань­ем по кра­ям. Му­чи­тель­ная жаж­да тя­ну­ла Ти­мо­фея к этой ре­ке, к это­му пе­ре­вер­ну­то­му не­бу, и он, бо­роз­дя ли­цом влаж­ный пе­сок, сво­им шо­ро­хом на­пом­нив­ший ему про дви­же­ние на­ле­ди в ов­ра­ге воз­ле куз­ни­цы, дол­го спол­зал подук­лон. Ни­че­го не су­ще­ст­во­ва­ло бо­лее для не­го, кро­ме это­го же­ла­ния до­ка­раб­кать­ся из чер­ной пу­с­то­ты до жи­вой, се­реб­ри­сто бли­ста­ю­щей кро­моч­ки. Еще ни ра­зу не под­няв го­ло­вы, он, слов­но вы­бро­шен­ный чер­ной вол­ной на клин влаж­ной ве­сен­ней па­хо­ты, по­ду­мал о том, что в раз­лив ре­ка ши­ро­ка и до нее мож­но бы­с­т­рее до­брать­ся. Толь­ко бы гло­ток во­ды, хо­тя бы один гло­то­чек.

Где и ког­да это бы­ло с ним, от­че­го та­кое слу­чи­лось? Чья во­ля вы­хва­ти­ла мо­ло­дую Ду­ня­шу и са­мо­го его чуть не за­гу­би­ла?

Вот она, ла­с­точ­ка не­наг­ляд­ная, Ду­ня­ша, свет ла­с­ко­вый. Да что с ней ста­ло-то? Где та раз­ру­мя­нен­ная, буд­то про­све­чен­ная, в праз­д­нич­ном сит­це­вом плать­иш­ке? Дав­но ли вот так же си­де­ла она у ок­на, рас­пах­ну­то­го к за­ли­той сол­н­цем лу­жай­ке, к на­ря­жен­ным в кру­же­ва че­ре­му­хам. А на ру­ках, лю­бов­но при­жа­тый к гру­ди, пя­лит­ся го­ло­пу­пый маль­чон­ка, чмо­ка­ет и по­са­пы­ва­ет от удо­воль­ст­вия, вот-вот ра­зо­мле­ет и ус­нет. Дру­гой, точ­но та­кой же маль­чик, ле­жал в луб­ко­вой зыб­ке, тер­пе­ли­во до­жи­дал­ся своей оче­ре­ди на кор­м­ле­ние. Ти­мо­фей скло­нил­ся над ним; же­лая об­ра­тить на се­бя вни­ма­ние, при­щел­к­нул паль­ца­ми; ре­бе­нок в от­вет улыб­нул­ся без­зу­бым ртом — уз­нал от­ца, слов­но бы что-то хо­тел ска­зать, ра­до­ст­ное хгг-гы по­вто­рил не­сколь­ко раз. Этот еще не хо­тел спать, бод­ро де­ргал нож­ка­ми и взма­хи­вал ру­чон­ка­ми, но­ро­вя схва­тить под­ве­шен­ную яр­кую по­бря­куш­ку, — мо­жет быть, так про­сил­ся, что­бы его по­ско­рее взя­ли. Он был ле­гок, как жел­тень­кий цып­ле­нок. По­ка­чи­вая на ла­до­нях, Ти­мо­фей нес его по из­бе и, ка­жет­ся, сам ед­ва ка­сал­ся бо­сы­ми но­га­ми ши­ро­ких про­хлад­ных по­ло­виц. «Сол­ныш­ко све­тит — ве­се­ло де­тям», — по­вто­рял пе­ред каж­дым ок­ном сча­ст­ли­вый отец, и меч­та­лось ему: бе­гут двой­няш­ки, шле­па­ют пух­лень­ки­ми но­жон­ка­ми по плот­ной по­ле­вой троп­ке, а он де­ла­ет вид, что ед­ва по­спе­ва­ет за ни­ми.

— Ре­бя­тиш­ки с пор­т­фе­ля­ми бе­га­ют, — ска­за­ла Ду­ня­ша, еще силь­нее при­ни­кая к ок­ну, что­бы даль­ше бы­ло вид­но. — Опять уже пер­вое сен­тяб­ря под­ка­ти­ло. За­втра — в шко­лу. Ле­то про­мель­к­ну­ло — не ви­да­ли как.

Ти­мо­фей вспом­нил, что со­всем не­дав­но ви­дел воз­ле сун­ду­ка за­сох­шие хро­мо­вые бо­ти­ноч­ки, и по­шел в чу­лан­ку за са­пож­ной щет­кой, ко­то­рая всег­да ле­жа­ла на бру­се, сра­зу спра­ва за дверью. За­пы­лен­ная се­дая щет­ка и та­кая же по цве­ту ба­ноч­ка ма­зи ока­за­лись на ме­с­те. Пыль со щет­ки он сбил, стук­нув ею о ко­сяк, а вот

баноч­ку от­крыть не мог, как ни кру­тил, ни сту­кал, — при­ки­пе­ла крыш­ка ржав­чи­ной, толь­ко и до­бил­ся, что за­ка­та­лись, за­бря­ка­ли внут­ри, слов­но ка­мен­цы, ку­соч­ки пе­ре­сох­шей ма­зи. Дег­тю в чер­ной бу­тыл­ке то­же не ока­за­лось — вот и сма­зы­вай чем хо­чешь по­бе­лев­шую, об­шар­пан­ную тра­вой обувь.

Ев­до­кия по­ня­ла его на­ме­ре­ние, вы­шла на стук и по­о­бе­ща­ла, что при­не­сет сей­час че­туш­ку де­готь­ку — у Ба­шу­ри­ных, на­вер­но, есть или у За­бро­ди­ных, не­да­ле­ко ведь дой­ти. Точ­но, сбе­га­ла она бы­с­т­ро, раз­до­бы­ла ка­кой-то ма­зи чуть ли не це­лую бу­тыл­ку и ска­за­ла:

— Пра­виль­но на­ду­мал, Ти­мо­ша. Ре­бя­та боль­но лю­би­ли на­чи­щен­ную обут­ку, осо­бен­но стар­ший фран­тил­ся. И мои мок­ро­сту­пы про­мажь, мок­ро те­перь, где ни сту­пи. — Она вы­ста­вила на крыль­цо ста­рые сол­дат­ские кир­за­чи, куп­лен­ные на рын­ке за пять де­сят­ков яичек. — Сей­час лап­ку за­ячью раз­ыщу, удоб­ная для это­го, а не най­ду — ку­дель­ный на­ви­тень при­го­тов­лю.

Су­е­ти­лась Ду­ня­ша, ра­дуя Ти­мо­фея своей по­движ­но­стью и се­бя уте­шая эти­ми ма­лень­ки­ми за­бо­та­ми: де­ло не­слож­ное, си­лы осо­бой не тре­бу­ет, а, по­ди-ка, по­лез­ное для му­жи­ка, при­ни­ка­ю­ще­го к до­маш­не­му по­ряд­ку и хо­зяй­ст­ву. Под­сте­ли­ла на крыль­це уши­тую-пе­ре­уши­тую ряд­ни­ну, но про­сти­ран­ную и от­бе­лен­ную на на­стах, ве­ле­ла тут сесть Ти­мо­фею, а че­ту­шеч­ку с мазью на за­бо­чи­ну над ле­с­т­ни­цей в уго­лок при­ткну­ла. В ам­ба­ре на­шла че­ре­пок, в ко­то­рый пла­ни­ро­ва­ла вы­лить не­мно­го ма­зи, что­бы удоб­но бы­ло оку­нать по­ма­зок. Вы­шла с этим че­реп­ком и ви­дит: Ти­мо­фей поч­ти что на чет­ве­рень­ки при­пал пе­ред по­ро­гом, це­лу­ет де­тский бе­ле­сый бо­ти­нок, а дру­гой при­жи­ма­ет к гру­ди про­тив сер­д­ца. Она за­мер­ла на ме­с­те, ду­ша сжа­лась от по­ни­ма­ния и со­чув­ст­вия.

А за­бы­тое ра­дио дре­без­жа­ло чер­ной та­рел­кой, вы­пле­ски­ва­ло из из­бы тя­гу­чую пе­чаль­ную му­зы­ку, вслед за ко­то­рой по­тя­ну­лись сло­ва дав­ней пес­ни, на­роч­но ис­пор­чен­ные ра­ди шут­ки ка­ким-то ар­ти­стом по хо­ду спек­так­ля: «Эн­тих не­ту уж ден, что ле­те­ли стре­лой, что лю­бо­вью нас жгли, что па­ли­ли ог­нем...»

 

 

 

 

 

 

 

Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я

 

СПАСЕННОМУ РАЙ

 

 

И горь­ко жа­лу­юсь, и горь­ко сле­зы лью,

                                Но строк пе­чаль­ных не смы­ваю.

А. С. П у ш к и н

 

    Гла­ва пер­вая

                                               

  Че­рез хля­би бо­лот­ные, че­рез не­во­лю дол­гую и му­ченья хо­дит мол­ча­ли­вая па­мять по той не­заб­вен­ной про­се­ке, где од­наж­ды по­встре­ча­лись Ти­мо­фей да Ду­ня­ша. А в дру­гой раз, в дру­гом ле­те, — Та­ня и Ва­си­лий.

Он по­мнит, как лег­ко и ра­до­ст­но под­ни­ма­лись на взгорье за­реч­ные ле­са: про­свет­лен­ные па­ле­вые осин­ни­ки, жел­те­ю­щие бе­рез­ня­ки, ва­та­ги бах­ва­ли­стых кле­нов. Не эти бо­ло­ти­стые ле­са про­гля­ды­ва­ет па­мять, а свои, не­уст­ра­ши­мые и на­деж­ные, боль­ши­ми тай­ны­ми строй­ка­ми не тро­ну­тые, ко­лю­чей про­во­ло­кой на за­го­ны не по­де­лен­ные.

Че­рез до­жди и ту­ма­ны про­би­ва­ет­ся па­мять на тро­поч­ку лес­ную, спе­шит из про­хлад­ных чащ к ре­ке, а там — по се­реб­ри­сто-звон­ко­му пе­ре­ка­ту пе­ре­бе­га­ет она вслед за маль­чиш­ка­ми и дев­чон­ка­ми, что­бы по­греть­ся на ук­ло­ни­стом за­пе­ске. Вос­по­ми­на­ния со­гре­ва­ют. Ду­ша толь­ко ими су­ще­ст­ву­ет, толь­ко в них — ус­ла­да и на­деж­да. «Та-вол­га. Ми­лая, род­ная Та­вол­га», — не­слыш­но ше­ве­лят­ся гу­бы. Не ска­зать, не по­то­му что не су­ме­ешь, а — бо­яз­но про­из­не­сти.

Ва­си­лий от­вык ду­мать о том, что бы­ло вче­ра, не­де­лю, ме­сяц и да­же го­да три на­зад — од­но­об­ра­зие при­учи­ло те­рять счет вре­ме­ни, иног­да и сам се­бе ка­зал­ся стар­цем с без­ыс­ход­ной уча­стью. Дней че­ре­да пре­вра­ти­лась в тя­гу­чий се­рый по­ток. Не обоз­на­ча­ли ду­шев­ных про­све­тов ни ве­чер­ние, ни ут­рен­ние зо­ри, ес­ли они и про­би­ва­лись ког­да под свин­цо­вы­ми об­ла­ка­ми. Поч­ти не ощу­ща­лась раз­ни­ца меж­ду ночью и днем, меж­ду вес­ной и осенью.

Все тяж­кое вре­мя буд­то бы гра­ни­цей раз­де­ле­но: спра­ва — за­пад­ное, чу­же­ст­ран­ное, па­мят­ное не­от­ступ­ной меч­той бе­жать из пле­на, а сле­ва — во­с­точ­ное, на­пол­нен­ное ду­ма­ми о бли­зо­сти род­но­го до­ма, раз­го­во­ра­ми-раз­мыш­ле­ни­я­ми об ис­куп­ле­нии ви­ны, о том, бу­дет ли ког­да пре­одо­ле­на эта ви­но­ва­тость не то­бой са­мим, не сла­бо­стью твоей, не по­мыс­лом, не по­ступ­ком, а кем-то иным, чем-то свы­ше, по­ми­мо жиз­ни, прав­ды и во­ли каж­до­го, ис­пол­ня­ю­ще­го при­каз.

Что он знал о сво­ем око­пе, ког­да ок­ру­жа­ли? Что он знал, ког­да, уйдя в раз­вед­ку на пе­ре­до­вую, ока­зал­ся вдруг в глу­бо­ком немецком ты­лу и был вне­зап­но при­дав­лен? Раз­ве мог он знать, ку­да во­ло­кут, ог­лу­шив при­кла­дом?

Под Ста­рой Рус­сой по­сле ноч­но­го боя в тран­ше­ях на­ва­лом ос­та­лись та­кие же пар­ни. От ди­ви­зии ед­ва ли уце­ле­ла ро­та. Про­дви­гал­ся впе­ред в раз­вед­ку, а го­ло­ву при­под­нял — со всех сто­рон не­мцы. За­та­ил­ся... И дру­гие смог­ли за­та­ить­ся.

По­том дол­го шли по ты­лам, ввя­зы­ва­лись в пе­ре­стрел­ки, по­ка бое­при­па­сы не кон­чи­лись. Раз­ве­ды­вать стар­ший под ут­ро по­слал. По­шел Ива­нов Ва­си­лий. На­дол­го ушел по ты­лам про­тив­ни­ка — до со­рок ше­с­то­го го­да из ла­ге­ря в ла­герь, а по­том из за­пад­но­го — в во­с­точ­ный еще не­из­ве­ст­но на сколь оп­ре­де­ли­ли...

Те­чет се­рое вре­мя. Про­шлая вес­на ни­чем не от­ли­ча­лась от про­шлой и ны­неш­ней ран­ней осе­ни. И год, и два с по­ло­ви­ной на­зад все бы­ло так же ок­ра­ше­но в бо­ло­ти­стый цвет.

Все так же чав­ка­ют ре­дкие тя­же­лые ша­ги иду­щих впе­ре­ди, иду­щих сле­дом. Нет ре­ки, пе­ре­ка­тов, теп­ло­го за­пе­ска... И уда­ст­ся ли ког­да-ни­будь вый­ти на свой берег?.. За­пад­ное вре­мя он ста­рал­ся не вспо­ми­нать, но кло­ко­та­ла в ушах чу­жая гор­тан­ная речь, гро­мы­ха­ли со­ба­ки воз­ле фаб­рич­ной от­ра­бо­тан­ной мас­ля­ни­стой воды, в ко­то­рой од­наж­ды спря­тал­ся. И сно­ва ны­ло все те­ло, буд­то бы опять ис­тер­зан зу­ба­ми рас­травлен­ных со­бак. За­пах разъ­ярен­ной пси­ны сби­вал ды­ха­ние, и голо­ва кру­жи­лась, слов­но уда­ри­ли при­кладом по за­тыл­ку. Не на­до, па­мять, не хо­ди, не страдай в тех за­гра­нич­ных ко­ри­до­рах. За­мри, за­та­ись. Оне­мей. За­чем по­вто­рять стра­да­ния? Нет уже сил для то­го, не ос­та­лось.

Луч­ше ду­мать о Та-вол-ге. Чу­ешь, до­ле­та­ет из ни­зи­ны дав­ний зем­ля­нич­ный пар? Зем­ля­ни­ца, ду­ши­ца, го­лу­би­ца, чер­ни­ца. Мо­рош­ка, мо­рок, мор... Нет, луч­ше — зем­ля­ни­ца, мят­ли­ца, лен, ко­но­пля, чу­гун ов­ся­но­го ки­се­ля, да чу­гун го­ро­хо­во­го. На та­рел­ке ки­сель-то жел­ты­ми лом­ти­ка­ми. С мас­ли­цем льня­ным. Чу, ма­ли­на, смо-ро-ди­на. Ро-ди-на... «Из на­га­на вы­ле­та­ла пу­ля, как сморо­ди­на. Я на Та­вол­ге ро­дил­ся. Там, в Зо­ря­не, ро­ди­на...»

Вспо­ми­нал на­званья дру­гих де­ре­вень: То­по­рко­во, Лож­ко­во, Ва­си­я­ло­во, Тю­ко­во, Ту­пик, Бу­тыр­ки, Лу­бе­ник... Вспо­ми­нал на­званья де­ревь­ев; вся­че­скую ма­лую трав­ку, пусть не­ви­ди­мую, ося­за­е­мо ла­донью ла­с­кал.

«Там гар­мош­ка за­иг­ра­ла — здесь пев­цу не утер­петь...»

«У ме­ня, со­ко­ли­ка, есть два бра­та ор­ли­ка. Два бра­точ­ка, тре­тий — я! Гу­ляй, го­ло­вуш­ка моя».

Во­лодь­ка да Лень­ка... На­ив­но-ве­се­лые. Лю­бо­пыт­нень­кие. Всё вы­смат­ри­ва­ли да под­смат­ри­ва­ли: а где это Ва­ся Та­ню свою це­ло­вать бу­дет? Пес­ня зо­рян­ки слы­ша­лась, чуть даль­ше под го­рою воз­ле ручья — Та­ня За­ле­со­ва сме­я­лась. Но­га­ми с мо­с­ти­ка бул­ты­ха­ет — брыз­ги ра­ду­гу обоз­на­ча­ют над ро­зо­вы­ми ко­ле­ня­ми. Ог­не­ву­шеч­ка, свет ла­с­ко­вый. Мол­ния трес­ну­ла, гро­мых­ну­ло как буд­то бы в са­мом де­ле, хо­тя снеж­ная сля­коть вок­руг.

Не сей­час мель­к­ну­ла мол­ния, не сей­час гро­мых­ну­ло. Но в этой сто­ро­не вы­стре­ла­ми ото­зва­лось. Сей­час при­ка­жут ид­ти. Хва­тит ли сил под­нять­ся? По­зво­лил бы Но­с­ков еще пе­ре­дох­нуть под этой уют­ной ел­кой. Сам-то он не во­лен в се­бе, ог­ля­ды­ва­ет­ся ту­да-сю­да. Мах­нул ру­кой: э, бы­ла не бы­ла, всё од­но не­хо­ро­шо... Опять он со­об­ра­зил, что мож­но бу­дет вслед к ле­со­ру­бам при­стро­ить­ся — они по­след­ни­ми про­бре­дут.

Ва­си­лий по­че­му-то не взгля­нул на Но­с­ко­ва, ви­дел толь­ко его са­по­ги. Не осоз­на­вал, кто пе­ред ним, где сам на­хо­дит­ся: в вой­ну еще и­ли по­сле вой­ны уже — не бы­ло раз­ни­цы, хо­тя дав­но уже за­сох­ли в гор­ле зву­ки ли­ко­ванья по слу­чаю по­бе­ды. По слу­чаю? Да, слу­чи­лась, при­шла все-та­ки по­бе­да и без не­го... Он да­же на­пи­сать не мог об этом. И сей­час не­ту пра­ва пи­сать. По­слать бы пись­ме­цо с ве­сен­ни­ми жу­рав­ля­ми, да до вес­ны да­ле­ко, до­жить на­до. Пись­ме­цо ко­рот­кое от­пра­вить бы от­цу с ма­терью. «Па­па и ма­ма... Я жив. И сам ни­че­го, толь­ко про­сту­да. Не без­ру­кий, не хро­мой. Не сле­пой и не ог­лох со­всем-то. — Он пе­ре­ду­мал на этом сло­ве, ис­п­ра­вил бы на­пи­сан­ное. — Что со мной — дол­го объ­яс­нять. Жив, не ка­ле­ка. В пле­ну бы­ло тя­же­ло, а здесь ни­че­го. Не­мно­го ос­та­лось от­бы­вать. Ско­ро с это­го ме­с­та по­ве­зут не­зна­мо ку­да. Мо­жет, по на­шей же­лез­ной до­ро­ге че­рез стан­цию Марь­и­но. Хоть в ще­лоч­ку по­гля­жу. Та­не За­ле­со­вой пе­ре­дай­те, что­бы не жда­ла. Но пусть ве­рит: я ни в чем не ви­но­ват. Я все по­мню, я знаю, что мы будем вме­сте. Кто да­ет мне это зна­ние — по­нять не могу...»

По снеж­ной сля­ко­ти пал­кой раз­ве на­пи­шешь для сво­е­го уте­ше­ния — и за это не­ми­лость от на­чаль­ст­ва па­дет, толь­ко по­па­дись: над­зи­ра­те­лям по­вод ну­жен, что­бы по­из­де­вать­ся. Та­кое за­ве­де­но от­но­ше­ние к вы­зво­лен­ным из пле­на. Это на­до учи­ты­вать, из об­ще­го по­то­ка ни­чем вы­де­лять­ся нель­зя. Сам с со­бой об­щай­ся не­за­мет­но, лиш­нюю за­дум­чи­вость не вы­ка­зы­вай. Чи­тай раз­брыз­ган­ные чер­ные сле­ды иду­щих впе­ре­ди, до­га­ды­вай­ся о том, кто и как се­бя чув­ст­ву­ет, не те­ряй са­мо­об­ла­да­ния, не за­бы­вай­ся, а то спот­к­нешь­ся, упа­дешь — и обор­вет­ся твой путь на се­ве­ре ди­ком, в без­ымя­нном бо­ло­те. Каж­дый шаг, каж­дое дви­же­ние на­до про­счи­ты­вать, под­бод­ря­ясь тай­ны­ми мыс­ля­ми о том, что вот еще ни ра­зу не упал, мо­жешь пред­став­лять дру­гую — де­ре­вен­скую осен­нюю по­ру...

 

 

2

 

Раз­ыг­ра­лась на ре­дкость ог­ни­стая осень, враз ох­ва­ти­ла пла­ме­нем бе­рез­ня­ки и осин­ни­ки, вы­свет­ли­ла рез­ную ли­с­т­ву ре­дких кле­нов. Толь­ко тем­ные раз­ли­вы ель­ни­ков не сда­ва­лись, зе­ле­не­ли еще яр­че, еще ве­се­лее, при­ма­ни­вая к се­бе каж­до­го че­ло­ве­ка, хоть еди­но­жды по­знав­ше­го ра­дость охот­ничьей уда­чи. Но по­ка в Зо­ря­не имел воз­мож­ность охот­ни­чать толь­ко Ар­се­ний За­бро­дин, по­то­му что и жизнь у не­го воль­ная, и ра­бо­та с ле­сом свя­за­на; ча­с­тень­ко при­но­сил он пол­яшей, ряб­чи­ков, да­же уток, и не ску­пясь вы­де­лял из до­бы­чи что-ни­будь для Ти­мо­фея, слов­но хо­тел по­ко­зы­рять пе­ред ним сво­и­ми ус­пе­ха­ми, вся­кий раз на­по­ми­нал при этом: «Са­мо­му бы по­ра про­мыш­лять, мед­ве­жат­ник ахо­вый». Этот му­жик имел к Ти­мо­фею осо­бен­ный ин­те­рес, за­ра­нее пла­ни­руя в слу­чае своей про­маш­ки на за­прет­ной охо­те сва­лить ви­ну на За­бы­то­ху. Но не каж­дый че­ло­век со­мне­ва­ет­ся в со­се­де, мо­жет пред­уга­ды­вать та­кой тон­кий ход. А Ти­мо­фей и преж­де был до­вер­чив. По­сте­пен­но при­гла­ше­ния бой­ко­го охот­ни­ка за­ро­ни­ли в нем же­ла­ни­е: мож­но бы, ко­неч­но, по­бро­дить для ин­те­ре­са, дак раз­ве ос­та­вишь ско­ти­ну без при­смот­ра, гу­ля­ет она те­перь воль­гот­но по уб­ран­ным по­лям — вся на ви­ду, овод уже не тре­во­жит, кор­му хва­та­ет, вон ка­кая ота­ва на­бра­лась, зверье хищ­ное ни­где ни ра­зу не про­мель­к­ну­ло, раз­ве толь­ко мед­ве­ди мо­гут вый­ти на даль­ние ов­сы. Все жи­вое, по­тре­во­жен­ное шо­ро­хом опа­да­ю­щей ли­с­т­вы, по­ки­да­ло про­свет­лен­ные за­рос­ли в ов­ра­гах и пе­ре­ле­сках, сби­ва­лось к глу­хо­ма­ни.

Осен­ний лес все-та­ки при­вле­кал, за­ма­ни­вал Ти­мо­фея, бли­же к опуш­кам и за­край­кам про­кла­ды­вал он свои па­с­ту­ше­ские мар­ш­ру­ты. При­гля­ды­вал­ся, при­слу­ши­вал­ся, по­лу­чая от это­го пре­ве­ли­кое удо­воль­ст­вие.

Уз­на­вал птиц по го­ло­сам и по­сви­стам крыль­ев, мог уз­реть ку­ничьи, лисьи тро­пы, за­ячье пет­лянье. И все­му, что ви­дел, слы­шал, по­ни­мал, ра­до­вал­ся по-де­тски, удив­лял­ся. Что­бы с кем-то де­лить­ся ра­до­стью и удив­ле­ни­ем, брал с со­бой Вер­но­го. Со­ба­ка эта для охо­ты еще ма­ла, но по­хо­дить с ней ин­те­рес­но. Под­ни­ма­лись из бе­рез­ня­ков те­тер­ки и глу­ха­ри, вспу­ги­ва­лись на брус­нич­ни­ках вы­вод­ки ряб­чи­ков. Вер­ный ве­се­ло ла­ял. Ти­мо­фей, вол­ну­ясь, слу­шал этот лай и за­ти­ха­ю­щее хло­панье крыль­ев, уга­ды­вал, на­сколь­ко от­ле­те­ла пти­ца. Он де­ржал кну­то­ви­ще, слов­но ружье на­из­го­то­ве, и шел ту­да, где пти­ца вновь за­та­и­ва­лась, под­кра­ды­вал­ся, ду­мая, что ведь зря она сто­ро­жит­ся, мог­ла бы и не уле­тать, си­де­ла бы се­бе на де­ре­ве, кра­со­ва­лась, что­бы по­лю­бо­вать­ся мог че­ло­век. Но да­ле­ко уг­лу­бить­ся не ре­шал­ся Ти­мо­фей, по­спеш­но воз­вра­щал­ся к ста­ду, на­хо­дил ос­тав­лен­ную под ку­с­том до­ску и азар­т­но ба­ра­ба­нил, при­зы­вая ско-ти­ну.

Уже воз­буж­ден­но кри­ча­ли дроз­ды на ря­би­нах, осо­бен­но мно­го пор­ха­ло их в за­край­ках воз­ле даль­них по­лян, на ко­то­рых не­дав­но бы­ли по­став­ле­ны скир­ды ов­са. Пти­цы шум­но и то­роп­ли­во скле­вы­ва­ли яго­ды, пе­ре­ле­та­ли с од­ной ря­би­ны на дру­гую, о чем-то сво­ем спо­ри­ли, не об­ра­щая вни­ма­ния на скот, па­су­щий­ся в ни­зи­не, на вы­шед­ше­го к скир­де Ти­мо­фея. За кри­ком птиц по­те­ря­лись дру­гие зву­ки, шо­ро­хи, на­вер­но, по­э­то­му нель­зя бы­ло ус­лы­шать близ­кое дви­же­ние мед­ве­дя, шу­мар­ка­ю­ще­го по кра­пи­ве и ре­дко­му ма­лин­ни­ку, с тре­ском и фыр­кань­ем по­во­ро­шив­ше­го ра­нее раз­во­ро­чен­ный му­ра­вей­ник.

Ти­мо­фей хо­тел прой­ти на­пря­мую, сре­зал угол за­край­ка и с лю­бо­пыт­ст­вом ос­та­но­вил­ся; за­драв го­ло­ву, на­блю­дал за дроз­да­ми. Мед­ведь со­всем близ­ко по­до­брал­ся, за гу­с­ты­ми елоч­ка­ми ув­лек­ся му­ра­вей­ни­ком и то­же не по­чу­ял бли­зости че­ло­ве­ка. Тя­же­лой рас­то­пы­рен­ной ла­пи­щей гра­ба­стал по не ос­тыв­шей еще му­равь­и­ной тру­хе, то и де­ло сли­зы­вал с ла­пы су­ет­ли­вых му­равь­ев, чи­хал и чав­кал. Тут и по­нял Ти­мо­фей, что со зве­рем встре­тил­ся, поч­ти что но­сом к но­су стол­к­нул­ся. Мед­ведь вдруг под­нял мор­ду от му­ра­вей­ни­ка, удив­лен­но ос­тек­ле­нил ма­лень­кие глаз­ки, нос у не­го вы­тя­нул­ся и уши на­во­ст­ри­лись, а пра­вая ла­па от не­о­жи­дан­но­сти так и ос­та­лась при­под­ня­той. И че­ло­век, слов­но за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный, не­воль­но под­ра­жал ему, ос­та­но­вив в воз­ду­хе от ис­пу­га вздрог­нув­шие ру­ки.

Зверь не со­би­рал­ся на­па­дать, слов­но бы не­до­у­мен­но спра­ши­вал: «А ты за­чем здесь?» Тог­да Ти­мо­фей, не зная, как быть, бо­ясь не­осто­рож­ным дви­же­ни­ем на­влечь на се­бя бе­ду, вы­звать зве­ри­ное воз­му­ще­ние, ла­с­ко­вым го­ло­сом про­го­во­рил: «Не бой­ся, сту­пай своей до­ро­гой». Зверь скло­нил на­бок го­ло­ву, при­под­нял­ся еще вы­ше над елоч­ка­ми, по­фыр­ки­вая, по­ры­ки­вая, на­чал при­то­пы­вать но­гой, буд­то да­вал по­нять, что это его вла­де­ния и от­сю­да на­до уби­рать­ся по­до­бру-поз­до­ро­ву, но сам по­пя­тил­ся, осел за ши­ро­кой ело­вой вет­кой, что­бы на­блю­дать из ук­ры­тия или же при­го­то­вить­ся к прыж­ку. Ти­мо­фей на ка­кое-то вре­мя от­вел гла­за и сде­лал не­сколь­ко ша­гов на­зад...

Че­рез по­ля­ну ухо­дил, то и де­ло ог­ля­ды­ва­ясь и бла­го­да­ря бо­га за то, что на­до­умил в это ут­ро не брать с со­бой Вер­но­го, тот на­шу­мел бы тут, слу­чи­лась бы бе­да не­ми­ну­чая.

Об этой встре­че Ти­мо­фей ни­ко­му не рас­ска­зал: не при­ви­де­лось ли? Но по­вод для рас­ска­за был, ко­неч­но. Мат­ре­ни­ну вну­ку Ан­д­рею бы­ло бы ин­те­рес­но, на­при­мер, или Ар­се­ний За­бро­дин, по­жа­луй, в рас­чет при­нял да и за­сел бы на ов­си­ще, под­сте­рег ко­со­ла­по­го.

В во­с­к­ре­сенье ве­че­ром до­тош­ный Мат­ре­нин внук, при­шед­ший с ле­со­уча­ст­ка на­ве­стить ее, сам за­вел бе­се­ду об охо­те:

— Весь день в За­речье бро­дил. Ягод там — уйма, толь­ко мед­ве­ди мно­го при­мя­ли. Од­но­го ви­дал со­всем близ­ко, мед­ве­ди­ца вро­де бы, по­то­му что, ка­жет­ся, ма­лы­ши вни­зу ко­по­ши­лись. Я и рва­нул. Не по­мню, как до ре­ки при­бе­жал.

— Ты на охо­ту по­шел? Ружье у те­бя для че­го? — спра­ши­ва­ет Ти­мо­фей, а тут и вспом­нил, что сам-то два дня на­зад не знал, как быть. — Мед­ве­ди в За­речье всег­да во­ди­лись. Лю­бят они там. И ло­си — то­же.

— Ло­сей мно­го раз­ве­лось. Их нель­зя бить. За­пре­ще­но. А вот бьют. Я вес­ной воз­ле Бу­ты­рок ло­си­ную го­ло­ву на­шел. Ха­пу­ги-бра­конь­е­ры. По­па­дут­ся как-ни­то, я их вы­ве­ду на чи­с­тую во­ду.

— Мы с то­бой на­го­ним стра­ху, по все­му ви­дать. — Ти­мо­фею нра­ви­лась го­ряч­ность пар­ня, и он под­дер­жи­вал раз­го­вор, но вро­де с лу­кав­ст­вом.

— На­до бы не­ко­то­рых при­пуг­нуть, а то рас­по­я­са­лись боль­но. — Ан­д­рей ко­го-то имел в ви­ду, но не на­зы­вал кон­кр­ет­но, слов­но по­ба­и­вал­ся. — Та­ким все мож­но, все с рук схо­дит.

Они си­де­ли на ска­ме­еч­ке, ко­то­рую не так дав­но Ти­мо­фей сам сде­лал, вко­пав два кря­жи­ка. Па­рень не со­би­рал­ся ухо­дить, сно­ва воз­вра­щал­ся к лес­ным раз­го­во­рам, буд­то хо­тел на ка­кую-то мысль на­ве­сти Ти­мо­фея, вы­звать у не­го ин­те­рес к рас­суж­де­ни­ям о раз­ном зверье. Вот и го­во­ри­ли об охо­те, о ле­сах — обо всем по­нем­но­гу. С од­но­го на дру­гое мо­с­т­ки пе­ре­ки­ды­ва­ли — лег­ко по­лу­ча­лось. Со­ба­ку вспом­ни­ли, при­ма­ни­ли Вер­но­го из ко­ну­ры. Он юлил, ла­с­тил­ся, до­воль­ный вни­ма­ни­ем, бла­го­дар­но взла­и­вал.

— На­си­дел­ся на це­пи, на­ску­чал­ся раз­ве?

— Ух, как под­рос! Кра­си­вый бу­дет ко­бель!

— Он у ме­ня хо­ро­ший. Не пу­с­то­брех. На бел­ку, на зай­ца и на мед­ве­дя пой­дет, не стру­сит.

— Уни­вер­саль­ный, зна­чит.

Ти­мо­фей не по­нял, что ска­зал па­рень, при­крик­нул на со­ба­ку вла­ст­ным го­ло­сом стро­го­го хо­зя­и­на. Вер­ный по­слуш­но по­шел в ко­ну­ру, улег­ся там, по­ло­жил мор­ду на вы­тя­ну­тые пе­ред­ние ла­пы, лю­бо­пыт­но по­гля­ды­вал на лю­дей, ве­ду­щих ти­хую бе­се­ду.

На ули­це все переменилось. По­тол­ко­вать под­хо­дя­щее вре­мя бы­ло: ско­ти­на с по­лу­дня вся по дво­рам, бы­с­т­ро она на­гу­ли­ва­ет­ся на же­с­т­ких осен­них па­с­т­би­щах. Воз­ле до­ма дро­ва ук­ла­де­ны в ров­ную по­лен­ни­цу — сра­зу ви­дать, есть в до­ме му­жик. Ого­ро­деш­ная ота­ва сгре­бе­на в ко­пеш­ки. Те­луш­ка на­по­е­на и не мы­чит, как бы­ва­ло, в ожи­да­нии хо­зяй­ки. Улей то­же взят во вни­ма­ние, про­слу­шан: по гу­лу оп­ре­де­ле­но, что в нем все как сле­ду­ет, при­сми­ре­ли пче­лы, плот­нее и плот­нее сби­ва­ют­ся в зим­ний клу­бок. По­бе­ле­ли на кар­то­фель­ни­ке куч­ки бот­вы, ско­ро их мож­но бу­дет под­па­лить, а зо­лу раз­ве­ять по всей пло­ща­ди пе­ред па­хо­той, ес­ли да­дут тяг­ло, что­бы вспа­рить ого­ро­дец. Лист под че­ре­му­ха­ми и тот в ва­лок сгре­бен; че­рез не­де­лю-дру­гую си­вер­ко ого­лит де­ревья, и тог­да Ду­ня­ша под­ме­тет лу­го­ви­ну пе­ред до­мом, за­греб­ки уне­сет на под­стил­ку во двор. На гряд­ках, кро­ме ка­пу­сты, ни­че­го нет, толь­ко тор­чат су­хие стеб­ли ма­ка да воз­ле пе­ре­дних окон гу­с­то крас­не­ют боль­шие ге­ор­гиньи шап­ки; цве­ток этот ра­до­вал­ся еще и слов­но бы кри­чал: ле­то не кон­чи­лось. Под­дер­жи­ва­ли его на­стро­е­ние гиб­кие мо­ло­дые по­бе­ги — строй­ные че­ре­муш­ки, став­шие те­перь осо­бен­но за­мет­ны­ми в цен­т­ре ро­ди­тель­ско­го ку­с­та. Все в при­ро­де со­бран­но и спо­кой­но встре­ча­ло под­сту­па­ю­щие хо­ло­да. Но за око­ли­цей, на кар­то­фель­ном и льня­ном по­лях, с ут­ра до­ ве­че­ра спе­ши­ли ра­бот­ни­цы, сча­ст­ли­вые от­то­го, что по­го­да ми­ло­сти­вая, да­ет воз­мож­ность уп­ра­вить­ся. Ан­д­рю­ша ска­зал: «Сей­час все при­дут, и в по­ле спе­шить уже не сто­ит». Вот и си­де­ли на крыль­це, под­жи­да­ли Ду­ня­шу.

Ув­лек­лись раз­го­во­ром, а тут в из­бу пе­ре­бра­лись. Вме­сте раз­гля­ды­ва­ли фо­то­гра­фии. Упи­ра­ясь ру­ка­ми в сте­ну, при сла­бом све­те «се­ми­ли­ней­ки» Ан­д­рей всмат­ри­вал­ся, слов­но впер­вые ви­дел сним­ки, ис­кал на них зна­ко­мых, род­ст­вен­ни­ков, на­зы­вал по име­нам.

— Это вот мой отец. Он тут со­всем мо­ло­дой, — ска­зал па­рень. — Я на не­го по­хож, та­кой же вы­со­кий.

Ти­мо­фей вдруг за­был имя пар­ня: за­сек­ло — и всё, по­э­то­му, не стес­ня­ясь, спро­сил:

— А са­мо­го-то как звать?

— Зна­ко­ми­лись уже мы с то­бой, дя­дя Ти­мо­ша. Ан­д­рей. — Он по­мол­чал и до­ба­вил: — Ми­хай­ла Зай­це­ва сын.

— Зай­це­ва, зна­чит? Во­на что... Вы­ли­тый. Как уви­жу те­бя, так и по­ду­маю про Ми­ха­и­ла, — ска­зал, слов­но на са­мом де­ле ча­с­то ду­мал. — По­боль­ше бы та­ких му­жи­ков. Ра­бо­тя­щий. Справ­ной — бы­ка уло­ма­ет, но смир­ный. — Свое ли суж­де­ние он вспо­ми­нал или поль­зо­вал­ся сло­ва­ми Мат­ре­ны — в этом и сам се­бе не мог дать от­че­та.

— Мне труд­но го­во­рить, — при­знал­ся Ан­д­рей.

— Ко­ва­ли мы с тво­им от­цом. Да-а! — под­твер­дил Ти­мо­фей.

— Знаю, баб­ка рас­ска­зы­ва­ла. Втро­ем ра­бо­та­ли в куз­ни­це вес­ной. Ты, дя­дя Ти­мо­ша, да па­па мой, да сын ваш Ва­си­лий, он то­же креп­кий был... Ког­да на фронт его про­во­жали, я над­еял­ся: уви­дит мо­е­го от­ца. А Ва­си­лий от­пи­сал, что при­был со­всем на дру­гой фронт. В тот же день я со­чи­нил от­вет с прось­бой силь­нее бить фа­ши­с-тов. Сам на под­мо­гу хо­тел. А тут — по­хо­рон­ка.

— По­хо­рон­ка?

— Да, бу­маж­ка та­кая си­няя. На­пи­са­но: ге­рой­ски по­гиб... Я знаю, где она ле­жит. Те­тя Ду­ня ее вме­сте с пись­ма­ми хра­нит в шкаф­чи­ке...

Ан­д­рей сам ис­кал пись­ма. Но в бан­ке их не ока­за­лось. Толь­ко на вер­х­ней по­лке под кви­тан­ци­я­ми на сдан­ное мя­со и на­ло­го­вы­ми из­ве­ще­ни­я­ми со­хра­ни­лось од­но-един­ст­вен­ное пись­мо с фрон­та. Уди­вил­ся он: «ведь в бан­ке всег­да бы­ли, ад­рес по­тре­бу­ет­ся, при­бе­гу, спро­шу — те­тя Ду­ня ска­жет: сам бе­ри, зна­ешь, где ле­жат. Вот и зна­ешь: нет пи­сем, и по­хо­рон­ки нет. Ой, точ­но! В во­ен­ко­мат она все унес­ла, ког­да хло­по­та­ла», — вспом­нил Ан­д­рей, но ни­че­го не ска­зал Ти­мо­фею. Ос­то­рож­но раз­вер­нул «тре­у­голь­ник», про се­бя про­чи­тал пер­вые стро­ки и по­том уже гром­ко — для от­ца Во­лодь­ки и Лень­ки.

«Ма­ма, до­ро­гая на­ша ма­ма, здрав­ст­вуй. Пи­шут те­бе твои сы­новья не­пос­луш­ные. Те­перь мы на­у­чи­лись под­чи­нять­ся и зна­ем толк в дис­цип­ли­не. В службе за­бы­ва­ем воль­ную жизнь и вспо­ми­на­ем, как до­саж­да­ли те­бе сво­им не­пос­лу­ша­ни­ем. По­ка мы вме­сте, но, ког­да на­пра­вят на фронт, вме­сте мо­жем и не по­пасть. Нас об­мун­ди­ро­ва­ли. Во­лодь­ке да­ли та­кую же длин­ную ши­нель, как и мне, при­шлось под­ре­зать, толь­ко за это на­го­ре­ло. Вме­сто са­пог но­сим бо­тин­ки с об­мот­ка­ми, так лег­че. А са­по­ги, ту­журки и шап­ки по­сы­ла­ем, по­то­му что до­маш­нее с со­бой не ста­нешь та­с­кать, а де­вать его не­ку­да. Но­сить это здесь нель­зя да­же в хо­ло­да, вы­бра­сы­вать жаль — еще при­го­дит­ся, ту­жур­ки поч­ти но­вые, не­дав­но справ­ле­ны. Ма­моч­ка, об нас не бес­по­кой­ся — не про­па­дем, уже не ма­лень­кие, в си­нем мо­ре не уто­нем и в ог­не мы не сго­рим. По­мнишь, мы те­бе та­кую пес­ню пе­ли? Во­лодь­ка и здесь за­пе­ва­ла, по­лу­ча­ет­ся у не­го, ко­ман­дир хва­лил... Со­об­щи нам, где те­перь па­па. Мы по не­му ску­ча­ем. По­мнит­ся, отец го­во­рил, что в сол­да­тах из нас кис­лую шерсть по­выбь­ют. Так этой са­мой кис­лой шер­сти уже ни клоч­ка не ос­та­лось. Мы ста­ра­ем­ся все де­лать по ус­та­ву, как рот­ный ве­лит. И те­бе и от­цу за нас крас­неть не при­дет­ся: ис­пол­ним свой долг пе­ред Ро­ди­ной.

Пи­шет ли наш стар­ший брат Ва­ся? Вспом­нить смеш­но, мы его кра­лей на­зы­ва­ли, так оби­жал­ся. Сам фор­си­стый боль­но был. За дев­ка­ми бе­гал, а мы за­ви­до­ва­ли. Те­перь, на­вер­но, в де­рев­не у нас не­ве­се­ло. Ре­бят поч­ти ни­ко­го не ос­та­лось. Пе­ре­да­вай при­ве­ты дев­ча­там, всем до еди­ной, а осо­бен­но Ню­ре Гро­мо­вой и Шу­ре Ве­се­ло­вой. Хо­дят ли они те­перь на гу­лян­ки? Вспо­ми­на­ют ли гар­мо­ни­стов? Смот­ри, гар­мош­ку на­шу ни­ко­му не да­вай, бы­с­т­ро ис­т­реп­лют, на про­да­жу бу­дут про­сить — то­же от­ка­зы­вай. И ба­ла­лай­ку не про­да­вай. При те­бе пусть по­иг­ра­ет кто, но на­сов­сем из до­му пусть не уно­сят. Ка­кая жизнь без му­зы­ки? Вер­нем­ся, по­гу­ля­ем, а по­том же­ним­ся и та­кую свадь­бу на дво­их-то за­ка­тим, так по­ве­се­лим­ся, что не­бе­сам бу­дет жар­ко. Вой­на ведь ско­ро кон­чит­ся.

Ес­ли ко­го из на­ших дру­зей на фронт от­пра­ви­ли, раз­уз­най ад­ре­са и со­об­щи нам, ког­да с но­во­го ме­с­та на­пи­шем. Свой ад­рес по­ка не со­об­ща­ем, ско­ро уве­зут, а ку­да — не­из­ве­ст­но. При­едем ту­да и сра­зу объ­яс­ним, где на­хо­дим­ся. Не тре­вожь­ся, ма­моч­ка. Во­ло­дя, Ле­ня. Пер­во­го сен­тяб­ря 1942 го­да».

Ан­д­рей, не ре­ша­ясь взгля­нуть на Ти­мо­фея, дол­го мол­чал, но все рав­но ему при­шлось за­го­во­рить пер­вым:

— Ког­да их от­прав­ля­ли, я с ни­ми на фронт убе­жать хо­тел. А Во­лодь­ка го­во­рит: «Во­об­ще-то мож­но, но ку­да те­бя спря­тать?» И Лень­ка шу­тил. Они ухо­ди­ли, а по­хо­рон­ка про Ва­си­лия уже бы­ла в пу­ти, ни­кто это­го не знал... Толь­ко сер­д­це у те­ти Ду­ни... — Он хо­тел ска­зать: толь­ко ма­те­рин­ское сер­д­це зна­ло, по­то­му что, по­мнит­ся, бы­ли тог­да та­кие раз­го­во­ры в де­рев­не.

Ти­мо­фей мол­чит. Вновь при­ви­де­лась ему мо­ло­дая же­на с груд­ным по­са­пы­ва­ю­щим ре­бен­ком на ру­ках и по­слы­ша­лось по­скри­пы­ва­ние луб­ко­вой зыб­ки, в ко­то­рой то­пор­щил­ся вто­рой маль­чиш­ка.

И вот те­перь из по­те­мок па­мя­ти яви­лось к Ти­мо­фею род­ное сме­ю­ще­е­ся ли­цо с ед­ва за­мет­ны­ми уси­ка­ми и кру­то за­кру­чен­ной чел­кой, с яс­ным взгля­дом из-под вы­со­ко вски­ну­тых бро­вей. «Кра­ля! Точ­но, кра­лей про­зы­ва­ли, — ду­мал и ра­до­вал­ся, что уви­де­лось это ли­цо, по­хо­жее на то, что со­всем не­дав­но раз­гля­ды­вал на фо­то­гра­фи­ях. — Ва­сеч­ка. Кра­леч­ка. Со­ко­лик. Сы­нок пер­вень­кий. За дев­ка­ми с ше­с­т­над­ца­ти лет на­чал ух­ле­сты­вать, вско­ре о же­нить­бе стал по­го­ва­ри­вать, за­ви­до­вать ре­бя­там, ко­то­рые уже об­же­ни­лись. Рос­лый, рос­лый был. Да, точ­но, он при­ви­дел­ся, — ут­вер­ж­дал­ся Ти­мо­фей в сво­их до­гад­ках. — Но па­рень ска­зы­ва­ет про тро­их. Ва­си­лий, Во­лодь­ка, Лень­ка. Три, зна­чит, сы­на бы­ло? И ни ко­то­ро­го нет?» Он от­ки­нул­ся го­ло­вой к сте­не, на­пря­гая про­меж ко­лен вы­тя­ну­тые ру­ки, сцеп­лял, пе­ре­кру­чи­вал свои креп­кие паль­цы и по­вто­рял ма­те­ри­ну по­го­вор­ку — так го­ва­ри­ва­ла мать Вар­ва­ра о де­тях: «Каж­до­го жаль... Вот по­ку­сай паль­цы-ти — каж­дый боль­но».

Ему вдруг за­хо­те­лось по­ку­рить, за­па­лить­ся креп­ким до­маш­ним са­мо­са­дом, ко­то­рый так ис­кус­но при­го­тав­ли­ва­ла Ду­ня­ша.

— Да­вай, пе­хо­та, за­ку­рим, раз так... — Он со­сре­до­то­чен­но, что­бы не удив­лять пар­ня дро­жа­ни­ем рук, на­би­вал та­бак в труб­ку, вы­би­рал из ко­роб­ка на­деж­ную крас­но­го­ло­вую спич­ку, со­би­рал­ся при­ку­ри­вать. Ан­д­рей опе­ре­дил его и щел­к­нул за­жи­гал­кой, под­нес ко­леб­лю­щий­ся язы­чок пла­ме­ни, но Ти­мо­фей уро­нил труб­ку, слов­но кто вы­шиб из рук. По­то­ро­пил­ся сам-то под­нять да и ткнул­ся на пол, слов­но ра­не­нный. Ан­д­рей па­ни­че­ски за­о­рал:

— Дя­дя Ти­мо­ша! — схва­тил его, как мог по­та­щил к кро­ва­ти.

— За­чем? Я сам... От­пу­сти-ко ме­ня. — Ти­мо­фей ско­ро при­шел в се­бя; бод­рясь пе­ред пар­нем, от­вел его ру­ки и дей­ст­ви­тель­но сам, без по­мо­щи, встал на ши­ро­ко рас­став­лен­ные но­ги. — Ты луч­ше во­дич­ки ис­пить дай, толь­ко чтоб не боль­но хо­лод­на.

Па­рень мо­мен­таль­но за­чер­п­нул круж­ку во­ды, по­дал Ти­мо­фею...

Ев­до­кия, ни­че­го не зная, толь­ко сту­пи­ла за по­рог и да­вай вдруг не­ог­ляд­чи­во со все­го го­ло­са бра­нить Ан­д­рея за то, что он с раз­го­во­ра­ми при­ста­ет к боль­но­му че­ло­ве­ку, не да­ет ему по­коя. Все, мол, с рас­спро­са­ми ле­зут, каж­до­му ин­те­рес­но да за­бав­но. Не­че­го ду­шу бе­ре­дить, и без того не­слад­ко, вид­но ведь, или еще объ­яс­нять на­до, чу­жим умом тут ни­че­го не сде­ла­ешь, толь­ко сам че­ло­век дол­жон. Ду­ма­ешь, лег­ко это?..

 

 

3

 

Но­вое ут­ро. Зем­ля го­лу­бе­ет в инее. Бод­ро пе­ре­кли­ка­ют­ся пе­ту­хи, а ко­ро­вы и те­ля­та, ов­цы и ко­зы, не­у­ве­рен­но вы­хо­дя из дво­ров, при­ню­хи­ва­ют­ся к чуд­ной тра­ве, но не сме­ют ее про­бо­вать. Ти­мо­фей вы­сту­ки­ва­ет при­зыв­ную ме­ло­дию, ра­ду­ет се­бя, жен­щин и всю ти­шай­шую ок­ре­ст­ность. Ка­жет­ся ему, что па­с­тушья до­ска рас­сы­па­ет зву­ки, ве­е­ром от­ле­та­ют они, слов­но се­вец раз­бра­сы­ва­ет зер­на пше­ни­цы. Да­же пред­ста­вил се­бя в по­сев­ную на теп­лой ве­сен­ней паш­не, по­чув­ст­во­вал до­брую тя­жесть толь­ко что на­пол­нен­но­го лу­кош­ка-си­те­ва, о край ко­то­ро­го буд­то бы и уда­рял гор­стя­ми се­мян, что­бы рав­но­мер­но раз­ле­та­лись.

Грудь его ды­шит про­сто­ром и све­же­стью, ни­че­го не ом­ра­ча­ет на­стро­е­ния в на­ча­ле дня.

Толь­ко вот Ар­се­ний под­пор­та­чил, как на­роч­но, слов­но вспуг­нуть хо­тел. Он до­гнал за де­рев­ней, не ок­ли­ки­вал из­да­ли, не про­сил воль­но ша­га­ю­ще­го па­с­ту­ха по­до­ждать чу­ток, что­бы даль­ше вме­сте ид­ти, а как-то не­за­мет­но, бес­шум­но по­я­вил­ся ря­дом и спра­ши­ва­ет сра­зу:

— За­чем па­рень-то воз­ле те­бя вьет­ся, как ду­ма­ешь, а? Че­го ты ему рас­ска­зы­ва­ешь та­кое, что­бы он в тет­рад­ку за­пи­сы­вал?

— Раз­ные раз­го­во­ры го­во­ри­ли, как вот с то­бой. Не от­пих­нешь та­ко­го ду­шев­но­го. У пар­ня ни от­ца, ни ма­те­ри. Ста­ру­ха Мат­ре­на за всех. По­ни­мать на­до. Да толь­ко со­бе­сед­ник я не­важ­нец­кий.

— Не при­ки­ды­вай­ся, при чем тут Мат­ре­на?

— Сам ты при­ки­ды­ва­ешь­ся. С по­хме­лю­ги не­бось?

— Моя го­ло­ва яс­нее. Это у те­бя угар не про­хо­дит, За­бы­то­ша.

— Раз­гу­ля­юсь опос­ля, от­ды­шусь на воль­ном воз­ду­хе, не твоя пе­чаль. — Ти­мо­фей по­вы­сил го­лос.

— А че­го та­кой сурь­ез­ный се­год­ня? Не с той но­ги встал?

— Вста­вал с ка­кой на­до. Я всег­да та­кой. Шу­тить с то­бой нет охо­ты. — Ти­мо­фей сер­чал на Ар­се­ния за то, что вот по­ме­шал ша­гать, как се­бе лю­бо, пре­рвал вол­ну­ю­щий пе­ре­стук, взяв­шись за па­с­тушью до­ску. — Вишь, ста­до раз­бре­да­ет­ся, сгур­тить на­до. А ты иди своей до­ро­гой, в дру­гой раз по­го­во­рим.

— Да ку­да она де­нет­ся, ско­ти­на твоя. И без те­бя об­хо­ди­ла­ся. Да­вай за­ку­рим, по­си­дим, по­тол­ку­ем. — Ар­се­ний го­во­рил то­роп­ли­во, с яв­ной при­лип­чи­во­стью. — На вот ма­хор­ки па­ру па­чек, спе­ци­аль­но тру­боч­ной ку­пил. Дав­но ведь ка­зен­но­го та­бач­ку не до­во­ди­лось про­бо­вать.

— Не от­вя­жешь­ся от те­бя.

— Это так. Мы, то­ва­рищ взвод­ный, од­ной ве­ре­воч­кой свя­за­ны, из од­ной тран­шеи. Нас ог­нем свя­за­ло, силь­нее не­ку­да. Ты так ни­че­го, ви­дать, и не по­мнишь. Труд­но те­бе объ­яс­нять, что к че­му, а по­го­во­рить бы нам не­об­хо­ди­мо. — Се­ли они на жер­доч­ку, ко­то­рую лов­ко при­спо­со­бил на ку­с­ти­ке Ар­се­ний. — По­си­дим на сол­н­це­пе­ке, про охо­ту, в край­нем слу­чае, по­тол­ку­ем. Смот­рю, об­ко­ло­тил­ся ты в ле­со­чке и не блу­дишь­ся. Зна­чит, в толк бе­решь, свои тро­пы при­по­ми­на­ешь, ког­да и для че­го бы­ли на­топ­та­ны.

— Где они, эти тро­пы? — Ти­мо­фей гру­ст­ным взгля­дом оки­нул ближ­ние ува­лы, ог­ля­нул­ся на де­рев­ню, что­бы оп­ре­де­лить, да­ле­ко ли от нее на­хо­дит­ся. Вновь по­ду­ма­лось ему: кур­гу­зой ста­ла Зо­ря­на, слов­но уко­рот сде­лан по­жа­ром. Не слу­чай­но по­ду­ма­лось о по­жа­ре: дав­но, ког­да был Ти­мо­ша под­ро­ст­ком, на­бе­дил оз­лоб­лен­ный че­ло­век из ме­с­т­ных — под­па­лил в се­но­кос­ную по­ру не­сколь­ко до­мов.

От­све­ты сол­н­ца на кры­шах по­ро­ди­ли ви­денье пла­ме­ни, и он очу­ме­ло вско­чил, за­ме­тал­ся, не зная, что схва­тить, вро­де вед­ро или ло­па­ту ис­кал.

— Го­рим... — сла­бо крик­нул и бе­жать ри­нул­ся, а но­ги не слу­ша­ют­ся — так бы­ва­ет во сне: от бе­ды или опас­но­сти на­до убе­жать, но сил не­ту, ус­коль­за­ет из-под ног зем­ля.

— Не ус­пел кур­нуть — и за­го­рел, ед­ре­на мать. За­тле­ло у не­го где-то. — Ар­се­ний ог­ля­дел его с ног до го­ло­вы, но­сом по­во­дил, при­ню­хи­ва­ясь, ни­че­го не об­на­ру­жил и спо­кой­но чир­к­нул спич­ку, что­бы при­ку­рить по­тух­шую па­пи­ро­су.

А над кры­ша­ми как раз вста­ла тень от не­боль­шо­го об­ла­ка, и на сей раз Ти­мо­фей, уже хо­ро­шо зная се­бя, бы­с­т­ро по­нял: это при­ви­де­лось, при­гре­зил­ся по­жар, вот что. Но тре­во­га в ду­ше тол­к­ну­лась. Те­перь ему, ко­неч­но, не до раз­го­во­ров бы­ло: то и де­ло взме­ты­вал взгляд в сто­ро­ну Зо­ря­ны.

— Слу­шай, слу­шай, че­го го­во­рю, — не уни­мал­ся

За­бро­дин. — По­лез­но, смот­ри, бу­дет. Жизнь, брат, шту­ка та­кая: что слы­хал, что ви­дал — все сго­дит­ся. Ар­се­ний на пло­хое не на­ста­вит. Его, смот­ри, то­же по­вер­те­ло. Да, по­вер­те­ло, хоть и не при­да­ви­ло, не ша­рах­ну­ло, как тебя.

Стран­но по­лу­ча­лось: о чем го­во­рит, че­му учит, что со­ве­ту­ет со­сед, так и не мог по­нять Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, но в раз­го­вор с Ар­се­ни­ем все-та­ки тя­ну­ло, слов­но знал, что имен­но от не­го од­наж­ды мо­жет ус­лы­шать очень важ­ное. И тош­но иног­да бы­ло от та­ких раз­го­во­ров, и от­мах­нуть­ся бы мож­но, а вот об­во­ла­ки­вал, удер­жи­вал его Ар­се­ний своей ско­ро­го­вор­кой.

Бо­лее то­го, у Ти­мо­фея воз­ник­ло бес­по­кой­ст­во за это­го му­жи­ка, буд­то бы дол­ж­но с ним не­лад­ное стря­с-тись, а он, Ти­мо­фей, толь­ко он, обя­зан его от че­го-то убе­речь.

Но Ар­се­ний се­год­ня все кру­тил­ся воз­ле сво­их обид, ко­то­рые у не­го про­ис­хо­ди­ли из-за не­вер­ной же­ны Мань­ки, однако и в этих оби­дах он то­же хо­тел вы­кро­ить ка­кую-то вы­го­ду.

— Кто при­едет из рай­о­ну или и по­вы­ше — ко мне, к ко­му еще в та­кой раз­ру­хе за­гля­нешь? У ме­ня за­всег­да есть чем уго­стить. А по­го­стишь, ми­лок, да­вай ско­ску в чем-ни­то, что­бы и хо­зя­ин на­вар имел, за­зря он, что ли, до­брым дол­жен быть да при­вет­ли­вым? За­втра вот паску­де­нок один при­ез­жа­ет — Ши­ян опять за­я­вит­ся. Пу­с­кай го­с­тит. Но Мань­ки­ной сла­до­сти ему не ви­дать. От­ла­ко­мил­ся, хо­мяк тол­с­то­за­дый. Ду­ма­ет, ни­че­го не подо­зре­ваю. Мань­ка са­ма при­зна­ла­ся, что гре­ши­ла, закон­но­му му­жу из­ме­ня­ла. При­зна­лась. Лад­но, мо­ло­дец. За это и про­стил. — Ар­се­ний до­стал че­ту­шеч­ку, глот­нул пря­мо из нее, но Ти­мо­фею не пред­ло­жил. — Го­ло­ва у те­бя, то­ва­рищ, све­же­нькая дол­ж­на быть. Да-а. Это пусть ме­ня му­тит. Да-а. Вот все мы жи­вем, и все по-раз­но­му. Из од­ной тран­шеи, а судь­ба не­о­ди­на­ко­вая. По­мнишь, там же­нок сво­их вспо­ми­на­ли ча­с­то. Ведь у каж­до­го ми­ла­ха до­ма ос­та­ва­лась. И я вро­де в своей не со­мне­вал­ся. При­шел вот, и ты к своей все-та­ки вер­нул­ся. А ре­бя­та, бое­вые друж­ки-то­ва­ри­щи на­ши... — Он смор­щил­ся и, сжи­мая ли­цо ла­до­ня­ми, скрыл ску­пую сле­зу.

Ти­мо­фей смот­рел на Ар­се­ния удив­лен­но — со­чув­ст­во­вал, но в уте­ше­ние ни­че­го не ска­зал.

Ар­се­ний вы­пил ос­та­ток, пу­с­тую чет­вер­тин­ку по­вер­тел и, рез­ко за­мах­нув­шись, хо­тел бро­сить, но пих­нул в по­тай­ной кар­ман:

— При­го­дит­ся. Глот­нешь — и от­та­и­ва­ет на ду­ше, — ти­хо ска­зал он и про­дол­жил при­зна­ния: — Нет, из­ме­нить ни­че­го нель­зя в на­шей жиз­ни. Что с ба­бой сде­ла­ешь? Хоть убей. Не тро­гаю, как дру­гие. С си­ня­ка­ми она у ме­ня не пой­дет. Поз­д­но ко­ло­тить, раз та­кая ог­ре­ха по­лу­чи­ла­ся. Са­мой, по­ди, не­лег­ко, не­уж вся­кий стыд по­те­ря­ла. У баб жизнь то­же не­слад­кая. На на­ше­го бра­та как на­де­ять­ся. Свое упу­стить не вся­кая со­глас­на. Лад­но, вот твоя Ду­ня по­стар­ше. С умом она. Так ведь то­же на­гор­ба­ти­ло без­от­вет­ную. У каж­дой свое го­ре. — Ар­се­ний те­перь пы­тал­ся жа­леть го­ре­мыч­ных ба­бе­нок и свою Мань­ку к мно­го­стра­даль­ным при­чис­лял. — Не бу­ду оби­жать, пусть са­ма каз­нит­ся, но кон­т­роль стро­гий, тай­ный, не­у­сып­ный ве­ду. Бы­ва­ет, в лес на не­де­лю со­бе­русь с ут­ра, уйду, про­кан­ту­юсь день по­бли­зо­сти, вро­де как в до­зо­ре: чуть что по­до­зри­тель­ное — шасть, не­о­жи­дан­но яв­ля­юсь. И знаю, в слу­чае че­го, что схва­тить да чем гвоз­да­нуть. Вот ведь как жи­вем за­раз­но. Но сы­на не оби­жу. Ты ду­ма­ешь, его без ме­ня вет­ром над­уло? А в чем па­рень ви­но­ват? Что на свет ро­дил­ся? Как при­шел, бу­ше­вал сна­ча­ла, хле­стал­ся, да и на­ду­мал сво­е­го сын­ка за­и­меть. И не по­вез­ло. И тут пе­хо­те не ла­дит что-то. Не­жи­вой ро­дил­ся. Мань­ку ви­нить? А как за­зря? Это­му шесть уже. По­мень­ше-то весь в мать вы­гля­дел. Те­перь гла­за и во­ло­сы тем­не­ют и нос вро­де ме­ня­ет­ся. Зло­сло­вят лес­ни­че­ские, мол, фрон­то­вич­ка при­вез Ар­се­ний. При­вез, ед­ре­на ко­рень. Пу­с­кай рас­тет. Пар­ни нам нуж­ны... Сколь­ко по­ло­же­но их. Ты не взды­хай, Ти­мо­ха, не­че­го за ме­ня взды­хать. Слу­шай, раз в толк бе­решь. Толь­ко те­бе и ска­жу. Ду­шу тре­ба по­ос­во­бо­дить, уж боль­но сда­ви­ло. Толь­ко с то­бой и мож­но об этом: не ста­нешь из­га­лять­ся. А так мол­чал. Бо­юсь, в шко­ле не ста­ли бы па­ца­ны кли­кать Вань­ку при­гу­лы­шем. Эх, опять на­шло на ме­ня, уж луч­ше бы как ты: ни­че­го не знать, ни­че­го не по­мнить.

— Что ты так-то, без это­го и жизнь не ми­ла, — воз­ра­зил Ти­мо­ша.

— Лад­но. По­нят­о. Дом вот на­до бы­с­т­рее но­вый, кры­шу да печь ос­та­лось. Ско­ро въе­дем, об­ста­нов­ка хоть пе­ре­ме­нит­ся.

С это­го раз­го­во­ра в на­ча­ле чи­с­то­го дня за­ту­ма­ни­лось на­стро­е­ние Ти­мо­фея. Он за­был о па­с­ту­ше­ских обя­зан­но­стях. Об­хва­тив пле­чи ру­ка­ми, си­дел на об­рыв­чи­ке пе­ред ручь­ем, слов­но вы­гля­ды­вал в иг­ре во­ды не­яс­ную кар­ти­ну из чер­ных и зо­ло­ти­стых пя­тен, ра­зо­рван­ную на ча­с­ти, ко­то­рые не так-то про­сто со­е­ди­нить, что­бы все бы­ло по­нят­но. По­сте­пен­но влаж­нел иней на бе­ре­го­вой бурь­я­ни­стой тра­ве, гу­ще зе­ле­не­ла кра­пи­ва, во­да ста­но­ви­лась про­зрач­нее, и мож­но бы­ло раз­гля­деть на дне го­лу­бо­ва­тые ка­меш­ки, ше­ве­ленье ка­ких-то па­у­ти­нок, иног­да вспы­хи­ва­ли сол­неч­ные пят­на, а про­плы­ва­ю­щие ли­с­тья ка­за­лись цве­та­ми мать-и-ма­че­хи. Что-то за­ста­ви­ло ог­ля­нуть­ся на род­ную Зо­ря­ну. Она буд­то еще спа­ла. В низ­ком плот­ном ту­ма­не не вид­но бы­ло окон да­же у ближ­них изб, но кры­ши от­чет­ли­во про­сту­па­ли над плы­ву­щим ту­ма­ном, од­на из них бы­ла кру­че и вы­ше всех. При­гля­дел­ся при­сталь­нее и на са­мой вы­со­кой кры­ше уви­дел по­се­дев­шие, кое-где по­кры­тые зе­ле­ной ом­ши­ной те­со­вые до­ски, пи­лен­ные вруч­ную про­доль­ной пи­лой; по­нял на­зна­че­ние ле­с­т­ни­цы, по­ло­жен­ной на кры­шу, и на­зна­че­ние ска­ме­еч­ки воз­ле тру­бы и ус­лы­хал, как бе­жа­ло эхо по за­реч­ным ле­сам. Вдруг от­чет­ли­во уви­де­лась ве­чер­няя до­ро­га в ти­хую де­рев­ню на ува­ле. Две фи­о­ле­то­вые те­ни то сли­ва­лись вме­сте, то разъ­еди­ня­лись не­на­дол­го — он и она, мо­ло­дые, сча­ст­ли­вые, воз­вра­ща­лись с се­но­ко­са. Ду­ня­ша шла бо­сая, на пе­с­ке от­пе­ча­ты­вал­ся ее лег­кий след, а сол­н­це про­би­ва­лось сквозь платье, и от это­го да­же в те­не­вом си­лу­э­те ее иг­ра­ли на зем­ле про­све­ты. Свя­зан­ные сан­да­лии бол­та­лись на граб­лях, тень от них бы­ла по­хо­жа на пти­цу. Ти­мо­ша под­прыг­нул, по­ло­жил в сан­да­лии по ка­меш­ку и как ни в чем не бы­ва­ло об­нял свою не­наг­ляд­ную. Ка­меш­ки иг­ри­во по­бря­ки­ва­ли, но Ду­ня­ша де­ла­ла вид, что не слы­шит. А по­том воз­ле де­рев­ни на­встре­чу вы­сы­па­ли ре­бя­тиш­ки, бе­га­ли вок­руг и кри­ча­ли: «Же­них и не­ве­ста, же­них и не­ве­ста из раз­но­го те­с­та, а пи­рож­ки оди­на­ко­вые по­лу­чат­ся!».

Где-то зыч­но крик­нул отец: «Об­хо­ди спра­ва! На­пе­ререз возь­мем! Все рав­но не уйдут!» Взмет­нул­ся, ошале­ло за­ржал бе­лый конь, скре­жет­нул уди­ла­ми, раз­брыз­ги­вая пе­ну. Си­лан­тий ог­рел его кну­том и сно­ва воз­вер­нул к де­рев­не. Ли­хим кон­ни­ком пе­ре­ма­хнул че­рез вы­со­кий ого­род и тре­бо­ва­тель­но по­про­сил ква­су. Ти­мо­ша вы­ско­чил на крыль­цо, с го­тов­но­стью про­го­во­рил: «Отец, и я с то­бой!» Но Си­лан­тий ни­че­го не от­ве­тил, стал жад­но пить, вы­со­ко за­про­ки­нув го­ло­ву, несколь­ко раз де­рнул вы­пук­лым ка­ды­ком, кряк­нул от удо­воль­ст­вия и швыр­нул крин­ку — сын все-та­ки пой­мал ее и по­ста­вил на стол­бик в из­го­ро­ди. Уже из­да­ли отец что-то кри­чал сы­ну, но по­рыв пред­гро­зо­во­го вет­ра от­нес в дру­гую сто­ро­ну его го­лос. За пе­ре­ле­ском слы­ша­лись вы­стре­лы из об­ре­зов. А в де­рев­не стих­ло, буд­то и не бы­ло па­ни­ки: по­го­ня за ку­лац­кой бан­дой от­ка­ти­лась в глу­хой во­лок. На­прас­но спе­шил ту­да на под­мо­гу Ти­мо­ша Ива­нов, ус­пев­ший схва­тить плот­ниц­кий то­пор и же­лез­ные ви­лы...

Ру­чей все бур­лю­кал, вор­ко­вал, с лег­ким зво­ном пе­ре­ка­ты­вал­ся че­рез встав­шую по­пе­рек тру­боч­ку дя­ги­ля и, вспе­ни­ва­ясь, убе­гал даль­ше под на­вис­шие ку­с­ты, ше­ве­лил там осо­ку. Ти­мо­фею хо­те­лось пить, он лег нич­ком, упи­ра­ясь ру­ка­ми в от­пе­чат­ки раз­дво­ен­ных ко­пыт, но не ус­пел при­кос­нуть­ся гу­ба­ми к во­де и вздрог­нул: до не­го до­ле­тел тре­вож­ный рев ско­ти­ны — так ре­вут бы­ки и ко­ро­вы, учу­яв кро­ва­вый за­пах.

До­ро­го обош­лось Ти­мо­фею и это за­бытье, уж так до­ро­го, что по­ви­нить­ся пе­ред людь­ми сил не ос­та­лось, хо­тя ви­ну осоз­нал. На­бе­до­ку­рил на­шат­нув­ший­ся на ста­до мед­ведь, на­де­лал мя­са: двух кол­хоз­ных ко­ров при­ре­за­ли тут же на па­с­т­би­ще, а по­ка­ле­чен­ная Кра­са­вуш­ка-не­наг­ляд­нуш­ка са­ма до до­му до­шла, но че­рез раз­дер­ну­тое в клочья вы­меч­ко мно­го по­те­ря­ла кро­ви, и ве­те­ри­нар от­ка­зал­ся чем-ли­бо по­мочь, ве­лел ее ко­лоть: это бы­с­т­ро, лов­ко сде­лал за дво­ром Ар­се­ний За­бро­дин без по­мо­щи хо­зя­ев, он да­же пы­тал­ся шу­тить пе­ред Ев­до­кией: мол, не го­рюй, ху­да без до­бра не бы­ва­ет, те­перь с мя­со­на­ло­гом са­ма рас­счи­та­ешь­ся и за дру­гих уплатишь.

На­ло­го­вый агент Ши­ян на дру­гой день поч­ти то же са­мое ска­зал, он вро­де бы ра­до­вал­ся, по­то­му что в Зо­ря­не те­перь не ос­та­лось за­дол­ж­ни­ков по мя­су, еще в При­ты­ки­не да в Зяб­лу­хе ко­со­ла­пый по­мог бы — и не вы­ко­ла­чи­вай, не треп­ли нер­вы, квар­таль­ный план до­сроч­но бы за­кры­ли. Уди­ви­ло Ти­мо­фея то, что Ду­ня­ша не об­ли­ва­лась сле­за­ми, не при­чи­та­ла го­ре­ст­но, как это де­ла­ли дру­гие ба­бы в бе­де, лишь не­от­ступ­но гля­де­ла на здо­ро­ву­ще­го тол­сто­ше­е­го аген­та и во всем с ним со­гла­ша­лась.

Ночью вспом­ни­лось Ти­мо­фею, как в дав­нюю, то­же ог­ни­стую осень по­сы­лал его отец на по­иски по­те­ряв­ше­го­ся в по­ско­ти­не те­ле­нка-по­лу­тор­ни­ка, впер­вые раз­ре­шив брать с со­бой кур­ков­ку. Тог­да на пер­вой по­ро­ше на­ткнул­ся на чьи-то сле­ды, они бы­ли нечет­кие, не­оп­ре­де­лен­ные ка­кие-то, бес­цель­ные. На­шел и куч­ку кар­то­фель­ных очи­ст­ков, ци­гар­ку не­до­ку­рен­ную, ос­тат­ки ко­с­т­ра. Ко­с­тер — лад­но, ци­гар­ка — то­же. Ма­ло ли кто по ле­су бро­дит. А вот очи­ст­ки в са­мом не­под­хо­дя­щем ме­с­те по­че­му? И мхом при­кры­ты, и снеж­ком при­по­ро­ше­ны ак­ку­рат­но. Че­го их бы­ло пря­тать, пусть бы пти­цы или зверь­ки под­би­ра­ли. В зим­ни­це у род­ни­ка на­шел две же­с­тя­ные ба­ноч­ки, кло­чок ши­нель­но­го сук­на и вин­то­воч­ный пат­рон, свет­лый, не ус­пев­ший по­зе­ле­неть от сы­ро­сти. Вся­кое ду­ма­лось. Ти­мо­фей при­пом­нил те­перь, что над­еял­ся встре­тить то­го че­ло­ве­ка и уз­нать, по­че­му он пря­чет­ся, уже го­то­вил­ся к раз­го­во­ру. Но вро­де бы при­тих, на­сто­ро­жил­ся лес, и за­та­и­лось в нем все жи­вое. А его, мо­ло­до­го, уве­рен­но­го в се­бе, тя­ну­ла эта на­сто­ро­жен­ность, при­маг­ни­чи­ва­ла та­ин­ст­вен­но­стью. Так да­ле­ко уг­лу­бил­ся, что за­плу­тал. Пре­дуп­реж­дал ведь отец: «В глу­ши­ну, смот­ри, на за­би­вай­ся, не­чисть там, дол­ж­но быть, та­ит­ся». Но сын не по­слу­шал, на се­бя тог­да над­е-ял­ся креп­ко, по­то­му что в жиз­ни еще ни­че­го не слу­чи­лось та­ко­го, из-за че­го бы ро­бость бра­ла, вот и не бо­ял­ся, хо­тя знал, что скры­ва­ет­ся кто-то в ле­су, та­ит­ся злой че­ло­век, про­зван­ный не­чи­стью. За­плу­тал не на шут­ку, при­шлось но­че­вать в тя­же­лой те­ме­ни лох­ма­то­го ель­ни­ка. Толь­ко ус­т­ро­ил­ся в од­ном ме­с­теч­ке — на мши­стом бу­гор­ке, а над го­ло­вой на су­ши­не за­мо­ло­ти­ла жел­на. Мать го­во­ри­ла, так сту­чит пти­ца — не к до­бру. Сме­нил ме­с­то, под бе­ре­зой ус­т­ро­ил­ся, всё от ее бе­лиз­ны по­свет­лее. Ого­ре­вал ко­с­те­рок. И за­дре­мал. Вдруг то ли во сне, то ли на­я­ву ус­лы­хал при­глу­шен­ный ла­донью щел­чок взве­ден­но­го кур­ка, уви­дел кач­нув­шу­ю­ся вет­ку, а за ней мут­ное пят­но — об­рос­шее ще­ти­ной ли­цо. И сноп ог­ня тут же ос­ле­пил. По­сле вы­стре­ла не­сколь­ко раз трес­ну­ли сла­бень­кие ва­ле­жи­ны. Сно­ва ти­хо. Жут­ко ста­ло. Но ку­да ки­нешь­ся?

Та­кой же на­сто­ро­жен­ной, жут­кой бы­ла и эта ночь с то­с­к­ли­вым за­вы­ва­ни­ем Вер­но­го. Ти­мо­фей буд­то бы ви­дел се­бя со сто­ро­ны и сам се­бе ка­зал­ся стран­ным, бес­по­мощ­ным, из по­след­них си­ле­нок на ощупь ша­га­ю­щим в пред­рас­с­вет­ной мгле по бу­ре­лом­ни­ку. Тя­же­ло бы­ло на ду­ше, слов­но из­не­мог в дол­гих блуж­да­ни­ях по ча­щам с целью на­ка­зать не толь­ко зве­ря, но ко­го-то еще не­оп­ре­де­лен­но­го, а все-та­ки по­вин­но­го во всех не­сча­сть­ях. Он ощу­щал в ру­ках тя­жесть от­цов­ско­го ружья, о ко­то­ром вспом­нил впер­вые.

4

 

Не зря го­во­рит­ся, ут­ро ве­че­ра муд­ре­нее. Сол­н­це так щед­ро си­я­ло и вы­све­чи­ва­ло все вок­руг, что на­стро­е­ние у Ду­ня­ши пе­ре­ме­ни­лось, а зна­чит, и Ти­мо­фею ста­ло по­лег­че. Они си­де­ли на го­лу­бом кры­леч­ке, об­ра­до­ван­ные за­ве­ре­ни­ем бри­га­ди­ра в том, что без ко­ро­вы все рав­но не ос­та­нут­ся, как-ни­будь кол­хоз по­мо­жет. Ев­до­кия во­об­ще ре­ши­ла не упо­ми­нать про Кра­сав­ку, что­бы не бе­ре­дить ду­шу Ти­мо­фея. Вот и за­го­во­ри­ла о дру­гом — о при­ят­ном, на­по­ми­ная му­жу про дав­нюю ры­бал­ку. Всей семьей ры­ба­чи­ли. В меж­ра­ботье, пе­ред са­мым се­но­ко­сом, и на­ду­ма­ли. На­мет взя­ли да се­тен­ку ма­лень­кую. Ры­бы по­па­лось по­ря­доч­но: щу­ря­та, со­рож­няк, окунь­ки и да­же не­сколь­ко сорь­е­зов. Ва­ри­ли бо­га­тую уху. И раз­го­вор ве­ли се­мей­ный. Стар­ший сын уча­ст­во­вал в раз­го­во­ре, а млад­шие играли на лу­жай­ке. «Хо­ро­шо-то как бы­ло, — ска­за­ла Ду­ня­ша, улыбаясь. — Уж так хо­ро­шо, что и не срав­нить ни с чем». Она так и за­си­я­ла от про­шло­го сча­стья. Ти­мо­фей уви­дел ее дав­нюю, до­воль­ную, сча­ст­ли­вую. Тем­но­та все вок­руг за­то­пи­ла, а пла­мя, над ко­то­рым ки­пе­ла уха, из­да­ли ос­ве­ща­ло ми­лое Ду­ня­ши­но ли­цо. Не­от­рыв­ным взгля­дом смот­рел он на же­ну, и ка­за­лось ему, что так вот они, друг про­тив дру­га, си­дят уже дав­но. Слы­шал­ся мо­ло­дой чи­с­тый го­лос Ду­ня­ши: «Ре­бя­тиш­ки под­ра­стут, в шко­лу со­би­рать ста­нем. Сна­ча­ла Ва­сю, а тут — двой­ня­шек. Пор­т­фе­ли чер­ные с бле­стя­щи­ми за­по­ра­ми ку­пим, ру­ба­шон­ки бе­лые, толь­ко обя­за­тель­но узор­чик ка­кой-ни­то на­до на во­рот­нич­ках вы­шить, шта­ны от­гла­жу, бо­ти­ноч­ки на­чи­щу. Пер­вое вре­мя при­дет­ся на та­ран­та­се про­во­жать до Зяб­лу­хи, а по­том — не­че­го ба­ло­вать. Ты, Ти­мо­ша, с ни­ми по­стро­же, пу­с­кай к уче­бе как сле­ду­ет от­но­сят­ся, лад­но?» Он с со­гла­си­ем ото­звал­ся: «Как же ина­че. Спра­ши­вать, ко­неч­но, на­до, кон­т­роль ро­ди­тель­ский ну­жон. И по­мо­жем, под­ска­жем че­го. А за от­мет­ки семь шкур драть не бу­ду, пу­с­кай не за страх, а на со­весть учат­ся. За­чем так-то, как, бы­ва­ло, За­бро­дин Егор Ар­сень­ку за вся­кий пу­с­тяк луп­це­вал: то нель­зя, это не де­лай, ну, ша­гу ре­бен­ку нель­зя сту­пить».

«Ди­тя ведь и есть ди­тя, что ро­ди­те­ли об­ска­жут, то и ра­зу­меть ему. Де­душ­ки вот не­ту, тот бы спо­кой­но, не то­ро­пясь, к лю­бо­му де­лу при­ва­дил. Баб­ка Вар­ва­ра у нас хо­ро­шая, за­бот­ли­вая, по­мо­жет и млад­ших на но­ги по­ста­вить. Вы­растут, не уви­дишь, как за плу­гом ока­жут­ся. Тог­да мы за­жи­вем», — ве­ри­лось Ду­ня­ше. Вну­ков и прав­ну­ков со­би­ра­лась нян­чить. Ти­мо­фей то­же во­об­ра­жал се­бя длин­но­бо­ро­дым де­дом, мно­го­зна­чи­тель­но по­каш­ли­вал, кря­кал и ста­рал­ся го­во­рить муд­рые сло­ва, а ка­кие то бы­ли сло­ва — те­перь уж не при­пом­нить. То­же меч­тал: од­них бы вну­ков он по­жу­рил за ша­ло­сти, дру­гих, кои по воз­ра­сту по­до­спе­ли, на­у­чил де­лать пер­вые са­мо­сто­я­тель­ные ша­ги в кре­сть­ян­ском хо­зяй­ст­ве, ре­мес­лу вся­ко­му обу­чил ре­бя­ти­шек, а де­вонь­ки пусть у ба­буш­ки да у ма­те­ри, что на­до, пе­ре­ни­ма­ют; са­мых стар­ших, ко­неч­но, по­вел бы в по­ле, за плуг по­ста­вил, в убо­роч­ную — на жней­ку по­са­дил, а по осе­ни — к плот­ниц­ко­му ре­мес­лу при­влек.

Про­бе­жа­ли на­ряд­ные, при­хо­ро­шен­ные школь­ни­ки, кто с но­вень­ким пор­т­фель­чи­ком, а кто и с хол­що­вой пе­ре­мет­ной сум­кой. По­спе­шил за ни­ми Ти­мо­фей, вы­шаг­нул из-за уг­ла и дол­го смот­рел вслед. Ду­ня­ша, по­ни­мая его, вста­ла ря­дом, сквозь на­вер­нув­ши­е­ся сле­зы смот­ре­ла из-под ру­ки, по­ка ре­бят­ня друж­ной стаей не скры­лась за пе­ре­ле­ском меж­ду зо­рян­ски­ми и при­ты­кин­ски­ми по­ля­ми. Ту­да, на даль­ний при­го­рок в де­ре­вян­ную шко­лу под же­лез­ной кры­шей, че­ты­ре го­да бе­га­ли сы­новья, а по­том уже ста­ли учить­ся в боль­шой шко­ле-де­ся­ти­лет­ке.

Сте­пан Ба­шу­рин то­же про­во­дил сво­их школь­ни­ков — маль­чи­ка и де­воч­ку, од­но­го в пер­вый класс, дру­гую — во вто­рой; до са­мо­го пе­ре­ле­ска, вид­но, про­во­жал; возвра­щал­ся от­ту­да то­роп­ли­во, из­ред­ка ог­ля­ды­вал­ся. Это­му не­лег­ко му­жи­ку, ду­ма­ла Ев­до­кия, ве­зде на­до поспеть: и по хо­зяй­ст­ву уп­равь­ся, и де­тей оби­ходь, все-та­ки трое, и на ра­бо­ту по­спей. Всё сам: по­лы мо­ет, сти­ра­ет, ко­ро­ву до­ит, овец стри­жет. Как при­шел с фрон­та — нет об­лег­че­ния, по­то­му что без хо­зяй­ки в до­ме, же­на-то уло­гом ле­жит. По­ду­ма­ла она про Сте­па­на, а уви­де­ла в нем сво­е­го стар­ше­го — Ва­си­лия, он те­перь был бы же­на­тый на Тать­я­не За­ле­со­вой. И за­бе­гA­ла Ду­ня­ша меч­та­тель­ны­ми ду­ма­ми да­ле­ко впе­ред, пред­став­ляя, буд­то бы это Ва­си­лий сво­их де­тей в шко­лу про­во­жал. Вот сей­час по­дой­дет к от­цу с ма­терью, ви­но­ва­то спро­сит: «Как по­жи­ва­е­те, ста­ри­ки? — И на­чнет оп­рав­ды­вать­ся: — Не бра­ни­те, что ре­дко бы­ваю, за­кру­тил­ся со­всем, как от­вез Тать­я­ну. Се­год­ня-за­втра дол­ж­на раз­ре­шить­ся, сы­на бы ро­ди­ла, ре­бя­та нам нуж­ны...»

Ти­мо­фей ду­ма­ет по-дру­го­му, он как бы при­кла­ды­ва­ет луч­шее из уз­на­ва­е­мой жиз­ни к те­пе­реш­ней боль­шой семье Ива­на По­ля­ко­ва и по­ни­ма­ет, что вот так все оно идет у лю­дей, в чем-то по­хо­же, оди­на­ко­во, чьи-ни­будь ма­лые де­ти по­ка­жут­ся вдруг род­ны­ми, за­хо­чет­ся вдруг не­стер­пи­мо смот­реть им вслед и ра­до­вать­ся со сле­за­ми на гла­зах, по­ни­мая их ли­ко­ванье, во­с­торг и тре­пет. Ро­ди­те­ли, как бы труд­но ни бы­ло им, ка­кие бы не­взго­ды и бе­ды ни тер­за­ли, чем бы ни тре­во­жи­лись, на­хо­дят в се­бе си­лы улыб­нуть­ся и дол­го гля­деть из-под ру­ки на ухо­дя­щих по по­лю де­тей... Так все идет во ве­ки ве­ков, хо­тя смер­тен каж­дый че­ло­век, все смер­т­но, пе­ре­мен­чи­во, ис­че­за­е­мо, кро­ме зем­ли и не­ба, да, на­вер­но, еще вот кро­ме это­го ро­ди­тель­ско­го чув­ст­ва. Он вспом­нил сло­ва Ива­на Его­ро­ви­ча про па­мять, ра­дость и род­ст­во душ... Вспом­нил, улыб­нул­ся и ска­зал:

— Ва­та­гой по­шли... Иван Его­ро­вич про­во­дил бы сво­их. Про­во­дил бы, по­гля­дел, по­ра­до­вал­ся. Дак боль­но да­ле­ко, из Ма­карья не при­бе­жишь. Сам за пар­той си­дит. Ска­зы­вал, раз­ве на Ок­тяб­ри­ну не­дель­ку да­дут, тог­да и на­ве­стит семью-то...

 

 

Гла­ва вто­рая

 

 

1

 

Под­су­ши­ли зем­лю пер­вые проб­ные за­мо­роз­ки. Как ни ста­рай­ся, как ни лов­чись — ти­хонь­ко не прой­дешь: не толь­ко опав­шая ли­с­т­ва, но и тра­ва, и да­же мох под но­га­ми ше­ле­стит, а еще по­хру­сты­ва­ют ле­дя­ные ко­роч­ки. Чут­ко в та­кое вре­мя в ле­су, да­же слыш­но, как па­да­ют с де­ревь­ев по­след­ние ли­с­тья, хо­тя вся ок­ру­га на­пол­не­на вро­де бы тя­гу­чим гу­лом мрач­ных ель­ни­ков, в ко­то­рых толь­ко рысь ска­чет бес­шум­но. Ос­то­рож­ный и чут­кий этот зверь все ви­дит, все слы­шит, мо­жет быть, он пер­вым и пре­дуп­реж­да­ет ди­кое и жи­вое о при­бли­же­нии че­ло­ве­ка.

Об­ла­ва на мед­ве­дя, ор­га­ни­зо­ван­ная пред­се­да­те­лем и упол­но­мо­чен­ным из рай­о­на, бы­ла на­прас­ной. Скот на па­с­т­би­ще уже пе­ре­ста­ли вы­го­нять не из-за опас­но­сти, а по­то­му, что за­мо­роз­ки още­ти­ни­ли зем­лю. Вско­ре пер­вый сне­го­пад за­ста­вил рас­ку­по­ри­вать ближ­ние сто­га. До­яр­кам и те­лят­ни­цам при­ба­ви­лось ра­бо­ты на дво­ре. А Ти­мо­фей ос­тал­ся без де­ла, но Ду­ня­ша по­до­бра­ла для не­го ра­бо­тен­ку. На кол­хоз­ной фер­ме ре­мон­ти­ро­вал кор­муш­ки, в те­лят­ни­ке ук­ре­пил из­го­родь меж­ду стой­ла­ми, по­мо­гал же­не по­ить и оде­лять от­кор­моч­ни­ков, пи­лил и ко­лол дро­ва. Да­же ре­шил­ся взять на се­бя за­бо­ту о кол­хоз­ных те­ля­тах, ког­да Ев­до­кию на­зна­чи­ли в по­ез­д­ку с хлеб­ным обо­зом.

За­пряг­ла она то­го же бы­ка, на ка­ком встре­ча­ла вес­ной му­жа. Со­бра­лась в даль­нюю до­ро­гу боль­ше из-за то­го, что над­еялась по­лу­чить в го­род­ской ап­те­ке но­вое ле­кар­ст­во для Ти­мо­фея по ре­цеп­ту, еще в стра­ду при­слан­но­му за­бот­ли­вой Шу­рой Смир­но­вой, да по­искать в ма­га­зи­нах что-ни­будь из муж­ской одеж­ды к зи­ме — ват­ник или те­ло­гре­еч­ку. В обоз­ных по­ез­д­ках она бы­ва­ла уже мно­го раз, каж­дую осень с со­рок пер­во­го го­да, — на пер­вой под­во­де, как и по­ло­же­но удар­ни­це, под крас­ным ло­с­ку­том с на­пе­ча­тан­ны­ми круп­но сло­ва­ми «Хлеб — фрон­ту!». В про­шлом го­ду дру­гой был ло­зунг: «Хлеб — Ро­ди­не!» Сколь­ко при­клю­че­ний слу­ча­лось в та­ких по­ез­д­ках: то те­ле­га пе­ре­вер­нет­ся, то ко­ле­со рас­сып­лет­ся, то бык за­уп­ря­мит­ся. Од­наж­ды и гра­би­те­ли на­па­ли, от­ня­ли ме­шок пше­ни­цы, да не су­ме­ли да­ле­ко ута­щить-за­та­ить­ся, тут же и по­па­лись — под­ро­ст­ки то­по­ры по­хва­та­ли и вдо­гон­ку, вско­ро­сти ок­ру­жи­ли бо­ро­да­тых голуб­чи­ков, рас­пра­вить­ся хо­те­ли с ни­ми, да она же, Ев­до­кия Ива­но­ва, всту­пи­лась: «Не тронь­те. Нель­зя это­го де­лать, мо­жет, по­шу­ти­ли му­жи­ки-то над ба­бой. Не­даль­ние оне, из Алеш­ко­ва...» Вся­кой вся­чи­ны бы­ва­ло. Дру­гой раз и гу­жи пе­ре­трут­ся, а с со­бой ни­ка­кой ве­рев­чон­ки нет в за­па­се. Вож­жи и те из­но­си­ли, из­дер­га­ли. Вот и ку­ка­ре­кай. Жут­ко по­ду­мать: как в во­ло­ку за­стря­нешь... Как-то би­лась-би­лась и не мог­ла из­но­шен­ную гу­жи­ну свя­зать, при­шлось свой са­ра­фан рас­па­ры­вать да вы­кра­и­вать из не­го. Лад­но, по­лот­ни­на бы­ла яд­ре­ная, креп­ко-то скру­чен­ная, дол­го тер­пе­ла... Сколь­ко дум пе­ре­ду­ма­но, ни в сказ­ке ска­зать, ни пе­ром опи­сать. Ду­мы-то раз­ные, да боль­ше всё об од­ном — о де­тях. Про Ти­мо­фея вро­де мень­ше ны­ла ду­ша, слов­но ре­ши­ла для се­бя и ос­та­лась на­всег­да с уве­рен­но­стью, что он, жиз­нью об­ко­ло­чен­ный, не про­па­дет ни­где, про­кор­мит­ся в лю­бом ме­с­те, да­же в пле­ну до­тя­нет до ос­во­бож­де­ния — ду­ма­ла и та­кое, хо­тя не мог­ла пред­ста­вить, как это он мо­жет ока­зать­ся в чу­жой стра­не, ес­ли вой­на окон­че­на по­бе­дой. Для сы­но­вей она не при­ни­ма­ла сво­им роб­ким сер­д­цем ни пле­на, ни без­ве­ст­ной ги­бе­ли, а вот до­пу­ска­ла, что они по мо­ло­до­сти сглу­пи­ли где-то, за­те­ря­лись; по­ка­ле­чен­ные, обе­зоб­ра­жен­ные вой­ной, не сме­ют воз­вра­щать­ся, мать род­ную и ми­ла­шек сво­их опе­ча­ли­вать, как тот сол­дат Егор Дре­мов, про ко­то­ро­го Ан­д­рю­ша Зай­цев чи­тал в тро­га­тель­ной книж­ке. Ма­те­рин­ское сер­д­це за вся­кую на­деж­ду цеп­ля­лось: где бы что ни ус­лы­шит Ев­до­кия, при­ме­ни­тель­но к се­бе пе­ре­ду­ма­ет. Так и в этот день ше­вель­ну­лась сла­бень­кая на­деж­да: вес­ной не зря до стан­ции съез­ди­ла — му­жа при­вез­ла, а те­перь бы про сы­ноч­ка ко­то­ро­го хоть са­мую ма­ло­сть уз­нать, еди­ный на­мек толь­ко и ну­жен ей был: мол, тер­пи, мать, дожи­дай­ся, жи­вой он, про­сил по это­му но­во­му ад­ре­су на­пи­сать, как бу­дет мож­но.

До­рож­ный узе­лок на плат­ке вя­за­ла, дра­ни­ки-по­до­рож­ни­чки кар­то­фель­ные в кор­зи­ну скла­ды­ва­ла, чи­с­тень­кий по­ни­ток над­ева­ла — всё при мыс­лях о сы­новь­ях, а уж к по­ро­гу по­до­шла, ко­неч­но, к Ти­мо­фею обер­ну­лась, ог­ля­де­ла его, что­бы по­нял же­ни­ны тре­во­ги, запом­нил, что про­ща­ет­ся, один ос­та­ет­ся. На­ка­зы ему бы­ли те же, что и рань­ше, мно­го раз по­вто­рен­ные за ми­нув­шее ле­то. А он в от­вет возь­ми да и ска­жи:

— Не по­те­ря­юсь. Ты са­ма-то бе­ре­гись, боль­но при­го­жа по­е­ха­ла. Лю­бо­та гля­деть на те­бя.

Не­у­же­ли в та­кой час шу­тить взду­мал? Но не ста­ла она вы­ка­зы­вать удив­ле­ния. Как в мо­ло­до­сти, от­ве­ти­ла по-книж­но­му:

— С та­ки­ми-то же­на­ми при­го­же схо­дить­ся: не ра­ди еды и пи­та­ния, а ра­ди до­брой бе­се­ды и для на­у­ки; всег­да вни­мать впрок се­бе, а не пе­ре­сме­и­вать­ся и ни о ком не пе­ре­го­ва­ри­вать.

Он за­сме­ял­ся рас­ка­ти­сто, воль­но да и об­нял Ду­ня­шу, по­це­ло­вал.

Ти­мо­фей по­мог ей об­кла­ды­вать се­ном меш­ки с зер­ном, про­ве­рил уз­лы ве­ре­вок и на­деж­ность сбруи, да­же по­сту­чал обу­хом по пол­озь­ям роз­валь­ней — не рас­ко­ло­ты ли.

— Тря­ская и ши­по­ва­тая те­перь до­ро­га, на чем и ехать — не уга­да­ешь: ни те­ле­га, ни са­ни не под­хо­дят, кто его зна­ет, как даль­ше за­по­го­дит, сне­гу под­ки­нет или этот сго­нит? Луч­ше бы не тро­гать­ся. Бы­ки ко­пы­та за­ло­ма­ют, то­го гля­ди.

— Шиб­ко боль­но хло­по­чешь, Ти­мо­ша. Не од­на ведь по­е­ду, толь­ко из на­ше­го кол­хо­за две­над­цать под­вод, а там всё боль­ше по­пут­чи­ков. Бы­ва­ла, знаю. И в ле­су на ко­нях ро­би­ла: по ле­дян­ке са­ни са­ми ка­тят, толь­ко на­гру­зи как сле­ду­ет, а уж еже­ли сне­сет в сто­ро­ну — по­ко­жи­лишь­ся, ло­шадь из­дер­га­ешь и са­ма хоть пуп по­рвать. Че­го и го­во­рить, не бабье де­ло, а не­ко­му бы­ло. По­ез­жай, те­бе с ру­ки — оди­но­кая. Лад­но, ду­маю, ку­да де­вать­ся, на­до ко­му-то и лес ло­мать, раз ну­жон, там хоть па­ек да­ют, скоп­лю сколь­ко хле­буш­ка да и по­сы­лаю Мат­ве­е­вым ре­бя­там, — упо­мя­ну­ла Ев­до­кия сво­е­го бра­та и тут же осек­лась — уви­да­ла под­пры­ги­ва­ю­щую за пе­ре­ле­ском по­лу­тор­ку. — Едет, ле­гок на по­ми­не, не­бось пред­се­да­те­ля с тор­же­ст­вом до­став­ля­ет.

Точ­но, ко вре­ме­ни явил­ся Иван Иль­ич, рас­пах­нул двер­цу ка­би­ны, крик­нул зыч­но и рас­ка­ти­сто:

— Здо­ро­во, ба­бонь­ки! При­вет­ст­вую и поз­д­рав­ляю со сверх­пла­но­вой сда­чей хле­ба го­су­дар­ст­ву.

— Ох, как за­ли­ви­сто! — ве­се­ло ска­за­ла Ев­до­кия. — Сна­ча­ла бы сле­тел с ого­ро­да, по­хло­пал крыль­я­ми как сле­ду­ет, а по­том и ку­ка­ре­кал.

— Вот за­но­за! — Пред­се­да­тель по­ка­чал го­ло­вой. — Сколь по­мню, всег­да свою ли­нию де­ржит, ни­ка­кое на­чаль­ст­во не слу­ша­ет, ес­ли пра­ва, — го­во­рил он, при­бли­жа­ясь к кол­хоз­ни­цам.

— Это вер­но, спра­вед­ли­ва она, юлить не ста­нет, что на ду­ше, то и в гла­за го­во­рит, — всту­пи­ла в раз­го­вор явив­ша­я­ся Мат­ре­на Глу­хо­ва. — Ейные-то ме­да­ли не за го­лу­бые глаз­ки. Не­че­го, не­че­го мор­щить­ся, Иван Иль­ич. Во­дит­ся так: ко­то­рый че­ло­век, смот­ришь, доб­ро­со­ве­ст­но про­ра­бо­тал, а ему на ру­ку не плю­нут, ко­му дак ва­лят.

Ев­до­кия мах­ну­ла ру­кой на ста­ру­ху:

— Пе­ре­стань хоть что не сле­ду­ет тря­сти. Без это­го тош­но. По­гля­ди, ка­кая до­ро­га, се­год­ня, вишь, за­ко­ва­ло. Ис­пор­тим тяг­ло, бы­ки за­ло­ма­ют ко­пы­та, — по­вто­ри­ла она сло­ва Ти­мо­фея. — О, гос­по­ди, ка­кая те­перь ез­да. Обож­дать бы не­дель­ку.

— И на этот раз пес­ня спра­вед­ли­вая, — го­во­рит пред­се­да­тель. — За­тем и по­спе­шаю. — На­пру­жи­нил грудь ко­ле­сом, гар­к­нул: — От­ста­вить! До­лой преж­нее ре­ше­ние! — И по­том уже спо­кой­но объ­яс­нял жен­щи­нам, по­вы­ле­зав­шим из са­ней: — Толь­ко до при­ем­но­го пун­к­та в рай­он по­ве­зем. Это дру­гой по­крой. Тут три­ста пу­дов на «по­лу­ндре», — (так на­зы­вал он по­лу­тор­ку), — пе­ре­бро­сим за три рей­са. И вся про­грам­ма. Там пусть дру­гие хло­по­чут, у ко­го план не тя­нет, ко­му, так ска­зать, мы ру­ку друж­бы под­али.

— Ну вот, оду­ма­лись. Слышь, конь ро­га­тый. Ра­до­вать­ся на­до: но­ги це­лы бу­дут.

Пе­ре­ждав го­ря­чий раз­го­вор, вы­лез из ка­би­ны Мат­вей Ла­пин, поз­до­ро­вал­ся с по­кло­ном:

— Здо­ро­во­те!

— Здрав­ст­вуй! — от­ве­ти­ла за всех Ев­до­кия.

— Как тут? — он кив­нул на Ти­мо­фея.

— Сла­ва бо­гу.

— К нам бы по­бы­ва­ли, — Мат­вей пе­ре­дал по­же­ла­ние же­ны, обо­шел ма­ши­ну спе­ре­ди, скло­нил­ся над мо­то­ром. Ти­мо­фей при­бли­зил­ся к не­му, по­ни­мая, что му­жик этот, ви­ди­мо, при­хо­дит­ся род­ст­вен­ни­ком. Об­ло­ко­тил­ся на «кры­ло», буд­то че­го и смыс­лил в тех­ни­ке. Он не слы­хал про­дол­же­ние шум­ли­во­го раз­го­во­ра жен­щин с пред­се­да­те­лем о том, что на­до праз­д­ник от­ме­чать всей бри­га­дой, пу­с­кай прав­ленье вы­де­ля­ет про­дук­ты. Иван Ильич ни­че­го не обе­щал кон­к­рет­но, хо­тел толь­ко раз­уз­нать, мож­но ли.

— За­го­дя стра­ху на­го­ня­ют, — воз­му­ща­лась Мат­ре­на, взма­хи­вая ба­то­гом. — Так вот и да­ла бы ума. По­ди-ка, не зна­ем. А хлеб так ве­зи.

— Не го­ря­чись, Поликарпов­на. На­до к ут­ру три­ста пу­дов до­ста­вить — до­ста­вим. Рай­он план не тя­нет, зна­чит, кто-то боль­ше на се­бя дол­жен взять. Али не по­чет­но это?!

— А ты бы схит­рил. Не про все до­кла­ды­вал.

— Ох, Поликарпов­на, моз­го­ва­но об этом. Но­чей не спал, всё вы­кра­и­вал бу­ду­щую по­сев­ную и чтоб кол­хоз­ни­ков по­ра­до­вать. Да раз­ве од­ни мы та­кие ум­ные? Как все вы­хит­ри­вать на­чнут, кто ж тог­да во­ен­ные про­ре­хи за­ла­та­ет, си­рот в де­тских до­мах, ин­ва­ли­дов по гос­пи­та­лям на­кор­мит? Есть хле­буш­ко — по­да­дим все, что льзя да мож­но, по­тре­бу­ет­ся — и сверх то­го от­пра­вим. Бы­ва­ло, до по­след­не­го зер­на вы­гре­ба­ли, без се­мян ос­та­ва­лись. Те­перь есть что от­пра­вить, пу­с­кай лю­ди ра­ду­ют­ся, ви­дят, что на­ро­ди­лось все-та­ки зер­на, не за­зря мы от тем­на до тем­на на по­ле би­лись. По­при­бе­рем, об­мо­ло­тим: и на ка­шу есть, и на бли­ны, и на ле­пеш­ки, и на пи­ро­ги, и на пи­виш­ко, уж ес­ли пря­мо го­во­рить, най­дет­ся. За­тва­ри­вай­те, ба­бы, не­че­го на­су­хую гу­лять!..

Жен­щи­ны ве­се­ло за­хи­хи­ка­ли — по­нра­ви­лись, ви­дать, го­ря­чие сло­ва Ива­на Иль­и­ча. Он про­шел­ся пе­ред ни­ми го­го­лем и еще че­го-то, взма­хи­вая ру­кой, про по­рох в по­ро­хов­ни­цах го­во­рит, усы на ще­ки при­гла­жи­ва­ет, паль­ца­ми при­щел­ки­ва­ет: вот, мол, мы ка­кие, бое­вые, уда­лые, сме­лые, нам те­перь зи­ма не страш­на, раз вой­на по­за­ди!

Пе­ре­гру­жа­ли зер­но на ма­ши­ну. И Ти­мо­фей тут топ­тал­ся — под­хва­ты­вал вов­ре­мя, не­сколь­ко меш­ков в оди­ноч­ку хоть бы что бро­сил в ку­зов, а по­том на­верх взоб­рал­ся по­мо­гать Мат­вею. Лов­ко при­ни­мал и ук­ла­ды­вал тя­же­лые меш­ки с пше­ни­цей от­бор­ной мо­лоть­бы.

— Ты ни­че­го, не ос­лаб за ле­то, — уди­вил­ся Мат­вей. — У ме­ня вот не ста­ло той хват­ки, из­мо­тал­ся со­всем. — Он по­до­лом ру­ба­хи вы­тер ли­цо, и Ти­мо­фей, при­сталь­но гля­нув, уз­рел, что ни ре­сниц, ни бро­вей нет у му­жи­ка, а ко­жа ка­кая-то жел­то­ва­то-крас­ная, не­под­виж­ная, слов­но за­су­шен­ная. Мат­вей по­нял его взгляд, по­спеш­но на­дви­нул кеп­ку до са­мых глаз и от­вер­нул­ся, что­бы пе­ре­счи­тать меш­ки. Объ­я­вил, что при­ня­то ров­но двад­цать, как в на­клад­ной ука­за­но, мож­но еще ку­ля три-че­ты­ре бро­сить, или хва­тит для пер­во­го рей­са?

Пред­се­да­тель при­ка­зал всем жен­щи­нам ид­ти в При­ты­ки­но на мо­лоть­бу — сей­час вот сра­зу, что­бы Хро­бо­стов там не ме­та­лся по­на­прас­ну в по­исках лю­дей, ко­то­рые, не как гри­бы, под бе­ре­за­ми не рас­тут.

К Ев­до­кии был у не­го осо­бый воп­рос, и по­то­му ве­лел ей за­дер­жать­ся; ви­ди­мо, про Ти­мо­фея спра­ши­вал, на ка­кую-ни­будь ра­бо­ту хо­тел оп­ре­де­лить, но та за­ма­ха­ла ру­ка­ми: «Ой, что ты, Иль­ич, без это­го не зна­ем, как пе­ре­зи­мо­вать». Она го­во­ри­ла о том, что и са­ма ос­лаб­ла, не ста­ло преж­ней си­лы, каж­дое де­ло в тя­гость, на фер­ме уп­ра­вишь­ся к ве­че­ру — и, по­жа­луй, уже всё, дой­ти до до­му си­ле­нок не хва­та­ет, что-то по­шат­ну­лось здо­ровь­и­це, на­до бы вра­чам по­ка­зать­ся. Иван Иль­ич по­ни­ма­ю­ще ка­чал го­ло­вой, а по­том за­ве­рил: в по­ряд­ке до­пол­ни­тель­ной оп­ла­ты по ре­ше­нию прав­ленья при рас­че­те за год по­лу­чит Ев­до­кия са­мо­луч­ше­го те­ле­нка, но все-та­ки при­дет­ся ей вме­сте с му­жем уха­жи­вать в зи­му за дву­мя груп­па­ми те­лят, твер­до обе­щал обес­пе­чить под­воз­ку кор­мов и на­ла­дить длин­ный же­лоб, что­бы во­да в те­лят­ник са­мо­те­ком от ко­лод­ца ка­ти­лась. Он был добр и ри­со­вал за­ман­чи­вые кар­ти­ны бла­го­по­лу­чия по ра­бо­те, в жиз­ни. Но тут же по­про­сил, уж раз со­бра­лась в по­ез­д­ку, до­е­хать с на­клад­ны­ми до хле­бо­при­ем­но­го, а по­том на су­хо­вском за­во­де по­лу­чить крас­ный кир­пич. Это оз­на­ча­ло: в груз­чи­ки оп­ре­де­ле­на Ев­до­кия Ива­но­ва, по­сколь­ку в этом де­ле из­ве­ст­ная у нее хват­ка и со­об­ра­зи­тель­ность; а Мат­вей Ла­пин, без­ус­лов­но, по­мо­жет се­с­т­ру­хе, вот и не по­сы­лай лиш­не­го че­ло­ве­ка, за­од­но пусть ба­ба и к вра­чу за­бе­жит, уж ес­ли боль­но при­пер­ло. Она не уме­ла от­ка­зы­вать­ся, ког­да хо­ро­шо про­си­ли. Ти­мо­фею все объ­яс­ни­ла: мож­но ехать, не на стан­цию ведь, не так да­ле­ко.

— Ну, Мат­вей, хва­тит ку­рить! За­во­ди свою тря­со­гузку.

Шо­фер бро­сил оку­рок, при­выч­но рас­тер его каб­лу­ком и кри­вой за­вод­ной руч­кой на­чал кру­тить нут­ро у ма­ши­ны. Она вздра­ги­ва­ла, брен­ча­ла ка­по­том и стар­че­ски каш­ля­ла. На­ко­нец схва­ти­ла ров­ное гу­денье, об­да­ла се­бя клу­ба­ми ды­ма; кач­нув­шись на­зад, тро­ну­лась с места.

Ти­мо­фей сде­лал за ма­ши­ной не­сколь­ко ша­гов, про­тя­нул ру­ку, слов­но хо­тел ос­та­но­вить ее, что­бы ска­зать про­щаль­ное сло­во же­не, на­пом­нить ка­кой-ни­будь на­каз или по­про­сить о чем-то. Иван Иль­ич, си­дев­ший на меш­ках (он по­е­хал до от­во­ро­та в При­ты­ки­но), стук­нул по ка­би­не, но — это тут же по­нял Ти­мо­фей — не по его прось­бе, а из-за то­го, что уви­дел на троп­ке кла­дов­щи­цу Тать­я­ну За­ле­со­ву, за­ве­ду­ю­щую скла­да­ми двух де­ре­вень. Крас­но­ще­кая и на­ряд­ная мо­лод­ка пру­жи­ни­стой по­хо­доч­кой под­ка­ти­ла до­воль­ная са­ма со­бой, слов­но вы­шла на круг кад­риль пля­сать, и, скло­няя го­ло­ву, из-под ру­ки гля­ну­ла на пред­се­да­те­ля, вы­зы­ва­ю­ще спро­си­ла:

— Ка­кие бу­дут ука­за­ния? Мо­жет, опять то­ва­рищ пред­се­да­тель взду­мал ме­ня за уте­хи про­ра­ба­ты­вать, что­бы чу­жих му­жи­ков не ла­с­ка­ла? — Она яв­но под­ра­жа­ла Гань­ке.

— Уймись, зу­бо­скал­ка. Толь­ко про твою охот­ку и за­бо­та. Я те­бе не Сте­пан Ба­шу­рин, что­бы день и ночь на уме де­ржать.

— Мне нра­вит­ся, ког­да дру­гие про ме­ня ду­ма­ют, зна­чит, до­стой­ная то­го. И му­жи­ку ма­ли­на, и нам — зем­ля­ни­ка. Обо­им слад­ко. Как мо­ряч­ке быть, ког­да без мо­ря­ка не жить?

— Ну, Тань­ка, до­иг­ра­ешь­ся. Со­бе­рут­ся как-ни­то ба­бы да во­ло­сы все ку­че­ря­вые че­рез ве­ре­те­но и вы­дер­га­ют, бу­дешь лы­си­ной свер­кать, чай, не шиб­ко при­гляд­но.

— Кра­сив­ше ста­ну. Лы­сень­кая еще при­вле­ка­тель­нее, смот­ри. Не­ко­то­рые, слы­ха­ла, спе­ци­аль­но на­го­ло бре­ются.

— Бес­стыд­ни­ца ты, Тань­ка. У ме­ня вну­ки на де­вок по­гля­ды­ва­ют, а ты пле­тешь пе­ред по­жи­лым че­ло­ве­ком.

— Фи-и, по­жи­лой. А кто воз­ле Грунь­ки лож­ков­ской пе­ту­хом хо­дит? Нам все из­ве­ст­но, да не столь чу­жое ин­те­рес­но, как свое. Ну, еще че­го ска­же­те? Зер­но, мол, не про­ми­луй, так? А я у каж­до­го во­рош­ка по­са­жу сво­е­го пе­туш­ка. Пой­ду в об­ход сна­ча­ла к тем, кто жад­но ждет, кто по мне стра­да­ет, день и ночь меч­та­ет, — при­тан­цо­вы­ва­ла она на хол­ми­ке, бли­стая на­чи­щен­ны­ми хро­мо­вы­ми са­по­жка­ми, лад­но об­тя­ги­ва­ю­щи­ми строй­ные силь­ные но­ги. — «Ой, лю­бовь жгу­чая, сле­за го­рю­чая, то­с­ка зе­ле­ная. Опять хо­жу в сле­зах, влюб­лен­ная», — про­пе­ла Тать­я­на и тя­же­ло вздох­ну­ла. — С сол­дат­ки взят­ки глад­ки. Из­ви­ни, те­тя Ду­ня, — об­ра­ти­лась она, вы­тя­ги­ва­ясь пе­ред ка­би­ной, оче­вид­но, за­ме­ти­ла осуж­да­ю­щие взгля­ды Ев­до­кии.

— Зна­ем те­бя, весе­линку. А ты слу­шай, че­го стар­шие го­во­рят.

— Всех слу­шать — на кор­ню за­сох­нешь.

— Но и ме­ру знай, — по­со­ве­то­ва­ла Ев­до­кия и крик­ну­ла пред­се­да­те­лю: — Че­го под­зы­вал? Го­во­ри что по делу. — Она вы­су­ну­лась из ка­би­ны. — Ска­за­но уже, что­бы го­ло­вой не вер­те­ла. Пу­с­кай по­жи­вее про­ве­и­ва­ют пше­ни­цу да за­та­ри­ва­ют в ос­тат­ние меш­ки.

— Спа­си­боч­ки. Цен­ное ука­за­ние тро­ну­ло на­ше сер­д­це. — Тать­я­на при­ло­жи­ла ру­ку к пыш­ной гру­ди, по-сол­дат­ски чет­ко по­вер­ну­лась на ме­с­те, ши­ро­ко от­ма­хи­вая пра­вой ру­кой, по­ша­га­ла к скла­дам, но скри­ви­ла свой путь, взя­ла Ти­мо­фея под ру­ку. Он ог­ля­нул­ся еще раз на ма­ши­ну, сбе­га­ю­щую с ува­ла. — Не гля­ди в то­с­ке, За­бы­то­ша, ско­ро же­на вер­нет­ся. Эх, мне бы твою па­мять, не кри­ча­ла бы по но­чам в по­душ­ку, не зва­ла сво­е­го Ва­сеч­ку... На те­бя вот ко­ли гля­ну из­да­ли — и обом­лею: ну, он идет, он са­мой, а по­том сер­д­це как в ко­ло­дец буль­к­нет­ся. Дя­день­ка Ти­мо­шень­ка-За­бы­то­шень­ка, о чем и го­во­рить с то­бой, раз ни­че­го не по­мнишь. Дя­дя Ти­мо­ша, про­сти ме­ня. Про­сти... Вот с то­бой под руч­ку про­шла. И за­ны­ло, за­ны­ло в гру­ди... Не за­быть, ни­ког­да не за­быть мне Ва­сеч­ку. — То­с­к­ли­вы­ми гла­за­ми прон­зи­ла, опе­ча­ли­ла она Ти­мо­фея, и он тя­же­ло скло­нил го­ло­ву, за­ша­рил по кар­ма­нам, оты­ски­вая труб­ку. — Про­сти, не на­до бы об этом, а сло­ва са­ми со­рва­лись, язык у ме­ня вме­сто ко­ло­коль­ца, всё зве­нит и зве­нит, пе­чаль за­глу­ша­ет.

— Ви­жу, слав­ная ты, Тать­я­на. За се­бя дашь от­вет. Вот и лад­но. Не в чем те­бя уп­рек­нуть, — про­го­во­рил Ти­мо­фей.

Он за­дер­жал­ся в том са­мом ме­с­те, где в яр­кий лет­ний день сто­яла вот эта де­вуш­ка, и дол­го смот­ре­л вслед Тать­я­не, на­прям­ки ухо­дя­щей от скла­дов к при­ты­кин­ско­му то­ку, воз­ле ко­то­ро­го уже та­ра­то­рил трак­тор, глу­хо по­ур­ки­вал под кры­шей мо­ло­тиль­ный ба­ра­бан. Ве­тер при­нес из той сто­ро­ны об­ры­вок пес­ни или ча­с­туш­ки:

Рас­прок­ля­тая вой­на... Я ос­та­ла­ся од­на...

 

Ка­жет­ся, он уже мно­го раз слы­шал та­кую пес­ню, но не по­мни­лись сло­ва, а толь­ко пе­чаль по­вто­ря­лась, вы­зы­вал ее все тот же то­с­к­ли­вый го­лос, очень по­хо­жий на го­лос мо­ло­дой Ду­ня­ши. Но, по­ка за­тя­ги­вал­ся са­мо­са­дом, при­слу­ши­ва­ясь к да­ле­ким зву­кам, си­лил­ся вспом­нить на­ча­ло дру­гой пес­ни, не­сколь­ко раз про­шеп­тал:

 

   Же­на най­дет се­бе дру­го­го,

А мать сы­ноч­ка ни­ког­да.

 

Он от­чет­ли­во ус­лы­хал по­хва­лу ушед­шей Тать­я­не. «Дев­ка при­гляд­ная и ли­цом и статью, — это буд­то бы го­во­ри­ла Ду­ня­ша сы­ну Ва­се. — И ра­бо­тя­щая — в ро­ди­те­лей. Толь­ко, сы­нок, обож­дать на­до с же­нить­бой. Те­бе еще на служ­бу на­до. Слышь, отец, че­го он на­ду­мал...» Ти­мо­фей вздрог­нул, ог­ля­нул­ся ту­да-сю­да и по­нял: в дру­гом вре­ме­ни на­хо­дит­ся. Про­сто­нал, сда­вил жер­ди­ну так, что по­бе­ле­ли паль­цы.

До­шло до не­го, про­би­лось че­рез на­пу­ск­ную ве­се­лость Тать­я­ны род­ст­во двух жен­щин в горь­кой пе­ча­ли: мать по­те­ря­ла сы­на, а она, ве­се­лая Та­ня, — сво­е­го су­же­но­го. Вновь под от­да­лен­ную му­зы­ку го­ло­си­стой гар­мош­ки по­вто­ря­лись сло­ва из пес­ни. На гар­мош­ке иг­рал Ва­ся...

 

 

2

 

Отя­же­лел Ти­мо­фей и на­дол­го за­стыл над ого­ро­дом. Ког­да ря­дом с ним ока­зал­ся Ан­д­рю­ша Зай­цев и так же об­ло­ко­тил­ся на вер­х­нюю жердь, вро­де бы то­же сгне­тен­ный тя­же­лы­ми ду­ма­ми, по­сте­пен­но на­чал бод­рить­ся Ти­мо­фей. По­лу­чи­лось у не­го та­кое со­сто­я­ние, буд­то бы всплыл из глу­би­ны ому­та, схва­тил спа­си­тель­ный вдох и, встрях­нув го­ло­вой, что­бы вы­ле­те­ла из ушей во­да, по­нял, в ка­кой сто­ро­не ближ­ний бе­рег. По­ка­за­лось, вме­сто Ан­д­рея, сто­яще­го ря­дом, был на том бе­ре­гу сын Ва­си­лий.

— При­был? — спро­сил Ти­мо­фей.

— Так точ­но. Из ноч­ной. — Ан­д­рей со­об­щил чет­ко и бра­во. — От­мо­ло­тил свое. Те­перь це­лый день сво­бо­ден. За­втра мож­но по­гу­лять, тут в во­ен­ко­мат вы­зы­ва­ют. Бы­с­т­рей бы...

— Ус­пе­ешь. На­то­па­ешь­ся в строю. В пол­ной вы­клад­ке да с ут­ра до ве­че­ра. Кис­лую-то шерсть, смот­ри, там ско­ро вы­ко­ла­чи­ва­ют. — Ти­мо­фей лю­бил по­вто­рять для мо­ло­дых рас­суж­де­ние о служ­бе в сол­да­тах.

— На­пу­гал. И не­ту этой шер­сти со­всем. От­ку­да ей взять­ся? Всю на па­хо­те вы­шор­ка­ло, а тут еще на ле­со­раз­ра­бот­ки по­сла­ли. У ко­го она те­перь есть? — Ан­д­рей ощу­тил се­бя уве­рен­ным в раз­го­во­ре с Тим­офе­ем; что сам пе­ре­ду­мал, что в жиз­ни на­блю­дал, от дру­гих слы­шал — всё в ход по­шло. — Кис­лая шерсть? Ес­ли ос­та­лось сколь, пусть бы вы­ко­ла­чи­ва­ли, при­ят­но да­же к стро­го­му по­ряд­ку при­вы­кать. Я сам дис­цип­лин­ку люб­лю. А дру­гой ло­бо­тряс­ни­ча­ет, не­до­те­пой при­ки­ды­ва­ет­ся, слов­но ни­че­го не ви­дит, ждет, ког­да под­ска­жут, ког­да на­чаль­ст­во за не­го по­ду­ма­ет, все по указ­ке да с тол­ч­ка. Нель­зя ша­тай-ва­ляй.

Та­ра­то­рил па­рень про свои взгля­ды на жизнь, а Ти­мо­фей хму­рил­ся, лишь из­ред­ка под­дер­жи­вал раз­го­вор не­оп­ре­де­лен­ны­ми под­да­ки­ва­ни­я­ми, слов­но все знал и со всем со­гла­шал­ся. У пар­ня, ви­ди­мо, на­ки­пе­ло в ду­ше по­сле ве­чер­не­го спо­ра в об­ще­жи­тии.

— Мы дол­го вче­ра спо­ри­ли, чуть до дра­ки де­ло не до­шло. Я и рас­ска­зал ре­бя­там, как тут у нас по­ряд­ки ус­та­нав­ли­ва­ет Ско­ро­хо­дов... Это он про­шлой осенью од­но­го шо­фе­ра за три лу­ко­ви­цы чуть не упек.

Ан­д­рей до­стал из по­тай­но­го кар­ма­на пач­ку па­пи­рос «Крас­ная звез­доч­ка», то­роп­ли­во ото­рвал уго­лок, щел­ч­ком вы­тол­к­нул две па­пи­ро­сы, од­ну пред­ло­жил Ти­мо­фею. При­ку­ри­ли они от од­ной спич­ки, плот­но при­жав­шись друг к дру­гу и за­сло­ня­ясь от вет­ра.

Ан­д­рей и сам с со­бой рас­суж­дал, и Ти­мо­фею за­да­вал воп­ро­сы, но го­во­рить ему боль­ше при­хо­ди­лось, не по­лу­ча­лось обо­юд­ной бе­се­ды. Не все, что вы­ска­зы­вал па­рень энер­гич­ной ско­ро­го­вор­кой, ус­пе­вал вос­п­ри­нять за­дум­чи­вый Ти­мо­фей, по­э­то­му и слу­шал он, не зная, как вы­ра­зить­ся в от­вет на воп­ро­сы.

Ста­ру­ха Мат­ре­на с крыль­ца ок­лик­ну­ла вну­ка, на­пом­ни­ла ему, что в лес со­би­рал­ся, дал бы по­кой че­ло­веку.

— Слы­шу, ба­бу­ля! — Ан­д­рей по­раз­мыс­лил и пред­ло­жил: — Да­вай-ка, дя­дя Ти­мо­ша, по пер­во­му снеж­ку в ле­со­чек мах­нем, по­бро­дим для раз­ве­и­ва­ния на­стро­е­ния, по­бро­дим для ду­ши.

— Мож­но, по­жа­луй. Ско­ти­на оде­ле­на, на­по­е­на. Пой­дем, па­ря, по­бро­дим не­да­леч­ко, — бод­ро от­ве­тил Ти­мофей.

Не­ко­то­рое вре­мя по­тра­ти­ли на сбо­ры, на еду пе­ред по­хо­дом. Во вто­рой по­ло­ви­не дня толь­ко со­бра­лись да и по­ка­ти­ли как из од­ной семьи, как сын с от­цом. Лег­ко ми­но­ва­ли ров­ное кле­ве­ри­ще, ни­зи­ной воз­ле озер­ка на­ме­ти­ли свой путь даль­ше. Си­ний, проч­ный уже лед был гла­док и про­зра­чен, под ним зе­ле­не­ла тра­ва, а на сол­неч­ных чи­с­тин­ках гре­лись мел­кие ры­беш­ки, иног­да про­плы­ва­ли бро­нзо­вос­пин­ные жу­ки. Хо­те­лось сту­пить на этот ле­док, раз­бе­жать­ся да и про­шу­меть до про­ти­во­по­лож­но­го бе­ре­га. Но Ан­д­рей и то про­ка­тить­ся не ре­шил­ся. И пра­виль­но: че­го ри­с­ко­вать, вдруг и уль­к­нешь, про­ло­мишь­ся, тог­да вер­тай­ся до­мой, су­шись. На­ду­ма­ли по ле­су по­тро­пить, вот и не от­вле­ка­лись на за­ба­вы, ту­да ша­га­ли, че­рез ов­ра­жек да в пер­вые пе­ре­ле­ски, где не­дав­но Ти­мо­фей с мед­ве­дем стол­к­нул­ся.

Ле­са в эту по­ру про­зрач­ны и ти­хи, вро­де как на озер­цо под чи­с­тым льдом сма­хи­ва­ют, — всё ви­дать. Зве­ри ро­бе­ют на­сле­дить по ине­вой по­ро­ше, пти­цы ле­та­ют ма­ло, слов­но бо­ят­ся об­трях­нуть пер­вые сне­жин­ки с вет­вей. Иног­да про­мель­к­нет ос­то­рож­ный дя­тел или си­ни­ца пе­ре­ле­тит с ниж­них суч­ков по­вы­ше, что­бы спря­тать­ся в ело­вой гу­с­то­те. Не шур­шат, а по­зва­ни­ва­ют ли­с­тья под са­по­га­ми. И не­воз­мож­но уже скрыть след. Вот и хит­рят зве­ри: не уви­дишь лисьей до­рож­ки, вол­чь­их на­бро­дов, ку­ничьей скид­ки, а пе­ре­ма­хи лов­кой ры­си раз­ве что опыт­ный охот­ник по опо­ро­ши мо­жет вы­чи­тать. Толь­ко бес­ша­баш­ные зай­чиш­ки пе­ред ут­ром, ви­дать, по­рез­ви­лись спро­ста, не­бось не­по­да­ле­ку от све­жей мед­вежьей бер­ло­ги не ро­бе­ли по­тан­це­вать, пу­га­ли ко­со­ла­по­го то­по­тней. Еще ло­си гу­ля­ют в от­кры­тую, по-преж­не­му хо­дят к во­до­пою. Сколь­зя и при­па­дая на за­дние но­ги, тя­нут­ся к во­де, при­смат­ри­ва­ют­ся, преж­де чем при­кос­нуть­ся бар­ха­ти­сты­ми гу­ба­ми, а по­том уже ко­пы­том про­бить тон­кий на бы­с­т­ри­не ле­док. Пьют они ма­ло, вро­де и при­хо­дят толь­ко за тем, что­бы по­про­бо­вать, на­сколь­ко сту­де­на во­да, или про­ве­рить, не ско­вы­ва­ет ли окон­ча­тель­но бы­с­т­ри­ну.

Мно­го за­ячь­их и ло­си­ных троп ви­де­ли Ан­д­рей с Ти­мо­фе­ем, оп­ре­де­ля­ли на­прав­ле­ния пе­ре­бе­жек, тол­ко­ва­ли про лес­ных оби­та­те­лей со зна­ни­ем де­ла. Убе­ди­лись: спо­кой­но жи­вут со­ха­тые, не тре­во­жат их ни вол­ки, ни ры­си, ни охот­ни­ки-сво­е­воль­ни­ки. Но на вы­хо­де от ре­ки, в ло­щин­ке, Ти­мо­фей на­ткнул­ся на тон­кий трос и со­об­ра­зил, по­че­му в без­людье ока­за­лась та­кая шту­ка. Дви­нул­ся по ло­си­ной тро­пе — об­на­ру­жил че­ты­ре пет­ли, по­став­лен­ные с рас­че­том и сме­кал­кой. За­ду­ма­но, как он оп­ре­де­лил, со­вер­шен­но пра­виль­но: тут ло­си под­би­ра­лись к ре­ке под при­кры­ти­ем гу­с­то­го мел­ко­лесья. На­вер­ня­ка лю­бой из них мог влезть в удав­ку — од­ну пет­лю обой­дет, так в дру­гую влип­нет. Все тут бы­ло сде­ла­но лов­ко, за­пле­те­но с опы­том и не­шу­тей­но при­ду­ма­но, что­бы брать до­бы­чу лег­ко, бес­шум­но, брать, не на­де­ясь на слу­чай­ность, на авось. Мог­ло да­же слу­чить­ся так, что сра­зу не один со­ха­тый за­то­мит­ся на тро­пе. Ку­да ж тог­да мя­со та­кой охот­ник бу­дет де­вать? Мо­жет, ар­телью лов­чат, с ши­ро­ким за­хва­том вда­ли от рай­цен­т­ра про­мыш­ля­ют?

Ти­мо­фей по­че­му-то ошиб­ся и по­звал Ан­д­рея дру­гим име­нем:

— Се­ре­жа, где ты, Сер­гей!

— А-у, дя-дя Ти­мо­ша!

— Сю­да, го­во­рю, иди.

Тот, ко­неч­но, сра­зу бе­жит, за­гнул го­ло­ву-то, ле­тит со всей пры­ти по ло­си­ной тро­пе и — ша­рах! За­це­пил­ся за трос, вот и по­ле­тел врас­х­ле­ст­ку, аж вскрик­нул от бо­ли.

— Ушиб­ся, Се­ре­жень­ка? — Ти­мо­фей по­спеш­но под­бе­жал к пар­ню, по­мог ему при­под­нять­ся, ос­во­бо­дить­ся от пет­ли.

— И не Се­ре­жа... Ан­д­ре­ем звать. Опять пу­та­ешь, дя­дя Ти­мо­ша.

— Но­ги по­ка­зы­вай, рас­по­ло­со­вал не­бось.

Трос был не но­вый, об­ка­тан­ный в ка­кой-то ра­бо­те, и по­то­му на­по­ми­нал ко­лю­чую про­во­ло­ку, об та­кой,

конеч­но, изо­рвешь­ся вдрызг. Ти­мо­фей, как уви­дал на пра­вой но­ге у пар­ня ра­зо­рван­ную шта­ни­ну и про­сту­пив­шую в не­глу­бо­ких ца­ра­пи­нах кровь, тут же де­рнул по­дол своей длин­ной по­лот­ня­ной ру­ба­хи, с тре­ском рас­хва­тил.

— Не на­до. За­чем? Так под­сох­нет, все рав­но ведь собь­ет­ся тут же.

— По­го­во­ри у ме­ня. Не ар­тачь­ся, кро­ви-то, смот­ри, не­ма­ло уже про­ли­то.

— Э-э, пу­с­тя­ки. Ца­ра­пин­ки про­сто, вишь, под­сы­ха­ет.

— Ты се­бя ог­ля­ди, мо­жет, еще где по­ра­ни­ло.

Ан­д­рей рас­сме­ял­ся и не­сколь­ко раз под­прыг­нул, убеж­дая, что цел, не­вре­дим. По­вто­рил про­чи­тан­ное в пись­ме Ти­мо­фе­е­вых сы­но­вей:

— В си­нем мо­ре не уто­нем и в ог­не мы не сго­рим.

— Мо­ре, зна­чит, по ко­ле­но. Все вы та­кие вер­ти­го­ло­вые, не­слу­хи, ле­зе­те на ро­жон. А ма­те­рям — сле­зы. — Ти­мо­фей взял от­ле­тев­шее при па­де­нии Ан­д­рея ружье, от­крыл за­твор. — Лад­но, что не за­ря­же­но бы­ло. Ты, го­луб­чик, в ле­су-то го­ло­ву не за­ди­рай, по­гля­ды­вай под но­ги.

— Вон тут что! — уди­вил­ся Ан­д­рей. — Опять на­пет­ли­ли, вот сво­ло­чи.

Ух­ва­тил­ся за трос, тя­нет на се­бя, пе­ту­шит­ся. Раз­ве толк есть в та­ком пе­ту­шенье? Раз­вя­жи спо­кой­но, все смо­тай — и как не бы­ва­ло чу­жо­го пле­тенья.

Сна­ча­ла они вме­сте за­тя­ги­ва­ли, спу­ты­ва­ли пет­ли, но по­том ре­ши­ли: не­пра­виль­но де­ла­ют, и от­вя­за­ли тро­сы до еди­но­го, унес­ли по­даль­ше, про­ру­би­ли пол­ынью да и бро­си­ли все в омут. По­сто­я­ли воз­ле ре­ки, по­смот­ре­ли на пят­но тем­ной во­ды. Ти­мо­фей спох­ва­тил­ся:

— Не­лад­но ведь мы.

— Ой, не бе­да. За­то уж фи­гонь­ки сво­ло­чам, пусть еще по­жи­лят­ся, из де­лян­ки тро­сы та­щат.

Ко­го он имел в ви­ду? Труд­но ведь оп­ре­де­лить: в даль­нем ле­су всяк тво­ри, что се­бе лю­бо. Ар­се­ний За­бро­дин каж­дый день по об­хо­ду сво­е­му швыр­ка­ет, а не го­ва­ри­вал, что при­ез­жие в угодь­ях про­мыш­ля­ют. На­до его в из­ве­ст­ность по­ста­вить, ре­шил Ти­мо­фей. Вспом­ни­лось ему, что ког­да-то об­на­ру­жил в За­речье не­чет­кие сле­ды, пла­ни­ро­вал встре­тить­ся с за­та­ив­шим­ся че­ло­ве­ком. И сно­ва мель­к­нул пе­ред гла­за­ми огонь вы­стре­ла...

А тут не­вда­ле­ке круп­ный за­яц вы­шел в «стой­ку». Ти­мо­фей при­выч­но хвать буд­то бы за ре­мень на пле­че, а ружья-то и нет — за­был, что без­оруж­ный. Ан­д­рей с дру­гой сто­ро­ны, за ку­с­точ­ка­ми, про­шел, за­та­ил­ся там, но зай­ца ему, ко­неч­но, не ви­дать. Ко­сой на­во­ст­рил­ся, гля­нул в ли­цо рас­те­рян­но­му че­ло­ве­ку и боль­шим прыж­ком мах­нул че­рез мож­же­вель­ник. Вид­но бы­ло, как азар­т­но ска­кал он по ов­ра­гу. Раз­дал­ся вы­стрел, рас­сек ти­ши­ну. Ти­мо­фей вздрог­нул не от вы­стре­ла, а от­то­го, что уви­дел, как за­яц сде­лал по­след­ний пры­жок... упал. Слов­но рас­та­ял. Толь­ко кро­вя­ное пят­но и ос­та­лось вда­ле­ке, мо­жет, про­сто при­ви­де­лось оно.

Боль­шой си­ней тенью на про­свет про­се­ки вы­ско­чил Ар­се­ний — уз­нал его Ти­мо­фей, — схва­тил зай­ца за ког­ти­стые за­дние ла­пы и, тор­же­ст­вуя, под­нял. Ан­д­рю­ша по­мчал­ся ту­да, к удач­ли­во­му охот­ни­ку. Но Ти­мо­фей не по­за­ви­до­вал уда­че За­бро­ди­на, с со­жа­ле­ни­ем по­ду­мал про зай­ца: ле­жал бы, ду­ра­чок, под ку­с­том, не тру­сил, не вы­пры­ги­вал рань­ше вре­ме­ни, по­до­ждал бы, по­ка лю­ди прой­дут, — ос­тал­ся бы жив.

Ар­се­ний За­бро­дин рас­щед­рил­ся, по­дал зай­ца под­бе­жав­ше­му Ан­д­рею, что­бы тот по­хва­стал пе­ред Мат­ре­ной: мол, сам убил, за­парь для вну­ка зай­ча­тин­ки да по­ча­ще его в лес от­пу­скай на охо­ту, не за­гру­жай до­маш­ни­ми де­ла­ми. Па­рень по­дер­жал тя­же­ло­го ру­са­ка за уши, по­ка­чал, слов­но взве­сил, и от­ка­зал­ся. Удач­ли­вый охот­ник тут же по­ло­жил зай­ца в свой хол­що­вый ме­шок:

— Как хо­чешь тог­да. — И боль­ше раз­го­ва­ри­вать не стал, по­ка­тил с при­хра­мы­ва­ни­ем под го­ру к ре­ке.

Ти­мо­фей тем вре­ме­нем рас­ку­ри­вал труб­ку и ду­мал, что вот втро­ем они, ока­зы­ва­ет­ся, бро­ди­ли по ле­су, а с до­бы­чей толь­ко один Ар­се­ний воз­вра­тил­ся. Лов­кий му­жик. Бы­ва­ют та­кие лю­ди ве­зу­чие: на них и зверь бе­жит, и пти­ца ле­тит.

— Ви­дишь, ни­че­го он не зна­ет, не­ког­да ему, — ска­зал Ан­д­рей. — В ба­ню то­ро­пит­ся. Ма­ло ли, го­во­рит, че­го тво­рит­ся, за всех от­вет де­ржи. Он и сам ур­вет, и дру­гим по­так­нет. На­до бы при­пе­реть всерь­ез, зна­ет ведь, кто тут сна­сти раз­вер­нул.

В де­рев­ню воз­вра­ща­лись то­же с по­спеш­но­стью, по­то­му что ве­че­ре­ло уже, а еще на­до за­свет­ло уп­ра­вить­ся на дво­ре, что­бы за фо­на­рем не за­бе­гать до­мой. Вме­сте оде­ля­ли и по­и­ли те­лят, удив­лен­но вы­тя­ги­ва­ю­щих мор­ды. Ти­мо­фей хо­тел по-хо­ро­ше­му уп­ра­вить­ся на кол­хоз­ном дво­ре, по­ра­до­вать Ду­ня­шу. Она уже дол­ж­на бы­ при­ехать, но что-то не слыш­но, не гу­дит по­лу­тор­ка. Мо­жет, в рай­цен­т­ре за­дер­жа­ли под по­груз­кой или до­ро­гой че­го стряс­лось. В тем­ный, не­при­вет­ли­вый дом без же­ны он не смел по­че­му-то ид­ти, ска­зал, что на кры­леч­ке по­си­дит, по­ку­рит. Но Ан­д­рей по­звал к За­бро­ди­ным на ого­нек, чем на ули­це мер­з­нуть, — там теп­ло и по­бе­се­до­вать мож­но. По­шли к со­се­ду.

Ан­д­рю­ша де­ли­кат­но по­сту­чал в дверь, а Ти­мо­фей еще в се­нях снял шап­ку, при­гла­дил всто­по­рщен­ные влаж­ные во­ло­сы. Хлы­нул свет че­рез ши­ро­ко рас­пах­ну­тую дверь, к это­му све­ту ре­ши­тель­но шаг­нул За­бы­то­ха че­рез вы­со­кий по­рог: дав­но не бы­ва­л у со­се­да, а ведь он при­гла­шал мно­го раз о чем-то дав­нем по­тол­ко­вать.

Ар­се­ний от­влек­ся от ве­чер­ней тра­пе­зы и сно­ва сел, по­ло­жил обе ру­ки на стол, при­дви­нул к се­бе гор­шок с су­пом, слов­но по­бо­ял­ся, что от­ни­мут.

— До­брый ве­чер, — Ан­д­рей да­же слег­ка по­кло­нил­ся. — При­ят­но­го ап­пе­ти­та, хлеб да соль.

— Здрав­ст­ву­ешь, — из-за пе­ре­го­род­ки ото­зва­лась хо­зяй­ка при­вет­ли­вым го­ло­сом. — Про­хо­ди, Ан­д­рю­ша. При­са­жи­вай­ся к сто­лу.

— Я не один. Вдво­ем при­шли.

Марья вы­гля­ну­ла, поз­до­ро­ва­лась и с Ти­мо­фе­ем, пред­ло­жи­ла по­у­жи­нать:

— Зай­ча­ти­на и ряб­ча­ти­на, вме­сте ту­шен­ное. От­ве­дай­те.

— Еще од­ного рез­нул, — по­хва­стал Ар­се­ний. — С Пет­ро­ва ху­то­ра шел, а он на­встре­чу под но­ги — швырк! Не знаю, от­ку­да взял­ся, — и под но­ги, а тут на­у­тек. Не це­лясь и рез­нул. В го­ло­ву по­пал. Ни ра­зу не дрыг­нул.

— Еще бы... По зай­цу пу­лей хле­щешь. — Ан­д­рей то ли по­за­ви­до­вал, то ли уп­рек­нул Ар­се­ния.

— Что в ство­ле бы­ло.

— На ло­ся, по­ди, ме­тил?

— Это уж мое де­ло. Мед­ве­дя то­го по­ба­и­вал­ся, а вдруг, ду­маю, не за­лег еще, ша­та­ет­ся, раз кро­ви хва­тил.

— Про­во­лоч­ных  сил­ков не ты на­плел? — спра­ши­вал па­рень.

Ти­мо­фей, ком­кая в ру­ках шап­ку, сел на скамью. С ули­цы при­бе­жал рас­крас­нев­ший­ся Ва­нюш­ка; от­ря­хи­вая ва­лен­ки у по­ро­га, шмы­га­ет но­сом, ра­до­ст­но по­гля­ды­ва­ет на дя­день­ку За­бы­то­шу. Раз­дел­ся да и к не­му на ко­ле­ни при­стро­ил­ся, при­тих до­воль­не­хо­нек.

— Пет­ли на ло­сей в За­реч­ном твои? — не уни­мал­ся па­рень.

— Вот за­ла­дил. Спя­тил, что ли? До­прос учи­ня­ет, к стен­ке жмет. Слышь, Ти­мо­фей, мо­ло­дые нон­че ка­кие на­стыр­ные по­шли? При­дви­гай­ся по­бли­же да по­слу­шай, че­го он ме­лет. Не ты ли его на­до­умил?

Вы­шла хо­зяй­ка, го­ря­чий са­мо­вар по­ста­ви­ла на стол и по­ло­те­неч­ком блеск на­ве­ла.

— По­сле ба­ни чуть не весь вы­пи­ва­ем... Не хо­ти­те ли в на­шей бань­ке по­па­рить­ся? — пе­ре­би­ла она раз­го­вор и слов­но бы из­ба­ви­ла Ти­мо­фея от от­ве­та. — Под­ите вме­сте с Ар­сю­шей, спи­ну хоть друг дру­гу по­тре­те и ве­ни­ком по­хвы­ще­тесь.

— Спа­си­бо, Марья. Па­рен­ный не­дав­но.

— А я пой­ду, — вы­звал­ся Ан­д­рей.

Ар­се­ний об­ра­до­вал­ся это­му со­гла­сию:

— Пой­дем, пой­дем. Про­па­рю те­бя как сле­ду­ет, по-сол­дат­ски. При­вы­кать по­ра, при­зо­вут ско­ро. А ты по­ка, Си­лыч, чай­ком по­грей­ся, а то ведь не­льзя те­бе в шиб­кий жар со­вать­ся.

Марья про­во­ди­ла лю­би­те­лей креп­ко по­па­рить­ся; встрях­нув пыш­ные во­ло­сы пе­ред зер­ка­лом, се­ла к

столу.

— При­дви­гай­ся, Ти­мо­фей Си­лыч. За­од­но и по­у­жи­на­ешь, и чай­ку попь­ешь. За­го­ло­дал, на­вер­но, без хо­зяй­ки. Мы уже дав­но от­мо­ло­ти­лись, меш­ки за­та­ри­ли, ду­ма­ли, на­гру­жать ма­ши­ну при­дет­ся, а их все нет, мо­жет, за­тор­но там, на хле­бо­при­ем­ном, или на кир­пич­ном за­дер­жа­лись. При­дви­гай­ся, при­дви­гай­ся. Скинь по­ни­ток, воль­нее бу­дет.

Раз­дел­ся Ти­мо­фей. Марья ах­ну­ла:

— Ты где это ру­ба­ху рас­по­ло­со­вал?

— Па­рень-от в ло­си­ную пет­лю вля­пал­ся, по­ра­нил­ся весь. Бин­то­вать при­шлось.

— Там бу­тыр­ские все вре­мя ста­вят. А наш не зай­му­ет­ся этим. Мя­са сво­е­го сколь на­до, и ди­ча­тин­ка не­ред­ко бы­ва­ет. То ряб­чик, то те­те­рев, то глу­хар­ка. Или зай­чи­ки... От­ве­дай зай­ча­тин­ки, се­год­ня ту­ши­ла, и еще при­нес. Один боль­шу­щий...

— За­яц, зна­чит. Боль­шой?

— Хо­рош... Ру­са­чок. Неж­ное мяс­цо, что кроль­ча­ти­на.

— Про­да­вать не ду­ма­ешь?

— Не для про­да­жи... Се­бе ла­ком­ст­во. Зай­чик — не те­ле­нок.

— Еже­ли та­кой, что воз­ле Бу­ты­рок од­но­ва по­пал­ся, то пу­дов на две­над­цать, не мень­ше, на всю де­рев­ню хва­ти­ло бы, — к ме­с­ту упо­мя­нул Ти­мо­фей пред­по­ло­же­ние Мат­ре­ни­на вну­ка.

Пе­ред кем-ни­будь дру­гим Марья, воз­мож­но, по­блед­не­ла бы, в не­есте­ст­вен­ном удив­ле­нии рас­кры­ла рот, за­хло­па­ла длин­ны­ми ре­сни­ца­ми, за­при­чи­та­ла: «Ой, что вы? Раз­ве мож­но? За­пре­ще­но. Не по­ду­май­те на Арсю­шу пло­хое, он не по­зво­лит». А Ти­мо­фея она не бо­я­лась: у это­го в го­ло­ве ни­че­го не де­ржит­ся, как во­да в ре­ше­те, про­го­во­рил — и за­был тут же, в дру­гой раз со­всем не про то на­чнет тол­ко­вать. И на­ча­ла спо­кой­но рас­суж­дать:

— Ло­ся­ти­на, да мо­ло­день­кая, хо­ро­ша. И мо­хом не пах­нет, и ди­чи­ной. За­па­рить мож­но. Под­жа­рить, за­ту­шить с кар­то­шеч­кой — так ум отъ­ешь. Про­шлую зи­му с пуд, на­вер­но, при­нес­ли при­ез­жие. Двух ро­га­чей да те­луш­ку бра­ли они с ве­до­ма на­чаль­ст­ва, а мой под­ска­зы­вал, как и что. Уго­ва­ри­ваю каж­дую осень: вы­хло­по­чи раз­ре­ше­ние на ло­ся; не на­до, го­во­рит, ни к че­му. Мож­но бы ведь на тро­их-чет­ве­рых: он, да дво­ю­род­ник Оно­ха, да ты вот...

— Ба­бы ска­зы­ва­ли, Ши­ян то­же ло­ся­ти­ну лю­бит.

Марья вспых­ну­ла, но сде­ла­ла вид, что ни­че­го и не слы­ша­ла про сво­е­го дав­не­го по­лю­бов­ни­ка, в ок­но гля­ну­ла:

— Силь­но вы­звез­дит се­год­ня. — И про­дол­жа­ла тем же спо­кой­ным то­ном: — На тро­их в ак­ку­рат. И те­бя бы при­пу­сти­ли. Чу­жие при­ез­жа­ют, бьют, а ту­тош­ним нель­зя, вид­но. Не про­сил как сле­ду­ет, вот и не да­ют раз­ре­ше­ния. Иной раз ах­нет: на со­ха­то­го в упор вы­шел, а то в пет­ле чу­жой, ви­дел, тре­пы­ха­ет­ся. Мя­со в ру­ки са­мо ле­зет, а он не бе­рет. Часть, ко­то­рую по­ло­же­но, в рай­пов­скую сто­ло­вую увез­ли бы. Сво­их, со­се­дей ода­ри­ли, вот и ра­зо­шлось бы. И всем хо­ро­шо.

Ти­мо­фей ото­дви­нул чаш­ку, пе­ре­сел к ок­ну. Чер­ные че­ре­му­хо­вые вет­ки ме­та­лись в по­то­ке све­та, а у са­мой сте­ны вдоль тро­пы ше­ве­ли­лись по­ло­сы по­движ­но­го сне­жоч­ка.

— Че­го не ча­ев­ни­ча­ешь? — Марья пе­ре­ста­ви­ла чаш­ку на се­ре­ди­ну сто­ла. — Ва­ренья ма­ли­но­во­го не от­ве­дал. Пе­чаль­ный что-то, Ти­мо­фей, се­год­ня. По Ду­ня­ше за­ску­чал? Аль хворь опять за­би­ра­ет к не­на­стью?

— Ты му­жи­ка сво­е­го жа­лей. Не ви­дишь раз­ве, не­спо­кой­ный он у те­бя? Смур­но у не­го на ду­ше.

— С ду­ри бе­сит­ся. На чу­жих вол­ком ки­да­ет­ся, на аген­та взъел­ся. Ба­бы на­тре­па­ли, по­ди, че­го.

— Ле­тось ого­ро­да­ми к вам Ши­ян про­би­рал­ся. Сам ви­дел...

— Лад­но. В чу­жой пе­чи жар не во­ро­ши, со­се­душ­ка.

— К сло­ву при­шлось. — Ти­мо­фей по­гла­дил бле­стя­щую, аро­мат­но пах­ну­щую бан­ным жа­ром го­ло­ву маль­чи­ка и по­ду­мал, что-де и прав­да не в Ар­се­ния пар­ниш­ка, смуг­ля­вень­кий, круп­но­гла­зый.

Ва­нюш­ка об­ра­до­вал­ся вни­ма­нию, до­во­лен, что при­ла­ска­ли, при­жал­ся и шеп­чет:

— Дя­день­ка Ти­мо­ша-За­бы­то­ша, рас­ска­жи сказ­ку.

— Что де­лать, при­дет­ся рас­ска­зы­вать. Слу­шай, раз так охо­та. Иду, зна­чит, по лес­но­му раз­долью и ви­жу... — на­чал Ти­мо­фей и за­мол­чал, буд­то и не зна­ет, что даль­ше рас­ска­зы­вать, а сказ­ка уже го­то­вая у не­го на уме бы­ла, слов­но са­ма соч­и­ни­лась, толь­ко вот как ее ма­ло­му пре­под­не­сти, что­бы по­нра­ви­лась и по­нят­ная ос­та­лась. — Гля­жу это... зай­цы стол­пи­лись на по­ля­не, го­рю­ют че­го-то. А раз го­рю­ют — ми­мо не прой­дешь, рас­поз­нать на­до. Спра­ши­ваю: «Че­го, тру­сиш­ки, при­го­рю­ни­ли­ся, при­пе­ча­ли­лись?» Один, са­мый стар­ший из них, от­ве­ча­ет, вы­ти­рая сле­зы: «Ушел млад­ший бра­тиш­ка по ка­пу­сту для боль­ной ма­те­ри и не вер­нул­ся. На­вер­но, в ла­пы к ли­си­це по­пал. Или дру­гая ка­кая бе­да при­клю­чи­ла­ся. Где ис­кать, ку­да ки­нуть­ся? Дав­но уже нет на­ше­го зай­чи­ка». — Ти­мо­фей вновь уви­дел пят­ныш­ко за­ячьей кро­ви, ка­зав­ше­е­ся из­да­ли по­движ­ным. Мель­к­нул пе­ред гла­за­ми си­ней тенью тор­же­ст­ву­ю­щий охот­ник. — Нет, Ва­ню­ша, вро­де не с то­го я на­чал. Так-то боль­но тяж­ко по­лу­ча­ет­ся...

— Пусть все рав­но один за­яц по ка­пу­сту по­шел, — не со­гла­шал­ся Ва­ня с тем, что у зай­цев ка­пу­сты ма­ло ос­та­ва­лось. — Вот по­шел он, по­шел, а за ним ли­са все сле­ди­ла, сле­ди­ла...

— Сле­ди­ла за ним хит­рая ли­са и по всей до­ро­ге пет­ли рас­став­ля­ла, что­бы, ну, сту­пить нель­зя.

— На по­ля­не-то она в пер­вую оче­редь, — под­ска­зы­вал Ва­ня, все силь­нее вол­ну­ясь, в сво­ем во­об­ра­же­нии за­бе­гая да­ле­ко впе­ред не­то­роп­ли­во­го ска­зоч­ни­ка.

— Так-то у вас и до кон­ца не до­ждешь­ся, — вме­ша­лась Марья.

— Ни­че­го, бы­ло бы на­ча­ло, ко­нец сам при­тя­нет­ся. До­ве­дем. Нам спе­шить не­ку­да, ту­та вет­ром не ду­ет и но­ги не сты­нут. Са­ми не до­ве­дем, на хо­зя­и­на по­на­де­ем­ся: ему сказ­ку кон­чать.

— Рас­ска­жи, де­до, по­ско­рее, что с ни­ми ста­ло.

— Рас­ска­жу, вот рас­ку­рю труб­ку, и даль­ше по­ве­дем.

За­ку­рил, за­тя­нул­ся Ти­мо­фей и для маль­чу­га­на спе­ци­аль­но пу­с­тил ды­мок ко­леч­ком, как, бы­ва­ло, для сын­ков сво­их по­те­ху по воз­ду­ху вы­стра­и­вал. И уди­ви­тель­но ма­ло­му:

— Как это ты, де­до? Пап­ка не уме­ет. Он с ма­мой бра­нит­ся толь­ко, ког­да ку­рит.

— Вань­ка, не ме­ли язы­ком. — Мать стро­го гля­ну­ла на сы­на. — Те­бе спать по­ра. За­би­рай­ся в по­стель.

— Мам, еще ма­лень­ко мож­но по­си­деть? Сказ­ку охо­та до­слу­шать. А ты че­го, де­до, мол­чишь? Не по­лу­ча­ет­ся сказ­ка? Дру­гую тог­да да­вай.

...Ар­се­ний взад-впе­ред про­шел по из­бе. По­брен­чал умы­валь­ни­ком, что-то шеп­нул же­не и вы­ка­тил опять к сто­лу. Важ­ный та­кой, ну пуп зем­ли, да и толь­ко. Грудь — ко­ле­сом. А ниж­нюю гу­бу от­тя­нул. Гла­за — что два рас­ка­лен­ных гвоз­дя и всё это стре­ля­ют, стре­ля­ют на

Марью.

— Жи­во, — го­во­рит. — Да­вай. По­во­ра­чи­вай­ся. За­бы­ла, как пе­ред на­чаль­ст­вом при­пля­сы­ва­ла?

Марья смол­ча­ла. Все, что тре­бо­ва­лось, на стол вы­ста­ви­ла ми­гом, слов­но ска­терть-са­мо­бран­ка сра­бо­та­ла.

— При­са­жи­вай­тесь, — при­гла­сил Ар­се­ний. — Про­све­жим­ся. По­си­дим, по­тол­ку­ем. Ти­мо­фей Си­лыч, при­дви­гай­ся. Ро­ди­те­лей по­мя­нем, на­до за них по ста­кан­чи­ку про­пу­стить.

Хо­зяй­ка уве­ла за пе­ре­го­род­ку ма­лы­ша, что-то го­во­ри­ла ему, а тот хны­кал, на­ста­и­вал на сво­ем и рас­кап­риз­ни­чал­ся со­всем.

— За­мри там! — крик­нул Ар­се­ний.

Ре­бе­нок про­гло­тил под­сту­па­ю­щие ры­да­ния, за­та­ился.

— Поз­д­но уже, — ска­зал Ти­мо­фей, чув­ст­вуя се­мей­ный не­по­ря­док; за­со­би­рал­ся ухо­дить. — Ста­рым да ма­лым на по­кой по­ра.

И Мат­ре­нин внук под­дер­жал его:

— На­до ид­ти.

— Все по­нял или еще по­вто­рить? — спро­сил его Ар­се­ний.

— По­вто­рять дру­гим по­вто­ряй, а я сам до­те­паю, раз так.

— Ду­ма­ешь, миль­тон из те­бя по­лу­чит­ся? Чу­дак. Ты в ар­мию сна­ча­ла схо­ди, а там ума на­бе­рись. На­прас­но по­до­зре­ва­ешь ме­ня. Без то­го жизнь хло­пот­на. До­ма раз­де­ря­га, так что мне не до мок­рых дел. По сво­им угодь­ям на­хо­дишь­ся, так ухай­да­ка­ешь­ся, до­мой ед­ва до­пры­гать сил хва­та­ет. Те­перь дом ду­маю за­круг­лить. При­хо­ди­те на по­мочь.

— Это мож­но, — ото­звал­ся Ти­мо­фей от по­ро­га.

— И я при­ду по­сту­чать мо­лот­ком... Из­ви­ни­те за бес­по­кой­ст­во, — веж­ли­во ска­зал Ан­д­рей, но сле­дом за Ти­мо­фе­ем не вы­шел, еще из-за че­го-то за­дер­жал­ся.

На ули­це встре­ти­лась Мат­ре­на Глу­хо­ва.

— Пол­зешь. Не­бось в бань­ке па­рил­ся, а по­сле па­ру под­дал дур­но­го жа­ру. На­го­сте­вал­ся? И мой ша­ло­пут­ник та­ма иш­шо? Ты ра­зи сы­те­хо­нек? — Мат­ре­на при­кос­ну­лась ла­донью к Ти­мо­фе­е­ву пле­чу. — Че­го на­ту­фыр­ил­ся. А ну, дых­ни! Трез­вый. Пра­во, трез­вый. Не пил. А как ту­ча хму­рый. Че­го со­гнул­ся?

— Прав­да твоя, Мат­ре­на. Из­вер­ты­ва­ет­ся, лов­чит наш лес­ник.

— Раз­гля­дел, сла­ва бо­гу. Се­нёк-от по ра­не­нию за­я­вил­ся рань­ше дру­гих и с тех пор всё че­го-то вы­хит­ри­ва­ет. Ба­ба его, что ли, с пан­та­лы­ку сби­ва­ет? Слав­ная ведь она вер­туш­ка. И он под нее ла­дит­ся, да и сам по от­цу не­по­сто­ян­ный, всё ему ма­ло, всё за­вид­ки бе­рут.

— Не­че­го в од­ну ку­чу сва­ли­вать. По­е­ха­ла. Язы­ком че­сать все ма­с­та­ки, а по­жа­леть че­ло­ве­ка, по­со­чув­ст­во­вать—не­ко­му,—вро­де и на Мат­ре­ну рас­сер­чал Ти­мо­фей.

— Лад­но, по­ди. Ето не твоей го­ло­ве за­бо­та. А я сво­е­го тур­ну: при­лип та­ма, на­шел, с кем вя­зать­ся.

Вишь как на­бро­си­лась ста­рая: вро­де и нет че­ло­ве­ка ху­же Ар­се­ния, не толь­ко вну­ка обе­ре­га­ет, и Ти­мо­фею, зна­чит, за­прет ста­вит: мол, не вя­жись с эта­кой вер­туш­кой, не­при­ят­но­сти по­и­ме­ешь. Как же это так по­лу­ча­ет­ся: жи­ви ря­дом и ос­те­ре­гай­ся? Вро­де не в чем нам под­пор­та­чи­вать. Да и за что на нас зло­бу иметь, сам та­кой же тру­же­ник? Го­во­рит ста­рая, Ско­ро­хо­до­вым срод­ни бу­дет Ар­се­ний.

Воз­ле до­ма Ти­мо­фей дол­го сто­ял в ти­ши­не. Где-то в от­да­ле­нии вро­де бы по­ур­ки­ва­ла ма­ши­на. По­ра­до­вал­ся: Ду­ня­ша, зна­чит, воз­вра­ща­ет­ся. Да и напрас­но.

Не­сколь­ко раз тяв­к­нул Вер­ный. Ти­мо­фей по­до­звал его к се­бе, гла­дил ер­ши­стый за­гри­вок, при­го­ва­ри­вал: «За­ску­чал, на­си­дел­ся... Ишь ка­кой справ­ной, на­брал к зи­ме си­ле­нок. Ни­ка­кой снег, ни­ка­кой мо­роз не стра­шен». Мо­ло­дой пе­сик не су­е­тил­ся, сте­пен­но вос­п­ри­ни­мал вни­ма­ние хо­зя­и­на. И ос­тав­лен­ный, слов­но за­бы­тый, воз­ле крыль­ца, не ла­ял, мол­ча по дви­же­ни­ям в из­бе оп­ре­де­лял, что де­ла­ет Ти­мо­фей, не со­би­ра­ет­ся ли вы­не­сти ве­чер­нюю кор­меж­ку. Но так и ос­тал­ся не­на­кор­м­лен­ный, да­же то­с­к­ли­вое за­вы­ва­ние не по­мог­ло. Ти­мо­фей, гля­дя на не­го из ок­на, го­во­рил так, слов­но Вер­ный слы­шал и по­ни­мал:

— Пло­хо, Ива­на Его­ро­ви­ча По­ля­ко­ва нет. К не­му бы по­шли. Ска­зы­вал, ве­до­мо, че­го сто­ит лось-то. Од­но­ва стре­лил — всю жизнь каз­нит­ся, грех на ду­ше но­сит. Ар­се­нию раз­ве не яс­но, не по­нял на чу­жой бе­де?

 

 

Гла­ва третья

 

Ти­мо­фей, при­льнув к хо­лод­но­му стек­лу, на­пря­жен­но всмат­ри­вал­ся в бе­ле­сое по­ле, в ко­то­ром ед­ва за­мет­но жел­те­ла до­ро­га.

Он ви­дел ти­хую, на­по­ло­ви­ну не­жи­лую де­рев­ню; про­стор­ный про­свет меж­ду до­ма­ми, пе­ре­чер­чен­ный по­се­ред­ке узень­кой жел­той до­ро­гой, тор­ча­щий ско­ло­той ко­с­тью бе­ре­зо­вый пень, воз­ле это­го вы­со­ко­го пня на мгно­ве­ние явил­ся зна­ко­мый уже ста­рый конь, но без всад­ни­ка. По­чу­ди­лось, что у ко­лод­ца бряк­ну­ло пе­ре­вяс­ло в про­уши­не де­ре­вян­ной бадьи: буд­то бы мать Вар­ва­ра чуть свет при­шла по во­ду и он, мо­ло­дой Ти­мо­ша, слы­шит, как шур­шат ее ру­ки, пе­ре­би­рая длин­ный, об­гла­жен­ный до бле­ска шест. Все это бы­ло столь крат­ко­вре­мен­ным, что Ти­мо­фей не ус­пе­вал пе­ре­ки­нуть мыс­лен­ную связь меж­ду про­шлым и на­сто­я­щим. С тон­ким по­сви­стом про­то­чил­ся че­рез раз­би­тое и скреп­лен­ное бе­ре­стя­ны­ми кру­жоч­ка­ми стек­ло хо­лод­ный ве­тер, лиз­нул ще­ки Ти­мо­фея. Вновь по­слы­ша­лось, что дом тре­щит и бор­мо­чет, буд­то бы пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся по­ло­ви­цы, а в ще­лях меж­ду ни­ми ши­пит по­зем­ка, взбряки­ва­ют тон­кие до­ски в пе­ре­бор­ке, взды­ха­ет те­са­ная ма­ти­ца и вздра­ги­ва­ют дав­но не мы­тые ши­ро­кие по­то­ло­чи­ны, по­звя­ки­ва­ет вкру­чен­ное в ма­ти­цу коль­цо для под­ве­ши­ва­ния лу­бя­ной зыб­ки. Ве­тер вро­де все раз­доль­нее гу­лял по из­бе. Зяб­ко сде­ла­лось и сы­ро, как в зем­лян­ке. Не­пло­хо бы за­то­пить не­дав­но скла­ден­ную ма­лень­кую печ­ку: Ду­ня­ша при­едет — по­ра­ду­ет­ся теп­лу. Но про­свет меж­ду до­ма­ми и ед­ва уга­ды­ва­е­мая до­ро­га удер­жи­ва­ли Ти­мо­фея воз­ле ок­на: все ка­за­лось, что у ближ­не­го од­но­об­раз­но тем­но­го ле­са кто-то дви­жет­ся, вот-вот вый­дет на чи­с­ти­ну — и тог­да по ка­ча­ю­щей­ся по­ход­ке уз­на­ет­ся ус­та­лая же­на.

С ули­цы ос­то­рож­но по­сту­ча­ли в под­зо­рин­ку:

— Ти­мо­фей, ты до­ма? — гром­ко спро­сил бри­га­дир Хро­бо­стов и, не до­жи­да­ясь от­ве­та, по­шел вдоль сте­ны к кры­леч­ку, шум­но то­пал мер­з­лы­ми са­по­га­ми по ле­с­т­ни­це. В тем­но­те се­ней длин­но шар­к­нул ру­кой, сра­зу на­шел ско­бу и ши­ро­ко рас­пах­нул дверь, тут же уви­дел про­тив ок­на си­лу­эт пле­чи­сто­го хо­зя­и­на из­бы, по­ра­до­вал­ся: — До­ма, зна­чит, это хо­ро­шо. И ско­ти­ну не­бось на ночь оде­лил?

— Оби­хо­же­на ско­ти­на, — ото­звал­ся Ти­мо­фей. — Че­го по те­ми шкан­ды­ба­ешь­ся, как за­блуд­ший?

— У ме­ня, Си­лыч, дав­но уже не за­ме­ча­ет­ся, ког­да день про­шел. На­чнешь ты­кать­ся слов­но ку­ри­ца — и по­нят­но: но­че­вать по­ра. Фи­ти­лек бы за­све­тил, раз на бо­ко­вую не за­ва­лил­ся еще. Го­во­рю, ос­ве­тить­ся на­до, раз не спишь.

— Ду­ня­ши что-то дол­го нет.

— При­едут. Не ско­ро там, мо­жет, до стан­ции на­ла­ди­ли... — Хро­бо­стов не при­знал­ся и го­ло­сом не вы­дал, что сам с бес­по­кой­ст­вом при­шел гля­нуть, как тут За­бы­то­ха се­бя ве­дет, спо­со­бен ли за ско­ти­ной по­хо­дить, по­ка Ев­до­кия не воз­вра­тит­ся, — он знал уже, что уго­ди­ла она в боль­ни­цу: на раз­груз­ке со­рва­лась с тя­же­лым меш­ком со сколь­з­кой вход­ной до­ски, по­те­ря­ла со­зна­ние... — Не пер­вый раз про­ис­хо­дит за­дер­ж­ка. Где у те­бя лам­па?

Ти­мо­фей на­щу­пал на ку­хон­ном по­до­кон­ни­ке стек­лян­ную лам­пу, буд­то сло­жен­ную из трех про­зрач­ных буб­ли­ков раз­лич­ной ве­ли­чи­ны, с ос­та­точ­ком тем­но­го ке­ро­си­на, а бри­га­дир чир­к­нул спич­ку, еще и при­го­вор­ку ус­пел ска­зать: «Де­нег нет, так спич­ки с тре­ском», — преж­де чем при­кос­нул­ся к фи­тиль­ку. За­ро­дил­ся, вы­тя­нул­ся сла­бый язы­чок пла­ме­ни, по­хо­жий на мел­кую лу­ко­вич­ку, и Ти­мо­фей оса­дил, при­кру­тил его чу­ток, что­бы не под­дым­ли­ва­ло и ке­ро­си­ну мень­ше рас­хо­до­ва­лось. Рас­пол­з­лись по сте­нам две ши­ро­кие те­ни, мрак от­сту­пил в куть и за печь, ос­та­но­вил­ся на по­ла­тях.

— Го­во­рю, с глав­ным на­шим со­зва­ни­вал­ся. Тот не ве­лел бес­по­ко­ить­ся, мол, тут как-ни­будь рас­по­ря­дят­ся, зна­ют, ку­да ма­ши­ны за­на­ря­жи­вать. Еже­ли на стан­цию хлеб во­зить при­шлось, это дня три, не мень­ше. Так что об­вы­кай­ся без же­ны. За ско­ти­ной смо­жешь по­хо­дить али нет? В кол­хоз­ных те­лят­ни­ках рань­ше му­жи­ки

уп­рав­ля­лись. Ты как?

— Не баб­ское де­ло, смот­ри, с меш­ка­ми во­ро­чать­ся, уж луч­ше бы я сам.

— Зна­мо, что луч­ше. Она те­бя ни­ку­да не пу­с­ка­ет. По­том... хло­пот у нее на­ко­пи­лось. В рай­со­бес и по ма­га­зи­нам со­би­ра­ла­ся. А глав­ное — на­счет сын­ков хло­по­чет, там, го­во­рят, со­слу­жи­вец объ­я­вил­ся по­сле гос­пи­та­ля... — Хро­бо­стов осек­ся, по­чув­ст­во­вал, что лиш­ку на­го­во­рил, зря упо­мя­нул про сын­ков и про гос­пи­таль. — Да­вай за­ку­рим тво­е­го.

Ти­мо­фей до­стал из кар­ма­на ки­сет и труб­ку. Хро­бо­стов свер­нул «козью нож­ку», не­то­роп­ли­во на­пол­нял ее та­ба­ком, при­сталь­но при­гля­ды­вал­ся к Ти­мо­фею — оп­ре­де­лял са­мо­чув­ст­вие и ду­мал, что на­до бы его по­ра­до­вать хо­ро­шим раз­го­во­ром, при­под­нять у му­жи­ка на­стро­е­ние, но на ум ни­че­го ве­се­ло­го не при­хо­ди­ло. Ду­ма­лось, что не весь еще лен под­нят со стлищ и льно­мял­ку еще из МТС не при­вез­ли; то вспо­ми­на­лось, что обе­ща­но к праз­д­ни­ку за­кон­чить об­мо­лот пше­ни­цы и свез­ти с полей под на­ве­сы скир­ды ов­са, а на­вес по­шат­нул­ся, вот-вот со­всем за­ва­лит­ся; всплы­вал не­дав­ний спор с при­дир­чи­вым Ско­ро­хо­до­вым, ко­то­рый при­хо­дил на за­се­да­ние прав­ле­ния в но­вень­ком за­щит­ном френ­че и в си­них ко­ман­дир­ских га­ли­фе, куп­лен­ных на рын­ке по не­спра­вед­ли­вой де­шев­ке, бах­ва­лил­ся об­но­вой и еще боль­ше на­пу­скал на се­бя важ­но­сти...

Хро­бо­стов ду­мал о кол­хо­зе, а пе­ред гла­за­ми сто­яла Ев­до­кия Ива­но­ва. И Ти­мо­фей бес­по­ко­ил­ся, вишь, пер­во-на­пер­во тре­во­гу свою вы­ска­зал: «Ду­ня­ши что-то дол­го нет...» А как ему прав­ду ска­жешь? Мо­жет, не за­дер­жат в боль­ни­це; мо­жет, не­дол­го она бу­дет от­ле­жи­вать­ся... Вот и го­во­рил Хро­бо­стов о по­го­де:

— По­смяк­ло се­год­ня к но­чи. Не­у­же­ли рас­сла­бит, гря­зи на­де­ла­ет? По мо­роз­цу лю­бо и лен при­би­рать, и мо­ло­тить.

— Ско­ти­ну ма­ло по­пас­ли. На­си­дит­ся еще на дво­ре, — со­кру­шал­ся о своей ра­бо­те Ти­мо­фей.

— Ес­ли дак ре­бя­ти­шек на под­мо­гу при­шлю.

— А за­чем это?

— Зна­чит, сам со ско­ти­ной уп­ра­вишь­ся, смо­гёшь?

— Не хит­рое ре­мес­ло. Се­на на­пи­хай в кор­муш­ки да во­ден­ки по­пить пред­ло­жи, вот и вся за­бо­та.

— Не за­будь толь­ко: ут­ром, ве­че­ром и днем на­до оде­лить.

— Ну вот, сам знаю: раз же­на не при­едет, мне ра­бо­ту ис­пол­нять, ко­му еще. Се­год­ня уп­рав­ля­лись.

— Ви­дишь, мы с то­бой хо­ро­шо по­го­во­ри­ли. Те­перь со спо­ко­ем — до­мой, там то­же, по­ди, под­жи­да­ют.

— По­спе­шай. Поз­д­но уже. По вер­т­ля­кам-то не ско­ро по­бе­жишь.

— До­рож­ка зна­ко­мая. За­жму­ря прой­ду.

— Сча­ст­ли­во.

Ти­мо­фей со­брал­ся ко сну. Слов­но что вспо­ми­ная, не­ко­то­рое вре­мя по­сто­ял и, не раз­дев­шись, лег по­верх оде­я­ла — все рав­но ско­ро вста­вать. Сна­ча­ла ти­ши­ну то­чил за­печ­ный свер­чок, по­том воз­ились в ней та­ра­ка­ны, бе­га­ю­щие по сте­не, ок­ле­ен­ной га­зе­та­ми, а вско­ре ок­лик­ну­ли весь про­стор­ный дом бод­рые тон­ко­го­ло­сые пе­туш­ки. Ку­ка­ре­канье эхом ото­зва­лось по де­рев­не, и ду­ма­лось, что вро­де бы нет в Зо­ря­не то­с­к­ли­во-не­приг­ляд­ных не­жи­лых изб, спо­кой­но спят на­ра­бо­тав­ши­е­ся за день лю­ди, а пе­ту­хи со­об­ща­ют им, ког­да на дру­гой бок пе­ре­вер­нуть­ся.

Не­бо, вид­ное в ок­но, за­тя­ги­ва­лось мут­ны­ми об­ла­ка­ми, ве­тер ка­чал и под­тал­ки­вал сни­зу го­лые че­ре­му­хи, а пе­ту­ши­ный пе­ре­клик не пре­кра­щал­ся. За­сы­пая, Ти­мо­фей ду­мал, что все при­де­ла­ет без же­ны как сле­ду­ет: и на фер­ме как на­до ис­пол­нит, и до­ма по­ря­док бу­дет де­р-жать, про­ме­тет по­лы, для кур на­сест но­вый при­ла­дит, в чу­ла­не скарб вся­кий очи­стит от пы­ли. Да ма­ло ли де­ла най­дет­ся, вот и про­ле­тит вре­меч­ко, при­едет Ду­ня­ша, и ста­нет ей ра­до­ст­но. На­вер­но, от хо­ро­ших дум и про­изо­шел при­ят­ный сол­неч­ный сон. Буд­то бы уже все сде­ла­но воз­ле но­во­го, толь­ко что по­стро­ен­но­го до­ма, пле­щет­ся в стек­лах ве­чер­ний зо­ре­вый свет, а в из­бе таль­ян­ка но­во­сель­ная за­ли­ва­ет­ся, де­вуш­ки впе­рек­лик ча­с­туш­ка­ми так и сып­лют, так и сып­лют. Иг­ра­ет-то вро­де отец, Си­лан­тий Ива­нов, а по­ют и пля­шут дев­ки не­зна­ко­мые. Од­на уж боль­но звон­ко вы­во­дит ча­с­туш­ки:

 

Зо­ло­тое, за­ви­тое,

То­нень­ко ко­леч­ко,

Ни­ког­да я не ска­жу,

О ком бо­лит сер­деч­ко.

 

А дру­гая в от­вет:

 

Мой хо­ро­ший, ва­ши ре­чи

С пер­вой встре­чи по­ня­ла.

Ва­ши ре­чи с пер­вой встре­чи

На лю­бовь пе­ре­ве­ла.

 

От­кры­лось спе­лое ржа­ное по­ле, об­ра­зо­ва­лась в нем ров­ная мяг­кая до­ро­га, по ко­то­рой осо­бен­но при­ят­но ид­ти бо­си­ком. Ша­гал ве­се­лый Ти­мо­фей, лок­тем чув­ст­вуя бли­зость сча­ст­ли­во воз­буж­ден­ной Ду­ня­ши, гром­ко по­вто­рял: «Мы с чу­дес­ным ко­нем все по­ля обой­дем... И вра­гу ни­ког­да не гу­лять по ре­спуб­ли­кам на­шим». Он чув­ст­во­вал, что вы­па­да­ют сло­ва, си­лил­ся вспом­нить их, по­ста­вить на ме­с­то, но по­че­му-то не мог уло­вить, что под­ска­зы­ва­ет из­да­ле­ка мать Вар­ва­ра. Один раз толь­ко до не­го до­ле­те­ло по­нят­ное сло­во: вспа­шем. Вда­ли тем­не­ет про­стор­ная, влаж­но взбле­ски­ва­ю­щая све­жая па­хо­та. Обоз­на­чи­лась на­пря­жен­ная спи­на па­ха­ря, в ко­то­ром Ти­мо­фей уз­нал се­бя. И по­том буд­то бы жад­но пил квас из тя­же­ло­го жба­на...

 

 

Ра­но ут­ром, преж­де чем за­жечь лу­чи­ну и под­су­нуть под уло­жен­ные в пе­чи дро­ва, Ти­мо­фей дол­го смот­рел на си­нее по­ле, в ко­то­ром не бы­ло ни од­но­го сле­ди­ка. Ут­ро на­чи­на­лось яс­ное, с обе­ща­ни­ем по­го­же­го дня. Над вер­ши­на­ми че­ре­мух по­я­ви­лись ед­ва за­мет­ные струйки ис­па­ре­ния. Вер­но го­во­рил бри­га­дир: дол­ж­но смяк­нуть; то­го гля­ди, сго­нит пер­вую по­ро­шу, на­де­ла­ет сли­зи, до­ро­га ис­пор­тит­ся со­всем, как тог­да ехать? Ма­ши­ну швы­рять из сто­ро­ны в сто­ро­ну на­чнет, на­стра­ха­ет­ся Ду­ня­ша, на­мо­та­ет­ся до тош­но­ты, луч­ше бы уж, где со­всем рас­хле­ста­на ко­лея, вы­хо­ди­ла из ка­би­ны да и шла бы как се­бе лю­бо, не­че­го то­ро­пить­ся, тут все лад­но...

Ку­хар­ни­чал он не­дол­го: при­ста­вил ва­рить­ся чу­гу­нок кар­тош­ки да ка­шу пше­нич­ную. Са­мо­му на за­втрак и чаю с мя­той да с за­ду­бе­лы­ми тон­чи­ка­ми хва­ти­ло. Не ждал, ког­да уг­ли притух­нут, ре­шил тру­бу не за­кры­вать, что­бы уга­ру не на­бра­лось, и по­спе­шил на фер­му, по­то­му что ус­лы­хал при­зыв­ное мы­чанье те­лят. При­шел ту­да, а там уже Мат­ре­на Глу­хо­ва с вну­ком ору­ду­ют: се­но охап­ка­ми раз­но­сят, рас­ки­ды­ва­ют со­ло­мен­ную под­стил­ку. Вот и лад­но, по­рань­ше уп­ра­ви­лись, те­перь к За­бро­ди­ну по­ра на по­мочь.

Ти­мо­фей по­мнил, что не от­нек­нул­ся на при­гла­ше­ние: стро­ят­ся лю­ди не ча­с­то — как от­ка­жешь­ся. Пра­виль­но по­сту­па­ет Ар­се­ний, свой дом ну­жен, чем справнее он, тем креп­че де­ржит че­ло­ве­ка у зем­ли — это сло­ва от­ца при­шли на ум Ти­мо­фею. Ко­неч­но, на­до по­мо­гать Ар­се­нию, но как по­лу­чать­ся бу­дет, кто его зна­ет: не от­би­лось ли плот­ниц­кое ре­мес­ло от рук? По­гля­дим, как дру­гие, так и мы, ре­шил он.

Бри­га­да по­до­бра­лась по­ря­доч­ная: ху­тор­ской Яков, три раз­гуль­ных плот­ни­ка — Оно­ха из Зяб­лу­хи, зо­рян­ский Гри­ша Боль­ша­ков, бра­тель­ник пред­се­да­те­ля Женя Дроз­дов из При­ты­ки­на, Ан­д­рю­ша — Мат­ре­нин внук — и он, Ти­мо­фей Си­лыч Ива­нов, ре­шив­ший ис­п­ро­бо­вать се­бя. По­ка дру­гие со­би­ра­лись, на­чал лов­ким то­по­ри­ком окан­то­вы­вать брев­но. Ар­се­ний го­во­рит: «Тя­пай, тя­пай. Ис­пор­тишь — не бе­да. Ле­су с из­быт­ком за­па­се­но. Ру­би, За­бы­то­ха, учись!»

Не­то­роп­ли­во плот­ни­ча­ли, а все же ра­бо­та про­дви­га­лась: не так ведь и слож­но го­то­вые стро­пи­ла по­ста­вить, ук­ре­пить. Под­скаль­ник по­ло­жи­ли, и при­шла по­ра кры­шу дранью за­кры­вать. У Ар­се­ния опять всё на­го­то­ве: и гвоз­ди, и дран­ка, и сле­ги, и ве­рев­ки, и мо­лот­ки на вы­бор. За­ло­жи­ли, при­сту­ка­ли пер­вый, вто­рой и тре­тий ряд. Сде­ла­ли пе­ре­рыв­чик. Хо­зя­ин уго­щал до­маш­ним пи­вом. И сно­ва ус­т­ро­и­ли друж­ный пе­ре­стук мо­лот­ков. Ве­се­лая эта му­зы­ка взбод­ри­ла Ти­мо­фея; уле­ту­чи­лись не­у­ве­рен­ные мыс­ли о се­бе, зре­ние про­свет­ле­ло, и ру­ки ок­реп­ли. Как и му­жи­ки, он брал из при­ко­ло­той к пид­жа­ку ру­ка­ви­цы тон­кие, с кра­пи­на­ми ржав­чи­ны ле­жа­лые гвоз­ди­ки, с удо­воль­ст­ви­ем вго­нял их уда­ра­ми мо­лот­ка, удач­но по­па­дая ку­да сле­ду­ет. Лег­ко­сть, при­шед­шая к не­му, ка­кой во­об­ще дол­жен быть на­де­лен здо­ро­вый че­ло­век, ра­до­ва­ла его, вы­зы­ва­ла же­ла­ние ра­бо­тать еще и еще. Иног­да, рань­ше дру­гих по­крыв свой уча­сток в ря­ду, он клал мо­ло­ток, уми­лен­но ог­ля­ды­вал ок­ре­ст­ность. Свер­ху Зо­ря­на осо­бен­но хо­ро­шо вид­на. Ему хо­те­лось взой­ти еще вы­ше, с са­мо­го конь­ка взгля­нуть на свою де­рев­ню. Уве­рен­но по­зво­лил се­бе это, ког­да од­ну сто­ро­ну за­кры­ли поч­ти до са­мо­го «греб­ня». При­ко­ло­тил на вся­кий слу­чай ко­рот­кий ше­с­тик и, при­дер­жи­ва­ясь за не­го, встал во весь рост, уди­вив тем са­мым не толь­ко гля­дя­ще­го сни­зу Ва­нюш­ку За­бро­ди­на, да­же му­жи­ков, а хуторской Яков ужас­нул­ся и осе­нил се­бя кре­стом. Близ­кая, ви­ди­мая как на ла­до­ни, де­ре­вень­ка по­ра­до­ва­ла уют­но­стью и ти­ши­ной. Да­же ос­тав­лен­ные до­ма те­перь ка­за­лись жил­ыми, оби­хо­жен­ны­ми, об­нов­лен­ны­ми — от­све­ты сол­н­ца мо­ло­ди­ли их. Со взгор­ка на обе сто­ро­ны сте­ка­ла про­сту­пив­шая бле­ском от­та­и­ва­ю­щих лу­жиц узень­кая до­ро­га. С обе­их сто­рон — он гля­нул ту­да-сю­да — буд­то бы там и тут он, Ти­мо­фей: с од­ной — ус­та­лый с ра­бо­ты в МТС идет, с дру­гой — едет в те­ле­ге, на ко­то­рой при­вез­ла его Ду­ня­ша со стан­ции.

Сно­ва, как тог­да, еще толь­ко воз­вра­тив­шись, уви­дел са­мую вы­со­кую кры­шу — ту, что крыл сам под хло­пот­ли­вым ру­ко­вод­ст­вом от­ца. Уви­дел по­ло­жен­ную на те­си­ны ле­с­т­ни­цу, ска­ме­еч­ку воз­ле тру­бы. И се­бя там уви­дел: вот опу­стил мет­лу в тру­бу, взба­ла­му­тил рву­щу­ю­ся вверх са­жу, от­вер­нув­шись, крик­нул: «О-го-го-го!» По­ка­ти­лось эхо по за­ре­чен­ским ле­сам. Тут-то и со­всем по­чув­ст­во­вал он се­бя силь­ным, по-мо­ло­до­му уве­рен­ным. Му­жи­ки гля­дят, ди­вят­ся, рты ра­зи­ну­ли, кои оро­бе­ли, а один — тот вы­со­кий, су­ту­ло­ва­тый Ар­сень­ев то­ва­рищ — ру­ки рас­пя­лил, схва­тить при­го­то­вил­ся, ес­ли За­бы­то­ха по­шат­нет­ся. Но Ти­мо­фей на­чал вы­ка­ма­ри­вать, слов­но ша­лов­ли­вое де­тство в нем взыг­ра­ло, бод­ро по-сол­дат­ски про­ша­гал от од­ной па­ры стро­пил к дру­гой. Ар­се­ний, на­вер­но чтоб не встре­во­жить, не вспуг­нуть, по­хва­лил-под­за­до­рил:

— Ой, что шель­мец вы­тво­ря­ет, ай, мо­ло­дец! А ну, да­вай еще!

— Брось, че­го ты. Сду­рел, что ли? — за­шу­ме­ли на не­го му­жи­ки. — Под­за­до­ри­ва­ешь за­чем бе­до­во­го че­ло­ве­ка?

— Да на­рош­но не спих­нуть Ти­мо­ху от­ту­да. Он как лу­на­тик те­перь. Лу­на­ти­ки и по но­чам на кры­ши за­би­ра­ют­ся да хо­дют сколь вле­зет. Этот, по­жа­луй, спля­сать мо­жет. А ну, спля­ши, Ти­мо­фей!

— Че­го при­ду­мал, че­го при­ду­мал?! — рас­сер­дил­ся Ар­сень­ев то­ва­рищ Оно­ха, дол­го­вя­зый, жи­ли­стый му­жик.

— Ней­мет­ся, ко­му-ни­будь да под­со­ба­чи­ва­ет; ви­дать, гор­ба­то­го мо­ги­ла ис­п­ра­вит, ес­ли фронт ни­че­му не на­у­чил. Лишь бы на ­вред ко­му, слов­но уте­ше­ние ищет, — Женя Дроз­дов так-то не впер­вой рас­суж­дал про За­бро­ди­на.

— Вот и нет, оши­ба­ешь­ся, ми­лок, — воз­ра­зил Ар­се­ний. — Моя за­бо­та — под­бод­рить че­ло­ве­ка, все­лить уве­рен­ность. — Но тут же из­ме­нил тон, по­серь­ез­нел: — Ну, Си­лыч, хва­тит ду­рить, по­лзи вниз, а то с то­бой гре­ха не ми­но­вать.

При­жим­ную жердь на вто­ром ска­те при­спо­саб­ли­ва­ли. Ти­мо­фей у са­мо­го края ко­по­шил­ся, вдоль кар­ни­за дран­ку рас­кла­ды­вал, при­ни­мая на вож­жах пач­ки от по­да­ю­ще­го с зем­ли Оно­хи. Двое дру­гих му­жи­ков еще ку­ри­ли на чер­да­ке. Ар­се­ний сле­гу при­вя­зы­вал: под­тя­нул вверх тя­же­лую жердь, из­лов­чил­ся пет­лю от кон­ца пе­ре­ме­стить и не удер­жал. За­гро­хо­та­ло свер­ху-то! Лад­но, Ти­мо­фей взгля­нул да при­гнул­ся вов­ре­мя, — толь­ко по спи­не сколь­з­ну­ла жер­ди­на, а мог­ла бы в го­ло­ву уго­дить.

Ну, бы­ло тут па­ни­ки, охов, при­чи­та­ний. Ну, по­че­са­ли му­жи­ки свои вспо­тев­шие лбы и за­тыл­ки, по­шу­ме­ли меж со­бой. Про­гна­ли Ар­се­ния с кры­ши: ес­ли ру­ки с по­хмелья тря­сут­ся, так не­че­го брать­ся за что не по­ло­же­но, всю ком­па­нию под мо­на­стырь под­во­дить; мол, слу­чи­лось бы че­го, так всем ли­ха хва­ти­ло бы — не рас­хле­бать. А Ти­мо­фею хоть бы что: по­мор­щил­ся, по­че­сал ло­пат­ки, снял шап­ку, ощу­пал го­ло­ву и опять за де­ло. Не ис­пу­гал­ся, ду­мать не ду­мал о том, что мог ку­ле­бя­кой с та­кой-то вы­ши­ны сва­лить­ся. Хо­ро­шо ему бы­ло в мыс­лях о дав­нем плот­ни­чанье вме­сте с от­цом: свой дом стро­и­ли, пя­ти­сте­нок ши­ро­кий, и Ду­ня­шу по­том он при­вел в этот лад­ный и креп­кий пя­ти­сте­нок.

По­сле ри­с­ко­во-сме­лой про­гул­ки на вы­со­те ра­бо­та ста­ла ему осо­бен­но по­нят­ной. Ни с то­го ни с се­го за­вел раз­го­вор о за­вер­ше­нии стро­и­тель­ст­ва, вы­дел­ке стен, раз­ме­ще­нии пе­ре­бо­рок; вы­звал­ся печь рус­скую скласть — не со­мне­вал­ся, что по­лу­чит­ся, знал буд­то бы, с че­го на­чать, как тру­бу на кры­шу вы­ве­сти, ка­ки­ми вен­ца­ми ее за­кон­чить, ук­ра­сить же­с­тя­ной об­клад­кой с вер­тя­щим­ся пе­ту­хом.

За ве­чер­ним сто­ло­вань­ем ма­ло­сть вы­пи­ли. Ти­мо­фея под­ра­зоб­ра­ло: раз­го­во­рил­ся Ти­мо­фей, на­чал по­хва­лять­ся, что и это уме­ет, и это мо­жет, на­ду­мал да­же пес­ню за­тя­нуть, на­чал со слов: «По­жа­лей, моя за­зно­буш­ка, мо­ло­дец­ко­го пле­ча!» Не­сколь­ко раз по­вто­рил, си­лясь вспом­нить сле­ду­ю­щие сло­ва, рас­пах­нул во­рот ко­со­во­рот­ки, сва­лил ее в пра­вую сто­ро­ну, аж трес­ну­ла, вы­сво­бо­дил пле­чо и да­вай на­по­каз по­гла­жи­вать вмя­ти­ну, — вот, мол, гля­ди­те, как ружь­ем-то про­ти­во­тан­ко­вым на­тол­ка­ло. Ар­се­ний то­же за­шу­мел че­го-то, ру­ба­ху рвет с се­бя и шра­мы на гру­ди и та­кую же вмя­ти­ну вро­де бы по­ка­зы­ва­ет, но му­жи­ки ут­вер­ж­да­ют, что ни­че­го не вид­но, по­хва­лять­ся-то не­чем, дру­гие не так ме­че­ны, да мол­чат, а он орет на всю де­рев­ню.

— Мы с Ти­мо­хой из од­но­го пек­ла. Из од­ной тран­шеи. Мо­с­к­ву за­сло­ня­ли. Пан­фи­лов­цев зна­е­те? Вот и мы так же. Яс­но вам, нет? В од­ной тран­шее. Да рас­швыр­ну­ло. Он сам при­ка­зал: по­лзи, го­во­рит, связь на­ла­жи­вать. А ку­да под та­ким ог­нем по­лзти? По тран­шее не­да­ле­ко уп­ры­га­ешь, вся уже за­ва­ле­на, нор­ки ос­та­лись кой-где. Что де­лать, раз при­ка­за­но. Свой, де­ре­вен­ский, а при­ка­зы­ва­ет. Он — взвод­ный, ко­ман­ду­ет, орет, со­всем оз­ве­рел. Оз­ве­ре­ешь тут. Ну, ду­маю, од­на крыш­ка, вот-вот в тран­шее-то всех раз­да­вят. По­шел! Вско­чил да и рва­нул на­прям­ки, вот вам! Сме­ло­го пу­ля бо­ит­ся. Хрен-то с два. Вско­ре, тут за лож­бин­кой, и под­шиб­ли... В сан­ча­сти по­ка­ял­ся ужо: не по­слу­шал Ти­мо­ху, он к жиз­ни ме­ня сбе­ре­гал, по­то­му как по­мо­ло­же его, по­лзти на­до бы, по­лзти, а не со­вать­ся на­хра­пом. Опос­ля-то мы всег­да ум­ны...

Ар­се­ний вы­са­дил еще ста­кан и за­хме­лел со­всем, все в ку­чу на­чал ва­лить, од­но и то же по­вто­рял да сле­за­ми умы­вал­ся, на же­ну свою, как вы­гля­нет она из-за пе­ре­бор­ки, ку­ла­ки вы­стру­чи­вал... Рас­стро­и­лось за­столье: ни пе­се­нок, ни ба­се­нок тол­ко­вых, вы­кри­ки од­ни, кто во что го­разд, каж­дый свою ли­нию гнет и поч­тен­но­го ху­тор­ско­го Яко­ва не слу­ша­ет. На во­лю вы­ва­ли­ли из душ­ной из­бы и вро­де по­о­сек­лись в тем­но­те, под ок­на­ми на све­жих брев­нах по­ку­рить взду­ма­ли. А как за­ку­ри­ли на хо­лод­ке, так и со­всем при­тих­ли, буд­то и хмель про­шел, буд­то об­ра­до­ва­лись, что хо­зя­и­на сва­ли­ло, те­перь на по­кое мож­но по­тол­ко­вать.

Дед Яков за­бот­ли­во де­ржал­ся по­дле Ти­мо­фея, что­бы обе­ре­гать его; сна­ча­ла в раз­го­вор не ка­сал­ся, из-за Ар­се­ния пе­ча­лил­ся:

— Что с му­жи­ка­ми ста­ло, как выпь­ют, так и по­шла по­хваль­ба, ни­ка­кой сте­пен­но­сти не со­блю­да­ют, здо­ро­во­му гля­деть тош­но, а боль­но­му ка­ко­во? Шел бы, Ти­мо­фей, до­мой, по­си­дел в ти­ши со мною... Пой­дем, я те­бя про­во­жу.

Ти­мо­фей от­ка­зал­ся:

— Нет, не­о­хо­та до­мой. Вот Ива­на бы По­ля­ко­ва сю­да, он ска­зал бы сло­во. Со­ве­ст­ли­вый му­жик, не пу­с­то­ме­ля. Тут по­бу­ду, око­ло ре­бят. — И то­же на брев­на в ря­док усел­ся, за­ку­рил вме­сте со все­ми, от­ка­зав­шись от своей труб­ки, буд­то она гор­чит, по при­ме­ру му­жи­ков свер­нул «козью нож­ку».

— Сень­ка, ко­неч­но, пра­виль­но сде­лал. Шут­ка ли теперь дом вы­стро­ить. Не каж­до­му под си­лу. — Оно­ха гор­дил­ся сво­им друж­ком, спо­соб­ным по жиз­ни на мно­гое, но сла­бо­ва­тень­ким в ха­рак­те­ре. — Смет­ка есть у не­го, из­вер­ты­ва­ет­ся: у всех нуж­да, а его не­ка­са­е­мо. Хозя­ин!

— То­же мне, на­шел хо­зя­и­на. Хит­ру­ля и за­хре­бет­ник! — воз­ра­жа­ет Дроз­дов. — Ви­дал, на за­го­тов­ках что вы­тво­ря­ет: то пиль­ное по­лот­но у не­го лоп­нет, то буд­то то­пор по­те­ря­ет и по­бе­жит ис­кать, то ру­ка­ви­цу в снег втоп­чет и ша­рит­ся, что­бы вре­меч­ко шло. А нор­ма-то на всех рас­ки­ну­та. Смет­ка-то у не­го не на ту от­мет­ку заце­ле­на. Хо­зя­ин. Че­го ты сам, Оно­ха, так не хо­зяй­ни­ча­ешь, а? Стыд, по­ди, есть.

— Не­ту те­перь хо­ро­ших хо­зя­ев, — всту­пил все-та­ки в раз­го­вор сте­пен­ной вы­клад­кой не­то­роп­ли­вый ста­рик. — Раз­ба­ло­ва­лись му­жи­ки, рас­ша­та­лись на чу­жих сто­ро­нах, воль­ки хва­ти­ли... Не каж­дый, по­нят­но. Огуль­но оха­и­вать не ста­ну. И то по­ду­мать: с че­го это вдруг ра­ди­вый не­ра­ди­вым стал? Вот се­бя возь­му. На сло­бо­де вро­де бы, на ху­то­ре, зна­чит, быть. Хо­зяй­ст­вуй, сколь смо­жешь. И зем­ли хва­та­ет, пять усадь­бин бурь­я­ном за­рос­ло... Раз­де­лай ого­ро­дец, оби­ха­жи­вай вме­сте со ста­ру­хой, с под­мо­гой вну­чат, ан нет, нель­зя. Плу­гом лиш­ку не чир­к­ни, ко­сой не тяп­ни, то­по­ри­ком не тюк­ни для се­бя. Соб­ст­вен­ность... А луч­ше бу­дет, еже­ле я по ми­ру пой­ду, а? То-то и оно, ре­бя­та. По­ло­ви­на лу­гов про­па­да­ет, а не тяп­ни... Да что там по­ло­ви­на. Все лу­га за ре­кой по­за­бро­си­ли. — Яков по­вер­нул­ся ту­да-сю­да, вы­тя­ги­вая су­хую шею, буд­то ог­ля­ды­вал за­реч­ную пой­му. — А дай-ко треть на­ко­шен­но­го кол­хоз­ни­кам — всё вы­скоб­лят, на ка­рач­ках от бес­силь­но­сти вы­пол­за­ют, но тра­ве не по­зво­лят про­пасть.

— Сил не­хват­ка, вот и про­па­да­ет, — вслух по­ду­мал Оно­ха.

— Най­дут­ся и си­лы, еж­ли с го­ло­вой да с бе­режью к че­ло­ве­ку, — про­дол­жал ста­рик в ху­тор­ском оди­но­че­ст­ве об­ду­ман­ные рас­суж­де­ния. — У на­ше­го на­ро­да си­лы всег­да най­дут­ся, толь­ко с умом ко­ман­дуй.

— Со сто­ро­ны все пра­вить уме­ют, — при­под­няв тя­же­лую го­ло­ву, бур­к­нул род­ст­вен­ник пред­се­да­те­ля Ива­на Иль­и­ча. Это­го Ти­мо­фей ви­ды­вал од­наж­ды...

— Каж­до­му своя до­ля от­ве­де­на. Каж­дый по-сво­е­му при­спо­саб­ли­ва­ет­ся: ко­му по­ве­зет, а ко­му — фиг, у нас нет род­ных в на­чаль­ст­ве, — встрял Гри­ша Боль­ша­ков, весь ве­чер мол­ча­ли­во и вро­де бы осуж­да­ю­ще по­гля­ды­ва­ю­щий на сво­их со­то­ва­ри­щей.

— А че­го ты упи­ра­ешь? — взъе­ро­шил­ся Дроз­дов. — Ду­ма­ешь, мне от кол­хо­за пе­ре­па­да­ло? Ду­ма­ешь, дво­ю­род­ник ког­да и под­ма­хи­вал об­лег­че­ние? Чер­та с два. Еще боль­ше на­жим, что­бы не по­пре­ка­ли, вот и вы­да­вил ме­ня из кол­хо­за.

— Нын­че так: и пред­се­да­тель дей­ст­вуй с ог­ля­дом. Те­перь особь статья: вро­де по за­ко­нам вре­ме­ни на­до жить. Как ина­че? На­до как-то вы­рав­ни­вать­ся из тя­же­лой нуж­ды. По­ря­док ну­жон. Стро­гость осо­бая, что­бы каж­до­му по­нят­но бы­ло: и са­мую ма­ло­сть не тронь. Нель­зя — и не де­лай, как жо. — Дед при­ми­рял плот­ни­ков, бо­ясь, что они мо­гут и по­ца­пать­ся.

— Не­ту те­перь вой­ны, и за­ко­нов та­ких не­ту. Че­ло­век — не ско­ти­на, по­ни­ма­ет, где за­зря жмут, пе­ре­ги­ба­ют пал­ку-то, — на­чал вы­кри­ки­вать пред­се­да­те­лев дво­ю­род­ник, не сдер­жи­вая вновь вски­пев­шей дав­ней своей оби­ды. — Вот и род­ня... Буд­то упол­мин­заг из кол­х­оз­ных за­кро­мов, все тер­пенье из ме­ня вы­греб до зер­ныш­ка. Ду­ма­ешь, от лег­кой жиз­ни в от­ход ки­нул­ся, из­бу ос­та­вил в раз­ру­хе, а дру­гим но­вые руб­лю от за­клад­но­го брев­на до по­след­ней при­жим­ной те­си­ны? Ду­ма­ешь, не тош­но по чу­жим де­рев­ням ша­тать­ся, ког­да в своей по сию по­ру про­лом­лен­ные кры­ши не под­ня­ты? Мне свое хо­зяй­ст­во в по­ряд­ке ве­с­ти да па­хать охо­та. Мне бы ря­дом со сво­им два до­ма по­ста­вить — для сы­на и для до­че­ри. А я шля­юсь, вро­де на сво­бод­ном за­ра­бот­ке, по­то­му что про­жи­вы ни­ка­кой нет, пя­те­рых, смот­ри, кор­мить чем-то на­до.

Раз­го­вор то за­ти­хал и ста­но­вил­ся гру­ст­ным, то под­ы-мал­ся, раз­го­рал­ся сно­ва. Не бы­ло бе­лых во­рон в ве­чер­нем жи­тей­ском вол­не­нии: каж­дый был по-сво­е­му прав и не прав, каж­дый мог ока­зать­ся в ви­но­ва­тых и при этом уп­ре­кать дру­гих. Му­жи­ки пе­ре­ме­ты­ва­лись от сво­их до­маш­них за­бот к де­лам в рай­о­не, об­ла­сти, к ми­ро­вым про­бле­мам и сно­ва воз­вра­ща­лись на скуд­ную, за­ра­ста­ю­щую лес­ную зем­лю, до ко­то­рой вой­на до­тя­ну­лась не ог­нем, так раз­ру­хой, го­ло­дом, по­хо­рон­ка­ми, ко­вер­кань­ем мно­гих жиз­ней, вдов­ст­вом и без­от­цов­щи­ной, преж­дев­ре­мен­ны­ми смер­тя­ми, тра­ги­че­ски­ми слу­чай­но­стя­ми...

При­шед­шие на шум жен­щи­ны на­ча­ли ути­хо­ми­ри­вать шум­ли­вых му­жи­ков, но по­сте­пен­но по­ня­ли, что нет тут ни спо­ра, ни ссо­ры, ни яв­ной при­хо­ти в дра­ке до­ка­зы­вать свое, но все рав­но сты­ди­ли:

— На ра­бо­ту идут — мол­чат. Как выпь­ют — и по­нес­ло, раз­вя­за­лись язы­ки; ду­ма­ют, ни­кто не слы­шит; ду­ма­ют, кри­ком нуж­ду из­жи­вешь или вот дом до­стро­ишь. На­па­ли на мед, на­ла­ка­лись, на­шли ду­ше от­ду­ши­ну, а на­ут­ро: ой, го­ло­ва тре­щит; ой, по­хме­лить­ся бы. Сень­ка ко­пы­та вверх за­драл, так они под ок­ном со­бра­ние ус­т­ро­и­ли, не­бось чет­верть до­пи­ва­ют. Ну-ко, гля­нем, ба­бы, где у них при­пря­та­но. — Это, ко­неч­но, Гань­ка Ве­се­ло­ва обыск при­ду­ма­ла. Да и зря. Нет, не бы­ло ни­где бу­тыл­ки с са­мо­гон­кой, ко­то­рую во­ров­ски пить по­ло­же­но, ни­чем не по­до­гре­ва­ют­ся ора­то­ры и не пья­ны вро­де бы.

— Дом хо­зя­и­ном кре­пок. До­мом жить на­до, — твер­дит свое ху­тор­ской ста­рик, не об­ра­щая вни­ма­ния на Гань­ки­ну хло­пот­ню воз­ле му­жи­ков, пы­та­ю­щих­ся при­хва­тить ее, при­об­нять. — В хо­ро­шем до­ме, ре­бя­та, кре­сть­ян­ский род раз­ра­ста­ет­ся.

— Вот-вот, дя­дя Яков! — Гань­ка и его сло­ва не про­пу­сти­ла, на свой лад пе­ре­вер­ну­ла. — Что­бы раз­ра­ста­лось-то да рос­ло, по­се­ять на­до. А кто бу­дет? У нас тут баб вон сколь­ко, од­них сол­да­ток без­от­каз­ных на две дерев­ни боль­ше трех де­сят­ков, а му­жи­ков — кот на­плакал.

— Ой, Гань­ка, ты опять про за­кон­но­го му­жа за­бы­ла. — Ста­рик знал хо­ро­шо Алек­сея Ве­се­ло­ва и не раз по­пре­кал его же­ну за не­у­ме­ние ждать.—Все твое впе­ре­ди.

— Сколь­ко мож­но? Смот­ри, поз­д­но бу­дет се­ять-то, не взой­дет, а взой­дет, так при­мер­з­нет. Вер­но, ба­бы? — Она кру­та­ну­лась на ме­с­те, раз­мах­ну­ла ру­ки в ту­с­к­лом све­те из ок­на да и вздро­ба­ну­ла. — Ан­д­рю­шень­ка, же­ни­шок мо­ло­день­кий, и тут без те­бя не обош­лось. А ну, да­вай та­щи ба­ла­лай­ку, на све­жих ще­поч­ках по­топ­чем­ся. Мо­жет, Степ­ка Ба­шу­рин с таль­ян­кой при­бе­жит на го­ло­сок. Под За­ле­со­ву спою.

Гань­ки­ны вы­ход­ки ста­ри­ку не нра­ви­лись, он толь­ко ка­чал го­ло­вой и что-то буб­нил се­бе под нос, а в удоб­ную ми­ну­ту, ког­да на не­го ни­кто уже не об­ра­щал вни­ма­ния, уго­во­рил Ти­мо­фея пой­ти до­мой и дать се­бе от­дых. По­ша­ты­ва­ясь по­шли-то, на­го­сте­вал­ся все-та­ки Ти­мо­ша, под­дер­жи­вал его дед Яков, а не уп­ре­кал ни в чем.

— Про дом ты да­ве пра­виль­но го­во­рил. — Ти­мо­фей ос­та­но­вил­ся, что­бы ска­зать ти­хо, но внят­но. — В дом хоть ког­да вер­нуть­ся ра­до­ст­но.

— Зна­мо де­ло. Твой-то пя­ти­сте­нок я по­мо­гал Си­лан­тию ста­вить. И лес за­го­тов­лял, и тес пи­лил, и сру­бы ру­би­ли. Сам-то в те по­ры мо­ло­дой был, при от­це в плот­ни­ках об­вы­кал­ся, а хо­ро­шо по­мню. И те­бя пар­ниш­кой вот как сей­час ви­жу. — Ста­рик гор­дил­ся своей па­мятью и при­ча­ст­но­стью к Ти­мо­фе­е­ву до­му, в ко­то­рый шел те­перь но­че­вать, на печ­ке по­греть­ся. Он в плот­ной осен­ней тем­но­те буд­то бы ви­дел, на­сколь­ко хо­ро­шо сто­ит пя­ти­сте­нок, с удов­лет­во­ре­ни­ем от­ме­чал, что ни­ку­да не на­кре­ни­лась из­ба, ров­но де­ржит­ся на тол­стен­ных крем­не­вых стол­бах и за­клад­ных брев­нах. — Каж­дое брев­но те­са­но да стру­га­но на со­весть, по­то­му что на век дом-то став­лен, об­вен­чан хо­ро­шим кар­ни­зом, кру­той те­со­вой кры­шей. — При осо­бом на­стро­е­нии дед Яков го­во­рил, рас­тя­ги­вая сло­ва, не­ко­то­рые, осо­бо зна­чи­тель­ные по его по­ни­ма­нию, и два ра­за по­вто­рял.

Ког­да за­жгли лам­пу, по­шел вдоль сте­ны, что­бы про­сту­чать про­стен­ки, углы, ог­ля­деть по­то­лок и пол. По­сле ос­мот­ра сде­лал вы­вод: этот еще по­сто­ит, ес­ли не тря­сти.

— На твой век хва­тит это­го до­ма, Ти­мо­фей. Не вол­нуй­ся. Ну, кры­шу под­но­вить при­дет­ся. Для хо­зя­и­на это не ­ве­ли­ка за­да­ча. За­па­сай те­су, на уча­ст­ке те­перь пи­ло­ра­ма есть, вот и об­ра­тись к ди­рек­то­ру лес­п­ром­хо­за, чай, пой­дут на­встре­чу ин­ва­ли­ду. К ле­ту под­го­то­вишь, и лад­но. По су­хой по­го­де вмиг обер­нем­ся. При­гла­шай, ко­ли до­жи­ву, не рас­хво­ра­юсь. Как сей­час, то еще ни­че­го, нель­зя бо­га гне­вить. За всю жизнь в боль­ни­це не ле­жи­вал бы, еж­ли бы на япон­ской пле­чо не про­стре­ли­ли. — Он так с раз­го­во­ра­ми и на печь по­лез, ус­т­ра­и­вал­ся там про­гре­вать спи­ну. Ог­ла­дил кир­пи­чи ла­донью, убе­дил­ся, что ров­но, — зна­чит, хо­ро­шо еще де­ржит­ся свод, не пе­ре­го­рел, тол­ко­во вы­ло­жен. — Да-а, ок­ро­мя гос­пи­та­ля, в боль­ни­це не ле­жи­вал, ну до­ма ког­да ма­лень­ко с ус­тан­ку по­хан­д­рю или по по­го­де, а так ни­че­го, да-а, кре­пость еще есть. Мне бы твои го­ды, Ти­мо­фей... Чу­ешь, че­го го­во­рю?

— Ду­ня­ши что-то дол­го не­ту. — Ти­мо­фей по­га­сил ке­ро­син­ку, не­ко­то­рое вре­мя по­сто­ял в тем­но­те и, за­ло­жив крю­чок на две­ри, ра­зо­брал по­стель, но лег не раз­дев­шись, со вздо­хом по­вто­рил: — Ду­ня­ши что-то нет.

Ста­рик, ви­ди­мо, не рас­слы­шал его бес­по­кой­ст­ва, про­дол­жал о сво­ем здо­ровье рас­ска­зы­вать и же­ну свою по­хва­лил за хо­зяй­ст­вен­ность, не­су­ет­ли­вость. По­лу­ча­лось, что луч­ше те­пе­реш­ней жиз­ни вро­де бы у не­го и не бы­ва­ло: ни кри­ку, ни га­му, ни­ка­ких при­тес­не­ний, сам се­бе воль­ный ка­зак, од­на за­бо­та — по си­ле воз­мож­но­стей лю­дям по­мочь вот так по осе­ни или зи­мой, а ле­том вну­ков, прав­ну­ков го­род­ских при­зреть. Вро­де и не бы­ва­ло ни го­ря, ни пе­ча­лей, ни по­терь-ут­рат, слов­но ра­зо­млел на пе­чи да под хмель­ком и все не­взго­ды за­был, буд­то и вправ­ду пло­хое за­бы­ва­ет­ся, а толь­ко хо­ро­шее по­мнит­ся.

— Все­го в жиз­ни бы­ва­ло, а вот не бо­лею — и в том от­ра­да... Да-а. Кре­пок у нас на­род, ку­да как кре­пок, — про­дол­жал дед Яков, до­воль­ный хо­дом сво­их мыс­лей. — По­ду­мать при­ят­но: ни­ка­кой враг не пе­ре­си­лит.

Уди­ви­тель­ны та­кие ми­ну­ты; на­вер­но, они бы­ва­ют у каж­до­го до­бро­го че­ло­ве­ка, зна­ю­ще­го свою Ро­ди­ну. Ста­рик ду­мал и го­во­рил те­перь, воз­вы­ша­ясь гор­дым ду­хом к ве­ли­кой все­ох­ват­но­сти. Не­воз­мож­но в еди­ный час, да что там час, и всей жиз­ни бу­дет ма­ло, что­бы уви­деть, хо­тя бы без под­роб­но­стей, ос­мыс­лить и оце­нить са­мое глав­ное из то­го, что хра­нит на­след­ст­вен­ная па­мять, по­э­то­му по­ве­ст­во­ва­ние спо­соб­но лишь при­кос­нуть­ся к ска­зан­но­му Яко­вом Ануф­ри­е­ви­чем. Ему при­ят­но бы­ло ду­мать о том, что ни­ка­кой враг ни­ког­да не пе­ре­си­ли­вал рус­ско­го че­ло­ве­ка, ко­го толь­ко от своей зем­ли не пя­ти­ли рос­си­я­не: и та­тар­ву, и тур­ку, и по­ля­ка, и шве­да, и фран­цу­за, и ер­ман­ца, и япон­ца-са­му­рая. Ко­их еще не по од­но­му ра­зу. А все рав­но ле­зут. Да на­суп­ро­тив та­кой де­ржа­вы ни­ко­му не быть.

— Вот ведь что по­лу­ча­ет­ся, — рас­суж­дал дед Яков, — не сра­зу и ска­жешь, от­ку­да та­кая кре­пость, та­кие си­лы бе­рут­ся. Лю­ди как лю­ди, а на­кач­ну­лась бе­да на Ро­ди­ну — крем­не­ют враз и пле­чо к пле­чу при­ти­ски­ва­ют. В чем тут сек­рет? От­ку­да что бе­рет­ся, что объ­е­ди­ня­ет лю­дей? Ка­кая си­ла или власть? Са­ма зем­ля? Да­ни не со­би­ра­ем, го­ло­ву не кло­ним, ко­вар­ст­вом чу­жую зем­ли­цу не ха­па­ем. Но на­шу, где всег­да сто­им, не тро­гай. Сколь раз вра­ги на сто­ли­цу Рос­сий­ско­го го­су­дар­ст­ва це­ли­лись? Да от на­ту­ги лоп­ну­ли! Мы все это по­мним! И по­мнить дол­ж-­ны де­ти на­ши...

Уве­рен­но, бод­ро го­во­рил ста­рик. Го­лос его ок­реп, за­твер­дел, каж­дое сло­во вы­че­ка­ни­ва­ет. Ког­да слы­шал Ти­мо­фей этот го­лос? Где и ког­да на­пут­ст­во­вал пе­ред ка­кой-то даль­ней, осо­бен­но опас­ной до­ро­гой ко­ре­на­стый му­жик, по­хо­жий вот на это­го ху­тор­ско­го Яко­ва? Где же вслед за этим на­пут­ст­ви­ем горь­ко ры­да­ла, уты­ка­ясь в грудь Ти­мо­фею, про­щаль­но-пе­чаль­ная Ду­ня­ша? По­че­му на­до бы­ло рас­ста­вать­ся? Ку­да и за­чем ухо­дил че­ло­век, ес­ли же­на его го­ре­ва­ла?

— Вид­но, в ночь не по­е­ха­ли, — пред­по­ло­жил Ти­мо­фей. — Матвей Ла­пин у сво­я­ка ре­шил за­но­че­вать, знать, и Ду­ня­ша та­ма.

— При­едут. Не пер­вый раз в до­ро­ге. Бы­ва­лые, — с преж­ней уве­рен­но­стью в лю­дях ото­звал­ся дед Яков, но не смог ус­по­ко­ить дру­го­го че­ло­ве­ка так же, как се­бя.

Труд­ная, бес­по­кой­ная ночь бы­ла у Ти­мо­фея, но кре­пил­ся он, не вы­ка­зы­вал своей тре­во­ги, не при­зна­вал­ся, что не спит.

Ут­ром яви­лась Мат­ре­на Глу­хо­ва и, не зная, что гость на пе­чи, на­ча­ла ко­с­тить:

— Ду­ма­ла, ок­ле­мал­ся ужо, сам со­бой рас­по­ря­жа­ет­ся. А гля­ди-ка, за­гу­дел-за­гу­лял с дру­ги­ми на­рав­не. Ах ты, го­ло­ва без­моз­г­лая. Да боль­ше что­бы не бы­ло это­го. На Сень­ку ра­бо­тал да от не­го и урон по­не­сешь сво­е­му здо­ровью. Я про­хин­дею вер­т­ля­во­му на­сты­жу ха­рю, пу­с­кай под свои хит­ро­сти ко­го не сле­ду­ет не под­во­дит. И ты на за­бро­дин­скую при­ман­ку не клюй. Рас­строй­ст­во жи­во­та по­и­ме­ешь. Оне ис­по­кон та­кие: на лю­дях ре­вут, ру­ба­хи буд­то с го­ря по­ло­су­ют, а про се­бя ду­му де­ржат, на­су­хо из во­ды вы­пол­зут, хоть тут что. Ему не жаль, на­ли­ва­ет с кра­ем вро­вень, ло­пай­те, сколь вле­зет. И пар­ня мо­е­го на­по­ил.

— У баб всё так: кто по­ит — тот и плох. Не его на­до бра­нить-то. Ты, Мат­ре­на, за­зря Ар­се­ния ху­лишь. Жизнь у не­го то­же не­слад­кая, дру­ги­ми ре­мня­ми, а все рав­но трет. Из-за ба­бы он сколь пе­ре­нес...

— На­шел за ко­го стра­дать, ты о своей же­не пе­кись.

— А он про нее всю ночь по­мнит, — ока­зал се­бя с пе­чи Яков-хуторянин. — Здо­ро­во жи­вешь, Мат­ре­на Поликарпов­на.

— Во­на, тут еще один со­ло­вуш­ко. Где, ду­маю, за­но­че­вал, раз к Мат­ре­не зай­ти не удо­су­жил­ся? Уз­на­ла те­перь, чью печ­ку гне­тешь. Без хо­зяй­ки-то уп­ра­ви­тесь? В из­бе про­то­пи­те, да и лад­но, там не­бось на опох­мел­ке на­кор­мят, еж­ли за­ра­бо­та­ли.

— Не пой­дем бо­ле, — ска­зал Ти­мо­фей, при­под­няв го­ло­ву и ус­т­рем­ляя взор че­рез ок­но на до­ро­гу.

— Ты как хошь, у те­бя сво­их за­бот, на те­лят­ни­ке уго­ишь­ся, и хо­ро­шо. Же­на бу­дет до­воль­ная. Мне сбе­гать на строй­ку на­до. По­тю­каю, — ре­шил Яков.

— Из­мо­та­лась Ев­до­ки­юш­ка с та­кой под­мо­гой. До­шла, не­ведь в чем ду­ша де­ржит­ся, — жа­ле­ла Мат­ре­на не на­по­каз, а с боль­шой тре­во­гой, по­то­му что все зна­ла.

 

 

Гла­ва чет­вер­тая

 

 

1

 

Над ле­сом с вы­со­чен­но­го стол­ба раз­дал­ся рез­кий гу­док. По­сле су­хо­го тре­ска вла­ст­ный го­лос опо­ве­щал все жи­вое на де­сят­ки верст:

— Здесь каж­дый на ви­ду. Каж­дый на уче­те. Па-а-дъем!

Не за­та­ить­ся, не спря­тать­ся. Есть хо­зя­ин-вла­ды­ка в этом ле­су. Вез­де — вла­ды­ка, толь­ко в раз­ных ме­с­тах он при­ни­ма­ет раз­ное об­личье: то че­ло­ве­ка, то чер­та, то ан­ге­ла, то от­ца всех на­ро­дов, то ге­ния, то па­ла­ча — ма­ло ли ка­кое взду­ма­ет­ся ему при­нять. Вла­ды­ка, он и есть вла­ды­ка, над всем су­щим у не­го власть бес­пре­дель­ная. По­кор­ные ис­пол­ни­те­ли не­сут во­лю вла­ды­ки в са­мые от­да­лен­ные зем­ли, за ле­са и го­ры, за раз­ли­вы мо­рей-оке­а­нов и про­сто­ры пу­с­ты­ни. Ни­кто не име­ет пра­ва, не дол­жен иметь же­ла­ния сде­лать хо­тя бы един­ст­вен­ный шаг не­за­ви­си­мо от не­го, по­всю­ду на­по­ми­на­ет о се­бе бес­смер­т­ное вла­ды­че­ст­во. И па­мять твоя не сво­бод­на, и ду­ша тре­пе­щет при мыс­ли о нем, буд­то о все­мо­гу­щем Бо­ге. От­ца и мать за­бу­дешь; встре­тив бра­та, усом­нишь­ся в род­ст­ве или убо­ишь­ся кров­но­го род­ст­ва, по­то­му что ни­ко­го не дол­ж­но быть род­нее по­ве­ле­ва­ю­ще­го судь­ба­ми мил­ли­о­нов.

Ва­си­лий Ти­мо­фе­е­вич Ива­нов буд­то бы слы­шал сквозь сон от сво­их про­све­щен­ных со­се­дей про осо­бую, не­по­сти­жи­мую сущ­ность вла­ды­ки.

В ко­лы­ханье бо­лот­ной жи­жи, в скри­пах обод­ран­но­го ле­де­ня­щи­ми вет­ра­ми хвой­но­го мо­лод­ня­ка, в свин­цо­вой тя­же­сти бес­ко­неч­ных об­ла­ков, за пе­ре­ко­сив­ши­ми­ся сте­на­ми ба­ра­ков — всю­ду есть гла­за и уши, спо­соб­ные год от го­да все даль­ше ви­деть и слы­шать. Не­у­же­ли над мыс­лью и па­мятью воз­мо­жен мно­го­ве­ко­вой над­зор? Не­у­же­ли в со­кро­вен­ных ду­мах и тай­ных чув­ст­вах не сво­бо­ден смер­т­ный че­ло­век? Раз­ве это не­ми­ну­е­мо: еще ты не ус­пел по­ду­мать, а слу­жи­те­лям вла­ды­ки все из­ве­ст-­но? Ес­ли так, сто­ро­жить­ся, та­ить­ся, мол­чать нет смыс­ла. И дол­гую ду­му о том, как бы вы­рвать­ся из бо­ло­ти­стой за­гон­ки да спа­стись, не­за­чем скры­вать. Бо­ять­ся не­че­го. И страх этот дол­жен прой­ти. Че­го же бо­ять­ся те­перь че­ло­ве­ку по­сле все­го, что сде­ла­но с ним? Раз­ве од­но­го, что не так бу­дет по­нят его взгляд, его жест, его вздох. Зна­чит, ни­ку­да не ук­рыть­ся, ни­где не за­та­ить­ся, не­воз­мож­но стать са­мим со­бой. Зна­чит, су­ме­ешь пре­одо­леть ми­с­ти­че­ский ужас, толь­ко пре­зи­рая и пред­авая са­мо­го се­бя? Стать не­мым, глу­хим, не­зря­чим, но спо­соб­ным вы­пол­нять ра­бо­ту, та­с­кать тач­ку с влаж­ным пе­с-­ком, на­гру­жен­ную «го­роч­кой»? Не луч­ше ли ис­чез­нуть, в ко­с­т­ре сго­реть? Но, го­во­рят, воз­ле ко­с­т­ра, в воде и в сне­гу — всё те же гла­за и уши. Мол­ча­ние в об­щем по­то­ке — един­ст­вен­ный спо­соб жить. Но ес­ли так изо дня в день — до­ду­ма­ешь­ся до од­но­го: ско­рей бы смерть при­шла, что­бы от­му­чить­ся...

Ва­си­лий пу­гал­ся стран­но­сти сво­их рас­суж­де­ний, рас­слаб­лен­но от­ки­ды­вал­ся на­зад и уда­рял­ся за­тыл­ком в про­мер­з­лый бе­тон, те­рял со­знанье. Но на­хо­ди­лись лю­ди, спо­соб­ные за­ме­чать его уеди­ненье и от­ча­янье; воз­вра­ща­ли к жиз­ни, до­слав ка­ким-то це­ли­тель­ным тра­вя­ным на­сто­ем хо­ло­де­ю­ще­му те­лу энер­гию дви­же­ния. Ду­ша ка­ча­лась на жел­тых про­сты­нях, уже не ве­дая стра­ха, и по­сте­пен­но вы­но­си­ла па­мять на даль­нюю со­кро­вен­ную про­се­ку. А там ста­но­ви­лось лег­че. Отец и мать бра­ли под ру­ки, ве­ли в дом — в вы­со­кий звуч­ный пя­ти­сте­нок. Кор­ми­ли сме­та­ной и зем­ля­ни­кой с ме­дом. И го­во­ри­ли о том, что че­рез не­сколь­ко дней уже мож­но бу­дет есть ку­ри­ный буль­он, уши­цу из сорь­е­за...

Па­мять ожив­ля­ет ду­шу, да­ет воз­мож­ность со­при­ка­сать­ся с дру­гим че­ло­ве­ком. Ес­ли ду­ма­ешь о нем за­бот­ли­во и ду­шев­но, дру­гой обя­за­тель­но и че­рез боль­шое рас­сто­я­ние это чув­ст­ву­ет. Не по­то­му ли в Зо­ря­не по но­чам пла­чет де­вуш­ка Тать­я­на, ве­рит в воз­вра­ще­ние сы­на боль­ная мать Ев­до­кия. Ког­да в ми­ро­вом про­стран­ст­ве пе­ре­кре­щи­ва­ют­ся вза­им­ные ду­мы да­же не­зна­ко­мых лю­дей, воз­ни­ка­ет об­щая тре­во­га или об­щая пе­чаль. И ра­дость мо­жет стать об­щей.

Мож­но не ви­деть, не знать че­ло­ве­ка, ни­ког­да не встре­чать­ся с ним, а со­чув­ст­во­вать, как род­но­му, са­мо­му близ­ко­му. Слу­чит­ся при встре­че вспом­нить ка­кой-то день и час в раз­го­во­ре — ста­нет яс­но: оди­на­ко­во горь­ко бы­ло обо­им. Вот так же ког­да-ни­будь мог Ва­си­лий встре­тить­ся с Ни­ко­ла­ем Бар­це­вым, осуж­ден­ным по­ка­за­тель­ным су­дом на во­семь лет и вско­ро­сти от­прав­лен­ным за Вор­ку­ту. Или с не­зна­ко­мым бо­бы­лем-го­ре­мы­кой Вал­ко­вым. И по­чув­ст­ву­ет­ся вдруг, что при всей не­схо­же­сти ха­рак­те­ров и воз­ра­стов, сте­че­ния об­сто­я­тельств — стра­дать обо­им при­ве­лось по соб­ст­вен­ной без­ви­н­но­сти. Слу­ча­ет­ся ведь иног­да, да­ет­ся нам по­знать стра­да­ние и за дру­го­го че­ло­ве­ка. В со­чув­ст­вии к дру­го­му при­ни­ма­ешь на се­бя его го­ре. Не по­то­му ли при­хо­дят сно­ви­де­ния с тре­во­гой уже не за се­бя. Бы­ло так у Ва­си­лия: бе­рут же­с­т­ки­ми ру­ка­ми не его са­мо­го, а ко­го-то по­стар­ше, ко­го имен­но — не раз­гля­деть. Вот сгра­ба­ста­ли, над­ева­ют на­руч­ни­ки... Об­ша­ри­ва­ют дом, раз­ви­ро­хи­ва­ют все, что под ру­ку по­па­дет, — обыск. А по­том под­жи­га­ют из­буш­ку, в ко­то­рой вме­сто стуль­ев — чур­ба­ки, на сте­не — пор­т­рет стар­ца, мно­го знав­ше­го о жиз­ни ле­са.

Точ­но так и слу­чи­лось с Вик­то­ром Ва­силь­е­ви­чем Вал­ко­вым. Ни­кто в по­сел­ке Бу­тыр­ки не спро­сит: ку­да по­де­вал­ся Вал­ков? ког­да вер­нет­ся? и вер­нет­ся ли? Толь­ко Ан­д­рей Зай­цев по мо­ло­дой на­ив­но­сти при­дет к на­чаль­ни­ку Шор­ш­ню, что­бы кри­чать на не­го: «Ты — на­чаль­ник, с ми­ли­цией бе­се­ду­ешь, ты все дол­жен знать. Пред­се­да­тель Иван Иль­ич зна­ет, ку­да уво­зят лю­дей. Он сра­зу ска­зал: увез­ли Коль­ку Бар­це­ва на дру­гой день по­сле су­да в се­вер­ную тай­гу — на ис­п­рав­ле­ние — по­даль­ше от до­ма». Шор­шень, от­ма­хи­ва­ясь, то­же со­рвет­ся и сип­ло­ва­тым го­ло­сом по­пы­та­ет­ся объ­яс­нить: мол, это знать нель­зя, не по­ло­же­но, по­то­му что вы­сыль­ных при­во­зят и уво­зят ког­да взду­ма­ет­ся, о том и ему, на­чаль­ни­ку, не до­кла­ды­ва­ют; че­рез бу­тыр­ский ле­со­уча­сток ты­ся­чи та­ких-то про­шло. Ма­ло ли че­го еще по­сле вой­ны вскро­ет­ся. Еже­ли не ви­но­ва­тый ни в чем, еже­ли най­дут­ся оп­рав­да­ния, мо­гут опять под под­пи­ску от­пу­стить. Тог­да еще ни­че­го, тог­да еще ждать мож­но. Сю­да он вер­нет­ся. Ле­во­нов­на — даль­няя род­ст­вен­ни­ца, боль­ше род­ни у Вал­ко­ва не ос­та­лось, все род­ные из­ве­де­ны, не­ку­да ему при­ча­ли­вать в жиз­ни, толь­ко к по­ло­жи­тель­ной род­ст­вен­ни­це — она у нас вне по­до­зре­ния. Здесь род­ня у не­го, а где род­ня — там и ко­ре­шок жиз­нен­ный есть, там че­ло­ве­ку при­ви­вать­ся...

Мо­жет быть, Олень­ка Но­с­ко­ва од­наж­ды так же до­пра­ши­ва­ла на­чаль­ни­ка, пы­та­ясь до­бить­ся прав­ды об от­це: где он те­перь, по­че­му дав­но не пи­шет, толь­ко че­рез ка­ких-то при­ез­жих лю­дей со­об­ща­ет, что жив и здо­ров? Так мог пред­по­ла­гать Ан­д­рей, но ни ра­зу об этом не спра­ши­вал у нее — не лю­бит она та­кие воп­ро­сы, сра­зу нер­в­ни­чать на­чи­на­ет: «А те­бе ка­кое де­ло? Мно­го бу­дешь знать, ско­ро со­ста­ришь­ся. — Од­на у нее по­го­во­роч­ка на та­кой слу­чай, по­го­во­роч­ка с до­бав­ле­ни­ем: — Лю­бо­пыт­но­му на днях при­ще­ми­ли нос в две­рях».

«В по­сел­ке все не­до­вер­чи­вые, не­от­к­ро­вен­ные», — ду­мал Ан­д­рей. В де­рев­не лю­ди ему боль­ше нра­вят­ся: они по­нят­ны, кро­ме Ско­ро­хо­до­ва да Ар­се­ния За­бро­ди­на.

И в по­се­лок су­ет­ся За­бро­дин — Ле­во­нов­на го­во­ри­ла, что в окош­ко по но­чам сту­чит, ког­да кто-ни­будь важ­ный при­ез­жа­ет кон­т­роль осо­бый учи­нять в кон­то­ре, в об­ще­жи­ти­ях и да­же в де­лян­ках...

И к са­мо­му Ан­д­рею од­наж­ды под­хо­дил пред­ста­ви­тель РИКа. Вла­ст­но ска­зал: «Мо­ло­дой че­ло­век, про­шу прой­ти за мной». В дис­пет­чер­ской один на один он вы­спра­ши­вал о дав­ней встре­че с мо­ло­дым га­зет­чи­ком: о чем го­во­ри­ли, что за­пи­сы­вал га­зет­чик по по­во­ду мо­ло­деж­но­го вре­мяп­реп­ро­вож­де­ния, с кем бе­се­до­вал в об­ще­жи­тии, по­че­му не уде­лил вни­ма­ния удар­ни­ку тру­да Раз­ма­ха­е­ву? Как-то очень лип­ко за­да­вал он пу­с­тя­ко­вые воп­ро­сы, толь­ко на­стро­е­ние ис­пор­тил...

В дру­гой раз по­слож­нее бы­ли воп­ро­сы: «Кто при­хо­дил к Вал­ко­ву из кол­хо­за «Уда­лой»? Муж­чи­на или жен­щи­на? Сколь­ко раз? Где тет­рад­ка чер­но­вая? Где спря­та­ны днев­ни­ки?»

«Не по­ни­маю, о чем речь ва­ша. — Ан­д­рей по­жи­мал пле­ча­ми, крас­нел в сму­ще­нии, но не ут­ра­тил са­мо­об­ла­да­ния. — Ни­ко­го не ви­дал, не знаю ни­че­го».

«Ну вот, как это так? Ча­с­то бы­вал у не­го, бе­се­до­ва­ли мно­го, на те­те­ре­вов вме­сте охо­ти­лись... Или всё про­сто так, без ин­те­ре­са? Вал­ков — об­щи­тель­ный, от­кры­тый че­ло­век: что-то рас­ска­зы­вал, объ­яс­нял, учил как жить, ведь прав­да?»

«Его все ува­жа­ют. Прав­да, хо­ро­ший че­ло­век, за­бот­ли­вый».

Ан­д­рей знал, что при­хо­ди­ли к Вик­то­ру Ва­силь­е­ви­чу лю­ди из даль­них де­ре­вень, он со­чи­нял за­про­сы о не вер­нув­ших­ся с вой­ны, о про­пав­ших без ве­с­ти. Иног­да гра­мот­ность его тре­бо­ва­лась, что­бы по­мочь оби­жен­ным, при­тес­нен­ным. Да, бы­ло та­кое, пи­сал он жа­ло­бы в Мо­с­к­ву и не скры­вал это­го от Ан­д­рея, да­же го­ва­ри­вал: «Прав­да дол­ж­на най­ти до­ро­гу». Иног­да поз­д­ни­ми ве­че­ра­ми он чи­тал ти­хим го­ло­сом на­пи­сан­ное. А в тот день, ког­да за­вер­ша­ли по­сад­ку кар­то­фе­ля на ого­род­це Ле­во­нов­ны, по­ка­зал свой тай­ник, где пря­чет тет­ра­ди с чер­но­ви­ка­ми пи­сем, свои дав­ние днев­ни­ки: «На вся­кий слу­чай хо­чу пре­дуп­ре­дить те­бя, Ан­д­рю­ша, — го­во­рил он. — Ни­ка­кой кра­мо­лы тут нет. Од­на прав­да. При­дет вре­мя — най­дет­ся и здесь че­ло­век, же­ла­ю­щий про­чи­тать на­пи­сан­ное. Хо­тел я все это га­зет­чи­ку мо­ло­до­му по­ка­зать, да по­жа­лел: по­па­дет­ся па­рень — по­стра­да­ет ни за что. И ты толь­ко знай про эти бу­ма­ги, про бан­ку эту же­с­тя­ную, но ни с кем ни сло­ва. Обе­ща­ешь? — Он взял из бан­ки тол­стую тет­радь, сши­тую из не­сколь­ких уче­ни­че­ских под од­ной об­лож­кой. — Вот что тут, про­чи­тай для при­ме­ра. Пись­мо бы­ло от­прав­ле­но пред­се­да­те­лю Со­ве­та по де­лам кол­хо­зов при пра­ви­тель­ст­ве СССР Ан­д­ре­е­ву Ан­д­рею Ан­д­ре­е­ви­чу треть­е­го но­яб­ря со­рок вось­мо­го го­да. Вот — дру­гое, о том же. От­ча­янье, без­ыс­ход­ность жен­щи­ны. Про­сят лю­ди ку­да сле­ду­ет на­пи­сать... А ку­да сле­ду­ет — ес­ли по-че­с­т­но­му — я и сам по­ка не знаю, но пи­шу... Бы­ва­ет, од­но и то же пись­мо — в раз­ные ор­га­ны. Иног­да от сво­е­го име­ни, но с ука­за­ни­ем: на­пи­са­но по прось­бе жи­те­ля де­рев­ни та­кой-то. Иног­да — лю­ди, кто по­сме­лее, пе­ре­пи­сы­ва­ют своей ру­кой и ста­вят свою под­пись...»

Со­дер­жа­ние не­сколь­ких про­чи­тан­ных пи­сем убеж­да­ло Ан­д­рея: это прав­да.

«До­ро­гой то­ва­рищ Ан­д­ре­ев! Про­шу Вас ра­зо­брать мою жа­ло­бу. Я ра­бо­тал пред­се­да­те­лем кол­хо­за «Уда­лой» в те­че­ние по­след­них вось­ми лет, от фрон­та был ос­во­бож­ден по ин­ва­лид­но­сти — од­но­ру­кий по­то­му что. Пра­вую ру­ку мо­ло­тил­кой ото­рва­ло. Не бу­ду хва­лить се­бя, но ду­маю, что ра­бо­тал не­пло­хо, осо­бен­но в тя­же­лые дни Оте­че­ст­вен­ной вой­ны. В 1947 го­ду наш кол­хоз вы­пол­нил план хле­бо­за­го­то­вок и сверх пла­на сдал 139 цен­т­не­ров хле­ба. То же са­мое мож­но ска­зать от­но­си­тель­но 1948 г., сверх пла­на сда­ли 150 цен­т­не­ров. По­сле это­го мне бы­ло пред­ло­же­но рай­он­ны­ми вла­стя­ми вы­вез­ти весь хлеб, пред­наз­на­чен­ный кол­хоз­ни­кам на тру­до­дни. Со­мне­ва­ясь в за­кон­но­сти тре­бо­ва­ний, мед­ли­ли с вы­пол­не­ни­ем это­го при­ка­за, тем бо­лее что кол­хоз в до­л-гу пе­ред кол­хоз­ни­ка­ми еще за про­шлый год. 12 сен­тяб­ря 1948 г., без предъ­яв­ле­ния ка­ких-ли­бо об­ви­не­ний, воп­ре­ки во­ле прав­ле­ния и об­ще­го со­бра­ния, я был снят с ра­бо­ты и за­клю­чен в тюрь­му вме­сте со сче­то­во­дом и кла­дов­щи­ком, где и про­си­дел пол­то­ра ме­ся­ца. Во вре­мя мо­е­го аре­ста от­ряд ми­ли­ции, во гла­ве с сек­ре­та­рем рай­ко­ма т. Ре­шет­ни­ко­вым, пред­рай­ис­пол­ко­ма Пан­к­ра­то­вым, рай­п­ро­ку­ро­ром Ес­ти­фе­е­вым и на­чаль­ни­ком ми­ли­ции Ду­ди­ным, на­силь­но ото­бра­л у кол­хоз­ни­ков и у ме­ня лич­но хлеб до по­след­не­го грам­ма, не вы­да­вая ни­ка­ких рас­пи­сок о за­хва­те хле­ба.

До­ро­гой то­ва­рищ Ан­д­ре­ев! У ме­ня боль­шая семья, во­семь че­ло­век. Два сы­на, при­дя с фрон­та, че­с­т­но ра­бо­та­ют трак­то­ри­ста­ми, за год за­ра­бо­та­ли око­ло двух ты­сяч тру­до­дней, а те­перь они, я сам, все кол­хоз­ни­ки-тру­же­ни­ки ос­та­лись в зи­му без хле­ба. На на­ши жа­ло­бы ме­с­т­ная власть от­ве­ча­ет: «Про­кор­ми­тесь, не про­па­де­те с го­ло­да». И на сле­ду­ю­щий год бу­дет так: от­бе­рут все, что вы­да­дим на тру­до­дни. Власть за­хва­тит этот хлеб, что­бы от­чи­тать­ся сверх пла­на. Об­ра­ща­ясь к вам с жа­ло­бой, про­сим об од­ном: вы­слать к нам сво­е­го пред­ста­ви­те­ля и ни в ко­ем слу­чае не пе­ре­да­вать де­ло на рас­смот­ре­ние ме­с­т­ных вла­стей, ина­че нам всем бу­дет тюрь­ма. За­хар Алек­се­е­вич Со­ло­дан­кин, пред­се­да­тель кол­хо­за «Уда­лой» Рож­кин­ско­го рай­о­на».

Ан­д­рей еще не знал, что лю­ди пи­шут та­кие пись­ма. Не знал он тог­да о сек­рет­ном по­ста­нов­ле­нии, воз­ла­га­ю­щем лич­ную от­вет­ст­вен­ность за «пол­ное вы­пол­не­ние пла­на хле­бо­за­го­то­вок в ус­та­нов­лен­ные за­ко­ном сро­ки» на ру­ко­во­ди­те­лей кра­ев, об­ла­стей и ре­спуб­лик, упол­но­мо­чен­ных ми­ни­стер­ст­ва за­го­то­вок, — о том са­мом по­ста­нов­ле­нии, ко­то­рое раз­вя­зы­ва­ло ме­с­т­ным вла­стям ру­ки. Для до­сти­же­ния це­ли все сред­ст­ва бы­ли хо­ро­ши. Удив­ля­ла при­ча­ст­ность к жа­ло­бам кол­хоз­ни­ков со­всем вро­де бы по­сто­рон­не­го че­ло­ве­ка из лес­но­го по­сел­ка. Но Вик­тор Ва­силь­е­вич Вал­ков, ви­ди­мо, не умел быть по­сто­рон­ним. Вот и пи­сал от име­ни кол­хоз­ни­цы Кри­во­но­го­вой о труд­но­стях кол­хоз­ной жиз­ни, о том, что лю­ди раз­бе­га­ют­ся по раз­ным ра­бо­там, а ос­тав­ши­е­ся ра­бо­та­ют пло­хо, ссы­ла­ясь на от­сут­ст­вие пи­щи...  «Мо­лоть­ба ржи вы­пол­не­на на­по­ло­ви­ну, кле­вер два го­да не ко­сил­ся ни на се­но, ни на се­ме­на, а скот на фер­мах бед­ст­ву­ет в бес­кор­ми­це. Рай­он­ные ра­бот­ни­ки сми­ри­лись со всем, у них од­на за­бо­та — вы­вез­ти весь уро­жай до пы­лин­ки. А как жи­вут и ра­бо­та­ют кол­хоз­ни­ки — это их не ка­са­ет­ся...»

Не труд­но бы­ло по­нять, что в со­сед­нем рай­о­не лю­ди де­ре­вен­ские бед­ст­ву­ют еще боль­ше, чем в Зо­ря­не, При­ты­ки­не, Зяб­лу­хе и Ма­лом Тю­ко­ве. Но по­че­му Вик­тор Ва­силь­е­вич зна­ет все, что тво­рит­ся в ши­ро­кой ок­ру­ге? «Да по­то­му, Ан­д­рю­ша, как раз, что по всей ок­ру­ге так. Не уп­ла­тил на­ло­ги — опи­шут иму­ще­ст­во; не вы­ра­бо­тал ми­ни­му­ма тру­до­дней — пол­го­да, зна­чит, ра­бо­тал бес­плат­но; сва­рил де­тям ка­шу из зер­на но­во­го уро­жая без раз­ре­ше­ния свер­ху или на­ко­сил в ов­ра­ге ко­пеш­ку тра­вы для до­маш­ней ско­ти­ны — тюрь­ма. Ра­бо­тал за ло­шадь и трак­тор, за мно­го­чис­лен­ных на­чаль­ни­ков, но в кон­це го­да, кро­ме «па­ло­чек», ни­че­го не да­ли на тру­до­дни, и, не вы­дер­жав, об­мол­вил­ся о по­ряд­ках, да о том до­нес­ли, — по­ща­ды не жди...»

 

 

2

 

Ду­ня­ша все эти ча­сы раз­лу­ки толь­ко и ду­ма­ла: как там до­ма? Во сне и на­я­ву то­ми­лась же­ла­ни­ем вер­нуть­ся об­рат­но. Она по­ни­ма­ла и в за­бытьи свою не­спо­соб­ность па­рить над за­сты­лой зем­лей, но все рав­но ощу­ти­ла лег­ко­сть, буд­то бы вы­рва­лась из ту­гих сил­ков, и ее по­тя­ну­ло вверх, бы­с­т­ро ле­те­ла вслед за ка­кой-то боль­шой пти­цей, обоз­на­ча­ю­щей се­бя вни­зу на пе­с­т­ром по­ле тре­пет­ной си­ней тенью. И по­ду­ма­ла в до­гад­ке: не ду­ша ли пре­вра­ти­лась в пти­цу? Вот и по­том, ког­да те­ло пе­ре­ста­нет под­чи­нять­ся со­всем, та­кой же бес­шум­ной и не­ви­ди­мой в не­бе пти­цей она, Ев­до­кия Ива­но­ва, бу­дет кру­жить над зо­рян­ски­ми кры­ша­ми, над по­ля­ми, ре­кой и ле­сом, что­бы ви­деть и знать даль­ней­шее про­дви­же­ние жиз­ни, не обой­ти со­чув­ст­ви­ем и вни­ма­ни­ем ни еди­но­го че­ло­ве­ка, ку­да бы он ни стре­мил­ся, от­ку­да бы ни воз­вра­щал­ся. Яс­но осоз­на­ва­лось, что так лег­ко и воль­но она смо­жет кру­жить толь­ко над своей ро­ди­мой сто­ро­нуш­кой, при­няв­шей теп­ло ее де­тских бо­сых ног. Ка­кое сча­стье эти крылья, этот лег­кий и сво­бод­ный по­лет! Дол­ж­но быть, не вся­ко­му да­ет­ся об­ре­сти та­кое, под­нять­ся над всем, что про­жи­то, пе­ре­жи­то. Не му­че­ния и не­взго­ды вспо­ми­на­лись ей пе­ред рас­све­том, а де­тские во­с­тор­ги и ра­до­сти.

Толь­ко что тес­ни­ло и жгло в гру­ди, но уви­да­ла ро­ди­мые ме­с­та — и сво­бод­но тол­к­ну­лось, за­тре­пе­та­ло сер­д­це неж­но­стью к бе­ре­зе по­сре­ди Зо­ря­ны, че­ре­му­хам воз­ле до­ма, к зе­ле­ным ози­мым по­лям... Ду­ня­ша буд­то с вы­со­ты птичь­е­го по­ле­та от­чет­ли­во ви­де­ла об­вет­ша­лые из­бы, про­лом­лен­ную, ско­со­бо­чен­ную кры­шу над зер­но­то­ком, при­зе­ми­стые кол­хоз­ные дво­ры, с обе­их сто­рон ук­реп­лен­ные под­пор­ка­ми, ста­рые те­ле­ги воз­ле ко­нюш­ни, вы­та­щен­ные из-под на­ве­са боль­шие са­ни-роз­валь­ни, гряд­ки с тор­ча­щи­ми ко­ча­на­ми в ого­род­цах, бе­лые жи­лоч­ки тро­пи­нок от до­мов к фер­ме, скла­дам, зер­но­то­ку и к ре­ке, к дру­гой де­рев­не. По этим тро­пин­кам ку­да-то спе­ши­ли зна­ко­мые — все до еди­ной — жен­щи­ны. Толь­ко ее са­мой не бы­ло там. Как же без нее? Что с Ти­мо­фе­ем? А вдруг сын­ки все ра­зом, слов­но сго­во­рив­шись, яви­лись? Мо­жет, ищут свою ма­мень­ку, под­жи­да­ют на вы­со­кой За­реч­ной го­ре?.. Свя­тое ма­те­рин­ское стрем­ле­ние ос­та­вать­ся для де­тей преж­ней от­кры­ло еще не рас­тра­чен­ные си­лы. На удив­ле­ние де­жур­ным мед­се­ст­рам, к ут­ру пе­ре­ме­ни­лась не­дав­но по­сту­пив­шая боль­ная Ев­до­кия Ива­но­ва и ста­ла про­сить­ся до­мой...

В Зо­ря­не жда­ли, ко­неч­но, тре­во­жи­лись. Мат­ре­на Глу­хо­ва уте­ша­ла Ти­мо­фея: на­ве­стит, мол, срод­ст­вен­ни­ков и вер­нет­ся, ку­да она де­нет­ся, а до­ма есть ко­му уп­рав­лять­ся, не ре­бе­нок ма­лень­кий ос­тал­ся. Ве­че­ра­ми скра­ши­ва­ли Ти­мо­фе­е­во оди­но­че­ст­во не­у­дер­жи­мо шум­ли­вые ре­бя­тиш­ки, по­ва­ди­лись они на­ве­щать, по­ос­ме­ле­ли и да­вай за­бав­но­стью своей да по­теш­ны­ми раз­го­во­ра­ми раз­вле­кать За­бы­то­ху — ви­дят, не­о­бид­чи­вый, вро­де на все со­глас­ный, вот им и лю­бо. Да­же в кар­теж­ную иг­ру втя­ну­ли, в «ду­ра­ка» им хо­те­лось его обыг­рать, да не тут-то бы­ло. Не сра­зу, брат­ва! Са­ми ума под­на­бе­ри­те­ся, иг­ра зна­ко­мая, бы­ва­ло, пе­ре­ки­ды­вал­ся в гос­пи­та­ле с му­жи­ка­ми ле­жа­чи­ми.

В этой иг­ре и сам он, под­ра­жая ре­бя­тиш­кам, го­ря­чил­ся, азар­т­ни­чал и так же, как Бо­ри­ска Боль­ша­ков, пых­тел, кон­фу­зил­ся. Иног­да, ес­ли под­хо­ди­ло раз­ыг­ры­вать­ся один на один с Ви­тя­ней По­ля­ко­вым, не толь­ко умом тре­бо­ва­лось по­ра­ски­нуть, а да­же и на хит­ро­сть ид­ти, жуль­ни­чать, зна­чит, — за­та­и­вать пло­хую кар­ту в ру­ка­ве или не­за­мет­но ски­ды­вать. Вить­ка то­же не про­мах, зна­ет, как мож­но смо­шен­ни­чать при та­ком сла­бом све­те, но в спо­ре не­при­ми­рим:

— Ты ва­ле­том те­перь дол­жен крыть, а где он у тя?

— Не­ту ва­ле­та, дав­но про­шел, отыг­ран он, ва­лет бу­бей! — шу­мел в от­вет Ти­мо­ша.

— По­стой, по­стой, друг лю­без­ный. Да­вай-ко по­пар­но кар­ты отыг­ран­ные пе­ре­бе­рем... А-а, улы­ба­ешь­ся, на по­пят­ную по­шел!

— Был грех... Так ведь ты сам толь­ко что вось­ме­ру чер­вей ски­нул. Бы­ло де­ло? Бы­ло, бы­ло, не от­пи­рай­ся! — кри­чит Ти­мо­фей.

Тут уж и дру­гие при­ни­ма­ют его сто­ро­ну — дев­чон­ки вме­ши­ва­ют­ся, Валь­ка Ба­шу­рин, статью своей и ма­не­ра­ми силь­но по­хо­жий на от­ца, плот­ный та­кой пар­ниш­ка лет де­ся­ти, не­то­роп­ли­вый, но уве­рен­ный в се­бе. А сбо­ку де­воч­ки — Оля да По­ля По­ля­ко­вы — под­соб­ля­ют:

— Ски­ды­вал, ски­ды­вал вось­ме­ру. Мы ведь ви­де­ли!

Так и шу­мят, так и спо­рят — за­бав­но. Дру­гой раз хоть по­та­сов­ку за­те­вай. И впрямь, гля­ди уж, са­мые не­сог­лас­ные в спо­ре сце­пи­лись, ве­се­ло по­ка­ти­лись по по­лу; слов­но мед­ве­жа­та, ба­рах­та­ют­ся, не­зло­би­во му­ту­зят друг дру­га. Ти­мо­фей ус­ми­ря­ет:

— Бу­дя, бу­дя... Я то­же мух­ле­вал. Пе­ре­иг­ра­ем по-че­с­т-­но­му...

Но не всяк под­чи­ня­ет­ся сра­зу, опять Валь­ка Ба­шу­рин не со­гла­сен:

— Нет, пе­ре­иг­ры­вать не хо­чу, пусть так ос­та­нет­ся, пусть так ос­та­нет­ся!

Ва­нят­ка За­бро­дин аж на ска­мей­ку прыг­нет, в пе­ре­мет­ном со­чув­ст­вии то Валь­ку тол­к­нет, то Борь­ку Боль­ша­ко­ва:

— Не вред­ни­чай, не вред­ни­чай. За­бы­то­ша ум­ней те­бя во сто раз...

Пу­с­кай се­бе шу­мят. На ули­це не­у­ют­но, тем­но, а в из­бе буд­то на лет­ней лу­жай­ке. От­та­и­вай, ду­ша, от то­с­ки...

Но опять не яви­лись бе­сед­ни­ки — не­ког­да. Сна­ча­ла уро­ки до­маш­ние де­ла­ли, а тут сгур­ти­лись да и бе­гом об­рат­но в При­ты­ки­но, по­то­му что ки­но при­вез­ли, дав­но не при­во­зи­ли, все ле­то не бы­ва­ли ки­но­шни­ки, вот под­сты­ла до­ро­га — и на­ду­ма­ли при­ехать. Яс­но де­ло, всё на све­те на ки­но-то ре­бя­тиш­ки про­ме­ня­ют, хоть хле­бом не кор­ми... Ра­ды, и про Ти­мо­фея за­бы­ли. Он не­дол­го то­мил­ся воз­ле ок­на. Прой­дет по из­бе, ра­зо­мнет­ся да опять си­дит, уте­шая се­бя ку­ре­вом. Не­на­ро­ком уви­дал на по­ла­тях три ли­по­вые тю­леч­ки, чуть по­ко­ро­че по­ле­на. До­стал их, по­ди­вил­ся: ког­да по­ло­же­ны, сам ли при­брал или Ду­ня­ша? Ле­гонь­кие, хо­ро­шо про­сох­ли и не по­тре­с-ка­лись. По­нят­но, ли­по­вая дре­ве­си­на мяг­кая. Взял ос­т­рый то­по­рен­ко, са­пож­ный нож да тон­кую ста­ме­соч­ку и, раз­ме­стив­шись на та­бу­рет­ке пе­ред опеч­ком, на­чал тю­кать, дол­бить и ре­зать. Бы­с­т­ро вы­кро­ил из узень­ко­го от­ко­лы­ша не­боль­шую фи­гур­ку. Вот­к­нул стро­га­ные лу­чи­ны, по­пе­ре­чи­ну меж­ду ни­ми вста­вил, а к по­пе­ре­чи­не при­кре­пил про­доль­ник — вро­де пи­лы, — зна­чит, пиль­щи­ка за­ду­мал сде­лать. Про­до­ли­ну эту ут­к­нул ос­т­рым кон­цом в не­боль­шую кар­тош­ку. По­ста­вил му­жич­ка на край сто­ла, под­кач­нул — и за­ра­бо­тал пиль­щик. Во­на как на­до. Дол­жен ведь на ра­бот­ни­ка кто-то гля­деть? Дол­жен. Вот по­э­то­му бы­с­т­рень­ко две мат­ре­шеч­ки вы­стро­га­лись, удив­лен­ные, слов­но толь­ко что из яич­ка вы­луп­ле­ны. Так. Про яич­ко вспом­ни­лось. Мож­но и яич­ко вы­круг­лить. На­чал вы­те­сы­вать, вы­стра­ги­вать, а са­мо со­бой че­го-то дру­гое ста­ло яв­лять­ся. Вы­тя­ги­ва­ет­ся, рас­тет, вы­став­ля­ет го­ло­вку, вро­де и улыб­ка на круг­лом ли­це по­я­ви­лась. За­бав­но. За­бав­ный пар­ни­ще. Тол­к­нул ле­гонь­ко, а он и за­ка­чал­ся. Тол­к­нул — опять как на­до ка­ча­ет­ся и вста­ет. При­жал да­же — опять вста­ет. Вань­ка! Ва­неч­ка-вста­неч­ка! Ти­мо­фей хло­па­ет в ла­до­ши, по­ка Ва­ня ка­ча­ет­ся, и сам, ему под­ра­жая, кло­нит го­ло­ву то в од­ну, то в дру­гую сто­ро­ну. Не­муд­ре­ная по­де­лоч­ка, да с сек­ре­том. Вот оно, не­за­бы­тое ре­мес­ло по­теш­ни­ка. По­кол­до­вал ма­лень­ко но­жом да ста­ме­ской и со­тво­рил чу­до. По­ста­вил Ти­мо­фей по­дел­ки на стол — лю­бу­ет­ся. Не ах­ти как ак­ку­рат­но вы­ре­за­лось, но смот­реть лю­бо.

В этом лю­бо­ва­нии и за­стал его Ар­се­ний За­бро­дин. Не­весть сколь от по­ро­га на­блю­дал он за Ти­мо­фе­ем.

— За­бав­ля­ешь­ся, — го­во­рит.

— По­стро­га­лось ма­лень­ко...

— От не­че­го де­лать по­те­ша­ешь­ся... Да­вай-ка луч­ше клюн­ем по сто­па­ри­ку. — И сно­ва на стол бу­тыл­ку вы­став­ля­ет Ар­се­ний, ря­дом с иг­руш­ка­ми ста­вит, шель­мец.

— По­годь, ты эту шту­ку в один по­ря­док не ставь. — Ти­мо­фей ото­дви­га­ет бу­тыл­ку.

А тут и вхо­дит Мат­ре­на Глу­хо­ва — ус­тек­ли­ла не­бось, как Ар­се­ний про­шмыг­нул к Ти­мо­фею. За­шу­ме­ла, клю­кой гро­зит, вы­дво­ряя не­зва­но­го го­с­тя. Так и вы­дво­ри­ла.

— Спать ло­жи­ся, не­че­го ке­ро­син па­лить, — вор­чит она. — Печ­ку ма­лень­кую не то­пил? Не взду­мал да­же, — по­тро­га­ла же­с­тя­ной ды­мо­хо­дец. — Хва­тит теп­ла, на пе­чи-то не за­мер­з­нешь еже­ли.

По­сто­я­ла — убе­ди­лась, что все лад­но, и уш­ла ста­рая. Ти­мо­фей про­во­дил ее по се­ням; при­кры­вая дверь, по­же­лал спо­кой­но­го сна.

С по­лу­но­чи ти­хонь­ко, буд­то бы кра­ду­чись, по­ва­лил мяг­кий снег. Но к ут­ру за­ше­ве­лил­ся се­вер­ный ве­тер, на­ча­ло под­сты­вать, сне­го­пад из­мель­чи­ло. Шур­ша­ло по сте­нам и стек­лам, иног­да ос­то­рож­но шар­ка­ло на крыль­це, и Ти­мо­фей, про­сы­па­ясь, при­слу­ши­вал­ся, зорко даже по­смот­рел в ок­но: не Ду­ня­ша ли? Зем­ля бе­ле­ла ров­но. Де­рев­ня ед­ва обоз­на­ча­лась тем­ны­ми сте­на­ми. За­чер­не­ли, на чу­гун­ное литье ста­ли по­хо­жи ок­руж­ные ле­са. За гум­ни­ща­ми на буг­ри­не, ка­жет­ся, еще вы­ше под­ня­лись шап­ки сто­ро­же­вых зо­рян­ских со­сен. От них да­же в из­бу до­ле­та­ет еще не вы­вет­рен­ный лет­ний смо­ли­стый дух, — мо­жет, сдво­ен­ные хво­ин­ки при­но­сят кро­хот­ные за­стыв­шие кап­ли жи­ви­цы...

Хлы­нул на крыль­цо то­пот, обоз­на­чил­ся раз­го­во­рец, и тут же — тор­канье в дверь, все силь­нее, силь­нее. Ти­мо­фей не дол­го меш­кал на кро­ва­ти, толь­ко и ус­пел схва­тить шап­ку с крю­ка воз­ле две­ри, на­хло­бу­чил на го­ло­ву да так, в од­ном ис­под­нем, бо­сой, с хру­ст­ко­стью в но­гах и по­ло­ви­цах, вы­шаг­нул в се­ни:

— Не ты ли, Ду­ня­ша?

— Мы это, дя­дя Ти­мо­фей. — Го­лос зна­ко­мый. — Вить­ка да Оль­ка. Ма­ма по­сла­ла. Мо­лоч­ка и го­ря­чих ле­пе­шек те­бе при­нес­ли. От­кры­вай, а то за­сты­нут ле­пеш­ки-то.

— Боль­но ра­но...

— Ой, ра­но. Вот-вот в шко­лу по­ра. Мы дав­но не спим. Уро­ки пе­ред печ­кой под­прав­ля­ли, — объ­яс­ня­ет Ви­тя­ня.

Ти­мо­фей ото­дви­га­ет за­сов­чик; кря­кая от хо­ло­да, при­от­к­ры­ва­ет дверь. Ре­бя­тиш­ки ныр­ну­ли в тем­но­ту се­ней, не­ви­ди­мые впе­ре­ди не­го про­то­па­ли в из­бу — и сра­зу к сто­лу.

— Вот. Умы­вай­ся да ешь бы­с­т­рее, — го­во­рит Оль­ка. — Ма­ма ска­за­ла, ты нон­че, на­вер­но, печь по­за­был то­пить.

— Ле­жу... Не то­роп­лю­ся че­го-то. — Ти­мо­фей ко­по­шит­ся, бря­кая спич­ка­ми, со­би­ра­ет­ся за­све­тить лам­пуш­ку.

Ви­тя­ня по­мо­га­ет ему:

— Оде­вай­ся-ко спер­ва. Я сам тут. И печ­ку мо­гу, ес­ли дро­ва на­кла­де­ны, за­то­пить.

Не­у­ве­рен­ный язы­чок пла­ме­ни по­сте­пен­но бе­ле­ет и ла­с­ко­во све­тит в бес­по­кой­ные гла­за­стые ли­ца ре­бя­ти­шек. А на сто­ле — пар­ные, с по­во­ло­кой теп­ла ле­пе­шеч­ки в глу­бо­кой гли­ня­ной плош­ке, за­по­те­лая крин­ка с ос­та­точ­ком мо­ло­ка, воз­ле нее чу­дес­ной крас­но­той го­рит боль­шу­щая кисть ря­би­ны, той са­мой, со звез­доч­ка­ми на каж­дой яго­де.

— Вот как! Вот и праз­д­ник бо­бы­лю! Я, по­ни­ма­ешь, ра­зо­спал­ся шиб­ко в ти­ши­не-то. Хо­тел по­рань­ше вста­вать — гля­нул в ок­но: вро­де ни­кто не ше­ве­лит­ся. Да и опять при­кор­нул.

— Ты не то­ро­пись, дя­дя Ти­мо­ша. Мы с Ан­д­ре­ем до­го­ва­ри­ва­лись те­лят-то оде­лять да по­ить. Вот и пой­ду. — Ви­тя­ня спе­шит, но за­дер­жи­ва­ет­ся воз­ле по­ро­га. — Дя­дюш, ты лы­жи де­лать не уме­ешь?

— Лы­жи? Не про­бо­вал. Не при­хо­ди­лось. Так де­ло по­ка­жет, Ви­тя­ня, бы­ло бы из че­го. Ма­терь­ял ну­жон. Был бы ма­терь­ял... По­стой-ка ты, па­рень. Вот вам че­го при­ду­ма­но. Да-а, спе­ци­аль­но для вас. За до­бро до­бром...

— Ой! Гли-ка че­го! — об­ра­до­ва­лась Оль­ка. — Это все нам?

И Ви­тя­ня азар­т­но гля­дит:

— Пиль­щик! Я та­ких умею де­лать. Пап­ка на­у­чил. А вот че­ло­веч­ков-то дру­гих, мат­ре­шек этих и ва­нят­ку-вста­нят­ку, по тво­им мо­гу вы­ре­зать. Бе­ри, Ольк, раз дают.

— Спа­си­бо. Боль­шое спа­си­бо, дя­дя Ти­мо­ша. — Как-то не­у­ве­рен­но де­воч­ка бе­рет иг­руш­ки, хо­чет что-то ска­зать в бла­го­дар­ность еще и по­то­му, как ей ка­жет­ся, кста­ти вспо­ми­на­ет: — Те­бе, дя­дя Ти­мо­ша, от па­пы боль­шу­щий при­вет и сер­деч­ный по­клон в пись­ме.

— Иван Его­ров­ич, зна­чит, кла­ня­ет­ся. Спа­си­бо и ему... — Ти­мо­фей смот­рит в су­темь за ок­ном, про­во­жая ре­бя­ти­шек.

 

 

3

 

Как уз­на­лось, что по­ло­жи­ли Ду­ня­шу в рай­он­ную боль­ни­цу, бы­ло ре­ше­но: это на­дол­го. Вез­де­су­щая Мат­ре­на Глу­хо­ва рань­ше дру­гих об­ку­ме­ка­ла все и, оп­ре­де­лив по­лез­ность для Ти­мо­фея та­кой встря­ски, пря­мо ему ска­за­ла:

— Ты тут с За­бро­ди­ным в гу­лян­ку уда­рил­ся, а же­на в боль­ни­цу слег­ла.

Ти­мо­фей за­со­би­рал­ся на­ве­стить Ду­ня­шу, ни­ко­го и слу­шать не хо­чет, пой­дет в та­кую даль пеш­ком, и всё тут. Лад­но, Мат­вей Ла­пин на по­лу­тор­ке за­е­хал, что­бы взять с со­бой Ти­мо­фея, до­вез­ти его до рай­цен­т­ра, об­рат­но пу­с­кай сам как хо­чет: или его ждет, или воз­ле чай­ной по­пут­чи­ков спра­ши­ва­ет. Шум­но со­би­ра­лись — вся де­рев­ня за­бо­ти­лась. Сте­пан Ба­шу­рин ска­зал, что в слу­чае че­го на трак­то­ре бы встре­тил За­бы­то­ху, еж­ли бы по­зво­ни­ли от­ту­да, не те­рять­ся же ему в не­зна­ко­мом мес­те.

— Как же не­зна­ко­мое? — взъе­ре­пе­нил­ся Мат­вей. — Ты еще под стол пеш­ком хо­дил, а Ти­мо­фей куз­не­чил це­лое ле­то у Егорья, с­мотри, по все­му рай­о­ну на­топ­та­ны тро­пин­ки. Не на­во­ди со­мненье на му­жи­ка.

С тем и уеха­ли...

Ра­зо­рвал­ся, рас­сту­пил­ся чер­но­ле­сок, обоз­на­чен по ува­лам уз­кий про­руб. Пе­ре­ле­та­ют с од­ной сто­ро­ны на дру­гую сой­ки, со­ро­ки, си­ни­цы. Кое-где на вер­ши­нах бе­рез тре­пы­ха­ют хлопья жел­той ли­с­т­вы, по­хо­жие на при­чуд­ли­вых зверь­ков — они то­же вро­де бы бе­гут вер­ши­на­ми в ту сто­ро­ну, ку­да спе­шит Ти­мо­фей...

В боль­ни­цу при­еха­ли на­прас­но, ока­за­лось, что боль­ная Ев­до­кия Ива­но­ва по­скан­да­ли­ла с вра­чом, убеж­дая, что не име­ет сил ва­лять­ся в рай­ской бе­лой па­ла­те, ког­да до­мо­вни­ча­ет му­жик бес­по­мощ­ный, что ей уже ста­ло луч­ше, и под ве­чер уб­ре­ла, по­о­бе­щав пе­ре­но­че­вать в се­ле, ес­ли не най­дет­ся транс­пор­та. Вот и га­дай, где раз­ми­ну­лись. Мат­вей пред­по­ла­гал, что она мог­ла за­но­че­вать и не в са­мом се­ле, а в ка­кой-ни­будь ближ­ней де­рев­не или на ху­то­ре.

Ла­пин то­ро­пил­ся на стан­цию, что­бы ус­петь зер­но сдать и на­гру­зить­ся чем-ни­будь, а Ти­мо­фею ве­лел прой­тись по се­лу, ог­ля­деть­ся; мо­жет, и сам со­об­ра­зит, что к че­му, оп­ре­де­лит, в ка­кую сто­ро­ну рань­ше ха­жи­вал, раз со­сто­я­ние нор­маль­ное. Ма­ши­на ур­к­ну­ла и, вих­ля­ясь, по­ка­ти­ла по бле­стя­щей ка­мен­ке под го­ру.

Ти­мо­фей топ­тал­ся на ме­с­те, оп­ре­де­ляя, ку­да по­дать­ся, слу­чай­но взмель­к­нул взгля­дом на двух­этаж­ный, об­ши­тый си­ним те­сом дом под же­с­тя­ной ко­рич­не­вой кры­шей, ук­ра­шен­ный раз­но­цвет­ны­ми вы­ве­ска­ми раз­ных кон­тор и уч­реж­де­ний, со сму­ще­ни­ем по­нял: при­лип­ли к ок­нам, гла­зе­ют на не­го рай­цен­т­ров­ские ба­бен­ки, слов­но на чу­до-юдо ка­кое. Ос­мот­рел се­бя — всё ли лад­но в одеж­де, все ли пу­го­ви­цы за­стег­ну­ты, об­гла­дил ли­цо, встрях­нул то­щий за­плеч­ный ме­шок с един­ст­вен­ным Мат­ре­ни­ным пи­ро­гом для Ду­ня­ши, взбод­рил­ся, выпятил грудь ко­ле­сом, сдви­нул шап­ку на за­ты­лок и чет­ко за­ша­гал вдоль ули­цы, по­ка­зав­шей­ся при­вет­ли­вой, уют­ной. Ак­ку­рат­ные до­ма с бе­лы­ми на­лич­ни­ка­ми и кру­жев­ны­ми за­на­ве­ска­ми на ок­нах под­сту­па­ли поч­ти к са­мо­му до­ща­то­му тро­ту­а­ру, на ко­то­ром снег уто­пан до льди­сто­сти; по­верх шта­кет­ных ог­ра­док вы­гля­ды­ва­ли ме­тел­ки ка­ких-то за­сох­ших цве­тов, гу­с­тые ку­с­ти­ки, на­пол­нен­ные ве­се­лым чи­ри­кань­ем бес­печ­ных во­робь­и­шек, яр­ко рде­ли еще не об­кле­ван­ные ве­точ­ки ря­бин.

Встре­ча­лись и об­го­ня­ли то­роп­ли­вые лю­ди, где-то сбо­ку мо­тал­ся и пых­тел с тя­же­лым во­зом пе­с­т­рый ко­мо­лый бык, про­цо­кал ко­пы­та­ми бы­с­т­рый всхра­пы­ва­ю­щий конь, про­виз­жа­ла, об­да­ла ед­ким ды­мом брякаю­щая пу­с­ты­ми же­лез­ны­ми боч­ка­ми ма­ши­на. Впе­ре­ди обоз­на­чи­лась пе­с­т­рая люд­ская тол­чея, на­хлы­нул от­ту­да ме­ша­ни­ной го­ло­сов не­ров­ный гул. Имен­но этот гул и на­пом­нил о су­ще­ст­во­ва­нии са­мо­го мно­го­люд­но­го ме­с­та в рай­цен­т­ре — ба­за­ра. С дав­них вре­мен со всей ок­ру­ги при­ез­жа­ли сю­да бон­да­ри, гор­шеч­ни­ки, кор­зи­ноч­ни­ки, же­с­тян­щи­ки, ла­пот­ни­ки, шор­ни­ки, са­пож­ни­ки, куз­не­цы, крас­но­де­рев­щи­ки, пи­ло­ста­вы, охот­ни­ки, пор­т­ные и про­чие ма­с­те­ро­вые лю­ди, что­бы по­ка­зать свое уме­ние, про­дать то­вар, лиш­ний про­дукт или вы­ме­нять не­об­хо­ди­мое для хо­зяй­ст­ва. И Ти­мо­фей за жизнь не раз бы­вал то с ме­дом, то с круп­чат­кой или с вы­де­лан­ны­ми ов­чи­на­ми, с ко­ва­ны­ми граб­ля­ми, ви­ла­ми или на­ве­ска­ми для ам­бар­ных две­рей, осо­бен­но ча­с­то при­хо­ди­лось ез­дить в мо­ло­дые го­ды вме­сте с от­цом, да­же од­наж­ды то­го бе­ло­го ко­ня на ба­за­ре ку­пи­ли.

По­тя­ну­ло ту­да, по­зва­ло по­вто­ре­ни­ем зна­ко­мо­го, дав­не­го. Опять за­ша­гал бод­рее. Но на от­во­ро­те с ули­цы воз­ле охот­ничь­е­го ма­га­зин­чи­ка стол­к­нул­ся с вы­со­ким му­жи­ком. И сра­зу уз­нал его, Вар­на­ко­ва, это­го мяг­ко­го­ло­со­го ду­шев­но­го че­ло­ве­ка, уме­ю­ще­го го­во­рить с каж­дым как с са­мым близ­ким  и род­ным. Уди­ви­тель­но, он поч­ти не из­ме­нил­ся — всег­да та­ким знал его Ти­мо­фей, но, при­гля­дев­шись, от­ме­тил, что рых­лые ще­ки от­вис­ли, гла­за еще глуб­же за­па­ли.

— А я те­бя дав­но жду, — про­сто ска­зал Вар­на­ков, креп­ко по­жал твер­дую, буг­ри­стую, не­ла­ско­вую ру­ку Ти­мо­фея. — Ты че­го об та­кую по­ру без ружья? Ну-ка, пой­дем ко мне, в со­хран­но­сти сколь­ко лет де­ржу твое об­лю­бо­ван­ное, на се­бя взял и де­ржу.

В низ­ком ма­га­зин­чи­ке, вы­про­во­див на вре­мя лю­бо­пыт­ст­ву­ю­щих му­жи­ков и под­ро­ст­ков, Вар­на­ков уса­дил Ти­мо­фея в де­ре­вян­ное, с вы­со­кой спин­кой, крес­ло, пред­наз­на­чав­ше­е­ся для са­мых до­ро­гих по­се­ти­те­лей. Из-за пе­ре­го­ро­доч­ки вы­нес ружье, пе­ре­ло­мил его, гля­нул в ствол:

— До­брое. Без хо­зя­и­на дол­го хра­ни­лось, а убе­рег­лось в чи­с­то­те. У дру­го­го го­ре-охот­ни­ка возь­ми, глянь в ствол — све­та не ви­дишь... А это со­хра­ни­лось, не­сколь­ко раз пу­с­кал в де­ло, а по­том опять по-за­вод­ско­му сма­зы­вал, — охот­но и под­роб­но рас­ска­зы­ва­ет Вар­на­ков про ружье, ко­то­рое буд­то бы дав­но, пе­ред от­прав­кой на фронт, об­лю­бо­вал Ти­мо­фей, да де­нег при се­бе не ока­за­лось. Прав­ду ли го­во­рил он или при­ду­мы­вал, что­бы за­ин­те­ре­со­вать все-та­ки из­ме­нив­ше­го­ся че­ло­ве­ка, ни­ко­му не ве­до­мо. Важ­но то, что Ти­мо­фей по­ве­рил: по­за­бо­тил­ся Вар­на­ков. И, рас­пах­нув по­ни­ток, за ко­шель­ком по­лез.

— Ска­зы­ва­ли, ты при день­гах те­перь. В рай­со­бе­се по­со­бие за два го­да оп­ре­де­ли­ли. По­лу­чил уже?

— По­лу­че­но, — под­твер­дил Ти­мо­фей, хо­тя не по­мнил что-то, по­лу­чал или нет ка­кие день­ги, но есть, при се­бе име­ет: бу­маж­ник из сун­ду­ка брал на вся­кий слу­чай, ког­да на­ве­щать же­ну со­би­рал­ся.

— Хро­бо­стов, бри­га­дир ваш, на рай­он­ном ак­ти­ве шиб­ко шу­мел, де­скать, во­е­вал че­ло­век — так ну­жен был, а та­кой вер­нул­ся — де­ла ни­ко­му не­ту... Ты и сам се­бя про­кор­мишь, вер­но го­во­рю? Да­вай-ка по­ха­жи­вай по ле­со­чку, кап­кан­чи­ка­ми на­чи­най, со­ба­ку за­ве­ди хо­рошую.

— Имеется. Вро­де тол­ко­вый пес.

— Ска­зы­ва­ла Ев­до­кия... Из боль­ни­цы за­шла к нам. Я ей и пред­ло­жил: но­чуй еще ноч­ку. Нет, ни в ка­кую, до­мой на­до. На­пер­ла, и всё тут. С Ле­шу­ко­вым про­во­дил.

— Ты про Ду­ня­шу мою, что ли?

— Об ней. Ле­шу­ков пуш­ни­ну по­е­хал со­би­рать, из-за нее, из-за Ев­до­кии, на день рань­ше по­гнал Ле­шу­ко­ва-то, че­рез Коз­ли­ху по­е­ха­ли.

— Во­на что...

— Не встре­ну­лась ра­зи? А я ду­мал, ви­де­лись. Раз­ми­ну­лись, зна­чит. Ни­че­го, не на­то­ско­ва­лись иш­шо. Лад­но, ко мне за­шел. Та­ких ре­бят в мо­ем об­че­ст­ве те­перь ма­ло, на­пе­ре­чет. Ты ведь рань­ше-то ве­зу­чий был, шу­тя да по­хо­дя и то пуш­ни­ны на­щел­ки­вал. Же­на весь при­пас твой со­хра­ни­ла. Ска­зы­ва­ет, ни дро­бин­ки не по­те­ря­лось.

— Вер­но. Ви­дал в сун­ду­ке.

— Дро­би те­бе, и но­лев­ки, и пер­во­го но­ме­ра, по пол­ки­ло при­пас, ко­ро­боч­ку по­ро­ху при­дер­жал. Пол­сот­ни кап­су­лей еще дам. С Ев­до­кией кое-че­го по­слал. А это вдо­ба­вок. Ружье, зна­чит, бе­решь. Че­го еще? С день­га­ми толь­ко не тор­мо­шись, опос­ля рас­счи­та­ешь­ся, когда де­ло пой­дет. Нын­че шо­рох­ли­во в угодь­ях, ку­да ни шагнешь— не за­зря. Бел­ка, ку­ни­ца, нор­ка, ли­са — все есть с на­бе­гом... А гла­за у те­бя во­с­т­ры еще, слух-то на­деж­ный? Слышь, снег шур­шит на кры­ше? — ше­по­том ска­зал Вар­на­ков и при­умолк.

— Ве­тер­ком его та­с­ка­ет...

— Су­хо боль­но. Кой день мо­роз­цем су­шит, а сне­гу ма­ло­ва­то. Со­ба­ке же­с­т­ко еще... Пой­дем-ка со мной.

Му­жи­ки, то­лпив­ши­е­ся воз­ле ма­га­зин­чи­ка, за­шу­ме­ли; Вар­на­ков вла­ст­ным же­с­том ру­ки ути­хо­ми­рил: ни­че­го, мол, по­тер­пи­те, вас доль­ше жда­ли. И по­вел он Ти­мо­фея за вы­со­кий те­со­вый за­бор на ог­не­вой ру­беж. Тимо­фей при­выч­но вски­нул «цен­т­рал­ку» к пле­чу, при­ло­жил­ся и жах­нул, ощу­тив при­ят­ный тол­чок. Но по­сле вто­ро­го вы­стре­ла за­ны­ло пле­чо, и он от­ка­зал­ся стре­лять.

— Этим до­во­лен. Не ожи­дал, брат... Здо­ро­во ты ле­пишь. По са­мой сер­д­це­ви­не хле­ст­нул, от­сю­да ви­жу и ми­шень про­ве­рять не пой­ду. До­бре, до­бре. Во­ро­ши­лов­ский стре­лок в те­бе со­хра­нил­ся. До­бре. Дай те­бе бог. Бу­ду на­де­ять­ся. Воз­об­нов­лю в охот­ничь­ем об­че­ст­ве.

Вар­на­ков уме­ло го­во­рил со сво­им ста­рым зна­ко­мым, раз­уз­на­вал все, что его ин­те­ре­со­ва­ло, от­но­си­тель­но са­мо­чув­ст­вия, здо­ровья, воз­вра­ще­ния Ти­мо­фея к преж­ним за­ня­ти­ям, слов­но хо­тел убе­дить­ся, что слиш­ком уж бес­по­ко­ит­ся за му­жа Ев­до­кия, на­прас­но удер­жи­ва­ет от ле­со­ванья...

— В ле­су ду­ша от­ды­ха­ет... На­до, на­до ле­со­вать... Без вас в угодь­ях по­ряд­ку не ста­ло. Что и го­во­рить. По­гля­ди­те-ка: там вол­ки хо­зяй­ни­ча­ют, там на­лет­чи­ки ха­пуж­ни­ча­ют, там мед­ве­ди ба­лу­ют­ся. Греш­но. Что же вы уша­ми хло­па­е­те? Два охот­ни­ка в де­рев­не — и по­ря­док в ближ­нем ле­су на­ве­сти не мо­же­те. Мед­ведь на­про­ка­зил — и хоть бы что. Раз­бе­ри­тесь. Не­да­ле­ко ведь где-ни­будь за­лег. На вес­ну с го­ло­ду­хи ос­тат­ки при­дет сни­мать, смот­ри­те. По­мнит он, как све­жи­нки хва­тил.

Вар­на­ков вспо­ми­нал раз­ные слу­чаи с мед­вежь­и­ми вы­ход­ка­ми, пе­ре­чис­лял, в ка­ких де­рев­нях зве­ри на­бе­ди­ли, на­зы­вал име­на ре­дких удач­ли­вых охот­ни­ков и все по­хло­пы­вал Ти­мо­фея по пле­чу. Рас­ста­ва­лись с об­ни­ма­ни­я­ми. Толь­ко до ве­че­ра.

С лег­кой ду­шой по­шел Ти­мо­фей еще по­бро­дить. Важ­но ша­гал и го­во­рил не­ко­то­рым встреч­ным «здрав­ст­вуй­те». С ним то­же здо­ро­ва­лись, то мель­ком, по­хо­дя, то от­чет­ли­во, с при­сталь­ным при­гля­ды­ва­ни­ем, иног­да да­же с по­кло­ном. В ря­дах под кры­ша­ми под бес­пре­рыв­ное ло­по­та­ние про­дав­цов и по­ку­па­те­лей аха­ли руб­щи­ки мя­са. Но по­ку­па­те­лей вро­де бы бы­ло мень­ше, чем про­да­ю­щих сви­ни­ну, те­ля­ти­ну, ба­ра­ни­ну, го­вя­ди­ну. Ти­мо­фей для ин­те­ре­са при­це­ни­вал­ся, при­под­ни­мал ро­зо­вые под­стыв­шие кру­ги сви­ни­ны, за­ко­че­не­лые ту­ши ба­раш­ков, хо­тя по­ку­пать мя­со и не со­би­рал­ся, не пред­став­лял, на­сколь­ко до­ро­го про­сят за са­мые луч­шие ку­с­ки. Где-то вскри­ки­ва­ли гу­си, виз­жа­ли боль­шие и ма­лень­кие по­ро­ся­та, оче­вид­но куп­лен­ные уже и не же­ла­ю­щие вы­ле­зать из теп­лых пле­тюх, ящи­ков и кор­зин. По­сре­ди ба­за­ра чи­ри­ка­ли во­робьи, ко­по­ши­лись воз­ле ло­ша­ди­ных кул­ты­шек, рас­кле­вы­ва­ли их, спо­ри­ли меж­ду со­бой, как те му­жи­ки воз­ле во­за. И опять мол­нией взбле­ски­ва­ли то­по­ры на сол­н­це, рас­хря­ски­ва­ли ко­ровьи ту­ши враз­вал; за­ма­хи­ва­ясь, още­ри­ва­лись руб­щи­ки мя­са, изо все­го нут­ра при каж­дом уда­ре хгы­ка­ли на раз­ный ма­нер. Око­ло них сно­ва­ли на­стыр­ные со­ба­ки, го­то­вые в лю­бой мо­мент не толь­ко ур­вать ку­со­чек, но и впить­ся в от­ва­лив­шу­ю­ся, на­вис­шую с ос­тул­ка ля­дю­гу. Ре­дкие по­ку­па­тель­ни­цы ко­вы­ря­лись, не то­ро­пи­лись за­ка­зы­вать вес. Кру­то­бед­рая ба­ба ты­ка­ла бле­стя­щей вил­кой в не­движ­ные сви­ные кру­ги, мор­щи­лась: де­скать, слиш­ком ве­лик слой са­ла, и да­же взду­ма­ла кри­чать на яко­бы бес­тол­ко­вую ста­ру­ху. Раз­ду­вая ще­ки и по­ка­зы­вая зо­ло­тые зу­бы, она воз­му­ща­лась: по та­кой це­не нын­че ни­где уже не про­да­ют, да­вай вот на­по­ло­ви­ну де­шев­ле, так все оп­том для сто­ло­вой пой­дет, а то про­сто­ишь да еще не раз при­едешь. Вишь, ка­кая гра­мот­ная по­ку­па­тель­ни­ца. Она да­же с ка­кой-то бу­маж­ки чи­та­ет: «По срав­не­нию с пер­вым квар­та­лом это­го го­да на рын­ке сни­же­ны це­ны на мя­со от трид­ца­ти до со­ро­ка про­цен­тов, на мо­ло­ко и мас­ло — так­же, на огур­цы и про­чую овощь — на семь­де­сят про­цен­тов, на ку­ри­ные и гу­си­ные яйца — на де­сять про­цен­тов». Эта бу­ма­га и по­вли­я­ла на ста­ру­ху, она тут же со­гла­си­лась:

— Лад­но, за­би­рай все, а са­ло, ко­то­рое не­на­доб­но, ос­тавь, са­ма пе­ре­топ­лю.

Ус­туп­чи­вость та­кая уди­ви­ла Ти­мо­фея:

— Что ты, баб­ка, ро­бе­ешь? Твое мя­со, ты и це­ну на­зна­чай.

— Про­ва­ли­вай, про­ва­ли­вай, граж­да­нин. — Это уже тре­бо­вал му­жик, под­ка­тив­ший на та­ран­та­се по при­зыв­но­му же­с­ту зо­ло­то­зу­бой. — Не твоя за­бо­та. Не лип­ни ку­да не сле­ду­ет. Сам тор­го­вать бу­дешь — по­го­во­рим.

— Ви­жу ведь, что не­лад­но.

— На то и ба­зар, тут кто ко­го, — ут­вер­ж­да­ет му­жик.

— Как бы не так. Спра­вед­ли­вость вез­де нуж­на. Я вот у те­бя ло­шадь из уп­ряж­ки не вы­хва­ты­ваю.

— Смот­ри, труд­но ее вы­хва­тить. Она го­су­дар­ст­вен­ная. За нее семь лет ре­шет­ки при­чтет­ся.

— По­ро­сен­ка, зна­чит, мож­но вы­хва­тить?

— Да от­це­пись ты! — от­мах­нул­ся рас­то­роп­ный му­жик, за­ва­ли­вая мя­со на раз­ло­жен­ную ряд­ни­ну.

— Че­го уж. Пе­ре­мер­з­ла я. А иш­шо раз ехать и не вы­про­сишь­ся, — уте­ша­ла  се­бя и Ти­мо­фея ус­туп­чи­вая ста­ру­ха. Об­сту­ка­ла за­ко­че­нев­шие но­ги, спра­ши­ва­ет: — Ты сам-то от­ку­да бу­дешь?

— Зо­рян­ский. Си­лан­тия Ива­но­ва сын.

— Во­на... Тот са­мый, ко­то­рый на­шел­ся не­дав­но.

— Ти­мо­фе­ем ме­ня звать.

Она уж бы­ло по­шла, да вер­ну­лась:

— Ой, за­су­е­ти­лась на­прочь. Ев­до­ки­юш­ке по­клон пере­да­вай от ме­ня и от Нюр­ки, до­че­ри стар­шей. Скажешь, Марья По­те­хи­на из Ма­ло­го Тю­ко­ва кла­нялась... Нюр­ка спо­ми­на­ет ча­с­то, ка­кая она ду­шев­ная. Вме­сте оне с твоей-то в ле­су ма­я­лись. Кла­няй­ся, смотри, не за­будь. По­го­ди-ка, хо­чу спро­сить, а не знаю и как.

— Марья, го­во­ришь, ма­ло­тю­ков­ская? — Ти­мо­фей вдруг вспом­нил про На­стасью и не по­ни­мал уже по­след­них Марь­и­ных слов; ду­мал, что на­до бы то­же кла­нять­ся той, что при­хо­ди­ла уз­на­вать о сы­не, фо­то­кар­точ­ки по­ка­зы­ва­ла, хоть сло­веч­ко про­си­ла мол­вить про Се­ре­жень­ку, про то­го са­мо­го, о ко­то­ром уже не­сколь­ко раз при­ни­мал­ся тол­ма­чить Ар­се­ний, но толь­ко оби­жал сво­им воз­му­ще­ни­ем. — Как На­стасья по­жи­ва­ет?

— Не слад­ко. Хва­стать не­чем. — Ста­руш­ка встре­пе­ну­лась и, воз­вра­ща­ясь к не­му по­бли­же, на­сто­ро­жен­но спро­си­ла: — Аль по­мнишь? Мо­жет, ска­жешь че­го?

— А-а, кла­няй­ся от ме­ня, пе­ре­дай со­чув­ст­вие. Тер­петь надо. Кольку жаль — молод, срок боль­шой при­су­ди­ли, а за что? — ска­зал он с чу­жих слов.

— Ой, не го­во­ри. Го­ре на­ше об­щее.

С этим при­зна­ни­ем и от­кла­ня­лась Марья...

Ти­мо­фей при­гля­ды­вал­ся к то­ва­ру, про­ве­рял звон гор­ш­ков и кор­чаг, хло­пал ла­донью по лу­бя­ным обод­кам ре­шет и лу­ко­шек, гля­дел на про­свет в трех­ве­дер­ные ка­душ­ки, щел­кал но­гот­ком по за­плет­ке ли­по­вых лап­тей, вы­би­рал и при­ме­ри­вал к ру­ке ру­бан­ки, фу­ган­ки, ка­лев­ки — эти осо­бен­но при­гля­нув­ши­е­ся ус­туп­ча­тые, вы­бир­ные ру­ба­ноч­ки, ко­то­рые уже ког­да-то со­би­ра­лся купить, но не ус­пел. При­це­ни­вал­ся то к од­но­му, то к дру­го­му ин­с­т­ру­мен­ту, к раз­ным кре­сть­ян­ским жиз­нен­но не­об­хо­ди­мым ве­щам и за­ви­до­вал уме­лым лю­дям, сма­сте­рив­шим для ду­ши и для глаз уте­ху.

Вдруг он ус­лы­шал мно­го­обе­ща­ю­щее за­зы­ва­ние для тех, ко­му хо­чет­ся знать, от­ку­да возь­мет­ся, не­ждан­но явит­ся сча­стье по пред­ска­за­нию мор­ской свин­ки:

— Муд­рая свин­ка, про­чтет без за­пин­ки. По вет­ру раз­ма­шет не­взго­ды ва­ши. Под­хо­ди — не ро­бей, тро­я­ка не жа­лей. А кто треш­ни­цу по­жа­ле­ет, то­го и двад­цать ко­пе­ек уже не со­гре­ют.

Кто-то со­вал в ко­роб­ку для бу­маж­ных де­нег трешни­цу, а му­жик, гор­до си­дя­щий на ящи­ках, на­кры­вал ко­роб­ку чер­ной ма­те­рией. По­том от­ту­да вы­пол­за­ла бле­стя­щая, вро­де бы по­хо­жая на кры­су, ка­кая-то стран­ная жи­во­ти­на, по­движ­ным вздра­ги­ва­ю­щим но­си­ком ша­ри­ла по длин­но­му ря­ду кон­вер­ти­ков,  вы­би­ра­ла один из них.

Маль­чик опять кри­чит:

— Жизнь при на­ро­де свою об­на­жай: все, что при­хо­дит­ся, вслух чи­тай.

— Не­гра­мот­ная со­всем. Сам ска­жи, — при­твор­но про­сит пы­та­ю­щая сча­стье мо­лод­ка.

— Бу­дет до­ро­га в ка­зен­ный дом и на­прас­ные хло­по­ты. Но ра­дость те­бя не ми­ну­ет. На­дей­ся, впе­ре­ди ста­нет луч­ше.

— Вот и спа­си­бо. — Жен­щи­на, вид­но, ос­та­лась до­воль­на.

— Эй, под­хо­ди — не ску­чай, пред­ска­за­ние по­лу­чай. У ко­го на­стро­е­ние сквер­ное, не­вмочь, на­ше де­ло вер­ное — по­мочь. В ящи­ках на­ших бу­ма­жек мно­го, каж­до­му бу­дет яс­на до­ро­га. Кто на­ле­во — три руб­ля. Кто на­пра­во — дву­гри­вен­ный!

Ко­ре­на­стый без­вин­но-улыб­чи­вый маль­чон­ка гре­мит на весь ба­зар пред­ска­за­ние:

— Бу­дет те­бе до­ро­га до род­но­го по­ро­га, а по­том — по­вал или скан­дал. А ты че­го хо­тел за двад­цать ко­пе­ек? — так, вид­но, бы­ло на­пи­са­но.

Хо­хот рас­ка­тил­ся, рас­сы­пал­ся со звон­ким под­хи­хи­ки­ва­ни­ем. Ти­мо­фей пред­ста­вил се­бя та­ким же вот маль­чу­га­ном и ощу­тил хо­ло­док мо­не­ты, за­жа­той в по­те­ю­щем ку­ла­ке. И ре­шил, как бы­ва­ло, при­нять уча­стие в об­щем раз­вле­че­нии.

— Та­кой боль­шой, а ма­ло да­ешь, — го­во­рит маль­чик. — За та­кую це­ну, дя­дя, та­щим не гля­дя. Вот и по­лу­чай да то­же гром­че чи­тай.

Лад­но, раз та­кой по­ря­док, по­че­му бы и не про­чи­тать. Раз­вер­нул кон­вер­тик, вы­та­щен­ный свин­кой для не­го из пра­во­го ящи­ка, по­брел гла­за­ми по чет­ким пе­чат­ным строч­кам:

— Из­ви­няй­те. В гла­зах че­го-то ря­бит.

— Что ж, пусть слу­ша­ют лю­ди! — тор­же­ст­вен­но ска­зал маль­чу­ган, вы­со­ко под­няв ли­с­ток, и про­чи­тал: — «Судь­ба твоя — не эти вот бу­маж­ки. Но по­ве­рить мо­жешь, дя­дя, мне: на­ста­ло вре­мя из­но­сить ру­баш­ки — те, что за­ра­бо­тал на вой­не».

— Вот что... Лад­но тог­да... Лад­но. Спа­си­бо, сы­нок. Не все на смех, че­го и всерь­ез тут у вас, — ти­хо ска­зал Ти­мо­фей и по­кло­нил­ся...

4

 

Вы­шел он в центр — к сто­ло­вой и ма­га­зин­ной га­ле­рее. По­ка­ял­ся, что ни­че­го не ку­пил на рын­ке, руг­нул се­бя «жмо­том» и ре­шил ог­ля­ды­вать ма­га­зи­ны. В пер­вом же из всех ме­ло­чей, раз­ло­женных в за­стек­лен­ных вит­ри­нах, при­гля­ну­лась ему боль­шая крас­ная рас­че­ска с фут­ля­ром (та­кая у мед­сест­ры Шу­ры, по­мнит­ся, бы­ла). «Ли­сич­ка» — про­чи­тал на эти­кет­ке. По­гля­дел и на дру­гие обоз­на­че­ния то­ва­ров, на стро­гие над­пи­си на сте­нах: «Не ку­рить», «Не со­рить», «Ува­жай труд ра­бот­ни­ков при­лав­ка», «Про­да­вец и по­ку­па­тель, будь­те вза­им­но веж­ли­вы», «На­ко­пил и ку­пил», «А вы хо­ти­те вы­иг­рать де­сять ты­сяч?» Вот вам и по­жа­луй­ста. На все слу­чаи жиз­ни оп­ре­де­ле­ние да еще и бо­гат­ст­во пред­ла­га­ет­ся. Сно­ва Ти­мо­фей по­гля­дел на рас­че­ску. Пра­виль­но, по фор­ме она очень по­хо­жа на ли­су. По­про­сил у мо­ло­день­кой про­дав­щи­цы то­вар на по­гляд, по­вер­тел — и так и этак раз­гля­дел, про­вел боль­шим за­ско­руз­лым паль­цем, слов­но по лез­вию от­то­чен­но­го то­по­ра: ишь ты, звон ка­кой!

— Нель­зя так, вы­кро­шит­ся, — пре­дуп­ре­ди­ла про­дав­щи­ца.

— Вы­кро­шит­ся зуб, го­во­ришь? — Ти­мо­фей лу­ка­во гля­нул на де­вуш­ку. — Ай, вер­но под­ска­за­ла, го­лу­ба, а то при­вез бы до­мой один ске­лет от рас­че­ски, на­сме­шил свою ста­ру­ху... Она ведь у ме­ня стол­бо­вая дво­рян­ка.

Про­дав­щи­ца улыб­ну­лась — по­нра­ви­лась Ти­мо­фею ее улыб­ка чи­с­то­зу­бая. Вы­брал ду­хи, кои по­до­ро­же, по­смот­рел на сол­н­це че­рез фла­кон, по­ню­хал про­боч­ку: «Эти по­дой­дут, мож­но ку­пить двои». Рас­счи­тал­ся, по­ло­жил фла­ко­ны в раз­ные кар­ма­ны по­нит­ка, а от при­лав­ка не ото­шел. Пред­ло­жить де­вуш­ке по­да­рок дол­го не ре­шал­ся.

— Вот те­бе от ме­ня, — ска­зал на­ко­нец, по­ста­вил фла­кон­чик на стек­ло. — Не от­ка­зы­вай­ся. Будь до­бра, не от­ка­зы­вай­ся. Уважь ста­ри­ка.

— Ой, что вы, что вы!

— При­ми. От сер­д­ца при­ми, — ска­зал Ти­мо­фей и к две­ри дви­нул­ся.

— За­чем? — удив­ля­лась про­дав­щи­ца. — Дя­день­ка, дя­день­ка. Спа­си­бо, боль­шое спа­си­бо тог­да. А по­че­му вы се­бя ста­ри­ком счи­та­е­те?

— На­суп­ро­тив те­бя-то я, ко­неч­но, ста­рик, а ря­дом со своей стол­бо­вой дво­рян­кой — мо­ло­дец мо­ло­дой.

Опять ми­ло улыб­ну­лась де­вуш­ка. И да­же к ок­ну по­до­шла, что­бы вслед ему по­смот­реть, — по­нял это Ти­мо­фей, от­то­го и по­ве­се­лее ста­ло.

В дру­гом ма­га­зи­не при­дир­чи­во вы­би­рал для се­бя ру­ба­ху. Ку­пил од­ну фла­не­ле­вую, в круп­ную чер­но-крас­ную клет­ку, и по­том еще две са­ти­но­вые, го­лу­бень­кие в бе­лую до­рож­ку, та­кие ве­се­лень­кие. Раз­гля­ды­вал бо­га­тые по­лки, при­це­ни­вал­ся к ма­ну­фак­ту­ре, со­ве­то­вал­ся с про­дав­ца­ми на­счет об­но­вы для Ду­ня­ши, об­ска­зы­вал, ве­ли­ка ли у не­го же­на ро­с­точ­ком да ка­ко­ва статью, что­бы в ак­ку­рат че­го по­до­брать. Оты­ска­ли все-та­ки кра­си­вую сит­це­вую па­ру — са­ра­фан с двой­ны­ми во­ла­на­ми по под­олу и коф­точ­ку с пыш­ны­ми ру­ка­ва­ми, по­яс­ни­ли, что на­ряд­но бу­дет ва­силь­ко­вое оде­я­ние в ро­зо­вых цве­точ­ках по все­му по­лю, как раз под праз­д­ник. За­вер­ну­ли по­куп­ку в жел­тую шум­ную бу­ма­гу.

Лю­бо ему но­вые ве­щи в бре­зен­то­вый ме­шок скла­ды­вать, на­пол­нять его, вот и ра­зо­шел­ся: и то на­до ку­пить, и это, по­ка день­ги в ко­шель­ке хру­стят. А его от­го­ва­ри­ва­ют: по­бе­ре­ги, мол, го­ре­вые де­неж­ки, на­лог не­бось не уп­ла­чен, и так по­тра­тил­ся, по­па­дет от хо­зяй­ки, вишь на са­мо­вол­ку ружье но­вое взял, до­ро­гое ведь, а еще и на без­де­луш­ки раз­ные за­рит­ся, — это ба­бы со сто­ро­ны не в свое де­ло со­ва­лись. Все рав­но на­ку­пил вся­кой вся­чи­ны. Для се­бя да­же пор­т­си­гар взял, хо­тя си­га­ре­ты и не со­би­рал­ся ку­рить, вид­но, вспом­нил, что был у не­го по­се­реб­рен­ный пор­т­си­гар с дар­ст­вен­ной над­писью. Еще и га­ло­ши ла­ки­ро­ван­ные три­над­ца­тый но­мер вы­смот­рел, как раз дол­ж­ны по­дой­ти на че­сан­ки, ко­то­рые ху­тор­ской Яков за ка­кой-то долг от­дал. Ку­пил иг­ру­шеч­ный де­ре­вян­ный ав­то­мо­биль Ва­нюш­ке За­бро­ди­ну, за то ку­пил, что каж­дый день на­ве­щал, об чем-ни­будь по­чи­виль­кать с дя­дей За­бы­то­хи­ным (так и на­зы­вал те­перь Ти­мо­фея, оче­вид­но, по сход­ст­ву со своей фа­ми­лией) ча­с­тень­ко при­бе­гал; цепь — по­во­док для за­ма­те­рев­ше­го Вер­но­го; ба­ноч­ки с ле­ден­ца­ми, пря­ни­ков еще — для всех по­стре­лят. Не за­был и ста­рух: Мат­ре­ну, Лу­керью, Сте­па­ни­ду Вил­ко­ву — ма­терь не вста­ю­щей уже со­всем же­ны Сте­па­на Ба­шу­ри­на; боль­ную то­же ду­мал по­ра­до­вать пря­ни­ка­ми да суш­кой ро­зо­вой, куль­ком лан­д­ри­ну, а ста­ру­хам на­зна­чил яр­кие са­ти­но­вые плат­ки, та­кой и для Ду­ня­ши хо­тел ку­пить, но счел не­пра­виль­ным со ста­ру­ха­ми ее рав­нять, вот и вы­брал лег­кий по­лу­ша­лок с шел­ко­вы­ми ки­с­точ­ка­ми, уж та­кой яр­кий, та­кой яр­кий, аж дух за­хва­ты­ва­ет — по жел­то­му по­лю так и пе­нят­ся ро­зы. Тут еще про Ан­д­рея вспом­нил: для пар­ня са­ма со­бой на­про­си­лась снеж­но-бе­лая ру­ба­ха с при­стеж­ным во­рот­ни­ком, два да­же при ней во­рот­ни­ка, чтоб по­пе­ре­мен­но всег­да чи­с­тень­кие но­сить. Точь-в-точь та­кая же у Ва­си­лия бы­ла.

В этом ма­га­зи­не и за­сту­кал его пред­се­да­тель.

— Вот он где, — ра­до­ст­но го­во­рит. — Я все обе­жал! То­ва­ришь, зна­чит. Это де­ло. За та­кой ход по­ощ­ряю. Ну, по­е­ха­ли, брат, я тут от­ма­хал­ся, все по­ско­рее за­круг­лил, бу­ма­ги сдал. По­ря­док те­перь, сверх пла­на пять­де­сят три цен­т­не­ра от­пра­вил. И еще бу­дет. По­е­ха­ли, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, со спо­кой­ной ду­шой, пу­с­кай до­ма не го­рю­ют. По­е­ха­ли, мил че­ло­век.

По­ры­ви­сто бе­жал ре­ти­вый ме­рин, всхра­пы­вал и вы­со­ко вски­ды­вал гри­ва­стую го­ло­ву, с ко­ва­ных ко­пыт иног­да сры­ва­лись плот­ные комья тон­ко­го сне­га, пе­ре­ме­шан­но­го с зем­лей, гул­ко уда­ря­лись в пе­ре­док. Распис­ные, с крас­ны­ми ков­ро­вы­ми встав­ка­ми, ко­шев­ки чир­ка­ли ме­тал­ли­че­ским об­кла­дом поло­зьев то ли по камням, то ли по комь­ям льда, бес­шум­но вро­де бы сколь­зи­ли на ров­ных ме­с­тах, гул­ко тор­ка­лись на гли­нистых не­за­не­сен­ных ши­пах и сно­ва чир­ка­ли, вы­се­кая ис­к­ры.

— Эх, про­ка­тим пе­хо­ту! — ли­хо го­во­рит пред­се­да­тель, на­тя­ги­вая вож­жи, а конь в от­вет чет­ко ру­бит ко­пы­та­ми твер­дую до­ро­гу, вы­зва­ни­ва­ет шир­кун­чи­ком, под­вя­зан­ным к не­до­уз­д­ку. От Ива­на Иль­и­ча на­па­хи­ва­ет жа­ром. На усах его ро­сит­ся ис­па­ри­на, а ще­ки и шея все силь­нее ру­мя­нят­ся, раз­го­ра­ют­ся. Ти­мо­фей плот­но при­кло­нил­ся к его пле­чу и сам свет­ле­ет, свет­ле­ет, ра­ду­ясь от­то­го, что рас­ши­ря­ет­ся, воль­но ды­шит грудь, а ве­тер при­ят­но го­ря­чит ли­цо.

— По­ти­ше, Иль­ич. Кол­ко се­год­ня.

— Ни­че­го. Конь ко­ван­ный на все че­ты­ре. Эх, по­шел! — Он сно­ва встря­хи­ва­ет од­ну вож­жу, хло­па­ет ею по лос­ня­ще­му­ся бо­ку ме­ри­на. — По­шел, ми­лок! Да­вай ру­би! Жизнь на­ша та­кая: го­ре­вать — так с пес­ней, ра­бо­тать — так с пес­ней, а гу­лять — то­же. По­ря­док нын­че у нас. За­жи­вем ско­ро. Под­ни­мем­ся! Нас не за­кру­тишь. Де­рев­не бы го­дик еще, что­бы за зем­лю уце­пить­ся, а по­том бу­дет все что по­ло­же­но... Мы од­ну зна­ем ра­дость са­мо­глав­ную — ра­бо­ту во имя... Как бы это ска­зать? — Иван Иль­ич так и не по­до­брал важ­но­го сло­ва, пле­чом под­тол­к­нул Ти­мо­фея. — Не гру­сти. Жен­ка твоя в по­ряд­ке, ни­че­го с ней не слу­чи­лось... Креп­кая ба­ба, жи­ли­стая. Моя бы власть, та­ким званье осо­бое при­сва­и­вал с до­пол­ни­тель­ной оп­ла­той.

— Тер­пе­ли­ви­ца, — ти­хо мол­вил Ти­мо­фей.

— Вот-вот. Все стер­пит, все ис­п­ро­не­сет, а со­ве­стью своей не по­сту­пит­ся. До­жи­да­лась она те­бя. До­тя­ну­ла, брат, но уж по­вы­дох­лась. Лад­но, в зи­му по­лег­ча­ет, все не так хват­ко. Ле­нок по­при­бе­рем, а там и на печ­ке по­ле­жать мож­но. Ты уж по­мо­гай... скот­ни­чать. И сен­цо ког­да под­ве­зешь? Слышь, нет?

— Слы­шу, слы­шу... Как ина­че? Без де­ла то­же не про­си­жу.

— Это вер­но. С тво­и­ми ру­ка­ми раз­ве про­си­дишь. Та­ких-то рук не мно­го, смот­ри, в ок­ру­ге со­хра­ни­лось. Со­бра­лись печь класть — печ­ни­ка наи­щешь­ся. Да-а, точ­но те­бе го­во­рю. Вес­ной ко­ва­ля со сто­ро­ны при­во­жу, де­рет шель­мец втри­до­ро­га. А ку­да де­нешь­ся? Да­вай-ка, Ти­мо­фей, со­би­рай­ся с со­бой да и вы­ру­чай кол­хоз-то. Куз­ни­цу те­бе но­вую по­стро­им. Вот и бу­дет жизнь на­ла­жать­ся. Слышь, нет?

— Слы­шу, слы­шу.

Пред­се­да­тель го­во­рил так, буд­то уже не­весть че­го до­бил­ся, по­бы­вав у рай­он­но­го на­чаль­ст­ва; воп­ро­сом вы­зо­вет Ти­мо­фея на под­да­ки­ва­ние, а сам про­дол­жа­ет рас­суж­дать, до­шел аж до бу­ду­щей жиз­ни в де­рев­не, слов­но еди­ным ма­хом все от­стро­ил и ра­бот­ни­ков на­искал для по­ля и фер­мы.

Пе­ре­се­кая до­ро­гу, мель­к­нул впе­ре­ди ка­кой-то яр­кий пе­с­т­рый зверь, по­хо­жий на кош­ку, пред­се­да­тель то­же за­ме­тил его, взмах­нул вож­жа­ми — по­то­ро­пил ко­ня. В том ме­с­те, где зверь пе­ре­ма­хи­вал, рез­ко оса­дил и вы­шел, что­бы по­гля­деть сле­ды, сра­зу оп­ре­де­лил:

— А ла­пи­щи-то стра­шен­ные, пе­ча­тя­ми. Ого! Рысь по ве­че­ру ку­да-то на­ду­ма­ла. Ус­та­ла та­ить­ся. Про­шлый раз эта не­бось стра­ху на ме­ня на­гна­ла. У от­во­ро­та по­за­ди шух­ну­ла, аж конь за­хра­пел. — По­мол­чав, он на­чал го­во­рить про за­ди­ча­лые ле­са и про охо­ту.

Так с раз­го­во­ра­ми весь во­лок и про­ка­ти­ли. До­ро­га да­же ров­нее по­ка­за­лась. Толь­ко те­перь за­ме­тил Ти­мо­фей, что ель­ник вплот­ную к ним под­сту­пил, а те­мень со всех сто­рон на­ва­ли­лась. Ку­да пра­вить, ка­ки­ми объ­ез­да­ми ми­но­вать жут­ко из­ры­тые ов­ра­ги? Но пред­се­да­тель знал, где ехать, в ка­ком ме­с­те и ку­да по­во­ра­чи­вать. Ме­рин был по­слу­шен лег­ко­му дви­же­нию вож­жей: то шел бы­с­т­рой рысью, то по тре­бо­ва­нию ку­че­ра оса­жи­вал­ся, то кру­то за­би­рал впра­во, что­бы не бить ко­ва­ны­ми ко­пы­та­ми бе­лый не­на­деж­ный лед в ка­на­вах, то плав­но оги­бал плот­но чер­не­ю­щие ку­с­ты мож­же­вель­ни­ка, ко­то­рые по­ка­за­лись по­хо­жи­ми на те, что рас­тут в вы­го­не. По ним и оп­ре­де­ли­лась бли­зость де­рев­ни.

— Ка­жись, подъ­ез­жа­ем, — ска­зал Ти­мо­фей, кач­нув­шись ту­да-сю­да и ог­ля­ды­ва­ясь, что­бы не про­зе­вать от­во­рот в Зо­ря­ну.

— Не про­ско­чим. Стол­бик у раз­вил­ки-то есть. Али не по­мнишь?

— Рань­ше, как но­во­бран­цев про­во­жать во сол­да­ты, у то­го стол­би­ка елоч­ку на­ря­жа­ли...

— И на дом при­ко­ло­тят. На ко­то­ром, смот­ришь, две, а то и три про­щаль­ные елоч­ки. По­сох­ли дав­но, вы­вет­ри­лись. Ук­ра­шенье вы­цве­ло... Гля­нешь и вспом­нишь: нет че­ло­ве­ка. По де­рев­не идешь — хоть го­ло­вы не под­ымай...

В зо­рян­ском по­ле на вы­ез­де из ле­са встре­ти­ла их Ду­ня­ша, взмах­ну­ла ру­ка­ми, про­стер­ла к не­бу и за­кри­ча­ла ра­до­ст­но:

— Ти­мо­ша, ты тут! На­шел­ся опять... А я об­рат­но со­бра­лась. — Воз­ле са­ней она ос­лаб­ла, при­па­ла на Ти­мо­фе­е­вы ко­ле­ни, при­жа­лась к не­му и ед­ва слыш­но про­го­во­ри­ла: — Са­мо­воль­ник ты эта­кий...

 

 

Гла­ва пя­тая

 

Уди­ви­лась, по­ра­до­ва­лась Ду­ня­ша: и до­ма все как сле­ду­ет — печь про­топ­ле­на, дров на­пе­ред на­па­се­но, по­су­да при­бра­на, ку­ри­цы в со­хран­но­сти, в из­бе по­ло­ви­ки да­же не спу­та­ны; и на те­лят­ни­ке ско­ти­на оби­хо­же­на, да­же по­чи­ще­на, го­ли­ком об­мах­ну­та, се­но под­ве­зе­но, и под­стилка есть про за­пас, для кот­ла за печ­кой дров­ца по­лен­ни­цей сло­же­ны. Не ста­ла она до­зна­вать­ся, кто по­мо­гал или нет Ти­мо­фею, на не­го са­мо­го по­ла­га­лась: ка­жись, не за­па­ни­ко­вал в оди­но­че­ст­ве, не сбил­ся с пу­ти-па­мя­ти, по по­ря­доч­ку дни про­жил, да и же­ны хва­тил­ся, ис­кать-на­ве­щать по­е­хал. Вер­но го­во­ри­ла Шу­роч­ка: до­ма по­лег­ча­ет ему. Ка­бы так...

А бы­ло с че­го удив­лять­ся Ду­ня­ше: смот­ри-ка, ис­кать по­е­хал, по се­лу по­бро­дил, на ба­за­ре по­раз­в­ле­кал­ся и на­ку­пил в ма­га­зи­нах вся­кой вся­чи­ны — и ни­че­го, не сбит с пу­ти, как сле­ду­ет вер­нул­ся, да­же не вы­пил ни­сколь. И не ус­тал вро­де бы. Толь­ко почаевничали — в свою за­бо­ту: раз на­ку­пил по­дар­ков, на­до раз­да­ри­вать. Что де­лать, вме­сте по­шли по де­рев­не. Сна­ча­ла ода­ри­ва­ли ре­бя­ти­шек Ива­на По­ля­ко­ва. Те, зна­мо де­ло, на­шу­ме­ли на всю де­рев­ню. Нет, вид­но, не всег­да хо­ро­шее ти­хо ле­жит, иной раз оно бы­с­т­рее пло­хо­го бе­жать мо­жет. Всем удив­ленье: гля­ди-ка, по­мнит Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, ко­му че­го на­до, для ка­кой ба­бы луч­шим по­дар­ком бу­дет го­лу­бой пла­ток, а ко­то­рой — бе­же­вый. Са­мый-то ве­се­лый по­лу­ша­лок, ро­за­ми по жел­то­му по­лю да с ки­с­точ­ка­ми шел­ко­вы­ми, — для же­ны, ко­неч­но, да дру­гим по­ка­зать то­же на­до. И ру­баш­ку, что Ан­д­рею пред­наз­на­ча­лась, лю­дям по­ка­зал, а по­том уж по­да­ет Мат­ре­не:

— На­ря­жай пар­ня-то, при­гляд­ней бу­дет. Он боль­но по­хож на Ва­си­лия на­ше­го.

Ба­бы тол­пят­ся в удив­ле­нии, не от по­дар­ков сле­зы у них на гла­зах, от ра­до­сти за Ти­мо­фея: жи­ва в нем до­брая ду­ша, не опа­ли­лась, не за­чер­ст­ве­ла, всег­да вот обо всех по­мнил и те­перь не за­бы­ва­ет.

— Ты у нас буд­то ко­ро­бей­ник се­год­ня, — го­во­рит Мат­ре­на. — Отплатим за товар.

— Он те­перь всег­да по­дар­ки бу­дет раз­да­вать? — ин­те­ре­су­ет­ся Ва­нят­ка За­бро­дин, не­от­рыв­но лю­бу­ясь на свой зе­ле­ный ав­то­мо­биль.

— Де­ржи кар­ман ши­ре, боль­но охоч до по­дар­ков, — шу­мит на не­го Ви­тя­ня По­ля­ков. — Сам-то ког­да бу­дешь да­рить?

Гань­ка Ве­се­ло­ва пе­ред зер­ка­лом до­сы­та на­вер­те­лась, при­ме­ряя на вы­бор все плат­ки по оче­ре­ди, уже пред­ла­га­ет Ли­за­ве­те По­ля­ко­вой:

— Да­ешь мне са­ти­но­вый, а я те­бе шел­ко­вый, за­гра­нич­ный.

— Шел­ко­вые не по мне, — го­во­рит Ли­за­ве­та. — Ез­до­ваты боль­но.

Дол­го не мог­ли уго­мо­нить­ся зо­рян­ские в тот ве­чер. До­хну­ло праз­д­ни­ком в каж­дом до­ме, яр­че обыч­но­го го­ре­ли ог­ни в ок­нах. Ви­де­ла Ду­ня­ша, по­ни­ма­ла об­щую люд­скую ра­дость — и тем сча­ст­ли­ва бы­ла.

...Уж так вни­ма­тель­но, так ос­то­рож­но при­гля­ды­ва­лась Ду­ня­ша к му­жу, что и са­ма в се­бе по­чу­я­ла осо­бую неж­ность: «Вот и лад­но, мой хо­ро­ший, вот и лад­но...» Лю­бо­ва­лась его сте­пен­но­стью, уве­рен­но­стью в раз­го­во­ре с пред­се­да­те­лем, но все рав­но пу­га­лась его со­гла­сия на лю­бую ра­бо­ту, ка­кую бы толь­ко ни пред­ло­жил Иван Иль­ич: ло­па­ты те­сать — по­жа­луй­ста, ве­ни­ки вя­зать — хоть сей­час, сбрую ре­мон­ти­ро­вать — то­же мож­но, роз­валь­ни ук­реп­лять и об­вя­зы­вать, клюш­ки к се­но­воз­ным са­ням при­де­лать — не ве­ли­ка хит­ро­сть, куз­не­чить для все­го кол­хо­за — на­до по­про­бо­вать. Уз­на­ла, что он тут по­плот­ни­чать ус­пел, да­же на кры­шу вле­зал, — обом­ле­ла: вот лю­ди, та­ко­го-то до­пу­сти­ли! Им на­пле­вать, по­гля­деть на За­бы­то­ху за­бав­но, по­ди. На ее уп­ре­ки ос­то­рож­ные опять са­мо­уве­рен­но от­ве­тил Ти­мо­ша:

— Двум смер­тям не бы­вать, а од­ной — не ми­но­вать.

— Вой­ну про­шел, из пек­ла вы­ка­раб­кал­ся, — вспо­ми­на­ла она сло­ва Шу­ры Смир­но­вой. — Те­перь лезь ку­да по­па­ло, под­став­ляй го­ло­ву за­зря. Бе­ре­же­но­го, смот­ри, бог бе­ре­жет, Ти­мо­ша. Нам те­перь жить на­до. По своей во­ле не­че­го кон­чи­ну под­то­рап­ли­вать.

— Со стра­хом да ог­ляд­кой раз­ве жизнь? — вро­де бы с улыб­кой, не всерь­ез го­во­рил он, ви­дя, как раз­вол­но­ва­лась же­на.

— Чуд­ной, экий ты чуд­ной, — рас­тя­ги­ва­ла она сло­ва и то­же пы­та­лась улыб­нуть­ся, а про се­бя ду­ма­ла: не ве­да­ет, что вся­ко мо­жет слу­чить­ся, не по­ни­ма­ет не­бось, что из­но­си­лась, по­рва­лась его Ду­ня­ша, на од­ной храб­ро­сти де­ржит­ся, да­же вра­чей уди­ви­ла при сво­ем-то здо­ровье, ког­да до­мой от­пра­ши­ва­лась и рас­пи­соч­ку под­пи­са­ла, что­бы под­твер­дить сво­е­во­лие. Вся­кие со­ве­ты и пре­до­сто­рож­но­сти, на­го­во­рен­ные в боль­ни­це, те­перь на­во­ди­ли ее на не­хо­ро­шие мыс­ли о том, что и са­ма, по­жа­луй, над со­бой не воль­на, на­до жить с ог­ляд­кой.

Жда­ла ве­с­тей, по­да­ю­щих на­деж­ду ма­те­рин­ско­му сер­д­цу, но их все не бы­ло — по­ди, за­про­сов шлют мно­го, не близ­ко ведь от Мо­с­к­вы до Зо­ря­ны, мо­жет, опос­ля, бли­же к Но­во­му го­ду. Ра­но или поз­д­но оты­щут­ся сы­ноч­ки, не мог­ли ее де­ти про­пасть без ве­с­ти. Не мог­ли. До скон­чанья дней сво­их на­до ждать, ведь вот от­ца их­не­го до­жда­лась. Не зря ключ за уг­лом все в той же щел­ке пря­та­ла, по но­чам чу­я­ла ша­ги под ок­на­ми и на крыль­це, за­ми­ра­ла при каж­дом сту­ке.

— Столь­ко-то те­бя жда­ла, а ты не бе­ре­жешь­ся, — по­вто­ря­ла при вся­ком де­ле, ког­да Ти­мо­фей брал тя­же­лую но­шу, или дол­го ма­хал то­по­ром, или дол­го чер­пал во­ду для те­лят, или вы­ки­ды­вал боль­шу­щи­ми на­виль­ни­ка­ми на­воз из дво­ра. Ба­бы ого­ва­ри­ва­ли ее:

— Дай му­жи­ку во­лю. Пу­с­кай се­бя по­чув­ст­ву­ет как на­до.

А ког­да от об­ще­го праз­д­ни­ка хо­те­ла от­ка­зать­ся, что­бы обе­речь Ти­мо­шу от вы­пив­ки и лиш­не­го шу­му, да­же Мат­ре­на осу­ди­ла:

— Пе­ред людь­ми-то не со­ве­ст­но бу­дет му­жи­ка вза­пер­ти де­ржать? Праз­д­ник — он для всех праз­д­ник и есть. Смот­ри, сто­ско­ва­ли­ся по праз­д­ни­ку-то. В хо­ро­шем за­столье ду­ша от­та­и­ва­ет и ве­ку при­бав­ля­ет­ся.

Не будь та­ких уп­ре­ков и раз­го­во­ров, са­ма бы, на­верно, не удер­жа­лась от хло­пот, при­го­тов­ле­ний — на де­рев­не ведь так: в сто­ро­не от бе­ды и ра­до­сти не окажешь­ся. Или все на­ря­дят­ся до еди­но­го, а Ду­ня­ша, до­ждав­ша­я­ся сво­е­го хо­зя­и­на, са­мой бед­ной бу­дет выгля­деть? Ни­ког­да-то она не при­бед­ня­лась, в оди­но­че­ст­ве жи­ла, да своей пе­ча­ли не вы­ка­зы­ва­ла, не пор­ти­ла об­щих праз­д­ни­ков, те­перь пусть лю­ди вме­сте с ней по­ра­ду­ют­ся.

Слов­но спох­ва­ти­лась она, что про­шло не­за­ме­чен­ным сен­тяб­рь­ское бабье ле­то, всег­да вол­но­вав­шее круже­нь­ем ли­с­т­вы, ре­дки­ми лу­го­вы­ми ва­силь­ка­ми, па­ху­че­стью ку­с­ти­ков мя­ты, ста­я­ми птиц, го­то­вых к от­ле­ту. При­нес­ла из чу­ла­на не­сколь­ко вы­су­шен­ных, но со­хра­нив­ших­ся с зе­ле­ны­ми ли­с­т­ка­ми и жел­ты­ми цве­точ­ка­ми стеб­лей зве­ро­боя, по­ста­ви­ла в гра­не­ный гра­фин с во­дой. Ли­по­вый цвет, не об­ран­ный с ве­ток, то­же при­го­дил­ся на

бу­ке­ты. Лю­бо по­гля­деть: на про­мы­тых ок­нах цве­ты кра­су­ют­ся, осо­бен­но из­да­ли кра­си­во. В из­бе свет­ло от бе­лиз­ны по­лов и по­бе­лен­ной ме­лом рус­ской печ­ки. На столе — ска­терть с крас­ны­ми, вы­ши­ты­ми кре­стом, пе­ту­ха­ми. А с ули­цы под са­мым кар­ни­зом тре­пе­щет на вет­ру при­спо­соб­лен­ный из Ва­си­но­го пи­о­нер­ско­го гал­сту­ка крас­ный фла­жок.

На­ря­ден и при­гож ли­цом Ду­ня­шин муж. Во­ло­сы, бо­ро­ду и усы она са­ма у не­го под­рав­ни­ва­ла, как за­прав­ский па­рик­ма­хер, при этом по­щел­ки­вая гре­беш­ком и нож­ни­ца­ми. Все бы­ло с ут­ра при­го­тов­ле­но и по­гла­же­но с осо­бым ста­ра­ни­ем. Се­бя то­же, слов­но ба­ры­ню, на­ря­ди­ла в са­мо­луч­шее из то­го, что с дав­них дней в сун­ду­ке со­хра­ня­лось да Ти­мо­фей по­да­рил. Оба, зна­чит, муж и же­на, со­бра­лись-при­го­то­ви­лись на гу­лян­ку, буд­то в до­во­ен­ную по­ру. И по де­рев­не ряд­ком про­шли, ощу­щая взгля­ды на се­бе. Ти­мо­фей гор­до го­ло­ву де­ржит, ти­хонь­ко со­ве­ту­ет:

— Не се­ме­ни, то­ро­пить­ся нам не­ку­да, рань­ше дру­гих явим­ся.

Но при­шли в ак­ку­рат к са­мо­му за­столью. Ба­бы и ре­бя­тиш­ки на крыль­цо вы­сы­па­ли, что­бы встре­тить их как дол­го­ждан­ных го­с­тей, раз­гля­деть по­лу­чше еще на ули­це и по­хва­лить на­ряд. Ти­мо­фей на­зы­вал ре­бя­ти­шек по име­нам, гла­дил вих­ра­стые го­ло­вы, по­па­дав­шие под ру­ку, и обе­щал:

— И те­бе ма­лень­кий стуль­чик сде­лаю. И те­бе. Это­му лы­жи вы­стро­гаю. Ва­ню­ше За­бро­ди­ну — пиль­щи­ка сма­сте­рю.

Всей де­рев­ней со­шлись зо­рян­ские в од­ну из­бу, усе­лись за сдви­ну­тые сто­лы. По­ря­доч­но стек­лось ве­се­ло­го на­ро­ду — и это лю­бо.

Ожи­ви­лись зо­рян­ские, гор­де­ли­во за­шу­ме­ли, ког­да явил­ся, при­бе­жал-та­ки поз­д­ра­вить ра­бот­ниц с праз­д­ни­ком, то­же на­ряд­ный, бригадир Ген­на­дий Хро­бо­стов: на­шел вре­меч­ко, от сво­их де­ре­вен­ских из за­столья в дру­гое пе­ре­мет­нул­ся; вид­но, по­чи­та­ет зо­рян­ских жи­те­лей. И сам при­шел, и доч­ку свою, мо­ло­дую аг­ро­но­моч­ку Аню­ту, при­вел: мо­жет, не от­пу­ска­ли его од­но­го-то, мол, за­гу­ля­ет, дол­го за­дер­жит­ся; мо­жет, у де­вуш­ки и свой ин­те­рес был — по­ви­дать­ся с од­но­клас­с­ни­ком Ан­д­рю­шей хо­те­ла. При­езд пред­се­да­те­ля Ива­на Иль­и­ча пря­мо ли­ко­ва­ние вы­звал: «Вот это здо­ро­во! Спа­си­бо за вни­ма­тель­ность, за ува­же­ние! Вот ува­жил так ува­жил!» Но он пре­дуп­ре­дил, что за­дер­жи­вать­ся не мо­жет, на­до и в дру­гих де­рев­нях по­бы­вать, а уже ве­че­ре­ет. Всем кла­нял­ся пред­се­да­тель, со все­ми за ру­ку здо­ро­вал­ся, но осо­бое поч­те­ние ока­зал Ти­мо­фею Си­лан­ть­е­ви­чу да Ев­до­кии Сте­па­нов­не, об­нял их, по име­ни-от­че­ст­ву по­ве­ли­чал. Гань­ка Ве­се­ло­ва тут же пе­ред ним вы­стру­чи­лась:

— И я хо­чу, и ме­ня об­ни­май!

— Мож­но и те­бя, с удо­воль­ст­ви­ем бы, да толь­ко ведь ты шиб­ко го­ря­чая, не об­жечь­ся бы, — по­шу­тил Иван Иль­ич, раз­гла­дил усы и чмок­нул ее в про­бор на го­ло­ве. — От те­бя, га­луш­ни­цы, не от­ма­шешь­ся. Сда­ет­ся мне, Тать­я­на За­ле­со­ва на­ча­ла твои кур­сы про­хо­дить, — вспом­нил не­дав­ний ут­рен­ний раз­го­вор с кла­дов­щи­цей, что-то еще вер­те­лось у не­го на язы­ке, но, за­ме­тив сму­ще­ние Сте­па­на Ба­шу­ри­на, по­чув­ст­во­вал осуж­да­ю­щую же­с­т­кость его взгля­да и смол­чал. Тут же по­вер­нул­ся к по­ла­тям и ско­ман­до­вал ре­бя­тиш­кам:

— Ну-ка, сквор­цы, жи­во сго­няй­те до мо­их са­ней, узе­лок из око­рочь­ев при­не­си­те. Под се­ном он, в цве­та­с-том пла­точ­ке.

При­ка­за­ние ми­гом бы­ло ис­пол­не­но: этим ре­бя­там толь­ко ска­жи — хоть ку­да сле­та­ют. Шум­ной то­по­тней на­пол­ни­ли вре­мен­ную ти­ши­ну. Тро­нул Ти­мо­фе­е­ву ду­шу маль­чи­ше­ский то­по­ток, по­звал к ним на­встре­чу. Воз­ле са­мо­го по­ро­га рань­ше пред­се­да­те­ля ока­зал­ся, по­хва­лил:

— Мо­лод­цы, сын­ки! Ви­тя­ня — мо­ло­дец, и ты, Ва­нят­ка, и ты, Бо­ря. Все мо­лод­чи­ки.

— Они те­перь по­слуш­ные рас­тут, со­об­ра­зи­тель­ные, — ска­зал Иван Иль­ич. — Свет­лая на­ша на­деж­да... Сыз­ма­ла хлеб­ну­ли нуж­ды и го­ря. И все вро­де лег­ко. Та­кое оно — де­тство. — До­стал из узел­ка ку­лек с кон­фе­та­ми, каж­до­го ода­рил. Спа­сиб-­то сколь­ко пу­с­ти­лось! Маль­чиш­ки и дев­чон­ки еще и с по­ла­тей, сго­во­рив­шись, хором ска­за­ли: «Спа­си-бо!»

— На здо­ровье. Ку­шай­те на здо­ровье. — Пред­се­да­тель по­тя­нул­ся к ним, од­но­му-дру­го­му кур­но­сые но­сиш­ки паль­цем слег­ка при­да­вил. — А те­перь — не гал­деть. Ти­хо си­ди­те. — Тя­же­ло пе­ре­став­ляя про­тез, сде­лал не­сколь­ко ша­гов по из­бе, по­до­звал Гань­ку: — По­мо­ги-ка па­хо­ру­ко­му, раз­вя­жи да по­дер­жи по­ка.

Сна­ча­ла он за­чи­ты­вал поз­д­рав­ле­ние с праз­д­ни­ком от РИ­Ка и дру­гих рай­он­ных ор­га­ни­за­ций, по­том — от прав­ле­ния кол­хо­за «Мир тру­да», мно­го бла­го­дар­но­стей и по­хвал, сре­ди от­ме­чен­ных осо­бо за бе­зуп­реч­ный труд ока­за­лись все зо­рян­ские ра­бот­ни­ки, но толь­ко не­ко­то­рым из них пред­наз­на­ча­лись по­дар­ки: до­яр­ке Ва­ле Боль­ша­ко­вой, а по от­че­ст­ву Бо­ри­сов­не, — яр­кий по­лу­ша­лок; Гань­ке Ве­се­ло­вой и ее со­пер­ни­це по со­рев­но­ва­нию на се­но­ко­се, убор­ке уро­жая Ев­до­кии Сте­па­нов­не— оди­на­ко­вые от­ре­зы са­ти­на, го­лу­бо­го с бе­лы­ми круп­ны­ми го­ро­ши­на­ми; Сте­па­ну Ба­шу­ри­ну — ком­би­не­зон, а Ти­мо­фею Си­лан­ть­е­ви­чу — к об­ще­му одоб­ре­нию — бре­зен­то­вый фар­тук, бре­зен­то­вые ру­ка­ви­цы, что­бы в куз­ни­це при­го­ди­лись, и боль­шу­щий по­хваль­ный лист.

Ев­до­кия как при­ня­ла по­да­рок и креп­кое пред­се­да­те­ле­во ру­ко­по­жа­тие, так тут и се­ла, раз­гла­ди­ла са­тин на ко­ле­нях дро­жа­щи­ми ру­ка­ми, в ми­нут­ной ту­ман­но­сти от­ки­ну­лась к сте­не, по­блед­не­ла, за­кры­ла гла­за, что­бы скрыть на­вер­нув­ши­е­ся сле­зы, но они все рав­но вы­би­лись, сбе­жа­ли к угол­кам губ. Вро­де бы кста­ти. Сглот­ну­ла эти сле­зы, и ув­лаж­ни­лось пе­ре­сох­шее гор­ло, лег­че ста­ло ды­шать.

 

Го­лу­бе­ют зем­ли на­ши,

За­цве­та­ет в по­ле лен...

Мой ми­ле­нок в по­ле па­шет,

И сол­дат и па­харь он.

 

Это Гань­ка про­пе­ла толь­ко что со­чи­нен­ную ча­с­туш­ку — так бы­ло по­нят­о, по­то­му что она спо­соб­на не толь­ко но­вую чью-то пе­сен­ку враз за­пом­нить, но и свою сло­жить.

Уго­мо­ни­лись... Оп­ре­де­ля­ясь за сдви­ну­ты­ми сто­ла­ми, по­смат­ри­ва­ли друг на дру­га, слов­но уз­на­ва­ли и не уз­на­ва­ли. При­сталь­но и дол­го смот­рел Ти­мо­фей на каж­до­го че­ло­ве­ка, си­дя­ще­го в ря­ду на­про­тив, и, до­воль­ный са­мим со­бой в люд­ском за­столье, ка­сал­ся пле­чом Ду­ня­ши, под­бад­ри­вал ее своей улыб­кой.

— Со­всем за­тем­не­ло, — ска­зал он. — Ско­ро не уз­нать ни­ко­го.

Дей­ст­ви­тель­но, по­ка то да се — и за­су­мер­ни­ча­ли,

ос­ве­тить­ся не ме­ша­ло бы. За­жгли над сто­ла­ми две се­ми­ли­ней­ные лам­пы с но­вы­ми стек­ла­ми. Про­стор­ная Мат­ре­ни­на из­ба уди­ви­ла, об­ра­до­ва­ла всех жел­тиз­ной про­мы­тых стен, по­ла и по­тол­ка, синью ог­ром­ной рус­ской пе­чи, про ко­то­рую жен­щи­ны го­во­ри­ли, что она те­перь как ле­бедь бе­лая; об­ра­до­ва­ла уме­рен­ным теп­лом и от­сут­ст­ви­ем ка­ких-ли­бо лиш­них ве­щей, шка­фов, пе­ре­го­ро­док.

Ев­до­кия то­же ог­ля­де­лась и осоз­на­ла: не са­мая тут не­сча­ст­ная; по­жа­луй, ко­то­рых баб еще по­сча­ст­ли­вее бу­дет, по­то­му что до­жда­лась вот, не зря над­еялась и ве­ри­ла, на­шел­ся все-та­ки один, при­шел, ря­дом он, Ти­мо­шень­ка, си­дит в го­лу­бой с по­ло­соч­ка­ми ру­баш­ке, к та­кой под стать бу­дет но­вое платье в го­ро­шек — она уже пред­став­ля­ла на се­бе это плать­и­це, ря­дом он, дол­го­ждан­ный хо­зя­ин, слов­но мо­ло­дец мо­ло­дой, и не­за­мет­но в нем ни­ка­ко­го изъ­я­на, весь при всем муж­чи­на, креп­кий еще хоть ку­да, сы­новь­ям в лю­бом де­ле мо­жет при­мер по­дать, толь­ко бы вер­ну­лись, толь­ко бы до­ждать­ся. Са­ма-то про­тив не­го как ста­ру­шон­ка, ис­сох­ла, не­на­дол­го уж хва­тит, а хо­чет­ся по­жить... Гля­ну­ла она на Ти­мо­фея, теп­лой улыб­кой от­ри­ну­ла пе­чаль: праз­д­ник ведь, не­че­го кло­нить го­ло­ву.

Ти­хо, вро­де бы толь­ко про се­бя, вы­ска­зал бри­га­дир по­же­ла­ние:

— Сын­ков бы сю­да. Ре­бят, го­во­рю, толь­ко и не хва­та­ет. Как бы се­ли в ря­док, рос­лые, от­цо­вой ста­ти.

Но все по­ня­ли, о чем кру­чи­нил­ся Ген­на­дий Хробостов... Си­де­ли при све­те пе­ред сдви­ну­ты­ми сто­ла­ми, слов­но под­жи­да­ли ко­го, за­дум­чи­во смот­ре­ли на стряп­ню и не ре­ша­лись к ней при­ка­сать­ся. И до­пол­ни­тель­но еще бы­ла обе­ща­на ка­ша пше­нич­ная, кар­тош­ка, ту­шен­ная с мя­сом в боль­шу­щей кор­ча­ге, по вку­су и аро­ма­ту, по­нят­но, не­до­ся­га­е­ма для той, ка­кую по­да­ва­ли од­наж­ды Ти­мо­фею в гос­пи­та­ле, по­то­му что дол­го про­сил: «Кар­то­шеч­ки бы ту­ше­ной». Да кое-что и за­ман­чи­вое бы­ло здесь при­па­се­но на лю­би­те­ля: сус­ло, на­при­мер, или мо­ло­зи­во — ска­зы­вай­тесь, ко­му че­го за­хо­чет­ся. Это са­мо­глав­ная стря­пу­ха Мат­ре­на Глу­хо­ва на­по­ми­на­ла. Ко­неч­но, как всег­да, бу­дет по­дан квас с хо­лод­цом, а по-го­род­ско­му — ок­рош­ка.

Сна­ча­ла всех об­нес­ли со­ло­до­вым пи­вом с жел­то­ва­той гу­с­той пе­ной, при­ят­но при­ли­па­ю­щей к гу­бам, об­да­ю­щей ли­цо хо­лод­ком и гор­чин­кой. Ти­мо­фей це­лую круж­ку вы­са­дил и кряк­нул от удо­воль­ст­вия. Ду­ня­ша ма­лень­ко по­пи­ла, бе­лым пла­точ­ком вы­тер­ла гу­бы: да­вно про­бо­вать та­кое не при­хо­ди­лось, а рань­ше и са­ма лю­би­ла за­ва­ри­вать, ду­ма­ла она. Пи­во это хмель­ное — по­бо­я­лась, что го­ло­ву мо­жет за­кру­жить, вот и ос­то­рож­ни­ча­ла.

Кро­ме пи­ва, бы­ло в этот ве­чер еще че­го вы­пить ра­ди тор­же­ст­ва и ве­селья: мут­но­ва­тая са­мо­гон­ка для мужчин и ря­би­нов­ка, до­маш­не­го из­го­тов­ле­ния, — для жен­щин.

За праз­д­нич­ным сто­лом бы­ло ве­се­ло. Все по­сме­и­ва­лись, го­то­вые и в са­мом ма­лом най­ти по­вод для вы­ра­же­ния ра­до­сти, вы­зван­ной об­щим за­столь­ем, воз­буж­ден­но шу­ме­ли, на­пе­ре­бой при­ба­ут­ки да при­сказ­ки встав­ля­ли при каж­дом удоб­ном мо­мен­те, по­го­во­роч­ки вспо­ми­на­ли.

Под­нял­ся бри­га­дир Хро­бо­стов, оп­ра­вил гим­на­стер­ку; под­би­рая сло­ва, мо­тал го­ло­вой, слов­но его му­чи­ла из­жо­га:

— Пер­вый тост ска­зать, ко­неч­но, по­про­сим Ива­на Иль­и­ча. Я тут са­мо­зван­цем не ле­зу, но пе­ред тем вот че­го хо­чу... Ко­ро­че го­во­ря, веч­ные не­у­то­ми­мые ра­бот­ни­ки дол­ж­ны се­год­ня вы­пить за ле­нин­ский Ок­тябрь на все вре­ме­на, за От­чиз­ну не­по­ко­рен­ную и за тех, кто ее за­щи­щал своей кровью, своей жиз­нью... Да­вай, Иван Иль­ич, у те­бя ка­пи­таль­нее по­лу­чит­ся. Ска­жи по-пар­тей­но­му!

— Вро­де и ты сам все ос­ве­тил, — ого­во­рил­ся пред­се­да­тель. — Но еще раз спа­си­бо от име­ни прав­ленья кол­хо­за ска­жу. До­бро­му сло­ву не дам ржа­веть в ду­ше. — При­ло­жил ру­ку к гру­ди на­про­тив сер­д­ца. — Спа­си­бо, лю­ди до­брые, за ва­шу без­от­каз­ность. Жен­щи­нам — осо­бый по­клон. Как по­ве­ли­чать вас — не знаю, — про­дол­жал пред­се­да­тель. — Ка­кое бы все­на­род­ное зва­ние для на­ших жен­щин при­ду­мать. Ме­даль за до­бле­ст­ный труд — на­гра­да, ко­неч­но, и ду­шу теп­лом об­даст, но не в пол­ной ме­ре, как тре­бу­ет­ся. По­клон до са­мой зем­ли от се­бя лич­но сей­час кла­ду и по­том, ког­да жизнь обу­ст­ро­ит­ся, не по­ле­нюсь лиш­ний раз по­кло­нить­ся. — Ог­ля­дев си­дя­щих в за­столье со сму­щен­но опу­щен­ны­ми го­ло­ва­ми, ре­шил, что осо­бо гром­кие сло­ва не нуж­ны. — На­ша об­ласть вы­пол­ни­ла, то­ва­ри­щи, гос­п­лан хле­бо­за­го­то­вок и ра­пор­то­ва­ла пра­ви­тель­ст­ву. Кол­хо­зы те­перь бо­рют­ся за сверх­пла­но­вую сда­чу хле­ба — от каж­до­го не ме­нее ста пя­ти­де­ся­ти пу­дов. И на тру­до­дни име­ем воз­мож­ность вы­дать, ес­ли по­зво­лят.

— Го­во­рят, грамм по пять­сот-ше­с­ть­сот на тру­до­день. Так-то лад­но. Это бу­дет хо­ро­шо, — не­у­ве­рен­но по­ра­до­ва­лись кол­хоз­ни­цы. — По­ло­ви­ну бы да­ли — и то хо­ро­шо.

И опять за­шу­ме­ли, за­дви­га­лись, ба­бы да­же под­ты­ка­ют друг дру­га: пи­ро­ги, мол, печь при­дет­ся, а про­тив­ни про­ржа­ве­ли, по­ра но­вые за­ка­зы­вать. Лу­керья, шам­кая без­зу­бым ртом, по­пы­та­лась рас­суж­дать:

— Нын­че гля­нет­ша и раш­по­ря­док дру­гой: школь ша­ра­бо­та­ешь, штоль и пол­уши.

Гань­ка тут же под­ре­за­ла:

— Шка­ши-ко, Лу­ке­ша, иш­шо ша­во-ни­будь, боль­но шлав­но да лаш­ко­во, ша­мой лю­бо, по­то­му што ша­ма ш Олеш­ко­ва Лу­ке­ша Шо­ко­ло­ва. — Она так и прыс­ну­ла до­воль­ная, что за­бав­но, со­всем по-де­тски, по­лу­чи­лось пе­ре­драз­ни­ва­ние. Но тут же при­об­ня­ла ста­ру­ху, что­бы не оби­де­лась: — Шлав­ная ты моя, шпе­ла-пе­ре­шпе­ла ягод­ка шмо­ро­ди­на.

Лу­керья, ко­неч­но, не оби­де­лась — зна­ет га­луш­ни­цу, но Гань­ки­ны ру­ки все-та­ки от­брык­ну­ла:

— Уйди хошь, иш­шо и ше­ло­ват­ша шо шта­рой...

Иван Иль­ич пе­ре­жи­дал шут­ли­вое пе­ре­ко­рянье — сам ду­мал, как и что даль­ше ска­зать.

— На тру­до­дни да­дим по­боль­ше, чем ког­да-ли­бо за эти го­ды... Есть у нас ре­зерв... Не об­ма­ну­ли бы толь­ко, не обоб­ра­ли бы опять ам­ба­ры до са­мо­го до­ныш­ка.

— Ра­но пта­шеч­ка за­пе­ла, — ук­рад­чи­во так вяк­нул Ар­се­ний За­бро­дин, да по­нял, что по­пал под об­щее вни­ма­ние, за­ю­лил гла­зен­ка­ми, по при­выч­ке хи­хи­кая.

— Не пта­шеч­ка за­пе­ла, ра­бо­та на­ша так обоз­на­чи­лась, — ба­со­ви­то ска­зал Сте­пан Ба­шу­рин, кач­нул­ся, по­ше­ве­ли­вая ши­ро­ки­ми пле­ча­ми. — Как вспа­шешь, как по­се­ешь, так и вы­ра­стет. Чу­жие трак­то­ри­сты по­е­дут на по­ле, им что, лишь бы... А вот за­бе­рут все до вы­гре­ба — хоть вол­ком вой. Буд­то и не па­ха­ли, не се­я­ли — опять это по­лу­чит­ся.

— Так ведь и ты не от кол­хо­зу, а от ма­та­э­са, — уве­рен­нее за­го­во­рил За­бро­дин, вы­рав­ни­ва­ясь из осо­бо­го по­ло­же­ния по­сто­рон­не­го тут, на об­щем праз­д­ни­ке: не один, мол, он на дру­гом до­воль­ст­вии, есть еще та­кие, Степ­ка вот, Иван По­ля­ков ту­да ка­раб­ка­ет­ся.

— От ма­та­э­са... От го­су­дар­ст­ва я, от го­су­дар­ст­ва для своей де­рев­ни. По­ля-то знаю, мне луч­ше ви­дать, где ка­кая бо­роз­да нуж­на. Прав­да ведь го­во­рю, Иван Иль­ич?

— Прав­да твоя, Сте­пан. Вот еще Иван Его­ро­вич по­сле кур­сов по­ра­бо­та­ет в МТС на ре­мон­те да то­же в наш кол­хоз в пер­вую оче­редь. Оно и лад­но бу­дет. Вер­но, Иван Его­ро­вич?

— Ку­да боль­ше-то? Мне до­мой на­до.

— Бу­дешь и до­ма. А по­ка уп­рав­ляй­ся од­на, Ли­за­ве­та. — пред­се­да­тель в до­брой улыб­ке по­гля­дел на же­ну Ива­на: боль­но уют­но си­дит она воз­ле му­жа, ру­ки — на жи­во­те, ви­дать, оп­ре­де­лен­но ви­дать: бу­дет к вес­не по­пол­не­ние. — Ты вро­де за­ду­мал из­бу по­ста­вить. До­брое де­ло. Лес

вы­де­лим, те­су на кол­хоз­ной пи­ло­ра­ме на­пи­лим. Ра­ди

праз­д­ни­ка это го­во­рю! Не по при­хо­ти бах­валь­ст­ва, а по­то­му что так дол­ж­но быть... При­дет вре­мя, всем бу­дем по­мо­гать в стро­и­тель­ст­ве, а по­ка толь­ко мно­го­дет­ным. Как же... Лет че­рез де­сять—пят­над­цать проч­но вста­нем на но­ги, раз­жи­вем­ся, даль­ше бу­дем ре­шать воп­ро­сы...

— Ой, да­ле­ко мах­ну­ли. И не до­жить та­кую даль, — прор­ва­лось у Ду­ня­ши. — За столь­ко-то лет мно­го во­ды про­бе­жит да и бе­ре­га под­мо­ет.

— До­жи­вем. На­ше­му по­ко­ле­нию дол­го жить на­до, что­бы луч­шую до­лю по­знать. Вот за это, за луч­шую до­лю, да­вай­те и выпь­ем, — пред­ло­жил пред­се­да­тель, тер­пе­ли­во вы­слу­шав­ший все, что го­во­ри­лось под осо­бое на­стро­е­ние. — За луч­шую до­лю для тех, кто вы­сто­ял, все вы­нес и по­бе­дил. С праз­д­ни­ком, до­ро­гие то­ва­ри­щи. Здо­ровья и сча­стья! Глав­ное — здо­ровья вам и ва­шим де­тям. Ос­таль­ное при­ло­жит­ся.

По­тя­ну­лись друг к друж­ке кто со ста­ка­ном, кто с ма­лень­кой рю­моч­кой, а кто и с мед­ной круж­кой, к ко­то­рой при­вык. Счи­тая, что греш­но после пер­вого тоста не чок­нуться с ближ­ним че­ло­ве­ком, и с тем, кто на­про­тив, и с тем, кто до­брую речь ска­зал, дол­го про­тя­ги­ва­ли ру­ки в раз­ные сто­ро­ны, встре­ча­лись взгля­да­ми. И Ду­ня­ша при­кос­ну­лась своей рю­моч­кой к Тимо­фе­е­ву ста­ка­ну, шеп­ну­ла ук­рад­чи­во: «Не все пей, смот­ри, по по­ло­ви­ноч­ке...»

Не­ко­то­рое вре­мя сто­яли все, не ре­ша­ясь пить. Ме­ня­лись, со­сре­до­то­чи­ва­лись ли­ца.

— Да хва­тит вам це­ре­мо­нить­ся! — гром­ко со­ве­то­ва­ла Гань­ка. — Вот уви­ди­те, по­лег­ча­ет.

— Лад­но, пей, Ти­мо­ша, — раз­ре­ши­ла Ду­ня­ша дав­ним сво­им мо­ло­дым го­ло­сом.

У дру­гих, ка­жет­ся, уже от­сту­пи­ла серь­ез­ность и за­дум­чи­вость. Вско­ре пес­ня про ту­ма­ны на­бра­ла си­лу, за ней дру­гая — «По­за­ра­ста­ли стеж­ки-до­рож­ки». Аг­ро­но­моч­ка при все­об­щем вни­ма­нии чи­с­то и неж­но спе­ла «Си­нень­кий скром­ный пла­то­чек». Сте­пан Ба­шу­рин раз­го­ря­чил таль­ян­ку и сам был за­пе­ва­лой в пес­не «Во сол­да­ты ме­ня мать про­во­жа­ла...». Вол­на­ми про­хо­ди­ла в Ду­ня­ши­ной гру­ди пе­чаль.

Таль­ян­ка рас­сы­па­ла ве­селье, под­пе­ла, под­бря­ка­ла ей ба­ла­ла­еч­ка в ру­ках раз­ру­мя­нив­ше­го­ся Ан­д­рея. И на­нес­ло на па­мять Ти­мо­фею пе­с­т­рое праз­д­нич­ное ви­денье из про­шлых лет, по­вто­ри­лась ча­с­туш­ка: «Два бра­та­на, тре­тий — я. Гу­ляй, го­ло­вуш­ка моя!»

— Иг­рай, Сте­па, ес­ли мо­жешь, на­шу, — по­про­си­ла Ду­ня­ша, имея в ви­ду лю­би­мую смо­ло­ду пля­ску «Ба­ры­ню».

Плав­но про­шла по кру­гу — про­ве­ри­ла се­бя, ту­да-сю­да кач­ну­лась, при­топ­ну­ла слег­ка да и по­плы­ла, на­тя­ги­вая на ос­т­рых пле­чах жел­тый, весь в ро­зах, по­лу­ша­лок. С улыб­кой гля­ну­ла на Ти­мо­фея — по­зва­ла: иди!

Он сна­ча­ла слов­но бы при­слу­шал­ся к ме­ло­дии, не смог на­стро­ить­ся и ото­ро­пел, за­мер на ме­с­те с раз­ве­ден­ны­ми ру­ка­ми, но в спи­ну кто-то под­тол­к­нул его, обод­ря­ю­ще в са­мое ухо шеп­тал: «Не от­ста­вай от же­ны, а то ото­бьют, смот­ри, За­бы­то­ша! Ты ведь рань­ше и на вы­пля­ске был ма­с­так!» И встре­пе­нул­ся му­жик, го­ло­вой трях­нул, грудь вздо­хом под­нял, вы­крик­нул: «Эх, пе­хо­та!» — да и вздро­ба­нул на ме­с­те, слов­но про­ве­рил проч­но­сть со­хра­нив­ших­ся с до­во­ен­ных лет хро­ма­чей, слов­но по­хва­стал, что но­ги не за­бы­ли, как на­до вы­ка­ма­ри­вать под му­зы­ку. Ду­ня­ша так и этак по­вер­ты­ва­ет­ся, сни­зу в ши­ро­кой улыб­ке ве­се­лы­ми гла­за­ми об­стре­ли­ва­ет его: «Вы­хо­ди, Ти­мо­фей, не жа­лей лап­тей. Лап­ти изо­трут­ся — са­по­ги най­дут­ся», — это слы­ша­лось ему под важ­ную ме­ло­дию таль­ян­ки. Он по­пы­тал­ся так же плав­но, как и же­на, про­се­ме­нить сле­дом на цы­поч­ках, но сму­тил­ся от­то­го, что го­ло­ва кос­ну­лась по­ла­тей, звон­ко хлоп­нул ши­ро­ки­ми ла­до­ня­ми воз­ле ле­во­го пле­ча, по­том — воз­ле пра­во­го, то­же раз­мах­нул ру­ки, под­ра­жая ви­ден­ным ра­нее пля­су­нам, еще раз вы­крик­нул: «Эх, пе­хо­та!» И ув­лек­ла его таль­ян­ка в дав­ний сва­деб­ный день, в мо­ло­дой та­нец, пред­ста­вил се­бя в ро­зо­вой ат­лас­ной ру­ба­хе с глу­хим ко­сым во­ро­том, и но­ги са­ми схва­ти­лись за ме­ло­дию, по­шли то вы­драб­ли­вать, то вы­ри­со­вы­вать за­мыс­ло­ва­тые ко­лен­ца. А таль­ян­ка уже пре­вра­ти­лась в ба­со­ви­тый ба­ян, му­жи­ки в за­столье, оку­тав­шие се­бя ды­мом, по­ка­за­лись сол­да­та­ми на при­ва­ле, си­не­ва за ок­ном на­пом­ни­ла мо­роз­ный ноч­ной лес...

— Мы с то­бой! — кри­чал  Ар­се­ний За­бро­дин. — Ты по­мнишь, За­бы­то­ха!

— Ти­ше! За­ткнись ты! — об­ры­ва­ли его. — На­ли­зал­ся уже...

— Мы но­са­ми зем­лю ры­ли...

— Ну, ирод! — Жена при­да­ви­ла его к сте­не, пы­та­лась за­жать рот. — Од­на у вол­ка пес­ня...

— Эй ты, За­бро­дин! Слышь, что го­во­рю... Со­блю­дай рас­по­ря­док! — стро­го ска­зал пред­се­да­тель. — Не от­ни­май ра­дость!

По­слу­шал­ся Ар­се­ний, при­тих, да­же Марь­юш­ку свою пыш­ную на ко­ле­ни по­са­дил, об­ни­ма­ет ее, ты­чет­ся но­сом в грудь. Та и с этим со­глас­на: лишь бы за­ткнул­ся, не ме­шал лю­дям.

Ду­ня­ша са­ма се­бе ка­за­лась мо­ло­же, лег­ко плы­ла по кру­гу, не спу­ская глаз с Ти­мо­фея, ве­ла его за со­бой. Она взма­хи­ва­ла кон­ца­ми по­лу­шал­ка, слов­но крыль­я­ми, при­зы­ва­ла му­жа к се­бе и сно­ва по­ры­ви­сто ус­т­рем­ля­лась впе­ред, при­то­пы­ва­ла каб­лу­ка­ми вы­со­ких де­вичь­их бо­ти­нок, гор­до вски­ды­ва­ла го­ло­ву. А ему очень хо­те­лось, не сби­ва­ясь с пля­ски, до­гнать же­нуш­ку и взять на ру­ки, при­жать к гру­ди, как тог­да на про­се­ке или в день свадь­бы...

Спу­стя не­ко­то­рое вре­мя Ти­мо­фей от­ды­шал­ся на крыль­це и ре­шил за­го­во­рить с гар­мо­ни­стом Ба­шу­ри­ным — тот сам при­гла­сил по­ку­рить, то­же, на­вер­но, бы­ло же­ла­ние пе­ре­бро­сить­ся слов­цом.

— Слышь-ко, Сте­пан, че­го ска­жу. Не обидь­ся толь­ко. Не тро­гай бо­ле Тать­я­ну, не при­ла­ски­вай, не ба­луй­ся с ней. Обож­ди хоть го­док...

— Во­на что. Ты со своей Ев­до­кией ба­лу­ешь­ся, нет? — взъе­ре­пе­нил­ся бы­ло Сте­пан, из­дер­ган­ный осуж­де­ни­ем ста­рух за то, что при хво­рой же­не по­до­брал уже дру­гую ма­терь для тро­их де­тей, да и ма­терь ли, мо­жет, толь­ко по­лю­бов­ни­цу для се­бя, но вдруг по­ня­тая глу­бин­ная при­чи­на За­бы­то­хи­ной прось­бы оса­ди­ла его. — Сколь­ко мож­но ждать, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич? — Он про­го­во­рил с хри­пот­цой и по­ло­жил ру­ку на пле­чи, при­об­нял Ти­мо­фея. — Сколь­ко мож­но... А жизнь идет... Де­нек про­мель­к­нул — и не во­ро­тишь. Все­му ведь свое вре­мя. Вот те­перь, случись такой момент, объ­я­вил­ся бы твой Ва­си­лий, — пусть бы Тать­я­на са­ма ре­ша­ла. Трудно, как же мне без нее...

Шум­но вы­ва­ли­ли из из­бы раз­ве­се­лен­ные ба­бы и да­вай уп­ре­кать му­жи­ков, увиль­нув­ших от об­ще­го гу­лянья: толь­ко, мол, и зна­ют си­деть да ку­рить, толь­ко и но­ро­вят уеди­нить­ся, нет бы со все­ми вме­сте пес­ню ве­ли, а то ка­кая пес­ня без муж­чин­ско­го го­ло­са. Ду­ня­ша тут же от­тес­ни­ла баб от сво­е­го, ог­ля­де­ла и убе­ди­лась, что как сле­ду­ет вы­гля­дит: и не хмур­ной ни­сколь­ко, и ды­шит ров­нень­ко, и де­ржит­ся сте­пен­но — не под­да­ет­ся су­ет­ной не­раз­бе­ри­хе. При­кло­ни­лась Ду­ня­ша к му­жу, ух­ва­ти­лась за не­го, за та­ко­го боль­шо­го и силь­но­го, ка­ким-то чу­дом уло­ви­ла в тем­но­те за­вист­ли­вый Гань­кин взгляд, и мо­ло­дое, знать, не­ист­ра­чен­ное озор­ст­во про­сну­лось в ней:

 

В даль­нем по­ле на уго­ре

Под вы­со­кой вер­бою...

 

На­ча­ла бы­ло ча­с­туш­ку с на­ме­ком, пред­наз­на­чен­ную для Гань­ки Ве­се­ло­вой, и не до­пе­ла, по­то­му что вдруг по­со­чув­ст­во­ва­ла ее оди­но­че­ст­ву — по­жа­леть, при­го­лу­бить, ока­жись она ря­дом, мог­ла бы.

А лю­ди вок­руг ра­до­ст­но го­мо­нят, ли­ку­ют: вот ка­кие мы, вот как нас мно­го со­бра­лось! Че­рез не­взго­ды-не­по­го­ды про­шли, а еще ни­че­го, для ве­селья сил на­хо­дит­ся. Эх, че­го те­перь не гу­лять! В по­ле жи­то при­бра­но, на лу­гах — сто­га ря­да­ми. Из­бы утеп­ле­ны к зи­ме, воз­ле каж­дой дров за­па­сец хо­ро­ший — не страш­но. Пред­се­да­тель до­брое сло­во ска­зал, в рай­о­не то­же, ви­дать, оце­ни­ли по тру­до­вым де­лам жи­те­лей не­ве­ли­кой де­рев­ни... И са­ми при­на­ря­же­ны, и де­тки как сле­ду­ет оде­ты. Му­жи­ков ма­ло­ва­то, прав­да. Но гар­монь в на­деж­ных ру­ках, слышь, по­ет-за­ли­ва­ет­ся, так и рвет в клочья дав­ние пе­ча­ли.

Э-эх, ду­ша-пти­ца. Па­ри, ли­куй, ду­ша, на то и праз­д­ник.

И сно­ва со­шлись в из­бе, са­ми се­бя ви­дят, са­ми со­бой до­воль­ны. Ес­ли при­го­рю­нил­ся кто — не вы­ка­зы­ва­ет, сле­зу смах­нул тай­но; что­бы в горь­ком вос­по­ми­на­нии про тех, что не при­шли, не раз­ры­дать­ся, пес­ни про­тяж­ные на по­мощь вы­зва­ны. Гу­ля­ют лю­ди не от го­ря, от ра­до­сти, де­ло праз­д­нич­ное. Кто-то вспо­ми­на­ет, как бы­ло труд­но, а его пе­ре­би­ва­ют: и хо­ро­шо бы­ва­ло, вон как до вой­ны-то за­жи­ли бы­ло, впе­ре­ди, без со­мне­ния, луч­ше ста­нет, толь­ко бы вы­ров­нять­ся, толь­ко бы де­ти под­рос­ли.

— Рань­ше-то со­рок пять му­жи­ков за стол са­ди­лись... Сто­га ме­тать — то­же со­рок пять, — вспо­ми­на­ет Хро­бо­стов.

— Да-а, те­перь каж­дый из нас в осо­бой це­не, — рас­суж­да­ет Иван По­ля­ков. — Сей­час, брат, стой, не ка­чай­ся, что­бы дру­гие мог­ли опе­реть­ся. Не толь­ко для се­бя, для дру­гих — на­деж­да и опо­ра. Так и жить при­хо­дит­ся. По­сто­им еще, по­сто­им! — гор­дит­ся он, чув­ст­вуя креп­ну­щую соб­ст­вен­ную связь с жиз­нью. — Вот де­ло-то какое.

— По­сто­им, ко­неч­но, — со­гла­ша­ет­ся Ти­мо­фей, до­воль­ный тем, что опять ря­дом с Ива­ном ока­зал­ся. — Да­вай-ка спо­ем, дорогой товарищ...

— Спо­ем­те, му­жи­ки,— подстали другие

 

На гра-ни-це-еее ту­чи хо­дят хму­ро...

 

Ба­сят му­жи­ки... Ды­ха­ние но­вой си­лы и уве­рен­но­сти раз­дви­га­ет сте­ны, а по­том плы­вет над ле­са­ми...

Поз­д­ним ве­че­ром по­сле шум­но­го гу­лянья, с ко­то­ро­го они, не под­дав­шись уго­во­рам, уш­ли все-та­ки рань­ше дру­гих, Ду­ня­ша при­зна­лась, что ей уже боль­ше ни­ког­да не пля­сы­вать так. Был меж­ду ни­ми дол­гий ла­с­ко­вый раз­го­вор со свет­лы­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми о луч­шей по­ре жиз­ни, но по­сте­пен­но, с болью про­из­но­ся ми­лые име­на де­тей и тя­же­ло взды­хая, уто­ну­ли они в тя­го­ст­ном мол­ча­нии, и тог­да каж­дый по-сво­е­му ос­та­но­вил­ся в днях раз­лу­ки.

— Где они, сын­ки на­ши, и стар­шой, и млад­шие, где они те­пе­ря, со­ко­ли­ки? — и не го­ло­сом, а хрип­лым ше­по­том ис­п­ро­сил Ти­мо­фей.

Тут-то и по­ня­ла Ду­ня­ша — мож­но те­перь в от­кры­тую ре­веть:

— Не­у­же­ли ни сле­зой не под­нять, ни то­с­кой не вы­кли­кать?

В де­рев­не еще дол­го гу­ля­ли: то раз­доль­но иг­ра­ла таль­ян­ка, то кри­ки вы­пле­скивал­ись из-за до­мов, то ус­т­ра­ша­ю­щие ру­га­тель­ст­ва Ар­се­ния За­бро­ди­на, то про­тяж­ные пес­ни, в ко­то­рых от­чет­ли­во вы­де­лял­ся силь­ный го­лос Тать­я­ны За­ле­со­вой, при­шед­шей все-та­ки на ос­тат­ки ве­селья. Этот го­лос осо­бен­но пе­ча­лил Ду­ня­шу и Ти­мо­фея, уже не слы­ша­ли они дру­гих пе­сен, дру­гих ча­с­ту­шек, толь­ко жда­ли, ког­да сно­ва на всю ок­ру­гу бу­дет рас­ска­зы­вать про свою пе­чаль де­вуш­ка, ко­то­рая обе­ща­ла ждать Ва­сю.

По­сте­пен­но зе­ле­нел снег под ок­на­ми, пре­вра­щал­ся в сол­неч­ную лу­жай­ку, буд­то бы воз­вра­ща­лось ран­нее ле­то. Опять, уже лег­че, ве­се­лее, иг­ра­ла таль­ян­ка с се­реб­ря­ны­ми ко­ло­коль­чи­ка­ми, иног­да она под­ра­жа­ла пе­ту­ши­но­му кри­ку, за­ли­ви­сто­му дев­чо­ночь­е­му сме­ху, ку­дах­танью кур, под­ни­ма­ю­щей­ся вверх пес­не жа­во­рон­ка и пе­ре­кли­ку со­ловь­ев воз­ле ре­ки. Свет­ле­ли, раз­дви­га­лись сте­ны — так на­я­ву не бы­ва­ет, толь­ко — во сне. По­то­лок пре­вра­тил­ся в яр­ко-си­нее не­бо. Ду­ня­ша по­зва­ла Ти­мо­фея, и он вы­шел из даль­ней зе­ле­ной мглы, ша­гал, ме­ряя све­жую па­хо­ту, при­бли­жал­ся к ней, что­бы по­пить све­же­го ква­су, ко­то­рый она при­нес­ла в хо­лод­ной гли­ня­ной крин­ке. Ей и са­мой в по­лу­ден­ной жа­ре хо­те­лось пить, страш­но хо­те­лось пить, но не при­гу­би­ла — для му­жа бе­рег­ла. По­че­му рань­ше не до­га­да­лась, не вспом­ни­ла про та­кой це­ли­тель­ный квас? Что от­во­ди­ло, что ме­ша­ло вспом­нить? Так ду­ма­ла она, при­жи­мая хо­лод­ную крин­ку к гру­ди в том са­мом ме­с­те, где мог­ло вы­прыг­нуть ра­до­ст­ное сер­д­це. Ба­тюш­ки! Вслед за от­цом — ви­дит Дуня­ша — стро­ем по ро­с­ту, в но­вень­ких гим­на­стер­ках с зо­ло­ты­ми по­го­на­ми, идут Ва­ся, Ле­ня и Во­ло­дя, не касаясь зем­ли во­ен­ны­ми са­по­га­ми, ша­га­ют буд­то по воз­ду­ху...

Раз­ыг­ра­лось ут­ро. Ти­мо­фей про­сы­па­ет­ся с не­бы­ва­ло ли­ку­ю­щей ра­до­стью. Из ок­на ви­дит­ся поч­ти вся де­рев­ня, при­вет­ли­вая и род­ная. На ли­пах стре­ко­чут со­ро­ки, стол­бят­ся ды­мы над кры­ша­ми, слов­но бы рас­тут, тя­нут­ся к вы­со­ким ря­бо­ва­тым об­ла­кам. Слыш­но ле­дя­ное по­зва­ни­ва­ние во­ды, слов­но тот го­вор­ли­вый ру­чей, иг­ра­ю­щий ког­да-то в ов­ра­ге воз­ле куз­ни­цы, не пе­ре­сох, не по­те­рял­ся под блек­лой при­мо­ро­жен­ной осо­кой, а даль­ше, даль­ше, за ре­кою, се­реб­ри­сты­ми ко­ло­коль­ца­ми трез­во­нит жи­вая во­да, сбе­га­ю­щая по скло­нам го­ры...

Он ле­жит, при­слу­ши­ва­ясь к этим зво­нам, и ка­жет­ся ему, что мо­лод еще ду­шой и те­лом, ра­зо­грел­ся буд­то бы в бы­с­т­рой ходь­бе, ша­гая по осен­не­му ле­су. Крас­ны­ми ис­к­ра­ми про­бле­ски­ва­ет яго­да жу­рав­ли­ная — клюк­ва, а по сто­ро­нам рде­ют тя­же­лые ки­с­ти ря­бин с от­чет­ли­во про­гля­ды­ва­ю­щи­ми пя­ти­ко­неч­ны­ми звез­да­ми. Стук дят­ла раз­но­сит­ся с од­ной сто­ро­ны ов­ра­га, пол­ным эхом от­да­ет­ся в про­ти­во­по­лож­ной ча­ще, за ко­то­рой где-то в от­да­ле­нии, дол­ж­но быть за бо­лот­цем, в ре­дком со­сня­ке, слов­но дя­тел, тю­ка­ет то­пор. По­ду­ма­лось: Иван спо­за­ран­ку по­шел за­го­тав­ли­вать брев­на. И вот мысль о том, что тре­бу­ют­ся брев­на для стро­и­тель­ст­ва но­во­го до­ма еще од­но­му хо­зя­и­ну, то­же ока­за­лась по-на­сто­я­ще­му праз­д­нич­ной.

Ти­мо­фей спе­шит на во­лю, ос­та­нав­ли­ва­ет­ся осе­редь вы­со­ко­го крыль­ца. Он при­слу­ши­ва­ет­ся к зву­кам то од­ной, то дру­гой де­ре­вуш­ки и зря­чей ду­шой ог­ля­ды­ва­ет по­се­вы, са­мые ближ­ние и даль­ние лу­га, оце­ни­ва­ет со­сто­я­ние по­стро­ек, ра­ду­ясь вся­кой но­вой до­ске или дра­ни, по­ло­жен­ной на ста­рую кры­шу. Взгляд его оты­ски­ва­ет ста­рые, по­рос­шие бурь­я­ном до­ро­ги, оце­ни­ва­ет те, что про­ло­же­ны вновь. Сколь­ко спря­та­но ста­рых до­рог, ка­ки­ми но­вы­ми пу­тя­ми стал хо­дить и ез­дить здеш­ний че­ло­век, веч­но за­ня­тый, не ус­пе­ва­ю­щий уп­ра­вить­ся с од­ной стра­дой до на­ступ­ле­ния сле­ду­ю­щей. Мень­ше ста­ло ра­бот­ни­ков, и по­то­му под­сту­па­ет бур­ный под­ле­сок, на­пи­ра­ет на бы­лые се­но­ко­сы и паш­ни. Воль­но на­пи­ра­ет, по­то­му что там, где бы­ло со­рок пять му­жи­ков, ос­та­лось пять, один плот­ниц­кий то­пор зве­нит вме­сто два-

д­ца­ти. Не­ког­да, не­ко­му те­перь раз­ру­бать, рас­чи­щать, от­во­е­вы­вая у ча­що­бы це­лые по­ля­ны под по­сев и па­с­т­би­ща.

Ни­че­го, что ка­са­ет­ся че­ло­ве­ка, про­шлых и те­пе­реш­них за­бот его, не про­но­си­лось ми­мо раз­мыш­ле­ний Ти­мо­фея. Нет, не за­гля­ды­вал он слиш­ком да­ле­ко, до­воль­ст­во­вал­ся яс­но­стью дел и за­бот на пред­сто­я­щий день пред­зимья. Ти­мо­фей бо­ял­ся еще ме­ч­тать, за­га­ды­вать, при­глу­шал да­же мыс­ли о воз­вра­ще­нии сы­нов, ста­рал­ся на­стро­ить­ся на до­брую ра­бо­ту, осоз­на­вая ее как воз­мож­ность про­длить жи­вое вре­мя сво­е­го до­ма, своей де­рев­ни, об­щей вза­и­мо­свя­зи со всем, что ок­ру­жа­ет, и тем по­ра­до­вать лю­дей, зна­ю­щих его...

При­ят­но вол­но­ва­ло пред­чув­ст­вие ка­ко­го-то важ­но­го де­ла, до­ступ­но­го толь­ко че­ло­ве­ку не­су­ет­но­му, ма­с­те­ро­во­му. Ви­де­лись в этом де­ле по­мощ­ни­ки — род­ные, мо­ло­день­кие, буд­то бы ра­ди них име­ло смысл встать по­рань­ше, до вос­хо­да сол­н­ца, прой­ти вдоль ти­шай­шей де­рев­ни до зер­но­то­ка и что-то там под­ла­дить, под­го­то­вить воз­ле скла­дов. Все силь­нее вла­ст­во­ва­ло над ним это же­ла­ние еще не­оп­ре­де­лен­ной до­брой ра­бо­ты для дру­гих, в по­мощь дру­гим, — на­при­мер, Тать­я­не За­ле­со­вой, что­бы лег­че и ра­до­ст­нее ста­ло ей жить.

И тут буд­то бы ок­лик­нул стар­ший сын: «Отец, по­до­жди ме­ня, вме­сте пой­дем!»

 

 

Гла­ва ше­с­тая

 

Ма­ло­тю­ков­ская На­стасья в пред­во­ен­ные го­ды по всей ок­ру­ге бы­ла из­ве­ст­на тру­до­лю­би­ем, ак­ку­рат­но­стью, до­брым и при­вет­ли­вым нра­вом. Мно­гие зва­ли ее На­стень­кой. Вы­со­кая, стат­ная. Во­ло­сы чер­ня­вые — на про­бор глад­ко при­че­са­ны, а на за­тыл­ке со­бра­ны в ту­гой за­ви­ток. Гла­за го­лу­бые, на ще­ках улыб­чи­вые ямоч­ки. Кра­со­та ее сдер­жан­ная  не ме­ня­лась при лю­бой одеж­де, не схо­ди­ла, не блек­ла в лю­бой ра­бо­те, при лю­бой ус­та­ло­сти и по­го­де. Здо­ровье и си­ла во всем об­ли­ке этой жен­щи­ны со­че­та­лись с мяг­ко­стью дви­же­ний, с чув­ст­вом ме­ры во всем. От при­ро­ды на­де­лен­ная гра­ци­оз­но­стью, кра­со­той, умом, ни­где не ос­та­ва­лась она не­за­ме­чен­ной. К ней об­ра­ща­лись за со­ве­том, с прось­ба­ми, за по­мощью, ей ус­ту­па­ли до­ро­гу, а на праз­д­ни­ках ее пер­вую вы­зы­ва­ли в круг, что­бы за­да­ва­ла на­стро­е­ние, раз­за­до­ри­ва­ла дру­гих. Она уме­ла за­та­и­вать пе­чаль, сбра­сы­вать ус­та­лость. Рас­пу­стит во­ло­сы, при­жмет их на за­тыл­ке гре­бе­ноч­кой — уже иная. Ру­ка­ми всплес­нет, вы­плы­вая на круг, — слов­но лет на де­сять мо­ло­же ста­нет. Де­тей сво­их ок­лик­нет: «Ах вы, го­лу­боч­ки мои ла­с­ко­вые!» — все остальные ма­те­ри до­бре­ют. Не­объяс­ни­мое и со­гре­ва­ю­щее ду­шу вся­ко­го че­ло­ве­ка бы­ло у нее по­ве­де­ние. Хо­тя гла­за ее не ча­с­то за­жи­га­лись бле­ском, ще­ки поч­ти ни­ког­да не пы­ла­ли ру­мян­цем, но спо­кой­ным све­том ис­к­рен­ней улыб­ки оза­ря­лось ли­цо не­ред­ко. На лю­дях она все свои мыс­ли, чув­ст­ва, же­ла­ния как буд­то бы со­от­но­си­ла с про­ис­хо­дя­щим. Да­же вой­на, да­же из­ну­ри­тель­ный труд, не­спра­вед­ли­вость за­ви­ст­ни­ков не сло­ми­ли до­сто­ин­ст­ва. В го­ре не па­да­ла ниц, не кри­ча­ла по но­чам на всю де­рев­ню, а с ка­кой-то по­кор­ной кро­то­стью пе­ред со­бой, пе­ред деть­ми жда­ла му­жа, стар­ше­го сы­на Се­ре­жу. Так дол­го жда­ла — и не теря­ла на­деж­ду. И са­ма пе­ред со­бой гор­ди­лась, что терпе­ли­ва, вы­нос­ли­ва, зна­ет вся­кую ра­бо­ту, на па­хо­те, в се­но­кос и на жат­ве лю­бо­го му­жи­ка за­ме­нить может, ча­с­туш­ку со­чи­нит про кол­хоз и рай­ком, про любовь и рас­ста­ва­ние, про пи­лу, то­пор, ло­па­ту, ви­лы и ко­су. Ра­до­ва­лась, что пя­те­рых де­тей до­ма сбе­рег­ла, что Ко­лю­ня под­рос, ра­бот­ни­ком зна­чит­ся в кол­хо­зе и боль­ша­ком в до­ме, не до­жи­да­ясь со­вер­шен­но­ле­тия: си­лу за­брал, ок­реп, раз­дал­ся в пле­чах, и грудь у него дру­го­му му­жи­ку на за­висть. Го­ва­ри­ва­ла не раз: «Вот еще Ми­тя­ня под­ра­стет... да Се­ре­жа вер­нул­ся бы... Толь­ко к свадь­бам го­товь­ся, мать... А тут и дев­чон­ки сле­дом од­на за од­ной за­не­ве­стят­ся... бу­дет че­му ра­до­вать­ся...»

Но под­ко­си­ло На­стасью рас­ста­ванье с Ко­лю­ней. Ни за что взя­ли, су­дом по­ка­за­тель­ным ог­ло­у­ши­ли — да и под кон­вой. Как сле­ду­ет про­стить­ся не да­ли. Сра­зу под двой­ную ох­ра­ну — как опас­но­го пре­ступ­ни­ка. До са­мой Зяб­лу­хи они с Ми­тя­ней бе­жа­ли за под­во­дой, под­го­ня­е­мой не­тер­пе­ли­вым ку­че­ром. Сжа­лил­ся, вид­но, этот уса­тый ку­чер при по­го­нах: ког­да в лож­би­ну спу­сти­лись, при­дер­жал взмы­лен­но­го ко­ня, ве­лел осуж­ден­но­му:

— Вы­ле­зай, ко­ня с то­бой упа­рил!

Свя­зал Коль­ки­ны ру­ки тон­ким ре­мнем, ве­рев­ку при­спо­со­бил — взял буд­то тел­ка на при­вязь.

Тут и на­стиг­ла мать сво­е­го сред­не­го сы­на, но не сгра­ба­ста­ла в объ­ятья, не ста­ла кри­чать на­прас­ные при­чи­та­ния, мол, не пу­щу, не от­дам, а вста­ла на­суп­ро­тив не­го спи­ной к та­ран­та­су и на­пом­ни­ла:

— Отец твой, Ко­лю­ня, пред­се­да­те­лем был, лю­ди ува­жа­ли его — сло­ва пло­хо­го не слы­ша­ла... Мир не без до­б-рых лю­дей. Ми­тя­ня под­ра­ста­ет. Се­с­т­рен­ки — то­же. На­ла­дим­ся. А ты не ер­шись толь­ко пе­ред эти­ми, ко­то­рые над­зи­ра­ют вез­де. Плетью обу­ха... — Она не до­го­во­ри­ла, по­то­му что ку­чер вер­нул­ся из-за ку­с­та, лов­ко пе­ре­мет­нул­ся в ку­зо­вок та­ран­та­са.

Ми­тя­ня под­прыг­нул, уце­пил­ся за шею бра­та, ко­те­ноч­ком ут­к­нул­ся в за­пы­лен­ную, про­по­те­лую ру­ба­ху. Он дро­жал и всхли­пы­вал, с тру­дом вы­го­ва­ри­вая сло­ва, чуть слыш­но ска­зал:

— Се­ре­жи всё нет и нет, а те­бя за­бра­ли...

Вер­нул­ся в бес­по­кой­ст­ве ус­ка­кав­ший бы­ло впе­ред всад­ник. По­до­спел и дру­гой, до­го­ня­ю­щий по­воз­ку га­ло­пом. Раз­го­ря­чен­ный же­ре­бец взды­бил­ся и прыг­нул в сто­ро­ну, что­бы не под­мять за­стыв­ших в рас­ста­ва­нии. Вер­хо­вые съе­ха­лись за­ку­рить и по­со­ве­щать­ся. Один из них — тот, что до­го­нял, — был уже седо­ват и гру­зен, ды­шал он тя­же­ло и го­во­рил с при­ше­пе­ты­ва­ни­ем, как бы вы­фу­ки­вая сло­ва:

— Сче­то­вод­ка в об­мо­рок упа­ла, не  сра­зу от­хо­ди­ли. Из Ва­ви­лов­ско­го сель­со­ве­та вот-вот то­же по­до­спе­ют. На ма­ши­ну тех и этих уса­дим — все­го-то шесть че­ло­век бу­дет да нас двое. Ты, Ор­лов, по­е­дешь в та­ран­та­се, на­ши ко­ни — с то­бой. По­нял?

Уса­тый не­тер­пе­ли­вый ку­чер, при­спо­со­бив­ший на при­вязь Ни­ко­лая Бар­це­ва, не­до­воль­но хмык­нул:

— Я же вче­ра го­во­рил, что так на­до де­лать. Ку­да то­ро­пи­лись — не пой­му.

— Ку­да-ку­да, — пе­ре­драз­ни­вая ку­че­ра, груз­ный рас­стег­нул во­рот си­ней гим­на­стер­ки. — На­ше де­ло — ис­пол­нять. К ут­ру на стан­цию ве­ле­но до­ста­вить для пол­ной за­груз­ки ва­го­на. Вот и до­ста­вим. С трех рай­о­нов как раз ва­гон ком­п­лек­ту­ет­ся — ни боль­ше ни мень­ше.

Они ку­ри­ли, пе­ре­го­ва­ри­ва­лись меж­ду со­бой, а трое Бар­це­вых, гля­дя друг на дру­га, буд­то бы за­тих­ли толь­ко по­то­му, что не хо­те­ли о се­бе на­по­ми­нать, что­бы по­гон­щи­ки не то­ро­пи­лись. За­кат­ное сол­н­це сле­пи­ло до слез, но сле­зы На­стасья не вы­ти­ра­ла.

— Су­ха­рей не по­су­ши­ла — не ве­ри­лось, что по­тре­бу­ют­ся. По­ка в Зяб­лу­хе с ма­ши­ной из­ла­жа­ют­ся, по из­бам по­бе­гаю, — мо­жет, и даст кто су­ха­ри­ков или стряп­ни ка­кой. — И тут она спох­ва­ти­лась — до­ду­ма­лась: — Ми­тя­ня, сы­нок, беги пря­муш­кой к Ла­пи­ным — авось най­дет­ся че­го на до­ро­гу. Так и ска­жи: Ко­лень­ку про­во­жа­ем впо­пы­хах.

В этот раз по­сыль­но­го ни­кто не ок­лик­нул. Бе­жал он во всю прыть. И не ус­пел Ми­тя­ня: вер­нул­ся с до­рож­ным при­па­сом — су­ха­ри, бу­тыл­ку сы­во­рот­ки да пя­ток зе­ле­но­ва­тых кле­вер­ных ле­пе­шек в по­лот­ня­ной ко­том­ке при­нес к ­развил­ке, но ни­ко­го на рос­ста­ни уже не бы­ло. Ма­ши­на вих­ля­лась вда­ли на лес­ном ува­ле, она буд­то плы­ла — не­сло ее осен­ним по­ло­водь­ем меж­ду об­тре­пан­ных вет­ром фи­о­ле­то­вых де­ревь­ев.

— Ма-ма... брат­ко Ко-ля, — по­пы­тал­ся крик­нуть, и не по­лу­чи­лось. Так и сто­ял он с при­от­к­ры­тым ртом по­сре­ди до­ро­ги, ухо­дя­щей в лес, по­ка баб­ка Мар­фа его не ок­лик­ну­ла — она из Тю­ко­ва то­же на от­во­рот­ку-рос­стань при­ко­вы­ля­ла. До­мой в свою де­рев­ню с по­мощью баб­ки Мар­фы до­брал­ся Ми­тя­ня к но­чи, ког­да за­ждав­ши­е­ся се­с­т­рен­ки уже спа­ли на пе­чи.

Ана­ста­сия воз­вра­ща­лась ти­хо, буд­то кра­ду­чись. От Ва­ви­ло­ва, где осуж­ден­ных уса­ди­ли в ма­ши­ну, она шла в но­чи бе­ре­го­вой тро­пой. Но­ги пло­хо слу­ша­лись. Опуска­лась от­ды­хать пе­ред не­движ­ной во­дой. Лун­ная до­ро­га ог­нен­но вы­све­чи­ва­лась до про­ти­во­по­лож­но­го бе­ре­га и ма­ни­ла ту­да, где был ро­ди­тель­ский ху­тор, где не сров­нял­ся еще бу­го­рок на мо­ги­ле от­ца. Но за ле­сом, в ма­ло­тю­ков­ской сто­ро­не, слы­шал­ся ей то­с­к­ли­вый дев­чо­но­чий плач, иног­да кри­чал Ми­тя­ня «ау». И этот крик под­ни­мал ее. А в де­рев­не, воз­ле во­рот по­ле­вых, при­слу­ша­лась: ни пла­ча, ни кри­ка, толь­ко чей-то тя­же­лый вздох.

— На­стень­ка, ты ли?

По­ня­ла: баб­ка Мар­фа у ка­лит­ки под­жи­да­ет, в тре­во­ге спро­си­ла ста­рая...

С той но­чи и пе­ре­ме­ни­лась На­стасья: ни све­та на ли­це, ни си­лы и кра­со­ты в дви­же­ни­ях, ни мяг­ко­сти в го­ло­се. Ког­да воз­ле до­ма бри­га­дир­ско­го ам­бар сго­рел, по­ка­за­лось ей, что лю­ди на нее ду­ма­ют. И сам Ме­ле­тий Лап­шин по но­чам под ок­на­ми На­стась­и­ной из­бы пья­ный ша­ра­шил­ся, иног­да бур­чал че­го-то не­раз­бор­чи­во. Не­сколь­ко раз при­ез­жал в де­рев­ню про­ве­ряль­щик с тык­во­об­раз­ной го­ло­вой. В по­след­ний при­езд он взял Ми­тя­ню, как цып­лен­ка, дву­мя паль­ца­ми за шею и дол­го пы­тал, гро­зил­ся за­ду­шить, ес­ли не со­зна­ет­ся в под­жо­ге. На­стасья на­бро­си­лась на не­го с ви­ла­ми — по­стра­ща­ла, что­бы от­пу­стил ре­бен­ка. Тут и на­ча­лось опять. До­про­сы за до­про­са­ми, в ми­ли­цию вы­зы­ва­ли. На­пом­ни­ли: мол, впер­вой за «ко­ло­ски» су­ди­мая лег­ко от­де­ла­лась труд­по­вин­но­стью по при­чи­не мно­го­дет­но­сти; во вто­рой раз, смот­ри, на­дол­го упе­кут, а де­тей — по род­ст­вен­ни­кам или по де­тским до­мам, боль­шие уже...

Так и по­шло: го­ре за го­рем, од­на бе­да на дру­гую нахле­сты­ва­ет­ся. Бе­да и го­ре вме­сте в во­ро­та сту­чат каж­дый день. От­кро­ешь — вой­дут, не от­кро­ешь — вор­вутся че­рез ок­но. От го­ря бе­жать сло­мя го­ло­ву — на беду по­пасть. Ко­му-то всё с рук схо­ди­ло. А вот на нее, на Ана­ста­сию Бар­це­ву, вро­де бы не­чисть ок­рысилась. Жи­ла без вы­хит­ри­ва­ний, ис­пол­няя не­за­ви­си­мо от са­мо­чув­ст­вия все, что ве­лят, по­тре­бу­ют, при­ка­жут в кол­хо­зе или на ле­со­раз­ра­бот­ках, но по­па­да­ла под на­чаль­ст­вен­ные при­дир­ки. По­че­му-то за­при­ме­ти­ли рай­он­ные блю­сти­тели На­стась­и­но се­мей­ст­во: на Федо­ра, мо­жет, ког­да-то у них зу­бы то­чи­лись или еще по ка­кой при­чи­не. Не дума­ла она, что в ос­но­ве при­ди­рок то, что стар­ший без ве­с­ти пропал; что де­вичья фами­лия у нее Вла­со­ва, мать пре­ста­ре­лая под этой фами­лией в Тю­ко­ве с тре­мя малы­ми вну­ча­та­ми жи­вет. Мно­го най­дет­ся ос­но­ва­ний, ес­ли не­взлю­бят ко­го. Те­перь вот Ко­лю­ня осуж­ден, а сама она вов­ре­мя на­ло­ги не пла­тит, ни на од­ном собрании не про­мол­чит — ко­го-ни­будь да за­щи­ща­ет. Бы­ли, ви­ди­мо, и дру­гие при­чи­ны столь при­сталь­но­го вни­ма­ния вла­стей, толь­ко ни­кто об этом до по­ры до вре­ме­ни до­га­дать­ся не мог в Ма­лом Тю­ко­ве.

По пер­во­му сне­гу вы­зва­ли На­стасью в сель­со­вет, оз­на­ко­ми­ли с ле­со­за­го­то­ви­тель­ной раз­на­ряд­кой по кол­хо­зу. Она и взви­лась:

— Рань­ше хо­ди­ла, те­перь — не пой­ду! Коль­ку взя­ли — не­из­ве­ст­но где. Ми­тя­ня с хо­зяй­ст­вом не спра­вит­ся. Де­воч­ки мои хво­рые.

— Ни­че­го, ни­че­го. Пар­ня в зим­ний де­тдом оп­ре­де­лим. За дев­чон­ка­ми ста­ру­ха Вла­со­ва до­гля­дит. Ко­ро­ву све­дешь на кол­хоз­ную фер­му. Под­пи­сы­вай­ся.

— Не са­мая край­няя. Есть та­кие, кто за­всег­да на по­блаж­ках.

— С дру­ги­ми — дру­гой раз­го­вор. Бу­дешь в ле­су нор­мы пе­ре­вы­пол­нять, вот и лик­ви­ди­ру­ешь все дол­ги по на­ло­гам.

По­го­ре­ва­ла, по­ре­ве­ла без­глас­но над спя­щи­ми деть­ми две но­чень­ки и ре­ши­лась: де­лать не­че­го, не пой­дешь — под кон­во­ем от­пра­вят еще даль­ше, в ла­гер­ную зо­ну на Ун­же.

Мар­фа Вла­со­ва без­ро­пот­но со­гла­си­лась, а об­ду­мав­шись, од­но ус­ло­вие по­ста­ви­ла:

— Та­кую ора­ву, смот­ри, до­ча, про­кор­мить на­до. При­па­сы ка­кие-ни­будь нуж­ны.

Кар­тош­ку всю до вы­гре­ба Ана­ста­сия к ма­те­ри увез­ла. Мо­ло­ка по лит­ру на дво­их из кол­хо­за обе­ща­ли, три лит­ра на день, зна­чит. Ми­тя­ню в при­выч­ный за­реч­ный дом вме­сте с дру­ги­ми ре­бя­тиш­ка­ми увез­ли — не пер­вый раз на зи­му так оп­ре­де­ля­ли.

В по­след­нюю до­маш­нюю ночь в го­ре­вании об­ду­ма­лась Ана­ста­сия — за­па­ни­ко­ва­ла: а как на­дол­го, что с ни­ми, де­тка­ми ма­лы­ми, бу­дет, ес­ли за­не­мо­жет при них ба­буш­ка Мар­фа, ес­ли кор­мить­ся не­чем, за­па­сы-то не­ве­ли­ки. Все по­выг­реб­ла из до­маш­не­го ла­ря — фун­тов де­сять на­бра­лось все­го. И по­шла по лун­ной но­чи на гум­ни­ще, где пше­ни­цу с ови­на толь­ко что мо­ло­ти­ли. По­вы­ме­ла из всех ще­лей и ка­на­вок, из мо­ло­тил­ки и ве­я­лок по­ло­ву с зер­ном — на­со­би­ра­ла вы­сев­ков ко­том­ку. А Лап­шин ее на этом де­ле под­сте­рег.

— По­па­лась птич­ка, те­перь не от­вер­тишь­ся... Вот, вишь, за тем же уг­лом в тво­ем меш­ке два пу­да от­сор­ти­ро­ван­ной пше­ни­цы. Уз­на­ешь ме­шо­чек с бор­до­вой по­ло­сой, али не раз­гля­дишь? Сви­де­тель име­ет­ся, вон под ря­би­ной сто­ит.

И прав­да, там, под ря­би­ной ого­лен­ной, кто-то за­ше­ве­лил­ся, каш­ля­нул дваж­ды со зна­че­ни­ем: мол, тут, все ви­жу, знаю.

— Ду­ши­те­ли, гу­би­тель. Лап­шин­ная мор­да твоя! — за­кри­ча­ла На­стасья; оп­ро­ки­нув Ме­ле­тия, но­ро­ви­ла вце­пить­ся ему в ка­ды­ка­стую шею. Он су­мел кам­нем тюк­нуть ее по го­ло­ве...

А по­том за­ло­мил ру­ки на­зад, скру­тил Ана­ста­сию.

До ут­ра в ови­не ее вза­пер­ти про­дер­жа­ли... По­ка не по­на­бе­жа­ло, не по­на­еха­ло вся­че­ское на­чаль­ст­во: из сель­со­ве­та, из рай­ис­пол­ко­ма, из ми­ли­ции. «Опять, зна­чит, Бар­це­вы зер­но во­ру­ют. Ка­кие это смёт­ки, на­ту­раль­ная пше­ни­ца». Со­ста­ви­ли про­то­кол — де­скать, пой­ма­на с пол­ич­ным в мо­мент хи­ще­ния го­су­дар­ст­вен­но­го иму­ще­ст­ва...

 

 

Гла­ва седь­мая

 

 

1

 

Ва­си­лий ед­ва при­от­к­рыл гла­за и вне­зап­но вспом­нил, что, кро­ме без­мол­в­но­го раб­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния, у не­го бы­ли дру­гие го­ды — де­тства, юно­сти. Вспом­нил, как он ран­ним ут­ром бе­жал к Та­вол­ге, что­бы ныр­нуть с вы­со­ко­го об­ры­ви­сто­го бе­ре­га. Втай­не от брать­ев он за­пла­ни­ро­вал с ве­че­ра ис­пы­та­тель­ный пры­жок, по­то­му что вдруг ря­дом с Та­ней по­чув­ст­во­вал се­бя взрос­лым, силь­ным, удач­ли­вым. Братья это­го еще не по­ни­ма­ли, не чув­ст­во­ва­ли — воз­раст та­кой, поч­ти на пол­то­ра го­да млад­ше, им бы толь­ко ва­та­гой шум­ли­вой бе­гать, всех де­ре­вен­ских ре­бя­ти­шек за со­бой во­дить, ре­бячьи ра­до­сти у них. А он уже мно­гое мог де­лать са­мо­сто­я­тель­но, ни­ко­му не до­кла­ды­ва­ясь, ни­ко­го не спра­ши­вая.

Ос­та­но­вил­ся над об­ры­вом. Ды­шит­ся лег­ко, не сби­лось на бе­гу ды­ха­ние. Над пле­са­ми ут­рен­ний ту­ман про­свет­лел. Сол­н­це под­ня­лось не­вы­со­ко, но уже при­гре­ва­ет. А вни­зу — ма­то­вой си­не­вой омут не­дви­жи­мый. И об­ла­ка не­дви­жи­мые в нем от­ра­жа­ют­ся. Мож­но бы прыг­нуть с ны­рял­ки, с мень­шей вы­со­ты. От­ту­да все, кто по­стар­ше, ны­ря­ли. А вот ему за­хоте­лось ис­пы­тать не­при­выч­ные ощу­ще­ния. Пред­ста­вил, как па­да­ет вниз в тем­но­ту, вре­за­ет­ся меж­ду от­ра­жен­ных об­ла­ков, вы­би­вая звон­кий фон­тан­чик, и дол­го идет ко дну, что­бы до­стать дон­ный ка­му­шек или ра­куш­ку — для до­ка­за­тель­ст­ва. До дна да­ле­ко, ед­ва хва­та­ет сил до­тя­нуть­ся, а еще на­верх на­до мощ­но гре­сти. Та­ня уже за­па­ни­ко­ва­ла, ру­ки при­жа­ла к щекам, вот-вот за­кри­чит от стра­ха, бес­по­кой­ст­ва за не­го... И все-та­ки он ре­ши­тель­но шаг­нул на край об­ры­ва, при­встав на цы­поч­ки, раз­мах­нул ру­ки, под­прыг­нул, из­вер­нул­ся, что­бы по­вто­рить про­ду­ман­ный пры­жок. За­пом­нил на­всег­да: ка­за­лось, не вниз ле­тел, а взмы­вал к об­ла­кам. Обож­жен­ный хо­ло­дом и тем­но­той, до­стал ка­му­шек и вы­ныр­нул со зво­ном в ушах, ра­до­ст­но вски­нул ру­ку, как по­бе­ди­тель, за­кри­чал «ура!». Бы­ло, бы­ло так, был осо­бый во­с­торг: «Вот вам и кра­ля!»

А здесь — мол­чи, ти­хо ра­дуй­ся то­му, что жив. Ни­ко­му нет де­ла до тво­е­го на­стро­е­ния, са­мо­чув­ст­вия. Спа­сал­ся мол­ча­ни­ем. «Кра-ля» — един­ст­вен­ный раз об­ро­нил в бре­ду. И сно­ва — спа­сай­ся мол­ча­ни­ем.  Только ох­ран­ник Но­с­ков по­ни­мал тяж­кое, му­чи­тель­ное мол­ча­ние мо­ло­до­го че­ло­ве­ка под но­ме­ром 00217. Он — ох­ран­ник кре­сть­ян­ско­го про­ис­хож­де­ния — с по­ни­ма­ни­ем на­сто­ро­жил­ся, уг­ля­дел без­вин­но­го и ухит­ря­ет­ся под­дер­жать жизнь ус­та­ло­го, со­кру­шен­но­го, да­ет на­деж­ду: «По­тер­пи, по­тер­пи. Ско­ро лег­че бу­дет. Мы вот по­е­дем че­рез Ниж­ний-то, че­рез Горь­кий, зна­чит, на Ун­жу. Это хоть и в ле­са, да всё бли­же к до­му. До­черь Оль­ку при­зо­ву из по­сел­ка, авось ве­с­точ­ку-знак пе­ре­дам тай­ком. Сле­дят ведь боль­но, за­ра­зы... Ос­то­рож­ней на­до. Ни те­бя, ни ро­ди­те­лей тво­их не под­ве­ду, ето са­мое, нын­че ос­мот­ри­тель­но на­до, а то...»

Ох­ран­ник до­ве­ри­тель­но да по от­ры­воч­кам вы­во­дил рас­сказ о том, от­ку­да сам-то ро­дом, как по­пал­ся в ус­лу­же­ние вла­ды­ке, на что на­де­ет­ся в та­кой служ­бе. А на-

д­еял­ся он, что ис­ку­пит пре­гре­ше­ния дав­ние. Уж как

уг­ля­дел он зем­ля­ка, оп­ре­де­лил по ка­ким при­ме­там это зем­ля­че­ст­во — не­из­ве­ст­но. По­о­бе­щал све­сти с ум­ны­ми людь­ми по­се­ле­ни­ем в один ба­рак. «Твой опе­кун бу­дет под но­ме­ром де­вять. Он дав­но те­бя жа­ле­ет. При­гля­дись в до­ро­ге-то, Кра­ля».

И к не­му, Ва­си­лию Ива­но­ву, то­же кто-то без умыс­ла зло­го давно при­гля­ды­ва­ет­ся. Как все ус­т­ро­е­но.

И пра­виль­но — по­лу­чи­лась вро­де бы слу­чай­ная встре­ча: под при­смот­ром вра­ча вме­сте ока­за­лись с этим де­вя­тым но­ме­ром. Лы­со­ва­тый, вы­со­кий муж­чи­на. Гла­за ши­ро­ко по­став­ле­ны, от­кры­то гля­дят. Нос пря­мой, слов­но у гре­че­ско­го во­и­на. Ру­ки длин­но­па­лые. Го­лос не ба­со­вит. Ров­ный та­кой, бар­ха­ти­стый го­лос. Раз­го­во­ров ни­ка­ких этот де­вя­тый не за­вел, с воп­ро­са­ми не при­ста­вал. Хи­ми­че­ским ка­ран­да­шом на­ри­со­вал на внут­рен­ней сто­ро­не книж­ной об­лож­ки пор­т­рет де­вуш­ки — очень по­хо­жей на Та­ню За­ле­со­ву она по­ка­за­лась. Ря­дом с ней бы­с­т­рень­ко изо­бра­зил са­мо­го Ва­си­лия. Вот чу­до! Бы­ва­ют же та­кие про­вид­че­ские лю­ди: сра­зу оп­ре­де­лят, что са­мое глав­ное у че­ло­ве­ка на ду­ше. По­ка­зал он ри­су­нок и го­во­рит: «Жизнь мир­ная толь­ко еще на­ча­лась, все — впе­ре­ди. Ве­рить на­до. Будь се­бе на уме, Ва­си­лий».

На весь ве­чер од­ной этой фра­зы хва­ти­ло. В тем­но­те без­глас­но ле­жа­ли — по­ни­мал со­сед не­же­ла­ние Ва­си­лия раз­го­ва­ри­вать. С ут­ра до­тош­ный че­ло­век до­стал из тум­боч­ки тол­стую кни­гу, без об­лож­ки, раз­лох­ма­чен­ную — не­у­же­ли она так силь­но бы­ла за­чи­та­на, у ко­го сил и вре­ме­ни на чте­ние ос­та­ва­лось? Нет, не пред­ло­жил он ис­ко­ло­чен­но­му су­хим каш­лем Ва­си­лию эту пыль­ную кни­жи­щу, а сна­ча­ла вы­тер ее влаж­ным по­ло­тен­цем. Рас­по­ло­жил­ся по­у­доб­нее воз­ле тум­боч­ки и, при­щу­ри­вая гла­за, в чте­нии на­чал ше­ве­лить гу­ба­ми слов­но школь­ник. Гу­бы его вро­де бы при­пух­ли в без­звуч­ном чте­нии, ноз­д­ри гре­че­ско­го но­са раз­ду­ва­лись, а ку­с­ти­стые, ры­же­ва­тые с про­седью, бро­ви ду­го­ви­сто при­под­ня­лись, под­пи­рая, мор­щи­ня вы­со­кий лоб.

Ва­си­лий дав­но ни­че­го не чи­тал, вско­лых­ну­лась в нем за­висть. Хо­те­лось спро­сить: о чем эта пух­лая кни­га? Но обет мол­ча­ния был силь­нее мно­гих же­ла­ний, жиз­нен­но важ­ных ин­те­ре­сов; по­ду­ма­ешь, чте­ние для за­ба­вы. Но вспом­ни­лись школь­ные го­ды, ког­да учил­ся в де­вя­том-де­ся­том клас­сах. Вспом­ни­лось, с ка­ким упо­е­ни­ем за­чи­ты­вал­ся с ве­че­ра до ут­ра. Чи­тал та­кие ро­ма­ны, ко­то­рые ни­ко­му не нра­ви­лись, бы­ли для дру­гих скуч­ны, не­по­нят­ны. Да­же Та­ня За­ле­со­ва не хо­те­ла чи­тать то, что он чи­та­ет, под­сме­и­ва­лась: «Кни­го­чей, ты чей? Но­чень­ку чи­тал, де­нек про­спал, на сви­данье опоз­дал. Об­ло­мов. Ти­пич­ный пред­ста­ви­тель об­ло­мов­щи­ны».

«Де­вя­тый» чи­тал с упо­е­ни­ем, пе­ре­вер­ты­вал стра­ни­цы не­то­роп­ли­во, вы­тя­ги­вал шею, буд­то из­да­ле­ка вгля­ды­вал­ся в про­ис­хо­дя­щее. Яв­но да ис­ко­са сле­дя за ним, Ва­си­лий не­воль­но так же вы­тя­ги­вал­ся — гу­сак за­ви­ст­ли­вый. Из кни­ги вы­па­ла по­ло­ска бу­ма­ги — чья-то за­пи­с-ка. «Ро­ман Ан­д­ре­е­вич, об­ра­ти вни­ма­ние на се­мер­ку. Над­лом­лен, слаб. Од­ним сло­вом, школь­ник». Так ока­за­лись ря­дом «се­мер­ка» и «де­вят­ка» — по чьей-то во­ле, при скры­том со­чув­ст­вии. Ка­ким об­ра­зом Ро­ман Ан­д­ре­е­вич мог об­лег­чить участь Ва­си­лия — тай­на за семью пе­ча­тя­ми. Но дни без­на­деж­но­сти по­сте­пен­но сме­ни­лись дня­ми на­деж­ды. Ко­неч­но же, не толь­ко мо­но­ло­ги уче­но­го и вы­дер­жан­но­го че­ло­ве­ка бы­ли тут глав­ным сред­ст­вом, дей­ст­во­ва­ла ка­кая-то от­ра­бо­тан­ная связь, про­дик­то­ван­ная ис­к­рен­ней за­бо­той о мо­ло­дых.

Поз­д­нее Ва­си­лию бы­ло да­но по­нять, что и раз­го­во­ры Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча с фель­д­ше­ром, и про­чи­тан­ные иног­да вслух стра­ни­цы пух­лой кни­ги, ос­тав­ля­е­мые на тум­боч­ке за­пи­ски или «доп. пай­ки» — все пред­наз­на­ча­лось для под­ня­тия ду­ха зам­к­ну­то­го мол­чу­на. Да­же по­го­лов­ное бритье в па­ла­те име­ло тай­ным смыс­лом при­ве­сти в бо­же­ский вид «се­мер­ку». И по­бри­ли, ос­во­бо­ди­ли то­щее ли­цо из-под во­ло­са­той «коль­чу­ги», что­бы уви­дел он се­бя пар­нем, на­чи­на­ю­щим жизнь. Так и ска­за­ли: «Пу­с­кай до хо­ло­дов ли­цо сво­бо­ду чув­ст­ву­ет. А к хо­ло­дам опять об­ра­стет, тут за две не­де­ли вол­ком кос­ма­тым мож­но стать». Стар­шие — эти бы­ва­лые лю­ди — го­во­ри­ли меж со­бой о со­хра­не­нии ин­с­тин­к­та жиз­ни. Все в при­ро­де об­ла­да­ет этим ин­с­тин­к­том, и че­ло­век не дол­жен его ут­ра­чи­вать. Ма­ло во­ли, на­деж­ды, нуж­на ес­те­ст­вен­ная са­мо­за­щи­та соб­ст­вен­но­го те­ла, та са­мая, ко­то­рая бы­ва­ет да­же силь­нее же­ла­ния уме­реть. Но и на смерть тре­бу­ет­ся во­ля. Силь­ная во­ля. С та­кой же на­до бо­роть­ся за жизнь в са­мом се­бе, не со­сре­до­то­чи­ва­ясь толь­ко на этой борь­бе, не за­мы­ка­ясь, не со­би­рая си­лы, ос­тат­ки сил про­тив че­го-ли­бо од­но­го. Не гля­деть толь­ко на зем­лю, на­до ви­деть во­ду, огонь и не­бо.

Все ча­ще чи­тал Ро­ман Ан­д­ре­е­вич вслух вы­бран­ное лишь для Ва­си­лия, иног­да взгля­дом ис­п­ра­ши­вал со­гла­сия или не­сог­ла­сия с про­чи­тан­ным. Ва­си­лий то­же го­во­рил с ним гла­за­ми, ни еди­но­го зву­ка не про­из­но­сил.

— «...Од­на­ко ж он го­во­рил с ней охот­нее и ча­ще, не­же­ли с дру­ги­ми жен­щи­на­ми, по­то­му что она, хо­тя бес­соз­на­тель­но, но шла про­стым, при­род­ным пу­тем жиз­ни и по сча­ст­ли­вой на­ту­ре, по здра­во­му, не пе­ре­хит­рен­но­му вос­пи­та­нию не ук­ло­ня­лась от ес­те­ст­вен­но­го про­яв­ле­ния мыс­ли, чув­ст­ва, во­ли, да­же до ма­лей­ше­го, ед­ва за­мет­но­го дви­же­ния глаз, губ, ру­ки, — не­то­роп­ли­во про­из­но­сил при­пух­лы­ми гу­ба­ми чтец и, взгля­нув на Ва­си­лия с лю­бо­пыт­ст­вом, про­дол­жал: — Не от­то­го ли, мо­жет быть, ша­га­ла она так уве­рен­но по это­му пу­ти, что по вре­ме­нам слы­ша­ла ря­дом дру­гие, еще бо­лее уве­рен­ные ша­ги «дру­га», ко­то­ро­му ве­ри­ла, и с ни­ми со­раз­ме­ря­ла свой шаг. Как бы то ни бы­ло, но в ре­дкой де­ви­це встре­тишь та­кую про­сто­ту и ес­те­ст­вен­ную сво­бо­ду взгля­да, сло­ва, по­ступ­ка... »

По­че­му Ро­ман Ан­д­ре­е­вич про­чи­тал имен­но это, ка­кой тай­ный смысл вкла­ды­вал он? От­ку­да, из ка­кой кни­ги вы­бран­ный текст? Ва­си­лий был слиш­ком да­ле­ко от­не­сен же­с­то­ким те­че­ни­ем от та­ко­го чте­ния.

— «Ни же­ман­ст­ва, ни ко­кет­ст­ва, ни­ка­кой лжи, ни­ка­кой ми­шу­ры, ни умыс­ла! — Чтец сде­лал па­у­зу, ви­ди­мо, про­бе­жал не­сколь­ко строк гла­за­ми, ис­пы­ту­ю­ще, по-учи­тель­ски по­смот­рел на Ва­си­лия и про­дол­жал: — Од­ни счи­та­ли ее про­стой, не­даль­ней, не­глу­бо­кой, по­то­му что не сы­па­лись с язы­ка ее ни муд­рые сен­тен­ции о жиз­ни, о люб­ви, ни бы­с­т­рые, не­о­жи­дан­ные и сме­лые ре­пли­ки, ни вы­чи­тан­ные или под­слу­шан­ные суж­де­ния о му­зы­ке и ли­те­ра­ту­ре; го­во­ри­ла она ма­ло, и то свое, не­важ­ное, — и ее об­хо­ди­ли ум­ные и бой­кие «ка­ва­ле­ры»; не­бой­кие, на­про­тив, счи­та­ли ее слиш­ком муд­ре­ной и не­мно­го бо­я­лись...»

Из этой рас­тре­пан­ной кни­ги до­хну­ло иным вре­ме­нем, иной, ска­зоч­но стран­ной жиз­нью, но буд­то бы эта жизнь бы­ла од­наж­ды ис­пы­та­на во­об­ра­же­ни­ем, вы­стро­ен­ным очень дав­но в чте­нии та­кой же кни­ги... Но чья жизнь? О ком речь? Да­же пред­по­ло­же­ния не про­мель­к­ну­ло в го­ло­ве Ва­си­лия, а вот за­ро­нил­ся воп­рос — зна­чит, воз­ник ин­те­рес. И вдруг не­о­пи­су­е­мая то­с­ка сжа­ла ему сер­д­це.

Ро­ман Ан­д­ре­е­вич, по­до­гнув ука­за­тель­ный па­лец вме­сто за­клад­ки, при­зак­рыл жел­тые стра­ни­цы.

— Ког­да воз­ни­ка­ет воп­рос, по­яв­ля­ет­ся мысль. Она — то­же де­я­ние. Че­ло­век еще не про­зрел, не по­стиг, что и по­че­му с ним про­ис­хо­дит, кто он та­кой и за что ли­шен во­ли, спра­вед­ли­во­сти, пра­ва на ес­те­ст­вен­ную жизнь... Но, ду­мая обо всем этом, че­ло­век на­чи­на­ет об­ре­тать са­мо­за­щи­ту соб­ст­вен­но­го те­ла и ду­ха. — Те­перь он гля­дел в по­то­лок и го­во­рил буд­то бы сам с со­бой... — Вот вы­жи­ву, вый­ду на во­лю, уеду ту­да, от­ку­да вы­рван. Най­ду ко­го-ни­будь из род­ных. Ос­та­нусь там, где про­шли мо­ло­дые го­ды. Здесь я по­знал пред­елы сво­их воз­мож­но­стей, мо­раль­ной и фи­зи­че­ской вы­нос­ли­во­сти. Мо­жет быть, уда­ст­ся за­быть этот лес, эту зо­ну. И бу­ду сча­ст­лив умень­ем за­бы­вать все са­мое пло­хое...

Кто-то в даль­нем уг­лу про­каш­лял­ся и воз­ра­зил:

— Не­воз­мож­но за­быть из­де­ва­тель­ст­во, под­лость. Раз­ве не за­но­ет спи­на, ес­ли в нее ты­ка­ли при­кла­дом на пе­ре­хо­дах? Раз­ве не ска­жет­ся не­до­ве­рие, зло­ба и ложь по­всед­нев­ная на тво­ем са­мо­чув­ст­вии? Не ско­ро из­жи­вет­ся без­раз­ли­чие к лю­бой пе­ре­ме­не в судь­бе, вдол­б­лен­ное хо­ло­дом, го­ло­дом, гро­хо­том тач­ки по тра­пам. Вот он, Кра­ля этот, что зна­ет, ви­дел, кро­ме фрон­то­вой не­раз­бе­ри­хи да ла­гер­ной оз­ве­ре­ло­сти? — го­во­ря­щий нер­в­но во­ро­чал­ся на топ­ча­не, слов­но спе­ци­аль­но его рас­ка­чи­вал, что­бы по­силь­нее скри­пел, за­глу­шая раз­го­вор. — Как ему стать че­ло­ве­ком по­сле дол­гой ка­тор­ги по на­шим аре­стан­т­ским за­по­ве­дям: не верь, не бой­ся, не про­си. Нель­зя по этим за­ко­нам сре­ди лю­дей жить, за что он уце­пит­ся, ког­да ни семьи, ни про­фес­сии, ни до­ве­рия. Ни­че­го!

— Так не бы­ва­ет. Есть у че­ло­ве­ка хо­тя бы од­на ук­ре­па. Ну, ска­жем, при­мер ро­ди­те­лей, вос­по­ми­на­ния де­т-ства, бы­лая меч­та и что-ни­будь дру­гое в этом ро­де. Нам бу­дет не­при­ят­но вспо­ми­нать пло­хое, как толь­ко по­ра­ду­ем­ся, что жи­вы, вста­нем на но­ги. Впро­чем, и без­но­гие, без­ру­кие, и сле­пые, глу­хие, не­мые на­хо­дят смысл жиз­ни. Со­гла­сен, мы от­рав­ле­ны Се­ве­ром на­всег­да. Но, кро­ме не­го, что-ни­будь на этом све­те для нас еще ос­та­лось? Ожи­да­ние дру­гих — для нас. Па­мять род­ных, близ­ких, зна­ко­мых, од­но­пол­чан, од­но­клас­с­ни­ков — для нас. От­ка­жем­ся, по­то­му что слом­ле­ны, от мыс­лей о тех, кто дав­но ждет и еще ве­рит в на­ше воз­вра­ще­ние? От вос­по­ми­на­ний от­ка­жем­ся?

— В этом как раз мы не воль­ны. И средь но­чи, бы­ва­ет, встре­пе­нешь­ся от ви­денья се­бя в бы­лой жиз­ни, — смяг­чил­ся в даль­нем уг­лу со­бе­сед­ник. — «Да вот бе­да: сой­ди с ума — И стра­шен бу­дешь, как чу­ма, Как раз те­бя за­прут, По­са­дят на цепь ду­ра­ка И сквозь ре­шет­ку, как звер­ка, Драз­нить те­бя при­дут».

Встре­пе­нул­ся Ва­си­лий, вспом­нил шут­ли­вое ра­зу­чи­ва­ние сти­хо­тво­ре­ний в клас­с­ном со­рев­но­ва­нии — кто бы­с­т­рее за­пом­нит, с наи­мень­шим ко­ли­че­ст­вом про­чтений. И про­рва­лось у не­го ес­те­ст­вен­но, гром­ко, от­чет­ли­во:

— «А ночью слы­шать бу­ду я Не го­лос яр­кий со­ловья, Не шум глу­хой дуб­ров — А крик то­ва­ри­щей мо­их, Да брань смот­ри­те­лей ноч­ных, Да визг, да звон оков».

Он об­ра­до­вал­ся, что про­рва­лась мол­ва, что про­чи­тал гром­ко и от­чет­ли­во. Об­ра­до­вал­ся, вспом­нив стихи Пуш­ки­на! И те­перь его вдруг ок­ры­ли­ла мысль о спо­соб­но­стях цеп­кой па­мя­ти, воз­вра­ща­ю­щей из школь­ных лет про­чи­тан­ное как бы шу­тя, по­хо­дя, но вот со­хра­нив­ше­е­ся. Прав­да, в де­вя­том и де­ся­том клас­сах Ва­си­лий жад­но и мно­го чи­тал, удив­ляя од­но­клас­с­ни­ков тер­пе­ни­ем над «скуч­ны­ми» ро­ма­на­ми Гон­ча­ро­ва, Тур­ге­не­ва, Чер­ны­шев­ско­го, До­сто­ев­ско­го. Вряд ли кто-ли­бо дру­гой из клас­са столь вни­ма­тель­но про­чи­тал все встре­чи с по­мещи­ка­ми пу­те­ше­ст­ву­ю­ще­го за мер­т­вы­ми ду­ша­ми Чичи­ко­ва, так со­чув­ст­вен­но сле­дил за жиз­нью Илю­ши

Об­ло­мо­ва, за­чи­ты­вал­ся по­ве­стя­ми по­кой­но­го Ива­на Пет­ро­ви­ча Бел­ки­на. Стран­ным об­ра­зом за мно­гие мол­ча­ли­вые дни слу­чи­лось обо­ст­ре­ние па­мя­ти, она су­ме­ла сбе­речь так мно­го ин­те­рес­но­го, вро­де бы сто­рон­не­го, при­хо­дя­ще­го на ум по по­во­ду и без по­во­да. Толь­ко вид пух­лой кни­ги, из ко­то­рой про­чи­тал Ро­ман Ан­д­ре­е­вич стро­ки опи­са­ний Оль­ги, за­ин­те­ре­со­вав­шей Илю­шу, да, толь­ко вид кни­ги на­стро­ил его на мыс­ли, со­вер­шен­но не­сов­ме­сти­мые с те­пе­реш­ним его по­ло­же­ни­ем. Ва­си­лий за­я­вил об этих мыс­лях опять же с по­мощью Пуш­ки­на:

— «Я ро­дил­ся от че­с­т­ных и бла­го­ро­д­ных ро­ди­те­лей в се­ле Го­рю­хи­не 1801 го­да ап­ре­ля 1 чис­ла и пер­во­на­чаль­ное об­ра­зо­ва­ние по­лу­чил от на­ше­го дьяч­ка, — на­чал он вспо­ми­нать дав­но по­нра­вив­ший­ся текст, удив­ляя за­бот­ли­вых слу­ша­те­лей на­столь­ко, что (как впос­лед­ст­вии ока­за­лось) они за­бес­по­ко­и­лись: все ли лад­но с ним. — Се­му-то поч­тен­но­му му­жу обя­зан я впос­лед­ст­вии раз­вив­шей­ся во мне охо­тою к чте­нию и во­об­ще к за­ня­ти­ям ли­те­ра­тур­ным. Ус­пе­хи мои хо­тя бы­ли мед­лен­ны, но бла­го­на­деж­ны, ибо на де­ся­том го­ду от ро­ду я знал уже поч­ти все то, что по­ны­не ос­та­лось у ме­ня в па­мя­ти, от при­ро­ды сла­бой и ко­то­рую по при­чи­не столь же сла­бо­го здо­ровья не до­зво­ля­ли мне из­лиш­не отя­го­щать».

— Так ты, Кра­ля, до­га­дал­ся, ка­кую кни­гу чи­та­ем, да?

— Там вы не до­чи­та­ли фразу в аб­за­це: «Один Штольц го­во­рил с ней без умол­ка и сме­шил ее...», — ска­зал Ва­си­лий и сно­ва на­дол­го за­мол­чал, удивленный собственной памятью.

 

 

2

 

Пе­ре­хо­дят, про­би­ва­ют­ся от од­но­го се­ле­ния к дру­го­му из са­мых от­да­лен­ных се­вер­ных мест лишь на­ме­ки о том, где мо­жет быть че­ло­век да что с ним. Вот кто-то ска­зал про му­жа Гань­ки Ве­се­ло­вой: не на чу­жой он те­перь сто­ро­не, вы­вез­ли их со служ­бы в Гер­ма­нии, за­дер­жа­ли где-то на по­гра­ничье; вот до­ле­те­ла мол­ва про рас­ши­ре­ние ла­гер­ной зо­ны воз­ле Ма­ка­рия, в ко­то­рую свез­ли со всей ок­ру­ги осуж­ден­ных «за ко­ло­ски», и Ана­ста­сия ма­ло­тю­ков­ская буд­то бы ту­да дол­ж­на по­пасть; вот вер­нул­ся в Ва­си­я­ло­во па­рень без обе­их ног — по­сле об­мо­ро­же­ния от­ня­ли од­ну по ко­ле­но, а дру­гую по са­мый пах... Но в Зо­ря­ну — ни зву­ка еди­но­го про Ва­си­лия, Во­лодь­ку да Лень­ку люд­ская мол­ва еще не при­нес­ла. Ев­до­кия про­си­ла Ан­д­рея Зай­це­ва: «При­слу­шай­ся к бы­ва­лым лю­дям, вы­слан­ные-то, ска­зы­ва­ют, мно­го по­ви­да­ли-пе­ре­жи­ли...»

Ан­д­рей го­во­рил Вик­то­ру Ва­силь­е­ви­чу Вал­ко­ву о том, что нет ни­ка­ких ве­с­тей про Ва­си­лия Ива­но­ва, два бра­та его не­из­ве­ст­но где по­хо­ро­не­ны, где по­гиб­ли. Вал­ков обе­щал на­пи­сать за­про­сы. Но его са­мо­го увез­ли не­из­ве­ст-­но ку­да. Ни­кто ни­че­го ска­зать про не­го не мо­жет или не же­ла­ет го­во­рить. Кто он был, за что по­стра­дал и вы­слан? В чем ви­на? Ле­во­нов­на по­ка­за­ла фо­то­кар­точ­ку се­мей­ную — на хра­не­ние ей пе­ре­дал. Сам он на той фо­то­кар­точ­ке при по­го­нах, ре­мень че­рез пле­чо. На­град­ные пла­ноч­ки над кар­ма­ном. Же­на бе­ло­ку­рая, сим­па­тич­ная. И двое сы­нов, один лет ше­с­ти, дру­гой чуть по­стар­ше... Вот и все, что ос­та­лось. Да ко­пии жа­лоб, на­пи­сан­ные по прось­бе жи­те­лей из трех рай­о­нов. Пет­ру­ха Раз­ма­ха­ев как-то про­знал, что есть фо­то­кар­точ­ка, — при­бе­жал, тре­бу­ет по­ка­зать. Ле­во­нов­на — на­от­рез: а и нет ее, со­жгла в пе­чи не­на­ро­ком, за­хва­ти­ла с бу­ма­га­ми ва­лю­щи­ми, ви­дать, по­сле ко­ман­ди­ро­ван­ных упол­но­мо­чен­ных, да и на рас­топ­ку. И на Ан­д­рея так это стро­го, пре­дуп­ре­ди­тель­но гла­за­ми свер­к­ну­ла, что­бы не про­го­во­рил­ся.

— Ни­че­го не по­ни­маю. Не знаю, по­че­му бо­яз­но, — при­знал­ся Ан­д­рей Олень­ке Но­с­ко­вой. — Всё, вид­но, не про­сто...

— Я те­бе го­во­ри­ла, Ан­д­рю­ша. Го­во­ри­ла ведь? Кое-что уз­на­ешь — не та­кой пе­ту­ши­стый ста­нешь. Ес­ли ста­нешь пе­ту­шить­ся, мож­но пе­ры­шек ли­шить­ся. — Оль­га хо­те­ла серь­ез­ный раз­го­вор пе­ре­ве­сти на лег­кий, шут­ли­вый, но са­ма на­хо­ди­лась в пе­чаль­ном на­стро­е­нии — пред­сто­я­ло рас­ста­ва­ние: оп­ре­де­ли­ли ее пе­ре­во­дом в дру­гое ле­со­за­го­то­ви­тель­ное пред­при­я­тие, в при­каз­ном по­ряд­ке пе­ре­во­дят — не от­ка­жешь­ся, не спря­чешь­ся.

— По­нять не мо­гу: од­ни тво­рят что хо­тят — им ни­че­го, а дру­гих — за ма­лый пу­с­тяк под суд. Коль­ке ма­ло­тю­ков­ско­му во­семь лет да­ли. А за что? Прав­ленье ре­ши­ло, ве­до­мость бы­ла. Пред­се­да­те­лю — пар­тий­ный вы­го­вор, кла­дов­щи­ку — тюрь­ма. И это­го ма­ло на семью Бар­це­вых. Мать от чет­ве­рых де­тей за­бра­ли...

— Са­ма ни­че­го не по­ни­маю. За­чем-то вы­зы­ва­ют, вы­пы­ты­ва­ют: знаю ли, где отец, бы­ва­ют ли пись­ма от не­го, что пи­шет. От­ку­да я знаю, где, на ка­кую сек­рет­ную служ­бу по­сле вой­ны наш отец по­пал. Не знаю. — Она не упо­мя­ну­ла о под­роб­но­стях раз­го­во­ра с со­труд­ни­ка­ми НКВД, по­то­му что под­пи­са­лась за «не­раз­г­ла­ше­ние». — По­вы­ше­ние обе­ща­ют. А ка­кое та­кое по­вы­ше­ние, для че­го оно мне? Вот возь­му и убе­гу ку­да-ни­будь.

— Най­дут. И срок по­лу­чишь. С этим шу­точ­ки пло­хи. Нель­зя пе­ту­шить­ся, — Ан­д­рей по­вто­рил ее сло­ва. — По­са­дят — и всё.

— За что?

— Ну, на­при­мер... Ты за уче­бу не от­ра­бо­та­ла. Или еще че­го. Ма­ло ли...

— Ой, на­пу­гал! Че­го они мне сде­ла­ют. Я ни­че­го не бо­юсь те­перь. Вот не бо­юсь — и всё. Ты у ме­ня есть... Силь­ная те­перь, гор­дая. Один раз бы­ло страш­но, очень страш­но. Мы квар­таль­ни­ки про­хо­ди­ли по вес­не, там, за Ун­жей. И на­ткну­лись... в яме — три че­ло­ве­ка уби­тые. Пу­ля­ми, в го­ло­ву...

Она за­кры­лась кон­чи­ка­ми плат­ка.

— Да­вай вме­сте убе­жим. По­стро­им из­буш­ку в ле­су. Ни­кто не най­дет, — вдруг предложил Андрей.

— Вал­ков го­во­рил — он зна­ет: ни в ка­ком ле­су убе­жи­ща нет. От­ца под­ве­ду. Он в ме­ня ве­рит, ве­лел тер­петь и слу­жить, как при­ка­жут. Он — в по­че­те, по­то­му что на важ­ном го­су­дар­ст­вен­ном де­ле. И ме­ня вы­ру­чит по­том, ког­да хо­ро­шую дол­ж­ность на всю жизнь по­лу­чит, боль­шую квар­ти­ру.

— Раз­ве он ге­не­рал те­перь?

— Не твое де­ло по­ка, Ан­д­рю­ша. — Она вро­де бы улыб­ну­лась. — Все рав­но мне его жаль.

Они сто­яли на той же го­ре, с ко­то­рой хо­ро­шо ви­ден по­се­лок. Бе­лиз­на пер­во­го сне­га сле­пи­ла гла­за. Вок­руг бы­ло про­стор­но, све­жо и чи­с­то. Лег­кий мо­ро­зец весь мир на­пол­нил све­же­стью и по­ко­ем, но не ве­ри­лось ни во что: и ти­ши­на, и по­кой, и све­же­сть, и чи­с­то­та ка­за­лись об­ман­чи­вы­ми. Толь­ко спу­стись с этой го­руш­ки, толь­ко шаг­ни чуть в сто­ро­ну со сво­их сле­дов, про­ло­жен­ных час на­зад, — и бо­лот­ная жи­жа раз­брыз­нет­ся из-под ног, хлы­нет во­ню­чи­ми по­то­ка­ми в раз­ные сто­ро­ны. И за­ки­шат, спле­та­ясь в клуб­ки, га­ды пол­зу­чие, мя­си­стые мор­ды лох­ма­тых чу­дищ вы­су­нут­ся из-под ва­ле­жин и пней, на­чнут лу­ка­во под­ми­ги­вать, ко­вар­но пе­ре­шеп­ты­вать­ся меж­ду со­бой — та­кое снит­ся Олень­ке уже вто­рую не­де­лю. Она по­жа­ло­ва­лась:

— Сны кош­мар­ные. Мо­люсь пе­ред сном — не по­мо­га­ет. В лес ез­дить бо­юсь... На ра­бо­ту еду, буд­то к уда­ву в пасть. И вез­де по­кой­ни­ки ме­ре­щат­ся. По­сле то­го...

Она не ска­за­ла о мно­гом, что зна­ла, из-за че­го жи­вет с не­про­хо­дя­щим смер­тель­ным стра­хом. Ан­д­рей не знал, как ей по­мочь, чем уте­шить, по­то­му что так и не по­нял, за­чем ее до­пра­ши­ва­ют, в чем она про­ви­ни­лась. Мо­жет ли она что-то ска­зать, объ­яс­нить, ес­ли ни­че­го не зна­ет про Вал­ко­ва? Ну и что из то­го, что на од­ном уча­ст­ке ра­бо­та­ли: она — нор­ми­ров­щик, он — ма­с­тер. Ме­сяц все­го, один ме­сяц она ез­ди­ла на уча­сток, а по­том ее по­сы­ла­ли на ин­с­т­рук­таж или на кур­сы ка­кие-то. Да и не об од­ном Вал­ко­ве воп­ро­сы бы­ли.

Спу­ска­лись с го­ры, под­дер­жи­вая друг дру­га. Толь­ко бы не упасть, не со­рвать­ся с тро­пин­ки. Где-то вро­де бы тре­ска­ну­ла ко­рот­кая ав­то­мат­ная оче­редь.

Воз­ле об­ще­жи­тия им пре­гра­дил до­ро­гу Раз­ма­ха­ев:

— Гу­ля­е­те, гу­ле­ны­ши. — Он, слег­ка под­да­тый, валь­яж­ный, в ши­ро­ко рас­пах­ну­том по­лу­шуб­ке, но без шап­ки, по­ка­чи­вал­ся гор­де­ли­во пе­ред ни­ми, буд­то хо­тел про­де­мон­ст­ри­ро­вать ка­кое-то свое та­ин­ст­вен­ное пре­вос­ход­ст­во. В плот­но сжа­тых гу­бах — ши­кар­ная па­пи­ро­са. При­щу­рен­ный взгляд яз­ви­те­лен.

— Гу­ляй­те, гу­ле­ны­ши, пе­ред раз­лу­кой. — Взмах­нув ру­ка­ми, изо­бра­зил веж­ли­вый по­клон и ушел, на­пе­вая:

 

Вра­ги со­жгли род­ную ха­ту,

Уби­ли всю его семью...

Ку­да те­перь ид­ти сол­да­ту,

Ко­му не­сти пе­чаль свою?

 

К не­му при­вя­за­лись виз­г­ли­во ла­ю­щие со­ба­чон­ки, но в этот раз ни од­ну из них он не пнул; на­о­бо­рот, пы­тал­ся при­ла­скать, звал с со­бой:

— Впе­ред, впе­ред, мои ла­с­ко­вые, мои вер­ные. Ату, бе­рем, хва­та­ем. На од­них ла­ем, а дру­гих ис­под­тиш­ка ку­са­ем... Кто не с на­ми — тот про­тив нас! Од­ним — в бровь, дру­гим — в глаз!

Что за­те­вал этот не­по­нят­ный Пет­ру­ха, что имел в ви­ду?

 

3

 

Ко­то­рый те­перь час? Ра­дио что-то мол­чит, а вро­де бы ут­рен­ние пе­ту­хи дав­но про­пе­ли. За­брез­жи­ло или от сне­га бе­ле­со? Из-за сте­ны с той сто­ро­ны, где фер­ма, на­нес­ло раз­го­вор и тю­канье то­по­ра об лед. Ба­бы не­бось уже при­бе­жа­ли, жа­лу­ют­ся, что не вы­спа­лись и го­ло­вы бо­лят. Сго­во­ри­лись, чай, по­бы­ст­рее уп­ра­вить­ся да и сно­ва за стол, что­бы еда не про­па­ла, по­том толь­ко на лен пой­дут. От­дох­ну­ла, об­но­ви­лась — в те же за­бо­ты на­до: на фер­ме при­брать­ся, дров на­ко­лоть, кот­лы со­греть, корм для те­лят за­па­рить — это все вме­сте се­год­ня с Ти­мо­фе­ем. Да и вслед за дру­ги­ми — к льно­мял­ке.

— Спишь аль нет, гу­ле­на? Вста­вать ведь по­ра, — пер­вым за­го­во­рил Ти­мо­фей; на­вер­но, по­ра­до­вать не тер­пе­лось: — Те­луш­ка-то на дво­ре уже, при­ве­ли с Мат­ре­ной, раз пред­се­да­тель ве­лел. Звез­доч­ку при­ве­ли, кото­рую ты об­лю­бо­ва­ла. Не­ве­ли­ка, да плот­ная, скрут­нень­кая те­лу­шеч­ка. Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич не ар­та­чил­ся, сам и взве­ши­вал. Го­во­рит, что за­ра­бо­та­ны за три-то го­да че­ты­ре пре­ми­аль­ных те­ле­нка, а вот толь­ко со­бра­лись пер­во­го вы­дать... По­ди по­смот­ри, Ду­ня­ша, да пой­ла теп­лень­ко­го пол­ве­дер­ка по­ставь — при­го­тов­ле­но уже.

Что он го­во­рит? Не ос­лы­ша­лась ли, не по­чу­ди­лось? Ай, прав­да? Звез­доч­ку вза­мен Кра­сав­ки при­вел? По­хло­по­тал, зна­чит, или дру­гие по­за­бо­ти­лись? Ну, гу­ле­на! Обо всем за­бы­лось. От­кры­ла гла­за-то, взмель­к­ну­ла на ближ­нее, на даль­нее ок­но и по се­ро­му све­ту по­ня­ла, что день пас­мур­ный, об­лач­ность так и ле­жит на кры­шах. Про­тив дру­го­го пе­ре­дне­го ок­на го­лу­бе­ет сло­ин­ка та­бач­но­го ды­ма — Ти­мо­ша труб­ку рас­ку­рил, на по­до­кон­ник об­ло­ко­тил­ся, а воз­ле жел­то­ва­то-се­рых ва­ле­нок его ко­ти­ще мур­лы­ка­ет, цеп­ля­ет ко­гот­ка­ми по­ло­вик. За ты­ном кто-то про­ехал в роз­валь­нях, вро­де бы Иван По­ля­ков, в МТС, по­ди, по­спе­ша­ет.

— Че­го боль­но раз­не­жи­лась? — опять спро­сил Ти­мофей.

— Са­ма не знаю... Са­ма се­бе вро­де не ве­рю... Не при­сни­лось ли мне про те­луш­ку-то?

— Еже­ли при­сни­лось — сон в ру­ку. Не ве­рит­ся — пой­дем по­гля­дим, ску­ча­ет, на­вер­ное, на но­вом ме­с­те, слышь, мы­чит.

Бы­с­т­ро прио­бод­ри­лась Ду­ня­ша, те­ло­гре­еч­ку на­пя­ли­ла на се­бя, с тру­дом по­па­дая не­пос­луш­ны­ми ру­ка­ми в ру­ка­ва, лег­кий бе­лый пла­ток по­вя­за­ла, у по­ро­га сто­яв­шие муж­не­вы са­по­ги на босу но­гу на­хлоп­ну­ла и вслед за важ­ни­ча­ю­щим Ти­мо­фе­ем спу­сти­лась из се­ней по кру­той ле­сен­ке во двор. Прав­да, чер­ная бе­ло­го­ло­вая ярос­ла­воч­ка тя­нет­ся в окош­ко и мы­чит в сто­ро­ну кол­хоз­но­го дво­ра, жа­лу­ет­ся не­бось, что од­ну в не­зна­ко­мом дво­ре за­кры­ли. Точ­но, та са­мая, не при­сни­лось, не при­ви­де­лось.

Ду­ня­ша, при­дер­жи­ва­ясь за Ти­мо­фея, шаг­ну­ла че­рез по­рог и ос­то­рож­но, что­бы не спуг­нуть, дви­ну­лась сна­ча­ла воз­ле по­пе­реч­ной сте­ны, в уг­лу ос­та­но­ви­лась и про­тив све­та по­смот­ре­ла из-под ру­ки, даль­ше по­шла воз­ле про­доль­ной сте­ны. За­дер­жа­лась и в сле­ду­ю­щем уг­лу, по­зва­ла-при­го­во­ри­ла те­ле­нка, статью и ма­с­тью очень по­хо­же­го на свою мать: го­ло­вка вся бе­лая, буд­то по са­мые уши в мо­ло­ко об­мак­ну­та, на гру­ди — жи­ле­точ­ка то­же бе­лая, и жи­вот, и па­хо­вые сво­ды, и хол­ка, и чу­лоч­ки на за­дних но­гах, и кон­чик хво­ста. Вер­но ведь, от­ме­тин­ка есть на лбу — са­мый се­ре­дин­ный за­ви­тень чер­ным обоз­на­чен, не­боль­шое та­кое чер­ное пят­ныш­ко. И по­ка­за­лось оно мер­ца­ю­щим, буд­то звез­доч­ка в си­нем не­бе лет­ней но­чи. Это уж, ко­неч­но, у са­мой Ду­ня­ши от ра­до­сти в гла­зах свет­ляч­ки за­мель­ка­ли. При­скло­ни­лась она, об­ня­ла по­кор­ную го­ло­ву те­луш­ки да и на­ча­ла ее це­ло­вать, при­го­ва­ри­вая: «Слав­ная ты моя, ум­ная ты моя, сми­рен­ни­ца». Ви­де­лась в уют­ном при­бран­ном дво­ре вер­нув­ша­я­ся с па­с­т­би­ща те­луш­ка о пер­вом оте­ле с не­боль­шим еще ро­зо­вым вы­ме­нем, буд­то бы при­шла хо­зяй­ка, что­бы оде­лить ее, по­ста­вить пой­ло. По­чу­ди­лось: свер­ху, с са­рая, сын Ва­ся спра­ши­ва­ет: «Мам, ско­ро по­до­ишь, я пар­но­го хо­чу, ско­ро ли, ма­ма?..»

Ти­мо­фей под­ста­вил вед­ро, то­же по­гла­дил те­лу­шеч­ку. По­ка она пи­ла, все на­стой­чи­вее по­гру­жая го­ло­ву, а по­том под­ты­кая в дно, Ти­мо­фей и Ду­ня­ша да­же ды­ша­ли сдер­жан­но.

— Те­перь не пу­с­той двор, — го­во­ри­ли они поз­д­нее, ког­да на­лю­бо­ва­лись на те­ле­нка, ког­да пих­ну­ли в кор­муш­ку сен­ца и вы­ров­ня­ли под­стил­ку. — Боль­но уж то­с­к­ли­во бы­ло.

— Раз­ве мож­но в хо­зяй­ст­ве без ко­ро­вы. Раз­ве это дом без ко­ро­вы, раз­ве хо­зя­е­ва...

Ой, как вре­мя-то бе­жит, по­спе­шай, Ду­ня­ша, в При­ты­ки­но, там льно­мял­ка уже за­бря­ка­ла. Не­при­выч­но от­ста­вать, а те­перь и по­дав­но нель­зя. Муж, ви­дать, то­же по­ни­ма­ет, про­во­жал-по­то­рап­ли­вал. Ог­ля­ну­лась, пе­ре­ме­ну в об­ли­ке его за­ме­ти­ла: одет вро­де по-дру­го­му — не вмиг ста­ло яс­но, ка­кую одеж­ку, из­да­ли по­ка­зав­шу­ю­ся по­хо­жей на но­вую ши­нель, при­ду­мал для се­бя Ти­мо­ша. Вот вы­ря­дил­ся: бре­зен­то­вый зе­ле­но­ва­тый пе­ре­дник по­верх по­нит­ка и ру­ка­ви­цы бре­зе­нто­вые на ру­ках — при­ме­рить ре­шил не­бось, в те­лят­ник плот­ни­чать со­брал­ся. И эта до­гад­ка по­ра­до­ва­ла Ду­ня­шу. За­спе­ши­ла пря­ми­ком по по­лю, ход­ко по­шла, слов­но на се­но­кос.

А у Ти­мо­фея свой план был при­ду­ман на этот день: не зря он ча­са­ми си­дел у то­го ок­на, из ко­то­ро­го ста­рую куз­ни­цу вид­но. Как ли­с­т­ва об­ле­те­ла с бе­рез, так за пе­ре­ле­соч­ком на бе­ре­гу ов­ра­га средь бе­лиз­ны чет­ко обоз­на­чи­лась за­бро­шен­ная при­зе­ми­стая по­строй­ка. Ле­том ее не бы­ло вид­но, и Ти­мо­фей не знал, что куз­ни­ца су­ще­ст­ву­ет. Раз­го­вор, прав­да, про нее слу­чал­ся, с тем же Ан­д­рю­шей Зай­це­вым. Ар­се­ний че­го-то тол­ко­вал, пред­се­да­тель Иван Ильич обе­щал от­ре­мон­ти­ро­вать, ес­ли са­мо­му не су­меть. Те­перь вот но­вый фар­тук, спе­ци­аль­но для куз­не­ца по­ши­тый, по­да­ри­ли ему — Ти­мо­фею Ива­но­ву, зна­чит, при­шло вре­мя, по­то­му и оп­ре­де­лил: точ­но, та са­мая куз­ни­ца, кры­тая те­сом, ра­зум­но по­став­лен­ная на бе­ре­гу ов­ра­га... Там еще род­ни­чок из-под че­ре­му­хи бил­ся, сте­кал по же­лоб­ку в ду­бо­вую боч­ку, а даль­ше, че­рез края, свет­лы­ми по­ло­ска­ми па­да­ла во­да на пес­ча­ную про­мо­ин­ку, сно­ва ис­че­за­ла под зем­лей. Ти­мо­фей, на­кло­ня­ясь впе­ред, за­спе­шил, по­тя­нул­ся сна­ча­ла по­смот­реть на род­ник.

Слы­шал под­зем­ное ше­ве­ле­ние, ти­хое по­буль­ки­ва­ние во­ды, но свер­ху род­ни­чок не по­ка­зы­вал­ся. Под су­хим при­мя­тым бурь­я­ном не бы­ло ни­ка­ко­го же­лоб­ка. И боч­ки тут не бы­ло, но пес­ча­ная про­мо­ин­ка еще со­хра­ни­лась, не за­тя­ну­ло ее ни мхом, ни му­со­ром. И два ос­тул­ка на ме­с­те, на них ведь боч­ку при­спо­саб­ли­ва­ли вме­сте с Ми­ха­и­лом Зай­це­вым — он, Ти­мо­фей, про­коп де­лал, а Ми­ха­ил под­кла­доч­ки вы­те­сы­вал.

Две со­ро­ки ви­лись, пор­ха­ли над че­ре­му­хой, тре­ща­ли-кри­ча­ли на не­го сер­ди­то. А в де­рев­не ску­лил и взла­и­вал ос­тав­ший­ся на це­пи Вер­ный. Ти­мо­фей по­ду­мал, что на­до бы­ло взять его с со­бой, пу­с­кай бы при­гля­ды­вал­ся, за­по­ми­нал, ку­да бу­дет хо­дить с хо­зя­и­ном ок­ро­мя ле­са. Ка­за­лось, что с по­мощью со­ба­ки бы­с­т­рее бы на­шел, уг­ля­дел все не­об­хо­ди­мое для куз­неч­но­го де­ла. Боч­ку, ко­неч­но, мож­но от скла­дов при­ка­тить же­лез­ную. Во­ды в ов­ра­ге хва­тит — но­си вед­ра­ми. По­че­му-то в пер­вую оче­редь ду­ма­лось не об уг­лях и жар­ком ог­не.

Обо­шел со всех сто­рон, ог­ля­дел при­зе­ми­стое стро­ень­и­це. Вы­та­щил из бу­рой, слов­но ржа­вой, кра­пи­вы две омы­тые до­ждя­ми бе­ле­сые сту­пи­цы от те­леж­ных ко­лес, про­ржа­вев­ший на­сквозь от­вал, бо­ро­ну и кон­ный плуг. По­дер­жал­ся за по­руч­ни плу­га, ко­то­рым, быть мо­жет, и сам ког­да-то па­хал ве­сен­ни­ми дня­ми. Тща­тель­но про­ве­рил его, сде­лал вы­вод: впол­не ис­п­рав­ный, хоть и за­валя­щий; еже­ли ру­ки при­ло­жить, бу­дет при­го­ден, толь­ко вот от ле­ме­ха ог­ры­зок ос­тал­ся. Яс­но, что ле­мех ну­жен све­же­ко­ва­ный, да где его взять, из че­го и чем его сра­бо­тать? На­до в куз­ню...

Рас­тво­рил тя­же­лые, рас­хля­бан­ные две­ри. И вспом­нил­ся яс­ный ве­сен­ний день. В ни­зи­нах еще снег ле­жит, ручьи мут­ные жур­чат. А в не­бе — жа­во­рон­ки. Ко­ни при­ню­хи­ва­ют­ся к влаж­но­му вет­ру, встряхи­ва­ют гри­вы, что­бы луч­ше про­ду­ва­ло-рас­че­сы­ва­ло. Му­жи­ки скло­ни­лись над плу­га­ми, на­стра­и­ва­ют их, кру­тят гай­ки, сту­чат и пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся меж­ду со­бой де­ло­ви­то, важ­но про­из­но­ся каж­дое сло­во.

Ус­лы­хал он куз­неч­ную му­зы­ку: те­тень­ка­ет ма­лень­кий мо­ло­то­чек, аха­ет ку­вал­да, взды­ха­ет и по­зва­ни­ва­ет на­коваль­ня, со­пят ме­хи, гу­дит огонь в гор­не, вы­бра­сы­вая ис­к­ры...

Но куз­ни­ца бы­ла мер­т­ва. Пах­ло пре­лой тре­стой и хо­лод­ным ржа­вым ме­тал­лом. Воз­ле опеч­ка скри­пе­ла су­хи­ми ли­с­ть­я­ми кра­пи­ва. Же­с­тя­ная вы­тяж­ная тру­ба, из­мя­тая, силь­но ис­к­рив­лен­ная, слов­но ма­ят­ник, ка­ча­лась из сто­ро­ны в сто­ро­ну, скре­же­та­ла. Ти­мо­фей ог­ля­дел­ся с осо­бой при­сталь­но­стью, сел на дно пе­ре­вер­ну­то­го ящи­ка. Про­вел по ржа­вой, слов­но по­кра­шен­ной су­ри­ком, на­ко­валь­не же­с­т­кой ла­донью.

Мель­те­шил в гор­не си­ний огонь, ис­к­рил­ся рас­ка­лен­ный ку­сок ме­тал­ла, на­зы­ва­е­мый за­го­тов­кой. Горь­ко­ва­тый воз­дух тя­нул­ся к две­рям, а чер­но­ва­тые кос­мы ды­ма пол­зли в кри­вую тру­бу. И вот не­ви­ди­мый куз­нец вы­хва­тил из ог­ня рас­ка­лен­ную до­бе­ла за­го­тов­ку, силь­но сдав­ли­вая кле­ща­ми, да­же сплю­щи­вая, кач­нул в воз­ду­хе, плаш­мя по­ло­жил на на­ко­валь­ню. Про­шел­ся по ней мо­лот­ком с квад­рат­ным бой­ком и сно­ва пих­нул в огонь. «Пе­ре­ку­рим да­вай, по­ка до­хо­дит», — ска­зал он ря­дом, и слыш­но бы­ло, как по­ло­жил ку­вал­ду на по­рог, слов­но хо­тел, что­бы пе­ред ра­бо­той ин­с­т­ру­мент об­ла­ска­ло сол­ныш­ко.

Ти­мо­фей встал, по­тро­гал паль­цем за­твер­дев­шую в гор­не зо­лу, взрых­лил ее по­пав­шим­ся под ру­ку же­лез­ным пру­том. Пах­ну­ло те­плом. Он уло­вил в этом теп­ле за­пах веш­ней зем­ли и вы­свет­лен­но­го ме­тал­ла... Имен­но этот за­пах сле­ду­ю­щим ран­ним ут­ром при­вел его сю­да опять. Со­би­рал и сор­ти­ро­вал раз­бро­сан­ные же­ле­зя­ки, под­ко­вы, бол­ты, рас­кла­ды­вал по ящи­кам, ве­шал на шты­ри, что­бы на­ве­сти дол­ж­ный по­ря­док. Под во­ро­хом ржа­вых де­та­лей на­шел за­вер­ну­тый в тря­пи­цы куз­неч­ный ин­с­т­ру­мент. Лег­ко оп­ре­де­лил, ка­кие кле­щи, зу­би­ла и мо­лот­ки для че­го при­ме­ня­лись. Лов­ко со­о­ру­дил не­боль­шой вер­стак. Раз­ло­жил в два ря­да бой­ки, зу­би­ла и бо­ро­доч­ки, щип­цы и кле­щи. При­нес из до­му но­шу

бе­ре­зо­вых дров. Раз­вел огонь. Сто­ял воз­ле гор­на, грел ру­ки над пла­ме­нем. И сно­ва кто-то под­ска­зал ему из­да­ле­ка: «Вишь, Ти­мо­ша, пла­мя утих­ло. Ты те­перь под­брось уголь­ков да кач­ни ме­хи,  пу­с­кай раз­ду­ет, на­го­нит жа­ру».

Вы­шел из куз­ни­цы, щу­ря гла­за от бе­лиз­ны; по дав­ней при­выч­ке на­пра­вил­ся к уголь­ной яме и спох­ва­тил­ся, что ни ящи­ка, ни кор­зи­ны нет при се­бе, за­меш­кал на ме­с­те.

— Не­су, не­су! То­роп­люсь как мо­гу! — Это кри­ча­ла Мат­ре­на Глу­хо­ва. — Ви­жу, что рас­то­пил. Вот и сдо­ку­мен­ти­ла. Уг­ля-то у ме­ня це­лая пле­тю­ха, дав­но еще на­от­г­ре­ба­ла, а все не тре­бо­вал­ся, в са­рае хра­нил­ся. Для са­мо­ва­ру ту­ши­ла, — мо­жет, ду­маю, ба­бы ког­да спро­сят. Вот и по­тре­бо­вал­ся. Гли-ко, и ра­бо­ту те­бе при­нес­ла. Со­гни ко­че­реж­ку для ве­чер­ней печ­ки. Не­хит­ро тут. — По­ста­ви­ла она кор­зи­ну с уг­ля­ми у по­ро­га, от­ды­ша­лась и да­вай по­то­рап­ли­вать Ти­мо­фея: — Че­го во­лы­нишь, при­ни­май­ся.

— По­стой, Мат­ре­на. Не под­го­няй. Я тут рас­по­ря­жа­юсь, мне знать, ку­да го­с­тей гнать. — Ти­мо­фей улыб­нул­ся, что­бы ста­ру­хе бы­ло по­нят­но: про­сто так при­сказ­ку вспом­нил, не со­би­рал­ся оби­жать за­бо­т­ли­вую со­сед­ку. — Ты со своей ко­че­реж­кой не суй­ся по­ка. Вишь, ле­мех как сно­сил­ся. А я люб­лю сна­ча­ла что по­важ­нее.

— Раз та­кой сме­лый, ва­ляй и что по­важ­нее. Я вот для пер­во­учин­ки взя­ла бы что по­про­ще.

— Ни­че­го се­бе пер­во­учин­ка. Мы тут с Ми­ха­и­лом Зай­це­вым по­сту­ча­ли, бы­ва­ло. Тот хле­ст­кий был до ра­бо­ты.

— Знаю, Ти­мо­фей, знаю. — Мат­ре­на тя­же­ло опу­сти­лась на по­рог, на­хох­ли­лась, при­го­рю­ни­лась.

— Лад­но уж, на­чнем с твоей ко­че­реж­ки. А не по­гля­дишь, чем я тут жар на­го­нять ста­ну. Без ме­хов не шиб­ко раз­ду­ешь, а где они, ме­хи? То-то!

— Вот это те­бе не­ве­до­мо. Луч­ше бы и не ве­дать все­го, что с на­ми тут бы­ло. Нуж­да при­пер­ла та­кая, что и спо­ми­нать боль­но. На за­пла­ты ведь из­ре­за­ли, ре­бя­тен­кам обу­ток под­ши­ва­ли — со­об­ра­зи­ли не­ко­то­рые, кои по­на­ход­чи­вей, им на кол­хоз­ное на­пле­вать, не свое кров­ное. Вро­де и ре­бя­тен­ков жаль. Из­ре­за­ли та­кую-то ко­жу. Мо­жет, обой­дешь­ся. Я вон са­мо­вар всё са­по­гом раз­ду­ваю. Те­перь, го­во­рят, в куз­не как-то и без ка­чал­ки об­хо­дят­ся. По­ста­вят мо­тор, от све­ту он, от элек­т­ра, кру­тит. Ду­ет шиб­ко. Да не у нас это.

— Лад­но, да­вай ко­чер­гу. Жа­ру хва­тит, смяг­чит и на та­ком ог­не.

Он взял у Мат­ре­ны ко­че­реж­ку, пих­нул в ко­с­тер. За­дум­чи­во гля­дел на огонь, по­пы­хи­вал дым­ком из тру­боч­ки за­вет­ной. Мат­ре­на то­же взду­ма­ла воз­ле ог­ня по­греть­ся, сто­яла ря­дом и ни о чем не спра­ши­ва­ла. Бы­ло у нее сво­их за­бот.

Дол­го ли уко­ро­тить: от­ру­бил лиш­нее, два ра­за ударил мо­лот­ком, за­гнул как тре­бу­ет­ся — и де­лу конец. А ведь не о та­кой ра­бо­те меч­та­лось, не о такой председа­тель го­во­рил. Не та­ко­го де­ла хо­те­лось, не по тако­му ру­ки че­са­лись. Пла­ни­ро­вал Ти­мо­фей выко­вать сна­ча­ла кра­си­вый и ос­т­рый ле­мех. Да раз­ве без хо­ро­ше­го ог­ня сра­бо­та­ешь? Бы­ва­ло, и кач­нешь мехи не силь­но, вздох­нут они раз-дру­гой, а в горне так и гу­дит, ис­к­ры так стол­бом и ле­тят в вытяжник. Тимо­фей не­до­во­лен ос­тал­ся на­ча­лом куз­неченья:

— Не в ра­дость по­ра­бо­та­лось. Лад­но, хо­ро­ше­го по­ма­лень­ку. На се­год­ня хва­тит. До­тле­ют уголь­ки, да и до­мой пой­ду.

— Те­бе вид­ней... По­лу­чит­ся, смот­ри. Пой­дет де­ло. Не бо­ги гор­ш­ки об­жи­га­ют. Блю­до то­же на­мед­нись не сра­зу за­па­ял. И тут не то­ро­пись, не по­го­няй се­бя по­на­прас­ну. Все са­мо со­бой при­дет. По­мнишь, как строп­ти­во­го ко­ня ко­вал? Он так и этак взвер­ты­ва­ет­ся, а ты его спо­кой­не­хонь­ко ула­мы­ва­ешь, без ма­тер­щи­ны. Лов­ко у те­бя по­лу­ча­лось, уж так лов­ко. По­мнишь, нет? Ры­жий та­кой, ог­ни­стый был ме­рин. С Ор­ло­ва ху­то­ра его в кол­хоз при­ве­ли.

— Не по­мню.

— Где все-то в уме де­ржать. А на­ста­нет час — не­ждан­но всплы­вет та­кое, че­го на­ду­мать не мог. Я вот всю жизнь с трех лет вро­де при­по­ми­нать ста­ла. По од­ну ночь, ког­да бес­сон­ни­цей ма­юсь, од­но всплы­вет, по дру­гую — дру­гое. И те­бя это не ми­ну­ет. На то и да­де­на че­ло­ве­ку па­мять, что­бы всем до­ро­жил, под ко­нец жиз­ни мог оп­ре­де­лить, где прав­да на евон­ной сто­ро­не бы­ла, где сам ви­но­ват. Да-а. Без это­го нель­зя. Без это­го, как де­ре­во без кор­ней, ско­ро усох­нешь, ни лю­дям, ни се­бе не­на­до­бен бу­дешь, не жизнь — су­ще­ст­во­ва­ние толь­ко. Ви­дит око да­лё­ко, а па­мять — еще даль­ше.

Дол­го мол­ча­ли они, хо­ро­шо по­ни­мая друг дру­га; за­плес­ну­ли ос­тат­ки теп­лин­ки, при­бра­ли ин­с­т­ру­мент и со­бра­лись ухо­дить по до­мам. За­кры­ли две­ри, при­пер­ли их плу­гом. И на­це­ли­лись к де­рев­не: Мат­ре­на впе­ре­ди, Ти­мо­фей — сле­дом. Ве­тер под­тал­ки­вал, по­мо­гал ид­ти. Рва­ные об­ла­ка, рас­тя­ги­вая хво­сты, то­ро­пи­лись над ува­лом; ка­за­лось,  цеп­ля­лись за кры­ши,  утон­ча­лись  и  свет­ле­ли.

От­дох­нув ма­лень­ко на крыль­це, Ти­мо­фей про­шел в из­бу и по­жа­лел, что Ду­ня­ши нет до­ма: вот по­хва­стал­ся бы, мол, ожи­вил ку­зен­ку. Теп­ло и ла­с­ко­во ду­мая о же­не, по­до­шел к фо­то­гра­фи­ям и сно­ва уви­дел, уз­нал ее. Ка­кая она. Вишь, сча­ст­ли­вая сто­ит, опер­лась ос­т­рым ло­ко­точ­ком на пле­чо му­жа, об­ру­чаль­ное коль­цо по­ка­зы­ва­ет, слов­но хва­ста­ет.

Ве­че­ром и до­ма на­шлись де­ла. Взду­ма­ла Ду­ня­ша крос­на рас­став­лять, а с ни­ми ма­ло ли хло­пот. Так с то­го дня и уда­ри­лись еще в тка­че­ст­во, по­то­му что на­сту­па­ло вре­мя глу­хое, тре­ску­чее, под­хо­дя­щее для то­го, что­бы в из­бе без­вы­лаз­но си­деть, печ­ку то­пить, бли­ны стря­пать да по­лот­но ни­тка по ни­точ­ке на­хло­пы­вать.

Стан вта­щи­ли, воз­ле окон по­ста­ви­ли, что­бы по­свет­лее бы­ло. От­сти­ран­ные мо­ты над­ева­ли на во­роб­ни­цы, ук­реп­лен­ные на стой­не, и пе­ре­ма­ты­ва­ли на тру­би­цы. Бе­жа­ла го­лу­бень­кая льня­ная ни­тка, на­тя­ну­тая ве­ре­те­ном, на кру­тя­щу­ю­ся тру­би­цу на­ма­ты­ва­лась ров­ны­ми сло­я­ми, и ка­за­лось Ти­мо­фею, что это то­нень­кой струй­кой те­чет вре­мя, то са­мое вре­мя, ко­то­рое, как он те­перь по­ни­мал, про­шло тут в де­рев­не без не­го. Жен­ское ткац­кое ре­мес­ло впер­вые ка­за­лось за­ман­чи­вым, при­ят­ным, по­мо­га­ю­щим вспо­ми­нать са­мое свет­лое из до­во­ен­ной жиз­ни. Ког­да со­бра­ли, скру­ти­ли в тол­стый пле­те­ни­ще ос­но­ву на двад­цать с лиш­ним ар­шин льня­но­го по­лот­на, при­ня­лись пе­ре­ма­ты­вать ее на на­вой. Ду­ня­ша за­жа­ла пле­те­ни­ще меж­ду ног, а в ко­нец сза­ди под ко­лен­ка­ми скал­ку вста­ви­ла, что­бы мож­но бы­ло на­тя­ги­вать по­ту­же, да и на­ча­ла, мел­ко пе­ре­би­рая бо­сы­ми ступ­ня­ми, с упи­ра­ни­ем дви­гать­ся к ста­ну, по­то­му что Ти­мо­фей спе­ци­аль­ным ры­чаж­ком мед­лен­но кру­тил ва­лик на­воя. Вот и по­лу­ча­лось буд­то бы под­тя­ги­вал из тем­но­ты фор­си­стую же­нуш­ку к се­бе. Ког­да со­всем близ­ко она под­плы­ла, Ти­мо­фей ре­шил­ся при­об­нять, и Ду­ня­ша с об­лег­ча­ю­щим вздо­хом при­па­ла к не­му.

А по­том ве­че­ра­ми не­то­роп­но вде­ва­ли ос­но­ву в чеп­ки и в бер­до. То­нень­кая ни­точ­ка вре­ме­ни пре­вра­ти­лась в мно­го­струй­ный по­ток, ко­то­рый мож­но рас­сечь дви­же­ни­ем ткац­ких пе­да­лей, а в об­ра­зо­вав­ший­ся зев по­слать чел­нок с ни­ткой ут­ка.

Вско­ре за­сту­чал, за­хло­пал в из­бе ткац­кий стан. До­воль­ная Ду­ня­ша мур­лы­ка­ла пес­ни. И ста­ло в до­ме уют­нее, ду­шев­нее да и по­ве­се­лее, сно­ва от­хлы­ну­ла то­ми­тель­ная то­с­ка, сме­ни­ли ее не­то­роп­ли­вые сер­деч­ные раз­го­во­ры, в ко­то­рых нуж­да­ет­ся ду­ша каж­до­го че­ло­ве­ка, а та­ко­му, как Ти­мо­фей, они осо­бен­но не­об­хо­ди­мы. И ду­ма­лось ему в этих раз­го­во­рах, что вро­де бы все на­па­сти ми­но­ва­ли, те­перь толь­ко жить да ра­до­вать­ся, но все же не хва­та­ет од­но­го, са­мо­го до­ро­го­го, зву­ка в из­бе — де­тско­го го­ло­соч­ка.

Так и про­дви­гал­ся день за днем. То на фер­ме, то в куз­ни­це, то за ткац­ким ста­ном про­во­дил вре­мя Ти­мо­фей. Но Ар­се­ний За­бро­дин при вся­ком удоб­ном слу­чае от­го­ва­ри­вал: че­го, мол, по­коя се­бе не да­ешь ни днем, ни ве­че­ром, все­го-то, смот­ри, не при­ра­бо­тать, ког­да и по­фи­ло­нить му­жи­ку не по­вре­дит. При­шел он как-то с хмель­ным душ­ком и спра­ши­ва­ет:

— Си­лыч, до­ку­мен­ты-ти, ко­то­рые в хло­по­тах по­сы­ла­ли, не воз­вер­ну­лись еще? Пен­сия оп­ре­де­ле­на, а бу­ма­ги вро­де как за­те­ря­лись где?

— А шут с ни­ми, с бу­ма­га­ми. — Ти­мо­фей по­мор­щил­ся, по­то­му что боль­но стрель­ну­ло в го­ло­ве.

— Опять, что ли, по­ба­ли­ва­ет?

— Есть ма­лень­ко. Се­год­ня в кух­ню хо­дил, по­у­го­рел, ви­дать.

— Вот ви­дишь. За­чем те­бе коп­тить­ся тут? Вот чу­да­ки вы с Мат­ре­ной; зна­чит, раз­ва­лю­ху спа­лить ре­ши­ли.

— Не бой­ся, не ма­лень­кие, в уме-ра­зу­ме.

— Да мне что, раз­ва­лю­хи не жаль. Не та­кие хо­ро­мы по­ру­ше­ны, сколь­ко за вой­ну спа­ле­но... Те­бя жал­ко. С та­кой бо­лез­нью. Го­во­рят, Се­ка­чев так-то рвал­ся, за все хва­тал­ся, вот и под­ко­си­ло, а мо­жет, и вы­пра­вил­ся бы. Осенью да в не­на­стье со вся­кой болью тя­же­ло, а у те­бя осо­бен­ная.

— И нет у ме­ня ни­ка­кой бо­лез­ни. В без­делье вот скук­сишь­ся ско­рей.

— Не за­те­вай, ра­бо­ты на се­бя не на­хва­ты­вай. На­чнешь, а там и от кол­хо­за не от­маш­ешь­ся. Впря­гут, смот­ри, тог­да с пен­сии сбро­сят.

— Че­го и ма­хать­ся. Лишь раз­ре­ша­ли бы, че­го льзя да мож­но, али не сде­лаю? Еж­ли без тру­да, для че­го гла­за лю­дям мо­зо­лить в де­рев­не-то?

— Смот­ри-ка. — Ар­се­ний на­сто­ро­жил­ся, ма­лень­кие глаз­ки за­су­е­ти­лись. — Тог­да у ме­ня воп­рос име­ет­ся. Чер­нуш­ки не­бось то­же вспом­нил, а? Как нас там по­тре­па­ли, а?

Ти­мо­фей толь­ко раз­вел ру­ка­ми: при чем тут Чер­нуш­ки, ведь про куз­ни­цу же го­во­ри­ли.

— Не шу­ти боль­ше на­до мной, со­сед. Не шу­ти, не на­до. Не­яс­ны­ми воп­ро­са­ми не до­ни­май.

— Да уж ка­кие тут шут­ки. Не­ту мне по­коя, все о на­ших ре­бя­тах ду­маю. Сам-то не был до по­след­не­го. Не­у­же­ли всех та­ма по­ло­жи­ли, а?

— Не спра­ши­вай. Луч­ше ни­че­го не го­во­ри, не сби­вай с тол­ку.

— Пой­ду тог­да. От­ды­хай, Ти­мо­фей Си­лыч, от­ле­живай­ся еще. От­ды­хай. Вый­ди толь­ко, за­крой за мною дверь, а то и вет­ре­но се­год­ня. Жен­ка твоя опять дол­го не при­дет. Не сра­зу ведь лен пе­ре­ве­ша­ют при­ем­щики, нын­че ко­па­ют­ся, каж­дое по­вес­мо про­гля­дят. Да и об­рат­но ког­да-то при­едут, не бли­зень­ко до льно­прием­но­го, ту­да и на­зад на­до вре­мя до­е­хать. Да-а, путь- до­рож­ка. — Ар­се­ний вер­нул­ся, что­бы взять пор­т­си­гар. — Путь-до­рож­ка фрон­то­вая. По­ми­рать нам ра­но­вато, есть у нас еще до­ма де­ла. Где бро­не­танк не пропол­зет...

Вот как по­лу­чи­лось: вро­де опять под­пор­тил со­сед Забро­дин Ти­мо­фе­е­во на­стро­е­ние. Жут­кая хо­лод­ная пу­с­то­та об­ра­зо­ва­лась вок­руг, вя­жет по ру­кам-но­гам, ко­ло­тит все те­ло дрожью, да­вит в уши скре­же­том и гро­хо­том. Ка­кие-то вскри­ки и сто­ны про­би­ва­ют­ся сквозь гу­с­тое с по­тре­ски­вань­ем завы­ва­ние чу­жих оз­лоб­лен­ных мо­то­ров. И раз­бро­си­сто вста­ют пе­ред гла­за­ми зем­ля­ные фон­та­ны. Мель­к­ну­ли под сне­гом ос­тат­ки раз­во­ро­чен­ной пя­ти­стен­ной из­бы. Ко­со при­гнул­ся к зем­ле ко­ло­дез­ный жу­ра­вель, а ве­тер де­рга­ет шест, на ко­то­ром бол­та­ет­ся про­ре­ше­чен­ное ос­кол­ка­ми вед­ро... Не­у­же­ли там, воз­ле той спа­лен­ной де­рев­ни, то­же бы­вал Ар­се­ний? По­коя, го­во­рит, не­ту, так о на­ших ре­бя­тах то­с­ку­ет­ся. И спра­ши­ва­ет: не­у­же­ли всех та­ма по­ло­жи­ли? Вме­сте, зна­чит, в бе­де. Ар­се­ний твер­дит об этом без кон­ца. «От­ту­да, зна­чит, я... — ду­мал про се­бя Ти­мо­фей как буд­то бы о дру­гом че­ло­ве­ке, ко­то­ро­му со­чув­ст­во­вал. — От­ту­да, из пек­ла вы­ка­раб­кал­ся. Точ­но так го­во­ри­ла Шу­роч­ка Ду­ня­ше со­всем вро­де не­дав­но...»

Жут­кое, страш­ное от­сту­пи­ло с гу­лом и гро­хо­том слов­но бы за гу­с­той ве­сен­ний лес, ему на сме­ну вы­ри­со­ва­лось в вос­по­ми­на­нии теп­лое, ти­хое ут­ро. «Вдво­ем те­перь... До­ма ско­рее по­пра­вит­ся, — по­вто­рял он сло­ва, ска­зан­ные на про­ща­ние. — Те­перь день за днем — к луч­ше­му. До­ма-то и сте­ны по­мо­га­ют...» Вон что, до­мой, зна­чит, вер­нул­ся не сам, а про­во­дили, при­вез­ли. Сам-то и до­ро­гу не на­шел бы...

И вдруг от­чет­ли­во осоз­на­лось все, что слы­шал тог­да на стан­ции. Все осоз­на­лось и со­е­ди­ни­лось те­перь с каж­дым днем, про­жи­тым в Зо­ря­не. «Не­ту сы­ноч­ков... Всех вой­на за­бра­ла... — ед­ва слыш­но го­ре­ва­ла Ду­ня­ша пе­ред той, ко­то­рую толь­ко что бла­го­да­ри­ла. — Од­на и ку­ко­ва­ла. Оди­не­шень­ка... Ожи­дань­ем жи­ва. Не­уж один из тро­их не уце­лел?..»

Схва­тил­ся Ти­мо­фей за го­ло­ву. Го­ды, де­ся­ти­ле­тия на­пи­ра­ли на не­го со всех сто­рон мель­ка­ю­щи­ми кар­ти­на­ми пе­ре­жи­то­го. Как ме­та­лась его па­мять! Си­лил­ся по­нять, при­ло­жить к се­бе од­но, а мысль цеп­ля­лась уже за дру­гое, пе­ре­ска­ки­ва­ла из ле­та в зи­му, из тем­но­го ле­са — в из­ры­тое сна­ря­да­ми по­ле. Не ус­пев опом­нить­ся, оч­нуть­ся в од­ном ме­с­те, ока­зы­вал­ся в дру­гом. Пе­ре­ме­ша­лись зна­ко­мые и не­зна­ко­мые ли­ца, сре­ди них ча­с­то мель­ка­ла мо­ло­дая Ду­ня­ша, иног­да один за дру­гим от­чет­ли­во ви­де­лись сы­новья-под­ро­ст­ки. Ре­бя­та, ре­бя­та... Сы­ноч­ки-со­ко­лы... Бы­ли — и нет... При­чи­та­ние, при­шед­шее к не­му в праз­д­нич­ную ночь, опять по­вто­ря­ли со­мкну­тые гу­бы. Ти­мо­фей сто­нал от бо­ли, гу­ля­ю­щей по все­му те­лу, буд­то мед­лен­но от­та­и­ва­ло оно. С тру­дом раз­жи­мал ку­ла­ки, пре­ры­ви­стым теп­лом ды­шал на оне­ме­лые паль­цы. Ве­ри­лось и не ве­ри­лось: на­я­ву или во сне про­ис­хо­ди­ло все, что ка­са­лось те­перь его, об­жи­га­ло то го­рю­чим ог­нем, то жут­ким хо­ло­дом и му­чи­ло та­кой то­с­кой, что мож­но бы­ло ус­т­ра­шить де­рев­ню ди­ким за­вы­вань­ем, све­сти лю­дей с ума. Но мысль о Ду­ня­ше по­мо­га­ла.

Она по­мо­га­ла ему те­перь, как в том праз­д­нич­ном ве­селье, в той пля­ске по­мог­ла схва­тить и вспом­нить ме­ло­дию, уви­деть свой сва­деб­ный день, уви­деть се­бя дав­не­го, до­во­ен­но­го. Все цеп­ля­лось од­но за дру­гое, все бы­ло со­е­ди­не­но, вза­и­мо­свя­за­но, по­э­то­му ста­но­ви­лось по­нят­ной, осоз­нан­ной болью, ко­то­рая за­став­ля­ла уз­на­вать и по­мнить се­бя: от­ку­да и кто ты, как по­я­вил­ся в Зо­ря­не, чем свя­зан с нею, по­че­му так до­рог этот дом, до­ро­ги че­ре­му­хи воз­ле ок­на, крыль­цо и ка­лит­ка, ближ­нее по­ле, за­реч­ный лес, бе­лая спя­щая ре­ка и куз­ни­ца на бе­ре­гу ов­раж­ка. Он ви­дел сей мир не в пер­вый раз, а ви­дел и по­мнил всег­да, этим жил вда­ле­ке. Здесь ле­ле­я­ли его отец с ма­терью, здесь от­пе­ча­ты­ва­лись следы де­тских бо­сых ног, а по тем сле­дам на пе­с­ке стай­ка­ми уса­жи­ва­лись си­ние мо­тыль­ки. Здесь он встре­тил Ду­ня­шу и от­вер­нул­ся, скры­вая свое сму­ще­ние. Вон там, за де­рев­ней, на ве­чер­ней мяг­кой тро­пин­ке, кри­ча­ли им вслед ве­се­лые ре­бя­тиш­ки: «Же­них и не­ве­ста из од­но­го те­с­та, а пи­рож­ки раз­ные по­лу­чат­ся». По­бря­ки­ва­ли ка­меш­ки в сан­да­ли­ях... Ду­ня­ша улы­ба­лась. За ре­кой на про­се­ке он впер­вые взял ее на ру­ки, во­с­тор­жен­но сме­ял­ся и кри­чал: «Слы­ши­те, зве­ри и пти­цы, де­ревья и ку­с­ты, слы­шишь, сол­н­це яс­ное: Ду­ня­ша моя!» У ов­ра­га по ве­сен­ней па­хо­те она хо­ди­ла за му­жем с крин­кой ква­су и жда­ла, ког­да он взду­ма­ет пе­ре­дох­нуть, ос­та­но­вит вспо­тев­ше­го ко­ня, ся­дет на край бо­роз­ды. Ве­че­ром встре­ча­ли от­ца крик­ли­вые маль­чиш­ки. «Па­па наш идет! Па­па! Па-па-аа!» Все бы­ло здесь. От­сю­да он ро­дом и па­мятью.

Ду­ня­ша за­ста­ви­ла его оч­нуть­ся:

— Что-то сед­ни ско­ти­ну не оде­лял?

— По­стой, Ду­ня­ша. — Он по­спеш­но шаг­нул к ней, сна­ча­ла об­нял креп­ко, но тут же по­жа­лел, едва при­ка­са­ясь, при­дер­жал го­ло­ву так, что­бы хо­ро­шо бы­ло вид­но ли­цо же­ны. — Дай на те­бя по­гля­жу...

Гос­по­ди, что с ней ста­ло? Ти­мо­фей смот­рел на всю про­жи­тую жизнь...

 

 

Гла­ва вось­мая

 

Под­кра­лось глу­хо­зимье, ка­за­лось, что все вок­руг на­всег­да об­во­лок­ло сон­ным пе­чаль­ным по­ко­ем. Зо­ря­на под тя­же­лы­ми кры­ша­ми по­сте­пен­но осе­да­ла в сне­га, не­жи­лые до­ма вро­де бы еще даль­ше от­стра­ни­лись, и хо­лод­ные тру­бы при­кры­ло бе­лы­ми шап­ка­ми-бо­яр­ка­ми. К каж­до­му из них Ти­мо­фей про­бил тро­пин­ку; при­па­дая к ок­нам, дол­го гля­дел в хо­лод­ное то­с­к­ли­вое без­мол­вие, слов­но ждал, ког­да его о чем-ни­будь спро­сят. Ни­кто, да­же маль­чиш­ки, не ме­ша­ли ему в эти ми­ну­ты. Слу­ча­лось, они вер­те­лись, гал­де­ли по­бли­зо­сти, но слов­но бы не за­ме­ча­ли его.

Ма­ло ос­та­лось до­рог, про­ве­ше­ны толь­ко са­мые не­об­хо­ди­мые. Ес­ли бы вов­ре­мя по пер­во­му сан­но­му пу­ти уда­лось под­вез­ти к те­лят­ни­ку се­но да дро­ва, то Ду­ня­ше и Ти­мо­фею вы­ез­жать бы­ло бы не­ку­да, од­ну-един­ст­вен­ную до­рож­ку от из­бы до фер­мы и со­дер­жа­ли бы всю зи­му. А сер­д­цем день и ночь стре­ми­лись они да­ле­ко за хму­рые ле­са, в мол­ча­нии, не при­зна­ва­ясь друг дру­гу, и в не­спеш­ных бе­се­дах раз­мыш­ля­ли о воз­мож­ном воз­вра­ще­нии сы­но­вей, по­то­му что ра­ди встре­чи с ни­ми, ра­ди даль­ней­ше­го про­дви­же­ния жиз­ни, про­дол­же­ния сво­е­го ро­да, и су­ме­ли столь­ко пе­ре­не­сти.

Все ча­ще в дол­гих то­ми­тель­ных но­чах вспо­ми­на­лись свет­лые ра­до­ст­ные день­ки и ми­ну­ты. Все ча­ще сни­лись при­ят­ные об­на­де­жи­ва­ю­щие сны, ко­то­рые уме­ла раз­га­ды­вать Ду­ня­ша. Иног­да она и са­ма со­мне­ва­лась в сво­их объ­яс­не­ни­ях, стран­ные воп­ро­сы за­да­ва­ла Ти­мо­фею:

— Один-то те­перь су­мел бы по­жить? Ес­ли вот я на­дол­го уеду...

— А ку­да ехать-то, Ду­ня­ша?

Иног­да, сон­ная, она жут­ко кри­ча­ла, а по­том, ус­по­ка­и­ва­ясь, с про­ста­ны­ва­ни­ем не­внят­но го­во­ри­ла ка­кие-то про­щаль­ные сло­ва. И воп­ро­сы, и ноч­ные кри­ки все боль­ше тре­во­жи­ли Ти­мо­фея.

Но каж­дый но­вый день вро­де бы нес об­лег­че­ние. Вме­сте со­глас­но, не­то­роп­ли­во уп­рав­ля­лись по до­му и на фер­ме, по ве­че­рам за­топ­ля­ли ма­лень­кую печ­ку, пе­ред сном вде­ва­ли ос­но­ву в бер­до, что­бы по­ско­рее рас­ста­вить но­вые крос­на. Раз­го­во­ры с вос­по­ми­на­ни­я­ми со­гре­ва­ли обо­их не меньше печ­но­го теп­ла: огонь грел те­ло, а па­мять — ду­шу.

Од­наж­ды ве­че­ром вспом­ни­лось Ти­мо­фею, как ран­ней вес­ной хо­дил по по­лям, про­ве­рял, как пе­ре­зи­мо­ва­ли ози­мые, а по­том ра­бо­тал в жар­кой куз­ни­це. С Ми­ха­и­лом Зай­це­вым ла­ди­ли бо­ро­ны и плу­ги. Тот раз­ма­ши­сто бил ку­вал­дой по ис­к­ри­стой за­го­тов­ке, рас­плю­щи­вал ее, пре­вра­щал в блин — ко­ва­ли боль­шие ле­ме­ха для кон­ных и трак­тор­ных плу­гов. При­хо­ди­ла Ду­ня­ша, обед при­но­си­ла. Ми­ха­ил от­ды­хал в сто­ро­не под че­ре­му­ха­ми, не ме­шал се­мей­но­му раз­го­во­ру. Ду­ня­ша взду­ма­ла на­пить­ся, по­шла к род­ни­ку и ос­ту­пи­лась, под­вих­ну­ла но­гу. Это вос­по­ми­на­ние при­ве­ло на сле­ду­ю­щую ночь жут­кий сон: буд­то бы в ка­кую-то яму про­ва­ли­лась Ду­ня­ша воз­ле то­го род­ни­ка... Ти­мо­фей то­же по­ле­тел вниз, на­шел там по бе­ле­ю­ще­му платью свою же­ну и дол­го вы­ка­раб­ки­вал­ся из без­дон­ной ямы... А на­вер­ху от яр­ко­го све­та за­кру­жи­ло го­ло­ву. Ду­ня­ша воз­ле не­го хло­по­чет, под­нес­ла по­пить во­ды из род­ни­ка. Пей, го­во­рит, боль­ше, в на­шей зем­ле из­дав­на жи­вые клю­чи бьют­ся. Встал, зна­чит, он, дол­го пил из крин­ки, за­жму­рив­шись от яр­ко­го све­та. От­крыл гла­за-то: тем­но уже ста­ло, как ве­че­ром, — сум­рач­но сде­ла­лось от низ­кой клу­би­стой ту­чи. Ду­ня­ша ис­чез­ла. Один воз­ле ов­ра­га ока­зал­ся. И куз­ни­цы не­ту. Сго­ре­ла буд­то бы враз. Воз­ле са­мых ног пе­пе­ли­ще чер­не­ет. Оно вдруг рас­пол­з­лось, пре­вра­ти­лось в ис­ко­вер­кан­ное опа­лен­ное по­ле с чер­не­ю­щи­ми глы­би­ща­ми ис­ко­ре­жен­но­го ме­тал­ла. Ога­ры­ши бре­вен сде­ла­лись по­хо­жи­ми на ору­дий­ные ство­лы. Где-то ляз­га­ли гу­се­ни­ца­ми раз­во­ра­чи­ва­ю­щи­е­ся тан­ки, да­ле­ко за ле­сом аха­ли га­у­би­цы. В близ­ких тран­ше­ях сто­на­ли ра­не­ные бой­цы. Яви­лось пе­ре­ко­шен­ное болью мо­ло­дое вес­нуш­ча­тое ли­цо. Мо­ло­день­кий сол­да­тик, этот не­ог­ляд­чи­вый ри­с­ко­вый пар­ниш­ка — уз­нал его Ти­мо­фей, — всег­да по­яв­лял­ся в труд­ную ми­ну­ту, по­то­му что был свя­зи­стом. Те­перь он не при­нес дол­го­ждан­ной ве­с­ти, об од­ном про­сил: «Толь­ко со­об­щать до­мой не на­до, как ме­ня... Толь­ко ма­ме ни­че­го не пи­ши­те...» Ти­мо­фей рас­по­ло­сан­ной ру­ба­хой бин­то­вал ему но­гу и обе­щал: «Лад­но, лад­но, сы­нок. Об этом раз­ве те­перь ду­ма­ют, Се­ре­жа... По­тер­пи, ми­лок...» Бе­реж­но под­нял пар­ня, сгор­бив­шись, при­ги­ба­ясь низ­ко,  по­та­щил  че­рез  ов­раг к спа­си­тель­но­му ле­су...

Про­снув­шись сре­ди но­чи, Ти­мо­фей ре­шил в этот раз не рас­ска­зы­вать Ду­ня­ше о том, что при­сни­лось, но

ус­нуть боль­ше не мог. Он встал по­рань­ше, сам рас­то­пил печь и во­ды при­нес, во двор схо­дил, пих­нул сен­ца Звез­доч­ке, что­бы не ску­ча­ла. В из­бу вер­нул­ся — опе­шил: же­на по­сре­ди кро­ва­ти сжа­лась в ко­мок, буд­то мо­лит­ся, — ни­ког­да не ви­дел ее в та­ких по­кло­нах на по­сте­ли, не­бось че­го пло­хое во сне при­ви­де­лось, вот и про­сит божьей ми­ло­сти.

— Что ты, Ду­ня­ша? Что с то­бой?

— Са­ма не знаю. Вро­де ни­че­го... Где я те­перь?

— А до­ма, ма­туш­ка. Это я — твой Ти­мо­фей. Оч­нись, коль за­спа­лась.

— Слы­шу, все слы­шу, — от­зы­ва­ет­ся она пе­чаль­ным го­ло­сом.

Подшагнул к ней Ти­мо­ша, по­мог рас­кло­нить­ся, по­душ­ку по­вы­ше под­ло­жил:

— Здо­ро­ва ли? Мо­жет, за Мат­ре­ной сбе­гать?

— Не на­до... Обой­дет­ся.

Ду­ня­ша ото­рва­лась от по­душ­ки, слов­но вспом­ни­ла, что нель­зя при Ти­мо­фее да­вать во­лю сла­бо­сти, то­роп­ли­во и бод­ро, на­сколь­ко хва­та­ло сил, вста­ла с по­сте­ли, по­шла вдоль сте­ны ми­мо Ти­мо­фея, бес­шум­но сту­пая бо­сы­ми но­га­ми по све­же­му по­ло­ви­ку, к фо­то­гра­фи­ям по­шла: «Сы-ноч-кии!» 

На ра­бо­те ис­ка­ла она об­лег­че­ния, а на ра­бо­те и на­до­рва­лась. Это уже по­том зо­рян­ские жен­щи­ны рас­суж­да­ли, жа­лея и по­ни­мая Ду­ня­шу. Но воз­ле од­но­го сто­га, воз­ле од­ной мо­ло­тил­ки, воз­ле вся­ко­го во­за бы­ли все на рав­ных, каж­дый брал на се­бя, сколь­ко мог; чем силь­нее тя­нул, тем боль­ше над­еялись на не­го: этот еще креп­кий, си­лен­ка есть, от­ку­да что бе­рет­ся. Так бы­ло и с Ев­до­кией Ива­но­вой.

На­чи­на­ли уже вы­во­зить на­воз из дво­ров. На вто­рой или на тре­тий день по­чув­ст­во­ва­ла она, что внут­ри как буд­то по­рва­лось че­го. Не вскрик­ну­ла от бо­ли, ду­ма­ла, коль­ну­ло — и прой­дет. Сно­ва на­кло­ни­лась, ут­к­ну­ла ви­лы, а рас­пря­мить­ся не смог­ла. Ког­да до­мой при­вез­ли, еще бод­ри­лась:

— Прой­дет. Не впер­вой это у ме­ня.

— Ле­жи, боль­но бой­кая. — Мат­ре­на Глу­хо­ва хло­по­та­ла воз­ле нее, да­ва­ла по­пить кал­га­но­вой на­стой­ки, ус­по­ка­и­ва­ла: — Ко­неч­но, прой­дет. Фель­д­ше­ри­ца вот-вот под­бе­жит. Мат­вей в се­ло уехал, мо­жет, по­тол­ко­вее вра­ча до­ста­вит, са­му-то те­бя как вез­ти та­кую даль, толь­ко рас­тря­сет со­всем... Ды­ши пол­нее.

К но­чи при­еха­ла все-та­ки вы­со­кая жен­щи­на-врач. Уз­нал ее Ти­мо­фей, эта са­мая его в рай­цен­т­ре ос­мат­ри­ва­ла; вспом­нил, что у нее ру­ки хо­лод­ные, и ве­лел, что­бы сна­ча­ла воз­ле печ­ки по­гре­лась, а уж по­том и смот­ре­ла Ду­ня­шу.

За­пах ле­кар­ст­ва, бе­лый боль­нич­ный ха­лат, рас­те­рян­ность на ли­це Мат­ре­ны, ре­дкие тре­вож­ные сло­ва и упо­ми­на­ние о том, что на­до бы сра­зу в боль­ни­цу, все силь­нее при­гне­та­ли Ти­мо­фея. Он си­дел на по­ро­ге, кто-то вхо­дил в из­бу — не по­тес­нил­ся, по­то­му что не мог ше­вель­нуть­ся, сло­во ка­кое про­из­не­сти или ото­рвать взгляд с Ев­до­ки­и­ных об­та­яв­ших лап­тей, бро­шен­ных к печ­ке. Воз­ле этих лап­тей сто­ял таз со сне­гом, на ко­то­рый толь­ко что упа­ла мок­рая, жут­ко крас­ная ва­та... А хрип­ло­ва­тый го­лос про­би­вал­ся че­рез то­с­к­ли­вое за­вы­ва­ние ме­те­ли в тру­бе: «...баг­ро­вы­ми пят­на­ми про­сту­па­ют из-под страш­но-бе­лых бин­тов, баг­ро­вы­ми пят­на­ми... из-под страш­но-бе­лых...»

Мат­ре­на вспом­ни­ла про Ти­мо­фея, гля­ну­ла на не­го и, со­об­ра­зив, что на­до де­лать, ки­ну­лась за пе­ре­го­род­ку, за­чер­п­ну­ла ковш во­ды, с ка­ким-то при­че­том плес­ну­ла ему на куд­ла­тую го­ло­ву. Он да­же не вздрог­нул, но от­ре­шен­ный взгляд со­шел, ожи­ло его ли­цо.

— Оч­нись, бе­до­вый! Слышь аль нет, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич? — го­во­ри­ла Мат­ре­на, по­мо­гая ему встать, буд­то он то­же обес­си­лел со­всем. — Да стой, че­ло­ве­че. — И очень ти­хо до­ба­ви­ла до­шед­шие до со­зна­ния Ти­мо­фея страш­ные сло­ва: — Гля­жу, не вы­мог­нет Ду­ня­ша... Кро­ви хлы­ну­ли. Не вы­мог­нет... По­про­щай­ся...

Он упал на ко­ле­ни воз­ле кро­ва­ти, как-то не­лов­ко, по-де­тски по­гла­дил хо­лод­ную ру­ку Ду­ня­ши. Оч­ну­лась она, при­от­к­ры­ла вздра­ги­ва­ю­щие тя­же­лые ве­ки, дол­го со­би­ра­лась ска­зать не­пос­луш­ны­ми гу­ба­ми всег­да рань­ше ок­ры­лявшее муж­не­во имя:

— Ти­мо­ша мой... Жи­ви, Ти­мо­ша, ка­раб­кай­ся, род­ной... Жи­ви доль­ше. Жить на­до. — По­вер­ну­ла го­ло­ву, что­бы луч­ше ви­деть его, и при­кос­ну­лась вздра­ги­ва­ю­щей ру­кой к не­му, до­тя­ну­лась до ли­ца, слов­но не ве­ри­ла, что он ря­дом, не по­те­рял­ся, при­шел... — Всё уж те­пе­ря... Всё уж кон­ча­ет­ся... Тяж­ко бу­дет од­но­му... При­ве­ди ко­го в дом... Бу­дет ку­да ре­бя­там вер­нуть­ся... Шу­ре на­пи­ши...

Гос­по­ди! Что же это та­кое? Что с че­ло­ве­ком мо­жет стать... По­че­му вот так на­раз? Не от пу­ли ведь... По­че­му, по­че­му так не­спра­вед­лив ты, гос­по­ди? Кто жить дол­жен, кто по люд­ско­му из­древ­ле по­ряд­ку дол­жен бы со­брать в по­след­ний путь му­жа, оп­ла­кать его, ухо­дит... Вро­де бы сам Ти­мо­фей мо­лил­ся те­перь... И не­ме­ли паль­цы, скла­ды­ва­е­мые ког­да-то в ку­киш пе­ред ико­ной. А из тем­но­ты, из ды­ма вы­шла мать, кре­стит сы­на от белой пе­чи, при­чи­та­ет: «Вста­ну ран­ней ранью, умо­юсь хо­лод­ной ро­сой, ут­русь сы­рой зем­лей, схо­ро­нюсь за камен­ной сте­ной. Ты, сте­на креп­кая, бей вра­гов-су­по­ста­тов...»

Шеп­та­ли го­рю­ю­щие ста­ру­хи, сдер­жан­но ро­ня­ли сло­ва му­жи­ки. Смерть... Не­у­же­ли она не на­сы­ти­лась там, в тран­ше­ях и блин­да­жах, на за­сне­жен­ном из­ры­том по­ле и в гос­пи­та­лях?

Врач, вы­со­кая уз­ко­ли­цая жен­щи­на, от­тес­ни­ла его, Ти­мо­фея, и Мат­ре­ну Глу­хо­ву, шеп­тав­шую ка­кую-то мо­лит­ву. Тре­бо­ва­тель­но взгля­ды­вая на по­мощ­ни­цу, по­спеш­но ме­ня­ла шпри­цы — пы­та­лась уко­ла­ми про­длить жизнь. Из­ба на­пол­ни­лась гу­с­тым за­па­хом ле­карств и по­че­му-то ок­ро­вав­лен­ных бин­тов. Ти­мо­фея му­чи­ло удушье. 

Ду­ня­ша, на­вер­но, в по­след­ний раз ле­те­ла над ми­лой зем­лей... Ес­ли бы не слиш­ком ярое сол­н­це, сле­пя­щее гла­за и об­жи­га­ю­щее все те­ло, те­перь она па­ри­ла бы с на­слаж­де­ни­ем, ра­ду­ясь воз­мож­но­сти ви­деть сра­зу и по­ле, толь­ко что вспа­хан­ное, и про­стор­ный, толь­ко что вы­ко­шен­ный луг, и осен­нее льни­ще, по­кры­тое ров­ны­ми лен­та­ми тре­сты, а воз­ле не­го — ряд­ки цве­ту­ще­го кар­то­фе­ля, чуть даль­ше — вы­со­кие ржа­ные скир­ды, за ни­ми— хо­ро­шо вы­ме­тан­ные и свер­шен­ные сто­га. Та­вол­га вок­руг зо­рян­ских уго­дий... Вро­де ос­та­но­ви­лась ре­ка-то, вся еди­ным ому­том ста­ла. На за­пе­ске, там, где рань­ше пе­ре­кат был, гре­ют­ся маль­чиш­ки, по­крас­не­ли они от сол­ныш­ка, все оди­на­ко­вые — не раз­ли­чишь с вы­со­ты. За бе­ре­за­ми в озер­це дев­чон­ки бул­ты­ха­ют­ся, са­мая ве­се­лая с крас­ной лен­точ­кой на го­ло­ве — это она, Ду­ня­ша. В ни­зин­ке отец с ма­терью, оде­тые во все бе­лое, тра­ву ко­сят. Вон де­воч­ка Ду­ня­ша к ним по­бе­жа­ла за­край­ка­ми, что­бы по­кос не топ­тать, под­пры­ги­ва­ет то на од­ной, то на дру­гой но­ге — хо­ро­шо ей, ра­до­ст­но! А сол­ныш­ко на зем­ле ка­кое ла­с­ко­вое, а кра­со­та на зем­ле ка­кая — аж дух за­хва­ты­ва­ет! Не­у­же­ли всег­да так бы­ло и так бу­дет? Раз­ве толь­ко че­ло­век ме­ня­ет­ся, вя­нет, ис­че­за­ет со­всем? По­сле не­го что ос­та­ет­ся на зем­ле? Дол­ж­но ведь что-то са­мое глав­ное, са­мое хо­ро­шее со­е­ди­нить­ся с этой веч­ной кра­со­той... Сме­тан­ный стог на фер­му све­зут, вы­ра­щен­ный лен пе­ре­де­ла­ют на пря­жу, из ко­то­рой на фаб­ри­ках бу­дут ткать тон­кое по­лот­но, за­тем сошь­ют из не­го на­ряд­ные платья и ру­ба­хи, ко­с­тюм­чи­ки для ма­лых де­тей... На­дол­го ли хва­тит их? Из­но­сят и вспо­ми­нать пе­ре­ста­нут. А по­ле, ко­то­рое с Ти­мо­фе­ем рас­кор­че­ва­ли? Вон оно как раз­рос­лось, рас­ши­ри­лось: каж­дый год лу­го­ви­ны при­па­хи­ва­ли, каж­дый год с не­го кам­ни уби­ра­ли, сор­няки де­рга­ли... Рожь боль­но хо­ро­ша в пер­вое-то вре­мя ро­ди­лась... Те­перь за­кле­ве­ри­ли, так в жнивье и зе­ле­не­ет кле­вер­ная отав­ка. От­дох­нет зем­ля го­да три-че­ты­ре, на­бе­рет­ся си­лы под кле­ве­ром, и опять сей ржи­цу. Хо­ро­шо на­зва­ли это по­ле — Ду­ня­ши­на по­ло­са. Вот и лад­но... По­мнить бу­дут. Не­у­же­ли толь­ко ра­ди этой по­ло­сы и жи­ла, толь­ко ра­ди этой па­мя­ти кру­ти­лась от за­ри до за­ри в раз­ных ра­бо­тах? А хоть бы и так... Че­го еще на­до? Ка­кая вы­го­да, ка­кой смысл по­тре­бо­вал­ся? Меч­та­лось де­тей вы­ра­стить, вну­ков да прав­ну­ков нян­чить... Ес­ли бы так-то вы­шло, в свой срок не обид­но бы­ло на­сов­сем рас­ста­вать­ся с этим по­лем, со своей де­рев­ней, с людь­ми, ко­то­рых зна­ешь и по­мнишь...

Над об­ры­вом вновь зе­ле­не­ют под­мы­тые и по­ва­лен­ные вет­ром бе­ре­зы, зе­ле­не­ют и вски­ды­ва­ют вер­ши­ны, пусть не столь вы­со­ко, как весь лес, но все-та­ки тя­нут­ся. В за­речье буд­то бы рас­пря­ми­лись, вста­ли вновь бу­ре­ва­лы, не вид­но чер­ных га­ре­вых по­лян. Под­ня­лась тон­кая по­росль, пре­вра­ща­ет­ся в ро­зо­вый бе­рез­няк, а под ним уже на­чал­ся, за­яв­ля­ет се­бя чер­но­ле­сок. Од­но при­хо­дит на сме­ну дру­го­му, од­но ис­че­за­ет — дру­гое по­яв­ля­ет­ся. Вот про­се­ка со­всем за­ра­ста­ла, те­перь опять про­би­та, там где-то, очень да­ле­ко, ка­жет­ся, сто­ит че­ло­век в си­ней ат­лас­ной ру­ба­хе — то­же, на­вер­но, как Ти­мо­фей, ждет свою Ду­ня­шу. При­го­ди­лась еще ко­му-то, при­го­ди­лась та сча­ст­ли­вая тро­поч­ка, оги­ба­ю­щая За­реч­ную го­ру. Па­да­ет тро­па с об­ры­ви­сто­го бе­ре­га к пе­ре­ка­ту, пе­ре­хо­дя по ко­то­ро­му на­до вы­со­ко под­би­рать платье...

Та­кой лег­ко­сти вро­де бы ни­ког­да не бы­ло. Та­кой лег­ко­сти и сво­бо­ды... Как лю­бо, так и па­ри, ку­да за­хо­чешь — по­вер­нуть мож­но, о чем по­ду­ма­ешь — то и уви­дишь. По­гля­ди, как лю­ди без те­бя ра­бо­та­ют, слу­шай, о чем го­во­рят и пе­ча­лят­ся. Ра­бо­та — все та же,  раз­го­во­ры — все те же, и пе­чаль по-преж­не­му о тех, кто не вернул­ся... Вбли­зи за ого­ро­дом из оль­хо­вых жер­дей, кото­рые Ду­ня­ша вме­сте с ба­ба­ми ру­би­ла, от­ды­ха­ет раз­мо­рен­ное ста­до. Вон там, воз­ле мож­же­вель­ни­ка, две телу­шеч­ки — как не уз­нать — Кра­сав­ка и Звез­доч­ка, стар­шая млад­шую обе­ре­га­ет, не да­ет в оби­ду, стро­гим взгля­дом го­нит прочь за­ди­ри­стых те­лят... Ве­че­ром они са­ми при­дут до­мой, толь­ко во двор пу­с­ти да пой­ла при­го­товь...

Ку­да ни гля­нешь, все ми­ло, от все­го теп­ле­ет на ду­ше. Толь­ко За­реч­ная го­ра ус­т­ра­ша­ет, да­же взгля­нуть бо­яз­но. А что де­лать, на­до уз­нать, кто там поч­ти у са­мой вер­ши­ны... Не­у­же­ли это она, Ду­ня­ша Ива­но­ва, все еще вка­­ты­ва­ет по­след­ний, са­мый важ­ный ка­мень? Точ­но, вка­ты­ва­ет и сто­нет... Ти­мо­ша, род­ной, по­мо­ги! — гу­бы при­от­к­ры­лись, за­сты­ли в этом кри­ке...

Мель­ка­ют мол­нии, но ед­ва до­ле­та­ют от­го­ло­ски гро­ма, буд­то вы­го­ва­ри­ва­ют они: свет пло­ти — сол­н­це, свет ду­ха — ис­ти­на... Ей прав­да на­до­бна... Ду­ня­ша уже не зна­ла, ус­пе­ет ли по­нять, по­че­му это ей вспом­ни­лось, Ду­ня­ша уже не зна­ла, смо­жет ли мах­нуть про­щаль­но ру­кой, что­бы ви­дел Ти­мо­фей... 

Она мог­ла по­быть до­ма еще две но­чи. Мол­ча­ли­вые, сдер­жан­ные хло­по­ты воз­ле же­ны буд­то бы сни­лись Ти­мо­фею: не хо­те­лось ве­рить в про­ис­хо­дя­щее, и оно от­сту­па­ло в смут­ные очер­та­ния, дви­же­ния, шо­ро­хи, го­ло­са, от­сту­па­ло пе­ред вол­на­ми вос­по­ми­на­ний, в ко­то­рых все вер­те­лось, воз­ни­ка­ло и дви­га­лось толь­ко с уча­сти­ем ни­ког­да не уны­ва­ю­щей Ду­ня­ши. Ни­что в этом ми­ре не су­ще­ст­во­ва­ло без нее: ни дом-пя­ти­сте­нок, ни по­ле и луг, ни ре­ка и лес, ни тро­пин­ки и до­ро­ги, ни го­ра, ни про­се­ка, ни де­рев­ня Зо­ря­на, ни сам Ти­мо­фей. В эти дни и но­чи, слив­ши­е­ся пе­ред по­хо­ро­на­ми в один тя­же­лый пред­рас­с­вет­ный час, при­шло осоз­нан­ное про­зре­ние: как жил, где был, по­че­му и кем стал Ти­мо­фей Ива­нов, муж усоп­шей, отец тро­их не вер­нув­ших­ся с вой­ны сы­но­вей...

Все по­вто­ри­лось. И вновь со­мкну­лось все.

Бо­же мой... Так дол­го он здесь не был, так дол­го жда­ла его Ду­ня­ша, а до­ждав­шись, со­шла в мо­ги­лу, слов­но за­тем, что­бы он стал са­мим со­бой. Вой­на за­бра­ла у нее сы­но­вей и са­му жизнь. Вой­на от­ня­ла у Ти­мо­фея тех же трех со­ко­лов, а те­перь и Ду­ня­шу. Ко­му и для че­го это нуж­но бы­ло? Где та си­ла, ко­то­рую на­до со­кру­шить?

Он ед­ва сдер­жал­ся, что­бы не взвыть в ди­ком от­чаянье: ой, не под­нять, не вер­нуть... При­дер­жи­ва­ясь за сте­ну, до­тя­нул­ся до две­ри. Вы­тол­к­нул­ся в тем­но­ту се­ней, там уда­рил­ся го­ло­вой, от­пря­нул с ог­ни­сты­ми кру­га­ми в гла­зах и со все­го ма­ху стук­нул ку­ла­ком в твер­дую пу­с­то­ту...

Его тут же хва­ти­лись, его тут же ус­лы­ша­ли, его тут же по­ня­ли сер­до­боль­ные жен­щи­ны. Ес­ли бы толь­ко от них все за­ви­се­ло, как бы­с­т­ро бы они по­мог­ли. Под­ня­ли, вта­щили в из­бу, по­кро­пи­ли хо­лод­ной во­дой ли­цо, бе­лым плат­ком за­вя­за­ли ру­ку.

— При­шел я, Ду­ня­ша! — вы­мол­вил он, об­хва­ты­вая гроб, и за­ры­дал всем те­лом.

Хо­ро­ни­ли Ев­до­кию Сте­па­нов­ну Ива­но­ву на боль­шом клад­би­ще воз­ле Зяб­лу­хи. Пред­се­да­тель при­вез из рай­цен­т­ра трех му­зы­кан­тов с мед­ны­ми тру­ба­ми, они на­во­ди­ли то­с­ку на всю ок­ре­ст­ность. Бы­ли ка­кие-то сло­ва и мо­лит­вы, опять упо­ми­на­лось, что своей жиз­нью Ев­до­кия Сте­па­нов­на Ива­но­ва за­слу­жи­ла осо­бо­го зва­ния.

Ког­да вы­рос над ней бу­го­рок се­дой про­мо­ро­жен­ной зем­ли, по­ка­за­лось Ти­мо­фею, что бу­го­рок при­по­ды­ма­ет­ся, буд­то бы ды­шит, гре­ба­нул зем­лю в сто­ро­ны и взвыл ди­ким го­ло­сом:

— Ев­до­кия-а! Ду­ня­ша моя! Ду­ня­ша, свет мой! — При­под­нял­ся и сно­ва ут­к­нул­ся, буд­то оса­жен­ный вражьей пу­лей...

Пред­се­да­тель Иван Иль­ич и род­ст­вен­ник Мат­вей

Ла­пин по­мог­ли ему встать, про­во­ди­ли до са­ней. А лю­ди еще сто­яли воз­ле мо­ги­лы, не ре­ша­ясь рас­хо­дить­ся, сто­яли мол­ча­ли­во-оди­на­ко­вые в своей скор­би. Ти­мо­фей по­ры­вал­ся вер­нуть­ся, но его про­си­ли де­ржать се­бя в ру­ках, по­то­му что Ду­ня­шу все рав­но не раз­бу­дишь, спит те­перь веч­ным сном, пусть зем­ля ей бу­дет пу­хом.

Рас­ко­пан­ная, чер­не­ю­щая средь бе­лиз­ны зем­ля по­сте­пен­но ста­но­ви­лась се­дой. По­ва­лил мел­кий ко­лю­чий снег. С жа­лоб­ным пи­с­ком про­ле­те­ла над Ти­мо­фе­ем жел­то­ва­тая птич­ка. Ду­ня­ша ос­та­ва­лась в зем­ле, а он, Ти­мо­фей, ос­та­вал­ся на бе­лом све­те...

— Да, каж­до­му свой срок, — спо­кой­ным го­ло­сом ска­зал вы­со­чен­ный бе­ло­бо­ро­дый ста­рик, со­гбен­но опи­ра­ю­щий­ся обе­и­ми ру­ка­ми на тол­стую мож­же­ве­ло­вую клюш­ку. — Конь бе­рет ры­вом, че­ло­век сми­ре­ни­ем... Смерть у каж­до­го не за го­ра­ми, а за пле­ча­ми...

Мат­ре­на Глу­хо­ва ока­за­лась где-то по­бли­зо­сти. Ти­мо­фей слы­шал и ее сло­ва:

— День до­лог, а век ко­ро­ток... Ма­ло Ев­до­ке­юш­ка по­жи­ла. Нуж­на ведь еще, ой как нуж­на...

В се­рой мгле мед­лен­но плы­ли са­ни. Осе­дал и раз­мы­вал­ся клад­би­щен­ский лес. 

Но­че­вал Ти­мо­фей там же, в Зяб­лу­хе, у Мат­вея Ла­пи­на. На дру­гой день си­де­ли они за не­пок­ры­тым про­скоб­лен­ным сто­лом, бес­пре­стан­но ку­ри­ли. Дол­го мол­ча­ли. Мат­вей низ­ко опу­стил го­ло­ву, спря­тал за скре­щен­ны­ми ру­ка­ми обе­зоб­ра­жен­ное ожо­га­ми ли­цо.

— Не та­ись. Ви­жу, ко­па­ный ты, вой­ной опа­лен­ный, — ти­хо ска­зал Ти­мо­фей. — Вой­на ни­ко­го не ми­но­ва­ла.

— В тан­ке го­рел дваж­ды...

— Че­го до­кла­ды­ва­ешь... Знаю ведь. Об этом луч­ше не го­во­рить. Семья-то у те­бя как? Все ла­дит­ся?

— Два сы­на в го­ро­де на уче­бе. При мне доч­ка Ле­ноч­ка. По­бед­но­го го­ду рож­де­ния... В разъ­ез­дах сам-то. На стан­цию по­е­дешь — сут­ки ту­да по осе­ни про­би­ва­ешь­ся, сут­ки об­рат­но. На тан­ке бы — по та­кой до­ро­ге. Ты те­пе­ря уз­на­ешь ме­ня? Род­ных-то дол­жен уз­на­вать...

— Как же, Мат­вей... Ты вот на Ду­ня­шу боль­но по­хо­жий... го­во­ром и еще вро­де взгля­дом.

— Ел­ки-пал­ки, ко­неч­но... Брат все-та­ки род­ной. Млад­ший... Да-а, ра­но она... Не от ра­бо­ты все по­шло... К тру­ду сыз­ма­ла при­выч­ная... От пе­ре­жи­ва­ний лиш­няя не­до­мо­га на­ча­лась, а от лю­дей в ра­бо­те не хо­те­ла от­ста­вать. По­у­бе­речь­ся бы, да на­ту­ра не та... Ты как ду­ма­ешь жить?

Ти­мо­фей по­жал пле­ча­ми, еще ни­же скло­нил го­ло­ву.

— Ко мне да­вай, по­ме­стим­ся.

— У ме­ня свой дом...

— Это так... Ива­но­вы до­мо­ви­тые бы­ли за­всег­да. Но бо­быль ты те­перь. Из ре­бят хоть один бы ос­тал­ся — дру­гое де­ло. Же­ни­ли бы. Тут — вну­ки по­шли, то-сё. Жи­тей­ские, де­дов­ские хло­по­ты. Бо­быль ты, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, жут­ко по­ду­мать. Ос­тал­ся оди­не­ше­нек у раз­би­то­го ко­ры­та.

— Бы­ли бы, да... Бы­ли бы де­тки, — не­оп­ре­де­лен­но ска­зал Ти­мо­фей, сгла­ты­вая горь­кую су­хо­сть, по­мор­щился.

— Лад­но го­ре го­ре­вать. Да­вай Ду­ню по­мя­нем. — Мат­вей до­стал из-под ска­мей­ки об­мо­тан­ную бе­ре­стой крин­ку; слов­но мо­ло­ко, раз­лил ос­та­ток са­мо­го­на в алю­ми­ни­е­вые круж­ки.

— Не мо­гу, — Ти­мо­фей ото­дви­нул круж­ку.

— Гля­ди. — Мат­вей вы­пил, взял с ок­на по­гас­ший оку­рок и, щел­к­нув за­жи­гал­кой, при­ку­рил. — Те­бе без это­го... Лад­но. Жить на­до. Знай, за­ез­жать бу­ду. И сам, в слу­чае че­го, при­хо­ди. Да, чуть не за­был. У ме­ня ведь твой ин­с­т­ру­мент еще есть. Поль­зо­вал­ся, ког­да дом под­ру­ба­ли. Те­перь кое-что ку­пил, свое имею. А тог­да брал. На­до увез­ти. Ду­маю, те­бе при­го­дит­ся. К По­ля­ко­ву на по­мочь по­зо­вут.

— Как же, ин­с­т­ру­мент ну­жон. По­том... Пой­ду те­перь. Пой­ду я, Мат­вей, слышь?

— Про­во­жу. Дол­го ли мне.

Ти­мо­фей оце­нил го­тов­ность род­ст­вен­ни­ка в лю­бое вре­мя на вни­ма­ние и по­мощь. Те­перь по­нят­но. Это Мат­вей Ла­пин дро­ва при­во­зил, кар­тош­ку по­мо­гал ко­пать. Да ведь и Ду­ня­ша рас­ска­зы­ва­ла — при­бе­гал к се­с­т­ре ча­с­тень­ко, спра­ши­ва­л: как тут? За­всег­да по­силь­ную под­дер­ж­ку ока­зы­вал. Сколь раз по­ми­на­ла Ду­ня­ша: «Лад­но, Мат­вей по­бли­зо­сти, ког­да и по­го­рюю пе­ред ним, по­жа­лоб­люсь...»

— До­мой на­до, — ска­зал Ти­мо­фей. — Ты не про­во­жай толь­ко, не про­во­жай.

— Лад­но, иди один. Ско­рее ог­ля­дишь­ся.

...Ти­мо­фей свер­нул с боль­ша­ка. Вре­мя для не­го сме­сти­лось. Буд­то ли­с­т­ва ше­ле­сте­ла. Сол­н­це про­ни­ка­ло в про­се­ку, яр­ки­ми пят­на­ми ле­жа­ло на се­рой до­ро­ге. Ди­во див­ное: в глу­хо­зимье ле­то ви­дит­ся на зем­ле. Он вновь ус­лы­шал ре­бячьи кри­ки и го­лос же­ны: «Ой, не­по­сед­ли­вые ка­кие! Но­ги на­ко­ле­те!» Это она ре­бя­тиш­кам, ус­тав­шим си­деть в те­ле­ге. По­бе­жа­ли они в «раз­вед­ку», пе­ре­го­няя друг дру­га... В па­мя­ти вспых­ну­ло вдруг яр­че сол­неч­но­го пят­на средь тем­ной гу­с­то­ты вет­вей что-то ра­до­ст­ное. Яр­кость эта ос­ле­пи­ла вна­ча­ле, и сер­д­це за­мер­ло. При­гля­дел­ся, уви­дел всю ог­ром­ную по­ля­ну, пе­ре­се­чен­ную бле­стя­щей ре­чкой, и на дру­гом бе­ре­гу — Ду­ня­шу с тре­мя сын­ка­ми. Как они на дру­гой бе­рег пе­ре­брать­ся ус­пе­ли? Ведь толь­ко что ря­дом еха­ли, ло­шадь по­ну­ка­ли, но вспор­х­ну­ли с те­ле­ги, ис­чез­ли, рас­те­ряв па­на­мы. И же­на ис­чез­ла. По­бе­жа­ла за ни­ми: как бы че­го не слу­чи­лось. Еха­ли тог­да из рай­цен­т­ра с ба­за­ра. На­то­ва­ри­ли все­го. Ре­бя­ти­шек с ног до го­ло­вы оде­ли. И са­ми при­на­ря­ди­лись. Ку­пи­ли су­кон­ные чер­ные брю­ки и хро­мо­вые са­по­ги хо­зя­и­ну, хо­зяй­ке — яр­кий по­лу­ша­лок, ко­сын­ку, платье с «гри­ба­ми» по под­олу... Ве­се­лые воз­вра­ща­лись. И Ду­ня­ша, и де­ти прон­зи­тель­но-ра­до­ст­но сме­я­лись, пес­ни пе­ли. На­до­ело гор­ло­па­нить, ба­лов­ст­во на­ча­лось. Ти­мо­фей уп­реж­дал, не сер­дясь и не по­вы­шая го­ло­са: «Мо­жет, хва­тит...» Ду­ня­ша, как дев­чон­ка, ду­ра­чи­лась, все ре­бячьи за­теи под­дер­жи­ва­ла и на­до­уми­ла их по­иг­рать в раз­вед­чи­ков. Вот убе­жа­ли впе­ред, за ре­ку как-то пе­ре­пра­ви­лись про­тив льня­но­го по­ля... Это по­ле за ни­ми го­лу­бым раз­ли­вом раз­ли­лось... От­ку­да ни возь­мись вы­ва­ли­ла клу­би­стая ту­ча и да­вай гро­мыхать, мол­нии в  зем­лю вса­жи­вать. Дождь бро­сил­ся, да та­кой ре­ти­вый, хле­ст­кий. С гра­дом пол­ило. Ти­мо­фей встал во весь рост в те­ле­ге, кру­тил над го­ло­вой вож­жи, гикал, зная, что без него и сыновья и жена робеют. Коня в ку­с­тах  ос­та­вил, сам — бе­гом по пе­ре­ка­ту. Сгреб их, род­нень­ких, в ку­чу, на­крыл сво­им те­лом и ощу­щал, как все чет­ве­ро ды­шат, ус­по­ка­и­ва­ясь. Зем­ля вздра­ги­ва­ла под рас­ка­та­ми гро­ма. Мол­нии с тре­ском ме­та­лись над ни­ми. Но всем-то вме­сте не страш­но.

А по­том она шла впе­ре­ди, ре­бя­та стро­ем — за ней, тол­ка­лись, хи­хи­ка­ли, азар­т­но то­па­ли по лу­жам.

Те­перь на зим­ней про­се­ке, ук­ра­шен­ной ча­с­ты­ми го­лу­бы­ми те­ня­ми, яр­ки­ми сол­неч­ны­ми пят­на­ми, Ти­мо­фей с прон­зи­тель­ною болью осоз­нал, что ос­тал­ся один-оди­не­ше­нек на бе­лом све­те: уш­ла Ду­ня­ша в мо­ги­лу и буд­то бы все унес­ла с со­бой, уве­ла и тех ве­се­лых ре­бя­ти­шек. В го­ло­ве тес­ни­лись, пе­ре­би­ва­лись ка­кие-то спу­тан­ные мыс­ли: то ду­мал, что жизнь те­перь ли­ше­на смыс­ла, то со­би­рал­ся на­пи­сать пись­мо са­ни­тар­ке Шу­ре и со­об­щить о сво­ем ве­ли­чай­шем го­ре, оди­но­че­ст­ве и не­сча­стье, то мысль пе­ре­ска­ки­ва­ла, при­ка­са­лась к раз­го­во­ру с пред­се­да­те­лем о пе­ре­ез­де. Он по­жа­лел, что не взял сра­зу ин­с­т­ру­мент у Мат­вея... На­чал бы про­бо­вать его в ра­бо­те, слов­но но­вень­кий, куп­лен­ный толь­ко что. К Мат­ре­не Глу­хо­вой, ду­мал, на­до зай­ти, а за­чем — са­мо­му не­ве­до­мо.

Ша­гал ре­дко, тя­же­ло. Ча­с­то ос­та­нав­ли­вал­ся, са­дил­ся от­дох­нуть то на пень, то на ва­ле­жи­ну, то пря­мо на твер­дый снеж­ный за­кра­ек сан­ной до­ро­ги. На­до бы по­спе­шать, что­бы за­свет­ло вер­нуть­ся в Зо­ря­ну, но не по­лу­чал­ся ско­рый шаг, все за­дер­жи­ва­ло его при­ме­та­ми пе­ча­ли: и си­не­ва в глу­бо­ких ло­синых сле­дах, и вскрик не­ви­ди­мой боль­шой пти­цы, и рде­ю­щие рас­кле­ван­ные яго­ды ря­би­ны на сне­гу под де­ревь­я­ми, и со­брав­ши­е­ся в стай­ку во­робьи, взду­мав­шие по­греть­ся в сол­неч­ных пят­нах под иво­вым ку­с­том.

Де­рев­ня бы­ла уже близ­ко.

По­ка­за­лись ос­ве­щен­ные низ­ким сол­н­цем греб­ни зо­рян­ских крыш. Шел те­перь уве­рен­нее, бы­с­т­рее, хо­тя в но­гах ны­ла ус­та­лость. Так в дав­нее вре­мя воз­вра­щал­ся до­мой, зная, что Ду­ня­ша под­жи­да­ет ужи­нать.

От­кры­лось пе­ред ним в зри­мом вос­по­ми­на­нии по­дер­ну­тое ве­чер­ней си­не­вой и кое-где сло­я­ми ту­ма­на не­ве­ли­кое ржа­ное по­ле. Осенью тут, бли­же к ре­ке, со­би­ра­ют­ся жу­рав­ли — он это знал те­перь, — кор­мят­ся, дол­го со­ве­ту­ют­ся, под­хо­дя друг к дру­гу, и взле­та­ют ве­че­ром, поч­ти в тем­но­те, при­мер­но в эту по­ру. По­че­му он вспом­нил про жу­рав­лей? Да­же по­чу­ди­лось: жу­рав­ли­ная стая под­ня­лась и мед­лен­но ле­тит над по­чер­нев­шим по­лем. И по­ле опу­сте­ло, и де­рев­ня за­мер­ла, вслу­ши­ва­ясь в кри­ки «кур­лы-кур­лы». За­про­ки­нул го­ло­ву, ог­ля­дел глу­би­ну не­ба — не уви­дел жу­рав­лей. И пе­ре­ки­нул­ся па­мятью в вес­ну. Лег­ко пред­ста­вил се­бя маль­чон­кой, гля­дя­щим из-под ру­ки на от­ца. Вон там, поч­ти воз­ле са­мой Та­вол­ги, ка­ряя ло­шадь, сгор­бив от на­ту­ги спи­ну и при­па­дая на за­дние но­ги, та­щит плуг. За плу­гом, по­да­ва­ясь всем те­лом впе­ред, по­ка­чи­ва­ясь из сто­ро­ны в сто­ро­ну, идет отец, ши­ро­ко­пле­чий, чер­ня­вый, бо­ро­да­тый, праз­д-нич­но оде­тый — в бе­лой вы­ши­той ко­со­во­рот­ке. Из­редка то од­ной, то дру­гой но­гой (обут он в ба­хи­лы) при­жи­ма­ет не со­всем пе­ре­вер­нув­ший­ся пласт. Па­рит, по­бле­ски­ва­ет све­же­вспа­хан­ная зем­ля, раз­гу­ли­ва­ют по ней до­воль­ные гра­чи и во­ро­ны. Ло­шадь ос­та­но­ви­лась пе­ре­дох­нуть, на­брать­ся сил пе­ред по­след­ним рыв­ком на взго­рок. Отец из­ме­рил взгля­дом на­па­хан­ное и, ус­лы­шав жу­рав­ли­ное кур­лы­канье, по­смот­рел в не­бо из-под ру­ки. Пти­цы ле­те­ли вы­со­ко-вы­со­ко, кри­ча­ли ре­дко, слов­но от­чет­ли­во вы­го­ва­ри­ва­ли: «Здрав­ст­вуй, па­харь».

И тут же ви­денье ис­чез­ло, при­шло на па­мять дру­гое — опять ос­ле­пи­тель­но бе­ле­сая Ду­ня­ши­на по­ло­са. Так те­перь в Зо­ря­не на­зы­ва­ют по­ле, ко­то­рое они с Ду­ня­шей ког­да-то рас­кор­че­ва­ли. Ба­бы и му­жи­ки сер­па­ми об­жи­на­ли края, что­бы удоб­нее бы­ло за­чи­нать жней­ка­ми, лег­че скруг­ля­лись уг­лы-за­во­ро­ты. Да­же слы­шен был хруст сре­за­е­мой со­ло­мы. Он и сам се­бя уви­дел сре­ди тех жне­цов. А по­том вме­сте со все­ми ста­вил на по­ло­сах зо­ло­тые сус­ло­ны, вы­со­кие, раз­ла­пи­стые, слов­но ска­зоч­ные из­буш­ки. Воз­ле са­мо­го даль­не­го сус­ло­на, еще не до­стро­ен­но­го, не по­кры­то­го шля­пой, мель­к­ну­ла ро­зо­вая ко­сын­ка. Ти­мо­фей мах­нул ру­кой и сдер­жан­но крик­нул: «Не за­блу­дись, Ду­ня­ша!» Она ото­зва­лась шут­ли­во: «При­хо­ди ме­ня ис­кать, я на печ­ке бу­ду спать».

В не­бе — синь без­дон­ная. По­ют не­у­го­мон­ные жа­во­рон­ки. Тя­же­ло ма­хая крыль­я­ми и ра­зи­нув клюв, про­ле­та­ет ра­зо­млев­шая во­ро­на. Тень от ее крыль­ев рас­пол­за­ет­ся, на­кры­ва­ет зем­лю. Сол­неч­ный день пре­вра­ща­ет­ся в пас­мур­ный.

Он вздрог­нул от кри­ка: «Ти­мо­ха, за­ко­че­не­ешь тут...» По­нял: сам се­бе кри­чал-то. Вздрог­нул, а ше­вель­нуть­ся да встать не мо­жет. «К старшему сначала надо идти, к Василию»,— отчетливо подумалось.

Вро­де бы са­ни в сто­ро­не про­шур­ша­ли, конь оса­жен­ный всхрап­нул... По­ка­за­лось, при­слы­ша­лось? Но за­чем по­ка­за­лось-при­слы­ша­лось? За­чем это? Кто ты? что ты? за­чем ты здесь? — сам ли се­бя спра­ши­вал, или го­лос дру­го­го че­ло­ве­ка тре­вож­но до­зна­вал­ся. — Чем жить-то те­перь? что де­лать на этом све­те? К ко­му при­кло­нить­ся не обу­зой? Сын­ки! Лень­ка-ааа! Во-ло-дяя-ааа! Ото­зо­ви­те­ся-ааа. Де­ти мои-ии, де­ти!

Из де­рев­ни то­ро­пи­лись к не­му, бе­жа­ли лю­ди. И он встал с ка­кой-то осо­бой, вдруг под­няв­шей­ся в нем гор­до­стью. Он су­мел встать, как че­ло­век, ко­то­рый знал се­бя не ху­же дру­гих...

 

 

Гла­ва де­вя­тая

 

 

1

 

— Ви­дал, де­ре­вень­ка на го­ре. На­ша. На­сто­я­щая. — Ози­ра­ясь, кра­ду­чись, по­ра­до­вал­ся Но­с­ков, про­хо­дя вдоль ва­го­на. — А я что го­во­рил? Тер­пи, Кра-ля...

То­вар­ный со­став ос­та­но­вил­ся на пе­ре­го­не — уже не пер­вый раз за­дер­жи­ва­ли его, и по­то­му Ва­си­лий нер­в­ни­чал. Не­яс­ность пу­га­ла точ­но так, буд­то опять вез­ли на за­пад.

Иног­да он при­ни­кал к скво­зи­стой ще­ли. Но­с­ков с ули­цы уз­на­вал его ме­с­то­по­ло­же­ние по су­хо­му, раз­ди­ра­ю­ще­му каш­лю. И, за­мед­ляя ша­ги, не толь­ко се­бе под нос го­во­рил обод­ря­ю­щие сло­ва.

Дол­ж­но быть, он ни­че­го не при­ду­мы­вал для Ва­си­лия, все так и бы­ло: еха­ли че­рез Ниж­ний — Вол­га иног­да обоз­на­ча­лась в сто­ро­не, еха­ли до стан­ции Тош­ня­е­во. Ско­рей бы ос­во­бо­дить­ся из это­го во­ню­че­го уга­ра, ско­рей бы встать в пе­ший этап. Об­ду­ет ве­тер­ком — дол­ж­но по­лег­чать.

Че­рез скво­зи­стую щель иног­да со­чи­лись зна­ко­мые за­па­хи де­ре­вен­ских по­дво­рий. То ко­ло­ты­ми бе­ре­зо­вы­ми дро­ва­ми пах­ло, то кон­ским по­ме­том, па­ря­щим на ле­дя­ной до­ро­ге, то печ­ным дым­ком. Звяк­нут бу­фе­ра меж­ду ва­го­на­ми, а вспом­нит­ся куз­ни­ца, по­слы­шит­ся звон на­ко­валь­ни: динь-дон, динь-дон. За куз­ни­цей — это мож­но пред­ста­вить — в кол­хоз­ном дво­ре ус­т­ра­ша­ю­ще и гу­с­то ре­вет бык.

И вдруг уви­де­лась плот­ная тро­пин­ка, ве­ду­щая к ре­ке. По этой тро­пин­ке бе­жит вск­ло­ко­чен­ный, сча­ст­ли­вый маль­чиш­ка. Про­во­лоч­ным по­вод­цом го­нит ржа­вый об­руч. И ко­ле­со это под­пры­ги­ва­ет, и маль­чиш­ка то­же под­пры­ги­ва­ет то на од­ной, то на дру­гой но­ге. Вот спот­к­нул­ся, упал. Об­хва­тил ушиб­лен­ное ко­ле­но. Мать под­бе­жа­ла, скло­ни­лась над ним, при­кла­ды­ва­ет к сса­ди­не ли­с­ток по­до­рож­ни­ка. И гла­дит, гла­дит теп­лы­ми ру­ка­ми боль­ную но­гу — ути­ха­ет боль.

За­был­ся. Уже пред­ста­ви­лось: на ре­ке те­перь. Ког­да но­ют но­ги, хо­чет­ся сто­ять в теп­лой про­зрач­ной во­де.

Вос­по­ми­на­ния о дав­нем ле­те из­бав­ля­ют от но­ю­щей бо­ли. Над об­ры­вом за ку­с­та­ми ко­сит отец. Мать ок­ли­ка­ет его: «Пе­ре­дох­ни, Ти­мо­ша. Спу­стил­ся бы вниз, там че­го-то Ва­ся при­тих...»

Во­да теп­лая, буд­то пар­ное мо­ло­ко. Пе­ре­кат­ное те­че­ние вле­чет к бе­ре­гу — сто­ять труд­но, по­э­то­му луч­ше де­р-жать­ся на мел­ко­водье. По ко­ле­но во­ды-то. Дно ря­би­стое, по­движ­ное. Се­ро­ва­то-жел­тое «об­лач­ко» мел­ких ры­бе­шек пе­ре­дви­га­ет­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну. Не раз­бе­га­ют­ся не­пу­га­ные пе­с­ка­ри; на­о­бо­рот, жмут­ся к тво­им но­гам, ще­кот­но тро­га­ют паль­цы и пят­ки. Вот уже сплошь об­ле­пи­ли — сво­их ног не ви­дишь. Топ­нул или де­рнул но­гу квер­ху — прыс­нут на мгно­ве­ние в раз­ные сто­ро­ны и опять лип­нут те же бой­кие пе­с­ка­ри. Сбо­ку щу­ре­нок про­мель­к­нул, го­лав­ли­ки стаей про­хо­дят. Толь­ко опу­сти удоч­ку — к чер­вя­ку, еще не ус­пев­ше­му кос­нуть­ся дна, спе­шат де­сят­ки азар­т­ных ры­бе­шек. На­пе­рех­ват они клю­ют, толь­ко ус­пе­вай вы­дер­ги­вать. Вре­мя ухо­дит на то лишь, что­бы снять до­бы­чу, пу­с­тить в ближ­нюю, спе­ци­аль­но вы­ры­тую в пе­с­ке бо­ча­жин­ку да по­пра­вить на крюч­ке блек­лый ос­та­ток чер­вя­ка.

«Сы­нок, за­сту­дил­ся ведь. Вы­ле­зай», — го­во­рит над об­ры­вом отец.

«Не! Еще по­лов­лю».

«Хва­тит уже. На раз­жи­ву ос­тавь... А кто бу­дет чи­с­тить твой улов?»

«Ба­буш­ка Мат­ре­на не от­ка­жет­ся. Для всех под­жа­рит».

«Ну-ка, я и сам по­лов­лю». — Отец пры­га­ет с ус­ту­па на ус­туп. Сле­дом за ним ска­ты­ва­ют­ся комья гли­ны.

«Ой, тять, всю ры­бу рас­пу­гал».

Но пе­с­ка­ри да­ле­ко не от­плы­ва­ют. На муть еще гу­ще сби­ва­ют­ся. В гла­зах ря­бит от их­ней су­ет­ни. Отец на­ма­ты­ва­ет ни­тку на ука­за­тель­ный па­лец, по­даль­ше от се­бя за­ки­ды­ва­ет крю­чок с на­ни­зан­ным све­жим чер­вя­ком. Ры­беш­ки ко­лых­ну­лись ту­да, по­те­ря­ли крю­чок из ви­ду.

Ры­бо­лов опыт­ный. Он сде­лал под­сеч­ку, но из во­ды пе­с­ка­ря не вы­дер­нул, толь­ко сде­лал под­сеч­ку и за­дер­жал его меж­ду ли­с­ть­я­ми.

«Ой, тять­ка, ры­би­ща-то!»

Точ­но, на пе­с­ка­ря окунь гор­ба­стый об­за­рил­ся — тять­ка его и вы­хва­тил на за­пе­сок. Вот это ры­би­на! Дав­ний во­с­торг вспом­нил­ся. По­вто­ри­лось бы та­кое ког­да-ни­будь, ду­мал Ва­си­лий.

— Нын­че не клю­ет у нас, — ти­хо го­во­рит Но­с­ков, ос­та­но­вив­шись око­ло зем­ля­ка. — Ока­зы­ва­ет­ся, не той до­ро­гой ве­зут. А там, в Марь­и­не, доч­ка в ожи­да­нии пе­ре­жи­ва­ет. От­сю­да не ви­дать — не крик­нешь, не обоз­на­чишь­ся...

 

 

2

 

Да и кри­чать бы стал — не до­кри­чал­ся отец. Те­ле­грам­мой те­перь уже не вы­звал бы на дру­гой путь. Не по своей во­ле сме­ни­ла Олень­ка по­сле кур­сов ад­рес, не по своей во­ле уеха­ла не­из­ве­ст­но ку­да, не ос­та­вив Ан­д­рею но­во­го ад­ре­са, раз­ве на­пи­шет-со­об­щит.

И на­пи­шет ли отту­да, хо­тя обе­ща­ла, и дой­дет ли пись­мо в Бу­тыр­ки, по­па­дет ли оно в ру­ки Ан­д­рею Зай­це­ву — то­же не­из­ве­ст­но. Ос­та­лось пар­ню од­но лишь свет­лое вос­по­ми­на­ние. И обе­ща­ние обя­за­тель­но вер­нуть­ся бы-ло — мож­но на­де­ять­ся.

Уеха­ла — до­брым сло­вом оце­ни­ли ее мно­гие. Да­же зло­вред­ный су­ет­ли­вый ме­ха­ник од­наж­ды в кон­то­ре ска­зал на­чаль­ни­ку ле­со­пун­к­та Со­ловь­е­ву:

— Не вет­ро­дуй бы­ла Оле­на Но­с­ко­ва. С умом дев­ка. Ста­ру­хи го­во­рят, до­мо­ви­тая, и пол вы­мо­ет, и кру­же­во свя­жет, и дров на­ко­лет, и тра­вы на­ко­сит, за плу­гом и то ха­жи­ва­ла ря­дом с ма­терью. В труд­но­стях рос­ла.

Вот это­го Ан­д­рей не знал. Олень­ку вос­п­ри­ни­мал как хруп­кое, неж­ное со­зда­ние. Тот же ме­ха­ник со­ве­ты давал:

— Не хло­пал бы уша­ми, же­нил­ся, — мо­жет, не пе­ре­ад­ре­со­ва­ли бы ее с это­го ме­с­та. От­зо­вет­ся да при­гла­сит — не раз­ду­мы­вай, по­ез­жай. Имей в ви­ду, луч­ше под­чи­нять­ся ум­ной, чем уп­рав­лять глу­пой. По ма­те­ри дев­ка из­да­лась. Ко­му до­ста­нет­ся — сча­ст­лив­чи­ком бу­дет. Как и за ма­терью, цар­ст­во ей не­бес­ное, смот­ри, за Оль­кой охот­ни­ков и здесь мно­го бы­ло и в дру­гом се­ленье най­дут­ся. Я ведь ви­дел-по­ни­мал: лов­чее всех Раз­ма­ха­ев Пе­тя под­ла­жи­вал­ся, да раз­гля­де­ла она, слов­но на своей мер­ной ли­ней­ке вы­чис­ли­ла, — близ­ко не по­зво­ли­ла под­сту­пить. А ты при­гля­нул­ся, да дол­го боль­но раз­ду­мы­вал.

Так же при­мер­но и Шор­шень тол­ко­вал, об этом го­во­ри­ла и баб­ка Ле­вонов­на. Про­тив ни­че­го ска­зать нель­зя: слав­ная, кра­си­вая Олень­ка. Опу­стел без нее по­се­лок. Ку­да ни пой­дешь — на все гла­за­ми Олень­ки смот­ришь, го­лос ее вез­де слы­шит­ся. По­мнит­ся... Они бро­ди­ли в ту ночь не у ре­ки, а по ок­ра­и­нам по­сел­ка. И встре­ча­ли тех, с кем ра­бо­та­ли це­лый день, пе­ли пес­ни, ку­па­лись по­сле во­с­к­рес­ни­ка, пи­ли чай на лу­гу воз­ле клу­ба. По­сте­пен­но ис­че­за­ли ог­ни в до­мах. И за­го­ре­лись вы­со­кие яр­кие звез­ды. Силь­но пах­ло смо­ли­стой дре­ве­си­ной и хвоей. Ан­д­рей чув­ст­во­вал на своей ще­ке теп­лое ды­ха­ние Оль­ги, в тем­но­те ви­дел ее улыб­ку.

«Хо­ро­шо по­лу­чи­лось, Ан­д­рю­ша... Вот у нас в де­тдо­ме так же: кто-то взбу­до­ра­жит­ся, на­ру­шит те­че­ние ску­ки, и пой­дет де­ло, всем ве­се­ло ста­нет».

«Ты раз­ве в де­тдо­ме бы­ла? В ка­ком?»

«А что?»

«Про­сто так».

Они дол­го мол­ча­ли. Смот­ре­ли на звез­ды и мол­ча­ли. Ан­д­рей гла­дил ее ху­день­кие пле­чи, ка­сал­ся гу­ба­ми пу­ши­стых во­лос. Он за­ме­тил роб­кое дви­же­ние све­та над ле­сом, это дви­же­ние обоз­на­ча­лось пе­ре­ли­ва­ми уз­ких зе­ле­но­ва­тых и ро­зо­ва­тых по­то­ков над го­ри­зон­том. Про­ис­хо­ди­ло ка­са­ние дня ушед­ше­го с днем на­сту­па­ю­щим. И  вро­де  бы  мель­к­ну­ла сла­бень­кая пред­ут­рен­няя зар­ни­ца.

«Пой­дем на увал, по­смот­рим, как сол­н­це вста­ет».

Они, де­ржась за ру­ки, дол­го шли в го­ру в плот­ном ту­ма­не. По­се­лок ос­тал­ся вни­зу, кры­ши ед­ва про­кле­вы­ва­лись и бы­ли по­хо­жи на лод­ки, пе­ре­вер­ну­тые вверх дном. Не­бо по­сте­пен­но свет­ле­ло, под­ни­ма­лось, а ту­ман сте­кал к ре­ке. До­ма слов­но вы­ра­ста­ли из-под зем­ли. Вид­ны уже бы­ли си­ние ок­на. По­се­лок при­вет­ст­во­вал но­вый день мы­ча­ни­ем ко­ров, пла­чем ре­бен­ка, пе­ту­ши­ны­ми кри­ка­ми, за­па­хом го­ря­че­го хле­ба. Имен­но за­пах ржа­но­го хле­ба, пе­ре­ме­шан­ный с лес­ной про­хла­дой, и плыл над ува­лом. И по­то­му раз­мах­нув­ши­е­ся вок­руг ле­са ка­за­лись об­жи­ты­ми.

Ког­да сол­неч­ный свет ос­то­рож­но сколь­з­нул по вер­ши­нам са­мых вы­со­ких де­ревь­ев, по ре­дким низ­ким чешуй­ча­тым об­ла­кам, Олень­ка за­мер­ла на­пря­жен­ная. Анд­рей то­же весь на­пряг­ся и ощу­тил при­лив сил, не­зна­ко­мый при­ток неж­но­сти.

«Вот вы где, ре­бя­та! — ска­зал по­до­шед­ший Вал­ков. — И вам это ме­с­то по­нра­ви­лось. От­сю­да ка­жет­ся, что ле­сам кон­ца-края нет. Тай­га. На­ча­ло тай­ги...»

 

 

3

 

Ти­мо­фей за­но­во раз­гля­ды­вал все, что бы­ло ос­тав­ле­но ког­да-то на сво­их ме­с­тах. Вот граб­ли с от­по­ли­ро­ван­ным до бле­ска за­ко­рич­не­вев­шим граб­ле­ви­щем при­став­ле­ны к сте­не в уг­лу воз­ле крыль­ца. Вот ко­со ушед­шая од­ним кон­цом в зем­лю ши­ро­кая ниж­няя сту­пень­ка, а на нее бро­шен цвет­ной, из ло­с­кут­ков вя­зан­ный по­ло­ви­чок. Вот про­гнув­ший­ся от соб­ст­вен­ной тя­же­сти то­нень­кий ше­с­тик для пор­тя­нок, а вни­зу под ним — об­хле­стан­ные рос­ны­ми тра­ва­ми бе­ре­стя­ные ст­U­пен­ки (обут­ка та­кая, спле­тен­ная из по­ло­сок бе­ре­сты), их но­си­ла Ду­ня­ша... Нет ее боль­ше, не вый­дет на­встре­чу му­жу, не при­ка­жет по­то­рап­ли­вать­ся, по­ка суп на сто­ле не за­стыл.

Каж­дый ше­с­тик, каж­дая до­щеч­ка, ло­па­та или ви­лы, на­хо­дя­щи­е­ся на при­выч­ных ме­с­тах, на­зой­ли­во по­па­да­лись, на­по­ми­на­ли о хо­зяй­ке до­ма. Сер­д­це его ста­ло от­зыв­чи­во к каж­дой ме­ло­чи, к каж­дой ве­щи­це. Ста­рал­ся не гля­деть на зе­ле­ные пих­то­вые ве­точ­ки, ко­то­ры­ми был обоз­на­чен от крыль­ца по­след­ний путь...

Зре­ние му­ти­лось. Но­ги, по­яс­ни­ца и да­же пле­чи ны­ли, слов­но дол­го шел по пло­хой до­ро­ге и ед­ва хва­ти­ло сил до­тя­нуть до сво­е­го крыль­ца. Рас­слаб­лен­но плюх­нул­ся на ниж­нюю сту­пень­ку, хо­ло­де­ю­щей спи­ной ощу­тил жут­кую пу­с­то­ту из­бы. Боль­но бы­ло ду­мать о том, как те­перь жить од­но­му в та­ком боль­шом до­ме, как хо­дить по про­стор­ной ком­на­те, гул­ким се­ням и лет­ней гор­ни­це...

В кол­хоз­ном дво­ре от­че­го-то взре­вел бык, и стран­но, от это­го зву­ка при­ба­ви­лось у Ти­мо­фея ды­ха­ния. Встал, упи­ра­ясь ру­ка­ми в сте­ну. На­щу­пы­вая зна­ко­мые ще­ли в брев­нах, ко­лю­чий мох в па­зах, с за­кры­ты­ми гла­за­ми под­нял­ся по сту­пень­кам, оп­ре­де­лил но­га­ми вы­шар­пан­ную по­ло­ви­цу пе­ред по­ро­гом и, бряк­нув рез­ко от­ки­ну­той ще­кол­дой, шаг­нул в тем­но­ту се­ней. Пу­с­то и хо­лод­но бы­ло тут. Ед­ва обоз­на­чи­лось един­ст­вен­ное уз­кое око­шеч­ко. Кое-как, при­сло­ня­ясь пле­чом к ко­ся­ку, от­во­рил дверь в из­бу, пе­ре­ва­лил че­рез по­рог и мед­лен­но опу­стил­ся на ко­ле­ни, по­том лег вниз ли­цом.

Сол­н­це сколь­з­ну­ло че­рез ку­хон­ное ок­но по по­лу, кос­ну­лось Ти­мо­фе­е­вой го­ло­вы. «Ста­ну пе­ре­кре­стясь, пой­ду из из­бы дверь­ми, из се­ней во­ро­та­ми в да­ле­че чи­с­то по­ле, умо­юся ра­но­ут­рен­ною ро­сою, ут­руся ра­но­ут­рен­ною за­рею», — вро­де бы где-то при­го­ва­ри­ва­ла мать Вар­ва­ра. Ти­мо­фей по­мнил тот день. И про­ща­ние по­мнил. Толь­ко вот горсть зем­ли, за­вер­ну­тая в пла­ток, по­те­ря­лась, рас­сы­па­лась в даль­них до­ро­гах.

Он при­под­нял­ся на лок­тях, дол­го де­ржал­ся так, слов­но на­би­рал­ся сил, что­бы встать. И вдруг вски­нул се­бя во весь рост, по­шел, как тя­же­ло уго­рев­ший, мо­та­ясь от сте­ны к сте­не, цеп­ля­ясь взгля­дом за все зна­ко­мые, по­нят­ные, но смут­но ви­ди­мые пред­ме­ты. На во­лю, к днев­но­му све­ту, про­би­вал­ся он. В се­нях че­рез на­стежь рас­пах­ну­тую дверь ви­дел ров­ное бе­лое по­ле, от ко­то­ро­го на­плы­ва­ли по­кой и ти­ши­на. Тут, на по­ро­ге, рас­ку­рил он труб­ку, и по­тя­нул­ся си­зый дым...

Вспо­ми­на­лось дру­гое по­ле. Дру­гая де­рев­ня вста­ва­ла из-под сне­гов. Чер­нуш­ки... Спа­лен­ная на­по­ло­ви­ну де­рев­ня Чер­нуш­ки... Ве­тер кру­та­нул­ся, ко­лю­чая пыль са­да­ну­ла в гла­за, но тут же рас­та­я­ла. Сно­ва обоз­на­чил­ся род­ной двор. Вот она, своя ка­лит­ка, не­дав­но под­прав­лен­ная, за ней вид­не­ют­ся в двух по­ряд­ках ста­рые до­ма. Поч­ти та­кие же, как в Чер­нуш­ках... Не­боль­шая бы­ла де­рев­ня — де­сят­ка два уце­лев­ших дво­ров, куз­ни­ца, две вы­со­кие ри­ги, ко­нюш­ня да ко­ров­ник кол­хоз­ный. Ре­ка вот так же оги­ба­ла де­рев­ню, по­ля по взгорь­ям раз­мах­ну­лись так, что каж­дое ви­дать. И не­бо, под­кра­шен­ное ут­рен­ней за­рей, бы­ло ро­зо­вое сна­ча­ла. Ес­ли бы не мето­дич­ный огонь фа­ши­стов, спа­ли бы спо­кой­но из­ну­рен­ные бой­цы стрел­ко­вой ро­ты.

На­ка­ты­вал­ся глу­хой ро­кот, все от­чет­ли­вее, все гроз­нее. Че­ты­ре пе­ре­дних тан­ка уже пол­зли на подъ­ем, коло­ти­ли и взме­ты­ва­ли гу­се­ни­ца­ми мер­з­лую зем­лю, пере­ме­ши­ва­ли ее с колю­чим сне­гом. Пе­ре­ва­ли­ва­ясь и мо­тая ство­ла­ми, они раз­ми­на­ли ос­тав­лен­ные око­пы.

«Брат­цы, под­пу­стим по­бли­же! — хрип­ло кри­чал Ти­мо­фей. — Ре­бя­та, слы­ши­те? У нас толь­ко че­ты­ре сна­ря­да. Толь­ко че­ты­ре...»

Еще раз взгля­нув на бой­цов сле­ва и спра­ва, не нашел зем­ля­ка Ар­се­ния. Ведь толь­ко что он был тут, рядом, ле­жал, ут­к­нув­шись ли­цом в зем­лю. Ведь толь­ко что Ти­мо­фей тряс его, при­во­дил в чув­ст­во, при­ка­зы­вал при­го­то­вить­ся к бою, по­то­му что ца­ра­пи­на на пле­че бы­ла не опас­на и он мог вла­деть про­ти­во­тан­ко­вым. За тран­шеей, за бру­ст­ве­ром из зем­ли и сне­га, ше­вель­нул­ся че­ло­век, до это­го ка­зав­ший­ся тру­пом, он бо­роз­дил не­по-к­ры­той го­ло­вой гряз­ное ме­си­во, от­ры­ви­сто по­сы­лая впе­ред ру­ку с за­жа­той, как рюм­ка, гра­на­той, но вдруг де­рнул­ся под рос­сыпью пуль. Ти­мо­фей вы­ле­тел че­рез бру­ст­вер и, то­же вре­за­ясь в сла­бе­ю­щую зем­лю, рва­нул Ар­се­ния на­зад, вы­хва­тил у не­го гра­на­ту, по­то­му что са­мо со­бой оп­ре­де­ли­лось: не доб­ро­сит... Толь­ко он, длин­но­ру­кий Ти­мо­фей, мог ру­ба­нуть на­деж­но. И не ошиб­ся, не об­ма­нул­ся в своей уве­рен­но­сти. В са­мый раз жах­ну­ла гра­на­та, в са­мый раз! «Ты че­го это рань­ше вре­ме­ни, а? — воз­му­щал­ся Ти­мо­фей, на­силь­ным та­с­ком воз­вра­щая Ар­се­ния в тран­шею. — Ты ж бро­сать не уме­ешь, а ле­зешь, чу­дак!» И еще вдо­ба­вок об­ра­зу­мил хле­ст­ки­ми ма­тю­ка­ми. Но тот зву­ка не из­дал, а толь­ко пы­тал­ся встать, тя­нул­ся ру­ка­ми к но­ге... Ти­мо­фей уви­дел смрад­но-крас­ную шта­ни­ну, ус­лы­хал хлю­панье в са­по­ге и по­нял, что под­це­пи­ло все-та­ки зем­ля­ка, по но­гам стри­га­ну­ло. «Что же ты, а? За­чем так-то, за­чем на ро­жон? Твое де­ло — с про­ти­во­тан­ко­вым...» Тут яви­лась, слов­но бо­гом по­слан­ная, дол­го­ждан­ная спа­си­тель­ни­ца — де­вуш­ка-санитарка. Ти­мо­фей не знал ее, ви­дел впер­вые, но про­сил: «Ты, доч­ка, сбе­ре­ги мне зем­ля­ка...» — «Че­го его бе­речь, та­кие са­ми в сан­часть пол­зут, — от­ве­ти­ла она. — Пе­ре­вя­зоч­ку ми­гом — и пу­с­кай сво­им спо­со­бом...» Ус­по­ко­и­ла, об­на­де­жи­ла де­вуш­ка. Толь­ко это  ус­по­ко­е­ние  бы­ло на ка­кой-то миг.

Чер­не­ло не­бо и при­жи­ма­ло все жи­вое удуш­ли­вым ды­мом... «А-а... А-а, сво­ло­чи, ут­к­ну­лись тут, — стис­нув зу­бы, го­во­рил Ти­мо­фей, ког­да за­кру­тил­ся на ме­с­те еще один танк, за­звя­кал сбе­га­ю­щей гу­се­ни­цей и уро­нил на­бал­даш­ник дуль­но­го тор­мо­за в то ме­с­то, где толь­ко что рва­ну­ло. — Не про­ле­зе­те, ас­пи­ды!»

Ти­мо­фею ка­за­лось, что, да­же ра­нен­ный, ли­шен­ный воз­мож­но­сти ви­деть и слы­шать, он гол­ы­ми сты­ну­щи­ми ру­ка­ми рвал и рас­ка­ты­вал ляз­га­ю­щие гу­се­ни­цы, что­бы спа­сти ре­бят. Но вес­нуш­ча­тый пар­ниш­ка-свя­зист, встря­хи­вая пе­ре­би­тую на­прочь ру­ку, очу­ме­ло вы­ска­ки­вал из «ячей­ки», а по­том, по­ка его пе­ре­вя­зы­ва­ли, про­сил со­хра­нять все в тай­не, ни­че­го не пи­сать ма­те­ри, и под­чи­нил­ся, по­полз в сан­часть. Ти­мо­фей ви­дел, как он су­ет­ли­во и бес­по­мощ­но уже ты­кал­ся по за­ва­лен­ной на­по­ло­ви­ну тран­шее вда­ли от по­зи­ции взво­да, как раз­ма­шис­то до­го­ня­ла его са­ни­тар­ка, но ту­да ко­со ус­т­ре­мил­ся са­мый не­у­яз­ви­мый танк, и по­то­му, сдер­нув с по­я­са по­след­нюю гра­на­ту, на­вод­чик раз­би­той пуш­чон­ки Са­ги­тов спро­сил: «Мож­но мне?..» И по­то­му Ти­мо­фей от­ры­ви­сто ска­зал: «Ва­ляй, па­рень!» А по­сле этих слов он еще ви­дел пу­чок ог­ня... Вспыш­ка ос­ле­пи­ла, сни­зу что-то тол­к­ну­ло и под­бро­си­ло его...

«Как же так, — ду­мал он те­перь, — как же так уце­лел-то, а? Слов­но во­с­к­рес. По­че­му и на та­кое спо­со­бен че­ло­век? У ко­го спро­сишь, кто объ­яс­нит? От­ку­да си­лы бе­рут­ся у че­ло­ве­ка? По­че­му свя­зист не ис­пу­гал­ся, что пе­ре­би­та ру­ка, не за­кри­чал в па­ни­ке, а по­шел вдоль про­во­да? Не­у­же­ли тот вес­нуш­ча­тый пар­ниш­ка, не­у­же­ли он и есть Се­ре­жень­ка, о ко­то­ром ма­ло­тю­ков­ская На­стасья спра­ши­ва­ла? Не­у­же­ли он? Тог­да что же на­до ска­зать ма­те­ри, чем ее уте­шить?»

И вдруг на­пол­ни­ла его, ста­ла по­нят­ной чу­жая боль и то­с­ка. При­дав­лен­ный тя­же­стью вос­по­ми­на­ний, не на­хо­дил се­бе ме­с­та. По­спе­шил в из­бу и за­ша­тал­ся, с тру­дом пе­ре­шаг­нул по­рог, ук­реп­ляя се­бя, мол­вил: «Жить на­до...» Ра­ди че­го рож­ден че­ло­век, ра­ди че­го про­шел он сквозь пек­ло? Ра­ди че­го во­е­вал тог­да, ес­ли ни­ко­го не ос­та­лось от всей семьи, кро­ме не­го са­мо­го?

Ни­кто не бы­ва­ет в бе­де оди­нок. Со­стра­да­ние, уча­стие, за­бо­ту най­дет че­ло­век. Так бы­ло всег­да в Зо­ря­не, так бы­ло в дру­гих де­рев­нях, так бы­ло по всей Рос­сии. Он вспо­ми­нал Шу­ру, то­ва­ри­щей по гос­пи­та­лю, слу­чай­ных по­пут­чи­ков в даль­них до­ро­гах, фрон­то­вых дру­зей, зо­рян­ских со­се­дей, зна­ко­мых из ближ­них де­ре­вень.

И со все­ми свя­зы­ва­ли его до­брые чув­ст­ва, у всех бы­ли свои не­взго­ды и пе­ча­ли, свое го­ре вы­па­ло каж­до­му че­ло­ве­ку в су­ро­вые го­ди­ны. Сей­час па­мять его слов­но бы об­хо­ди­ла мер­з­кое, сквер­ное в лю­дях, она слов­но бы вы­чер­ки­ва­ла из пе­ре­жи­то­го стол­к­но­ве­ния с не­ве­же­ст­вом, лжи­во­стью, за­ви­стью, же­с­то­ко­стью, тру­со­стью, вся­че­ски­ми под­ло­стя­ми. Каж­дый че­ло­век при­хо­дит в этот мир для до­бра и до­лжен жить по со­ве­сти, со­стра­дая дру­го­му. Жизнь корот­ка. Толь­ко бы па­хать зем­лю, ра­бо­тать в куз­ни­це, леле­ять сын­ков и же­ну ра­до­вать. Жизнь ко­рот­ка, а вот при­шлось во­е­вать. Ра­ди че­го во­е­вал он, Ти­мо­фей? А дру­гие — ра­ди че­го? Что­бы по­том зем­лю па­хать, де­тей рас­тить.

Ре­бя­та, ре­бя­та... Сын­ки на­ши об­щие. Дол­го го­ре­вать по каждому. Сколь­ко по­лег­ло... А ка­кие со­ко­лы бы­ли... Слов­но на ог­ром­ной ста­рой фо­то­гра­фии, вста­ва­ли пе­ред ним на мгно­ве­ние лю­ди в во­ен­ной фор­ме, то хму­рые и су­ро­вые, то улыб­чи­вые и ве­се­лые, то стра­да­ю­щие, с пе­ре­ко­шен­ны­ми от бо­ли блед­ны­ми ли­ца­ми. Тот без­но­гий в от­ча­янье опять хо­тел вы­прыг­нуть из ок­на... Как его зва­ли? Как зва­ли его? За­сек­ло за­раз имя... Сей­час не при­хо­ди­ли на ум ни име­на, ни фа­ми­лии, но зри­тель­но ви­де­лись сол­да­ты очень хо­ро­шо, да­же те, что лишь од­наж­ды встре­ча­лись на фрон­те, в гос­пи­таль­ных па­ла­тах вих­ля­ли ми­мо не­го на ко­с­ты­лях... Ни­ког­да не за­быть эти ли­ца... Ни­ког­да не за­быть ре­бят из стрел­ко­вой ро­ты...

Те­перь он уже дру­ги­ми гла­за­ми ос­мат­ри­вал род­ную про­стор­ную из­бу, в ко­то­рой, вид­но, ос­тал­ся один как в по­ле во­ин. Ду­ня­ша ве­ле­ла жить доль­ше. При­дер­жи­ва­ясь за сте­ны, вновь шел по из­бе. «Вот ча­сы... на­ши ча­сы... Ду­ня­ша в се­ле по­ку­па­ла. И стол наш. Боль­шу­щий ка­кой, се­мей­ный, тут не мень­ше две­над­ца­ти че­ло­век уся­дет­ся». Ви­дел и по­ни­мал, по­че­му вдоль сто­ла стрель­ну­ла боль­шая щель — од­ну до­ску с клея со­рва­ло, оса­ди­ло со­ло­дом: на этом сто­ле к дню рож­де­ния двой­ня­шек со­лод за­па­ри­ва­ли. Ко­мод... Сам его де­лал. Сто­ляр­ни­чать толь­ко на­чи­нал. По­лу­чи­лось. На­ряд­но ра­зук­ра­сил. Тре­щи­на вот по узор­ча­то­му ниж­не­му стек­лу с уг­ла на угол про­шла. Ре­бя­та мо­лот­ком гвоз­ди вко­ла­чи­ва­ли... Ко­с­тя­ные руч­ки-то об­шар­па­ны, на­пиль­ни­ком тро­ну­ты... Маль­цы к ин­с­т­ру­мен­ту при­вы­ка­ли. Вон в ма­ти­цу два коль­ца ввер­ну­ты. Зы­биль­на в них бе­ре­зо­вые встав­ле­ны, но­вень­кие не­дав­но сам по­че­му-то вста­вил. Рань­ше тут две зыб­ки ка­ча­лись. Две оди­на­ко­вые зыб­ки. Так... По­стой, по­стой... Вот тут, у пе­ре­бор­ки, два маль­чон­ка на по­лу ко­по­ши­лись, ког­да из куз­ни на обед при­шел, вань­ку-встань­ку они по оче­ре­ди под­тал­ки­ва­ли. По­стой, по­стой. Ка­кие они бы­ли? Нет, не ви­дят­ся. Го­ло­соч­ки вот толь­ко в ушах зве­нят, сме­ют­ся-за­ли­ва­ют­ся.

Вновь при­ви­де­лась она. Ос­ве­щен­ная пла­ме­нем, иг­ра­ю­щим в пе­чи. Вы­гля­ну­ла из-за пе­ре­го­род­ки, уп­рек­ну­ла: «Эх, ты, со­ня-за­со­ня. Не­жишь­ся один. По­мог бы же­не го­ря­чие бли­ны есть». И рас­сме­я­лась... Она ме­си­ла те­с­то... А про­ме­сив, не­то­роп­ли­во счи­ща­ла те­с­то боль­шим но­жом с каж­до­го паль­ца в от­дель­но­сти, про­бо­ва­ла на вкус и до­воль­не­хонь­ко улы­ба­лась: вкус­ным, ви­дать, ка­за­лось; ве­ри­ла, что хо­ро­шие пи­ро­ги по­лу­чат­ся; по­ди-ка, сча­ст­ли­вой се­бя чув­ст­во­ва­ла в та­кое хо­ро­шее сол­неч­ное ут­ро, ког­да все вме­сте, ког­да все до­ма. Опо­лос­ну­ла ру­ки теп­лой во­дой и, об­хва­тив опа­ру, слов­но ди­тя, про­нес­ла к ле­жан­ке, по­ста­ви­ла там и на­кры­ла ряд­ном, что­бы в теп­ле те­с­то под­ни­ма­лось. А он, Ти­мо­ша, под­крал­ся к ней, об­нял...

Па­мять вновь воз­вра­ти­ла его в про­шлое и оты­ска­ла там та­кие под­роб­но­сти, буд­то вот толь­ко вче­ра шел на сви­да­ние к Ду­ня­ше с Ор­ло­ва ху­то­ра.

Он при­пал на ко­ле­ни пе­ред Ду­ня­ши­ным сун­ду­ком, пе­ре­би­рал и ук­ла­ды­вал дра­го­цен­ные ве­щи: по­лот­ня­ные и сит­це­вые са­ра­фа­ны, коф­точ­ки с пыш­ны­ми ру­ка­ва­ми, рас­паш­ные коф­точ­ки, в них она нян­чи­ла ре­бя­ти­шек-груд­нич­ков, ноч­ные ру­баш­ки, у ко­то­рых верх был из ко­лен­ко­ра, а низ — вро­де юбоч­ки — пор­тя­ной, по­лу­шал­ки и ре­псо­вые плат­ки, ко­сы­ноч­ки се­но­кос­ные... Сна­ча­ла ду­мал, что мож­но бы все это раз­дать ста­ру­хам, но по­том ре­шил: пусть же­ни­на одеж­да всег­да тут ле­жит, — мо­жет, сы­новь­ям на па­мять сго­дит­ся, вну­ки по­ин­те­ре­су­ют­ся, пусть хра­нит­ся, раз боль­ше-то ни­че­го не ос­та­лось. Что мог­ло ос­тать­ся? Оде­жон­ка вот эта, ра­бо­та да люд­ская до­брая мол­ва. По­ло­жил в сун­дук де­вичьи бо­тин­ки, в ко­то­рых она не­дав­но вы­пля­сы­ва­ла, под­ши­тые на­спех ши­ро­ки­ми стеж­ка­ми ва­лен­ки, за­пас­ные, ни ра­зу не над­еван­ные ру­ка­ви­цы-го­ли­цы. Вот и все? Был до­брый че­ло­век.

Был... Не­взго­ды, тя­го­ты вся­кие, го­ре, от­ча­янье и не­спра­вед­ли­вость тер­пе­ли­во пе­ре­но­сил. И не оз­ло­бил­ся, не при­чи­нял вре­да ни­ко­му, и вот не ста­ло. Не про­длит­ся он во вну­ках и прав­ну­ках... За-ра­ди че­го пе­ре­жил столь­ко?

По-преж­не­му при­хра­мы­ва­ли хо­ди­ки в сто­ро­ну крас­но­го пла­ка­та. Ти­мо­фей хо­тел бы­ло вы­ров­нять ча­сы, что­бы чет­че сту­ча­ли, но по­ду­ма­лось: пу­с­кай идут, как при Ду­ня­ше... Гля­нул на со­бран­ный стан и вспом­нил: тон­кая ни­тка тог­да по­ка­за­лась ему струй­кой вре­ме­ни. И за­хо­те­лось ему в раз­дви­ну­тый на­двое по­ток ни­тя­ной по­слать юр­кий чел­нок. С ка­ким-то осо­бым, буд­то бы ре­бя­че­ским тре­пе­том сел на ска­ме­еч­ку пе­ред при­швой, раз­гла­дил ла­до­ня­ми, как это де­ла­ла Ду­ня­ша, ров­ное, еще ко­лю­чее по­лот­но, пе­ре­сту­пил пе­да­ля­ми и по­слал глад­кий по­слуш­ный чел­но­чок. Ка­за­лось, он сколь­зил там очень дол­го, слов­но пре­одо­ле­вал бур­ное те­че­ние, что­бы пе­ре­тя­нуть ни­тку на дру­гую сто­ро­ну... Вот эту ни­точ­ку, кри­во ле­жа­щую в по­то­ке, пря­ли ру­ки же­ны из се­реб­ри­сто­го льня­но­го во­лок­на, ко­то­рое не­лег­ко до­быть. Он пред­ста­вил, как се­я­ла Ду­ня­ша шел­ко­ви­стое беж­кое се­мя, гор­сточ­ка­ми раз­бра­сы­вая его в мяг­кую па­хо­ту, са­ма-то увя­за­ла поч­ти по ко­ле­на, из­ги­ба­ясь от тя­же­сти си­те­ва, но взма­хи­ва­ла ру­кой кра­си­во. А по­том бо­ро­ни­ла уваль­ное по­ле, чуть поз­д­нее про­па­лы­ва­ла неж­но-зе­ле­ный ле­нок, ког­да по­спел, — тут, за ста­ном, дни, не­де­ли, ме­ся­цы про­мель­ки­ва­ли, — те­ре­би­ла, вя­за­ла в сно­пы. Сколь­ко бы­ло хло­пот еще: око­ло­тить и про­те­реть ко­ло­коль­цы, ра­зо­стлать тре­сту на вы­леж­ку, что­бы на осен­них ро­сах вы­мок­ло, вы­бе­ли­лось во­лок­но; под­нять тре­сту в ко­ну­са, пу­с­кай под­сох­нет, вы­вет­рит­ся, и свя­зать да свез­ти под на­вес, по­том под­су­шить в ови­нах или на до­маш­них пе­чах, пе­ре­мять, от­ре­пать, вы­че­сать, са­мо­луч­шее во­лок­но сдать го­су­дар­ст­ву, вы­бой­ки еще раз пе­ре­брать, про­чи­стить их, на­ку­де­лить и при­вя­зать к прял­ке, тог­да уже, сма­чи­вая во­лок­на слю­ной, вы­тя­ги­вать бес­ко­неч­ную ни­тку... Весь этот по­ток, что та­ил­ся на ста­не, по­мо­гал ос­но­вы­вать Ти­мо­фей. Как бы­с­т­ро они вде­ва­ли с Ду­ня­шей сот­ни ни­тей в чеп­ки и в бе­рдо... Уш­ла вот, толь­ко за­тка­ла по­лот­но, сде­ла­ла по­чин и уш­ла... Сно­ва он пе­ре­сту­пил по пе­да­лям, те­перь сле­ва об­рат­но тол­к­нул чел­нок, опять дваж­ды стук­нул на­бив­кой...

За ткац­ким ста­ном и за­ста­ла Ти­мо­фея за­бот­ли­вая Мат­ре­на.

— Гли-ко, вы­хло­пы­ва­ет как! — уди­ви­лась пе­чаль­но она. — Сла­ва бо­гу... Я уж ис­пе­ре­жи­ва­ла­ся, опять, ду­маю, за­не­мо­жет­ся му­жи­ку. А ты справ­ной, в си­ле.

От этих­ с­лов ему по­лег­ча­ло. Вро­де бы ве­се­лее за­сту­чал Ти­мо­фей, уп­рав­ляя по­слуш­ным стан­ком. А Мат­ре­на про­шла на кух­ню, за­гре­ме­ла там печ­ной за­слон­кой.

— Вот печь рас­топ­лю, при­не­су те­бе ква­су. Квас об­лег­че­ние ду­ше и те­лу да­ет, — воз­мож­но, она пред­по­ла­га­ла, что ег­о му­ча­ет по­ми­ноч­ное по­хмелье. — Попь­ешь как сле­ду­ет, по­ешь мо­е­го пи­рож­ка. Вот и при­мешь­ся. Так и пой­дет на улуч­ше­ние. Жить бу­дешь, че­го еш­шо. По­соб­лю в чем. Ря­дом, в со­сед­ст­ве жи­ву. По­соб­лю. И по­сти­раю ког­да и в из­бе при­бе­русь. А ты де­ло за­те­вай, к ре­мес­лу при­кло­нись, к ра­бо­те сурь­ез­ной, вот и за­бу­дешь­ся...

Рас­то­пи­лась печь, за­иг­ра­ла от­све­та­ми пла­ме­ни на сте­не. Уви­дал, зна­чит, что дым под­нял­ся из тру­бы, и бе­жит с по­хмел­кой ста­ра­тель­но-за­бот­ли­вый Ар­се­ний. А Ти­мо­фей ему сра­зу воп­рос:

— Как ты до­шел тог­да? Кро­ви не­бось мно­го по­терял?

Ар­се­ний со­об­ра­зил, о чем речь:

— По­бе­жал... Да-а! Раз­го­ря­чил­ся... Чую, вро­де не­пе­ре­би­тая но­га-то, кость це­ла, а мя­со, ду­маю, на­ра­стет. Вро­де, ду­маю, поч­ти что це­лый, а в сан­часть гре­бу. Стой, ду­маю! Нет ху­да без до­бра. Об­ра­до­вал­ся, что за­де­ло; спа­сенье, зна­чит, се­бе вы­кро­ил. Ско­со­бочил курс... На­деж­да мель­к­ну­ла: свя­зист, мо­жет, где жи­вой, му­ча­ет­ся... А связь-то нуж­на, по­ни­маю. Хоть этим тут по­мо­гу по пу­ти. Да и фи­гонь­ки... Еще раз стре­ка­ну­ло, и за­вер­тел­ся вол­ч­ком... Там уж не по­мню, как до­шел или до­та­щи­ли... Что хоть, как без ме­ня бы­ло?

Тимо­фей груз­но об­ло­ко­тил­ся на стол — что он мог ска­зать, что от ска­зан­но­го мог­ло из­ме­нить­ся.

— Ка­кие бы­ли ре­бя­та, — ед­ва слыш­но по­вто­рил свою горь­кую мысль.

— Нам эта пес­ня на всю жизнь. Да­вай, го­во­рю, раз­ве­ем то­с­ку, де­ряб­нем по сто­па­ри­ку.

— Мне те­перь не с это­го на­чи­нать... Я те­бя спро­сить хо­чу...

Но хо­зяй­ст­ву­ю­щая в из­бе ста­ру­ха на­бро­си­лась на Ар­се­ния, с шу­мом вы­про­во­ди­ла его:

— Иди, иди, по­ше­хо­нец вер­т­ля­вый, на дру­гой сто­ро­не про­мыш­ляй.

Труд­но мол­ча­ли, а за­го­во­ри­ли о по­го­де: мол, глу­хо­зимье под­сту­пи­ло, ти­хое вре­мя для лес­ных жи­те­лей. На­стро­чат ла­с­ки, гор­но­стаи, ку­ни­цы и ли­сы сле­дов. И вол­ки, ко­неч­но, кое-где ока­жут се­бя. А сур­ки, бар­су­ки, мед­ве­ди на­креп­ко за­лег­ли. Каж­дый по-сво­е­му бу­дет хму­рое вре­мя ко­ро­тать. Зим­ние пти­цы, те, что не бо­ят­ся ни ме­те­лей, ни мо­ро­зов, ско­ро ста­нут из­ред­ка про­бо­вать свои го­ло­са. То за­зве­нит от­рад­ная си­ничья пес­ня. То про­стро­чит по су­ши­не дя­тел. Тут сой­ки, со­ро­ки за­ве­ре­щат, ко­роль­ки в жел­тых ша­поч­ках за­су­е­тят­ся, жел­то-го­лу­бые ла­зо­рев­ки. Ти­мо­фей под­ме­чал, что дым и без вет­ра бьет к зем­ле, — к сне­гу, зна­чит; но­чесь ви­дел­ся зе­ле­ный пре­рван­ный круг око­ло лу­ны — то­же к сне­го­па­ду. Но Мат­ре­на со­сла­лась на свою при­ме­ту: ут­ром пыш­ный об­вод вок­руг сол­н­ца пред­ве­щал дол­гую ме­тель с мо­ро­за­ми, к то­му же не­дав­но в низ­ком не­бе мол­ния зим­няя про­мель­к­ну­ла — это к бу­ре.

Мат­ре­на не ста­ла боль­ше по­у­чать, го­во­ри­ла все мень­ше, слов­но да­ва­ла воз­мож­ность вы­го­во­рить­ся Ти­мо­фею, по­то­му что зна­ла она: ска­зан­ное — раз­де­лен­ное, тяж­кая но­ша лег­ча­ет. На­во­ди­ла по­ря­док в из­бе, из­ред­ка спра­ши­ва­ла о чем-ли­бо, не хо­те­ла ос­тав­лять его од­но­го, по­зва­ла при­ко­ло­тить на по­ло­гой кры­ше сен­ни­ка две до­ски, что­бы снег не под­ви­ва­ло внутрь. Он, ко­неч­но, не от­ка­зал­ся: «Лад­но, при­ду под ве­чер». И в дру­гой и в тре­тий раз ис­пол­нял по­ру­че­ния ста­ру­хи.

По ве­че­рам, ос­тав­шись один в на­сто­ро­жен­ной из­бе, на­ру­шал ти­ши­ну по­сту­ки­ва­ни­ем ткац­ко­го ста­на, но все рав­но го­ре­ва­лось. При­ткнет­ся к ок­ну, где Ду­ня­ша лю­би­ла си­деть, за­бу­дет­ся и не на ули­цу гля­дит, а на се­бя— се­бя по­нять си­лит­ся. С ли­ца стал тем­нее, гла­за ок­руг­ли­лись, за­ди­ча­ли вро­де бы опять. По но­чам, аж до тех пор как за­брез­жит, ле­жал не смы­кая век и пе­ре­би­рал по ку­соч­кам, по от­рыв­кам, что по­мни­лось. Иног­да из сум­ра­ка но­чи вста­ва­ла пе­ред ним яс­но­ли­цая Ду­ня­ша, ла­с­ко­во улы­ба­лась, про­си­ла: «Не пе­чаль­ся, род­ной». А он в ти­ши­не, на­пол­нен­ной стре­ко­том свер­ч­ка, без­звуч­но спра­ши­вал: «Свет мой, что ты на­де­ла­ла?» И слы­шал от­вет уже от­да­лен­но­го хо­лод­но­го го­ло­са: «Те­бя вот до­жда­лась. Ду­ма­ла, и не до­жить. При­шел. Не об­ма­ну­лось мое сер­д­це. Те­перь на­сов­сем про­щай. Ос­та­вай­ся на бе­лом све­те. Сы­ноч­ки, по­ди, ко­то­рый от­клик­нет­ся...» Вновь и вновь слы­шал, как по­хли­пы­ва­ло, си­пе­ло у нее в гру­ди. И по­след­ний вздох слы­шал. Ви­дел про­щаль­ное бес­силь­ное дви­же­ние Ду­ня­ши­ной ру­ки...

Ти­хо под­хо­дил к ку­хон­но­му ок­ну, ко­то­рое и в са­мый лю­тый мо­роз не за­мер­за­ло, гля­дел вдоль де­рев­ни, ед­ва уга­ды­вая чер­не­ю­щие в ме­тель­ной мгле ближ­ние до­ма, про­сле­дин­ку до­ро­ги, вы­со­кий бе­ре­зо­вый пень, ме­тел­ки де­ревь­ев, и ра­до­вал­ся, что не про­спал, рань­ше дру­гих про­то­пит печь. За­жи­гал ста­рин­ную стек­лян­ную лам­пу, буд­то сло­жен­ную их трех буб­л­иков, шеп­тал языч­ку пла­ме­ни: «Кре­пись, де­ржись...» И, дви­га­ясь воз­ле пе­чи, уп­ре­кал ше­по­том рас­пла­стан­ную по сте­не свою тень за то, что ша­та­ет­ся тут, ма­я­чит пе­ред гла­за­ми: «Лад­но, не оби­жай­ся. Ну, здо­ро­во жи­вешь-мо­жешь. Мы сей­час с то­бой все рав­но как по ли­не­еч­ке де­ло по­ве­дем. Они, ба­бы, ду­ма­ют, что толь­ко са­ми спо­соб­ны на кух­не уп­рав­лять­ся. По­годь, по­годь. По­смот­рим. Так. Гриб­ной суп сва­рим, на­до ис­п­ро­бо­вать. Вишь, как огонь-то в пе­чи пля­шет. Этот огонь ла­с­ко­вый, та­ко­го че­го бо­ять­ся. — Тут он пред­ста­влял Ду­ня­шу за праз­д­нич­ной стряп­ней и се­бя ря­дом с ней ви­дел. На не­ко­то­рое вре­мя за­ду­мы­вал­ся, а спох­ва­тив­шись, про­дол­жал: — Да-а, не­че­го нам с то­бой меш­кать. То­го гля­ди, Мат­ре­на с про­вер­кой на­гря­нет. И по­жа­луй, от­пих­нет от пе­чи: то не так да это. Вме­сто од­но­го гор­ш­ка че­ты­ре за­дви­нет. И суп на­до, и кар­тош­ку, и мо­ло­ко топ­ле­ное, и еще че­го-ни­будь при­ду­ма­ет. С ней не за­спо­ришь, не же­на ведь, а са­мый стар­ший де­ре­вен­ский рас­по­ря­ди­тель. Ма­ло то­го, что од­на при­та­щит­ся, так, то­го гля­ди, Марью Бом­бу при­ве­дет, ста­ру­ху Ба­шу­ри­ху али с ху­то­ра Якова Про­хо­ро­ва вы­зо­вет. Эти  и со­всем до­тош­ные... На­чнут ука­зы­вать: не так и не этак, пой­ло для Звез­доч­ки не су­мел сва­рить, не унес вов­ре­мя, вот и мы­чит». То­ро­пил­ся, что­бы до них уп­ра­вить­ся. Чуть свет — уже оде­лял Звез­доч­ку се­ном, а по­том при­но­сил ей це­лое вед­ро теп­лень­ких по­мо­ев. Ждал, ког­да выпь­ет, и не­то­роп­ли­во рас­суж­дал опять о по­го­де, о том, что все рав­но при­дет ле­то, ве­се­лее бу­дет жизнь.

Иног­да в пред­рас­с­вет­ной зим­ней си­не­ве за ок­ном, ка­за­лось ему, про­бе­га­ли на лы­жах друг за дру­гом три ве­се­лых и силь­ных под­ро­ст­ка в но­вых за­ячь­их шап­ках. Иног­да ви­дел в мо­роз­ной си­не­ве лес­ную по­ля­ну, ос­ве­щен­ную ла­с­ко­вым лет­ним сол­н­цем. И на той по­ля­не — стаю ре­бя­ти­шек. Мно­го их бы­ло, слов­но цве­тов, а два оди­на­ко­вых ро­с­точ­ком в вы­ши­тых крас­ным кре­стом ко­со­во­рот­ках ви­де­лись осо­бен­но от­чет­ли­во. Ос­та­лись бы жи­вы, уце­ле­ли в без­ве­ст­но­сти... Мо­жет, най­дут до­ро­гу, вы­ка­раб­ка­ют­ся...

Днев­ная жизнь бы­ла лег­че. Ми­мо до­ма ни­кто не про­хо­дил, каж­дый за­гля­ды­вал, об­ра­щал­ся по ка­ко­му-ни­будь де­лу. Осо­бен­но ба­бы за­ча­сти­ли: то но­жи по­то­чи, то ва­лен­ки ма­ло­му под­шей, то вед­ра за­паяй. Пред­се­да­тель и тот при­ез­жал, при­во­зил во­ро­ха «бабь­их по­ру­че­ний» из Зяб­лу­хи и дру­гих де­ре­вень. Он шум­но

ос­та­нав­ли­вал за­кур­жа­вев­ше­го ме­ри­на, сбра­сы­вал ту­луп и охап­ка­ми но­сил в из­бу раз­ную про­ды­ря­вив­шу­ю­ся по­су­ду, са­мо­ва­ры, за­слон­ки, ре­ше­та, лу­кош­ки. И по­том, раз­дев­шись, объ­яс­нял Ти­мо­фею, что боль­ше  та­кое де­ло в кол­хо­зе не­ко­му и по­ру­чить. «Будь лю­бе­зен, вы­ру­чи». Про­ща­ясь, он хло­пал Ти­мо­фея по пле­чу, пре­дуп­реж­дал, че­рез сколь­ко дней при­едет. Но сам при­ез­жал рань­ше. Ку­рил, грел­ся у пе­чи, а воп­ро­са­ми не до­ку­чал, как дру­гие. Од­наж­ды пред­ло­жил:

— Да­вай мы те­бя в Зяб­лу­ху пе­ре­ве­зем.

— Уеду, ни­че­го это­го у ме­ня уже не бу­дет, слов­но и не бы­ло... Ни от­ца с ма­терью, ни же­ны, ни де­тей — буд­то и не бы­ло Ива­но­вых. Ай, нель­зя так-то, Иль­ич. Дом у ме­ня свой, од­ворье от­цов­ское, — от­ве­тил Ти­мо­фей, ду­мая, что в ма­лой де­рев­не лов­чее: лю­ди зна­ют его, при­вык­ли в об­ра­ще­нии, и он при­вык, их по­ни­ма­ет.

Пред­се­да­тель по­сто­ял у по­ро­га, по­мял сол­дат­скую шап­ку, пря­ча под нею ле­вую дву­па­лую, слов­но клеш­ня, ру­ку. Ушел. Тя­же­ло при­па­дая и кла­цая про­те­зом, ка­чал­ся под ок­на­ми. Сел, слов­но упал, в са­ни, при­крик­нул на ко­ня, уехал. А ве­че­ром, воз­вра­ща­ясь из рай­цен­т­ра, сно­ва за­шел по­греть­ся. Ку­рил, из­ред­ка взгля­ды­вал на Ти­мо­фея, слов­но ждал, ког­да тот за­го­во­рит. И мол­чать с этим му­жи­ком ему нра­ви­лось.

— Зай­ца не пет­лишь? — спро­сил пред­се­да­тель. — Ты ведь до вой­ны лю­бил по­о­хо­тить­ся. И пет­ли ста­вил, и по чер­но­тро­пу го­нял. С ружь­ем не рас­ста­вал­ся. В МТС или в рай­он — всё при цен­т­рал­ке. Со­хра­ни­лось ружье-то?

— Те­перь два у ме­ня... Но­вень­кое куп­ле­но.

— Ну вот, раз­бо­га­тел! По­ха­жи­вай хо­тя бы в ближ­ний ле­сок, ког­да вол­ков пуг­нешь.

— Это мож­но, — со­гла­сил­ся Ти­мо­фей.

За обиль­ны­ми сне­го­па­да­ми и по­ры­ви­сты­ми ме­те­ля­ми гря­ну­ли лю­тые мо­ро­зы. Ти­хий звон сто­ял в воз­ду­хе. Снег и не скри­пел под но­га­ми и пол­озь­я­ми са­ней, а скре­же­тал. Креп­ча­ло день ото дня. Пти­цы мер­з­ли на ле­ту; прон­зен­ные сту­жей, па­да­ли на по­ле­вые до­ро­ги. Не зря ска­за­но: мо­роз и же­ле­зо рвет, и на ле­ту пти­цу бьет. Зай­цы при­жа­лись к гум­нам, ли­сы и вол­ки не раз вдоль Зо­рян­ы про­шли, а ло­си бе­лым днем за­яв­ля­лись, но со­ба­ки на них не ла­я­ли, — ви­дать, за ко­ров при­ни­ма­ли. Вер­ный и тот вро­де нюх к зверью по­те­рял, толь­ко и ва­лял­ся на по­лу воз­ле ма­лень­кой печ­ки да слу­шал, как что-то крях­тит и аха­ет на ули­це, воп­ро­си­тель­но на Ти­мо­фея по­гля­ды­вал. Хо­зя­и­ну при­ят­но это по­гля­ды­ва­ние ум­ной со­ба­ки: есть с кем мыс­лью по­де­лить­ся — все-та­ки жив­ое су­ще­ст­во в до­ме, еще кот, так ле­нив боль­но, всё на пе­чи за ко­жу­хом скры­ва­ет­ся.

Иног­да Ти­мо­фей во­ро­шил в ящи­ке ко­мо­да то­нень­кие де­тские книж­ки, уже по­тре­пан­ные, за­чи­тан­ные до ше­ро­хо­ва­то­сти. Ду­ня­ша ска­зы­ва­ла: «Бы­ва­ло, и по­чи­таю, буд­то для сын­ков ма­ло­лет­них...» Од­на она жи­ла, так же вот к стрель­бе мо­роз­ной при­слу­ши­ва­лась. Те­перь и он, сам Ти­мо­фей, один зи­му­ет. Ка­за­лось, из­ба не на взгор­ке сто­ит, а где-ни­будь в глу­хо­ман­ном ле­су, за­но­сит, за­но­сит ее сне­гом. Ви­дит се­бя Ти­мо­фей се­дым и ста­рым-пре­ста­рым, буд­то Еле­ска, про ко­то­ро­го Шу­ра чи­та­ла. Вспо­ми­на­ет­ся слу­чай, как одо­ле­вал его мед­ведь-ша­тун. «По­ва­дил­ся этот мед­ведь к из­буш­ке; учу­ял за­па­сы у ста­ри­ка. Как ночь, так и при­дет. Два ра­за на кры­шу за­ле­зал и ла­па­ми раз­гре­бал снег. По­том вы­во­ро­ти­л дверь и ута­щил це­лый во­рох за­па­сен­ной ста­ри­ком ры­бы. До­нял-та­ки ша­тун... до са­мо­го нель­зя. Оз­ло­бил­ся на не­го ста­рик за озор­ст­во, за­ря­дил вин­тов­ку пу­лей и вы­шел с Муз­гар­кой. Мед­ведь так и пря­нул на ста­ри­ка и, на­вер­но бы, его смял под се­бя, преж­де чем тот ус­пел бы в не­го вы­стре­лить, но спас Муз­гар­ко. Ух­ва­тил он мед­ве­дя сза­ди и по­са­дил, а Еле­ски­на пу­ля не зна­ла про­ма­ха... Да ма­ло ли бы­ло слу­ча­ев,  ког­да  со­ба­ка  спа­са­ла  ста­ри­ка...»

Вспо­ми­нал­ся мед­ве­ди­ще, встре­чен­ный в за­край­ке, — тот са­мый, на­вер­но, и ко­ров по­хва­тал, те­луш­ку по­гу­бил. И сно­ва про Еле­ску ду­ма­лось: как ухо­дил он с зи­мо­вья, ско­ро вы­бил­ся из сил. Хоть ло­жись да по­ми­рай... Как вы­ка­пы­вал яму в сне­гу, ус­ти­лал хвоей, раз­во­дил ого­нек и пе­туш­ка за­кры­вал ко­том­кой... Как за­сы­пал с ус­та­ли, как раз­бу­дил его пе­ту­ши­ный крик да в го­ло­ве у ста­ри­ка мель­к­ну­ло: «Вол­ки». Хо­тел он под­нять­ся и не мог, точ­но кто свя­зал ве­рев­ка­ми. Да­же глаз не смог рас­кле­ить. Как в по­след­ний раз вскрик­нул пе­тух и за­тих: его вме­сте с ко­том­кой ута­щил из ямы волк... А к ут­ру от той ям­ки, в ко­то­рой Еле­ска ле­жал, и сле­дов не ос­та­лось...

Вско­лых­нул­ся вро­де бы воз­дух в не­бе, буд­то бы от всхло­пы­ва­ния крыль­ев под­ле­та­ю­щей пти­цы за­ро­дил­ся шум, — так  под­ле­та­ет глу­харь на то­ко­ви­ще. И Ти­мо­фей ви­дел уже ап­рель­ский бе­рез­няк, на­пол­нен­ный вспо­ло­ха­ми крыль­ев и гор­тан­ны­ми кри­ка­ми «крэк» сле­та­ю­щих­ся глу­ха­рей. Ра­дость по ду­ше раз­ли­лась та­кая, слов­но под­би­рал­ся с ружь­ем да и за­мер пе­ред чу­до-пти­цей...

Опять при­хо­ди­ла Мат­ре­на, при­выч­но за­во­ди­ла раз­го­во­ры о по­го­де.

— За­сты­нет, про­мер­з­нет все на­сквозь, по­тре­ска­ет­ся, по­ло­ма­ет­ся, — го­во­ри­ла она, вновь по­вто­ряя все те же сло­ва, при­выч­ны­ми став­шие за не­сколь­ко мо­роз­ных дней. — И не до­ждешь­ся фев­ра­ля-то. Он сши­бет рог зи­ме.

— Вол­ки всё во­ют воз­ле жилья — еще к мо­ро­зу. И лу­на вста­ет кру­то­ро­гая, — рас­суж­дал Ти­мо­фей в от­вет и над­еял­ся, од­на­ко: — Вот не­де­лю до­сто­ит и сдаст.

— У ме­ня в из­бе боль­но силь­но свер­чок тре­щит — быть теп­лу, — пред­ска­зы­ва­ла Мат­ре­на.

— По­лно, ста­рая. У те­бя всё свер­чок; то­го гля­ди, со­ловьи за­сви­щут. Свер­ч­ки те­перь вез­де тре­щат. Вон как зве­нит. Да­ве­ча Ар­се­ний про­ехал, слов­но по же­лез­ной кры­ше. Шум­но бы­ло. Ку­да он в та­кой хо­лод ко­ня по­гнал?

— Марью в боль­ни­цу по­вез. За­не­мог­ла вдруг евон­ная вер­ти­хво­ст­ка. Это у мо­ло­дых да у та­ких ско­пи­дом­ных баб те­перь бы­ва­ет. На­бе­до­кур­ни­ча­ла, а по­том и по­шла по боль­ни­цам. Нет бы каж­до­го ро­жа­ли, де­тки-то се­год­ня сго­дят­ся, оне жизнь про­дле­ва­ют. Ох как нуж­ны они те­пе­ря. На­до под­ни­мать их за­ме­сто тех, кто го­ло­ву­шку сло­жил.

— Это вер­но. Пе­хо­та нам нуж­на, — вспом­нил Ти­мо­фей сло­ва ху­тор­ско­го Яко­ва. — Де­тки — род­ст­во, ра­дость и па­мять.

— Без де­ток ра­зи про­жи­вешь. За­чем та­кая жизнь, толь­ко не­бо коп­тить. Я прав­ду го­во­рю... Те­пе­ря не сты­дят­ся мо­ло­дые ма­те­ри и гре­ха не зна­ют. Рань­ше мы каж­до­го ро­жа­ли. Две­над­цать вот ро­ди­ла, и ни­че­го со мной не сде­ла­лось. И не моя не­бось ви­на, что пя­те­ро толь­ко в жи­вых. Мой под­рост бо­лез­ни по­ко­си­ли, вой­на по­вых­ва­та­ла... И то по­ду­мать, еже­ли не де­тки на­ши, кто по­шел бы на­суп­ро­тив вра­га вслед за от­ца­ми? — Мат­ре­на по­мол­ча­ла и на­ча­ла по име­нам на­зы­вать сво­их сы­но­вей и до­че­рей. — Мно­го их у ме­ня, и каж­до­го жаль. Раз­ле­те­лись... И на­ве­ща­ют ре­дко. — Она всег­да так в раз­го­во­ре лег­ко пе­ре­хо­ди­ла с од­но­го на дру­гое, по­то­му что для нее все, что пе­ре­жи­ла и зна­ла, бы­ло в на­сто­я­щем, не ухо­ди­ло в про­шлое. — До­тер­п­лю до теп­ла и по­е­ду в рас­кат. Де­ток на­ве­щу — им не­ког­да.

Ти­мо­фей со­глас­но ки­вал. Не Мат­ре­на его, а он ее жа­лел сей­час: сы­на Ми­ха­и­ла дав­но нет — на фин­скую взя­ли и по­гиб вско­ре.

— Рань­ше-то и на не­де­ле при­бе­жит, — го­во­ри­ла она про вну­ка Ан­д­рея, — те­перь толь­ко на вы­ход­ные, да у те­бя все про­жи­ва­ет­ся. О чем у вас раз­го­во­ры, пра­во? Ведь, гля­ди-ка, на но­чев­ку да­же ос­та­ет­ся. Сна­ча­ла, приз­на­юсь, са­ма его по­сы­ла­ла, а те­перь ос­та­нав­ли­ваю, да ухо­дит. Же­нить бы его. В сва­ты пой­дешь?

— Пой­ду, — со­гла­сил­ся сра­зу Ти­мо­фей, не за­ду­мы­ва­ясь осо­бен­но. — Как же... С та­ким пар­нем лю­бую высва­та­ем. В Ми­ха­и­ла он, пыт­ли­вый, до­брый и ра­бо­тя­щий. Ты, Мат­ре­на, не по­пре­кай, ког­да за­дер­жит­ся у меня. Как на сы­на гля­жу. На Ва­сю боль­но по­хож.

— Аль не по­ни­маю.

— Эх, ре­бя­та, ре­бя­та, — вздох­нул Ти­мо­фей, рас­кла­ды­вая ки­сет на ко­ле­не. — Ка­кие они, со­ко­лы. Три работ­ни­ка. Три до­ма мож­но бы по­стро­ить ря­дом. Три до­ма — три семьи...

Мат­ре­на тем вре­ме­нем до­бав­ля­ла дров в ма­лень­кую печ­ку:

— Мо­жет, раз­ре­шит­ся... Мо­жет, при­дут еще. Вон в Зяб­лу­ху при­шел недавно по­ко­вер­кан­ный пле­ном, да жи­вой, од­на­ко...

Он про­во­жал Мат­ре­ну, на­ка­зы­вал, что­бы за­втра обя­за­тель­но при­хо­ди­ла  и по­мог­ла це­вок на­кру­тить, а то уже кон­чи­лись — и ткац­кое де­ло при­оста­но­ви­лось. За­крыл в се­нях дверь на на­вер­тыш, не­ко­то­рое вре­мя сто­ял в ле­де­ня­щей звон­кой ти­ши­не, слов­но при­слу­шивал­ся к вздо­хам ста­ро­го до­ма. А в из­бе ла­с­ко­во при­го­ва­ри­вал Вер­но­го, тре­пал же­сткий за­гри­вок, гла­дил обвис­лые шел­ко­ви­стые уши. Тот по­кор­но вы­тя­ги­вал мор­ду, от­вет­но при­под­ни­мал ла­пу, при­ка­сал­ся к ко­ле­ну хо­зя­и­на; на гла­зах по­нят­ли­вой со­ба­ки на­вер­ну­лись сле­зы. Ти­мо­фей еще ни­же скло­нил­ся, кое-как сел тут, напро­тив печ­ки, дол­го ку­рил ре­дки­ми глу­бо­ки­ми за­тяж­ка­ми. Мо­роз ахал в сте­нах, иног­да — у са­мо­го уха, слов­но со­всем близ­ко раз­ры­ва­лась гра­на­та. В под­полье сон­но вско­ко­ты­ва­ли ку­ри­цы и вор­ко­вал, ус­по­ка­и­вал их важ­ный пе­тух. Си­ние узо­ры на стек­лах сла­бо про­све­чи­ва­ла по­баг­ро­вев­шая лу­на. На пе­ре­дней сте­не мяг­ко посту­ки­ва­ли хо­ди­ки с по­тем­нев­шим ци­фер­б­ла­том.

Ти­мо­фей по­ду­мал, что нель­зя так си­деть, на­до дви­гать­ся, за­ни­мать се­бя ка­ким-ни­будь де­лом, най­ти ра­бо­ту при­ят­ную, чем-то за­нять ру­ки, по­ра­до­вать ду­шу. Он по­ры­ви­сто встал, уве­рен­но про­шел в се­ни и сра­зу на­щу­пал в тем­но­те ра­нее при­го­тов­лен­ные до­ски, взял од­ну, при­нес в из­бу, по­ло­жил на ска­мей­ку, упе­рев ее кон­цом в пе­ре­днюю сте­ну. Теп­лый, ото­грев­ший­ся за мно­го дней на по­ла­тях ко­рич­не­вый ру­ба­нок при­ят­но при­льнул к ру­кам. Еще не зная, для че­го пой­дет эта до­ска, Ти­мо­фей на­чал стро­гать.

Да­же бес­цель­ное стро­га­ние до­ски от­зы­ва­лось в ду­ше ка­ки­ми-то не­яс­ны­ми еще ут­рен­ни­ми зву­ка­ми, на­по­ми­на­ло лес­ные шо­ро­хи, при­но­си­ло буд­то бы лег­кое ду­но­ве­ние про­хлад­но­го вет­ра. Чи­с­тая, глад­кая до­ска, от­ли­ва­ю­щая лет­ней жел­тиз­ной, иног­да по­кры­ва­лась ту­ман­цем див­но­го рез­но­го узо­ра... И вот уже пред­ста­вил­ся Ти­мо­фею вы­со­кий пя­ти­сте­н­ный дом, ши­тый по уг­лам и кар­ни­зу осо­бен­ным жел­то­ва­тым те­сом. Теп­лая и хо­лод­ная из­ба-при­руб со­е­ди­не­ны про­стор­ным мо­с­том-се­ня­ми, пря­мо из се­ней мож­но прой­ти в са­рай и во двор, в сен­ник и да­же в ам­бар. Он уже мыс­лен­но хо­дил по но­во­му, толь­ко что по­став­лен­но­му до­му, вды­хал смо­ли­стую све­же­сть и слы­шал гул­кий, не­о­быч­ный го­лос Ива­на По­ля­ко­ва, рас­суж­да­ю­ще­го с бла­го­дар­но­стью за по­мощь в по­строй­ке, что-де та­кой-то пя­ти­сте­нок те­перь един­ст­вен­ный в Зо­ря­не, кры­ша са­мая кру­тая, над ней тру­ба с вен­цом и рас­фуфы­рен­ным дым­ни­ком. Са­мое глав­ное — мно­го окон, вся семья воз­ле них уся­дет­ся, на каж­до­го по окош­ку, да еще и за­пас­ные ос­та­лись. О та­ком вы­со­ком до­ме на под­кле­те всег­да меч­тал Иван. Сруб и фрон­тон в «пле­пор­ции», ни уба­вить, ни при­ба­вить. Кры­тая ле­с­т­ни­ца не слиш­ком кру­та. Кры­леч­ко что тере­мок. Вот те­перь по­ра класть рез­ные при­че­ли­ны кров­ли, под­вес­ные ажур­ные по­ло­тен­ца и на­лич­ни­ки. А по­том уже гол­бец воз­ле пе­чи вы­го­ра­жи­вать, вре­зать двер­ку, ве­ду­щую в под­вал, пол­ицы для ут­ва­ри при­ко­ла­чи­вать, а в бал­ку-во­ро­нец вкру­тить коль­цо для зыб­ки...

Раз­ыг­ра­лась ду­ша, за­спе­ши­ла в пред­чув­ст­вии ра­до­сти для дру­гог­о че­ло­ве­ка, для дру­гой семьи.

— Я по­мо­гу те­бе, Иван, по­ста­вить хо­ро­ший дом. По­мо­гу по всем си­лам-воз­мож­но­стям. И знаю, по­лу­чит­ся у нас.  По­лу­чит­ся! — глу­хо­ва­то буб­нил Ти­мо­фей, пе­ре­би­рая звон­кие бру­ски, вы­су­шен­ные на по­ла­тях. — Дру­гие с за­клад­но­го брев­на на­чи­на­ют, а мы с ок­на, с пе­ре­дне­го ок­на на­чнем. Пер­во-на­пер­во ра­му со­бе­рем боль­шую, на­сколь ма­терь­ял по­зво­ля­ет. По­гля­дим, что по­лу­чит­ся.

Все по­шло в ра­бо­ту: и ру­ба­нок, и фу­га­нок, и ка­лев­ки, и ста­ме­ски, и ко­ло­во­рот. Все, что мно­гие го­ды мол­ча­ло, ржа­ве­ло, те­перь на­ча­ло по­зва­ни­вать, ра­дость вы­сту­ки­вать, кра­со­ту вы­гла­жи­вать! Ти­хая про­стор­ная из­ба пре­вра­ти­лась в ма­с­тер­скую. Струж­ки, опил­ки, бру­ски, об­рез­ки под но­га­ми. Чем боль­ше их, тем азар­т­нее ра­бо­та­ет­ся. Из этих стру­жек, вро­де из пе­ны, вы­ра­ста­ет боль­шая ра­ма с кре­сто­ви­ной по­се­ред­ке, с под­зо­рин­ка­ми да узень­кой фор­точ­кой, что­бы мож­но бы­ло птич­ку-зо­рян­ку впу­стить...

К ве­че­ру ра­ма бы­ла го­то­ва. Ти­мо­фей одел­ся по­теп­лее — ов­чин­­ный по­лу­шу­бок на­плот­но за­стег­нул и ре­мнем под­по­я­сал, шап­ку на­хло­бу­чил, у под­ши­тых ва­ле­нок за­ги­бы ра­зо­гнул. По-по­ход­но­му со­брал­ся. И, взяв ра­му на пле­чо, по­ка­тил вдоль де­рев­ни пря­мо к По­ля­ко­вым. Про­лез по суг­ро­бу к пе­ре­дним ок­нам, при­кла­ды­ва­ет ра­му, что­бы убе­дить­ся, в ка­ком она со­от­но­ше­нии с преж­ни­ми. Ого, вдвое боль­ше! Вот это ок­но бу­дет! Вот это ок­но!

На сча­стье, на ра­дость, как хо­ро­шая при­ме­та, явил­ся тут го­лос хо­зя­и­на.

— Ты че­го это, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич? — спра­ши­ва­ет Иван По­ля­ков с крыль­ца. Он толь­ко что вер­нул­ся с кур­сов, хо­тел Ти­мо­фея на­ве­стить, но не ус­пел. — Не­у­же­ли та­кие ок­на взду­мал про­пи­ли­вать в моей ста­рой из­бе? Али но­вые про­ви­дишь?

— Но­вые, Ива­н Его­ро­вич. Но­вые, что­бы свет­лее бы­ло. Свет­лее бу­дет ре­бя­там тво­им на мир гля­деть. Вишь, они к ок­нам при­лип­ли. Не пой­мут не­бось, че­го при­ме­ри­ва­юсь. Пой­мут по­том... Для них, для де­тей, ста­ра­ли­ся и ста­рать­ся бу­дем. Вер­но го­во­рю, Его­рыч? До вес­ны-то, ес­ли та­кие лю­бы, пол­но­стью ко­ся­ки, по­душ­ки, по две ра­мы на каж­дый про­ем со­бе­ру, зим­ние и лет­ние — две­над­цать окон бу­дут го­то­вы, толь­ко вре­зай.

— На сру­бы ни еди­но­го брев­на нет, а ты — ок­на...

— Лес го­то­вить, сру­бы ру­бить — де­ло об­щее. Иван Ильич по­дмо­гу обе­щал те­бе? Обе­щал. Плот­ни­ки при­дут — толь­ко ска­жись. Им толь­ко бы ра­бо­ту те­перь. Фун­да­мент сам вы­би­рай. Ну и ме­с­то на­до вы­смот­реть. Хо­ро­шо бы к со­сен­кам по­бли­же, на са­мое вид­ное ме­с­то. Те­бе ре­шать — на ка­ком ме­с­те, на ка­ком фун­да­мен­те, под ка­кой кры­шей. Ок­на вот те­бе пред­ла­гаю та­кие, про­стор­ные, с бо­га­ты­ми на­лич­ни­ка­ми.

Уди­вил­ся Иван строй­но­сти Ти­мо­фе­е­вой ре­чи:

— По­нят­на за­дум­ка твоя, Ти­мо­фей Си­лан­ть­евич. По ду­ше та­кая. За­ман­чи­во, ку­да как за­ман­чи­во. Дав­но меч­ту ле­лею. Да на строй­ку ни­как ду­ху не на­бе­русь. Толь­ко кур­сы оси­лил, те­перь на­до в ма­с­тер­ские бе­гать на ре­монт, не ус­пе­ешь ог­ля­нуть­ся — по­сев­ная. Опять не до­ма си­деть.  В разъ­ез­дах да в бе­гах жи­ву.

— Вот те раз, при­чи­ны вся­кие. Гли-ко, за­ня­той шиб­ко. Дру­гие буд­то не стро­и­лись? Меж ра­бот­но­стью вре­меч­ко ух­ва­ты­ва­ли, при­па­са­ли не­о­бхо­ди­мое да всем ми­ром — люд­ской по­мочью — и под­ни­ма­ли хо­ро­мы, под кры­шу под­во­ди­ли, там — мож­но не то­ро­пясь, не мо­чит. Сам...

— Пра­виль­но го­во­ришь. Пра­виль­но. — Иван при­сталь­но смот­рит на Ти­мо­фея, но не спе­шит ока­зы­вать стра­даль­че­ское со­чув­ст­вие, по­ми­нать Ду­ня­шу не спе­шит. — Так ре­шил, Си­ланть­е­вич.  Еж­ли по­мо­жешь, мы с то­бой, по­жа­луй, за­те­ем строй­ку. Ну­жен, ко­неч­но, дом...

— Вот-вот. Мы с тобой — это можно.

— А не про­ро­нил ты, Си­ланть­е­вич, тот раз­го­вор?

— До­бро по­мнит­ся. Ду­ша ду­ше... Один что мо­гу? Как быть мне? Су­меть ли про­длить век сво­е­го до­ма, своей де­рев­ни? А дру­гое че­го ос­та­нет­ся по­сле нас?

Ва­та­гой вы­пор­х­ну­ли на крыль­цо Ива­но­вы де­ти. Мно­го их. За­дор­но да не сер­ди­то тол­ка­ют­ся-тес­нят­ся на хо­ло­де, кое-как оде­тые.

— Дя­дя Ти­мо­ша, иди к нам! Иди, дя­дя Ти­мо­ша! А ты на­шим де­душ­кой бу­дешь? — Са­мые млад­шень­кие, не­бось с ма­те­ри­но­го со­ве­та, сво­е­го до­би­ва­ют­ся.

Де­воч­ки по­стар­ше — Оля да По­ля — вче­раш­нюю прось­бу по­вто­ря­ют:

— Се­год­ня рас­ска­жешь сказ­ку, ко­то­рую Ва­нят­ке За­бро­ди­ну ска­зы­ва­л? Про зай­цев. Ты ведь обе­щал...

— Пе­ре­стань­те, не гал­ди­те! — уни­ма­ет Ви­тя­ня. Он вы­ше всех на го­ло­ву, рас­по­ря­док уме­ет де­ржать. — Раз обе­щал — рас­ска­жет.

— Я вот вас! — вы­кри­ки­ва­ет Ли­за­ве­та, за­гре­бая и втал­ки­вая об­рат­но в из­бу свою ора­ву. — Че­ло­ве­ку прой­ти нель­зя. Ну пря­мо про­хо­ду не да­ют. — Вме­сте со сво­и­ми она чу­жих — Борь­ку Боль­ша­ко­ва, Ва­ню За­бро­ди­на и еще ко­го-то — за­гре­бла с хо­ло­да в до­маш­нее теп­ло.

Ти­мо­фей улыб­нул­ся:

— Бери под свое кры­ло. Ни­кто не лиш­ний... Мно­го­людье в из­бе — бо­гат­ст­во. Боль­шое бо­гат­ст­во, Иван Его­ро­вич.

— Ой, жи­лы еще по­тре­щат от та­ко­го бо­гат­ст­ва. — По­ля­ков по­мед­лил, слов­но при­ки­ды­вал, сколь­ко тру­дов впе­ре­ди, а мо­жет, ждал ка­ких-то слов Ти­мо­фея, что­бы не сбить его с мыс­ли, не опе­ре­дить. — Для то­го и жи­вем.

— Так оно, так...

 

Ч А С Т Ь   Т Р Е Т Ь Я

 

ВОЛЬНОМУ

ВОЛЯ

 

 

                       Ка­за­лось, не­бе­са ка­рать его ус­та­ли

                       И ти­хо сон­но­го до­мча­ли

                       До ми­лых ро­ди­ны дав­но же­лан­ных скал.

                        Про­снул­ся он: и что ж? От­чиз­ны не по­знал.

 

К. Н.  Б а т ю ш к о в

 

 

 

 

    Гла­ва пер­вая

 

                  Ва­си­лий на­ко­нец-то ощу­тил пе­ре­ме­ны вок­руг се­бя: и при­ро­да дру­гая, и лю­ди дру­гие. Рань­ше, го­ло­дный и злой на свою сла­бость, слов­но ни­че­го не ви­дел, ни­че­го не слы­шал, сми­рил­ся со всем, что про­ис­хо­ди­ло, и толь­ко иног­да со­дро­гал­ся, уви­дев или по­чув­ст­во­вав, как со­всем ря­дом хо­дит смерть, ору­ду­ет на каж­дом ша­гу в со­ю­зе с го­ло­дом и сту­жей. Не­де­ли две на­зад ему ка­за­лось, что на­хо­дит­ся в аду, не ве­дая соб­ст­вен­ной ви­ны, но ис­ку­пая чьи-то гре­хи.

Не­де­ли две на­зад еще под­тя­ги­ва­ло жи­вот к по­зво­ноч­ни­ку, ко­лю­чим хо­ло­дом сдав­ли­ва­ло грудь, а те­перь он рас­пря­мил­ся и, ка­жет­ся впер­вые за мно­гие ме­ся­цы, воль­но вздох­нул. Рань­ше дви­гал его нео­соз­нан­ный ин­с­тинкт жиз­ни, не ду­ма о бу­ду­щем да­ва­ла си­лы цеп­лять­ся за вся­кую ма­лую воз­мож­ность су­ще­ст­во­вать и да­же не на­деж­да на во­лю или хо­тя бы об­лег­че­ние, а па­мять, от­ры­воч­ные вос­по­ми­на­ния.

...Они, до­хо­дя­ги-ра­бо­тя­ги, при­бы­ли в но­вое ла­гер­ное рас­по­ло­же­ние по­род­нен­ные про­бле­ска­ми на­деж­ды. И хо­тя бы­ло по­нят­но, что за­ме­ня­ют из­мож­ден­ных, за­му­чен­ных, все-та­ки в пу­те­вой ат­мос­фе­ре уга­ды­ва­лись смяг­ча­ю­щие пе­ре­ме­ны. Все, ко­неч­но, за­ви­се­ло от то­го, кто со­про­вож­да­ет, ка­кое на­чаль­ст­во пра­вит этим пе­ре­се­ле­ни­ем. По­ве­де­ние кон­во­и­ра Но­с­ко­ва кос­вен­но сви­де­тель­ст­во­ва­ло о пе­ре­ме­нах в луч­шую сто­ро­ну.

Зи­ма и здесь, в уз­на­ва­е­мых ле­сах, бы­ла не­ми­ло­сти­ва, но те­ло чув­ст­во­ва­ло се­бя воль­нее, от это­го и ды­ша­лось луч­ше, и ру­ки мож­но бы­ло со­греть соб­ст­вен­ным ды­ха­ни­ем. Про­бле­ски на­деж­ды и ра­до­сти уга­ды­ва­лись в пе­ре­гля­ды­ва­нии не­зна­ко­мых лю­дей. Из­му­чен­ные тре­вож­ным по­э­тап­ным пе­ре­хо­дом в дру­гую лес­ную зо­ну еще над­еялись вы­жить, спа­стись. Мно­гие из них там, на Се­ве­ре, ис­ка­ли спо­соб изу­ве­чить­ся и да­же по­ре­шить се­бя. В до­рож­ном пе­ре­фор­ми­ро­ва­нии по­ня­ли, что бу­дет дру­гое на­чаль­ст­во, по­сколь­ку от­се­я­лись в пу­ти не­ко­то­рые кон­во­и­ры. И глав­ное — мень­ше ста­ло бла­та­рей, по­у­мень­ши­лось на­гло­сти.

Вско­ре вы­да­ли но­вые буш­ла­ты. Ни­кто не от­би­рал их да­же у са­мых сла­бых. Из ста­рых те­ло­гре­ек бы­ло по­зво­ле­но сшить ват­ные бур­ки. А но­вые лап­ти с длин­ны­ми обо­ра­ми каж­дый под­би­рал боль­ше­го раз­ме­ра, что­бы по­верх бу­рок на­мо­тать бай­ко­вые пор­тян­ки. Ис­под­воль мож­но бы­ло за­ме­тить и дру­гие пе­ре­ме­ны: иной по­ря­док в сто­ло­вой, в ба­ра­ке, в са­мом уп­рав­ле­нии ла­ге­ря. Не сана­то­рий, ко­неч­но, а зо­на. Ла­гер­ный пункт. Всё как по­ло­же­но. Вы­шки, ба­ра­ки, от­де­лы уп­рав­ле­ния: опе­ра­тив­но-че­ки­ст­ский, ад­ми­ни­ст­ра­тив­но-хо­зяй­ст­вен­ный, учет­но-рас­пре­де­ли­тель­ный, куль­тур­но-вос­пи­та­тель­ный, про­из­вод­ст­вен­ный. Но глав­ное — на­чаль­ник ла­ге­ря, под­чи­нен­ные ему над­зи­ра­те­ли, на­чаль­ник ох­ра­ны с от­ря­дом бой­цов кон­вой­ной служ­бы — все, кто ос­у­щест­в­ля­ет, обес­пе­чи­ва­ет при­ме­не­ние ре­жи­ма, ка­за­лись но­вич­ка­ми, еще не по­знав­ши­ми мно­гие спо­со­бы уг­не­те­ния и при­нуж­де­ния, кон­т­ро­ля за со­блю­де­ни­ем пе­чат­ных «Прав и обя­зан­но­стей за­клю­чен­но­го».

Здесь был дру­гой по­ря­док и путь к вы­жи­ва­нию, пото­му что ла­гер­ный врач не знал дав­ле­ния блат­ных и на­чаль­ст­ва. Вы­со­кий, ху­ду­щий, слов­но Петр Ве­ли­кий, хо­дил он по ба­ра­кам и сам ука­зы­вал то­го, кто обя­зан не­мед­лен­но быть в боль­ни­це.

Так и зва­ли его — Петр Ве­ли­кий, мно­гое вкла­ды­вая в са­мо имя. Во вла­сти вра­ча это­го ла­ге­ря: оп­ре­де­лить группу «В», дать «тру­до­вую ка­те­го­рию», на­пра­вить в боль­ни­цу, пред­ста­вить к ос­во­бож­де­нию статьей че­ты­ре­ста пять­де­сят во­семь — по ин­ва­лид­но­сти «сак­ти­ро­вать». Ко­неч­но, ак­ти­ров­ку де­ла­ла ко­мис­сия, но по­лу­ча­лось так, что Петр Ве­ли­кий, на­чи­ная «про­це­ду­ру», вы­да­вая пу­те­вку, ни­ког­да не оши­бал­ся. Ав­то­ри­тет его, ви­ди­мо, оп­ре­де­лял­ся не толь­ко су­ро­вым ви­дом и вы­со­ким ро­с­том. На­вер­ня­ка име­ло зна­че­ние и то, что в этом ле­су ни­ког­да не по­яв­ля­лось бо­лее важ­ных ме­ди­цин­ских чинов.

И са­мое за­га­доч­ное для Ва­си­лия — в не­по­нят­ной, не­объ­яс­ни­мой друж­бе Но­с­ко­ва с этим вра­чом, ко­то­рая, ко­неч­но, скры­ва­лась в при­сут­ст­вии по­сто­рон­них, кро­ме не­го толь­ко. Ни­чем иным не объ­яс­ня­лось вни­ма­ние вра­ча, дав­ше­го пе­ре­дыш­ку от ра­бо­ты по груп­пе «В». Имен­но в боль­нице по­я­ви­лась воз­мож­ность ос­та­вать­ся с зем­ля­ком Но­с­ко­вым на­е­ди­не и не­мно­гос­лов­но го­во­рить. С это­го и на­чал­ся путь к спа­се­нию, про­сну­лась на­деж­да, и за­ра­бо­тал жиз­нен­ный ин­с­тинкт. Вос­по­ми­на­ния  под­кре­пи­лись же­ла­ни­ем ког­да-ни­будь вы­рвать­ся на сво­бо­ду, вер­нуть­ся к от­цу-ма­те­ри, уви­деть брать­ев, Та­ню За­ле­со­ву, Ива­на По­ля­ко­ва, баб­ку Мат­ре­ну, Га­ню Ве­се­ло­ву,  по­тя­гать­ся  си­лой  со  Сте­па­ном Ба­шу­ри­ным...

Те­перь Ва­си­лий знал о бли­зо­сти род­ных мест, знал, что во­да из Ун­жи, ко­то­рой умы­ва­ет­ся и ко­то­рую пьет ожи­ва­ю­щий ла­гер­ный люд, пах­нет еще че­ре­му­хой и смо­ро­ди­ной, рас­ту­щей на бе­ре­гу лес­но­го при­то­ка — Та­вол­ги. Он ча­с­то смот­рел в род­ную сто­ро­ну по но­чам, слы­ша­лись зву­ки ро­ди­тель­ско­го до­ма, раз­го­во­ры де­ре­вен­ских на ули­це. Гля­дя че­рез про­мо­ро­жен­ное стек­ло в ми­лую даль, мно­гое пред­став­лял. Про­хо­дил про­ве­шен­ны­ми до­ро­га­ми че­рез ме­тель­ные по­ля, ед­ва за­мет­ной лыж­ней на про­се­ке. Без та­ких вос­по­ми­на­ний не хва­ти­ло бы с­ил под­нять­ся, рас­пря­мить­ся. Вспом­нил, от­ку­да ро­дом, чей по ба­тюш­ке и ма­туш­ке, сам-то сколь­ких лет от ро­ду, и по­ду­мал о сво­ем вто­ром рож­де­нии. Эта мысль за­ро­ни­ла ин­те­рес. Пред­ста­вил се­бя маль­чон­кой, за­тем под­ро­ст­ком, вспо­ми­нал лег­кий бег по цве­ту­ще­му лу­гу, ког­да да­ет­ся ощу­ще­ние сча­стья и все хо­чет­ся об­нять, ког­да мать буд­то бы кри­чит на­пут­ст­вен­но вослед: «Ах! хо­ро­шо! Воль­но и лег­ко как!»

По­сте­пен­но Ва­си­лий об­ре­тал свою во­лю и си­лу. На­чал вы­пол­нять нор­мы на лесоповале, луч­ков­ка ка­за­лась лег­че и ос­т­рее. Сна­ча­ла нор­ма бы­ла — три ку­бо­мет­ра, по­том ку­бо­метр на­ба­ви­ли. Бри­га­да сло­жи­лась под­хо­дя­щая, не из­рыв­ная и не фи­ло­ни­стая. В ра­бо­те лю­ди ста­но­ви­лись по­хо­жи­ми на лю­дей. Рань­ше, в се­вер­ном мо­роз­ном цар­ст­ве, все бы­ли те­ня­ми — так ему ка­за­лось. Те­перь мож­но встре­тить спо­кой­но­го, с до­сто­ин­ст­вом, еще не ­слом­лен­но­го че­ло­ве­ка и оп­ре­де­лить, до­га­дать­ся, что спас его врач Петр Ве­ли­кий. Но за­бот­ли­вый Но­с­ков пре­дуп­ре­дил: «Не ере­пень­ся, Кра­ля. Схит­рить на­до-тка. Оно и пой­дет, как за­ду­ма­но. Не вы­пя­ли­вай крылья-то, об­ру­бить мо­гут на­всег­да».

 

 

2

 

В один из мар­тов­ских дней, при­ме­ча­тель­ных креп­ки­ми ут­рен­ни­ми за­мо­роз­ка­ми, ра­до­стью по­лу­ден­ных отте­пе­лей с пер­вым зво­ном ка­пе­ли, при­шел к Ти­мо­фею Си­лан­ть­е­ви­чу по-осо­бо­му на­стро­ен­ный Ан­дрю­ша Зайцев.

Этот шу­с­т­рый, но при­вет­ли­вый и от­кры­тый па­рень вся­кий раз, воз­вра­ща­ясь из по­сел­ка, не­пре­мен­но бы­вал у Ти­мо­фея с но­во­стя­ми, но­ро­вил по­мочь по хо­зяй­ст­ву.

— Дя­дя Ти­мо­ша! — ед­ва пе­ре­сту­пив по­рог, вы­крик­нул па­рень. — Ти­мо­фей Си­ланть­е­вич, де­ло есть! Та­кое де­ло — ни­ког­да не от­га­да­ешь! Со­гла­сишь­ся? — удив­лял он пе­ре­ме­ной по­ве­де­ния.

— Ну вот, не ска­зал, че­го при­ду­мал, а уж со­гла­сия спра­ши­ва­ешь, — де­лая не­до­воль­ный вид, от­мах­нул­ся Ти­мо­фей.

— Да нет, я серь­ез­но. По­ни­ма­ешь, бер­лог­а нуж­на. Охот­ни­ки при­едут. При­ми их, дя­дя Ти­мо­ша. — Го­лос Ан­д­рея был и ра­до­ст­ный, и воз­буж­ден­ный, но слы­ша­лась в нем и бо­язнь от­ка­за. Ти­мо­фей Си­ланть­е­вич по­сом­не­вал­ся, по­от­не­ки­вал­ся, но, уз­нав, что и как, со­гла­сил­ся-та­ки при­нять за­лет­ных охот­ни­ков-мед­ве­жат­ни­ков, вы­ве­сти их к за­при­ме­чен­ной бер­ло­ге.

На дру­гой день де­ли­кат­но по­сту­чал­ся и во­шел в из­бу не­зна­ко­мый че­ло­век. Шап­ку снял с се­дой го­ло­вы, по­кло­нил­ся, как рань­ше во­ди­лось. При­гля­нул­ся он Ти­мо­фею: под­тя­ну­тый, не­то­роп­ли­вый и не крас­но­бай вро­де; ви­дать, что бы­ва­лый. А за ним сле­дом — мо­ло­дя­шеч­ка, строй­ный то­же, под стать стар­ше­му. Отец с сы­ном — вид­но ведь, оп­ре­де­лишь сра­зу. Сын, зна­чит, по от­цов­ско­му при­ме­ру то­же по­кло­нил­ся и спра­ши­ва­ет:

— За­бы­то­ха Ти­мо­фей Си­лыч — вы бу­де­те?

— Он са­мый. Что Ти­мо­фей, что За­бы­то­ха — всё оди­на­ко­во: как хошь на­зо­ви — не оби­жусь. Ива­нов — по фа­ми­лии.

Юно­ша скло­нил го­ло­ву, куд­ря­ми встрях­нул — по­нял свою оп­лош­ку и сму­тил­ся. Отец гля­нул на не­го стро­го, ви­нит­ся за сы­на:

— Про­сти­те. Мо­ло­дые, им толь­ко го­ло­вой вер­теть. А мы к вам по со­ве­ту Ан­д­р­ю­ши.

— По со­ве­ту, го­во­ришь? — спро­сил Ти­мо­фей.

— Да, по­лу­чи­ли ори­ен­тир и до­ро­гу на­шли, не сби­лись. Ча­са два у Мат­ре­ны Глу­хо­вой чай пи­ли, а по­том пря­мо сю­да. Ду­ма­ем как есть охо­ту пред­ста­вить на экране. В раз­ных ме­с­тах ог­ля­ды­ва­лись, что­бы по­жи­во­пис­нее вы­брать на­ту­ру. При­ро­да вез­де, ко­неч­но, хо­ро­ша, но бер­ло­гу на­вер­ня­ка труд­но за­при­ме­тить, иди-ка по­и­щи те­перь. Тут ваш Ан­д­рей как-то и го­во­рит, мол, есть у дя­ди Ти­мо­ши на при­ме­те не­сколь­ко бер­лог, он вы­ве­дет ку­да на­до, это уж точ­но. Вот и ока­за­лись здесь. Про­сти­те, ко­неч­но, — то­роп­ли­во го­во­рил стар­ший. — Не от­ка­жи­те в со­дей­ст­вии. По­зволь­те пред­ста­вить­ся: Ни­ко­лай Пет­ро­вич Оку­лов, — на­звал­ся он и стал по­яс­нять, что хо­чет­ся им про­цесс зим­ней охо­ты на мед­ве­дя как мож­но ­лу­чше за­пе­чат­леть, да­же с пре­сле­до­ва­ни­ем бы не­пло­хо, ког­да зверь ухо­дит от бер­ло­ги по глу­бо­ко­му сне­гу. — Ин­те­рес­но бу­дет лю­дям по­смот­реть. Наде­ем­ся на ва­шу по­мощь. Лес­ник местный — Ар­се­ний За­бро­дин — обе­щал­ся то­же по­мочь. С охо­тоб­ще­ст­вом

со­гла­со­ва­но.  Вар­на­ков за­бо­ту про­явил, ку­да де­вать­ся: на­чаль­ник ле­со­пун­к­та хо­тел со­дей­ст­во­вать. Этот со­ло­вей-раз­бой­ник по­ряд­ки-рас­по­ряд­ки зна­ет.

— Лад­но тог­да. Про­хо­ди­те, че­го у по­ро­га. В но­гах прав­ды нет. Раз­де­вай­тесь, а тог­да и раз­го­во­ры го­во­рить. К сто­лу са­ди­тесь. Че­го тут, стол­ку­ем­ся, раз при­еха­ли, не об­рат­но от­сы­лать.

Вско­ре, по­го­сте­вав у те­щи, явил­ся Ар­се­ний За­бро­дин, шум­ный, как всег­да, раз­го­во­ри­стый. На­чал со­рить шу­точ­ки-при­ба­у­точ­ки, анек­до­ты рас­ска­зы­вал — ве­се­лил при­ез­жих, по­то­му что сам был на­ве­се­ле. Вро­де не­на­ро­ком вы­зна­вал, что да к че­му: сколь­ко да­дут за бер­ло­гу, кто раз­ре­ше­ние под­пи­сы­вал, не по­жа­лу­ет ли сам Тихон Шор­шень на та­кой слу­чай, он ведь лю­би­тель, не по­тре­бу­ет­ся ли ло­шад­ка? Вот и на­брел на то, что на­до.

— Вид­но, конь ну­жен, зна­чит, мы к ва­шим ус­лу­гам, так ска­зать. Ко­ня имею справ­но­го. — Ар­се­ний сел на­про­тив Ни­ко­лая Пет­ро­ви­ча и то­же скре­стил ру­ки на гру­ди:  мол, ес­ли так, мы то­же не лы­ком ши­ты. И да­вай на­би­вать це­ну. — На­всег­да при­пи­сан. Рас­по­ря­жа­юсь еди­но­лич­но. По­тре­бу­ет­ся — до рай­цен­т­ра мо­гу про­во­дить и да­лее. В кол­хо­зе-то од­ни кля­чи и те с ут­ра до но­чи в за­ня­то­сти, ви­сят в хо­му­те. На трак­то­ре, ко­неч­но, к бер­ло­ге не по­е­дешь — гро­хот­но. А в са­нях ти­хо­неч­ко подс­коль­зишь. Конь у ме­ня по­слуш­ный, да... С по­лу­сло­ва. На вы­воз­ке ра­бо­таю, на длин­ных руб­лях. Да­же от ле­со­ванья от­кло­нил­ся. Но за ком­па­нию мож­но бы по­о­хо­тить­ся. Ин­те­рес­но ведь, как это за­сни­ма­ет­ся, а? Не бы­ло у нас та­ко­го.

Ни­ко­лай Пет­ро­вич ска­зал, что пла­тит Ар­се­нию за лич­ное уча­стие трид­цат­ку и, как по­ло­же­но, за ко­ня — двад­цать пять руб­лей за счет лес­п­ром­хо­за. На том они вро­де и стол­ко­ва­лись, но Ар­се­ний, преж­де чем уйти, еще на­мек сде­лал:

— Сам по­ни­ма­ешь, в вы­ход­ные, что за не­сколь­ко ме­ся­цев при­члись, от­дох­нуть бы на­до, а я с ва­ми бу­ду ка­та­ва­сить­ся.

— Без­ус­лов­но, удач­ную охо­ту от­ме­тим. Вый­дет де­ло, как на­до, — пуд мед­ве­жа­ти­ны по­лу­чишь, — по­о­бе­щал Ни­ко­лай Пет­ро­вич. И Ти­мо­фею по­ка­за­лось, что он слиш­ком раз­доб­рил­ся.

— Оно, ко­неч­но, с мо­роз­цу, с ус­та­точ­ку по стоп­ке не по­вре­дит. — Ар­се­ний от пред­по­ла­га­е­мо­го удо­воль­ст­вия смач­но кряк­нул. — Вер­но го­во­рю, Ти­мо­ша?

Но хо­зя­ин пя­ти­стен­ка не ото­звал­ся из-за пе­ре­го­род­ки; как толь­ко явил­ся За­бро­дин, он ушел на кух­ню и на­ча­л сту­чать там — пат­ро­ны за­ря­жал. Не бы­ло уве­рен­но­сти для об­сто­я­тель­но­го раз­го­во­ра, пу­с­кай уш­лый За­бро­дин тор­гу­ет­ся.

— Зна­чит, не в оби­де ос­та­нусь? — уже от по­ро­га уточ­нял Ар­се­ний, на­пе­ред вы­кра­и­вая хо­ро­шую пла­ту. — Вот и лад­но. На­деж­да, она, са­ми зна­е­те, при­под­ни­ма­ет че­ло­ве­ка, уве­рен­ность при­да­ет. Ра­но ли вы­ез­жа­ем?

— Ча­сов в шесть... Не­ку­да то­ро­пить­ся. Нам свет ну­жен. Сол­ныш­ко бы... Начальство, видно, при­дет­ся обож­дать.

— Как же. При­мем до­ро­го­го го­с­тя. — Ар­се­ний, что-то со­об­ра­жая, при­щу­рил и без то­го ма­лень­кие гла­зки.— Под­ска­жу те­ще, что­бы го­то­ви­лась. А сам за­втра как штык бу­ду. И точ­ка, с ва­ше­го по­зво­ленья, боль­ше не при­сут­ст­вую. В лес­ни­че­ст­во да до сель­ца сго­нять на­до.

— Се­год­ня со­ри­ен­ти­ру­ем­ся од­ни. Ти­мо­фей Си­лыч сво­дит на ме­с­то. По­ог­ля­дим­ся, как и от­ку­да. За­втра, без­ус­лов­но, по­мощь нуж­на бу­дет.

Ти­мо­фей уж дав­но ска­зал, что тре­бо­ва­лось, а боль-ше и не вни­кал в раз­го­во­ры: ну, го­во­рят там еще о чем-то и пусть го­во­рят, вся­кую вся­чи­ну ме­лют, а его не каса­ет­ся. На­до­ели пу­с­тые раз­го­во­ры, мно­го та­ких слы­хи­вать при­хо­ди­лось и рань­ше: од­ни тор­го­вать­ся вот так на­чнут из-за жу­рав­ля, ко­то­рый в не­бе; дру­гие по­хва­ля­ют­ся друг пе­ред дру­гом, ка­кие хо­ро­шие-пре­хо­ро­шие да удач­ли­вые; у треть­их — все ви­но­ва­тые, од­ни они без­вин­ные да рас­су­ди­тель­ные... Он же лю­бил не­мно­гос­лов­ных лю­дей, ду­шев­ных. Че­го язы­ком-то че­сать? Не на праз­д­ник сбо­ры за­те­я­ли — на мед­вежью охо­ту, там вид­но бу­дет, что по­лу­чит­ся и кто че­го сто­ит... Ти­мо­фей гля­нул в не­за­мер­за­ю­щее ку­хон­ное ок­но, оп­ре­де­лил: смяг­чи­лась по­го­да, и, одев­шись по-по­ход­но­му, вы­шел на крыль­цо.

— Че­го за­спе­шил? На­мер­з­нешь­ся еще, — ска­зал, про­бе­гая по сту­пень­кам, Ар­се­ний. — В бу­ре­ло­мах-то у ме­ня три бер­ло­ги за­при­ме­че­ны. Мои не тро­гай, смот­ри.

— Ка­кая по­нра­вит­ся со­ба­кам, та и на­ша бу­дет, — за Ти­мо­фея от­ве­тил вы­шед­ший Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Уж боль­но ты, друг, спох­ват­чив на ого­ро­ды, сра­зу всё ого­ро­дил сво­им за­бо­ром. Шут­ник ты, Ар­се­ний Его­ро­вич. Ну и шут­ник. С та­ким не за­ску­ча­ешь.

— У не­го не пой­мешь: где прав­да-мат­ка, где шут­ки-при­ба­ут­ки. Ма­с­так от­ви­ли­вать. — Ти­мо­фей вспом­нил, как не очень дав­но Ар­се­ний уви­ли­вал от пря­мо­го от­ве­та на воп­рос про ло­си­ные пет­ли, а уж ког­да со­об­ра­зил Ти­мо­фей, что это его, Ар­се­ния, за­тея, на­прям­ки вы­ска­зал: мол, спе­ци­аль­но хо­дил от­вя­зы­вать хит­рые те пет­ли да в омут бро­сил, по­то­му и не по­лу­ча­лось лег­кой до­бы­чи, и на­пе­ред то­же в этих ме­с­тах не бу­дет. Про­изош­ла тог­да меж­ду зем­ля­ка­ми раз­мол­в­ка. А по­сто­рон­не­му это знать ни к че­му. — Ты, Ни­ко­лай, как те­бя по ба­тюш­ке? Пет­ро­вич, да? Свою по­ро­ди­стую лай­ку на при­вя­зи в сен­цах ос­тавь. Се­год­ня она лиш­няя. — Толь­ко и ска­зал при­ез­же­му.

— Что ты, Си­лан­ть­ич. Соколинка — со­ба­ка на­деж­ная. Как без нее, най­дем ли бер­ло­гу?

— При­ве­ду ку­да по­ло­же­но.

В бу­ре­ло­мы хо­ди­ли вдво­ем. Шу­ха­ли по сне­гу ши­ро­ки­ми лы­жа­ми, по­пе­ре­мен­но то­ри­ли след, про­тив вет­ра за­кра­ды­ва­лись к на­ме­чен­но­му по Ти­мо­фе­е­вым ори­ен­ти­рам ме­с­ту. Боль­ше мол­ча­ли — раз­го­во­ра не по­лу­ча­лось. О чем го­во­рить-то? У Ни­ко­лая за­бо­та, как луч­ше за­дум­ку ис­пол­нить — за­снять за­пла­ни­ро­ван­ный подъ­ем зве­ря, а Ти­мо­фе­е­во де­ло — в ме­ру сил по­со­дей­ст­во­вать, удов­лет­во­рить прось­бу: раз всем — и этим дво­им, от­цу с сы­ном, и Вар­на­ко­ву, и на­чаль­ни­ку ле­со­пун­к­та Тихону Соловьеву, и Ар­се­нию, и да­же Ан­д­рею — очень уж на­до, как тут от­ка­жешь­ся? Да­ле­ко не за­би­ра­лись, сра­зу за ре­кой, в пер­вой бу­ре­лом­ной по­ло­се, и по­ка­зал Ти­мо­фей, под ка­ким вы­во­рот­нем мед­ведь об­лю­бо­вал жи­ли­ще. Ни­ко­лай Пет­ро­вич тща­тель­но ог­ля­ды­вал ме­с­т­ность, слов­но со­би­рал­ся тут дом ста­вить. Чу­дак, од­на­ко. Се­дой уже, а в ле­су пло­хо, ви­дать, ра­зу­ме­ет. Не­че­го на де­ревья гля­деть, на не­бо, опас­ли­во по сто­ро­нам зыр­кать; ес­ли к мед­ве­дю в го­с­ти со­брал­ся, на зем­лю на­до, на зем­лю смот­реть, под­та­лин­ки вы­иски­вать.

— Вот тут по­про­стор­нее, и за­та­ить­ся есть где. И про­га­ли­на для съе­мок хо­ро­ша, — оп­ре­де­лил Ни­ко­лай Пет­ро­вич. На­во­ст­рив уши, при­кло­нил­ся к зем­ле, — по­ди-ка, мед­вежье ды­ханье ус­лы­шать хо­тел.

— Слыш­но, как хра­пит? — с улыб­кой спро­сил Ти­мофей.

— А зем­ля вро­де под­ра­ги­ва­ет ма­лень­ко.

— Это но­ги у те­бя, ми­лой, под­ра­ги­ва­ют.

Ни­ко­лай Пет­ро­вич паль­цем под­тол­к­нул вверх се­дые усы, что­бы по­бод­рее вы­гля­деть, при­знал­ся:

— Это точ­но. Ро­бею — все же воз­ле зве­ря хо­дим.

— Креп­ко за­лег, не вы­ты­чешь сра­зу-то. А мне вот как-то чуть ли не здо­ро­вать­ся при­шлось с миш­кой, под его взгля­дом за­стыл да и пя­тил­ся по­том ед­ва жив. Он пер­вый не на­прет, коль не оби­дишь на­стыр­но­стью. Слу­чаи, прав­да, вся­кие бы­ва­ли. По­мню, дед мой толь­ко тем и спас­ся, что ру­ку в пасть за­тол­кал, тут то­ва­ри­щи по­до­спе­ли, так и уби­ли мед­ве­дя-то на нем, — на­чал раз­го­ва­ри­вать­ся Ти­мо­фей, при­гля­дев­шись к при­ез­же­му и по­няв, что не на­глый, стыд­ли­вый он все-та­ки.

Так вот по­го­во­ри­ли про мед­ве­дя по­о­даль от бер­ло­ги, по­ог­ля­де­­лись, при­ки­ну­ли, ку­да и ко­го на ка­кой но­мер по­ста­вить, от­ку­да луч­ше съем­ку ве­с­ти, да и до­мой по­шли, вы­кру­жив на преж­ний след. Ни­ко­лай Пет­ро­вич на лы­жах сколь­зил лов­ко, Ти­мо­фей ед­ва по­спе­вал за ним, но тя­нул­ся, как на со­рев­но­ва­ни­ях: ин­те­рес­но да­же бы­ло под­пи­рать и чув­ст­во­вать, что за­пас еще есть, си­лен­ки хва­та­ет, мож­но и под­на­жать, обой­ти да­же рез­ко взяв­ше­го сна­ча­ла, на­вер­ня­ка от ро­бо­сти по­спе­ша­ю­ще­го охот­нич­ка.

Пе­ред де­рев­ней с по­ло­го­го ува­ла вы­ка­ти­ли встречь два пар­ня — Ан­д­рю­ша да Ве­ня, Ни­ко­лая Пет­ро­ви­ча сын. Этой встре­че об­ра­до­вал­ся Ти­мо­фей: смот­ри ты, спе­шат; зна­чит, ну­жен им — вот и хо­ро­шо. Лад­но, со­гла­сил­ся; мо­ло­дых на­до во вся­ких де­лах об­ка­ты­вать, на охо­те то­же да­ет­ся жи­тей­ская на­у­ка. Ти­мо­фей влаж­ны­ми ра­до­ст­ны­ми гла­за­ми смот­рел на ре­бят, пе­ре­во­дя взгляд с од­но­го на дру­го­го.

— Баб­ка Мат­ре­на не от­пу­ска­ла, — оп­рав­ды­вал­ся Ан­д­рей. — Го­во­рит, не де­ло за­те­я­ли, не­уж Ти­мо­фей на это по­шел? Дол­го ее убеж­дал: мед­ве­ди вре­да не­ма­ло при­нес­ли. Осенью ша­тун сколь­ко по­вре­дил кол­хоз­ных ко­ров и те­луш­ку у дя­ди Ти­мо­ши из­вел, при­ко­лоть при­шлось. Она и тут оп­рав­да­ние на­шла: зве­ри, го­во­рит, тоже раз­ные бы­ва­ют, а од­но­му за всех от­ду­вать­ся?

— Вся­ко по­лу­ча­ет­ся, — за­дум­чи­во про­из­нес Ти­мо­фей. — И зве­рю жизнь не слад­ка вы­па­да­ет. Вишь, спит он, по­хра­пы­ва­ет, не­бось ла­пу ис­со­сал, а под не­го кап­кан под­во­дят. Ко­то­рый на ов­сы жи­ро­вать вы­хо­дит, тот сто­ро­жит­ся, чу­ет опас­ность, зна­ет: под­си­деть мо­гут. На ов­сах-то и я зве­ря скра­ды­вал; так вот, ора­вой, охо­тить­ся не при­хо­ди­лось.

Ни­ко­лай Пет­ро­вич те­перь бод­рил­ся, ра­до­вал­ся, пред­став­лял, как хо­ро­шо бу­дет вы­гля­деть на эк­ра­не бу­ре­лом­ная де­лян­ка, где ста­нут пре­сле­до­вать зве­ря по раз­ра­бо­тан­но­му сце­на­рию.

— По­ря­док, ре­бят­ки! Пол­ный по­ря­док! — ве­се­ло вы­кри­ки­вал он. — Ок­ру­жим и за­сни­мем в наи­луч­шем пла­не. За­втра же Вень­ку мож­но поз­д­ра­вить с бу­ду­щей кон­кур­с­ной пре­мией.

Ожив­лен­но го­во­ри­ли охот­нич­ки. «Опять про свое тран­ды­чат: по­ря­док, пре­сле­до­ва­ние, уда­ча, пре­мия. Эх ведь, то­роп­ли­вые», — ду­мал Ти­мо­фей, при­от­став от по­пут­чи­ков. Ему и без раз­го­во­ров бы­ло хо­ро­шо, вро­де бы под­ве­се­ли­ва­ла ду­шу ожив­лен­ность мо­ло­дых, раз­ыг­рав­ша­я­ся охот­ничья страсть Пет­ро­ви­ча... И до­ма сде­ла­лось шум­но, по-жи­тей­ски за­бот­ли­во. Гля­дя на дру­гих, он то­же тща­тель­но го­то­вил сна­ря­же­ние, сма­зы­вал ружье, а по­том по­за­бо­тил­ся о еде для го­с­тей, по­ста­вил на печ­ку боль­шой чу­гун кар­тош­ки с мя­сом.

Поз­д­но уже, ког­да при­ез­жие спать улег­лись, при­бе­жал Ар­се­ний с ве­с­тью:

— При­е­хал все-та­ки Тихон Фомич Со­ловь­ев. Пря­мо, го­во­рит, с со­ве­ща­ния на луч­шем же­реб­це сю­да при­ка­тил. Те­перь от­ды­ха­ет по­сле чая. Ну и по­тре­би­ли ма­лень­ко. Ружье для не­го при­пас дву­стволь­ное, те­ща ру­ка­ви­цы-шуб­ни­цы се­ла шить, ва­лен­ки по­до­бра­ли подхо­дя­щие. Или ему в бур­ках в лес-от? Толь­ко бы все лад­но, не за­зря бы в та­кую даль, а то не по­ми­лу­ет, по все­му лес­п­ром­хо­зу на смех под­ни­мет. Ой, рас­сер­ча­ет: до­ве­рить ни­че­го нель­зя! У не­го не со­сла­бит, сра­зу при­ка­жет ок­лад сре­зать. Бы­ва­ло ведь... Всё ли хоть как на­до? Бер­ло­га не об­ман­ная?

— Нет, — за­ве­рил его Ти­мо­фей, — тут без про­маш­ки.

 

 

3

 

...Ра­но со­бра­лись, а не уш­ли по­ти­хонь­ку, на­шу­ме­ли на всю де­рев­ню. Уж боль­но вы­кри­ки­вал, бод­рил­ся Тихон Шор­шень, поль­щен­ный об­щим вни­ма­ни­ем к соб­ст­вен­ной пер­со­не. Вы­со­кий, су­ту­ло­ва­тый, фор­си­сто за­ло­мив шап­ку на за­ты­лок, он важ­но вы­ша­ги­вал ту­да-сю­да воз­ле до­ма Ти­мо­фея в раз­ве­ва­вшем­ся по вет­ру не­за­стег­ну­том длин­но­по­лом ту­лу­пе, буд­то бур­ка на­ки­ну­том на пле­чи, шут­ли­во спра­ши­вал не­сколь­ко раз: «Ну, ре­бя­та, шта­ны у всех креп­ко под­вя­за­ны, а?» И пе­ред де­ре­вен­ски­ми ба­ба­ми, ко­неч­но, кра­со­вал­ся, слов­но пе­тух. А ба­бен­ки-то на­бе­жа­ли на шум, гла­зе­ют на не­о­быч­ных охот­ни­ков, при­ехав­ших не толь­ко с ружь­я­ми, но и с фо­то­ап­па­ра­та­ми. Без ре­бят­ни то­же не обош­лось. Льнут, то и это тро­га­ют, го­то­вы в са­ни тай­ком за­брать­ся, что­бы по­гля­деть, как там в ле­су бу­дет. Ма­те­ри ок­ри­ки­ва­ют сво­их, за уши, за во­ло­сы де­рга­ют, до­мой по­сы­ла­ют, а са­ми не мень­ше де­ток лю­бо­пыт­ст­ву­ют. Мат­ре­на Глу­хо­ва по та­ко­му слу­чаю яви­лась. Вну­ку Ан­д­рею со­ве­ты да­ет и для дру­гих — то­же: «По­осто­рож­ней та­ма, охот­нич­ки го­ре­мыч­ные. На­суп­ро­тив ведь при­дет­ся стоять».

Ми­но­ва­ли по­ле, пе­ре­ле­ски, ре­ку. Про­еха­ли по уз­кой про­се­ке глу­хо­ман­ным хвой­ным ле­сом и че­рез пол­то­ра ча­са пу­ти ока­за­лись на за­край­ке бу­ре­лом­н­ика. А даль­ше не то что на ло­ша­дях, пеш­ком труд­но бы­ло про­брать­ся. Ар­се­ний, при­дер­жи­ва­ясь кое-где со­хра­нив­ше­го­ся лыж­но­го сле­да, ус­т­рем­лял­ся впе­ред и воз­вра­щал­ся сно­ва, мел­ки­ми шаж­ка­ми про­би­вал тро­пин­ку в плот­ном, уже осе­да­ю­щем сне­гу. Ти­мо­фей шел по­след­ним, вро­де как и не бы­ло его за­бо­ты, раз­ве вот на­деж­ная со­ба­ка в де­ле по­тре­бу­ет­ся — он по­гля­ды­вал на Вер­но­го, слег­ка де­ргал по­во­док и при­го­ва­ри­вал: «Не спе­ши, не спе­ши, ус­пе­ет­ся, без нас не на­чнут. На твою до­лю до­ста­нет­ся ра­бо­тен­ки».

— Об чем, Си­лыч, кру­чи­нишь­ся? — спро­сил Ни­ко­лай Пет­ро­вич.

И на­чаль­ник Тихон Фомич тут же по­вер­нул­ся:

— Че­го от­ве­тил ста­рик?

— А-а, не об­ра­щай­те вни­ма­ния. — Ар­се­ний мах­нул ру­кой. — Сам с со­бой раз­го­ва­ри­ва­ет. Это с ним бы­ва­ет. Осо­бо в пе­ре­мен­ную по­го­ду. Это ж За­бы­то­ха, не уз­на­ли раз­ве? Ве­чор про не­го рас­ска­зы­вал вам. Мо­жет, и взя­ли-то зря.

Ни­ко­лай Пет­ро­вич от­ста­и­вал пра­во ру­ко­во­дить:

— Тут я как ре­жис­сер. Сло­во к стрел­кам. Ты слы­шишь, Си­лан­ть­е­вич? — об­ра­тил­ся к по­до­шед­ше­му без осо­бо­го ин­те­ре­са Ти­мо­фею, на­звал его са­мым стар­шим охот­ни­ком, но все-та­ки тре­бо­вал, что­бы и он по­слу­шал. Не­сколь­ко раз бы­ло по­вто­ре­но тре­бо­ва­ние: сра­зу не стре­лять, толь­ко в край­нем слу­чае, все дол­ж­ны иметь в ви­ду, что сам Ни­ко­лай Пет­ро­вич дол­жен сде­лать не­сколь­ко фо­то­кад­ров с близ­ко­го рас­сто­я­ния, как толь­ко мед­ведь вы­ско­чит из бер­ло­ги. А по­том уже мож­но подра­нить слег­ка, ос­т­ра­шить зве­ря; мо­жет, уйдет по чи­с­ти­не, под­го­ня­е­мый рас­трав­лен­ны­ми со­ба­ка­ми, тог­да ки­но­ка­ме­рой на­до об­сто­я­тель­но с раз­ных пла­нов брать пре­сле­до­ва­ние. В об­щем, ус­т­ро­ить по­го­ню и за­снять. Ин­те­рес­но бу­дет: сна­ча­ла — круп­ным пла­ном под­ня­тый гроз­ный зверь, а по­том — от­ступ­ле­ние это­го зве­ря по глу­бо­ко­му сне­гу, по мел­ко­му ель­нич­ку.

— Как ве­лишь, то­ва­рищ ре­жис­сер, так и сде­ла­ем. Бу­дем ста­рать­ся, на­ша обя­зан­ность та­кая, — от­ве­тил за всех Ар­се­ний. — Я, зна­чит, бли­же к пер­во­му но­ме­ру, ря­дом с то­ва­ри­щем Со­ловь­е­вым, про­тив са­мо­го вы­хо­да, а Тимо­ха — пу­с­кай на треть­ем, чтоб с ты­лу под­шу­ро­вы­вал, в мяг­кое ме­с­то тол­кал, под зад ко­со­л­апо­го под­пи­ны­вал.

— Да не крив­ляй­ся хоть тут. — Тихон Фомич, сбра­сы­вая ту­луп, ши­ро­ко раз­мах­нул по­лы и чуть не хле­ст­нул ру­ка­вом при­пля­сы­ва­ю­ще­го Ар­се­ния. — Ме­ри­на луч­ше рас­пря­ги да при­вя­жи к ис­ко­си­не, пу­с­кай покор­мит­ся, по­ка уп­рав­ля­ем­ся.

Вень­ка при­го­то­вил ки­но­ка­ме­ру, по­тре­щал для про­бы. Ан­д­рей под­та­щил ка­кие-то ящи­ки с про­во­да­ми, рас­кры­тый фо­то­ап­па­рат по­ве­сил спе­ре­ди. Ни­ко­лай Пет­ро­вич то­же ко­по­шил­ся, про­ве­ряя свое сна­ря­же­ние. А Ти­мо­фею вро­де и про­ве­рять не­че­го: ружье толь­ко с пле­ча снять, так это и опос­ля мож­но сде­лать; ну, еще по­во­док у ошей­ни­ка отс­тег­нуть, что­бы спу­стить Вер­но­го. Со­ба­ка до­ро­гу по­ка­жет — он на свою над­еял­ся. И опыт ему мно­гое под­ска­зы­вал. Начальник Тихон то­же, ви­дать, опыт­ный мед­ве­жат­ни­к, вон как уве­рен­но де­ржит­ся, всё бод­рит­ся, грудь ко­ле­сом, шап­ка на за­тыл­ке, а ружье — на­пе­ре­вес, на ствол кин­жаль­ный штык при­спо­соб­лен, на по­я­се в ши­кар­ных нож­нах боль­шу­щий нож с на­бор­ной руч­кой, а пат­рон­таш из крас­ной ко­жи с тис­не­ным узо­ром. Уж боль­но на­ря­ден этот охот­ник по срав­не­нию с Ти­мо­фе­ем.

— Итак, бе­рем в коль­цо! — ско­ман­до­вал Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Смот­ри­те за мо­и­ми сиг­на­ла­ми!

— Слу­шать ме­ня, де­лать, как я! — ве­се­ло крик­нул его сын Вень­ка; он пу­с­тил ки­но­ка­ме­ру, сни­мая охот­ни­ков. — Пап, улыб­нись в сто­ро­ну сол­н­ца, а то боль­но серь­ез­ный.

— Ве­ни­а­мин, пре­кра­ти ба­ла­га­н­ить!

Сын по­слу­шал­ся:

— Есть! Го­тов за­пе­чат­леть схват­ку се­до­го куль­тур­ни­ка с мах­ро­вым мед­ве­дем.

— Про­ве­рим еще ружья, и мож­но на­чинать. — Ни­ко­лай Пет­ро­вич взгля­нул на ча­сы, спро­сил на­чаль­ни­ка: — Спу­скать со­бак? — И, по­лу­чив со­гла­сие, по­вто­рил: — Спу­ска­ем со­бак. Раз, два, три. На­ча­ли! По­сле от­маш­ки сжи­ма­ем коль­цо.

Ти­мо­фей от­стег­нул по­во­док и по­тре­пал за­гри­вок Вер­но­го, дал на­деж­ной со­ба­ке сво­бо­ду. Ко­бель крут­нул­ся на ме­с­те, под­тол­к­нул мор­дой Со­ко­лин­ку, то­же ожи­дав­шую во­ли, и ши­ро­ки­ми раз­ма­ха­ми скру­жил меж­ду елоч­ка­ми, оп­ре­де­ля­ясь на ме­с­т­но­сти, тут же взял ори­ен­тир и по­шел меж­ду вы­во­рот­ня­ми. Со­ко­лин­ка не из­би­ра­ла сво­е­го пу­ти, сра­зу до­ве­ри­лась спо­соб­но­стям Вер­но­го, ус­т­ре­ми­лась за ним, мель­ка­ла, вы­тя­ги­ва­ясь, слов­но ли­си­ца. Тут, за мел­ко­лесь­ем, они вско­ре об­на­ру­жи­ли бер­ло­гу; нер­в­но де­рга­ясь и оса­жи­ва­ясь в снег, ты­ка­лись в ку­чу ва­леж­ни­ка, но не ла­я­ли еще, буд­то рас­те­ря­лись и не зна­ли, с че­го на­чи­нать. Это за­ме­ша­тель­ст­во не­сколь­ко на­сто­ро­жи­ло лю­дей, сдер­жа­ло их про­дви­же­ние к бер­ло­ге с раз­ных сто­рон. Но, ког­да Вер­ный ис­чез под ва­леж­ни­ком, а Со­ко­лин­ка вски­ну­ла го­ло­ву и за­вы­ла тре­вож­но, с пе­чаль­ным при­зы­вом, Ни­ко­лай Пет­ро­вич сде­лал от­маш­ку: мол, тут на­до за­ни­мать номе­ра, сжи­мать коль­цо. Тихон Со­ловь­ев, слов­но лось, в не­сколь­ко ши­ро­ких прыж­ков до­стиг своей це­ли — он встал у раз­ла­пи­сто­го вы­во­рот­ня, как сам оп­ре­де­лил, на­про­тив вы­хо­да из бер­ло­ги.

Вер­ный знал, как на­до под­ни­мать мед­ве­дя, и с уве­рен­но­стью ки­нул­ся в ра­бо­ту, но в душ­ной тем­но­те бли­зость боль­шо­го зве­ря все-та­ки оше­ло­ми­ла его, и он не су­мел по­дать по­ве­роч­ный го­лос. Ти­мо­фей за­бес­по­ко­ил­ся, рань­ше вре­ме­ни по­до­шел вплот­ную к ва­ле­жи­нам, стук­нул обу­хом по ство­лу су­хой об­сы­пан­ной ел­ки, что­бы раз­дво­ить вни­ма­ние хо­зя­и­на бер­ло­ги. Вслед за этим Ар­се­ний вы­стре­лил в воз­дух, во­ин­ст­вен­но про­кри­чал:

— Вы­хо­ди, ле­же­бо­ка! Поз­до­ров­ка­ем­ся. Я те­бя еще осенью за­при­ме­тил! — Это он да­вал по­нять, ко­му при­над­ле­жит пра­во на об­на­ру­жен­ную бер­ло­гу, что­бы при расчете не ску­пил­ся Ни­ко­лай Пе­тро­вич. При­ез­жим та­кой ход, мо­жет, и не­при­ме­тен, но ме­с­т­ные хо­ро­шо зна­ли по­вад­ки Ар­се­ния, лов­ко рас­счи­ты­ва­ю­ще­го, где и ког­да вста­вить не­об­хо­ди­мое слов­цо. Шу­с­т­рый Ан­д­рей тут же под­ко­выр­нул:

— Имей­те в ви­ду, этот хват всю дичь про­ну­ме­ро­вал и бе­рет...

Па­рень не ус­пел до­го­во­рить, вздрог­нул от глу­хо­го ры­ча­ния — так со­всем близ­ко об­на­ру­жил се­бя по­тре­во­жен­ный зверь, по­ка­за­лось, что он и не в бер­ло­ге вов­се, а при­та­ил­ся где-то за де­ре­вом. Лю­ди воп­ро­си­тель­но пе­ре­гля­ну­лись, слов­но спра­ши­ва­ли друг дру­га: как даль­ше ве­с­ти се­бя? Ни­ко­лай Пет­ро­вич по­че­му-то не да­вал ни­ка­кой ко­ман­ды.  Все над­еялись те­перь толь­ко на дя­дю Ти­мо­шу.

Ти­мо­фей не­то­роп­ли­во об­тап­ты­вал снег на под­хо­де к бер­ло­ге, слов­но со­би­рал­ся сру­бить су­хо­сто­и­ны, при этом одоб­ри­тель­но при­го­ва­ри­вал, по­хва­ли­вая Вер­но­го:

— Мо­лод­цом, мо­лод­цом, маль­чиш­ка! Еще! Еще на­кинь­ся ра­зок, толь­ко ос­то­рож­нее. И взла­и­вай, взла­и­вай по­ча­ще. Так-так. От­прянь ма­лень­ко да сно­ва, сно­ва его, за уши, за уши но­ро­ви. — Он го­во­р­ил так, слов­но ви­дел, что про­ис­хо­дит там, в тем­но­те бер­ло­ги, слов­но уга­ды­вал каж­дое на­сторо­жен­ное дви­же­ние, сво­ев­ре­мен­но под­ска­зы­вал, как лов­чее и без­опас­нее рас­тра­вить, вы­ма­нить на свет опас­но­го зве­ря. Опыт, при­об­ре­тен­ный в охо­те, оп­ре­де­лял его по­ве­де­ние, по­э­то­му со сто­ро­ны Ти­мо­фей ка­зал­ся слиш­ком спо­кой­ным, хо­тя дру­гие раз­вол­но­ва­лись. Ар­се­ний то­же в лес­ных пе­ре­пле­тах бы­ва­лый, но та­ко­го спо­кой­ст­вия не имел, с за­ви­стью ду­мал: «Ишь, За­бы­то­ха, как преж­де, рас­чет­лив».

При­та­ив­шись за вы­во­рот­нем, Ар­се­ний ­чув­ст­во­вал се­бя в без­опас­но­сти, был до­во­лен со­сед­ст­вом с не­пос­ред­ст­вен­ным сво­им на­чаль­ст­вом. Тихон Фомич сми­рил­ся с уча­стью ох­ра­ня­е­мо­го на вся­кий слу­чай, — на­вер­ное, он вспом­нил, что по­ло­же­ние обя­зы­ва­ет его быть на осо­бом сче­ту и в этой си­ту­а­ции. Не от­вле­ка­ясь, не от­ры­вая взгля­да от чер­не­ю­ще­го ла­за в бер­ло­гу, про­сил у со­се­да по­ку­рить. Ар­се­ний и рад ус­лу­жить, у не­го на этот слу­чай при­па­сен «Каз­бек». При­ку­рен­ную па­пи­ро­ску по­дал Тихону Шор­ш­ню. И сам за­ку­рил, по­ка­зал тем са­мым, что зна­ет: со­ба­ки еще не ско­ро под­ни­мут зве­ря, мож­но рас­сла­бить­ся. Не­бреж­но так по­фыр­ки­вал дым­ком, спо­кой­ст­вие де­мон­ст­ри­ро­вал.

Ти­мо­фей ра­бо­тал, как тре­бо­ва­лось по об­сто­я­тель­ст­вам, и ни­ка­ких по­сто­рон­них мыс­лей, рас­че­тов на бу­ду­щее не воз­ни­ка­ло у не­го: ре­ши­ли взять мед­ве­дя — на­до брать, че­го тут ри­со­вать­ся, друг пе­ред дру­гом вы­хит­ри­вать. С длин­ным ко­лом он влез на ва­ле­жи­ны; на пре­дуп­реж­де­ния на­чаль­ни­ка о том, что мож­но про­ва­лить­ся, мах­нул ру­кой. Тща­тель­но ог­ля­дев­шись, Ти­мо­фей с ма­ху вог­нал кол в бер­ло­гу и по­чув­ст­во­вал жи­вую уп­ру­гость... но кол тут же взыг­рал, — мо­жет быть, мед­ведь, ог­ры­за­ясь на со­бак, де­рнул­ся и под­тол­к­нул его спи­ной или хва­та­нул мощ­ной ла­пой. Слыш­но бы­ло, как зверь щел­кал зу­ба­ми, ры­чал и фыр­кал слю­ной, ско­пив­шей­ся от бе­шен­ст­ва. И это по­нят­ное бе­шен­ст­во, и чрез­мер­ная ос­то­рож­ность бах­ва­ли­стых охот­ни­ков, под­бод­ря­ю­щих се­бя дым­ком па­пи­ро­сы, и злоб­ные взла­и­ванья рас­ка­лен­но­го Вер­но­го, и про­тив­ные взвиз­ги­ванья чу­жой со­ба­чон­ки рас­тре­во­жи­ли в Ти­мо­фее ес­те­ст­вен­ный охот­ни­чий азарт. По­тре­бо­вал­ся дру­гой кол, по­спеш­но вы­ру­бил его и сно­ва вспрыг­нул на ва­леж­ник. Все, че­му рань­ше на­у­чил­ся, что в ле­со­ванье с от­цом при­об­рел, те­перь сго­ди­лось для то­го, что­бы вы­ты­кать из гнез­да за­спав­ше­го­ся за зи­му зве­ря, ко­то­ро­го без че­ло­ве­че­ской по­мо­щи и пя­ти со­ба­кам не вы­гнать. Не­то­роп­ли­вые дви­же­ния глав­но­го мед­ве­жат­ни­ка, спо­кой­ный го­вор: «Сей­час, сей­час, под­бе­рем­ся. Не на­до бы те­бя тре­во­жить, да шиб­ко ты нам по­тре­бо­вал­ся, вся об­ласть на те­бя по­гля­деть за­хо­те­ла», по­сту­ки­ва­ние то­по­ри­ком то по од­но­му, то по дру­го­му де­рев­цу — все это бы­ло больше по­хо­же не на охо­ту, а на дви­же­ния хо­зя­и­на, явив­ше­го­ся во двор, что­бы за­ко­лоть ба­раш­ка, резать ко­то­ро­го вро­де бы и жаль, но по­ра уже, при­шло вре­мя.

Ти­мо­фей сто­ял пе­ред бер­ло­гой и, чуть скло­ня­ясь, пы­тал­ся уви­деть, что там про­ис­хо­дит, не­сколь­ко раз азар­т­ным кри­ком под­бод­рил Вер­но­го: «А-аять, а-аять!» Те­перь охот­ник на­хо­дил­ся в са­мом опас­ном ме­с­те, го­то­вый прий­ти на по­мощь лю­бой по­пав­шей в бе­ду со­ба­ке, и не ро­бел, да­же вро­де бы за­был про свое ружье. От­бро­сил не­сколь­ко сучь­ев, тут же вы­ру­бил на­деж­ную ро­га­ти­ну и, про­пи­х­нув ее, от­вле­кал зве­ря на се­бя, ты­кал в тем­не­ю­щую буг­ри­стую спи­ну. Ни­кто из сто­ящих в от­да­ле­нии не ри­с­к­нул бы влезть на бер­ло­гу, мож­но ска­зать, поч­ти что на за­гри­вок к из­во­рот­ли­во­му, опас­но­му зве­рю, а тем бо­лее сто­ять пе­ред вхо­дом. Ес­ли б не Ти­мо­фей, кто бы стал под­ни­мать мед­ве­дя? На­вер­но, так и по­ку­ри­ва­ли бы охот­нич­ки в ожи­да­нии, си­де­ли в скра­де, на­де­ясь на со­бак.

На­пря­же­ние на­ра­ста­ло. Со­ба­ки уже не­сколь­ко раз вы­ска­ки­ва­ли на снег, еще силь­нее зли­лись, и ка­кая-то ди­кая си­ла тя­ну­ла их об­рат­но. Со­ко­лин­ка ча­ще вы­ле­та­ла на­ру­жу, слов­но под­бро­шен­ная не­ви­ди­мой пру­жи­ной; она и не ла­я­ла, толь­ко виз­жа­ла из­ред­ка. Вер­ный со­всем не по­да­вал го­ло­са — не­бось до­га­ды­вал­ся, что хо­зя­ин все ви­дит, и по­э­то­му мол­ча на­сту­пал, в прыж­ках на­це­ли­ва­ясь к уяз­ви­мым ушам. Разъ­ярен­ный зверь по­сте­пен­но юзил к вы­хо­ду, стре­мясь под­мять об­наг­лев­шую со­ба­ку, и не­о­жи­дан­но вы­про­стал­ся из спа­си­тель­ной тем­но­ты. По­тря­сен­ный све­том, бе­лиз­ной, бли­зо­стью лю­дей, очу­ме­ло, поч­ти по-че­ло­вечьи, ах­нул, в рас­те­рян­но­сти взвыл, под­нял­ся на за­дние ла­пы... Ти­хий треск ки­но­ка­ме­ры буд­то за­гип­но­ти­зи­ро­вал его; и Ни­ко­лай Пет­ро­вич, дол­ж­но быть, по­ду­мал, что по­лу­чи­лось ве­ли­ко­леп­ное по­зи­ро­ва­ние. В тот же миг Ти­мо­фей крик­нул:

— Мат­ка!

Что оз­на­чал крик охот­ни­ка? Со­жа­ле­ние? Рас­ка­янье? Пре­дуп­реж­де­ние об осо­бой опас­но­сти?

Ла­пы мед­ве­ди­цы при­под­ня­ты и рас­ки­ну­ты в сто­ро­ны — при­го­тов­ле­ны для ата­ки, она уже не по­фыр­ки­ва­ет и не ры­чит, не при­то­пы­ва­ет но­гой, как это бы­ва­ет в по­зе пре­дуп­реж­де­ния, про­сто за­сты­ла в ди­ком на­пря­же­нии, не зная, ку­да мет­нуть­ся, ко­го рас­то­лочь в пер­вую оче­редь: на­се­да­ю­щих сза­ди со­бак и близ­ко под­сту­пив­ше­го охот­ни­ка с ро­га­ти­ной или тех, что це­лят­ся чер­ны­ми стек­ла­ми; тех, что на­ве­ли ружья ту­да, в бер­ло­гу, на за­та­ив­ших­ся ма­лых де­ток... Оце­пе­нени­е ее дли­лось не­дол­го, она не­о­жи­дан­но мет­ну­лась в сто­ро­ну охот­ни­ков, но бро­сок ее был уп­реж­ден двой­ным вы­стре­лом. Это Ар­се­ний с пе­ре­пу­гу за­жму­рил гла­за и жах­нул из обо­их ство­лов без при­це­ла. Мед­ве­ди­ца ох­ну­ла, рез­ко вздер­ну­ла пе­ре­дние ла­пы, слов­но за­мах­ну­лась, и сде­ла­ла не­сколь­ко ша­гов. Клю­нул тре­тий вы­стрел, она упа­ла, но су­ме­ла в по­след­ний миг по­вер­нуть мор­ду к бер­ло­ге и жи­вы­ми еще гла­за­ми по­смот­ре­ла в глу­би­ну ос­тав­лен­но­го ло­го­ва.

Ти­мо­фей ви­дел этот про­щаль­ный взгляд. Толь­ко он мог ви­деть и все по­ни­мать. Толь­ко он со­дрог­нул­ся сей­час, осоз­нав оп­лош­ность сво­е­го со­гла­сия, оп­лош­ность в вы­бо­ре бер­ло­ги. Толь­ко он знал, по­че­му так дол­го де­р-жал­ся зверь в спа­си­тель­ной тем­но­те.

По­сле ко­рот­ко­го за­ме­ша­тель­ст­ва и оце­пе­не­ния лю­дей ох­ва­тил но­вый при­лив азар­та. Для то­го, кто за­был о съем­ках и не ду­мал о кон­кур­с­ном лю­би­тель­ском филь­ме с при­за­ми, пре­ми­я­ми, по­че­стя­ми, не ду­мал о про­слав­ле­нии хоть в чем-ни­будь сво­е­го рай­о­на и са­мих се­бя, мол, вот ка­кие мы, то­же не лы­ком ши­ты, уже бы­ла уда­ча — страш­ный зверь взят, по­лу­чи­лось удов­лет­во­ре­ние охот­ничьей стра­сти. Но был сце­на­рий, тре­бо­ва­лось пре­сле­до­ва­ние с эф­фек­т­ны­ми сце­на­ми.

— Че­го рты ра­зи­ну­ли, мо­ло­ко­со­сы! — орал на пар­ней Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Сни­мать же на­до, сни­мать!

Ан­д­рей и Вень­ка не­у­ве­рен­но под­хо­ди­ли к мер­т­вой мед­ве­ди­це, не­о­хот­но тре­ща­ли и щел­ка­ли, то и де­ло от­дер­ги­вая ка­ме­ры, на­во­ди­ли их на по­ник­ше­го Ти­мо­фея.

Ар­се­ний под­ско­чил к Ан­д­рею, со все­го ма­ху уда­рил по пле­чу:

— Че­го на За­бы­то­ху оч­ко пя­лишь? Сю­да, сю­да да­вай, на ос­нов­ное на­во­ра­чи­вай!

— Не лезь, не лезь по­ка. Ляп­нул — и свою фи­зи­о­но­мию в кадр су­ет, — нер­в­ни­чал Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Ска­за­но бы­ло, не в убий­ст­ве де­ло. Я бы то­же мог из-за пня в упор-то уло­жить. Де­ло не­ хит­рое. Нам не лег­кая до­бы­ча нуж­на. Че­ло­ве­ка тре­бо­ва­лось в борь­бе со зве­рем схва­тить. Мо­жет, она и на то­го, кто с ро­га­ти­ной, из­вер­ну­лась бы, он всех бли­же был. Вот и по­лу­чи­лось бы. Или пусть по­шла бы, мет­ну­лась ку­да. Тог­да бы и под­ра­ни­ли.

— Во­на как! — уце­пил­ся до­тош­ный Ар­се­ний. — Бы да ес­ли бы... А за­чем ра­не­но­го зве­ря го­нять, из­де­вать­ся-то за­чем? Луч­ше сра­зу при­кон­чить. Ри­с­ко­вать не­че­го,— по­вер­нул он раз­го­вор в свое оп­рав­да­ние, де­лал вид, что буд­то и не до­га­ды­ва­ет­ся, в чем его ви­на, раз­во­дил в не­до­у­ме­нии ру­ка­ми, мол, сде­лал, как луч­ше, лю­дей по­бе­рег. — Ес­ли бы осеч­ка у Тихона Фомича, что тог­да? Лад­но, вот так чет­ко у обо­их.

— Толь­ко по­шат­ну­лась она взад, тут я стре­лил, — го­во­рил о сво­ем уча­стии на­чаль­ник. — Ду­маю, гра­ба­нет Ти­мо­фея.

— Семья тут ока­за­лась. Шту­ки три де­те­ны­шей. Пе­с­тун, дол­ж­но быть, и се­го­лет­ки, ес­ли не оши­ба­юсь. — Ти­мо­фей ус­та­ло си­дел на ва­ле­жи­не, шап­кой вы­ти­рал вспо­тев­ший лоб. — Со­ба­ки те­перь са­ми.

— Ну, эти не страш­ны! — бод­рил­ся Ар­се­ний. — Этих — го­лы­ми ру­ка­ми. Шты­ком, в слу­чае че­го, мож­но...

— Ой, еже­ли пе­с­тун та­ма!.. — Ни­ко­лай Пет­ро­вич ози­рал­ся, от­сту­пая от бер­ло­ги, ука­зы­вал на­прав­ле­ние съем­ки ки­но­ка­ме­рой, тре­бо­вал, чтоб ре­бя­та к не­му под­ско­чи­ли. — Это­го хоть не по­ва­ли­те сра­зу, — пре­дуп­ре­дил он стрел­ков.

Но го­тов­ность и пре­дуп­реж­де­ние ока­за­лись на­прас­ны­ми: мед­вежья семья по­че­му-то об­хо­ди­лась без пе­с­ту­на. По тон­ко­му ве­ре­ща­нию, по­хо­же­му на де­тский плач, Ти­мо­фей оп­ре­де­лил, что там, в бер­ло­ге, толь­ко три мед­ве­жон­ка. Он на­дел ру­ка­ви­цы и на­чал раз­во­ра­чи­вать ва­леж­ник, что­бы мож­но бы­ло по­мочь со­ба­кам.

— При­дет­ся вы­зво­лять и этих. Ишь ведь как жа­лоб­но ре­вут. Чу­ют бе­ду. Эх вы, мох­на­ти­ки оси­ро­те­лые...

Вер­ный по-преж­не­му на­стой­чи­во ра­бо­тал, хо­тя у са­мо­го был жал­кий вид. Мок­рый, взъе­ро­шен­ный и слов­но бы враз ис­ху­дав­ший, он ка­зал­ся то­щим и боль­ше­го­ло­вым. Ры­ча и при­па­дая, бо­роз­дил снег, уве­рен­но та­щил за ухо ре­ву­ще­го мед­ве­жон­ка. Ка­кое-то вре­мя лю­ди ди­ви­лись его си­ле и на­стой­чи­во­сти, под­хва­ли­ва­ли: «Ай, мо­ло­дец! Вот это со­ба­ка!» Сво­бод­ное ожив­ле­ние и кри­ки лю­дей, по­бед­ные взла­и­ва­ния Со­ко­лин­ки, упи­ва­ю­щей­ся тор­же­ст­вом воз­ле мер­т­вой мед­ве­ди­цы, мо­жет быть, под­ска­зы­ва­ли Вер­но­му, что глав­ная опас­ность ми­но­ва­ла, труд­но­сти по­за­ди, по­э­то­му он, от­пу­стив мед­ве­жон­ка, сно­ва ныр­нул в бер­ло­гу.

Но ма­лыш и не со­би­рал­ся убе­гать, хрип­ло­ва­то ве­ре­ща, клу­бил­ся в сне­гу, под­ми­нал тор­ча­щие пру­ти­ки, мел­кие елоч­ки, вро­де ку­сал сам се­бе ла­пы, и был по­хож на боль­шо­го ежа. Не­сколь­ко раз щел­к­нул за­твор фо­то­ап­па­ра­та, бес­пре­рыв­но тре­ща­ла ки­но­ка­ме­ра в ру­ках ув­ле­чен­но­го Вень­ки. Дру­гие охот­ни­ки сто­яли в за­ме­ша­тель­ст­ве, удив­ля­ясь, по­че­му зве­ре­ныш не пы­та­ет­ся спря­тать­ся, вер­нуть­ся в бер­ло­гу или убе­жать. Ког­да ря­дом с пер­вым точ­но так же за­клу­бил­ся и вто­рой, Со­ко­лин­ка за­ду­ма­ла ла­ять со сто­ро­ны; пу­та­ясь под но­га­ми охот­ни­ков, она от зло­сти чуть не вы­ле­за­ла из соб­ст­вен­ной шку­ры, ши­ро­ко раз­ди­ра­ла узень­кую мор­доч­ку, а на­па­дать не ре­ша­лась. Мед­ве­жа­та не об­ра­ща­ли на нее вни­ма­ния, да­же друг дру­га не за­ме­ча­ли, каж­дый ме­та­лся в сво­ем от­ча­янье. Точ­но так же по­вел се­бя, очу­тив­шись в бе­лиз­не, и тре­тий, са­мый ма­лень­кий, по­че­му-то ме­нее упи­тан­ный... Вес­ной они дол­ж­ны бы­ли вслед за ма­терью вы­брать­ся из тем­но­го жи­ли­ща, уви­деть бе­лый свет, свет дня и ла­с­ко­во­го сол­н­ца, а по­том, се­ме­ня ря­дом с мед­ве­ди­цей, по­зна­вать на каж­дом ша­гу лес­ной мир. Да, они, иг­ри­вые ма­лы­ши, то­же пре­вра­ти­лись бы в на­сто­я­щих зве­рей, по­сте­пен­но смеш­ные и за­нят­ные ма­лень­кие мед­ве­жа­та су­ме­ли бы по­нять, что у них то­же есть вра­ги, сре­ди ко­то­рых са­мый опас­ный — че­ло­век. Но так слу­чи­лось у этих: мед­ве­ди­ца не ус­пе­ла на­у­чить их да­же за­та­и­вать­ся в стол­к­но­ве­нии с опас­но­стью, еще не уме­ли они уз­на­вать бли­зость че­ло­ве­ка, ух­ва­ты­вать его за­пах.

— Что с ни­ми де­лать-то бу­дем? — ти­хо спро­сил Ан­д­рей, при­тро­нув­шись к пле­чу Ти­мо­фея.

Ти­мо­фей буд­то не слы­шал, он скло­нил­ся над обес­си­лев­шим Вер­ным. Ар­се­ний встрял, что­бы разъ­яс­нить:

— Ну, раз­ню­ни­лись, мо­ло­ко­со­сы. Эка, про­бле­ма. На кот­ле­ты пе­ре­де­ла­ем, слад­кие бу­дут кот­лет­ки! — Он вы­хва­тил из но­жен ни­ке­ли­ро­ван­ный кин­жал, сца­пал мед­ве­жон­ка за за­гри­вок, вда­вил в снег мор­даш­кой.

— Убе­ри нож! — гар­к­нул Ти­мо­фей.

— Да я по­шу­тил. По­ни­мать на­до, вар­ва­рить при лю­дях кто ста­нет, — оп­рав­ды­вал­ся Ар­се­ний. — Уве­зем в де­рев­ню. Их, как по­ро­сят, от­кор­мить до теп­ла-то мож­но.

— Вот те­бе это и по­ру­чим, — бы­с­т­ро со­об­ра­зил на­чаль­ник. — Ну-ка, ре­бя­та, за­сни­мем круп­ным пла­ном, — ска­зал он и тут же схва­тил двух мед­ве­жат, встрях­нул их, что­бы не силь­но из­вер­ты­ва­лись, вы­со­ко под­нял и по­шел на Вень­ку, же­лая быть за­пе­чат­лен­ным. Не ус­пев сде­лать и не­сколь­ких ша­гов, вскрик­нул от бо­ли — один зве­ре­ныш, ви­ди­мо, из­лов­чил­ся и по­ло­са­нул ру­ку, а дру­гой вце­пил­ся в ко­ле­но. За­вер­тел­ся му­жик, от­швыр­нул мед­ве­жат, на­чал пи­нать. А те вдруг опом­ни­лись и, ба­рах­та­ясь, пу­с­ти­лись в раз­ные сто­ро­ны. Что тут под­ня­лось!

— Взять! Взять! — кри­чал Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Со­ко­лин­ка, ра­бо­тать! — Он под­тол­к­нул за­зе­вав­шу­ю­ся лай­ку. — Сни­мать ее, пе­ре­дним пла­ном.

Под­да­ва­ясь об­щей па­ни­ке, и Ти­мо­фей за­бес­по­ко­ил­ся:

— Уйдут ведь, точ­но, за­ле­зут ку­да-ни­будь, тог­да не вы­ты­кать. А ос­та­вишь, ко­неч­но, за­мер­з­нут, ку­да они такие...

У Ни­ко­лая Пет­ро­ви­ча од­на за­бо­та — сни­мать, сни­мать! Ре­бя­та вы­пол­ня­ли его при­ка­за­ния — по все­му бы­ло вид­но, что все-та­ки они от­но­си­лись к не­му с ува­же­ни­ем. Но Ан­д­рей был ме­нее ис­пол­ни­те­лен, ча­с­то ог­ля­ды­вал­ся на Ти­мо­фея, на­прав­лял на не­го ка­ме­ру, хо­тя пе­ред ним то и де­ло вы­ра­ста­ли то Ар­се­ний, то сам Со­ло­вь­ев, по­ка­зы­ва­ю­щие свое усер­дие. Они лов­ко пе­ре­пры­ги­ва­ли че­рез ва­ле­жи­ны, на хо­ду пе­ре­ла­мы­вали ружья, слов­но бы­ла не­об­хо­ди­мость пе­ре­за­ря­дить.

— Не уйдут, эти не уйдут! — ус­по­ка­и­вал Ан­д­рей. — Не уйдут, не ло­си ведь. Толь­ко по­иг­ра­ем ма­лень­ко, что­бы ин­те­рес­но в ки­но-то по­лу­чи­лось!

Стре­лять ни­кто и не со­би­рал­ся. В по­го­не за сла­бы­ми и, в об­щем-то, без­опас­ны­ми мед­ве­жа­та­ми боль­ше бы­ло по­каз­ной су­е­ты и зна­чи­тель­но­сти, чем де­ла; ка­за­лось, лю­ди ис­пы­ты­ва­ют на­слаж­де­ние, по­лу­ча­ют удо­воль­ст­вие от же­с­то­ко­го пре­вос­ход­ст­ва.

Ког­да при­та­щи­ли к на­ру­шен­ной бер­ло­ге за­ко­ло­тых мед­ве­жат, на ли­цах лю­дей — ни на од­ном ли­це — не бы­ло обыч­но­го охот­ничь­е­го удов­лет­во­ре­ния. Гля­дя на уби­тую мед­ве­ди­цу, на скрю­чен­ных де­те­ны­шей, мол­ча си­де­лиъиъку­ри­ли. Где-то по­бли­зо­сти в ос­ве­щен­ных сол­н-­цем ело­вых вер­ши­нах жа­лоб­но тень­ка­ла си­ни­ца. А в от­да­ле­нии гром­ко дол­бил су­ши­ну дя­тел.

Ти­мо­фей ду­мал о том, что, мо­жет быть, вот сей­час по­ре­ши­ли ту са­мую мед­ве­ди­цу, ко­то­рая осенью пе­ре­шла до­ро­гу, за­та­и­лась в ку­с­ти­ках и на­блю­да­ла отту­да за че­ло­ве­ком. Он пред­ста­вил те­перь, как вы­хо­ди­ла бы она из об­та­яв­шей бер­ло­ги, го­ло­дная, от­прав­ля­лась на по­иски пи­щи, что­бы от­кор­мить­ся и на­брать сил на ла­с­ку и уха­жи­ва­ние за деть­ми, на оты­ски­ва­ние но­во­го ме­с­та для обос­но­ва­ния. Он пред­ста­вил, как при­ве­ла бы она иг­ри­вых мед­ве­жат к ре­ке, ку­па­ла бы их по оче­ре­ди, а ес­ли тре­бо­ва­лось, ух­ва­тыва­ла бы то од­но­го, то дру­го­го зу­ба­ми за за­гри­вок, что­бы пе­ре­не­сти на дру­гой бе­рег по пе­ре­ка­ту...

Мол­ча­ние на­ру­шил Ар­се­ний. Он встрях­нул ру­ка­ви­цы, за­ткнул за ре­мень и вы­та­щил пат­рон из ру­жей­но­го ство­ла:

— Ну, де­ло сде­ла­но. До­мой по­ра дви­гать. Че­го но­сы по­ве­си­ли, друж­ки-при­яте­ли? До­мой, го­во­рю, по­ра.

Со­би­ра­лись не­то­роп­ли­во, без лиш­них слов и под­ска­зы­ва­ний друг дру­гу. Энер­гич­нее дру­гих был Ар­се­ний, ус­пе­ва­ю­щий ввер­нуть ни­ко­му не нуж­ную шут­ку. До­бы­чу по­гру­зи­ли в двое са­ней. По­сто­я­ли воз­ле раз­во­ро­чен­ной бер­ло­ги и це­поч­кой по­тя­ну­лись за под­во­да­ми.

 

 

4

 

На­пол­з­ли гряз­ные ту­чи, хлы­нул ко­сой снег с до­ж-дем. Охот­ни­ки ша­га­ли тя­же­ло, ста­ра­ясь сту­пать след в след. На­чаль­ник ча­ще дру­гих сби­вал­ся с тро­пин­ки, при­хра­мы­вал. Ар­се­ний ус­пе­вал под­го­ня­ть ме­ри­на и, не вы­пу­ская вож­жей, иног­да под­дер­жи­вал ди­рек­то­ра, за­бот­ли­во спра­ши­вал: «Всё сад­нит?» Шор­шень от­ма­хи­вал­ся за­бин­то­ван­ной ру­кой: от­стань, мол, хоть на ми­нут­ку, дай по­кой. Два ра­за ос­та­нав­ли­ва­лись на от­дых — и са­мим бы­ло тя­же­ло, и ло­ша­ди умо­ри­лись. Со­ба­ки то­же ед­ва та­щи­ли свои мок­рые хво­сты, впе­ред не за­бе­га­ли, а во вре­мя пе­ре­ды­шек ло­жи­лись пря­мо на снег, ли­за­ли ла­пы и утом­лен­но вы­тя­ги­ва­ли мор­ды, в ус­та­ло­сти они бы­ли уди­ви­тель­но по­хо­жи и смир­ны.

— Вот это ко­бель! Вот это ра­бо­тя­га! — вос­хи­щал­ся на­чаль­ник, гля­дя на Вер­но­го.

— Я и сам не пред­по­ла­гал, что от моей Лап­ки та­кой мо­жет уро­дить­ся, — по­яс­нил Ар­се­ний. — Го­до­ва­ло­го ведь по­дал. По­ду­мать толь­ко, ка­кая со­ба­ка по­лу­чи­лась, вон что из не­го За­бы­то­ха вы­пе­сто­вал. Па­роч­ку эда­ких де­ржать — и по­ря­док! Смот­ри ты, а? Этот и ло­ся ух­ва­тит, не вы­пу­стит, а мед­ве­жат­ник ка­кой! И пуш­но­го зве­ря, го­во­рят, бе­рет, вот ведь что!

— Ум­но дей­ст­ву­ет, — со­гла­шал­ся на­чаль­ник. — Впер­вые та­кое на­блю­даю. У не­го буд­то по пи­са­но­му все. Рас­трав­ли­ва­ет, а по­том, ви­дать, за уши но­ро­вит. Ве­дет, так и ве­дет за со­бой зве­ря, ве­дет и оса­жи­ва­ет, ве­дет и оса­жи­ва­ет! За та­ко­го ни­ка­ких де­нег не жаль.

— А Со­ко­лин­ка моя то­же вяз­кая. Ви­де­ли, как впи­лась в мед­ве­ди­цу, — с маль­чи­ше­ской азар­т­но­стью всту­пил в раз­го­вор Ни­ко­лай Пет­ро­вич. — Ну, раз­рек­ла­ми­ру­ем этих со­бак, труд­но со­хра­нить бу­дет... Как фильм, ес­ли все по­лу­чит­ся, про­кру­тим — так и на­зна­чай це­ну со­ба­кам по­вы­ше, что­бы не про­де­ше­вить. Вер­но, Ти­мо­фей Си­лан­ть­ич?

Ти­мо­фей не ото­звал­ся. Ог­ля­ну­лись охот­ни­ки, а его и нет по­бли­зо­сти, сто­ит в от­да­ле­нии ли­цом к ле­су, сдви­нул шап­ку на за­ты­лок, буд­то по­слы­ша­лось че­го, буд­то ок­лик­нул кто...

По­ста­ны­вал, ску­лил влаж­ный ве­тер, по­зем­ка ли­за­ла об­ле­де­не­лые ва­лен­ки. До­но­си­лось буд­то бы от­ча­ян­ное ве­ре­щанье мед­ве­жон­ка. Не­у­же­ли был в бер­ло­ге и чет­вер­тый? Не­у­же­ли схо­ро­нил­ся в за­та­ен­но­сти? Тог­да за­чем бы ему те­перь так-то кри­чать? Да и Вер­ный вот не слы­шит это­го кри­ка — ухом не ше­вель­нет в ту сто­ро­ну, не­до­у­мен­но гля­дит на хо­зя­и­на.

Ан­д­рей под­бе­жал к Ти­мо­фею:

— Че­го ты, дя­дя Ти­мо­ша? Ус­тал шиб­ко? В са­ни тог­да са­дись. Да­вай ружье по­не­су.

— Слы­шишь, ре­вет жа­лоб­но?

— Где хоть? Ни­че­го не слы­хать.

— Мед­ве­жо­но­чек, ка­жет­ся, пла­чет, вот и тяж­ко. Тут они, под сер­д­цем у ме­ня, те­перь день и ночь ве­ре­щать бу­дут. Что мы на­де­ла­ли, па­рень, что на­де­ла­ли. А для че­го, за­чем? И я-то, ста­рый, по­так­нул­ся. Раз­ве так мож­но, не по­ду­мав­ши, лю­дям уд­ру­жать? Что по­ма­ни­ло? Хо­тел те­бя по­ва­жить или на­чаль­ст­ву ус­лу­жить? И по­лу­чи­лось не­лад­но. Вро­де по-до­бро­му на прось­бу ото­звал­ся, да зло со­тво­рил.

— Жаль, ко­неч­но, ма­лень­ких. Так ведь кто знал, что та­кая по­па­дет­ся бер­ло­га.

— То-то и оно: че­ло­век знать дол­жен, на что идет и ра­ди че­го, ес­ли ду­ша у не­го есть. Та­кой стра­шен­ной ора­вой при­пер­лись и да­вай ра­зо­рять. Нет, Ан­д­рю­ша, ни­ка­ким рас­ка­янь­ем про­маш­ку не ис­п­ра­вить, на моей со­ве­сти ле­жит. Со­мне­вал­ся ведь, а все рав­но по­шел в уго­ду дру­гим. По­так­нул, а вишь, как по­лу­чи­лось. Стыд­но.

— По­ду­ма­ешь, ра­зо­ри­ли мед­вежью бер­ло­гу, — не уни­мал­ся па­ре­нек. — За­то фильм ин­те­рес­ный по­лу­чит­ся, ес­ли про­явим как сле­ду­ет, смон­ти­ру­ем хо­ро­шо. За­втра под­ни­мем еще од­но­го. По­ни­ма­ешь, пре­сле­до­ва­ние на­до за­снять, что­бы по-на­сто­я­ще­му. И, мо­жет быть, твою схват­ку с под­ра­нен­ным зве­рем за­фик­си­ру­ем, вот бу­дет эф­фек­т­но! Се­год­ня не так вы­шло, как за­ду­ма­ли, а на­до, что­бы на эк­ра­не наш дя­дя Ти­мо­ша на­сто­я­щим ге­ро­ем вы­гля­дел.

— Что го­во­ришь-то, сы­нок? Не­у­же­ли бу­дут по­ка­зы­вать по­зор та­кой? Да что ты? Ка­ким же это я во­ро­гом пред­ста­ну пе­ред людь­ми? Зна­чит, еще и на по­хва­ленье под­би­ва­ют те­бя? — Ти­мо­фей как-то во­ро­ва­то ог­ля­нул­ся, сдер­нул с пле­ча ружье, вро­де хо­тел по­дать Ан­д­рею, но преж­де рас­крыл за­твор — мо­жет, про­ве­рил, не встав­лен ли пат­рон, пу­ле­вой, и, ре­ши­тель­но по­вер­нув­шись, де­рнул по­во­док, ув­ле­кая за со­бой со­ба­ку, на­по­ри­сто по­шел к под­во­де. Не­тор­ная ко­лея увер­ты­ва­лась из-под ног, он то и де­ло сры­вал­ся в сто­ро­ну. Ша­гал тя­же­ло. Ис­па­ри­на ды­ми­лась на лбу, ча­с­ти­ло хри­пя­щее ды­ха­ние. Вспо­те­ли хо­лод­ные ла­до­ни, сдав­ли­ва­ю­щие ружье, взя­тое на­пе­ре­вес. Ре­ши­тель­ный вид Ти­мо­фея взвол­но­вал до­гад­ли­во­го Ар­се­ния — он прыг­нул  с  са­ней.

— Вишь, му­жик раз­ру­мя­нил­ся на хо­ду-то. — Сам лов­ко взял Ти­мо­фея за ло­коть. — Те­перь, зна­чит, твой че­ред в са­нях си­деть. Мы, по­ни­ма­ешь, по оче­ре­ди от­ды­ха­ем. Тя­же­ло уж боль­но. Са­дись, са­дись, не ло­май­ся, — все-та­ки уса­дил Ти­мо­фея в са­ни. — По­е­ха­ли, ре­бя­та, по­ма­лень­ку, чем пеш­ком ид­ти. — И вро­де бы без при­чи­ны за­хи­хи­кал и вкрад­чи­во дал знать по­пут­чи­кам, что­бы не при­ста­ва­ли по­ка к За­бы­то­хе: не­че­го, мол, тре­во­жить боль­но­го му­жи­ка, вишь, ка­кой по­ник­ший.

Све­жий ве­тер ра­зо­рвал ту­чи, про­гля­ну­ло фи­о­ле­то­вое не­бо, вско­ре над го­ри­зон­том за­баг­ро­ве­ла нео­тпы­лав­шая по­ло­ска за­ри, а на во­с­то­ке про­сту­па­ла блед­ная зе­лень — с той сто­ро­ны и кре­пил­ся мо­роз, со­би­рал­ся на­стить сплюс­ну­тый отте­пе­ля­ми снег. Слыш­но бы­ло, как пол­озья чир­ка­ли по ле­до­вой кор­ке, иног­да по­зва­ни­ва­ли вы­ле­та­ю­щие из-под са­ней то­нень­кие льдин­ки.

В Зо­ря­ну воз­вра­ти­лись поз­д­но, но опять мно­го­люд­но и шум­но бы­ло на ули­це: де­ре­вен­ские дав­но уже под­жи­да­ли с тре­во­гой — ма­ло ли что мо­жет слу­чить­ся на охо­те в не­у­роч­ную по­ру.

— Ну, сла­ва бо­гу, все, ка­жись, це­лы-не­вре­ди­мы! — ра­до­ва­лась Мат­ре­на Глу­хо­ва, на­пе­ре­жи­вав­ша­я­ся за вну­ка: шут­ка ли, с чу­жи­ми людь­ми в лес на мед­ве­дя ушел.

Жен­щи­ны удив­ля­лись и аха­ли, вспле­ски­ва­ли ру­ка­ми воз­ле са­ней, ре­бя­тиш­ки с хны­кань­ем жа­ле­ли мед­ве­жат: за­чем ма­лень­ких уби­ли? Ни­кто из охот­ни­ков — да­же Ар­се­ний, те­перь уже, прав­да, мрач­но мол­ча­ли­вый, — не пы­тал­ся объ­яс­нить, от­ве­тить на воп­ро­сы: как и что?

Ти­мо­фей сна­ча­ла от­стра­нил­ся, вро­де и не был при этом де­ле. Но, по­сто­яв в за­ме­ша­тель­ст­ве, то­же шаг­нул к са­ням, снял шап­ку, ском­кал в ру­ках:

— А не­лад­но вы­шло, Ан­д­рю­ша. Те­перь каз­нись не каз­нись. Не бы­ло бы со­гласья — и не по­шли бы. Не по­ду­мав­ши. Сам гнез­до раз­во­ра­чи­вал.

Ве­тер рва­нул с кры­ши стек­лян­ный снег, швыр­нул Ти­мо­фею в гла­за, он вы­тер ли­цо шап­кой и, что­бы не ви­деть мед­ве­жат, от­вер­нул­ся к де­рев­не. По­сте­пен­но обоз­на­чи­лось род­ное по­дворье, раз­ли­чи­л свою ка­лит­ку, свой дом, а за­тем и всю де­рев­ню раз­гля­дел в при­выч­ном по­ряд­ке.

 

 

5

 

По-раз­но­му тол­ко­ва­ли в ок­ру­ге про не­у­роч­ную эту охо­ту. Да­же ме­с­т­ные жи­те­ли про­ти­во­ре­чи­во оце­ни­ва­ли по­сту­пок Ан­д­рея, за­те­яв­ше­го скан­дал поз­д­но  ве­че­ром в до­ме Ар­се­ния, ку­да пе­ре­бра­лись при­ез­жие. Буд­то бы ни­ско­леч­ко не пья­ный Ан­д­рей рас­швы­ри­вал из рюк­за­ка круг­лые ба­ноч­ки, что­бы за­све­тить, на­ру­шить все, что сни­ма­лось в ле­су на плен­ку. Го­во­ри­ли, опять же пред­по­ло­жи­тел­ь­но и по-раз­но­му, что Ни­ко­лай Пет­ро­вич шиб­ко нер­в­ни­чал, гро­зил­ся ко­му-то до­ло­жить, но начальник лесопункта при­ка­зал ему мол­чать, не сво­дить лю­дей с ума и не при­вле­кать к се­бе вни­ма­ния, мол, при­еха­ли как лю­ди и уехать на­до людь­ми.

...А ут­ром Тихон Со­ловь­ев явил­ся к Ти­мо­фею с прось­бой, ко­то­рую сна­ча­ла вро­де бы не знал, как и вы­ска­зать:

— На­до бы по­тол­ко­вать, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич.

— Еще что? Али не все об­тол­ко­ва­но.

— Де­ло вро­де сде­ла­но. Ни­ко­лай Пет­ро­вич счи­та­ет, что не так, как хо­те­лось бы, вид­но, в дру­гом ме­с­те еще хо­тят по­сни­мать.

Ти­мо­фей про­шел ми­мо по­се­ти­те­ля, стал шу­ро­вать уг­ли в печ­ке. Тут же, стоя на ко­ле­нях, на­бил та­бак в труб­ку, под­па­лил ку­ре­во.

На­чаль­ник при­но­рав­ли­ва­лся к не­му, то­же при­скло­нил­ся, да­же при­сел на кор­точ­ки:

— Вот что, до­ро­гой че­ло­век, про­дай-ка ты мне сво­е­го ко­бе­ля.

— Вер­но­го?

— Ну да-а! Уж боль­но при­гля­нул­ся он мне и статью и ма­с­тью, а глав­ное — ра­зу­ме­ни­ем, вяз­ко­стью. Ска­зы­ва­ют, на охо­ту хо­дишь ре­дко, при ра­бо­те все, а у ме­ня бы он на де­ло по­пал.

— На де­ло, го­во­ришь? — Ти­мо­фей гля­нул не­дру­же­люб­но. — Де­ла-то, ми­лок, раз­ные бы­ва­ют. Не вам объ­яс­нять, ко­ли сыз­ма­ла с ле­сом свя­за­ны. Со­ба­ка на ка­кие ру­ки по­па­дет, та­кая и жизнь у нее бу­дет.

— Я боль­ше-то при­ехал по­гля­деть на не­го. Да­вай мы с то­бой стол­ку­ем­ся.

— Вер­но­го не про­дам. Не­про­даж­ный он.

— Пять­сот руб­лей сра­зу даю.

— И ты­щу да­вать бу­дешь—не про­дам. Це­ны ему нет.

Тут и Ни­ко­лай Пет­ро­вич явил­ся. Он, на­вер­но, и сам на­слаж­дал­ся своей де­ли­кат­но­стью, мно­го раз по­вто­рял бла­го­дар­но­сти, хо­тя Ти­мо­фей и не слу­шал. Шор­шень по­мрач­нел, рас­пря­мил­ся и спря­тал за­бин­то­ван­ную ру­ку в кар­ман, а пра­вой по­хло­пал Ти­мо­фея по пле­чу: лад­но, де­скать, не сер­чай, му­жик.

— Тол­ков ты боль­но, то­ва­рищ мно­го­обя­зан­ный и мно­го­имен­ный, — стран­но и со значением ска­зал Ти­мо­фей. — То со­ло­вей, то шор­шень.

— По­тол­ко­ва­ли, зна­чит? Мож­но ехать? — Ни­ко­лай Пет­ро­вич, ви­ди­мо, по­спе­шил. — Ну, спа­си­боч­ки, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Со­ба­ка у вас боль­но хо­ро­ша. У на­сто­я­ще­го охот­ни­ка, ко­неч­но, иной со­ба­ки и быть не мо­жет. Ну, еще раз спа­си­бо. Ки­но, мо­жет, по­лу­чит­ся, при­ве­зем по­ка­зы­вать, по­смот­ри­те.

— На­гля­дел­ся до­сы­та. Про­щай­те. — Ти­мо­фей уви­дел, что Ни­ко­лай Пет­ро­вич от­счи­ты­ва­ет, кла­дет од­ну за дру­гой денеж­ные бу­маж­ки на стол, и вспы­лил: — Ты что, ни­че­го не по­ни­ма­ешь али при­тво­ря­ешь­ся?!

— По­че­му же... По­лу­чи­те де­неж­ки за ус­лу­гу. Пол­ный рас­чет по пра­ви­лам, по всем стать­ям. — Оку­лов улыб­нул­ся. — С вы­че­том по­до­ход­но­го и хо­ло­стяц­ко­го, ра­зу­ме­ет­ся.

— Вон сей­час же! И на­до мной из­де­вать­ся при­шел! — за­о­рал Ти­мо­фей. Он шаг­нул к сто­лу, с­комкал треш­ни­цы и бро­сил к но­гам Ни­ко­лая Пет­ро­ви­ча.

При­ез­жие друж­но от­шат­ну­лись к по­ро­гу, по­меш­ка­ли, по­топ­та­лись и вы­шли прочь.

Ти­мо­фей тя­же­ло опу­стил­ся на стул, мыс­ли тол­пи­лись в го­ло­ве, тес­ни­ли друг дру­га, хо­тя каж­дая бы­ла от­чет­ли­ва и важ­на.

Сно­ва на­ка­ты­ва­лись ви­де­ния охо­ты. Тимофей ре­шил, что на­до вый­ти на ули­цу, на воль­ный воз­дух, за­нять­ся ка­ким-ни­будь де­лом. В дро­вя­ни­ке уви­дал вер­стак, на нем — за­ло­жен­ную для стру­га­ния до­ску и взял ру­ба­нок. Шо­рох ру­бан­ка, ше­лест стру­жек под но­га­ми бы­ли по­хо­жи на ле­пе­танье опа­лен­ной ли­с­т­вы в осен­нем ле­су, сквозь ко­то­рое уга­ды­ва­лись скрад­чи­вые ша­ги вы­хо­дя­ще­го к ре­ке мед­ве­жон­ка да пре­дуп­ре­ди­тель­ное фыр­канье мед­ве­ди­цы...

 

 

Гла­ва вто­рая

 

 

1

 

За­бро­дин из рай­цен­т­ра при­ехал ночью. Ти­мо­фей слы­шал шум са­ней и бод­рое по­сви­сты­ва­ние ез­до­ка. Пре­дуп­ре­ди­тель­но, без осо­бой тре­во­ги взла­ял Вер­ный. И сно­ва ста­ло ти­хо. Ду­ма­лось яс­но и чи­с­то о том, что и он ког­да-то вот так же воз­вра­щал­ся из рай­цен­т­ра с по­куп­ка­ми для ре­бя­ти­шек и Ав­дотьи, и так же бод­ро по­сви­сты­вал. Про­шлое ста­но­ви­лось явью. Ка­за­лось Ти­мо­фею, и сам он мо­ло­де­ет в эту ночь. Ус­нул ско­ро и спал креп­ко. Ви­дел хо­ро­ший сон. И слы­шал свой мо­ло­дой го­лос, смех и ла­с­ко­вые сло­ва для же­ны и де­тей.

А Сень­ка в эту ночь не мог ус­нуть. Мно­гое ус­пел об­ду­мать по до­ро­ге. И те­перь про­сто ждал глу­бо­ко­го пред­рас­с­вет­но­го ча­са, что­бы вый­ти на не­чи­стый про­мы­сел. Нет, не по ве­ли­кой нуж­де и рань­ше он бра­конь­ер­ни­чал или об­кра­ды­вал кол­хоз, а вро­де бы на­зло всем, кто жи­вет спо­кой­но, от­кры­то.

Пе­ред рас­све­том бес­шум­но по­до­шел к до­му. Сдав­ли­вая го­лос, по­звал:

— Вер­ный, Вер­­ный, иди сю­да! Вер­ный, на, на! — и по­сви­стел. По­мед­лив, сно­ва стал при­го­ва­ри­вать: — Вер­ный, ум­ни­ца ты моя. За­был ме­ня, что ли? Не при­зна­ешь?

По­до­шел по­бли­же к ко­ну­ре.

— На вот мя­с­ко. Я те­бе те­ля­ти­ны мя­конь­кой при­нес.

Бро­сил ку­сок пе­ред ла­зом. Вер­ный ше­вель­нул­ся, при­встал. Вы­ле­зая из ко­ну­ры, за­ры­чал.

— Идешь, го­лу­ба. Иди. Вишь ты, ка­кой вер­зи­ла вы­ма­хал. Ти­ше, ти­ше, не ер­шись. Вер­ный, не на­до!

Сень­ка схва­тил­ся за ошей­ник, и это рез­кое дви­же­ние, ви­ди­мо, взбе­си­ло Вер­но­го, и он, ни­ког­да рань­ше не про­яв­ляв­ший аг­рес­сив­но­сти, из­вер­нул­ся, уку­сил ру­ку. Че­ло­век взвыл и со все­го ма­ху пнул со­ба­ку в грудь.

— Ах ты, под­лю­ка!

Вер­ный прыг­нул, и зу­бы его ляз­г­ну­ли пе­ред Сень­ки­ными гла­за­ми.

— Ах ты, гад; что волк, прет!

Он по­бе­жал, но со­ба­ка прыг­ну­ла на спи­ну. «За­гры­зет!» — с от­ча­я­ни­ем по­ду­мал Сень­ка и поч­ти ин­с­тин­к­тив­но на­щу­пал нож на по­я­се, дваж­ды от­мах­нул­ся. И, уви­дев, как кру­тит­ся в сне­гу, за­хле­бы­ва­ясь кровью, Вер­ный, по­нял, что со­тво­рил. По­след­ние жа­лоб­ные сто­ны со­ба­ки прон­зи­ли ему грудь, и страх сно­ва сда­вил хо­лод­ны­ми щу­паль­ца­ми.

— Стой! Что ты де­ла­ешь? — Это Ти­мо­фей вы­ско­чил на крыль­цо. И не сра­зу уяс­нил, что про­ис­хо­дит; не­ко­то­рое вре­мя сто­ял в оце­пе­не­нии.

Сень­ке по­ка­за­лось, Ти­мо­фей вски­нул ру­жье. Он да­же ус­лы­шал щел­чок кур­ка. «Паль­нет ведь, пра­во, паль­нет», — ли­хо­ра­доч­но пред­по­ло­жил он и по­бе­жал, ощу­щая боль в ле­вой но­ге и тя­же­ло при­па­дая на нее. Слы­ша­лось ему, буд­то сза­ди тре­бу­ют по-во­ен­но­му: «Стой! На­зад! На­зад! Стре­лять бу­ду!» Нет, ни за что, ни­ког­да он не по­вер­нет. На­зад нель­зя. Ухо­дил от вы­стре­лов, все силь­нее при­ги­ба­ясь к зем­ле, хва­тал­ся ру­ка­ми за снег, все тя­же­лее ды­шал.

Ти­мо­фей слы­шал этот тя­же­лый то­пот. Он да­же уви­дел, как пу­ля до­гна­ла убе­гав­ше­го, под­ре­за­ла ле­вую но­гу и, взмет­нув ру­ки, тот ко­со, как под­стре­лен­ная пти­ца, упал, а по­том мель­к­нул за ку­с­та­ми. И так, взма­хи­вая ру­ка­ми, под­пры­ги­вая на од­ной но­ге, уда­лял­ся...

Сень­ка упал в снег. Пе­ред гла­за­ми мель­те­ши­ли ог­нен­ные кру­ги. Слы­шал гро­хот, ре­дкую стрель­бу и бо­ял­ся ог­ля­нуть­ся. Полз, вре­за­ясь вро­де и не в снег, а в грязь. Он про­сто­нал от рез­кой бо­ли в но­ге, и тут же буд­то бы что-то ог­нен­ное про­ка­ти­лось по спи­не. На­стиг­ла пу­ля? Ра­нен? Смер­тель­но ра­нен? Про­щай, жизнь? Ко­нец, зна­чит? Ка­кое-то вре­мя ле­жал без дви­же­ния в ожи­да­нии смер­ти. И да­же чув­ст­во­вал, как хо­ло­де­ет в гру­ди, за­ми­ра­ет и ос­та­нав­ли­ва­ет­ся сер­д­це. Но смерть не при­хо­ди­ла. И боль не по­вто­ря­лась. Он ощу­пы­вал се­бя, бо­ясь об­на­ру­жить кровь. Кро­ви ни­где не бы­ло. И ни­ка­ко­го ра­не­ния. Вот он, ру­бец на но­ге. Дав­но это бы­ло. За­рос­ло, за­руб­це­ва­лось. «Жи­вой, ви­дать», — и ра­до­вал­ся и из­де­вал­ся над со­бой. Обес­си­лев, пол­зком до­би­рал­ся до за­бро­шен­но­го ови­на и чув­ст­во­вал, что лу­на, слов­но про­жек­тор, све­тит в спи­ну. Прыг­нул в тем­но­ту, за­рыл­ся в со­ло­му и ос­та­но­вил ды­ха­ние. За ним ни­кто не гнал­ся, его ни­кто не пре­сле­до­вал. Со­всем ря­дом ко­по­ши­лись мы­ши, стриг­ли зу­ба­ми со­ло­му.

А Ти­мо­фей все еще сто­ял на крыль­це, слы­шал этот тя­же­лый бег с при­хра­мы­ва­ни­ем, этот трус­ли­вый бег. Раз­ра­стал­ся, на­пи­рал тре­вож­ный гул, но все-та­ки слы­шал­ся то­пот са­пог по мер­з­лой зем­ле. Уви­де­лась и ста­ла явью ис­тер­зан­ная сна­ря­да­ми, спа­лен­ная на­по­ло­ви­ну де­рев­ня. И по­ля, не уб­ран­ные на ува­л­ах, и бе­ре­зо­вые още­ти­нив­ши­е­ся пе­ре­ле­ски. И фон­та­ны зем­ли, под­ня­тые взры­ва­ми сна­ря­дов. А в от­да­ле­нии, с про­ти­во­по­лож­но­го скло­на, ла­ви­на за ла­ви­ной ска­ты­ва­лись вра­ги. Их бы­ло мно­го, так мно­го, что жут­ко от это­го зре­ли­ща ста­ло...

Лу­на ныр­ну­ла в ту­чи, мрач­ные те­ни по­бе­жа­ли по сне­гу, по все­му по­лю. Ве­тер рва­нул с кры­ши снег, ко­лю­чая пыль сле­пи­ла гла­за. Но сно­ва обоз­на­чи­лись свой двор, своя ка­лит­ка, род­ная де­рев­ня.

Впер­вые со­ба­ка не ото­зва­лась на зов.

И опять ус­лы­шал бу­ханье са­пог, тя­же­лое ды­ха­ние. Кто убе­гал? Не­у­же­ли все это зем­ляк Ар­се­ний бе­жит по зем­ле? «Стой! На­зад!» Не­у­же­ли он сам, Ти­мо­фей Ива­нов, это крик­нул? Что же это та­кое? Где он? И де­рев­ня не та, и по­ле не то. И не лу­на све­тит, а сла­бое сол­н­це ед­ва про­би­ва­ет­ся сквозь дым. За­пах га­ри гу­с­то сто­ит в воз­ду­хе. Вздра­ги­ва­ет зем­ля. Где-то со­всем близ­ко ляз­га­ют гу­се­ни­цы тан­ков... Виз­жит, слов­но при­дав­лен­ная, со­ба­ка.

Сень­ка все не мог от­ды­шать­ся. Ку­да бе­жал? От ко­го? По­ни­мал, что не стал бы Ти­мо­ха стре­лять, ведь без ружья же вы­шел, за­чем ему ружье? И до­го­нять бы не стал. При­та­ись тут, за ка­лит­кой под суг­ро­бом, и толь­ко. За­чем убе­гал? От се­бя ведь. Сам се­бя тер­зал.

Ве­тер уда­рил в сте­ну ови­на, за­шар­кал вок­руг. Вда­ле­ке ух­нул тя­же­лый сна­ряд. Вот она, смерть, при­бли­жа­ет­ся, пол­зет по ку­с­там, по ближ­не­му пе­ре­ле­ску, под­ни­ма­ет­ся зем­ля­ны­ми фон­та­на­ми, во­ет в не­бе. Не­мцы бы­ли уже близ­ко. Мно­го их бы­ло, так мно­го, что нер­вы не вы­дер­жа­ли. Сле­ва и спра­ва ле­жа­ли бой­цы, жи­вые и мер­т­вые, вдав­лен­ные в зем­лю. Жда­ли... Вот она, смерть, вол­на­ми ка­тит­ся по ни­зи­не... А из тем­но­ты, из ды­ма вы­хо­дит мать, кре­стит сы­на...

 

 

2

 

Сколь­ко лет про­шло... И сно­ва там, от­ку­да бе­жал тог­да, тре­ща­ло не­бо и осе­да­ло, при­жи­ма­ло все жи­вое удуш­ли­вым ды­мом. Из это­го пек­ла бе­жал он, Ар­се­ний За­бро­дин. Ни­что, кро­ме смер­ти, не мог­ло ос­та­но­вить его. Ни­что. На­прас­но кри­чал Ти­мо­фей, на­прас­но стре­лял мо­ло­дой лей­те­нант из пи­с­то­ле­та. Ни­что не ос­та­но­ви­ло. Как он бе­жал! И че­рез по­ле, и че­рез пе­ре­ле­сок. И ле­сом... Вы­бра­сы­вал впе­ред ру­ки, рас­тал­ки­вал, ло­мал сучья, что­бы не ос­та­вить на од­ном из них свои очу­ме­лые гла­за. А сза­ди сто­на­ло и ру­ши­лось. Все раз­ры­ва­лось и то­ну­ло в кро­ви.

...За­бро­дин дол­го про­ле­жал в со­ло­ме, сре­ди мы­ши­ной воз­ни, при­слу­ши­вал­ся к де­рев­не, но там бы­ло по-преж­не­му ти­хо. И вы­стро­ил он оп­рав­да­тель­ный план: ре­шил ска­зать, что на пья­но­го на­бро­сил­ся ко­бель, чуть гор­ло не по­рвал, вот и при­шлось обо­ро­нять­ся. Но на этот раз най­ден­ный вы­ход не при­ба­вил ему уве­рен­но­сти. Рань­ше как-то по­лу­ча­лось, из лю­бо­го по­ло­же­ния умел вы­вер­нуть­ся. Лов­ко и там тог­да по­лу­чи­лось: объ­яс­нил, мол, все по­гиб­ли, толь­ко один вот чу­дом ос­тал­ся жив, в тем­но­те вы­брал­ся из-под зем­ли, за­сы­пан­ный ле­жал, и вы­полз... По­ве­ри­ли, а мог­ли и не по­ве­рить. В гос­пи­та­ле и по­том, де­мо­би­ли­зо­вав­шись по ра­не­нию, За­бро­дин был пол­но­стью уве­рен: ши­то-кры­то... Он да­же удив­лял­ся, что все-та­ки, вид­но, по­ве­ри­ли. И сам уже иног­да счи­тал при­ду­ман­ное прав­дой. Вы­стра­и­вал ле­ген­ду даль­ше для же­ны, род­ст­вен­ни­ков, од­но­сель­чан, рас­пи­сы­вал в под­роб­но­стях бой воз­ле де­рев­ни Чер­нуш­ки и не раз бо­жил­ся пе­ред Ав­дотьей Ива­но­вой, что не ви­дел Ти­мо­фея.

Те­перь они бы­ли на од­ной тро­пе. Ос­та­лись один на один, без сви­де­те­лей. На­до бы­ло ид­ти к Ти­мо­хе и толь­ко с ним ос­то­рож­но го­во­рить с гла­зу на глаз. Сень­ка ре­шил­ся на это. Вы­лез из ови­на и трус­ли­во под­кра­ды­вал­ся к де­рев­не. Дол­го при­гля­ды­вал­ся к  до­му  Ти­мо­фея.

Роб­ко, бес­шум­но рас­тво­рил он дверь и, сняв шап­ку, шаг­нул че­рез по­рог. Ти­мо­фей рез­ко по­вер­нул­ся.

— А-а, это ты, — ти­хо ска­зал.

— Да­ве­ча, зна­чит быть, в тем­но­те твой-то ко­бель за во­ро­та вы­ско­чил, — за­ле­пе­тал Сень­ка. — Шта­ны у ме­ня рас­по­ло­со­вал, но­вые, не над­ева­ны бы­ли. И на пле­чи ведь въе­хал. За шею вот цап­нул. А я, дурья баш­ка, спья­ну-то, спа­са­ю­чись, тык­нул его не­на­ро­ком, для ос­т­ра­ст­ки мах­нул, а за­был, что нож-то в ру­ке не­су, а вишь как вы­шло, не­лад­но ведь по­лу­чи­лось, не хо­тел я это­го, ей-бо­гу, не хо­тел.

— При­шел все-та­ки...  А я ду­мал, сро­бе­ешь... Вер­нул­ся. Рань­ше бы на­до, Се­ня.

— Про­сти, так по­лу­чи­лось. Не­уж из-за со­ба­ки вра­га­ми стать.

— Че­го по­бе­жал-то... Че­го по­бе­жал, а?

— Про­сти, Ти­мо­фей Си­лыч. Так по­лу­чи­лось...

— Не про­щу, ай, не про­щу! — за­мо­тал Ти­мо­фей го­ло­вой. — И рад бы, а не про­щу. Бег­лец ты. Бег­лец! И па­ко­ст­ник. — Под­ка­ты­вал­ся ком к гор­лу, не то что го­во­рить — и ды­шать труд­но бы­ло. Он знал, что ска­зать, знал, в чем ви­но­ват пе­ред ним этот су­ет­ли­вый, с мы­ши­ны­ми глаз­ка­ми че­ло­век. По­ни­мал те­перь смысл ко­вар­ной Сень­ки­ной до­бро­ты, каж­до­го его по­ступ­ка, каж­до­го сло­ва; по­ни­мал, что с са­мо­го пер­во­го дня, как толь­ко вер­нул­ся в де­рев­ню, жил под цеп­ким на­блю­де­ни­ем. И злил­ся на се­бя, свою бес­по­мощ­ность про­кли­нал. И жут­ко бы­ло вот так сто­ять с гла­зу на глаз с тем, кто зве­рем хо­дил за ним по За­ре­чен­ским бу­ре­ло­мам, кто толь­ко и ждал под­хо­дя­ще­го слу­чая. За не­сколь­ко ми­нут про­мель­к­ну­ли в го­ло­ве го­ды жиз­ни, де­сят­ки вро­де бы пу­с­тя­ко­вых раз­го­во­ров с Сень­кой, смысл ко­то­рых толь­ко те­перь от­крыл­ся. Ти­мо­фей сжал ку­ла­ки, вски­нул их над го­ло­вой и, ус­т­ра­ша­ю­ще по­тря­сая, за­во­пил:

— Уйди! Уйди от гре­ха! Не то сво­им су­дом...

— Свих­нул­ся ты, свих­нул­ся, ей-бо! — Сень­ка вы­скочил на ули­цу, ог­ля­ды­ва­ясь и что-то вы­кри­ки­вая, по­бе­жал.

Он ме­та­лся по сво­е­му тес­но­му, за­став­лен­но­му кад­ка­ми, сун­ду­ка­ми и ла­ря­ми, до­му и сам не знал, что ищет.

Су­нул в вещ­ме­шок ка­кие-то тряп­ки, свер­ток с день­га­ми, бу­хан­ку хле­ба и ку­сок са­ла. И сно­ва — к ок­ну, гля­дел из-за ко­ся­ка, оце­ни­вая об­ста­нов­ку... Лег­кий стук в стек­ло вспуг­нул его. От­шат­нул­ся, на­сто­ро­жил­ся. Не сра­зу со­об­ра­зил, что си­нич­ка по­сту­ча­ла клю­вом. «Ах ты! — он вы­ру­гал­ся. — К по­кой­ни­ку сту­чит...» Ум­решь тут в по­гре­бе — и всё. Бе­жать бы. А отец, всег­да сво­е-

н­рав­ный и же­с­то­кий до­ма, но ле­бе­зи­стый на лю­дях, на­ка­зы­вал: «С ху­то­ра не сры­вай­ся, на ро­жон с на­чаль­ст­вом, ес­ли че­го, не лезь, из­во­ра­чи­вать­ся на­до». На­у­чи­ли, вос­пи­та­ли един­ст­вен­но­го сы­на. Всю жизнь толь­ко и де­лал, что шку­ру свою бе­рег.

Ме­шок за­ки­нул за пле­чи. Ку­да те­перь? И вздрог­нул. Опять вро­де бы пре­гра­дил путь тот мо­ло­дой лей­те­нант, со­всем еще пар­ниш­ка. Он сто­ял на ко­ле­нях — и не сто­ял, а про­сто при­под­нял­ся на ру­ках, во­ло­ча за со­бой не­пос­луш­ные но­ги. Страш­н­ый, обе­ск­ров­лен­ный пар­ниш­ка, об­мо­тан­ный бин­та­ми. Тог­да Сень­ка за­сто­нал пе­ред ним от не­су­ще­ст­ву­ю­щей бо­ли, схва­тил­ся за жи­вот, ка­та­ясь по зем­ле, из­ви­вал­ся и ве­ре­щал, как су­ма­сшед­ший. «Встать! — кри­чал лей­те­нант и щел­кал пу­с­тым пи­с­то­летом. — Встань, па­даль! Трус! При­стре­лю!» Сень­ка схва­ти­л ка­кую-то глы­бу, но бро­сить не смог...

По­ка­за­лось, сту­ча­ли. Шмыг­нул в се­ни и ружье взял. Вер­нул­ся в из­бу, с ос­то­рож­но­стью по­гля­дел в ок­но, убе­дил­ся: ни­ко­го нет на ули­це. Не­бось За­бы­то­ху вы­спра­ши­ва­ют: что да как слу­чи­лось? Дол­го си­дел он, слов­но за­стыв­ший. А по­том один за дру­гим вы­пил два ста­ка­на са­мо­го­ну, хо­тел за­ку­рить — не вы­шло: ру­ки не под­чи­ня­лись, и ци­гар­ка не свер­ты­ва­лась.

Ос­т­рое чув­ст­во оди­но­че­ст­ва и без­ыс­ход­но­сти ох­ва­ти­ло За­бро­ди­на. Оце­пе­нев­шим взгля­дом смот­рел на ружье, ле­жа­щее на ко­ле­нях. В го­ло­ве зве­не­ло. Ис­пу­гал­ся, уз­рев в зер­ка­ле са­мо­го се­бя. Пе­ре­ло­мил ружье, вста­вил пат­рон. И по­лез в под­полье, ду­мая, что на­до еще на­лить са­мо­го­ноч­ки, еще на­до на­лить...

...Сколь­ко про­шло вре­ме­ни, ут­ро ли, ве­чер ли, — Ти­мо­фей не мог оп­ре­де­лить. Он все еще сто­ял по­сре­ди из­бы воз­ле мер­т­вой со­ба­ки. «Как же так, — ду­мал он, — как же так!» Лег­ла пе­ред ним та мок­рая, вся в ко­ле­ях, по­ле­вая до­ро­га.  Ви­де­лось, что идут они ря­дом с Сень­кой, в од­ном строю, с тру­дом вы­дер­ги­вая из гря­зи и пе­ре­став­ляя тя­же­лые раз­мок­шие са­по­ги. А раз­лох­ма­чен­ное низ­кое не­бо се­чет ли­цо ко­лю­чим до­ждем...

Опять сту­ча­ла пти­ца в стек­ло, те­перь уже к Ти­мо­фею сту­ча­лась. Но этот стук по­мо­гал в труд­ную ми­ну­ту, со­е­ди­нял буд­то бы со всем ок­ру­жа­ю­щим. Не один че­ло­век, не сам по се­бе, не для се­бя толь­ко и в го­ре и в ра­до­сти.

Ти­мо­фей по­до­шел к ок­ну, опер­ся на­бряк­ши­ми ру­ка­ми в по­до­кон­ник — си­нич­ка не вспуг­ну­лась; на­о­бо­рот, она при­сталь­но гля­де­ла на не­го. Чер­ные бу­се­рин­ки лю­бо­пыт­но и с со­чув­ст­ви­ем све­ти­лись.

«Про­сти нас, греш­ных, про­сти, — ви­нил­ся пе­ред ней, ма­лой пта­хой, за все гре­хи че­ло­ве­че­ские, за все злое и тем­ное, что про­ис­хо­дит от лю­дей. — Ишь, мы ка­кие че­ло­ве­ки... И на мед­ве­дя с ружь­ем и на со­ба­ку — с но­жом. Меж со­бой — ко­вар­ст­во да ложь, хит­ро­сть да лов­ка­че­ст­во. Ка­ры вся­кие пе­ре­нес­ли, а до­брее не ста­ли. Зло­е се­ем, а до­брое вы­тап­ты­ва­ем. Луч­шие лю­ди по­губ­ле­ны. Их на­пе­ред под огонь пер­вы­ми по­сла­ли. При­спо­соб­лен­цы — по ты­лам да в обо­зах. При шта­бах пи­с­а­ря­ми, тан­цов­щи­ка­ми в кон­цер­тах. Убе­рег­лись, от­си­де­лись, вот те­перь и вер­хо­во­дят над пра­вед­ни­ка­ми. Луч­ше да че­с­т­нее де­ло ве­с­ти не хо­тят. По прав­де-то нет им про­жи­вы. Ис­ти­ну бы­тия в са­мих се­бе не ищут. К че­ло­ве­че­ско­му го­рю рав­но­душ­ны, по­служ­но­стью сы­ты, по­ступ­ки свои с жизнью дру­гих лю­дей не со­от­но­сят. Ни ду­шу, ни чув­ст­ва не учи­ты­ва­ют. Сло­ва­ми при­кры­ва­ют­ся, а тво­рят свое. Од­на мер­ка на всех: кто не с на­ми — тот про­тив нас. Про­тив ко­го это?

 

 

3

 

Вспор­х­ну­ла си­нич­ка, ис­чез­ла на ми­ну­ту да сно­ва вер­ну­лась, го­ло­вой кру­тит, буд­то ска­зать хо­чет: по­ня­ла, мол, те­бя, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, те­перь к дру­гим лю­дям по­ле­чу, в дру­гие края, чтобы рас­ска­зать о том, что у те­бя на ду­ше и в па­мя­ти. И уле­те­ла...

Ар­се­нию За­бро­ди­ну про се­бя на­пом­ни­ла сту­ком и чи­ри­кань­ем: чик-чи­рик! всем про те­бя рас­ска­жу, весь мир уз­на­ет.

Ар­се­ний ша­рах­нул при­кла­дом в сте­ну — грох­нул вы­стрел. Ог­лу­ши­ло его — не сра­зу со­об­ра­зил: что же слу­чи­лось, от­ку­да стре­ля­ют, хо­тя ружье в ру­ке своей по­чув­ст­во­вал. Сно­ва ощу­пы­вал сам се­бя. Нет, ни­че­го. Не за­де­ло. Цел-це­ле­хо­нек. А мог­ло бы... Вишь, как спло­хо­вал. «Ну, те­пе­ри­ча на­бе­гут. Ска­жу, что по кры­се паль­нул».

Но ни­кто и не слы­шал это­го под­поль­но­го вы­стре­ла.

Ок­ле­мав­шись и ус­по­ко­ив се­бя со­гре­ва­ю­щим са­мо­го­ном, ре­шил, что на­до ку­да-то ид­ти. В Бу­тыр­ки мож­но или в Зяб­лу­ху к те­ще. Шма­ток са­ла на­ду­мал за­вер­нуть в га­зе­ту. А вы­ле­зать из под­полья стал, на све­ту вид­но, ка­кая га­зе­та под ру­ку под­вер­ну­лась. С пор­т­ре­том она. От са­ла пят­на пря­мо по гла­зам это­го пор­т­ре­та по­шли. Что те­перь де­лать-то? Не­про­сти­тель­ная оп­лош­ка. Сжечь бы на­до, что­бы не ос­та­лось сле­дов. И осе­ни­ло вдруг: на Ти­мо­фея мож­но сва­лить — его ра­бо­та, он суп­ро­тив вож­дя не­хо­ро­шую ду­му име­ет. Об этом толь­ко Ско­ро­хо­до­ву ска­жи.

При­плю­нув на ука­за­тель­ный па­лец, Ар­се­ний кру­та­нул по мас­ля­ни­стым пор­т­рет­ным гла­зам — смач­но кряк­нул при этом: «Вот, Ти­мо­хи­на ра­бо­та. По­лю­буй­тесь, пожа­луй­ста. И су­ди­те по всей стро­го­сти за­ко­на».

По вер­т­кой тро­пе про­би­рал­ся он ми­мо скот­но­го дво­ра, а за­тем вдоль пе­ре­ле­ска спе­шил в со­сед­нюю де­рев­ню. Но Ско­ро­хо­до­ва до­ма не ока­за­лось. Боль­ше по тако­му слу­чаю и об­ра­тить­ся не к ко­му. К ко­му ни по­сту­чись — не бу­дет от­зву­ка и де­лу ход не да­дут: ни бри­га­дир Хро­бо­стов, ни пред­се­да­тель для та­кой ве­с­ти не под­хо­дят. Ба­бам ска­зать? Эти, по­жа­луй,  мог­ли бы рас­тре­пать про ко­го-ни­будь дру­го­го, на Ти­мо­фея — ни-ни.

Э, будь что бу­дет...

 

 

Гла­ва третья

 

 

1

 

Под­твер­ж­да­лись на­пут­ст­вен­ные сло­ва «де­вят­ки» — Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча: при та­кой па­мя­ти че­рез кни­ги мож­но соб­ст­вен­ное ду­шев­ное под­креп­ле­ние вы­стро­ить, чув­ст­во соб­ст­вен­но­го до­сто­ин­ст­ва со­хра­нить. Да­же во­об­ра­жая се­бя Об­ло­мо­вым сре­ди же­с­то­ко­стей, уда­ет­ся об­ре­сти за­щит­ную обо­лоч­ку. Быв­ший ув­ле­чен­ный чи­та­тель, шаг­нув­ший пря­мо со школь­ной скамьи по­сле вы­пу­ск­ных эк­за­ме­нов на кур­сан­т­ский по­ли­гон, не ус­пел опом­нить­ся в ре­аль­ной жиз­ни, с ро­ман­ти­че­ским подъ­емом по­шел на за­щи­ту Оте­че­ст­ва. Он не ус­пел по­чув­ст­во­вать се­бя ни Пе­тей Ро­с­то­вым, ни Пав­кой Кор­ча­ги­ным. Сра­зу стал сол­да­том. А вот в ла­гер­ной без­ыс­ход­но­сти ему уда­ва­лось под но­ме­ром с «се­мер­кой» во­об­ра­жать се­бя Илю­шей Об­ло­мо­вым. Об этом до­га­дал­ся толь­ко про­ни­ца­тель­ный Ро­ман Ан­д­ре­е­вич. И про­ни­цатель­ность его по­мог­ла об­ре­сти уте­ши­тель­ные раз­мыш­ле­ния о дру­гой жиз­ни. Ва­си­лия уте­ша­ли дав­но про­чи­тан­ные стра­ни­цы, с ними он пре­одо­ле­л се­вер­ное от­ча­янье, мол­ча­ли­вую до­ро­гу к но­во­му ме­с­ту ла­гер­но­го рас­по­ло­же­ния. Он и сам удив­лял­ся: на ка­ких ос­но­ва­ни­ях во­об­ра­же­ние ри­су­ет ря­дом с ним не Тать­я­ну За­ле­со­ву, а  не­кую Оль­гу Сер­ге­ев­ну, при­ду­мы­ва­ю­щую вся­че­ские за­ня­тия, про­гул­ки, по­ез­д­ки. Иног­да он по­гру­жал­ся в со­зер­ца­ние ее про­фи­ля, сам не дви­гал­ся, толь­ко взгляд по­во­ра­чи­вал­ся то впра­во, то вле­во, то вниз, смот­ря по то­му, как дви­га­лась ру­ка, — точ­но так ска­за­но бы­ло об этом в триж­ды пе­ре­чи­тан­ном ро­ма­не: «В нем бы­ла де­я­тель­ная ра­бо­та: уси­лен­ное кро­во­об­ра­ще­ние, уд­во­ен­ное би­е­ние пуль­са и ки­пе­ние у сер­д­ца — все это дей­ст­во­ва­ло так силь­но, что он ды­шал мед­лен­но и тя­же­ло, как ды­шат пе­ред каз­нью и в мо­мент вы­со­чай­шей не­ги ду­ха». Чув­ст­вен­ность и вы­со­ко­пар­ность опи­са­ний, при­хо­дя­щих на па­мять, ни­чуть его не сму­ща­ли, на­о­бо­рот. «Он был нем и не мог да­же по­ше­ве­лить­ся, толь­ко влаж­ные от уми­ле­ния гла­за не­от­ра­зи­мо бы­ли ус­т­рем­ле­ны на нее...» — чи­тал он по­да­рен­ную в до­ро­гу рас­тре­пан­ную кни­гу и гор­дил­ся, что об­ла­да­ет та­кой ед­ин­ст­вен­ной лич­ной соб­ст­вен­но­стью. «Мо­мент сим­во­ли­че­ских на­ме­ков, зна­ме­на­тель­ных улы­бок, си­ре­не­вых ве­ток про­шел не­воз­в­рат­но. Лю­бовь де­ла­лась стро­же, взы­ска­тель­нее, ста­ла пре­вра­щать­ся в ка­кую-то обя­зан­ность; яви­лись вза­им­ные пра­ва. Обе сто­ро­ны от­кры­ва­лись бо­лее и бо­лее: не­до­ра­зу­ме­ния, со­мне­ния ис­че­за­ли или ус­ту­па­ли ме­с­то бо­лее яс­ным и по­ло­жи­тель­ным воп­ро­сам. Она все ко­ло­ла его лег­ки­ми сар­каз­ма­ми за праз­д­но уби­тые го­ды, из­ре­ка­ла су­ро­вый при­го­вор, каз­ни­ла его апа­тию глуб­же, дей­ст­ви­тель­нее, не­же­ли Штольц; по­том, по ме­ре сбли­же­ния с ним, от сар­каз­мов над вя­лым и дряб­лым су­ще­ст­во­ва­ни­ем Об­ло­мо­ва она пе­ре­шла к де­спо­ти­че­ско­му про­яв­ле­нию во­ли, от­важ­но на­пом­ни­ла ему цель жиз­ни и обя­зан­но­сти, и стро­го тре­бо­ва­ла дви­же­ния, бес­пре­стан­но вы­зы­ва­ла на­ру­жу его ум, то за­пу­ты­вая его в тон­кий, жиз­нен­ный, зна­ко­мый ей воп­рос, то са­ма...» — здесь Ва­си­лий как бы спот­к­нул­ся в чте­нии, гу­бы со­мкну­лись от то­го, что он по­чув­ст­во­вал на се­бе за­ви­ст­ли­вый взгляд. Из тем­но­го уг­ла «те­лят­ни­ка» смот­рел на не­го, — дол­ж­но быть, та­кой же ког­да-то за­яд­лый кни­го­чей, — со­всем еще пар­ниш­ка в на­хло­бу­чен­ной по са­мые бро­ви шап­чон­очке, сши­той из ру­ка­ва ват­ни­ка... И он, Ва­си­лий, мо­мен­таль­но по­нял: это­му жад­но смот­ря­ще­му кни­го­чею лох­ма­тая неспеш­ная кни­га на­мно­го нуж­нее, чем ему. Ос­то­рож­но, что­бы не бес­по­ко­ить уг­рев­ших­ся лю­дей с ед­ва за­мет­ны­ми  но­ме­ра­ми, Ва­си­лий про­дви­нул­ся на ме­с­то под па­да­ю­щий че­рез ок­но свет и про­тя­нул кни­гу за­ви­ду­ю­ще­му пар­ню.

— Возь­ми на­всег­да. Триж­ды про­чи­та­на, — ска­зал он, с удив­ле­ни­ем по­ду­мав, что его соб­ст­вен­ный го­лос очень по­хож на го­лос Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча, ос­тав­ше­го­ся там, на Се­ве­ре, ус­та­нав­ли­вать ка­кое-то но­вое обо­ру­до­ва­ние.

Па­рень обе­и­ми ко­с­т­ля­вы­ми ру­ка­ми при­нял пух­лую кни­гу, при­жал ее к гру­ди и ед­ва за­мет­но улыб­нул­ся. Он спря­тал по­да­рок за па­зу­ху и стал смот­реть на квад­рат­ный ку­со­чек не­ба, вздра­ги­ва­ю­щий в ра­ме.

— У те­бя еще есть? — спро­сил па­рень. — Как ты без нее?

— Ко­неч­но, есть, — под­твер­дил Ва­си­лий. — Дал по­чи­тать в дру­гой ва­гон. Пар­ню из на­ше­го от­ря­да.

Вто­рой кни­ги не бы­ло, но те­перь Ва­си­лий гор­дил­ся тем, что у не­го раз­бу­же­на ос­т­рая па­мять и хо­ро­шо ра­бо­та­ет во­об­ра­же­ние.

На ка­ком-то по­лу­стан­ке пар­ня вы­клик­ну­ли в чис­ле де­ся­ти, на­ме­чен­ных к вы­сад­ке. Про­хо­дя к две­рям, па­рень слов­но бы по­шат­нул­ся и сво­бод­ной ру­кой опер­ся на пле­чо сто­яще­го у вы­хо­да Ва­си­лия, ле­вой он плот­но при­жи­ма­л к гру­ди спря­тан­ную кни­гу.

Это бы­ло, это на­всег­да за­пом­ни­лось. Это бы­ло на пу­ти к спа­се­нию. На­стро­е­ние ме­ня­лось еще и по­то­му, что Ро­ман Ан­д­ре­е­вич ча­с­то вспо­ми­нал­ся по сход­ст­ву с ла­гер­ным док­то­ром...

На взлоб­ках сне­га ис­к­ри­лись, в ни­зи­нах осе­да­ли, ка­за­лись свин­цо­вы­ми. Но эти плот­ные сне­га мень­ше от­ни­ма­ли сил на пе­ре­хо­дах от од­но­го де­ре­ва к дру­го­му — Ва­си­лий ра­бо­тал на вал­ке. Сне­га из­ны­ва­ли уже, с каж­дым днем ста­но­ви­лись всё менее глу­бо­ки­ми. Кое-где про­сту­па­ла во­да. Ког­да ви­дишь вспу­чен­ный на­слуд, его мож­но обой­ти, что­бы но­ги ос­та­лись су­хи­ми. Слу­ча­лось, кто-ни­будь из валь­щи­ков увя­зал по по­яс — к не­му на по­мощь по­до­спе­ва­ли дру­гие.

Ва­си­лий на­лов­чил­ся об­хо­дить рас­пад­ки, пой­мы лес­ных ручь­ев, но в этом сво­ем вы­га­ды­ва­нии чув­ст­во­вал се­бя ви­но­ва­тым пе­ред те­ми, кто па­дал и с тру­дом вы­сво­бож­дал мок­рые но­ги из на­слу­да. Так и слы­ша­лось злое брюз­жа­ние: «По сух­ме­ни вы­га­ды­ва­ешь, по при­пе­кам вы­би­ра­ешь тро­пу, хит­рец». Он по­ни­мал, что чув­ст­ву­ет се­бя луч­ше дру­гих, ожи­ва­ет и мо­жет вы­би­рать не са­мый ко­рот­кий путь, поль­зо­вать­ся об­хо­да­ми. Он уже не хо­тел про­сту­дить­ся, по­вто­рял про се­бя ска­зан­ное ла­гер­ным вра­чом: «А ведь кто не це­нит жизни — жи­во­т-ное, грош ему це­на». Чу­до про­изош­ло с Кра­лей — это за­ме­тил и зем­ляк Но­с­ков, хо­тя чу­до­дей­ст­вен­ность из­ме­не­ний в са­мо­чув­ст­вии мол­чаль­ни­ка им же и бы­ла за­пла­ни­ро­ва­на, во вся­ком слу­чае не без его уча­стия. Но зем­ляк-кон­во­ир во всем ра­зу­мел ос­то­рож­ность, чув­ст­во ме­ры, тер­пе­ние и по­сте­пен­ность, по­э­то­му за­бот­ли­во пре­дуп­реж­дал, под­ска­зы­вал, как на­до се­бя ве­с­ти, что де­лать на но­вом ме­с­те ра­ди ско­ро­го ос­во­бож­де­ния. «Ты те­перь тща­тель­но ме­ня слу­шай­ся да ис­пол­няй все док­то­ром про­пи­сан­ное. Не то­ро­пись, не рвись, Кра­ля, не вы­тя­ги­вай жи­лы, не рас­то­пы­ри­вай крылья-то, не так те­перь тре­бу­ет­ся де­ржать се­бя».

За­ду­ман­ное зем­ля­ком не то что бы бы­ло от­чет­ли­во по­нят­но, но пред­чув­ст­во­ва­лось, уга­ды­ва­лось все на­стой­чи­вей и тре­вож­ней. «По­бе­ре­гись, го­луб­чик. Обе­ре­гать­ся на­до. Бе­ре­же­но­го бог бе­ре­жет, смот­ри. К жиз­ни не­ту от­сю­да тор­ной до­ро­ги. На во­люш­ку не че­рез крас­ные во­ро­та, а как при­дет­ся».

Но при­шлось все-та­ки че­рез ла­гер­ные во­ро­та бе­лым днем — вы­вез­ли буд­то спи­сан­но­го обос­но­ва­ни­ем вра­ча по­ми­рать в дру­гое ме­с­то. Те­ле­га рас­ша­тан­ная гро­мы­ха­ла, виз­га­ли не­ма­за­ные ко­ле­са. Ко­рот­ка ока­за­лась те­ле­га-то, но­ги ле­жа­че­го да­ле­ко тор­ча­ли. Конь Би­тюк, тя­же­ло­воз без­от­каз­ный, пах­тал грязь лох­ма­ты­ми но­жи­ща­ми. Ку­чер Но­с­ков чер­ты­хал­ся где-то сбо­ку, пе­ре­пры­ги­вая че­рез ва­ле­жи­ны. За­та­скан­ная по­по­на во­ню­чая ца­ра­па­ла шею, но Ва­си­лий тер­пел.

— Ле­жи, ле­жи, не бры­кай­ся, еже­ли бо­лез­ням под­дал­ся, — гром­ко, что­бы кто-то еще, кро­ме Ва­си­лия, слы­шал, го­во­рил Но­с­ков.

За бо­ло­ти­стой ни­зи­ной он дал до­ку­рить чи­на­рик. Вя­лым же­с­том на­ме­тил на­прав­ле­ние до бли­жай­шей стан­ции.

— За­поз­да­ешь — но­че­вай в ле­су. До­ку­мен­ты твои в по­ряд­ке, но по этой сто­ро­не луч­ше не пя­лить­ся в та­кое одеж­ке. Ма­ло ли че­го стря­сет­ся, об­лав­ли­вать на­чнут... Сво­им пу­тем на­деж­нее. Ну, мо­жет, сви­дим­ся ког­да. — И от­вер­нул­ся, что­бы сле­зы свои не ока­зы­вать. Вско­чил в те­ле­гу, крут­нул вож­жа­ми над го­ло­вой. — Эх, тя­ни, Би­тюк, на служ­бу сво­лоч­ную!

Сон это был или явь? Не оп­ре­де­лить. Не ве­ри­лось: воль­ным, спа­сен­ным не чу­ял себя Ва­си­лий, но шел и шел ед­ва ви­ди­мой дав­ней про­се­кой, об­ли­вал­ся хо­лод­ным по­том, слов­но ры­ба на пе­с­ке ды­шал. Иног­да чу­ди­лось: до­го­ня­ют, уп­реж­да­ют ход уг­роз­ли­вы­ми кри­ка­ми, стрель­бой, ла­ем раз­го­ря­чен­ных со­бак. Иног­да чу­ди­лось: по­ют впе­рек­лик близ­кие де­ре­вен­ские пе­ту­хи. А за­ботли­вая мать за­зы­ва­ет гу­ле­ну-доч­ку: «Тать­я­на, до­мой по­ра!»

Бли­зость де­рев­ни об­на­де­жи­ва­ла: вер­но де­ржит­ся на­прав­ле­ние; по ори­ен­ти­рам Но­с­ко­ва, пер­вое жи­ло на­до ми­но­вать, не за­хо­дя в не­го, — спра­ва ос­та­нет­ся. От­сту­пать от на­ме­чен­но­го мар­ш­ру­та нель­зя — до­брые лю­ди за­чем-то про­ду­мы­ва­ли, им бы­ло вид­нее.

«До­мой! — би­лось и кло­ко­та­ло у Ва­си­лия в глот­ке. — До­мой, в Зо­ря­ну! На­всег­да!»

Оч­ну­лась па­мять, раз­бу­ди­ла во­об­ра­же­ние. Там, за ле­сом, за бу­ре­ва­ла­ми, за по­ло­са­ми ту­ма­на под­ни­мешь­ся на зо­рян­ский взго­рок, ос­та­но­вишь­ся воз­ле Мат­ре­ни­ной со­сны, что­бы пе­ре­ве­сти дух, все­ми по­след­ни­ми си­ла­ми крик­нуть: «Ма-ма-ааа!» И упа­дешь на тро­пин­ку, ве­ду­щую к род­но­му до­му, слов­но на льня­ное по­лот­но.

Он за­был, сколь­ко лет про­шло, где и как ски­тал­ся, что пе­ре­жил. Не бы­ло про­шло­го — от­ре­шил­ся от не­го. Он знал: ждут. И то­ро­пил­ся, за­бы­вая о своей бо­лез­нен­ной сла­бо­сти, на­хлы­нув­шей по вес­не обо­ст­ре­ни­ем хро­ни­че­ской над­са­ды в лег­ких. А от­ды­шав­шись, взгля­ды­вал в не­бо, слов­но отту­да что-то еще гро­зи­ло, слов­но в про­гал меж­ду мрач­ны­ми ел­ка­ми мог ус­мот­реть его все­ви­дя­щий вла­ды­ка и вождь. Он чув­ст­во­вал се­бя, как те де­ре­вен­ские де­ти с кар­тин­ки, бе­гу­щие от гро­зы. По­да­ва­ясь всем те­лом впе­ред, че­рез каж­дые не­сколь­ко ша­гов ко­со ог­ля­ды­вал­ся че­рез пра­вое пле­чо, но ви­дел толь­ко рас­ка­чи­ва­ние тем­ных ело­вых вер­шин.

 

 

2

 

День за днем скла­ды­ва­лась в де­рев­не од­но­об­раз­ная жизнь, как пять, и де­сять, и двад­цать лет на­зад: за­бо­ты всё те же, тру­ды зем­ные, хло­по­ты жи­тей­ские да пред­по­сев­ные. Ти­мо­фей ста­рал­ся де­ржать­ся око­ло лю­дей, и лю­ди око­ло не­го де­ржа­лись. Хо­дил да­же сор­ти­ро­вать зер­но воз­ле при­ты­кин­ских скла­дов и там пе­ре­го­во­рил о том о сем с ма­терью Тать­я­ны — как же, или сто­рон­ний те­перь, ес­ли рань­ше по­мыш­ля­ли по­род­нить­ся. Дро­ва для кол­хо­за по­мо­гал за­го­тов­лять, пи­ло­воч­ник на тес воз­или к пи­ло­ра­ме. Всё на­до, всё к де­лу, не­ту в де­рев­не на­прас­но­го тру­да.

Воль­но шу­ме­ла взду­тая Та­вол­га. С по­лей уж сли­ло, а в ле­су меж ство­лов еще си­нел снег. По гли­ни­стым скло­нам и кру­тым бе­ре­гам теп­ли­лись цве­ты мать-ма­че­хи, на опуш­ках си­я­ли под­снеж­ни­ки и еще ка­кие-то си­ре­не­вые мел­кие цве­точ­ки, в на­ро­де на­зы­ва­е­мые ко­ровь­им рас­том. Жу­рав­ли уже про­кур­лы­ка­ли — пре­дуп­ре­ди­ли па­ха­рей, что по­ра на­ла­жи­вать плу­ги и бо­ро­ны, го­то­вить се­ме­на.

От­бу­ше­ва­ла и со­шла по­лая во­да в не­сколь­ко дней, ре­ка по­сте­пен­но об­ре­ла свой по­сто­ян­ный вид и нрав. На де­ревь­ях пу­ши­лась зе­лень, вер­ши­ны бы­ли слов­но дым­кой по­дер­ну­ты. Лес мо­ло­дил­ся, на­пол­нял­ся от­кры­тым дви­же­ни­ем, лю­бов­ной иг­рой зверья и птиц. Все на­чи­на­ло петь и цве­сти, про­слав­лять жизнь. Ти­мо­фею вспо­ми­на­лись дни мо­ло­до­сти, де­ре­вен­ские гу­лянья: и крас­ная гор­ка — день ве­селья и сва­деб, и «зе­ле­ная» не­де­ля с де­вичь­им се­ми­ком, иг­ра­ми, за­ба­ва­ми, а по­том — Тро­и­цын день. При­че­ты и при­пев­ки да­же вспо­ми­на­лись. Иног­да и сам, на­блю­дая воз­ле улья за по­ле­та­ми пчел, на­чи­нал мур­лы­кать: «Как из ули­цы идет мо­ло­дец, из дру­гой идет крас­на де­ви­ца...»

По ве­че­рам иног­да до­ле­та­ло до не­го, буд­то за око­ли­цей иг­ра­ют ве­се­лые ре­бя­та на ба­ла­лай­ках и таль­ян­ках. Бри­га­ди­ру Хро­бо­сто­ву в этом при­знал­ся, а тот и го­ворит:

— У са­мо­го ча­с­то бы­ва­ет в ушах та­кая му­зы­ка. То­с­кую, знать, по то­му вре­ме­ни, по ре­бя­там день и ночь то­с­ку­ет­ся... Вро­де уже ни­ког­да и ни­ко­му не иг­рать и не петь так-то.

Ти­мо­фей со­гла­шал­ся с ним:

— Не­ко­му те­перь... Ка­кие бы­ли ре­бя­та... Мои, бы­ва­ло, пой­дут ряд­ком, по­ход­ка оди­на­ко­вая, вы­прав­ка бра­вая, го­ло­са зади­ри­стые. Алеш­ка на таль­ян­ке иг­ра­ет, Во­лодь­ка — на ба­ла­лай­ке, стар­ший ча­с­туш­ки за­те­ва­ет, млад­шие под­хва­ты­ва­ют: «За ре­кой че­ты­ре ду­би­ка...» А ведь бы­ли дни, я и не вспо­ми­нал про эту ча­с­туш­ку. Как же так, по­че­му рань­ше не вспо­ми­нал? Вда­ли от сво­е­го до­ма вспом­нить не мог, ведь нуж­на бы­ла, гар­к­нул бы: «Гу­ляй, го­ло­вуш­ка моя!» — и по­ве­се­ле­ло бы на ду­ше. Эх, ре­бя­та, ре­бя­та... Ду­ня­ша сколь раз спра­ши­ва­ла, по­мню ли, как стар­ше­го сы­на-пер­венца в се­ло но­сил на пле­чах, тог­да сни­ма­лись на фо­то­кар­точ­ку. Сол­н­це при­леж­но све­ти­ло, вот и при­щу­рил­ся Ва­сень­ка, вро­де хны­кать на­чал. Вон та са­мая фо­то­кар­точ­ка, как не

уз­нать, а ду­мал: чу­жая...

— Тя­же­ло, ко­неч­но, тя­же­ло...

— Сын­ки ведь, род­ная кровь. Как же, а? И дру­гое взять: На­стасья из Ма­ло­го Тю­ко­ва при­шла, го­во­рит, Се­ре­жа их­ний со мной в ча­с­ти был... Где он? И ска­зать не знаю что. Ду­маю: ка­жись, при­пол­зал свя­зист. И рань­ше еще про не­го го­во­ри­ли: бое­вой па­рень, спо­соб­ный. Умел склад­но стих со­ста­вить. Пе­ре­ска­зы­ва­ли тог­да его стих про бой не­рав­ный. По­лит­рук пе­ред стро­ем за­чи­ты­вал. Сло­ва-то и те­перь вро­де вер­тят­ся, а не ска­жешь так.

— Мно­гих бу­дем жа­леть и по­мнить.

— А мо­жет, и есть где-то лю­ди, зна­ю­щие про мо­их сын­ков... Стол­к­нуть­ся бы как, встре­тить­ся...

— Ко­неч­но, не один, так дру­гой че­ло­век ви­дел, зна­ет, по­мнит, — под­твер­ж­дал Ти­мо­фе­е­вы мыс­ли за­ду­мав­ший­ся Хро­бо­стов. — Без па­мя­ти ка­кие мы че­ло­ве­ки? Ка­кая у нас бу­дет гор­дость? И  си­лу  нам от­ку­дов брать?

— Так, брат, так... По­лит­рук наш, бы­ва­ло, здо­ро­во мог ска­зать. Ска­жет — аж мо­роз по ко­же бе­жит и зу­бы смы­ка­ют­ся с тре­ском. Как там?.. За Ро­ди­ну пав­ших... За сво­бо­ду Оте­че­ст­ва... За зем­лю Рус­скую... Умел ска­зать. Во имя тор­же­ст­ва спра­вед­ли­во­сти... За ми­ро­вую ре­во­лю­цию... И ча­с­то стих по­вто­рял про бой не­рав­ный, про ата­ку по­след­нюю...

— Сло­во, ес­ли от ду­ши, ве­ли­кую си­лу име­ет. Но к сло­ву под­кре­па нуж­на... Мы тут орем, глот­ки-то пя­лим, и так и этак, да­же по ма­туш­ке и в бо­га кро­ем, да тол­ку ма­ло... Сколь­ко ни пы­жи­лись, ни рва­лись, а смот­ришь, опять че­го-то не ус­пе­ли, че­го-то под снег по­шло. Кри­чать-то кри­чим, а спох­ва­тим­ся: упал че­ло­век, не­ту уже его, не под­ни­мешь... Од­но­го да дру­го­го не ста­ло — и в де­рев­не про­ре­ха; то­го гля­ди, за­хи­ре­ет де­рев­ня... — Хро­бо­стов на­во­ра­чи­вал на свои кол­хоз­ные за­бо­ты. — Зо­ря­на хо­ро­ша бы­ла де­рев­ня, да на ис­ход де­ло по­шло. Еже­ли вот те­бе, Ти­мо­фей, еще по­е­хать, тог­да ни од­но­го ма­с­те­ро­во­го че­ло­ве­ка не ос­та­нет­ся, а в на­шей жиз­ни без ма­с­те­ра нель­зя: то плот­ник на­до­бен, то сто­ляр, то куз­нец или шор­ник, то печ­ник или бон­дарь. Мо­ло­дые не очень к ре­мес­лу-то при­ва­же­ны. Без от­цов рос­ли, от ко­го на­вык пе­ре­ни­мать? Пра­виль­но ре­шил: не­ку­да те­бе ехать, в боль­шой де­рев­не без те­бя обой­дут­ся, а нам тут как ос­та­вать­ся. Под­бе­рем под­ро­сточ­ка в под­руч­ные, пу­с­кай при те­бе... Сна­ча­ла Ан­д­рей пусть, раз, гля­жу, боль­но при­ле­жен око­ло тво­их за­бот. Куз­ни­цу пе­ре­тря­сем, под­но­вим, чтоб по­вы­ше бы­ла. Это и есть пер­вая под­кре­па на­ше­му сло­ву. Пра­виль­но, нет?

— А по-дру­го­му и не знаю, как жиз­ню ве­с­ти. Толь­ко при де­ле.

— Вер­но, не про­си­дишь, не от­виль­нешь от сво­е­го; что по­ло­же­но да по си­лам, из рук не уйдет. Вче­ра, гля­жу, до те­ми в куз­ни­це сту­чал. Дву­кон­ный плуг вос­ста­но­вил, зна­чит. Мо­жет, оп­ро­бу­ем? Сей­час ло­ша­дей под­го­ню.

Не от­ка­зал­ся Ти­мо­фей, по­нра­ви­лась ему за­тея оп­ро­бо­вать тут же воз­ле куз­ни­цы рам­ный по­лу­пе­ред­ко­вый плуг. По­шел он че­рез ов­раг, ка­кое-то вре­мя по­сто­ял воз­ле вор­ку­ю­ще­го род­нич­ка, по­то­му что вспом­нил­ся осен­ний сон. По сту­пень­кам, вы­руб­лен­ным в зем­ле, под­нял­ся на склон и вдруг с удив­ле­ни­ем уви­дел, что на Ду­ня­ши­ной по­ло­се уже на­ча­та па­хо­та. Не­бось бри­га­дир-то сна­ча­ла на­ра­бо­тал­ся до­сы­та, а по­том и по­го­во­рить на­ду­мал. Лад­но, раз та­кой охот­ник до па­хо­ты, мож­но и но­вый плуг пу­с­тить в ра­бо­ту.

Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич бы­с­т­ро при­ска­кал на от­дох­нув­шем ко­рен­ни­ке Ат­ла­се, а при­стяж­ную ло­ша­ден­ку Сте­па­ни­ду вы­вел из пе­ре­ле­ска — она, вид­но, тут пас­лась.

— Сам за­кла­ды­вай, а я по­ку­рю по­ка, — ска­зал бри­га­дир, пре­до­став­ляя воз­мож­ность Ти­мо­фею все сде­лать са­мо­сто­я­тель­но.

Не­ ве­ли­ка хит­ро­сть двух ко­ней за­прячь. Бы­с­т­ро уп­ра­вил­ся Ти­мо­фей, на­пра­вил ко­рен­ни­ка бо­роз­дой и, взяв­шись за по­руч­ни, грудью под­тол­к­нул тя­же­лый, еще не ос­вет­лен­ный плуг с боль­шим изо­гну­тым от­ва­лом. Ло­ша­ди на­пряг­лись и ров­ным на­по­ри­стым ша­гом по­тя­ну­ли за со­бой влаж­ный пе­ре­вер­ну­тый пласт. Ка­за­лось, не сам Ти­мо­фей идет по све­жей бо­роз­де вслед за плу­гом, а этот при­ва­лен­ный к под­сох­шей уже па­хо­те пласт те­чет ми­мо не­го, са­ма зем­ля бе­жит к не­му. И жа­во­рон­ки по­ют так же, как мно­го лет на­зад...

И го­лос от­ца слы­шит­ся: «Хо-ро-шо! Ров­ней де­ржи, Тим­ка! Ров­ней! Са­мо пой­дет, са­мо! Во­лю да­вай, во­лю! Чем воль­нее бу­дешь де­ржать­ся, тем ло­ша­дям лег­че... Плуг к па­ха­рю чу­ток...» А вда­ли на ути­не буд­то бы сто­ит Ду­ня­ша с ко­рич­не­вой от­по­те­лой крин­кой в ру­ках...

Си­не­ва­тый от­вал по­сте­пен­но жел­те­ет, по­я­ви­лись на нем вы­свет­лин­ки. Вот так же ког­да-то про­па­хи­вал Ти­мо­фей пер­вые бо­роз­ды и на этой рас­кор­че­ван­ной зем­ле. Вот так же све­ти­ло сол­н­це и го­мо­ни­ли пти­цы, вот так же неж­но пу­ши­лись вер­ши­ны де­ревь­ев, и так же гром­ко, ра­до­ст­но кри­ча­ли во­ро­ны. Не­у­же­ли че­ло­ве­ку дано по­вто­рить са­мые свет­лые день­ки своей жиз­ни, не­у­же­ли каж­дой вес­ной ра­дость па­ха­ря оди­на­ко­вая? Тог­да как жи­вет­ся в эту по­ру то­му, кто вда­ли от своей паш­ни, от сво­е­го по­ля, от своей де­рев­ни? Чем тог­да че­ло­век ра­ду­ет се­бя, ес­ли нет у не­го своей по­ло­сы и сво­е­го плу­га?

Са­мо­сто­я­тель­но, при­еми­сто па­шет Ти­мо­фей. Бри­га­дир не ос­та­нав­ли­ва­ет его, не ме­ша­ет. Он, за­ло­жив ру­ки под го­ло­ву, буд­то бы дрем­лет на те­си­нах воз­ле куз­ни­цы, буд­то бы ждет сво­е­го ча­са для ра­до­сти.

Вот она, жизнь... Ве­сен­ний бла­го­дат­ный день. Зо­рян­ское взгорье буд­то бы ста­ло про­стор­нее. Све­жие зе­ле­ня взя­лись осо­бен­но яр­ко на при­пе­ка­е­мой сол­неч­ной сто­ро­не, уже кое-где вол­ни­стой шел­ко­ви­сто­стью пе­ре­ли­ва­ют­ся, по­э­то­му пред­став­ля­лось мо­ре вы­со­кой, гу­с­той и соч­ной тра­вы, при­гляд­но пе­с­т­ре­ю­щей вся­че­ски­ми цве­точ­ка­ми. Вот в та­кую по­ру Ти­мо­фей вер­нул­ся до­мой, и та­кая же по­ра спе­ло­го раз­но­травья ждет его впе­ре­ди, а там — се­но­ко­сы, жат­ва, осен­ние хло­по­ты... Бла­го­дать. Дав­но ли тут ле­жа­ли суг­ро­бы, си­рот­ли­во и пе­чаль­но смот­ре­ла на тем­ные ле­са завь­ю­жен­ная де­рев­ня Зо­ря­на? «У бо­га-све­та все­го до­спе­то и все­го к сво­е­му вре­ме­ни мно­го, — вспом­и­налась ро­ди­тель­ская по­го­вор­ка. — Знай ра­бо­тай, не ле­нись — на то и жизнь».

Све­жо и мяг­ко от­кры­ва­ет­ся зем­ля. Па­хо­та! Как не лю­бить эту на­чаль­ную ра­бо­ту?! Толь­ко взял­ся за по­руч­ни плу­га да по­шел бо­роз­дой — в па­мя­ти воз­ни­ка­ют сча­ст-­ли­вые вос­по­ми­на­ния, и по­то­му ка­жет­ся, что вез­де осо­бен­ный праз­д­ник, ко­то­рый бу­дет дол­гим. И сам се­бе че­ло­век пред­став­ля­ет­ся дру­гим, по-ве­сен­не­му об­нов­лен­ным, уве­рен­ным, силь­ным.

— Эх вы, за­лет­ные! — не ра­ди по­ну­ка­ния ло­ша­дей, — и без то­го хо­ро­шо, ров­но тя­нут плуг, — а для на­стро­е­ния при­кри­ки­ва­ет па­харь.

Ко­ни встря­хи­ва­ют гри­ва­ми; на­пря­га­ясь, кло­нят го­ло­вы, что­бы и в го­ру не сба­вить ход; на­стой­чи­во и ров­но вы­тя­нуть плуг до кон­ца по­ло­сы. Зем­ля вро­де бы об­лег­чен­но взды­ха­ет, вро­де бы ра­да па­хо­те. А вок­руг, за лес­ной синью, на та­ких же при­гляд­ных об­жи­тых взгорь­ях, то­же ска­зы­ва­ют­ся бод­ры­ми го­ло­са­ми ра­бо­та­ю­щие лю­ди. Как и рань­ше, Ти­мо­фей чув­ст­ву­ет, ши­ро­ко ви­дит эту по­все­ме­ст­ную ве­сен­нюю па­хо­ту, и ка­жет­ся ему, что всег­да, каж­дую вес­ну, не про­ро­нив ни од­ной из них, вот так же хо­дил за плу­гом...

На по­во­ро­те плав­ным по­лу­кру­гом ло­ша­ди за­хо­дят на об­рат­ную бо­роз­ду, а Ти­мо­фей, не на­тя­ги­вая вож­жи, гля­дит ок­рест, и ду­ша его ла­с­ко­во об­ни­ма­ет весь этот род­ной мир. Сол­н­це си­я­ет по лу­гам и по­лям, про­ни­зы­ва­ет неж­но-зе­ле­ные пе­ре­ле­ски; на кры­ши от­да­лен­ной де­рев­ни буд­то бы по­ло­же­но че­шуй­ча­то-ко­ва­ное ли­с­то­вое се­реб­ро. В близ­ком ов­ра­ге бур­лю­ка­ет и по­зва­ни­ва­ет бы­с­т­рая во­да, под об­ры­ви­стым бе­ре­гом не­движ­но си­не­ет омут, а чуть ни­же, там, где л­е­том обоз­на­чит­ся, за­ря­бит пе­ре­кат, ши­ро­ким на­по­ром дви­жет­ся в лес­ной про­ем Та­вол­га. Отту­да, от ре­ки, во­шед­шей в рус­ло, до­нес­лись глу­хо­ва­то-ро­ко­чу­щие дав­ние мель­нич­ные зву­ки, а в де­рев­не кри­ча­ли ве­се­лые ре­бя­тиш­ки, мы­чал те­ле­нок, над бе­ре­за­ми хло­пот­ли­во ле­та­ли раз­ные пти­цы. Все сли­ва­лось в ра­до­ст­ное еди­ное дви­же­ние, над ко­то­рым зве­не­ло не­бо.

На дру­гом кон­це Ду­ня­ши­ной по­ло­сы, уже вспа­хан­ной с од­но­го края, в та­ком же ощу­ще­нии еди­ной жиз­ни ждет Ген­на­дий Хро­бо­стов. Он, не сдер­жи­вая ра­до­сти, буд­то сам плу­га­рит, крик­нул из­да­ли:

— Н-но, тя­ни­те, ми­лые!..

Ему то­же эта по­ло­са ка­жет­ся ши­ро­ким, на­ра­ста­ю­щим по­лем...

А Ти­мо­фей слы­шит гу­де­ние па­хо­ты под ко­пы­та­ми иног­да всхра­пы­ва­ю­щих ко­ней, и мел­кий, ка­кой-то осо­бен­но ве­се­лый, треск жух­лой стер­ни, сми­на­е­мой ко­ле­са­ми плу­га, и об­лег­чен­ные вздо­хи пе­ре­во­ра­чи­ва­е­мых пла­стов. Взмель­к­нет зер­каль­ный от­вал или на по­во­ро­те рас­ка­лен­но за­све­тит­ся под лу­ча­ми сол­н­ца ос­т­рый ле­мех — и отто­го еще ра­до­ст­нее Ти­мо­фею. Па­хо­та... Паш­ня. Он па­шет!.. Он уп­рав­ля­ет па­рой по­слуш­ных ко­ней и хо­дит но­вы­ми бо­роз­да­ми. Все ши­ре по­ло­са вспа­хан­ной све­жей зем­ли, все гром­че кри­чат пти­цы, при­ле­та­ю­щие от ближ­них пе­ре­ле­сков, от де­рев­ни, да­же от за­реч­но­го ле­са, с то­го за­реч­но­го ува­ла, где рань­ше, ста­ри­ки го­ва­ри­ва­ли, то­же бы­ла па­хо­та. За­рос­ло те­перь там, но здесь, на де­ре­вен­ской сто­ро­не, не дол­ж­но раз­ра­стать­ся мел­ко­лесье, пусть уро­жай­ная Ду­ня­ши­на по­ло­са каж­дую вес­ну зе­ле­не­ет гу­с­ты­ми всхо­да­ми. Он ви­дел, как па­рит и вол­нит­ся в ма­ре­ве влаж­но-ко­рич­не­вая зем­ля... До не­го до­ле­та­ли дру­гие, но­вые, воз­буж­ден­но-ра­до­ст­ные го­ло­са лю­дей, вот они все бли­же, все от­чет­ли­вее, и мож­но уже вы­де­лить, по­нять от­дель­ные ре­бя­че­ские вы­кри­ки.

«Па­шут! Па­хо­та на­ча­лась!..» Вся де­рев­ня от ма­ла до ве­ли­ка вы­шла за око­ли­цу и ра­ду­ет­ся...

Вско­ре отту­да при­бе­жа­ла не­у­дер­жи­мая Гань­ка Ве­се­ло­ва, но бри­га­дир не раз­ре­шил шу­меть тут при важ­ном де­ле. Тог­да она ему ти­хо го­во­рит:

— По­двинь­ся, ря­дом ля­гу. Не хо­чешь? А жа­леть по­том не бу­дешь? Ты на ста­рух не гля­ди. Ты слу­шай, как жиз­ня бьет­ся в мо­ло­дой ба­бе. Чо это вы­гля­ды­ва­ешь, — спро­си­ла она, уз­рев, что бри­га­дир из-под ру­ки со­всем не на нее гля­дит, а ку­да-то даль­ше. — Ти­мо­фей, что ли, там? А я ду­ма­ла, дру­гой кто, — слу­ка­ви­ла Гань­ка. — Ду­ма­ла, но­вый при­был му­жик.

— Вос­п­ря­нул Ти­мо­ша. Вос­п­ря­нул куз­нец, па­харь и плот­ник! — Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич под­ни­ма­ет­ся пру­жи­ни­сто, рыв­ком и, на удив­ленье бе­до­вой Гань­ке, хва­та­ет ее, по-мо­ло­дец­ки кру­жит, вы­мо­гая поч­ти что од­ной ру­кой, при этом но­ро­вит по­це­ло­вать влаж­но-бле­стя­щие ще­ки. Гань­ка сму­щен­но рде­ет — не ожи­да­ла от бри­га­ди­ра та­кой вы­ход­ки, вро­де бы ни­чем не про­бить на­пу­ск­ное бабье на­халь­ст­во, а по­ди ж ты, от­би­ва­ет­ся, кри­чит го­ря­чим ше­по­том, что­бы пу­с­ти­л не­мед­ля. Кра­си­вая она ба­ба, креп­кая, фи­гу­ри­стая, и в ра­бо­те и на ве­селье ог­не­вая — по­ра­до­ва­ла лю­дей своей не­у­ныв­но­стью, му­жи­ки, осо­бен­но при­ез­жие, лип­ли как му­хи на мед, да не всяк до­би­вал­ся рас­по­ло­же­ния.

— Пу­с­ти хоть. Ти­мо­фей близ­ко.

— Раз­ве удер­жишь та­кую жар-пти­цу. Не те го­да мои... Лек­сей пи­шет ли? Мо­жет, об­лю­бо­вал се­бе там ка­кую-ни­будь фрау?

— Ку­да он де­нет­ся. Пи­шет. Толь­ко пись­ма-то су­шат, а не гре­ют.  Я ведь к те­бе по де­лу, По­ли­кар­по­вич. Ба­бы по­сла­ли. При­дер­жи его здесь. Из­бу кру­гом взду­ма­ли вы­мыть, по­сти­рать все, про­све­жить. При­дет, как в преж­ний дом. Не­бось на поль­зу Ти­мо­фею.

— Бабья пар­ти­зан­щи­на опять? На поль­зу-то на поль­зу. Ему те­перь не до хо­зяй­ст­ва. Вспом­нил, кем был, ка­кой был, — вот и хва­та­ет­ся за свои де­ла. Не изо­рвал­ся бы толь­ко.

— А ты на что? При­дер­жи­вай, лиш­ку на не­го не ва­ли.

— По зорь­ке ве­чер­ней по­куз­не­чим — да и до­мой.

 

 

3

 

Пор­ха­ют над све­жей бо­роз­дой го­лу­бые си­ни­цы, вы­звень­ки­вая свой раз­го­вор, встре­ча­ют и про­во­жа­ют его. Воз­ле куз­ни­цы по-преж­не­му сто­ит бри­га­дир, в не­тер­пе­ли­вом ожи­да­нии смот­рит из-под ру­ки, на­вер­но, уже рас­ко­че­га­рил огонь в гор­не. Сол­н­це, ог­ром­ное, рас­плав­лен­ное с кра­ев, ка­жет­ся не­мно­го сплюс­ну­тым... Даль­ний лес то­же вро­де бы про­валь­но оп­ла­вил­ся. Си­не­ва­то, чер­но­зем­но тем­не­ет па­хо­та. От де­рев­ни улю­лю­ка­ю­щей стаей бе­гут ре­бя­тиш­ки. Праз­д­нич­но-на­ряд­ная жен­щи­на что-то кри­чит им вслед. Бы­ло, все бы­ло так. Все на преж­нем ме­с­те, в преж­ней вза­и­мо­свя­зи. Толь­ко Ду­ня­ши нет...

Ти­мо­фей ос­та­нав­ли­ва­ет ло­шадь:

— На се­год­ня хва­тит. И дру­гой день при­дет.

— Кон­чать по­ра, — го­во­рит Хро­бо­стов. — По­куз­не­чить хо­тел еще, вот и жду. Да­вай, по­ка не стем­не­ло.

Они сто­ят в ти­ши­не, слов­но не ре­ша­ют­ся вот сей­час зво­ном ме­тал­ла на­ру­шить ее. Со сви­стом про­но­сят­ся стри­жи. Вновь воз­буж­ден­но за­ква­ка­ли в ближ­ней бо­ча­жи­не при­сми­рев­шие бы­ло ля­гуш­ки. На­по­ми­на­ет скре­жет ржа­вой же­с­ти су­хая про­шло­год­няя кра­пи­ва, бе­ле­сым ча­с­то­ко­лом по­ло­нив­шая стан для оши­но­ва­ния ко­лес. Ус­та­лые ко­ни влаж­но звя­ка­ют уди­ла­ми, встря­хи­ва­ют­ся и фыр­ка­ют. На взгор­ке ко­по­шат­ся ре­бя­тиш­ки, оты­ски­вая ща­вель, то и де­ло при­па­да­ют, на­пе­ре­бой рас­хва­ты­ва­ют по­пав­шийся ку­с­тик ве­сен­не­го ла­ком­ст­ва. Так бы­ло, так есть. Ни­что не за­бы­то, во всем мож­но уви­деть бы­лые дни... Вот и куз­ни­ца воз­ле тех же кудлатых че­ре­мух.

— Ку­зен­ку эту мы с от­цом за два дня по­ста­ви­ли. — Ти­мо­фей ви­дит се­бя под­ро­ст­ком у рас­кры­той две­ри. Ощу­ще­ние си­лы, уве­рен­но­сти воз­вра­ща­ет­ся к не­му из той по­ры, ког­да все вро­де бы да­ва­лось лег­ко, ра­до­ва­ло воз­мож­но­стью ис­п­ро­бо­вать се­бя в ка­ком-ни­будь де­ле. Отец был пер­вым че­ло­ве­ком в де­рев­не, по­то­му что вся­кое ма­с­тер­ст­во из­древ­ле по­чи­та­лось, а ес­ли еще ма­с­те­ро­вой че­ло­век добр, бес­хит­ро­ст­но при­вет­лив и прям, тре­бо­ва­те­лен в от­но­ше­ни­ях с дру­ги­ми — быть с та­ким че­ло­ве­ком поч­тен­но. Сын куз­не­ца уже тог­да осоз­на­вал эту осо­бен­ность по­ло­же­ния. У от­ца, как вот сей­час вид­но, в гла­зах все вре­мя скво­зи­ла ра­дость ра­бо­ты. Де­ло свое он лю­бил. От­ды­хал ре­дко, обя­за­тель­но на крае­шке низ­ко­го гор­на — не­бось тут хо­ро­шо по­до­гре­ва­ло спи­ну. Ру­ки у не­го тя­же­лые, как бы ли­тые, за­ско­руз­лые и шур­шат. Чер­но­ва­тые скрю­чен­ные паль­цы к ста­ро­сти вро­де бы и не раз­ги­ба­лись. На­став­лял он всег­да не­то­роп­ли­во, ус­та­лым го­ло­сом, но без по­ну­ка­ния, с по­сто­ян­ной сдер­жан­но­стью.

— Мно­го лет кузенке. По­мню, по­мню, как вы с от­цом уп­рав­ля­лись. Дав­но ли, ка­жет­ся, бы­ло. Ме­ри­на ко­вать при­во­дил. Бо­яз­но ка­за­лось под­ро­ст­ку. На ус­т­орон­ке и сто­ял по­ка...

— Мо­жет, ко­ло­нешь мо­ло­том-то, — пред­ла­га­ет Ти­мо­фей, гля­нув на ос­лаб­лен­ную ру­ку бри­га­ди­ра.

— А че­го не ко­ло­нуть. При­хо­дит­ся...

Они идут в куз­ни­цу, не­ко­то­рое вре­мя сто­ят воз­ле гор­на, где крас­но тле­ют уг­ли. Не по­гас­ло в гор­не. Сла­бень­кий бре­зен­то­вый мех толь­ко в не­сколь­ко кач­ков раз­ду­ва­ет огонь, ле­ту­чее си­не­ва­тое ис­к­ри­стое теп­ло вы­пля­сы­ва­ет в су­мер­ках осо­бен­но за­бав­но. Та­кой огонь не толь­ко ра­ду­ет, он при­маг­ни­чи­ва­ет и рож­да­ет ка­кие-то смут­ные ви­де­ния, при­но­сит дав­ние го­ло­са, вскри­ки ре­бят­ни, смех жен­щин...

Ти­мо­фей бе­рет кле­щи, уце­пив рас­ка­лен­ную тя­же­лую по­ло­су, лов­ки­м при­выч­ным дви­же­ни­ем вы­хва­ты­ва­ет и плаш­мя кла­дет на на­ко­валь­ню. В ле­вой ру­ке у не­го мо­ло­ток, бью­щий проб­но по всей по­ло­се так, что ле­тят ис­к­ры и скор­луп­ка­ми спол­за­ет ока­ли­на. Ген­на­дий бод­ро взма­хи­ва­ет ку­вал­дой, на мгно­ве­ние за­ми­ра­ет, вы­жи­дая обоз­на­че­ние уда­ра мо­ло­точ­ком, и, азар­т­но ха­кая, бьет не в пол­ную си­лу, но при­кла­ди­сто и чет­ко. От это­го по­ло­са вро­де бы еще боль­ше рас­ка­ля­ет­ся, бе­ле­ет и ста­но­вит­ся ши­ре... Уха­ет ку­вал­да, та­ка­ет мо­ло­ток уме­ло­го куз­не­ца, ра­до­ст­но вздра­ги­ва­ет и от­да­ет внут­рен­ним зво­ном на­ко­валь­ня.

Вот она, жизнь... За­гу­де­ла, за­зве­не­ла, вы­ко­вы­вая но­вые ра­до­сти; ка­жет­ся те­перь, что буд­то бы ни­че­го не ус­т­ра­шит, не опе­ча­лит ра­бот­но­го че­ло­ве­ка.

Не­ко­то­рое вре­мя ус­та­лые му­жи­ки сто­ят воз­ле ог­ня, и крас­ные ле­ту­чие от­све­ты оза­ря­ют их ли­ца. Ка­лит, крас­нит жар­кое гор­ни­ло еще од­ну по­ло­су ме­тал­ла, из ко­то­рой по­лу­чит­ся ле­мех. Но куз­не­цы, рас­тре­во­жен­ные го­ря­чей ра­бо­той, вдруг за­бы­лись в тя­же­лых вос­по­ми­на­ни­ях — все еще тер­за­ет их дру­гой огонь, дру­гой ме­талл, дру­гой гул.

— Ну, бу­дет, по­сто­я­ли, по­ку­ри­ли, да сно­ва пой­дем. На­ше де­ло та­кое, кре­сть­ян­ское, — го­во­рит Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич, что­бы сно­ва вер­нуть мрач­не­ю­ще­го Ти­мо­фея в ук­реп­ля­ю­щую ра­бо­ту. — Та­ко­во, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, де­ло. Зем­лю па­хать да мо­лот­ка­ми го­мо­нить— са­мое при­вет­ное для ду­ши.

— По за­ре-то, чай, да­ле­ко слы­хать, как мы тут куз­не­чим...

— Пу­с­кай вся зем­ля слы­шит.

И сно­ва Ти­мо­фей вы­хва­ты­ва­ет из гор­на бе­ло-жел­тую, поч­ти про­зрач­ную по­ло­су... И сно­ва го­мо­нит раз­го­вор­чи­вый мо­ло­ток да при­кла­дис­то аха­ет тя­же­лая ку­вал­да. Над све­жей па­хо­той, над неж­но-зе­ле­ным лу­гом ка­тит­ся к де­рев­не пе­ре­зво­ни­стый гул, — дол­ж­но быть, эхо не­сет его по ле­сам все даль­ше, все вы­ше и вы­ше под­ни­мая в не­бе­са...

В две­рях по­яв­ля­ют­ся ре­бя­тиш­ки... Гла­зе­ют. Дав­но не ви­да­ли куз­ни­цы. А  ко­то­рые и впер­вые ви­дят та­кое чу­до...

— Это че­го по­лу­чит­ся, дя­дя Ти­мо­ша? — сме­ло спра­ши­ва­ет Ви­тя­ня По­ля­ков.

— Ду­ма­ем от­вал вы­тя­нуть. Ле­мех да­ве я и один из­ла­дил. От­вал тя­нуть из та­кой за­го­тов­ки не еди­ным ма­хом. Над­ежи ма­ло, ко­рот­ко­ва­та по­ло­са. Дак лад­но, пер­во­учин­ку и об­рат­но в печь бро­са­ют.

На том и по­ре­ши­ли... На том и со­шлись с бри­га­ди­ром — обо­им на­до бы­ло се­бя ис­п­ро­бо­вать. При ма­лых сви­де­те­лях, за­ви­ст­ли­во гля­дя­щих, убе­ди­лись: ра­бо­тать мож­но, на­вык не ут­ра­чен. Вот и хо­ро­шо. Уменье, значит, есть, а ма­терь­я­лом пу­с­кай пред­се­да­тель обес­пе­чи­ва­ет. Бу­дет же­ле­зо, бу­дет и по­ков­ка... Не за­бы­то ремес­ло.

 

 

4

 

На сле­ду­ю­щее ут­ро чуть свет при­шел Ти­мо­фей про­ве­рить свою ра­бо­ту и ос­тал­ся до­во­лен: Ду­ня­ши­на по­ло­са бы­ла под­го­тов­ле­на под но­вый по­сев. Под­ни­ма­лось мо­ло­дое сол­н­це, все вок­руг сла­ви­ло но­вый день. И все рав­ны бы­ли в этой ра­до­сти: тра­ва, де­ревья, зве­ри, пти­цы и че­ло­век. Все рав­ны...

В та­кую теп­лую по­ру, ког­да сол­н­це с каж­дым днем щед­рее, дол­ж­но быть, толь­ко оди­но­кий че­ло­век тре­во­жит­ся мыс­ля­ми о жиз­ни и смер­ти. Все вок­руг буд­то бы зна­ет од­ну из­веч­ную бес­пе­чаль­ность, цве­тет и об­нов­ля­ет­ся, не ве­дая о крат­ких сро­ках сво­е­го бы­тия. Но у че­ло­ве­ка осоз­на­ва­е­мый срок, не ча­с­то, а все-та­ки он вспо­ми­на­ет об этом, ох­ва­ты­вая серь­ез­ным взо­ром лишь ему дан­ное жи­вое вре­мя. «И те­перь судь­ба моя не оди­но­кая, — уте­шая се­бя, по­ду­мал Ти­мо­фей. — Не са­ма по се­бе толь­ко — та­кая-то она за­чем? По­нят­но, еди­ным воз­ду­хом, све­том, де­ла­ми, за­бо­та­ми со­е­ди­нен че­ло­век с дру­ги­ми людь­ми, точ­но де­ре­во кор­ня­ми, вет­вя­ми, ли­с­ть­я­ми со­е­ди­не­но с зем­лей, во­дой и воз­ду­хом, а че­рез них и со все­ми де­ревь­я­ми в ле­су, с каж­дым ку­с­ти­ком, с каж­дой тра­ви­ной. В при­ро­де так: и вся­кая ма­лая трав­ка — в поль­зу... Ма­ло ли у че­ло­ве­ка за­бот. И по­ка ты в си­ле-ра­зу­ме, по­мо­ги лю­дям на­ла­дить жизнь в сво­ем кол­хо­зе. Зо­рян­ские-то вро­де бы ни­ког­да так труд­но не жи-ва­ли...»

Ка­за­лось, по­ни­мая его мыс­ли, об­лег­чен­но взды­ха­ла са­ма зем­ля. Мед­лен­ные вол­ны рас­хо­ди­лись в сто­ро­ны по лу­гам, по ле­сам до са­мой даль­ней да­ли, ко­то­рую взгля­дом не ох­ва­тить, толь­ко со­знань­ем до­ста­нешь. Ощу­ще­ние об­щно­сти со всем ми­ром как бы ок­ры­ли­ло вновь раз­дум­чи­во­го Ти­мо­фея, на­пол­ни­ло смыс­лом каждый день. В гру­ди его вдруг на­ча­ло тес­нить­ся необъ­яс­ни­мое, буд­то бес­при­чин­ное тре­пет­ное вол­нение, по­ду­ма­лось о ка­ких-то осо­бых не­из­ве­дан­ных тай­нах... ко­то­рые до­ступ­ны толь­ко ему од­но­му из все­го че­ло­ве­че­ст­ва...

 

 

5

 

Да­же всег­да за­ня­тый ра­бо­той куз­нец стал при­ме­чать, что в де­рев­не на­ча­лись пе­ре­ме­ны. Но осо­бен­но уди­ви­ло его вне­зап­ное ре­ше­ние Ар­се­ния За­бро­ди­на сме­нить ме­с­то жи­тель­ст­ва, по­рвать дав­ние кор­ни род­ст­ва с этим по­лем и ле­сом, от­ка­зать­ся от род­но­го об­жи­то­го ме­с­та, рас­ко­ре­жить от­цов­ское од­ворье. Да бы­ли, видно, на то вся­че­ские при­чи­ны...

За­бро­дин при­гнал че­ты­ре мощ­ных лес­п­ром­хо­зов­ских трак­то­ра с са­ня­ми. Оба до­ма — от­цов­ский и не­дав­но по­став­лен­ный — бы­с­т­ре­хонь­ко рас­ка­та­ли за­бро­дин­ские друж­ки-при­яте­ли, по­гру­зи­ли на са­ни да од­ним рей­сом по при­ме­тин­кам снеж­ной до­ро­ги, ос­тав­ляя чер­ный след, ута­щи­ли в Бу­тыр­ки. К зем­ля­кам за по­мощью Ар­се­ний не об­ра­щал­ся, и про­во­жать его мно­гие не вы­шли, а не­ко­то­рые со сво­е­го крыль­ца пе­чаль­но гля­де­ли не на во­зы, а на раз­во­ро­чен­ный пу­с­тырь на­про­тив пя­ти­стен­ка. Ска­зы­ва­ли, Ар­се­ний ус­т­ро­ил­ся де­сят­ни­ком на ле­со­за­го­тов­ках, дре­ве­си­ну бу­дет по­ка при­ни­мать, а под­вер­нет­ся дол­ж­ность по­спо­кой­ней да по­на­ва­ри­стей — не упу­стит. Зо­рян­ские жи­те­ли — они в этом при­зна­ва­лись — по­о­би­де­лись на За­бро­ди­на: да­же и про­стить­ся не удо­су­жил­ся, как сле­ду­ет «про­щай­те» не ска­зал, хотя был пер­вым из тех, кто ос­ме­лил­ся и на­шел в се­бе силы пе­ре­стро­ить свой дом. Да вот и с ме­с­та со­рвал его пер­вым...

Эта чу­жая по­спеш­ность кос­ну­лась Ти­мо­фея, воз­ро­ди­ла в нем же­ла­ние пой­ти как бы на­суп­ро­тив, сво­им ре­мес­лом ук­реп­лять ос­тав­ше­е­ся в де­рев­не. Он вро­де бы су­е­тил­ся, то­ро­пясь плот­ни­чать, сде­лать что-ни­будь, всё ча­ще ви­де­ли его с то­по­ром.

Од­наж­ды, окан­то­вы­вая брев­но, ра­бо­тал с та­ким азар­том, что не за­ме­тил, как подъ­ехал но­вый гу­се­нич­ный трак­тор, да­же ро­ко­та не слы­шал, — про­сто по­ду­ма­лось про шум близ­ко­го ле­са.

— Слав­но, слав­но у те­бя по­лу­ча­ет­ся. Ну, что стру­ну ве­дешь. Глад­ко, чет­ко. По­за­ви­ду­ешь ма­с­те­ро­во­му че­ло­ве­ку! — Иван По­ля­ков сто­ял ря­дом, вы­ти­рая ру­ки о тель­няш­ку. — Всег­да за­ви­дую плот­ни­кам, сто­ля­рам. А сам вот свя­зал­ся с же­лез­ка­ми, да и на всю жизнь. На этом трак­то­ре враз пять бо­розд про­по­ло­су­ешь — лю­бо по­гля­деть, не ба­бы кон­ным плу­гом про­чер­ти­ли. Хва­тит, по­па­ха­ли на ба­бах, те­перь тех­ни­ку на­до за­пря­гать. — Он яв­но гор­дил­ся своей но­вой ма­ши­ной. — По­го­ди, при­дет час. И на ме­с­те де­рев­ни бу­дет по­ле.

— Не по­жа­ле­ешь, не вздрог­нешь, ког­да по от­цов­ско­му од­ворью с пя­ти­кор­пус­ным плу­гом по­ле­зешь?

— Все­му свой час, дя­дя Ти­мо­ша.

— Это так, ко­неч­но. А вот да­вит, да­вит в гру­ди, так бы и рух­нул тут, уце­пил­ся в зем­лю ру­ка­ми... Ведь жи­ли лю­ди, над­еялись...

— Жаль, ко­неч­но... Эх, без шта­нов тут бе­гал Вань­ка По­ля­ков! — все-та­ки гру­стил му­жик. Но по­тер ру­ки, до­хнул на них. — Дай-ка по­про­бую! — и взял то­пор, то­же азар­т­но те­сал и кхе­кал. Ти­мо­фей слы­шал, как от­зы­ва­лось эхо в пе­ре­ле­ске, ос­ла­бев, пе­ре­бе­га­ло за ре­ку.

Иван вот­к­нул то­пор, рас­пря­мил­ся и то­же вро­де бы при­слу­шал­ся.

— Да-а, ло­мать не стро­ить... Хо­ро­шо тут бы­ло, од­на­ко. Ка­бы не вы­хва­ти­ло вой­ной му­жи­ков, раз­ра­ста­лась бы, а не хи­ре­ла де­рев­ня... — Он мах­нул тя­же­лой ру­кой. — Аук­нет­ся еще, аук­нет­ся. Дол­го не вы­рав­нять­ся на­ше­му за­хо­лу­стью... У те­бя, Ти­мо­фей, вро­де квас дол­жон быть. Попить бы. Ока­чу ду­шу: мо­жет, про­тол­к­нет ком из гор­ла.

По­ля­ков пил жад­но, ко­ри­чне­вый квас дву­мя струй­ка­ми сбе­жал по гу­бе, по­том по обе сто­ро­ны вы­пук­ло­го де­рга­ю­ще­го­ся ка­ды­ка и круп­ной кап­лей ос­та­но­вил­ся в над­груд­ной ямин­ке. Иван кряк­нул, по­хва­лил Мат­ре­ну за уме­ние при­го­то­вить и пи­во, и квас, и про­чие де­ре­вен­ские на­пит­ки:

— Ма­с­тер вы­сше­го клас­са на­ша Мат­ре­на. Не­у­же­ли ни­ко­му сек­ре­ты не пе­ре­даст? Пусть бы Гань­ка Ве­се­ло­ва или Тать­я­на За­ле­со­ва пе­ре­ни­ма­ли, по­ка жи­ва ста­ру­ха. На­до, по­жа­луй, Мат­ре­ну-то в Зяб­лу­ху пе­ре­ма­нить. Бу­ду пе­ре­ез­жать и пи­во­ва­ра за­од­но с со­бой, — до­воль­не­хонь­ко улы­ба­ясь, го­во­рил Иван.—Мо­жет, со­гла­сит­ся, а?

— Нет уж, отъ­ез­ди­ла. Го­во­рит, раз­ве что с пе­чи на по­ла­ти... Од­на те­пе­ря до­ро­га — на по­гост.

— В Зяб­лу­хе, к при­ме­ру, жить мож­но. На боль­шом про­сел­ке. Там ог­ляд вон ка­кой. По­ля раз­ма­ши­стые! Две ход­ки на вспаш­ке сде­лал — пол­то­ры нор­мы вы­даю...

— Ты что, за­хме­лел раз­ве с ква­су-то? Не бе­рен­ди-ка, по­жа­луй­ста. Как-ни­будь без тво­е­го со­ве­та. Что-то боль­но на раз­мах об­за­рил­ся. Ты ведь ра­бот­ник, али не жаль этой зем­ли?

— Это вер­но... Од­но де­ржит — зем­ля. Так ведь ре­бя­та в шко­лу пой­дут, от до­му от­ры­вать...

— Так-то оно так... Ре­бя­та, ре­бя­та...

Слов­но сго­во­рив­шись, му­жи­ки се­ли ря­дом на брев­но, за­ку­ри­ли из од­но­го ки­се­та. Сол­н­це при­пе­ка­ло, гре­ло сп­и­ны, под­ни­ма­ло над паш­ней иг­ра­ю­щее ма­ре­во. Вро­де бы про­кле­вы­ва­лись из тра­вы на­по­ло­ви­ну си­ние, на­по­ло­ви­ну жел­тые цве­ты брат­ков, низ­ко над лу­жай­кою про­но­си­лись тя­же­лые пче­лы. Гу­с­то зе­ле­не­ла ози­мая рожь. Ти­мо­фей вспом­нил дав­нее де­ре­вен­ское гу­лянье «вож­де­ние ко­ло­ска» — это был праз­д­ник про­ща­ния с вес­ной. Мо­ло­дые, взяв­шись за ру­ки, вы­стра­и­ва­ли кра­соч­ный «жи­вой мост», ко­то­рый тя­нул­ся к ози­мо­му полю. По это­му мо­с­ту — по со­мкну­тым ру­кам — пу­с­ка­ли де­воч­ку с вен­ком на го­ло­ве. Пу­с­ка­ли «ко­ло­сок». Воз­ле за­го­нов дев­чон­ку ста­ви­ли на зем­лю, и она сры­ва­ла зе­ле­ную рожь и убе­га­ла до око­ли­цы, с ве­се­лым сме­хом раз­бра­сы­вая со­рван­ную зе­лень. Взрос­лые с пес­ня­ми дви­га­лись за ней, на­пе­рех­ват под­би­ра­ли раз­бро­сан­ные ржа­ные стеб­ли: ко­му до­ста­нет­ся с ко­ло­ском, то­му и же­на­то­му быть. Ко­му по­сча­ст­ли­вит­ся свою судь­бу ух­ва­тить, тот и пля­шет, и по­ет — по­ка­зы­ва­ет на что го­разд. Ког­да-то и он, Ти­мо­фей, ух­ва­тил сте­бель с ко­ло­ском — и осенью же­нил­ся на Ду­ня­ше... Бы­ли в тот «ко­ло­ско­вый» день си­ние об­ла­ка — к теп­лу и до­ждю. Бы­ла тог­да иг­ра «Пле­тень». Пар­ни и де­вуш­ки вста­ва­ли по­пар­но. А хо­ро­во­ди­ца, мать Тать­я­ны За­ле­со­вой, вы­пе­ва­ла: «За­пле­тай­ся, пле­тень, за­пле­тай­ся. Ты за­вей­ся, тра­ва зо­ло­тая».

Сно­ва на­нес­ло гру­ст­ные сло­ва из дав­ней пес­ни: «И тех нет уже дней, что ле­те­ли стре­лой...» Ку­да все уш­ло, ку­да все де­ва­лось? Раз­ве на то и жизнь да­на, что­бы уз­нать ра­дость, по­нять смысл ее, как вот этой пес­ни, а по­том по­сте­пен­но за­бы­вать? Дол­ж­но ведь все по­вто­рять­ся, все сыз­но­ва дол­ж­но ра­до­вать...

— Об чем за­кру­чи­нил­ся, а? Че­го ты, Си­лыч? Мне по­ра, — тор­мо­шил его По­ля­ков. — Ве­ле­но че­ты­ре-пять све­же­ньких бре­вен под­та­щить. Мо­жет, и ты со мной?

— По­е­ду... Не от­ка­жусь, по­мо­гу.

С ка­ким на­слаж­де­ни­ем Ти­мо­фей под­ру­бал вы­со­кие со­сны, как на­стой­чи­во пи­лил тол­стен­ные ство­лы и с за­ми­ра­ю­щим ды­ха­ни­ем смот­рел вверх на вздрог­нув­шую вер­ши­ну, ког­да де­ре­во, стро­нув­шись, мед­лен­но кло­ни­лось к зем­ле, а по­том, слов­но бы тя­же­ло вздох­нув, па­да­ло... Вот так же ког­да-то вме­сте с от­цом за­го­тав­ли­ва­ли брев­на для сру­бов...

Как толь­ко вы­ве­си­ли, под­ру­би­ли, об­но­ви­ли куз­ни­цу и Ти­мо­фей на­вел в ней по­ря­док, явил­ся Иван Ильич. Ог­ля­дел ра­бо­чее ме­с­то — ос­тал­ся до­во­лен:

— Ра­бо­тай, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, за­ка­зов по­лно будет.

— Мож­но де­нек по­мед­лить? Один день мне на­до­бен.

— Ка­кой раз­го­вор, ты сам се­бе хо­зя­ин...

День этот ну­жен был Ти­мо­фею, что­бы схо­дить к мо­ги­ле же­ны. До­ро­гу ту­да он из­брал по­длин­нее. Шел по­ля­ми, не хо­те­лось про­би­рать­ся глу­хой пря­муш­кой. Из­да­ли ка­за­лось, буд­то бы клад­би­щен­ская бе­ре­зо­вая ро­ща ды­мит­ся, по­то­му что бы­ло пас­мур­но и очень теп­ло, с ис­па­рин­кой по­сле обиль­но­го до­ждя. «Иду к те­бе, Ду­ня­ша, — ду­мал Ти­мо­фей. — На­вер­но, бра­нишь: дав­но не на­ве­щал. Так всё — де­ла, де­ла...»

В ог­рад­ке он встал на ко­ле­ни, при­пал к крас­но­ва­той зем­ле... «Ни в од­ном по­ле не прой­ти те­перь без дум о те­бе, ми­лый мой че­ло­век. Сло­ва твои на уме, пес­ни твои в ду­ше, сле­зы твои на гла­зах за­сты­ли... Вот и мо­ги­ла твоя осе­ла уже, зе­лен­ца на ней, ско­ро за­ло­жит­ся иван-чай или ма­лин­ник».

Всплы­ва­ли от­дель­ные кар­ти­ны жиз­ни. Все бы­ло: и ра­до­сти, и труд­но­сти, и ми­ну­ты сча­стья, пе­чаль­ные дни, да­же го­ды, и го­ре, и ут­ра­ты... Он по­ни­мал те­перь: в лю­бую горь­кую ми­ну­ту силь­нее все-та­ки ока­зы­ва­лась же­на. Она не па­ни­ко­ва­ла, как дру­гие ба­бы: «Ни­че­го. У лю­дей раз­ве мень­ше го­ря. Пе­ре­тер­пим». Ко­ро­ву мед­ведь за­драл — Ду­ня­ша не вы­ла: «Что де­лать. Но­вую за­ве­дем». Дом сго­рел — сра­зу оп­ре­де­ли­лась: «Бу­дем со ста­ри­ка­ми вме­сте жить».

«По­мню, Ду­ня­ша. Все по­мню. Я те­перь ве­даю, для че­го жи­ву. Есть на зем­ле наш дом. Мо­жет, сы­новья жи­вы... Ждать бу­ду. Про­жи­ву. Са­ма зна­ешь, лю­дей не умел сто­ро­нить­ся, ра­бо­ты ни­ка­кой не бо­ял­ся. Бо­лез­ни вот толь­ко по­ба­и­ва­юсь. А как сва­лит?.. Не на­ле­жать­ся бы, дру­гих не на­ма­ять. По­ка чув­ст­вую се­бя хо­ро­шо. Си­лен­ка еще есть, сла­ва бо­гу... Куз­ни­цу об­но­ви­ли, при де­ле те­перь».

Ти­мо­фей ска­зал же­не, что, ес­ли все зо­рян­ские до еди­но­го пе­ре­едут ку­да, он ос­та­нет­ся тут, бу­дет всег­да в своей де­рев­не. Не та­кой он че­ло­век, что­бы с ме­с­та на ме­с­то мы­та­рить. Некуда спешить, корни рвать.

И других — была бы воля да обещание надежд — удерживал бы.

 Не за­был ска­зать и о том, что са­ни­тар­ка Шура Смир­но­ва при­сла­ла боль­шое пись­мо, справ­ля­ет­ся о здо­ровье.

Ти­мо­фей си­дел воз­ле мо­ги­лы до ве­че­ра, при­вы­кал к мыс­ли: вот так и ухо­дит че­ло­век, ос­тав­ляя са­мых близ­ких и род­ных, что­бы го­ре­ва­ли по не­му и по­мни­ли его. Ос­та­ет­ся дом, де­рев­ня, по­ле... Все ос­та­ет­ся. А его уже не бу­дет. Вот так же го­ре­ва­ла бы здесь Ду­ня­ша, ес­ли бы он рань­ше рас­стал­ся с жиз­нью; вот так же тя­же­ло, оди­но­ко и горь­ко бы­ло бы ей. Боль­ше уже ни­ког­да не уви­дит она ни де­рев­ни, ни сво­е­го до­ма. Ду­ша его оро­бе­ла от вне­зап­ной жут­кой то­с­ки.

Где-то пе­ре­ка­ты­ва­лись гро­мы, но не­бо бы­ло свет­лое. Там, в бес­ко­неч­ной вы­ши­не, про­кле­вы­ва­лись сла­бень­кие звез­ды. Ве­чер сто­ял то­же теп­лый, на­сто­ро­жен­но ти­хий; ка­жет­ся, до­ле­тал с пе­ре­ка­та не­у­мол­ч­ный го­вор чи­с­той во­ды. Да­ле­ко в ле­сах ре­ка на­би­ра­ла си­лы, про­би­ва­ла се­бе до­ро­гу, при­чуд­ли­во пет­ляя, иног­да, как и здесь, воз­ле клад­би­ща, под об­ры­вом, ос­та­нав­ли­ва­лась глу­бо­ки­ми ому­та­ми, что­бы пе­ре­дох­нуть и сно­ва вы­ка­ты­вать на пря­мые про­то­ки чи­с­тую во­ду, стре­мить­ся даль­ше, к глав­ной ре­ке, а по­том, слив­шись с дру­ги­ми во­да­ми, до­сти­гать Чер­но­го мо­ря. О чем го­во­ри­ла во­да на пе­ре­ка­те? О том, что ве­чен этот мир, все вок­руг веч­но, толь­ко один че­ло­век не вла­стен про­длить свой срок на зем­ле. По­че­му толь­ко че­ло­век? А зверь? А пти­ца? Де­ре­во и цве­ты? Все­му свой срок. Все ис­че­за­ет од­наж­ды, что­бы вновь воз­ро­дить­ся... Все ме­ня­ет­ся, об­нов­ля­ет­ся и вновь жи­вет по тем же за­ко­нам... Од­на жизнь кон­ча­ет­ся, но на­чи­на­ет­ся дру­гая. И тот дру­гой цве­ток, дру­гое де­ре­во, дру­гая пти­ца  по­вто­ря­ют ушед­шее.

Про­но­си­лись бы­с­т­рые ла­с­точ­ки; ду­ма­лось, что они ви­дят его, по­ни­ма­ют со­сто­я­ние и еще не раз дол­ж­ны про­ле­теть с со­чув­ст­ви­ем.

 

 

6

 

Но­че­вал он у род­ст­вен­ни­ков. Опять дол­го го­во­ри­ли с Мат­ве­ем о жиз­ни, по­сте­пен­но пер­ек­лю­чи­лись на кол­хоз­ные за­бо­ты и по­ряд­ки. Ра­бо­тя­щим лю­дям всег­да есть о чем тол­ко­вать, о чем пе­ча­лить­ся.

Ран­ним ут­ром по­шел Ти­мо­фей до­мой. Толь­ко вы­шел на гум­ни­ща, до­го­ня­ет его маль­чон­ка Ва­ня, Ар­се­ния Забро­ди­на сын, — он, вид­но, тут, в Зяб­лу­хе, у ба­буш­ки го­с­тит.

— А ты ку­да по­шел-то, дя­дя Ти­мо­ша?

— До­мой, в Зо­ря­ну.

— Возь­ми ме­ня.

— На­до бы и те­бе по­бы­вать, на­до бы, ко­неч­но. Вме­сте как-ни­будь, а се­год­ня я один пря­ми­ком-то пой­ду, боль­но до­рож­ка труд­ная. Сле­ду­ю­щий раз возь­му, — ска­зал так и по­жа­лел маль­чон­ку: отец с ма­терью на но­вом ме­с­те, в Бу­тыр­ках, об­жи­ва­ют­ся, а он вот в де­рев­не, у ба­буш­ки, по-сво­е­му го­рю­ет.

— Не за­бо­ишь­ся один в ле­су-то? — спро­сил Ва­ня.

— Ну вот, при­ду­мал. Ни­ко­го я не бо­юсь, ни мед­ве­дя, ни вол­ка...

— Лад­но, тог­да сту­пай один... Мне у ба­буш­ки в го­с­тях хо­ро­шо. Опять в по­лог за­бе­русь, сказ­ку бу­ду до­гля­ды­вать. Про Зо­луш­ку. Она зай­цев из бе­ды вы­ру­ча­ла. Не до­смот­рел ма­лень­ко, не знаю, что даль­ше с ни­ми ста­ло, как они...

— Да жи­вы твои зай­цы. Ко­неч­но, все жи­вы. Сме­ло сон до­гля­ды­вай.

Стран­ное де­ло, по­сле та­ко­го раз­го­во­ра лег­че сде­ла­лось на ду­ше у Ти­мо­фея, — мо­жет, от со­зна­ния то­го, что вот под­ра­ста­ет еще че­ло­век.

По плот­ной пря­мень­кой тро­поч­ке спу­стил­ся к Та­вол­ге, уви­дел в ку­с­тах ма­лень­кое рых­лое гнез­дыш­ко из су­хой тра­вы, ли­с­ть­ев и мха. Гнез­до бы­ло пу­с­то. Ма­ли­нов­ка — пти­ца зо­ре­вая, ны­неш­ней вес­ной при­хо­ди­лось Ти­мо­фею слы­шать ее пе­ние.

Над осо­кой свер­ка­ли про­зрач­ны­ми крыль­я­ми стре­ко­зы, над сухим дя­ги­лем мель­те­ши­ли на­ряд­ные бабоч­ки-кра­пив­ни­цы, пе­ре­ле­та­ли с бе­ре­га на бе­рег ку­ли­ки-пе­ре­воз­чи­ки, ка­ча­лась на воз­душ­ных вол­нах си­нич­ка-ле­до­лом­ка. Пче­ла по­кру­жи­лась, по­кру­жи­лась око­ло Ти­мо­фея  да се­ла на цве­ток и на­ча­ла что-то на­иг­ры­вать за­зуб­рен­ны­ми лап­ка­ми в ле­пе­ст­ках, а по­том взле­те­ла, и цве­ток по­кло­нил­ся ей... Все в этом ми­ре ра­зум­но, все не­об­хо­ди­мо и ка­са­е­мо меж­ду со­бой. Че­ло­век со­здан, что­бы ви­деть, по­ни­мать и ра­до­вать­ся, учить­ся до­бро­те и мыс­лью своей, чут­кой ду­шой со­е­ди­нять са­мое ра­зум­ное и кра­си­вое. Все рав­ны в ра­до­стях жиз­ни, ду­мал Ти­мо­фей, да го­ре к каж­до­му при­хо­дит раз­ное, у каж­до­го свои пе­чаль и боль... А бе­да мо­жет быть об­щая, на всех од­на, все­лен­ская бе­да...

На пе­с­ке си­не­ли о­стат­ки прошлогоднего ко­с­т­ра, тут про­си­де­ли ночь тер­пе­ли­вые ры­бо­ло­вы, раз­вле­кая се­бя ти­хи­ми рас­ска­за­ми-вос­по­ми­на­ни­я­ми о род­ных, близ­ких, зна­ко­мых и про­сто од­наж­ды встре­чен­ных на жиз­нен­ном пу­ти.

Где-то далеко, в глу­би­не ле­са, там, в за­рос­лях бу­ре­лом­ни­ка, опять за­рож­дал­ся тя­же­лый гул, вро­де бы со­би­ра­лась гро­за. Но Ти­мо­фей не пу­гал­ся гро­зы, те­перь не­бес­ные гро­мы его не стра­ши­ли. Ни­че­го не бо­ял­ся се­дой Ти­мо­фей: ни гро­зы, ни даль­ней до­ро­ги, ни лес­но­го глу­хо­манья, ни ко­вар­но­го зве­ря... И ша­гал он, уве­рен­ный в сво­их си­лах. Нра­ви­лось ид­ти троп­кой, ко­то­рую сам про­кла­ды­вал. Тут до Зо­ря­ны — ру­кой по­дать.

К по­лу­дню он был уже на род­ном ува­ле. Зе­нит­ное сол­н­це при­гла­жи­ва­ло тра­ву его ко­рот­кой тенью, вы­све­чи­ва­ло в стол­бах какого-то странного света всад­ни­ка на бе­лом ко­не. На вы­со­ком бе­ре­зо­вом пне  си­де­ла оди­но­кая мол­ча­ли­вая вор­о­на; она по­ка­за­лась в чем-то по­хо­жей на ту, ко­то­рая пе­ре­ле­та­ла с од­но­го дерева на дру­гое вдоль до­ро­ги по во­ло­ку. С буг­ра виделось, будто в бле­стя­щей реч­ной из­лу­чи­не брыз­га­ют­ся на­бе­жав­шие ку­пать­ся при­ты­кин­ские ре­бя­тиш­ки. Вот и лад­но, ду­мал Ти­мо­фей, по­ве­се­лят они, по­ра­ду­ют ок­ру­гу сво­и­ми го­ло­соч­ка­ми.

И опять брел ни­зи­ной ми­мо де­рев­ни к куз­ни­це, вспо­ми­нал, где чей дом рань­ше сто­ял. Ве­ри­лось ему, что и на дру­гом ме­с­те дол­ж­но у зо­рян­ских ла­дить­ся... Вновь он по­ду­мал: че­го-то са­мо­го глав­но­го еще не сде­лал, не ус­пел сде­лать. И по­нял, поч­ти фи­зи­че­ски ощу­тил, что про­жи­та поч­ти вся жизнь, од­ни до­жи­ноч­ки ос­та­лись, — и та­кая по­сты­лая, лю­тая то­с­ка сда­ви­ла грудь, пе­ре­хва­ти­ла ды­ха­ние. Ос­та­но­вил­ся, оки­нул взгля­дом без­об­лач­ное не­бо, про­стор­ный оживающий луг, омы­тый не­дав­ним чи­с­тым до­ждич­ком си­ний за­ре­чен­ский лес, вол­ни­сто под­ни­маю­щий­ся на по­ло­гие ува­лы, и ста­ло ему лег­че. Ты есть че­ло­век, ты мо­жешь воль­но ды­шать на род­ном взгор­ке, рас­суж­дал Ти­мо­фей, и ви­деть этот мир, зна­ко­мый с де­тства, но опять све­жий и но­вый, — зна­чит, нуж­но ра­до­вать­ся. Иг­ра­ло ма­ре­во над зем­лей, а она вро­де бы ров­но и спо­кой­но ды­ша­ла, по­сте­пен­но по­кры­ва­ясь тон­кой бе­ле­сой на­во­ло­кой... 

Ти­мо­фей си­дел воз­ле куз­ни­цы; рас­ку­рив труб­ку, ту­ман­ны­ми гла­за­ми раз­гля­ды­вал землю на Ду­ня­ши­ной по­ло­се... Не хо­те­лось ид­ти до­мой, бо­ял­ся то­с­к­ли­во­го оди­но­че­ст­ва, тут ему бы­ло луч­ше.

Вре­мя-то как бе­жит... Уже кло­нит­ся день к ве­че­ру. Де­ревья ка­жут­ся дру­ги­ми, дво­я­ко ос­ве­ще­ны по­то­му что. И все вок­руг те­перь по­во­ра­чи­ва­ет взгляд в за­реч­ную сто­ро­ну, ве­ря зо­ло­ти­сто­му за­ка­ту, ко­то­рый обе­ща­ет хо­ро­шую по­го­ду. Пах­нет вол­г­ло­стью и све­жи­ми зе­ле­ня­ми. Ти­мо­фей ви­дит бе­ре­зу над об­ры­вом. За пе­ре­ле­ском — ху­тор­ские по­ля­ны, ос­ле­пи­тель­ные взбле­ски пы­ла­ю­щей из­лу­чи­ны. По фи­о­ле­то­вой пой­мен­ной тро­поч­ке бе­жит отту­да удач­ли­вый ры­бо­лов Ви­тя­ня По­ля­ков — как не уз­нать. В де­рев­не тю­ка­ет плот­ниц­кий то­пор — по зву­ку оп­ре­де­лишь ста­ранье Ива­на Его­ро­ви­ча. На ферме сби­лось к во­ротам пе­с­т­ре­ю­щее ста­до, про­тяж­но мы­чат ко­ро­вы и те­ля­та, взбря­ки­ва­ют шар­кун­ца­ми. Мат­ре­на Глу­хо­ва ок­ли­ка­ет кол­хоз­ных до­я­рок: «Бу­дет су­да­чить, ба­бы, за­го­няй­те ско­ти­ну, на­ма­я­лась уже». Воз­ле по­жар­но­го са­рая взвиз­ги­ва­ют дев­чон­ки, иг­ра­ю­щие в лап­ту.

В ве­чер­ней про­хла­де ды­шит­ся лег­че, ду­ма­ет­ся ров­нее. Опять, на­вер­но, на длин­ной скамье под ок­на­ми до­ма По­ля­ко­вых со­бе­рут­ся му­жи­ки по­тол­ко­вать. На­до бу­дет зай­ти... По озе­ри­не про­бе­га­ет рябь, го­ни­мая ве­тер­ком, че­шу­ит­ся она не­ко­то­рое вре­мя да сно­ва ис­че­за­ет. Бли­же к ле­су по ов­ра­гам уже на­чи­нает ку­рить­ся ту­ман. По-над ним в си­не­ве те­ней бес­шум­но пе­ре­ле­та­ют пта­хи. За де­рев­ней, воз­ле то­ка, яр­ко ос­ве­ще­ны скла­ды, дверь од­но­го из них от­кры­та. По­яв­ля­ет­ся Тать­я­на За­ле­со­ва, она, вид­но, за­ня­та убор­кой, из­ред­ка взгля­ды­ва­ет в сто­ро­ну При­ты­ки­на — там та­рах­тит трак­тор. Воз­ле нее су­е­тят­ся по­мощ­ни­ки — сго­вор­чи­вые и до­брые дети Сте­па­на Ба­шу­ри­на. От­ку­да-то на­плы­ва­ет ста­рин­ная пес­ня, сло­ва дав­ние не ра­зо­брать, а мо­тив раз­дум­чи­во-пе­чаль­ный уга­дыв­ает­ся ду­шой...

В той пес­не, ка­жет­ся, все объ­е­ди­не­но. Она го­во­рит о том, что ве­чен мир, есть жи­вое вре­мя, есть жизнь в каж­дом дви­же­нии, каж­дом зву­ке и шо­ро­хе. В де­ре­ве, что ед­ва слыш­но ше­ле­стит ли­с­т­вой; в ручье, что, не­ви­ди­мый, по­зва­ни­ва­ет на дне ов­ра­га... В звез­дах, ко­то­рые опять за­жи­га­ют­ся там, где им по­ло­же­но быть...

Ког­да мед­лен­но ухо­дил в де­рев­ню, ог­ля­ды­вал­ся то на куз­ни­цу, то на Ду­ня­ши­ну по­ло­су, то на за­ре­чен­ские ле­са. Че­рез де­ся­ток лет, ду­мал он, не­за­мет­но бу­дет бу­ре­ло­мов, из­да­ли не уз­на­ешь, что ког­да-то сви­реп­ст­во­вал ура­ган; силь­на мать-при­ро­да, возь­мет она свое, вновь за­тя­нет мо­лод­няч­ком ши­ро­кие вы­руб­ки, дой­дет и до се­но­ко­сов, а че­рез мно­го лет, раз та­кая судь­ба Зо­ря­не про­чит­ся, на ме­с­те де­рев­ни, мо­жет, вы­мах­нет свет­лый бе­рез­няк. И кто-ни­будь при­дет сю­да, что­бы про­ру­бить про­се­ку для элек­т­ро­ли­нии, а кто-то дру­гой — что­бы встре­тить­ся на этой про­се­ке со своей ми­лоч­кой...

Бе­жа­ла встречь уз­кая тор­ная тро­пин­ка, слы­шал­ся на ней то­пот бо­сых маль­чи­ше­ских ног. То­ро­пи­лись не­ви­ди­мые де­ти, ок­ли­ка­ли Ти­мо­фея. Тя­же­ло и горь­ко бы­ло ему в эти ми­ну­ты. Ни­ког­да уже не про­бе­гут сы­новья по зе­ле­но­му лу­гу. Ни­ког­да...

Все вро­де бы ос­та­ва­лось на преж­нем ме­с­те: ре­ка Та­вол­га, лес­ной окоём в от­да­ле­нии, пе­ре­ле­ски в по­лях, по­ско­ти­на и гум­ни­ща, на­ка­тан­ная те­ле­га­ми до­ро­га на ува­ле и вы­со­кие со­сны воз­ле нее,  под ними — каменище; раз­ве­си­стые че­ре­му­хи, мо­ло­день­кая ли­па по­сре­ди ого­род­ца, чуть по­даль­ше — ста­рые бе­ре­зы. Все бы­ло как рань­ше, до вой­ны. Дом на преж­нем ме­с­те, усер­д­но ра­бо­та­ю­щий улей... А даль­ше, даль­ше по­смот­ри, че­ло­век. Дом дру­гой... Да, дру­гой мож­но по­ста­вить. Но для ко­го, чьи го­ло­са и за­бо­ты по­се­лят­ся в нем, ка­кие лю­ди? Чем ста­нут жить эти лю­ди, что бу­дут це­нить?

Ран­ним ут­ром, ког­да они про­ща­лись воз­ле куз­ни­цы, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич Ива­нов, уте­шая ма­лот­юков­ско­го Ми­тя­ню, ска­зал:

— Ни­че­го, пар­ниш­ка... Жизнь твоя толь­ко на­ча­лась, все еще впе­ре­ди. Мо­жет, что и уз­на­ет­ся о тво­ем бра­те. Мо­жет, друзья-од­но­пол­ча­не оты­щут­ся и рас­ска­жут... А на ме­ня не сер­чай. Боль­ше ни­че­го не знаю, врать не ста­ну. Так ду­маю: дол­жен след че­ло­ве­ка ос­тать­ся на зем­ле, по-дру­го­му не бы­ва­ет, сы­нок.

Он при­кос­нул­ся к маль­чи­ше­ской спи­не до­брой ла­донью, как тог­да, очень дав­но, в самом раннем детстве. Весь мир на­чал дви­гать­ся: ку­да-то спе­шат ви­ди­мые де­рев­ни на взгорь­ях, зе­ле­ные, в си­не­ва­тых про­жил­ках, по­ля, даль­ние ле­са и об­ла­ка над ни­ми... Го­лу­бой воз­дух слов­но бы ка­ча­ет зем­лю. На­ра­ста­ет тре­вож­ный гул, но по-преж­не­му от­чет­ли­во слыш­ны род­ные куз­неч­ные пе­ре­зво­ны...

Динь-доннн... Динь-доннн... До­ле­та­ют эти зво­ны за сот­ни верст че­рез ле­са к Ва­си­лию Ти­мо­фе­е­ви­чу Ива­но­ву.

А Ти­мо­фея буд­то бы опять ок­лик­нул стар­ший сын:

— Отец, по­до­жди ме­ня... До дру­гой вес­ны по­до­жди.

Но до дру­гой вес­ны на­до бы­ло еще до­жить. И — до­жи­ли...

 

Гла­ва чет­вер­тая

 

 

1

 

Ва­си­лий смот­рел­ся в сто­ячую лес­ную во­ду, не уз­на­вая се­бя: «Что с то­бой ста­ло за эти го­ды? те­бя раз­ве млад­шие братья Во­лодь­ка да Лень­ка кра­лей на­зы­ва­ли?»

Не­у­же­ли мож­но вы­брать­ся из жут­ких се­вер­ных бо­лот, из-за ко­лю­чей про­во­ло­ки, из че­ре­ды уни­же­ний, на­правлен­ных на то, что­бы сло­мить твой дух, — и вспом­нить, ка­ким был до вой­ны, в ко­то­рой сто­ро­не ро­ди­тель­ский дом? Не­у­же­ли ты и есть стар­ший сын Ти­мо­фея да Ев­до­кии из де­рев­ни Зо­ря­на, рас­по­ло­жен­ной в Не­жев­ском рай­о­не на бе­ре­гу Та­вол­ги. Стар­ший...

Плен­ный, дваж­ды осуж­ден­ный. И вдруг — воль­ный? Ку­да хо­чешь иди? Но ска­за­но: иди, с те­бя хва­тит за твои пре­гре­ше­ния. Ро­ман Ан­д­ре­е­вич пра­виль­но пред­ска­зы­вал: на но­вом ме­с­те по­ве­зет — ско­ро ос­во­бо­дишь­ся, но по­до­зре­ние за то­бой по бу­ма­гам увя­жет­ся, толь­ко ду­мать об этом не на­до, как жил по со­ве­сти, так и жи­ви, до­сто­ин­ст­во и честь ни­ка­кой бу­ма­гой пе­ре­чер­к­нуть не­воз­мож­но. В про­щаль­ный ве­чер этот сте­пен­ный че­ло­век по-от­цов­ски на­став­лял тех, кто по­мо­ло­же, что­бы не от­ча­и­ва­лись в на­ча­ле мир­ной сво­бод­ной жиз­ни, ве­ри­ли в свое дол­го­ле­тие, не­об­хо­ди­мое для воз­вра­ще­ния прав­ды и спра­вед­ли­во­сти. У не­го да­же бы­ла те­о­рия, по ко­то­рой каж­дый не слом­лен­ный ду­хом в го­ды ис­пы­та­ний, за­ка­лен­ный пре­одо­ле­ни­ем мер­зо­сти ла­гер­ной жиз­ни ра­ци­о­наль­но вос­поль­зу­ет­ся сво­бо­дой и в ра­зум­ном тру­де бу­дет жить дол­го уже не толь­ко для се­бя, но и ра­ди дру­гих по­ко­ле­ний — обя­зан стать дол­го­жи­те­лем.

И вот ты сво­бо­ден. За твою сво­бо­ду хло­по­та­ли, ка­ки­ми-то муд­ры­ми, тай­ны­ми спо­со­ба­ми при­бли­зи­ли ее Ро­ман Ан­д­ре­е­вич, зем­ляк Но­с­ков, врач Петр, а в пу­ти до де­рев­ни род­ной бу­дут по­мо­гать дру­гие. Все они мо­гут по­стра­дать за это?

Но ска­за­но: иди, до­ку­мен­ты в по­ряд­ке. Толь­ко луч­ше до­би­рать­ся не боль­ша­ком, а сто­ро­ной. По­че­му, ес­ли до­ку­мен­ты в по­ряд­ке? Зна­чит, не так все про­сто, не все по за­ко­ну, ес­ли до­бав­лен­ный срок не от­сту­кан от звон­ка до звон­ка. Не об­ма­нуть­ся бы... Од­наж­ды уже бы­ла преж­дев­ре­мен­ная ра­дость: ду­ма­ли мо­ло­дые сол­да­ти­ки, что к сво­им вы­би­лись из ог­нен­но­го коль­ца, да по­па­ли в по­до­зре­ние как вра­ги. Бе­да на­у­чит ос­то­рож­ни­чать. Вот и знай це­ну со­ве­там — де­ржись за­край­ка­ми, де­ре­вень­ки об­хо­ди, из­бе­гай лиш­них встреч. От во­с­точ­ной за­ри на за­пад­ную ори­ен­тир, на во­ло­год­ский Ни­кольск при­мер­но, не­мно­го ле­вее, по­бли­же к стан­ции Марь­и­но, что­бы сна­ча­ла на по­се­лок Бу­тыр­ки, по­том на Зяб­лу­ху по­пасть зна­ко­мы­ми тро­па­ми сво­е­го рай­о­на, тут и до Зо­ря­ны — не­да­ле­ко.

Он буд­то бы кар­ту зе­ле­ную раз­ло­жил, ох­ва­ты­ва­ет се­вер­ные ува­лы — по­нят­ное про­стран­ст­во, не чу­жая сто­ро­на. Все во­е­ди­но: ле­са на ува­лах и он сам,  меч­та­ю­щий вы­жить и спа­стись те­перь уже на сво­бо­де, чув­ст­ву­ю­щий се­бя обя­зан­ным пе­ред Ро­ма­ном Ан­д­ре­е­ви­чем, пе­ред от­цом и ма­терью, род­ны­ми, близ­ки­ми людь­ми, знав­ши­ми его. Во­ля си­лу при­даст, а зверь ша­ту­щий обой­дет, не тро­нет, лю­дей и сам на этом пу­ти сто­ро­нить­ся дол­жен. Ох, во­люш­ка воль­ная, сто­рон­ка лес­ная раз­доль­ная, вы­ру­чай! Из­бавь, род­ная, от над­зи­ра­те­лей, ох­ран­ни­ков, кон­во­и­ров, от про­ку­ро­ра, сле­до­ва­те­ля, судьи. Из­бавь, сбе­ре­ги.

«Всё луч­ше пе­ред кем-ни­будь словами облегчить мне грудь... — при­шли на память строки из «Мцыри» Лермонтова. — Но лю­дям я не де­лал зла, и по­то­му мои де­ла не­мно­го поль­зы вам уз­нать, — а ду­шу мож­но ль рас­ска­зать? Я ма­ло жил, и жил в пле­ну. Та­ких две жиз­ни за од­ну, но толь­ко пол­ную тре­вог, я про­ме­нял бы, ес­ли б мог».

По­нял, при та­ких сло­вах воль­нее ша­га­ет­ся и ды­шит­ся. И хо­тя в гру­ди по­ка­лы­ва­ло при каж­дом вздо­хе, ша­гал Ва­си­лий на­по­ри­сто.

«Дав­ным-дав­но за­ду­мал я взгля­нуть на даль­ние по­ля, уз­нать, пре­крас­на ли зем­ля, уз­нать, для во­ли иль тюрь­мы на этот свет ро­дим­ся мы... — Ос­та­но­вил­ся, чтобы пе­ре­ве­сти дух. — Бе­жал я дол­го — где, ку­да? Не знаю! ни од­на звез­да не оза­ря­ла труд­ный путь. Мне бы­ло весе­ло вдох­нуть в мою из­му­чен­ную грудь ноч­ную све­же­сть тех ле­сов...»

Те­перь он ка­зал­ся сам се­бе воз­вра­ща­ю­щим­ся по­сле за­ня­тий из шко­лы. Чте­ние сти­хов всег­да по­мо­га­ло ему в пу­ти по не­на­ст­ной по­го­де.

«Над пло­ской кров­лею од­ной ды­мок стру­ил­ся го­лу­бой. Я ви­жу буд­то бы те­перь, как от­пер­лась ти­хонь­ко дверь... И за­тво­ри­ла­ся опять!.. Те­бе, я знаю, не по­нять мою то­с­ку, мою пе­чаль... Я цель од­ну — прой­ти в ро­ди­мую стра­ну — имел в ду­ше и пре­воз­мог стра­данье го­ло­да, как мог. И вот до­ро­гою пря­мой пу­с­тил­ся, роб­кий и не­мой...»

И опять вид­на око­ли­ца убо­гой де­рев­ни: са­ра­юш­ки, бань­ки, крытые со­ло­мой, слов­но дрях­лые ог­ром­ные гри­бы, чер­не­ют на ед­ва зе­ле­не­ю­щем буг­ре. Зна­ко­мая с де­тства карти­на. Дым­ком ще­кот­ну­ло ноз­д­ри. Го­ло­ва за­кру­жи­лась, но са­мо­об­ла­да­ние он не по­те­рял и по­ду­мал, что на­до бы по­си­деть, от­дох­нуть, умыть­ся или хо­тя бы про­те­реть за­сле­зив­ши­е­ся гла­за.

«Ты по­мнишь де­тские го­да: сле­зы не знал я ни­ко­г-да, — ска­зал он сам се­бе. — Но тут я пла­кал без сты­да. Кто видеть мог? Лишь тем­ный лес да ме­сяц, плыв­ший средь не­бес... Бы­ла по­ля­на. Вдруг по ней мель­к­ну­ла тень, и двух ог­ней про­мча­лись ис­к­ры... и по­том ка­кой-то зверь од­ним прыж­ком из ча­щи вы­ско­чил и лег, иг­рая, на­взничь на пе­сок...»

Сколь­ко ни храб­рил­ся, а оп­ре­де­лил, что со­сто­я­ние ухуд­ши­лось, под­ско­чи­ла тем­пе­ра­ту­ра — в про­шлые вес­ны обя­за­тель­но ска­зы­ва­лись не­до­е­да­ние и про­сту­да, — не­у­же­ли и на сво­бо­де не ми­но­вать бо­лез­ни? Сва­лишь­ся тут, вбли­зи не­из­ве­ст­ной де­рев­ни. Нет уж, пол­зком, да на­до двигаться.

«Ты ви­дишь на гру­ди моей сле­ды глу­бо­кие ког­тей; еще они не за­рос­ли и не за­кры­лись; но зем­ли сы­рой по­кров их ос­ве­жит, и смерть на­ве­ки за­жи­вит. О них тог­да я по­за­был. — Ва­си­лий при этих сло­вах сжал ку­ла­ки, со­средоточил свою во­лю. — И, вновь со­брав ос­та­ток сил, по­брел я в глу­би­не лес­ной... Но тщет­но спо­рил я с судь­бой: она сме­я­лась на­до мной! Я вы­шел из ле­су. И вот про­снул­ся день...»

Го­ло­ва кру­жи­лась от во­ли, слов­но не­сло на вол­нах. Со­зна­ние то­же под­да­ва­лось та­ким вол­нам. Что-то при­хва­ти­ло но­гу — упал впе­ред го­ло­вой в раз­ла­пи­стое кор­не­ви­ще ста­ро­го ду­ба. Ког­да опом­нил­ся — ни­ка­ких кор­ней не ока­за­лось, ни­ка­ко­го де­ре­ва по­бли­зо­сти не бы­ло, толь­ко жид­кий ок­ра­ин­ный ив­ня­чок со всех сто­рон. При­по­ды­ма­ясь на дро­жа­щих ру­ках, ог­ля­дел­ся на­сто­ро­жен­но. Кто тут был по­бли­зо­сти? Зверь, че­ло­век? В пе­ре­пле­те­нии мел­ко­тья вро­де бы мель­те­шит бес во­ло­са­тый. Да­ет по­нять, что в про­во­жа­тые на­би­ва­ет­ся, са­мую ко­рот­кую до­ро­гу до­мой хо­чет по­ка­зать. Воп­ро­сы ка­кие-то за­да­ет — не по­нять, от­но­сит вет­ром. Мол­чать на­до, не вы­да­вать се­бя ни сло­вом, ни вскри­ком. Как ве­лел баш­ко­ви­тый ос­мот­ри­тель­ный му­жик Но­с­ков, мол­чать — и всё, ос­та­вать­ся не­мым, де­лать вид, что ни­че­го не знаешь, не по­мнишь.  «И по­мнишь, да мол­чи не­мты­рем — мень­ше бу­дет воп­ро­сов, — шеп­тал на ухо на­став­ник. — На во­лю по­пал — ды­ши, за­би­рай си­лу. И хватит на пер­вое вре­мя, а при­дет час — рас­ска­жешь, ес­ли на­до бу­дет рас­ска­зы­вать в свое об­лег­че­ние».

За­стре­ко­та­ла со­ро­ка над Ва­си­ли­ем — уг­ля­де­ла его ле­жа­ще­го. Хо­ро­шо и сде­ла­ла — не один, зна­чит, пе­ред бе­сом та­ким во­ло­са­тым. Ему толь­ко в пе­чаль­ном оди­но­че­ст­ве под­дай­ся — уве­дет по сво­им ча­що­бам, за­кру­тит, умо­та­ет в тай­ге до смер­ти. «Нет, не ма­ни, шель­ма. Сгинь, дух не­чи­стый. — Ва­си­лий по­спеш­но пе­ре­кре­стил­ся. — Изы­ди, зло­бы ус­луж­ник». На ко­ле­ни встал, а тут и на но­ги под­нять­ся сил хва­ти­ло. Ко­с­те­рок бы те­перь раз­ве­сти, об­су­шить­ся. Да и без­опас­нее, уют­нее с ог­нем-то: чер­тов­щи­на от­сту­пит, зверь сро­бе­ет при­бли­зить­ся. Вспом­ни­лось, там, на Се­ве­ре, ког­да си­дел воз­ле об­ще­го ко­с­т­ра, со всех сто­рон взды­ха­ла тря­си­на; без­воль­ная кло­ни­лась го­ло­ва в это буль­канье, а за спи­ной еще что-то ши­пе­ло и скре­же­та­ло. Из чер­то­ва ло­го­ва вы­хо­ди­ла и под­кра­ды­ва­лась кра­си­вая жен­щи­на, без­звуч­но го­во­ри­ла и улы­ба­лась, го­то­вая ода­рить ла­с­кой, но ни­кто не смел опо­га­нить­ся с этой жен­щи­ной. По дав­ним рас­ска­зам баб­ки Мат­ре­ны, Ва­си­лий знал про ле­со­ви­цу: вся­кий, кто по­па­дет в ее ча­ры, по­сле это­го бу­дет из­му­чен веч­ным же­лань­ем и то­с­кой. В пе­ре­пле­те­нии вет­вей, ка­жет­ся, взмель­к­ну­ла го­лу­бая в го­ро­шек ко­сы­ноч­ка. «Та­ня За­ле­со­ва раз­ве тут?» — встре­пе­нул­ся Ва­си­лий, хо­тел по­звать ее...

 

 

2

 

Тать­я­на бы­ла те­перь муж­не­ва же­на по обе­щан­ной вер­но­сти, а по люб­ви — Ва­силь­ка не­наг­ляд­но­го из­бран­ни­ца, не­ве­ста су­же­ная. Не до­жда­лась его, ус­та­ла ждать, пе­ре­ста­ла на­де­ять­ся? Или по­жа­ле­ла Сте­па­на Ба­шу­ри­на, де­тей, ос­тав­ших­ся без ма­те­ри?

Пе­ре­шла она из род­ной де­рев­ни При­ты­ки­но в де­рев­ню Зо­ря­ну, на­вер­но, еще и по­то­му, что­бы до­гля­ды­вать за Ти­мо­фе­ем, по­мо­гать бо­бы­лю Мат­ре­на Глу­хо­ва при­зы­ва­ла — муд­рая ста­ру­ха на­пе­ред зна­ет, ка­ки­ми за­бо­та­ми ук­реп­лять лю­дей. И все ос­нов­ные кол­хоз­ные скла­ды, ко­то­ры­ми за­ве­до­ва­ла Тать­я­на, бы­ли здесь, при зо­рян­ских пло­до­род­ных по­лях. Мо­жет быть, на­шлись ка­кие-то и дру­гие при­чи­ны, сто­рон­не­му че­ло­ве­ку не­по­нят­ные: мо­ло­дость ме­ря­ет пу­ти-до­ро­ги сво­и­ми ар­ши­на­ми. Сте­пан был един­ст­вен­ным вид­ным му­жи­ком в мо­ло­дых ле­тах...

Не сра­зу ре­ши­лась Тать­я­на пе­рей­ти в дом к вдов­цу, а при­шла да при­го­лу­би­ла ма­лых де­тей, на­ве­ла по­ря­док в из­бе и по­ня­ла, что бла­го­да­рен ей мо­ло­дой хо­зя­ин, тер­пе­лив и кро­ток в об­ще­нии, ста­ра­ет­ся вы­стро­ить се­мей­ную жизнь. И она ста­ра­лась. Прав­да, раз­го­во­ров ду­шев­ных и ла­с­ко­вых не по­лу­ча­лось, из­бе­га­ли вос­по­ми­на­ний, об­хо­ди­лись воп­ро­са­ми-от­ве­та­ми по хо­зяй­ст­ву, о са­мо­чув­ст­вии де­тей да о кол­хоз­ных де­лах. Так бы­ло: стер­пит­ся-слю­бит­ся. Хо­ди­ла вдоль Зо­ря­ны на ра­бо­ту или на Та­вол­гу по­ло­скать ре­бячью оде­жон­ку по­сле стир­ки — всег­да стес­ни­тель­но, с ог­ляд­кой на ок­на Ти­мо­фе­е­ва пя­ти­стен­ка. И от ре­ки, и от скла­дов про­гля­ды­ва­ла она бы­лые тро­поч­ки до крыль­ца, вспо­ми­ная сви­да­ния, меч­та­тель­ные раз­го­во­ры с Ва­си­ли­ем.

Слу­ча­лось, слы­шал­ся ей сквозь сон до­ле­тев­ший от край­не­го пя­ти­стен­ка скрип ка­лит­ки, или ос­то­рож­ный стук в под­зо­рин­ку, или не­внят­ный раз­го­вор Ти­мо­фея с Ва­си­ли­ем, — вска­ки­ва­ла с по­сте­ли, при­па­да­ла к ок­ну, а то вы­хо­ди­ла в се­ни, что­бы при­слу­шать­ся. За­ме­рев, сто­яла на­пря­жен­ная. Сер­д­це уча­щен­но ко­ло­ти­лось, зве­не­ло в ушах. Степан ок­ли­кал: «Та­ня, ты где? За­сты­нешь, смот­ри...»

Каж­дая ве­сен­няя ночь одо­ле­ва­ла ее от­чет­ли­вы­ми сна­ми. Про­ры­ва­лись ла­с­ко­вые об­ра­ще­ния к Ва­си­лию. Сте­пан, ко­неч­но, слы­шал, но не бы­ло уп­ре­ков с его сто­ро­ны. Тать­я­на чув­ст­во­ва­ла се­бя ви­но­ва­той и пе­ред ним. На­шла в се­бе си­лы, по­ви­ни­лась:

— Про­сти, Сте­пан, про­сти. Не за­быть мне, ни­ког­да не за­быть Ва­сень­ку мо­е­го. Каж­дой кро­вин­кой, каж­дой струн­кой ду­шев­ной по­мнит­ся.

— Что по­де­ла­ешь, — ото­звал­ся он.

Тать­я­на ти­хонь­ко вста­ла, ог­ля­де­ла за пе­ре­го­род­кой спя­щих де­тей. Сер­д­це сжа­лось еще силь­нее: жа­ле­ла она их до слез. При­слу­ши­ва­ясь к лег­ко­му де­тско­му ды­ха­нию, смот­ре­ла че­рез за­по­те­лое стек­ло на ули­цу. И по­слы­ша­лось ей, буд­то по­звал зна­ко­мый вол­ну­ю­щий голос. При­па­ла к влаж­но­му хо­лод­но­му стек­лу:

— Сте­пан, ок­ли­ка­ют ме­ня. Ва­сень­ка ок­ли­ка­ет.

На этот раз Сте­пан про­мол­чал. А она до ут­ра про­си­де­ла воз­ле де­тей.

Очень ра­но Сте­пан за­спе­шил на ра­бо­ту, да­же во­ды с ко­лод­ца ни еди­но­го ве­дер­ка не при­нес. Тать­я­на то­пи­ла печь, го­то­ви­ла еду на день и всё по­гля­ды­ва­ла в ок­но. По­ду­ма­лось: вы­ста­вить бы в рас­пах­ну­тое ок­но ши­ро­кую де­ре­вян­ную ло­па­ту да и за­петь при­зыв­но, как, бы­ва­ло, дев­чон­ка­ми пе­ли, под­жи­дая за­ле­то­чек. Пусть ле­тит, ле­тит, эхом пе­ре­ка­ты­ва­ет­ся за­зыв­ная пес­ня, по­мо­га­ет су­же­ным ид­ти че­рез ле­са пря­ми­ком на сви­данья-иг­ри­ща. Чем бы­ла вы­зва­на ду­ма о та­ком де­ви­че­ском пе­нии? Пред­чув­ст­ви­ем жен­ским или пе­чалью о не­воз­в­рат­ном? Не­у­га­си­мой на­деж­дой на воз­вра­ще­ние то­го, кто всех до­ро­же, или то­с­кой без­ыс­ход­ной?

Вы­шла Тать­я­на на кры­леч­ко, хо­зяй­ст­вен­ной ут­варью за­став­лен­ное, гля­ну­ла че­рез ов­ра­ги на ма­те­рин­скую де­рев­ню, уга­ды­вая в пред­рас­с­вет­ной су­ме­ти из­ги­бы един­ст­вен­ной до­ро­ги. «По­шла бы ту­да ска­зать­ся ма­мень­ке род­ной, а по­том даль­ше, даль­ше в не­скон­ча­е­мость. В ро­зы­ски по всей зем­ле ис­ко­вер­кан­ной».

На са­мой даль­ней пред­лес­ной по­вер­т­ке уга­ды­ва­лось встреч­ное че­ло­вечье дви­же­ние. Об­ман­ным ви­день­ем по­ка­за­лось ей — буд­то Ва­си­лий. Ри­ну­лась бы­ло на­встре­чу, во­ло­сы, шел­ко­ви­стые от суб­бот­ней бан­ной чи­с­то­ты, по пле­чам рас­сы­па­лись. Вдруг на­ткну­лась на из­го­родь, опер­лась ру­ка­ми на вер­х­нюю жердь, сно­ва гля­ну­ла вдаль — ни­ко­го. И сде­ла­лось зяб­ко от по­ле­вой пу­с­тын­но­сти — ни ог­онь­ка, ни го­ло­са, ни дви­женья.

— Че­го это ты, Тать­я­на, от­ча­ян­ная та­кая чуть свет?— спро­си­ла по­до­шед­шая Гань­ка Ве­се­ло­ва. — Всё ли лад­но у вас?

— К ма­ме бы на­до по­рань­ше, — ска­за­ла Тать­я­на, а про се­бя по­ду­ма­ла: «Ма­ма пой­мет. По­вою в то­с­ке, что­бы ни­кто, кро­ме род­нень­кой, не слы­шал».

— Хо­ро­шо те­бе — ма­ма близ­ко. А я всё од­на да од­на. — Гань­ка то­же об­ло­ко­ти­лась на вер­х­нюю жердь. — Ча­с­то же мы с то­бой в од­ну сто­ро­ну гля­дим. Та­кие мы ба­бы, сер­д­цем сво­им уп­рав­лять не мо­жем, при­ка­зать ему не уме­ем.

— Зноб­ко се­год­ня. — Тать­я­на при­бра­ла во­ло­сы, при­жа­ла ру­кой на за­тыл­ке, что­бы вет­ром не рас­тре­пы­ва­ло. — Со­бранье ско­ро дол­ж­но быть, пе­ред по­сев­ной-то всег­да со­би­ра­ли. Нын­че, го­во­рят, кол­хо­зы объ­е­ди­ня­ют вез­де. Дой­дет и до на­ших ото­ща­лых де­ре­вень.

— Да уж дой­дет, ес­ли мо­да по­я­ви­лась. По­ля ос­та­нут­ся, мы ни­ку­да не де­нем­ся, не толь­ко се­бя, и дру­гих об­ра­ба­ты­вать ста­нем, упол­мин­за­гу удоб­ст­во, кон­т­ро­ле­рам хо­ро­шо — не на­до ши­ро­ко ша­с­тать. Нам — еще луч­ше: на­чаль­ст­во ре­же бу­дет на­до­едать. Прав­да, Тань? — она кос­ну­лась ло­кот­ком. — Ну, че­го скук­си­лась?

— Не­спо­кой­но мне. Ни­че­го не слу­чи­лось, а пе­чаль-то­с­ка да­вит и да­вит. Та­и­лась-кре­пи­лась, да вот ночью  про­рва­лось — за­при­чи­та­ла в то­с­ке по Ва­си­лию.

— Не­уж­то все ду­ма­ешь? Не же­на ведь. Ско­ро пять го­дов, как вой­на кон­чи­ла­ся...

— И че­рез де­сять не за­быть. Ой, Га­ня, а вот вер­нет­ся он... Я ведь ждать обе­ща­ла.

— Вер­нет­ся — тог­да и каз­нись-ви­нись. А по­ка жи­ви, ка­кие твои го­ды.

 

3

 

Си­зые струи ды­ма под­ни­ма­лись из тру­бы над из­бой Ти­мо­фея, — зна­чит, все лад­но, уп­рав­ля­ет­ся сам Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич. Это ус­по­ко­и­ло Тать­я­ну — не по­шла в это ут­ро про­ве­дать его, к ма­те­ри с бес­по­кой­ст­вом по­спе­ши­ла.

— Ты, свет ла­с­ко­вый, пе­ре­дох­ни. До­ма, и на по­ле, и на скла­дах — вез­де с над­ры­вом те­перь; где рань­ше трое сто­яли, од­ной при­хо­дит­ся. Смот­ри, смо­ло­ду вы­мог­нешь, опос­ля-то ска­жет­ся. По се­бе знаю, — в при­выч­ной не­спеш­но­сти рас­суж­да­ла баб­ка Мат­ре­на, за­дер­жи­вая Тать­я­ну на по­след­нем при­гор­ке пе­ред де­рев­ней. — Не то­ро­пы­хай­ся, дай ду­ше пе­ре­дых и не сер­чай на старую... Нын­че дев­ки да ба­бы из хо­му­та не вон. И в Зо­ря­не так, и в Зяб­лу­хе так, по всей во­ло­сти, по всей гу­бер­нии. Не­уж­то по всей зем­ле из края в край та­кая до­люш­ка? Не­уж­то вез­де при до­ле этой не­до­им­ка­ми муча­ют?

Ну вот, ста­рая, при­гла­си­ла пе­ре­дох­нуть, дать ду­ше об­лег­че­ние, а са­ма от од­ной пе­ча­ли на дру­гую тя­нет.

— Алек­сан­д­ра, ма­терь твоя, смотри, кар­тош­ку се­мен­ную ус­пе­ла пе­ре­пря­тать. — Не про­зе­ва­ла — мо­ло­дец, — хва­ли­ла Мат­ре­на. — Увез­ли бы они, не по­стес­ня­ли­ся. Так за­ве­де­но те­перь.

Тать­я­на зна­ла про кар­тош­ку — са­ма по­мо­га­ла ма­те­ри: прошлой ночью ко­том­ка­ми та­с­ка­ли в овин, ук­ры­ва­ли со­ло­мой, что­бы на ут­рен­ни­ках не при­хва­ти­ло.

По су­мер­кам при­нес­ла мать тре­во­гу: опять вы­тря­халь­щик на­гря­нул, кри­чит, тре­бу­ет, стра­ща­ет за не­до­им­ку опи­сать иму­ще­ст­во.

«„Опи­ши, го­во­рю, — с тя­же­лым при­ды­ха­ни­ем рас­ска­зы­ва­ла мать. — Опи­ши, ба­тюш­ко, еже­ли сты­да и сове­сти не­ту“. — „Ты, — го­во­рит, — тет­ка, на со­весть не да­ви, не о се­бе на­до ду­мать, о го­су­дар­ст­ве“. Ос­мот­рел едак кру­го­ви­сто всю из­бен­ку. Че­го уг­ля­деть-то мож­но: лав­ка вдоль сте­ны, стол и две та­бу­рет­ки да по­суд­ник воз­ле печ­ки. На лам­пу ви­ся­чую се­ми­лей­ную око свое уце­лил — тог­да взять вме­сте с са­мо­ва­ром хо­те­ли, да вот до вто­ро­го за­хо­ду до­ви­се­ла. „А там еще че­го име­ет­ся?“— спро­сил, в при­ку­ток за­гля­ды­вая. — „Кро­вать да сун­дук — во­на бо­гат­ст­во“. — „По­ка­зы­вай жи­во!“ — тре­бу­ет. От­ки­ну­ла крыш­ку, а там — ис­под­ние две ру­ба­хи мои пе­с­т­ря­ди­нные, сти­ра­ные, под за­пла­танье при­го­то­ви­ла. И всё — ша­ром по­ка­ти, уг­лы сво­бод­ные. „Да­вай, — го­во­рит, — под­полье ос­ве­чи­вай“. Ой, не сдо­га­дал­ася, ког­да по дру­гим хо­дил, что он, идол та­кой, и под­полье про­иски­вать на­чнет. Че­го там, кар­тош­ки во­ро­шок на се­ме­на в опу­сте­лой яме пе­ре­бран, ведь осенью сколь меш­ков взя­ли... Сла­зил с лам­пой, по­смот­рел. „Вы­гре­б­ем“, — го­во­рит. И едак по­ры­ви­сто лам­пой чуть не в ли­цо тычет. При­ня­ла лам­пу-то... Бе­рег­усь, стек­ло бы не лоп­ну­ло. „Вы­гре­б­ем“, — по­вто­ря­ет и ма­тюг­нул­ся. Паль­цем гро­зит. „Про­сти, ба­тюш­ко“, — про­шу и — в но­ги ему, а и за­бы­ла, что лам­па-то в ру­ке. Лад­но, сам он ус­пел под­хва­тить, не­то по­жар слу­чил­ся бы еще, по­след­них стен ли­шить­ся при­шлось бы. От по­жа­ра спас — и на том спа­си­бо. Дверью хлоп­нул аж ко­ся­ки кряк­ну­ли. И это­го ма­ло, из­вер­нул­ся, кри­чит: „За­та­ри­вай к за­втре­му! Не смей за­дер­жать сбор­щи­ков!“ Мо­жет, при­пуг­нул, как дру­гие. Кто зна­ет, ка­кой умы­сел на их­нем уме, не зря по де­рев­ням злоб­ст­ву­ют. Уп­ря­ты­вать на­до, до­чень­ка».

Вот и бе­га­ли ночью, та­с­ка­лись с ко­том­ка­ми, ни­ко­го не бо­ясь со­сед­ских, од­но­го Ско­ро­хо­до­ва встре­тить при де­ле та­ком бо­яз­но. Те­перь Тать­я­на по­шла в ма­те­рин­скую де­рев­ню про­ве­дать. А бес­по­кой­ная ста­ру­ха уже рань­ше ее там по­бы­ва­ла, все раз­ве­дав, не ве­ле­ла то­ро­пить­ся и по­яс­ни­ла, что в При­ты­ки­но сбор­щи­ки не за­ез­жа­ли — Иван По­ля­ков вов­ре­мя им встре­тил­ся, че­го на­до ска­зал, опи­ра­ясь на ви­лы, су­мел от­во­рот сде­лать. При­стра­щал, уп­ро­сил или ус­ты­дил по-фрон­то­во­му — ни­кто не зна­ет тех слов, ка­кие по­на­до­би­лись на обо­ро­не.

— Сту­пай, сту­пай к ма­те­ри-то об­со­ве­то­вать­ся, — напут­ст­во­ва­ла Мат­ре­на Глу­хо­ва. — А я к Ти­мо­фею за­гля­ну про­ве­дать.

Не сдер­жа­ли Тать­я­ну ус­по­ко­и­тель­ные сло­ва все­ви­дя­щей ста­ру­хи, все рав­но по­спе­ша­ла в го­ру по увер­т­ли­вой узкой тро­пе к род­ной де­рев­не. Еще из­да­ли по хло­пот­ли­во­му дви­женью на ули­це по­ня­ла: со­би­ра­ют опять на­род в из­бу-чи­таль­ню, — зна­чит, лек­ция или со­бра­ние; мо­жет, и ки­но под этот слу­чай при­вез­ли. Пред­се­да­тель­ская по­воз­ка у ко­но­вя­зи, еще чьи-то са­ни-ко­ше­воч­ки.

С ма­терью тут пе­ред кол­хоз­ной из­бой встре­ти­лись мол­ча, слов­но и го­во­рить бы­ло не о чем, да­же на крыль­цо взош­ли по­рознь. Тать­я­на, при­от­став, за­го­во­ри­ла с маль­чиш­ка­ми, к Ви­те По­ля­ко­ву у нее воп­рос на­шел­ся:

— По­сле шко­лы все тол­ка­ешь­ся здесь?

— Ну и что? — ер­ши­сто ото­звал­ся Ви­тя­ня.

— Уро­ки кто за те­бя сде­ла­ет?

— Я ус­пе­ваю, у ме­ня дво­ек нет, толь­ко Ба­шу­ри­ны с двой­ка­ми...

— По­мо­гал бы по ариф­ме­ти­ке.

— А-а! Ус­пе­ет­ся. — Ви­тя­ня сдер­нул вис­ло­у­хую шап­ку, что­бы по­ма­хать ею, при­зы­вая опаз­ды­ва­ю­щи­х то­ва­ри­щей. — Борь­ка, Вить­ка, айда­те жи­вей!

В из­бе уже бит­ком на­ро­ду — не­ве­ли­ка из­ба-чи­таль­ня; ког­да ки­но при­во­зят, тес­но в ней: стар и мал — все тут. В по­след­нем ря­ду Иван По­ля­ков что-то объ­яс­ня­ет Сте­па­ну Ба­шу­ри­ну по трак­тор­ным де­лам. Сте­пан, ви­ди­мо, под­жи­дал Тать­я­ну; дождался вот — по­чув­ст­во­вал ее при­сут­ст­вие, ог­ля­нул­ся и взгля­дом по­ка­зы­ва­ет: иди, мол, сю­да, ме­с­то для те­бя де­ржу, — это зна­чит, что меж­ду ним и По­ля­ко­вым на­до сесть — вот уже и раз­дви­ну­лись они.

Толь­ко втис­ну­лась, дей­ст­вуя ло­кот­ка­ми и бед­ра­ми, По­ля­ков шеп­чет на ухо:

— Се­мен­ной кар­то­шеч­ки у вас не бу­дет ли взай­мя? — а сам под­ми­ги­ва­ет. — Не на­до хло­пать уша­ми, ког­да со всех сто­рон при­дав­ли­ва­ют.

Чин­но-важ­ный об­ла­ст­ной лек­тор по­сту­чал за­жи­гал­кой по гра­фи­ну и, расс­тег­нув вер­х­нюю пу­го­ви­цу на во­рот­ни­ке гим­на­стер­ки, глу­хо­ва­то ска­зал:

— Про­шу вни­ма­ния, то­ва­ри­щи.

Он го­во­рил о том, как жи­вет не­дав­но об­ра­зо­ван­ная Ко­с­т­ром­ская об­ласть, сколь­ко хле­ба да­ет го­су­дар­ст­ву, за­го­тав­ли­ва­ет дре­ве­си­ны, про­из­во­дит для Оте­че­ст­ва льня­ных тка­ней и про­чей про­дук­ции. На­зы­ва­л циф­ры, упо­ми­нал объ­е­ди­нен­ные кол­хо­зы, рас­ска­зы­вал о под­го­тов­ке к по­сев­ной. Не­ма­ло вни­ма­ния уде­лил то­му, как от­стра­и­ва­ет­ся стра­на, за­ле­чи­ва­ет ра­ны по­сле дол­гой вой­ны; весь со­вет­ский на­род в еди­ном по­ры­ве тво­рит чу­де­са, что­бы сде­лать сказ­ку былью, а то­ва­рищ Иосиф Вис­са­ри­о­но­вич Ста­лин, вождь и учи­тель, ве­дет мно­го­на­ци­о­наль­ный со­вет­ский на­род к свет­ло­му бу­ду­ще­му, ко­то­рое мож­но при­бли­зить удар­ным сла­жен­ным трудом.

— А се­ять нын­че бу­дем? — Иван По­ля­ков пе­ре­бил дол­гую речь веч­ным кол­хоз­ным воп­ро­сом, ко­то­рый тре­во­жит всех де­ре­вен­ских, ес­ли по осе­ни не за­пас­ли в до­стат­ке се­ме­на.

— Не по­се­ешь — не по­жнешь, — по­сле­до­вал бод­рый от­вет. — Про­сти­те, а что вы име­ли в ви­ду?

— Мя­ки­ной, что ли, се­ять-то бу­дем? Со скла­дов кол­хоз­н­ых все до вы­гре­ба взя­то. Вон Иван Иль­ич ка­кую лы­си­ну на­че­сал по этой при­чи­не, рас­пух­ла у не­го го­ло­ва-то за­дол­го до по­сев­ной... Хлеб рас­тим, а его и не ви­дим. Упол­мин­заг на­шим зер­ном рас­по­ря­дил­ся — ему всё ма­ло.

— На­до по­вы­шать уро­жай­ность, боль­ше про­из­во­дить, тог­да се­ме­на бу­дут и на тру­до­дни до­ста­нет­ся.

— Жи­лы-то у нас по­вы­тя­ну­ты и пле­чи в кровь истер­за­ны, жи­во­ты под­ве­ло. На чем по­вы­шать про­из­во­ди­тель­ность? Ста­ри­ки дрях­ле­ют, ре­бя­тиш­ки ма­лы, на ба­бах по три хо­му­та с ут­ра до но­чи.

И тут за спи­на­ми плот­но си­дя­щих лю­дей взвил­ся упре­ди­тель­ный го­лос Ско­ро­хо­до­ва или ко­го-то под­ра­жа­ю­ще­го ему:

— Зде­ся не ми­тинг, а лек­ция. Про­дол­жай­те, то­ва­рищ лек­тор. Мы всех, ко­го на­до, по­ста­вим на ме­с­то, най­дет­ся у нас уко­рот. — Го­во­ря­щий кхек­нул и со­гну­тым сред­ним паль­цем по­сту­чал по двер­но­му ко­ся­ку. — Это за­всег­да на­до иметь в ви­ду.

— Во­на, опять тут как тут этот са­мый уко­рот­чик! — Прон­зи­тель­но-виз­г­ли­вым го­ло­сом, ка­кой ни­ког­да вро­де бы у Гань­ки Ве­се­ло­вой не про­ре­зы­вал­ся, на­пом­ни­ла о се­бе са­мая ак­тив­ная из жен­щин, зна­ю­щая се­бе це­ну пе­ред вся­ким но­вень­ким му­жи­ком. — Не слу­шай­те его, то­ва­рищ лек­тор. Шут­ник он у нас, все вре­мя ко­му-ни­будь под­ра­жа­ет. Вы луч­ше ме­ня по­слу­шай­те, что я ска­жу — при­ми­те во вни­ма­ние.

Гань­ка, при­вле­ка­тель­но оде­тая в све­жую плю­ше­вую коф­ту и цве­та­стый пла­ток, раз­ру­мя­ни­лась в хо­ро­шем са­мо­чув­ст­вии, вы­зы­ва­ю­ще на­стро­па­ли­лась, с вы­со­ко под­ня­той го­ло­вой уве­рен­но пе­ре­ша­ги­ва­ла че­рез ска­мей­ки.

— Ку­да ты пре­шься, не­у­ем­ная? Из­да­ли до­кри­чать­ся до лю­бо­го мо­жет, а нет, ей бли­же на­до, что­бы в упор при­ткнуть­ся.

— Гань­ка, уймись. Мо­жа, сурь­ез­ный че­рес­чур при­ез­жий-то, как бы че­го не на­кри­чать на свою го­ло­ву, — при­дер­жи­вая ее за ру­кав, шеп­та­ла Ли­за­ве­та, Ива­на мно­го­дет­но­го же­на.

— Лиш­не­го не ска­жу, все на поль­зу бу­дет. Я ведь ви­жу че­ло­ве­ка, не на­шим пу­с­то­бре­хам че­та.

Не толь­ко актив­ной Гань­ке Ве­се­ло­вой при­гля­нул­ся при­ез­жий лек­тор: вы­со­кий, вид­ный, с ли­ца при­гляд­ный, бла­го­род­ной се­ди­ной све­тит­ся ло­ба­стая го­ло­ва; сто­ит, прав­да, ско­со­бо­чен­но, — зна­чит, од­на но­га дру­гой по­ко­ро­че, — а так муж­чи­на что на­до, лет со­рок пять ему, го­во­рит ум­но и про­сто, ви­дать, с хо­ро­шим об­ра­зо­ва­ни­ем, при ав­то­ри­тет­ных ро­ди­те­лях был вос­пи­тан: го­лос не по­вы­ша­ет, слов лиш­них не го­во­рит, а твер­дость и в го­ло­се и в ха­рак­те­ре оче­вид­ная. Ре­дко та­кие за­­ле­ты­ва­ли в де­рев­ню за по­сле­во­ен­ные го­ды.

Про­рвав­шись к сто­лу, Гань­ка по-птичьи-си­ничьи при­хо­ро­ши­лась, что­бы в пол­ном по­ряд­ке вы­гля­деть, об­лиз­ну­ла пе­ре­сы­ха­ю­щие в раз­го­ря­чен­но­сти губ­ки-ви­шен­ки, пла­то­чек на за­ты­лок сдер­ну­ла и коф­ту рас­пах­ну­ла, что­бы снеж­но бе­лую, вы­ши­тую чер­но-крас­ным кре­стом блу­зоч­ку, лад­но об­ле­га­ю­щую грудь, всем по­ка­зать. Лек­тор так и плес­нул на нее свой вос­хи­щен­ный взгляд.

А она хит­рень­ким взмель­ком ка­ре­оким от­ве­ти­ла ему.

— По­зво­ли­те с пред­ло­же­ни­ем к на­ро­ду об­ра­тить­ся?

— Га­ня, те­бя Хри­стом бо­гом про­сил: не встре­вай хоть еди­ный раз, — нет, не слу­ша­ешь­ся опять, — не вы­дер­жал бри­га­дир Хро­бо­стов. — Ты толь­ко по де­лу го­во­ри, а не мед рас­пле­ски­вай.

— Эх, Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич, ты ме­ня зна­ешь: не­у­ныв­ная, не­срыв­ная, не­зло­би­вая, уте­ши­тель­ная. Ну, мож­но, зна­чит, то­ва­рищ, кон­цов­ку к ва­шей лек­ции дать? — опять лу­ка­вым взгля­дом про­ни­ма­ет она лек­то­ра.

— По­жа­луй­ста. Я ду­мал, воп­ро­сы най­дут­ся. Воп­ро­сы мож­но по­том. — Лек­тор кач­нул­ся и, при­па­дая на пра­вую но­гу, вы­шаг­нул из-за сто­ла. И слов­но бы сол­неч­но­му по­то­ку до­ро­гу дал — щед­ро про­рвал­ся ве­сен­ний лу­чи­стый свет в пе­ре­дние ок­на.

— Де­ло, зна­чит, та­кое, кол­хоз­нич­ки тер­пе­ли­вые. Ки­но­карти­ну «Вол­га-Вол­га» се­год­ня дру­гим по­ка­зы­вать бу­дут, ми­мо нас про­вез­ли — к пе­ре­до­ви­кам и удар­ни­кам — в Зяб­лу­ху, — на­ча­ла Ве­се­ло­ва.

Ре­бя­тиш­ки, ти­хо тер­пев­шие на по­ла­тях, ска­за­лись друж­ным со­жа­ле­ни­ем, за­ко­по­ши­лись — не­бось по­со­ве­ща­лись да и на­ду­ма­ли в Зяб­лу­ху бе­жать — тут для мо­ло­день­ких ног не­да­ле­ко. И жен­щи­ны не­ко­то­рые, те, что по­мо­ло­же, не­до­воль­ст­во го­ло­са­ми сво­и­ми не­строй­но обоз­на­чи­ли. Гань­ка их ус­по­ко­и­ла:

— Ви­ды­ва­ли уже. Дру­гой раз по­гля­дим. А се­год­ня при­зыв на борь­бу за подъ­ем уро­жай­но­сти слы­шали? Все слы­ша­ли. При­зыв был спра­вед­ли­вый и ав­то­ри­тет­ный — ни­кто не ос­по­рит, так, Иван Иль­ич? — об­ра­ти­лась она к пред­се­да­те­лю, все так же не­под­виж­но и мрач­но си­дя­ще­му за сто­лом, и не до­жда­лась от­ве­та — ма­не­ра у нее та­кая: спра­ши­вать, а от­ве­тно­го мне­ния не до­жи­дать­ся. — Точ­но так. А по­то­му... — Она при­вста­ла на но­с­ки, хо­тя обув­ка на ней для то­го не­под­хо­дя­щая — лап­ти с ба­хи­ла­ми, но чув­ст­во­ва­ла се­бя как в хро­мо­вых са­пож­ках. — А по­то­му в от­вет на при­зыв и в ра­до­сти пе­ред ла­с­ко­вым сол­ныш­ком при­гла­шаю всех на Ду­ня­ши­ну по­ло­су... Будущий урожай обеспечивать на­до? На­до. Вче­ра толь­ко об этом го­во­ри­ли. Са­ни, уп­ряжь, тяг­ло — всё го­то­во — Ген­на­дий По­ли­кар­по­вич по­ста­рал­ся, а тут, по­ни­ма­ешь, лек­цией всех со­бра­ли. Оно и лад­но — вме­сте по­ра­бо­та­ем. И то­ва­рищ ува­жа­е­мый с на­ми, пусть от ду­ши на уро­жай­ность по­тру­дит­ся. По­шли, кто — в на­коп­ку, кто — в раз­груз. К куз­ни­це, на Ду­няши­ну по­ло­су, навоз по­ве­зем. Со­глас­ные, нет? Че­го язы­ки про­гло­ти­ли?

И до­брый приг­ляд­ный лектор, и сол­н­це, хлы­нув­шее в ок­на, и Гань­ки­на энер­гич­ная, праз­д­нич­ная при­под­ня­тость, и ве­се­лая воз­ня ре­бя­ти­шек за печью — вер­ну­лись они из се­ней в ка­кой-то своей за­дум­ке, мо­жет, ло­шадь хо­те­ли у бри­га­ди­ра по­про­сить, что­бы на ки­но не опаз­ды­вать, и по­чув­ст­во­ва­ли, что тут по при­зы­ву Гань­ки свое де­ре­вен­ское че­го-то ин­те­рес­ное за­те­ва­ет­ся, — все это под­пра­ви­ло об­щее на­стро­е­ние. За­дви­га­лись, за­со­би­ра­лись лю­ди: стыд­но пе­ред по­сто­рон­ним че­ло­ве­ком от са­мо­глав­ной за­бо­ты-ра­бо­ты от­лы­ни­вать... Пе­ре­дох­ну­ли лекционный час, а до ве­че­ра, пра­во, и по­тру­дить­ся не грех. Ки­но-то и ве­че­ром по­ка­жут, ес­ли не за­бу­дут кин­щи­ки в не­ве­ли­кий кол­хоз «Мир тру­да» при­вер­нуть.

— Вот ре­зуль­тат ва­шей лек­ции, — ска­за­ла Гань­ка, по­да­вая ру­ку лек­то­ру в го­ря­чем же­ла­нии по­бла­го­да­рить и с го­тов­ностью бли­же по­зна­ко­мить­ся. — Га­ня ме­ня звать, а ва­ше имя-от­че­ст­во?

— Се­мен Ни­ко­ла­е­вич. Ро­дом я из со­сед­не­го рай­о­на. Три ме­ся­ца, как из гос­пи­та­ля при­был. При­шел на учет вста­вать, на­пра­ви­ли в об­ком, там и оп­ре­де­ли­ли в разъ­ез­д­ные лекто­ры, вот при­вы­каю, — про­сто и ко­рот­ко ска­зал о се­бе при­ез­жий.

— А я ва­шу статью в «Но­вой жиз­ни» чи­та­ла. Про меж­ду­на­род­ное по­ло­же­ние. Так и под­пи­са­но: лек­тор об­ко­ма пар­тии. До­ход­чи­вая статья.

— Бы­ло де­ло. Так по­ло­же­но: при­ез­жа­ешь в рай­он, да­ешь ма­те­ри­ал для рай­он­ной га­зеты. Это мое пер­вое вы­ступ­ле­ние в пе­ча­ти.

— По­ни­маю. Вот и по­зна­ко­ми­лись. Осуж­да­е­те ме­ня? Вы­скоч­ка-са­мо­зван­ка.

— Ну что вы... Это хо­ро­шо. Это — пра­виль­но. На­род со­гла­сен, смот­ри­те, по­шли. Ой, да уже по­е­ха­ли! — Се­мен Ни­ко­ла­е­вич гля­нул в ок­но. — Ну и нам по­ра. Са­ги­ти­ро­ва­ли — на­до при­мер по­ка­зы­вать.

— Это не­да­ле­ко. Ду­ня­ши­на по­ло­са меж­ду де­рев­ня­ми воз­ле куз­ни­цы. Па­мят­ная по­ло­са. Ког­да пе­ре­лог под­ни­ма­ли —  трое у нас на­до­рва­лись... Ду­ня­ши уж нет. Лю­би­ла я ее. И в ра­бо­те ря­дом, и на фер­ме, и на праз­д­ни­ке. Мы с ней сто­га ме­та­ли. А нын­че моей на­пар­ни­це Ти­мо­фей Си­лан­ть­ич на мо­ги­ле но­вую ог­ра­ду по­ста­вил, я — ве­нок по­ло­жи­ла.

— Слы­шал, знаю. С Ива­ном Иль­и­чом к не­му за­ез­жа­ли. Шор­ни­ча­ет. Хо­му­ты да се­де­л­ки чи­нит. При­вет­ли­вый, раз­го­во­ри­стый. О сы­новь­ях го­рю­ет.

— С Ива­ном Ильи­чом они друзья. И бри­га­ди­ра Ти­мо­фей-то ува­жа­ет, смо­ло­ду зна­ют друг дру­га. Об­со­ве­то­ва­лись и за­про­сы на­пи­са­ли втро­ем, что­бы ка­кую-ни­будь ве­с­точ­ку о сы­новь­ях Ти­мо­фе­е­вых по­лу­чить. Ой, вся ок­ру­га го­ре­вань­ем этим, ожи­дань­ем по­род­ни­лась, од­на пе­чаль на­ всех. У каж­до­го свои и эта — об­щая.

Га­ня за­пах­ну­ла чер­ную плю­ше­вую коф­ту — скры­ла све­жую блу­зоч­ку, сло­жи­ла ру­ки, под­жи­мая грудь, и вы­зы­ва­ю­ще яр­кий ру­мя­нец на ще­ках вдруг по­блек. Мо­л-ча­ние по­лу­чи­лось. Иван Ильич звяк­нул клю­ча­ми, за­кры­вая шкаф с кни­га­ми: по­ло­жил ту­да га­зе­ту со свод­кой о хо­де под­го­тов­ки к ве­сен­не­му се­ву в хо­зяй­ст­вах Не­жев­ско­го рай­о­на...

Вы­сы­па­ли ра­бо­тни­ки, по­мощ­ни­ки да лю­бо­пыт­ные маль­цы изо всех до­мов. Ра­бо­та не вно­ве и не в ра­дость, ко­неч­но. Да вот сол­н­це за­иг­ра­ло при­зыв­исто, вес­на уве­рен­но­сть свою обоз­на­чи­ла си­не­вой сне­га и ка­пелью, чи­ри­кань­ем во­робь­ев и мы­ча­ни­ем те­лят. Кол­хоз­ный ко­ров­ник про­хва­чен све­жим влаж­ным ­во­здухом — во­ро­та от­кры­ты с обо­их кон­цов. Друж­но ра­бо­та­ли. Жен­щи­ны с двух сто­рон, из про­ти­во­по­лож­ных сто­ек, на­ва­ли­ва­ют в са­ни утоп­тан­ный за зи­му на­воз, с тру­дом от­ди­рая его. На­виль­ни­ки по­лу­ча­ют­ся тя­же­лые — си­луш­ка нуж­на и сно­ров­ка. Лек­тор то­же в груз­чи­ках, че­рез ко­ле­но на­пря­га­ет на­деж­ные ви­лы — Хро­бо­стов та­кие вру­чил, по­ни­мая, что Се­мен Ни­ко­ла­е­вич си­лен­ку в ру­ках име­ет. По­лу­ча­ет­ся у не­го, — по все­му ви­дать, в кре­сть­ян­ской ра­боте не но­ви­чок. Гань­ка это оце­ни­ла. Ря­дом тол­ка­ет­ся, под­за­до­ри­ва­ет му­жи­ка:

— Во­на спи­на-то ка­кая! Эта вы­дер­жит. Пе­ре­дох­ни­те, ба­бы. Лек­тор и один во­зок на­ва­ля­ет.

Жен­щи­ны пе­ре­гля­ды­ва­ют­ся, не зная, как уре­зо­нить Гань­ку, са­ми за­да­ют лек­то­ру воп­ро­сы, что­бы он для от­ве­тов рас­пря­мил­ся и пе­ре­дох­нул. О раз­ном спра­ши­ва­ли: чей да от­ку­да, ве­ли­ка ли семья, же­на от­ку­да ро­дом и где ра­бо­та­ет, ка­ко­во жи­вет­ся ра­бот­ным лю­дям в го­ро­де, сколь­ко пла­тят тка­чи­хам на фаб­ри­ке, ког­да за­кон­чит­ся стро­и­тель­ст­во до­ро­ги Ко­с­т­ро­ма — Га­лич, ку­да луч­ше пи­сать за­про­сы о про­пав­ших без ве­с­ти и по­че­му ма­те­рей мно­го­дет­ных по­сы­ла­ют каж­дую осень на ле­со­раз­ра­бот­ки.

При­шлось объ­яв­лять об­щий от­дых-пе­ре­кур. До­би­лись-та­ки сво­е­го сер­до­боль­ные ра­бот­ни­цы, ос­та­но­ви­ли азар­т­ных груз­чи­ков. Гань­ка вро­де бы не­до­воль­на, а са­ма взмок­шие во­ло­сы под ко­сын­ку спря­та­ла, вздох­ну­ла глу­бо­ко и хлоп­ну­ла по спи­не Се­ме­на Ни­ко­ла­е­ви­ча:

— От­дох­ни, му­жик, не уг­нать­ся за то­бой.

Ког­да он по­остыл, от­ды­шал­ся, са­мые сме­лые кол­хоз­ни­цы нач­а­ли труд­ные воп­ро­сы за­да­вать:

— По­че­му за то, что го­ло­дным кол­хоз­ни­кам на тру­до­дни по три ки­ло­грам­ма зер­на но­во­го уро­жая вы­да­ли, сче­то­во­ду и кла­дов­щи­ку по во­семь лет при­су­ди­ли, а пред­се­да­те­лю — ни­че­го? — вспом­ни­ли они осен­ний по­ка­за­тель­ный суд, Кольку Барцева жалеючи.

— Стро­го с этим, го­су­дар­ст­вен­ная дис­цип­ли­на, нель­зя раз­ба­за­ри­вать зер­но, по­ка гос­по­став­ки не вы­ве­зе­ны. Вот и су­ди­ли, что­бы дру­гим по­нят­но бы­ло... Та­ков за­кон, и по­э­то­му...

— Кто-то один, зна­чит, за об­щую бе­ду от­ду­вай­ся, — не утер­пе­ла Ли­за­ве­та По­ля­ко­ва в го­тов­но­сти спро­сить о на­бо­лев­шем. — Муж мой с вес­ны до поз­д­ней осе­ни с трак­то­ра не сле­за­ет, но рас­счи­тать­ся с ним не спе­шат, и по­ло­ви­ны за­ра­бо­тан­но­го до сих пор не вы­да­ли.

— В каж­дом кон­к­рет­ном слу­чае есть свои при­чи­ны. Лад­но, обе­щаю спро­сить пред­ри­ка и в рай­ко­ме ска­жу.

— Ска­зань­ем нын­че ру­ко­вод­ст­во не прой­мешь, нет на них уп­ра­вы в на­шем рай­о­не, не­уж­то вез­де так, по всей об­ла­сти? — го­ря­чил­ся кто-то дру­гой, обес­по­ко­ен­ный сво­и­ми воп­ро­са­ми. — Сы­на-кла­дов­щи­ка по­са­ди­ли, а тут сле­дом и На­стасью от чет­ве­рых де­ток взя­ли — при­чи­ну подстроили.

Ой, на­шлось пе­ча­лей — не вы­ска­зать. Не сра­зу умол­к­ли.

Тать­я­на За­ле­со­ва въе­ха­ла на роз­валь­нях под пер­вую по­груз­ку. Са­ни бы­ли об­вя­за­ны но­вы­ми мо­чаль­ны­ми ве­рев­ка­ми, в ко­то­рых — по обе сто­ро­ны — ук­реп­ле­ны те­си­ны. Роз­валь­ни ши­ро­кие — для ко­мо­ло­го бы­ка Рус­ла­на пред­наз­на­че­ны, он уп­рет не­то­роп­но, не раз­бе­жит­ся бы­чи­на, а ута­щит за один раз столь­ко, сколь ло­ша­ден­ка лю­бая и за две ход­ки не уве­зет. На­гру­жа­ют чет­ве­ро, а раз­гру­жать в по­ле Тать­я­на бу­дет од­на, ес­ли По­ля­ко­вы ре­бя­та из Зо­ря­ны не по­до­спе­ют с крю­ка­ми. В од­ной сто­ро­не ки­да­ют на­воз в роз­валь­ни Иван да Ли­за­ве­та По­ля­ко­вы, в дру­гой — Сте­пан Ба­шу­рин да Ген­на­дий Хро­бо­стов. Рвут­ся в со­рев­но­ва­нии, что­бы пе­ред дру­ги­ми груз­чи­ка­ми в от­ста­ю­щих не быть. Тать­я­на под­ста­ет по­мощ­ни­цей.

— Та­ня, — го­во­рит Сте­пан. — Ты луч­ше по во­ден­ку к ма­те­ри схо­ди. Упо­те­ли уже, пить хо­чет­ся. — Он яв­но обе­ре­га­ет же­нуш­ку, зная все ее хло­по­ты по до­му и на скла­дах.

— Ма­ма и са­ма сдо­га­да­лась, вон, с крин­кой то­ро­пится! — Тать­я­не вид­но в ши­ро­кий про­ем, как мать спу­ска­ет­ся с крыль­ца.

Она, опи­ра­ясь на ви­лы, вы­шаг­ну­ла из пе­ре­дка и то­же при­ня­лась те­ре­бить ви­ла­ми сле­жа­лую ку­чу воз­ле кор­муш­ки.

Впя­те­ром-то бы­с­т­ро уп­ра­ви­лись — на­до ехать. Бы­ка Сте­пан под­нук­нул, тот в на­ра­бо­тан­ной при­выч­ке кач­нул­ся вле­во, за­тем впра­во и рва­нул са­ни с ме­с­та. Ук­ло­нив го­ло­ву, Рус­лан на­гор­ба­тил­ся и по­тя­нул вы­со­ко на­гру­жен­ные роз­валь­ни пря­мо в по­ле по но­вой, толь­ко что про­та­щен­ной под­во­да­ми до­ро­ге. Там, в по­ле, уже чер­не­ли ряд­ки сва­лен­ных ку­чек, по­хо­жих на му­ра­вей­ни­ки. Эти ряд­ки вид­ны от ов­ра­га до са­мо­го ого­ро­да, воз­ле ко­то­ро­го уже не раз го­ре­ва­ла Тать­я­на, про­смат­ри­вая про­се­ку за ре­кой...

Она ос­та­но­ви­лась, ос­леп­лен­ная сол­н­цем, при­ло­жи­ла ру­ку ко лбу, и да­ле­ко-да­ле­ко ус­т­ре­мил­ся ее то­с­ку­ю­щий взгляд. Не бы­ло сне­га. Бы­ло лет­нее ржа­ное по­ле, а за ним — ро­маш­ко­вый луг с тро­пин­кой под го­ру к ре­ке Та­вол­ге, на тот за­пе­сок, где они про­ща­лись с Ва­си­лием...

4

 

Ва­си­лий при­шел в се­бя. Он рас­пла­стан­но ле­жал ли­цом к не­бу, иног­да ло­вил пе­ре­сох­ши­ми гу­ба­ми рас­то­пы­рен­ные узор­ча­тые сне­жин­ки, под­би­рал их язы­ком со ще­ти­ны. Пе­ле­на об­ла­ков плот­но ук­ры­ва­ла не­бо­свод — не­воз­мож­но бы­ло оп­ре­де­лить, в ка­кой по­ло­ви­не дня оч­нул­ся и по­че­му вы­бил­ся из-под лап­ни­ка, ко­то­рый слу­жил по­стелью, уло­жен­ной на пе­пе­ли­ще. За­ды­ха­ясь в бре­ду, ба­рах­тал­ся? Ку­да те­перь? Ори­ен­ти­ром дол­жен слу­жить по­след­ний, пя­тый по сче­ту, ов­раг — на пла­не Но­с­ко­ва он по­ме­чен кре­сти­ком, на­зван ме­с­том встре­чи. Но с кем?..

Ос­та­ва­лось прой­ти-про­та­щить­ся око­ло ки­ло­мет­ра. И там, на краю ле­са, в скло­не ов­ра­га вы­ко­пан­ная зем­лян­ка ста­нет при­ютом, где есть за­пас еды и дро­ва. Как по­дой­ти к ней? По­че­му по­я­ви­лась та­кая зем­лян­ка, с ка­кой целью? Мо­жет быть, там и кон­чит­ся путь к сво­бо­де, к до­му род­но­му? Путь по пра­во­му, а за­тем по ле­во­му бе­ре­гу Ун­жи. Че­рез ре­ку, на­вер­но, уже не пе­рей­дешь по льду... Но не на­до так да­ле­ко за­га­ды­вать, ког­да не зна­ешь, чем кон­чит­ся день и что ждет те­бя на краю ле­са. «Че­рез ре­чку бы­с­т­рую я мо­с­то­чек вы­строю. Хо­ди, ми­лый, хо­ди, мой. Хо­ди ле­том и зи­мой», — ког­да-то пе­ла для не­го Тать­я­на. На­до ид­ти... Как же,  как  же ина­че.

Сно­ва он по­беж­дал свою сла­бость, боль в но­гах; пе­ред всем, что ви­де­ли еще гла­за, не хо­те­лось вы­ка­зы­вать от­ча­янье и бес­по­мощ­ность. Пе­ред мо­гу­чей лох­ма­то­стью зам­ше­лой ели, пе­ред бе­лиз­ной сне­га, под­све­жив­ше­го за­му­со­рен­ную по­вер­х­ность последне­го на­ста, пе­ред зе­ле­ным ку­с­том мож­же­вель­ни­ка и ело­вой ва­ле­жи­ной. Ва­си­лий сно­ва встал, ог­ля­дел леж­би­ще, на­ви­са­ю­щие над ним тя­же­лые вет­ви с гу­с­той хвоей и по­ду­мал, что сам по­хож на мед­ве­дя, вста­ю­ще­го из бер­ло­ги по за­ко­ну вес­ны. Эта ду­ма при­ба­ви­ла уве­рен­но­сти в се­бе, на­ве­ла па­мять на дав­нюю школь­ную экс­кур­сию по род­но­му краю. Од­но ле­то пу­те­ше­ст­во­ва­ли пра­вы­м бе­ре­гом ре­ки, а на дру­гое ле­то — по ле­во­му. Ве­се­ло бы­ло. Та­ня лю­би­ла ша­гать впе­ре­ди. Вот за ней и на­до ид­ти...

Он с тру­дом пе­ре­ша­ги­вал че­рез вы­со­кие ко­ренья мо­гу­чих осин и бе­рез, иног­да спо­ты­кал­ся и па­дал, те­ряя на ка­кое-то вре­мя ощу­ще­ние са­мо­го се­бя. Бы­ла толь­ко лег­ко­сть. Ду­ма­лось о пол­ной во­ле, буд­то бы на зо­рян­ском взгорье в ут­рен­ний час, ког­да ухо­дил в шко­лу.

Мок­рая обув­ка по­че­му-то со­гре­ва­ла но­ги; ка­за­лось, что идет бо­си­ком тро­пин­кой по за­став­лен­но­му сус­ло­на­ми ржа­но­му по­лю, ви­дя от­ца воз­ле куз­ни­цы, на­ряд­ную мать, спе­ша­щую к не­му с обе­ден­ным узел­ком, увя­зав­ших­ся за ней бо­со­но­гих бра­ти­шек — Ле­ню да Во­ло­дю. Все ра­до­ва­ло, по­то­му что бы­ло на сво­ем при­выч­ном ме­с­те, в преж­нем со­сто­я­нии под чи­с­тым не­бом на теп­лой зем­ле. Но­га­ми чув­ст­во­вал мяг­кость и теп­ло лу­го­вой тра­вы, та­кая шел­ковис­то-ла­с­ко­вая теп­ло­та всег­да при­но­си­ла ему сча­ст­ли­вые ми­ну­ты. И хо­тя в эти мгно­ве­ния смот­рел на мир с под­ро­ст­ко­вым лю­бо­пыт­ст­вом, еще не зная осо­бо­го ин­те­ре­са к де­воч­ке из дру­гой де­рев­ни, ра­до­вал­ся, за­ви­дев на про­ти­во­по­лож­ном ува­ле Та­неч­ку За­ле­со­ву. И то­ро­пил­ся встре­тить­ся...

Ва­си­лий бо­лез­нен­но по­гру­жал­ся в ти­ши­ну и по­кой, за­бы­вая, где на­хо­дит­ся. Зве­ри и пти­цы за­мер­ли, ве­тер за­та­ил­ся в че­ты­рех прой­ден­ных ов­ра­гах. Мир, весь бе­лый свет, при­слу­ши­ва­ет­ся к ды­ха­нию че­ло­ве­ка, при­слу­ши­ва­ет­ся с тре­во­гой. А он ле­жит не ше­лох­нув­шись, с не­у­ве­рен­ным ды­ха­ни­ем, но зна­ет, что вот-вот со­бе­рет­ся с си­ла­ми и вста­нет, что­бы ид­ти даль­ше по ле­су в по­гра­ничье меж­ду дву­мя рай­о­на­ми. «Див­ны де­ла твои, Гос­по­ди, — это ска­за­ла буд­то со­всем ря­дом род­ная мать. — Чу­ден свет — див­ны лю­ди. Один все­го не уз­на­ет. Од­но­му всей пре­муд­ро­сти не прой­ти».

А вор­ку­тин­ский го­лос Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча свое рас­суж­де­ние вел:

«Здо­ро­вый, силь­ный, креп­кий име­ет ко­рот­кую па­мять, по­то­му что у не­го боль­ше ос­но­ва­ний счи­тать се­бя сча­ст­ли­вым. Но сча­стье и до­бро­та ре­дко бы­ва­ют ря­дом, сча­стье ли­ша­ет чут­ко­сти и со­стра­да­ния... За свою ви­ну че­ло­век на Страш­ном су­де от­ве­тит».

Мать спо­кой­но пе­ре­би­ва­ла его:

«По­жи­ви с на­ше, еще и не то уви­дишь. — По­че­му она так го­во­ри­ла, ес­ли Ро­ман Ан­д­ре­е­вич ка­зал­ся на­мно­го стар­ше ее? — Че­го ма­ло, то и в ди­ко­ви­ну. Че­го нет, то и ди­во. Свой путь и судь­бу свою дру­го­му не пе­ре­дашь».

Свой путь, своя судь­ба... Че­го нет, то и ди­во. Вот си­лен­ки по­че­му-то ма­ло­ва­то ока­за­лось, а как хо­ро­шо се­бя чув­ст­во­вал в на­ча­ле пу­ти. Вот ди­во ка­кое, рас­пле­ска­лось здо­ровье враз, опять по вес­не обо­ст­ре­ние? Вос­па­ле­ние лег­ких? Не­пло­хо под­кар­м­ли­вал Но­с­ков, к даль­ней до­ро­ге го­то­вил, со­ве­ты да­вал: «Не то­ро­пись, пе­ре­ды­шеч­ки по­ча­ще де­лай, сбе­ре­гай си­лы, не за­па­ли се­бя — не­из­ве­ст­но от­сю­да, что и как в до­ро­ге-то. И с че­ло­ве­ком не­доб­рым стол­к­нешь­ся. И от зве­ря обо­ро­нить­ся на­до бу­дет».

Ни че­ло­ве­ка, ни зве­ря не по­па­лось — и то ра­дость. А че­ло­ве­ка бы мож­но встре­тить да до­ро­гу спро­сить — не по­ме­ша­ло бы. И тут он по­ду­мал о том, как вы­гля­дит, ле­жа­чий бес­силь­но, — при­сты­дил­ся. И ре­ши­тель­но на­чал вста­вать; прав­да, од­ной ре­ши­тель­но­сти не хва­ти­ло. С чет­ве­ре­нек — на ко­ле­ни, от­ки­нул­ся на­зад, по­си­дел и вы­пря­мил­ся, во­об­ра­жая се­бя вань­кой-встань­кой. Иг­руш­ки та­кие отец ма­с­те­рил то­по­ри­ком да ста­ме­ска­ми из ли­по­вых круг­ля­шей: лег­кие и кра­си­вые по­лу­ча­лись иг­руш­ки. И со смыс­лом. Сколь ни уг­не­тай, ни при­жи­май — под­ни­мет­ся с до­сто­ин­ст­вом.

Ва­си­лий встал и по­шел, по­сто­ял, по­шел опять — все раз­ма­ши­стее, сме­лее. В про­га­ле меж­ду ку­с­та­ми сле­ды уви­де­лись — вол­чьи, раз­ла­пи­стые и ког­ти­сто от­пе­ча­тан­ные в та­лом сне­гу. Они не ис­пу­га­ли, а да­же об­ра­до­ва­ли: зна­чит, есть в глу­хо­ма­ни жи­вая ду­ша и то­же стре­мит­ся к че­ло­ве­че­ско­му жилью. «Вол­ка но­ги кор­мят», — го­ва­ри­вал отец. Ис­тин­но так. Но­га­ми его го­лод уп­рав­ля­ет. По­то­му и стре­мит­ся к жилью ма­те­рый зве­ри­на. На че­ло­ве­ка он на­па­да­ет ре­дко, но слы­вет ду­ше­гу­бом до­маш­ней жив­но­сти, со­бак и тех из­во­дит не­щад­но. Ва­си­лий пред­по­ла­гал за­бо­ты «по­пут­чи­ка»  и  ни­чуть  не  бо­ял­ся  его.

По вол­чь­им сле­дам про­бе­жал жел­то-по­ло­са­тый бу­рун­ду­чок и вдруг за­ве­ре­щал на всю ок­ру­гу, слов­но хо­тел ко­го-то опо­ве­стить о при­сут­ст­вии боль­шо­го зве­ря. На этот шум яви­лась ве­щунья-во­ро­на, она, как и по­ло­же­но са­мой ум­ной в здеш­них ме­с­тах дол­го­жи­тель­ни­це, шу­меть не ста­ла, то­же по­ле­те­ла в ту сто­ро­ну, ку­да волк ус­т­ре­мил­ся и че­ло­век ша­гал, слов­но бы уго­ре­ло по­ша­ты­ва­ясь.

А ду­ма­лось о том, от че­го ухо­дил. От­ту­да, из зо­ны, мо­гут, ко­неч­но, еще до­гнать. Бы­ва­ло ведь так. До­го­ня­ли, из­би­ва­ли, при­во­зи­ли на ла­гер­ном ко­не-тя­же­ло­во­зе Би­тю­ке, вы­гру­жа­ли свя­зан­ных по ру­кам и но­гам, при­став­ля­ли к за­бо­ру и рас­стре­ли­ва­ли по­ка­за­тель­но. За­клю­чен­ные все рав­но де­ла­ли по­бе­ги, но да­ле­ко не ухо­ди­ли по сла­бо­сти, по не­у­ме­нию ори­ен­ти­ро­вать­ся в ле­су не­зна­ко­мой ме­с­т­но­сти. По­э­то­му нель­зя быть сла­бым, не­у­ме­лым, су­ет­ли­вым. Ты — не бег­лец вро­де бы, те­бя слов­но пе­ре­ве­ли-пе­ре­пра­ви­ли в дру­гую зо­ну на вто­рой по­ло­ви­не сро­ка, бы­ва­ет же так. Но ве­рить ли в эту уда­чу? По­че­му имен­но те­бя вы­вез­ли? Раз­ве име­ли зна­че­ние твои по­ка­за­те­ли на вал­ке, твои за­че­ты? Дру­гие то­же та­кие за­че­ты от­ча­ян­ной ра­бо­той вы­тя­ги­ва­ли... Ос­во­бож­де­ние по за­клю­че­нию вра­ча?

Ва­си­лий пе­ре­кре­стил­ся: «Сла­ва те­бе, Гос­по­ди». Впе­ре­ди обоз­на­чи­лось про­свет­ле­ние. Хо­те­лось бе­жать, кач­нул­ся ус­т­рем­лен­но, а но­ги ре­зво не су­мел пе­ре­ста­вить— тя­же­лы, как свин­цо­вые, вот и по­ле­тел, да ус­пел ух­ва­тить­ся за куст. И — ус­то­ял, впер­вые ус­то­ял! Са­мо­чув­ст­вие бы­ло по­хо­же на то, ка­кое ис­пы­ты­вал по­сле три­на-д­ца­ти ча­сов ра­бо­ты. Подъ­ем в ла­ге­ре точ­но в пять ут­ра, раз­вод — в шесть ве­че­ра... Ты воз­вра­ща­ешь­ся из де­лян­ки с луч­ко­вой пи­лой на пле­че. Ты ра­бо­тал на ле­со­по­ва­ле и вы­пол­нил нор­му на две­сти про­цен­тов. Те­бе при­чи­та­ет­ся двой­ная пай­ка хле­ба, пер­вое и вто­рое из де­ре­вян­ной чаш­ки. Ужин бу­дет. Зна­чит, те­перь на­сту­па­ет ве­чер, на­до спе­шить. На­до дви­гать­ся, жить. Ты сво­бо­ден, те­бя ждут. «Мно­го я ча­сов бе­жал и на­ко­нец, ус­тав, при­лег меж­ду вы­со­ких трав; при­слу­шал­ся: по­го­ни нет... И, вновь со­брав ос­та­ток сил, по­брел я в глу­би­не лес­ной... да, ру­ка судь­бы ме­ня ве­ла иным пу­тем... Но нын­че я уве­рен в том, что быть бы мог в краю от­цов не из по­след­них удаль­цов...»

Так рас­суж­дая, он без еди­но­го па­де­ния пре­одо­лел по­след­ний ки­ло­метр до пя­то­го ов­ра­га. Ког­да уви­дел зем­лян­ку, от­ча­ян­но шаг­нул к ла­зу и рух­нул в тем­но­ту зем­ля­ной сы­ро­сти. А как толь­ко по­нял, что один в зве­ня­щей ти­ши­не, ше­вель­нул ру­кой-но­гой, встал на чет­ве­рень­ки и на­чал об­ша­ри­вать жи­ли­ще.

Над го­ло­вой чув­ст­во­ва­лось пе­ре­кры­тие из тон­ко­стволь­но­го со­сня­ка, на дни­ще зем­лян­ки тол­стым сло­ем на­ки­дан ело­вый лап­ник. Ог­ля­нув­шись в кро­меш­ной тем­но­те на­зад, уви­дел про­свет и со­ри­ен­ти­ро­вал­ся: сле­ва в пе­чур­ке дол­жен быть узе­лок с едой — вспом­нил сло­ва Но­с­ко­ва об этом и по­чув­ст­во­вал за­пах све­же­го хле­ба, ква­ше­ной ка­пу­сты. Об­ша­рил плот­ную зем­ля­ную сте­ну и — точ­но! — на­щу­пал узе­лок. В тря­пи­це ока­за­лось все, что бы­ло при­го­тов­ле­но: плош­ка с ка­пу­стой, ка­ра­вай до­маш­ней вы­печ­ки, за­вер­ну­тый в га­зе­ту. Га­зе­та то­же

уз­на­ва­лась по за­па­ху слег­ка по­до­гре­той дре­ве­си­ны. По­ду­мал о теп­ле: не­пло­хо бы раз­ве­сти ого­нек со­гре­ва­ю­щий. И спич­ки на­чал ис­кать в кар­ма­нах, на­прочь за­быв о том, что соб­ст­вен­ных спи­чек го­да че­ты­ре не имел. По­втор­но об­ша­рил глу­бо­кую пе­чур­ку и на­щу­пал вто­рой узе­лок — об­ра­до­вал­ся, ког­да оп­ре­де­лил со­дер­жи­мое: ват­ный жгу­ток, кре­мень и кре­са­ло, скру­ток тон­кой бе­ре­сты.

Со­гнул­ся, на­хло­бу­чил над го­ло­вой ват­ник, слов­но за­кры­вал­ся от вет­ра, со­би­ра­ясь до­бы­вать огонь. И за­мер в не­ре­ши­тель­но­сти: а за­пах тле­ю­щей ва­ты? а звук ме­тал­ла при уда­ре по крем­ню? а крас­ные от­све­ты пла­ме­ни? Но не ду­мал о том, что от ко­с­т­ра в зем­лян­ке мож­но за­дох­нуть­ся, не про­ве­рил, не ис­кал вы­тяж­ки... Он по­ни­мал, что, ус­нув в сы­ро­сти с мок­ры­ми пор­тян­ка­ми, мо­жет не про­снуть­ся уже ни­ког­да. При­вык­ший мол­чать, он за­хо­тел про­ве­рить свой го­лос и про­хри­пел лес­ные сло­ва из де­тства: «Аа-уу!» При­слу­шал­ся — не бы­ло от­вет­но­го зву­ка. Не на­до кри­чать, на­до тер­петь до ут­ра. И тог­да... Тог­да, ес­ли суж­де­но, кто-то по­мо­жет вый­ти на ле­со­воз­ную до­ро­гу, по ко­то­рой в Бу­тыр­ки, на­по­ми­нал Но­с­ков, по­сча­ст­ли­вит­ся до­е­хать по уз­ко­ко­лей­ке.

От­ча­янье, боль в гру­ди и в су­с­та­вах, го­речь в пе­ре­сох­шем гор­ле и шум в го­ло­ве за­бы­лись, ис­чез­ли, по­дав­лен­ность от­сту­пи­ла, ду­ша ос­во­бо­ди­лась от хо­лод­ных оков по­сто­ян­но­го стра­ха. Ото­грев ды­ха­ни­ем ват­ный жгу­ток, при­сло­нил его на ощупь к ос­т­ро­му краю крем­ня и ле­гонь­ко шир­к­нул кре­са­лом. Про­брыз­ну­ли ос­т­ро ос­леп­ля­ю­щие звез­доч­ки. И крас­ная то­чеч­ка за­ро­ни­лась в сер­д­це­ви­ну жгу­та; дых­нул на нее, что­бы при­дать си­лы. И уви­дел се­бя мо­ло­до­го пе­ред ут­рен­ней за­рей в се­но­кос­ную по­ру — за год до вой­ны сем­над­ца­ти­ле­тие двой­ня­шек от­ме­ча­ли, всю ночь ве­се­ло бы­ло... Те­перь са­мо­му-то, зна­чит, двад­цать де­вя­тый... Отец в эти го­ды сам свой дом по­стро­ил, трех сы­нов имел. А Во­лодь­ке да Лень­ке — двад­цать седь­мой? А Тать­я­не? А от­цу с ма­терью?

Гу­де­ли тол­ч­ки кро­ви в гру­ди и в ви­с­ках, буд­то бы от этих тол­ч­ков уси­ли­ва­лось тле­ние ва­ты в ла­до­нях.

Слов­но бы са­ма под­вер­ну­лась бе­ре­стя­ная сло­ин­ка, ра­до­ст­но пи­с­к­ну­ла и за­го­ре­лась. И тут спох­ва­тил­ся: пер­вое, что по­чув­ст­во­вал в зем­лян­ке, был, ка­жет­ся, за­пах ке­ро­си­на. Пе­ред ним на до­ща­том ле­жа­ке сто­яла же­с­тя­ная ке­ро­си­но­вая лам­па. При­кос­нул­ся языч­ком пла­ме­ни к фи­ти­лю...

На­чи­на­лась дру­гая жизнь, пер­вые сво­бод­ные дви­же­ния, но­вые чув­ст­ва, сло­ва, иной ход мыс­ли. Ва­си­лий не­ко­то­рое вре­мя воз­буж­ден­но бод­р­ст­во­вал, ду­ша вы­рва­лась из пут ко­лю­чей про­во­ло­ки, ли­ко­ва­ла в раю спа­се­ния, а сер­д­це стре­ми­лось по воль­ной во­ле ко все­му, что де­ржа­ло в жиз­ни.

Ог­ля­дел­ся и по­нял осо­бен­ность вре­мен­но­го уюта этой кем-то об­жи­той зем­лян­ки. На ле­жа­ке, уку­тав бо­сые но­ги ло­с­кут­ным оде­я­лом, впер­вые за мно­гие го­ды чувствовал се­бя сво­бод­ным. Очаг из че­ты­рех крас­но­гли­ни­стых кир­пи­чей на­пом­нил о до­маш­ней пе­чи и воз­ро­дил вос­по­ми­на­ния о род­ном до­ме: как там, в пя­ти­стен­ке на краю де­рев­ни, род­ные, все ли жи­вы-здо­ро­вы, все ли вер­ну­лись с вой­ны?..

Жить вбли­зи от род­но­го рай­о­на — и ни­че­го ни о ком не знать; о се­бе не по­дав ни­ка­кой ве­с­точ­ки, воз­вра­щать­ся околь­ны­ми пу­тя­ми из тай­ной буд­то бы зо­ны, — по­че­му всё так?..

 

 

Гла­ва пя­тая

 

 

1

 

Не тер­пе­лось Ан­д­рею Зай­це­ву — об­ла­да­те­лю «ла­рчи­ка» в тай­ни­ке, при­нес он бу­ма­ги Вал­ко­ва в дом Ле­во­нов­ны, ус­т­ро­ил­ся на кух­не про­смат­ри­вать ко­пии пи­сем и днев­ни­ко­вые за­пи­си. Ак­ку­рат­ным, стро­гим, без еди­ной ви­ти­е­ва­то­сти по­чер­ком Вик­тор Ва­силь­е­вич де­лал крат­кие за­мет­ки о жиз­ни в Бу­тыр­ках.

«Вче­ра раз­ме­ща­ли по ба­ра­кам в но­вом по­сел­ке Ту­пик вновь при­быв­ших. Начальник лесопункта Со­ловь­ев тор­же­ст­вен­но обе­щал хо­ро­шие за­ра­бот­ки. Лю­ди раз­ные. При­бы­ли семь­я­ми, с ма­лы­ми деть­ми. Ве­дут се­бя со­бран­но, охот­но всту­па­ют в раз­го­вор, не­ко­то­рые, со­вер­шен­но не вла­дея рус­ским язы­ком, за­да­ют мно­го воп­ро­сов с по­мощью вла­де­ю­щих: мож­но ли раз­ра­бо­тать уча­сток зем­ли, раз­ре­шат ли де­ржать ко­зу; где гра­ни­ца по­сел­ко­вой тер­ри­то­рии; ка­кая ры­ба во­дит­ся в ре­ке, раз­ре­ша­ют ли ло­вить; да­дут ли тем, кто раз­би­ра­ет­ся в тех­ни­ке, трак­тор или ма­ши­ну? При­еха­ли не по своей во­ле, а ду­ма­ют об­жи­вать­ся. Муж­чин — на ра­бо­ту в лес, им от­ве­ден даль­ний уча­сток воз­ле бо­лот. Жен­щин — то­же в лес, на обруб­ку сучь­ев, хо­тя то­по­ра в ру­ках не де­ржа­ли. Сам на­чаль­ник ми­ли­ции ска­зал: „Не уме­ешь— на­у­чим, не хо­чешь — за­ста­вим“».

На­зва­ны име­на, фа­ми­лии. Не­по­нят­но, за­чем это тре­бо­ва­лось Вал­ко­ву. С ка­кой целью иног­да он де­лал та­кие за­пи­си?

«Вче­ра по­вто­рил под­пи­ску о не­вы­ез­де. Ехать мне не­ку­да. Здесь — по­след­ний при­чал. Лю­ди са­ми на­хо­дят ме­ня — зна­чит, ко­му-то ну­жен. При­хо­ди­ла Ана­ста­сия Бар­це­ва из Ма­ло­го Тю­ко­ва. Хо­чет что-ни­будь уз­нать о без ве­с­ти про­пав­шем сы­не Сер­гее. Мно­го та­ких просьб. Пи­шу от име­ни ма­те­рей: я, та­кая-то, из де­рев­ни та­кой-то, не мо­гу до­ждать­ся сво­е­го не­наг­ляд­но­го сы­ноч­ка. Чет­вер­тый год нет от не­го ве­с­точ­ки... Они, го­ре­мыч­ные, схо­дят­ся из раз­ных де­ре­вень в оди­на­ко­вой пе­ча­ли, со­чи­нен­ные по их сло­вам пись­ма от­прав­ля­ют с кем-ни­будь на стан­цию. На рай­он­ной поч­те та­кие пись­ма те­ря­ют­ся. И не толь­ко та­кие. Ме­с­т­ные вла­сти де­ржат стро­гий кон­т­роль, что­бы ни­кто «не вы­нес сор из из­бы». Сор — прав­ди­вые све­де­ния о жиз­ни, про­дел­ках на­чаль­ст­ва, о раз­лич­ных при­тес­не­ни­ях... »

Сре­ди пи­сем Ан­д­рей оты­скал не­сколь­ко, в ко­то­рых упо­ми­на­лись ближ­ние кол­хо­зы. Бы­ли в на­ро­де смель­ча­ки и на это де­ло. Фа­миль­но и ано­ним­но пи­са­ли они, с по­мощью Вал­ко­ва и са­мо­сто­я­тель­но, из Ко­с­т­ром­ской, Горь­ко­вской, Ки­ров­ской об­ла­стей — как раз из этих по­гра­нич­ных ле­сов, из При­ун­жья и По­вет­лужья, где тру­до­вые ла­ге­ря ши­ро­ко прак­ти­ко­ва­лись. Про­гля­ды­вая пись­ма, он вдруг по­нял, что судь­бы люд­ские сов­па­да­ют и пе­ре­кре­щи­ва­ют­ся. Из раз­но­го по­ля, да к од­ной до­ле лю­дей до­ро­га ве­дет, го­во­ри­ла баб­ка Мат­ре­на.

За­хар Со­ло­дан­кин из Ки­ров­ской об­ла­сти про­сил пред­се­да­те­ля Со­ве­та по де­лам кол­хо­зов при пра­ви­тель­ст­ве СССР Ан­д­ре­е­ва Ан­д­рея Ан­д­ре­е­ви­ча рас­смот­реть его жа­ло­бу на не­спра­вед­ли­вые дей­ст­вия рай­он­ных вла­стей. 12 сен­тяб­ря 1948 го­да, без предъ­яв­ле­ния ка­ких-ли­бо об­ви­не­ний, воп­ре­ки во­ле прав­ле­ния и об­ще­го со­бра­ния, он был снят с дол­ж­но­сти пред­се­да­те­ля за то, что не вы­пол­нил при­каз и не вы­вез сверх­пла­но­во хлеб, пред­наз­на­чен­ный кол­хоз­ни­кам на тру­до­дни. Его за­клю­чи­ли в тюрь­му вме­сте со сче­то­во­дом и кла­дов­щи­ком на пол­то­ра ме­ся­ца. Во вре­мя от­сут­ст­вия это­го пред­се­да­те­ля от­ряд ми­ли­ции, во гла­ве с сек­ре­та­рем рай­ко­ма т. Ре­шет­ни­ко­вым, пред­рай­ис­пол­ко­ма т. Пан­к­ра­то­вым,

райпро­ку­ро­ром Ес­ти­фе­е­вым и на­чаль­ни­ком ми­ли­ции Ду­ди­ным, на­силь­но ото­брал у кол­хоз­ни­ков и у семьи пред­се­да­те­ля хлеб, не вы­дав ни­ка­ких рас­пи­сок о за­хва­те хле­ба.

Кол­хоз­ни­ца В. С. Кри­во­но­го­ва из Горь­ко­вской об­ла­сти 20 ав­гу­ста 1949 го­да со­об­ща­ла, что в те­че­ние трех лет кол­хоз, вы­во­зя весь уро­жай, не мо­жет пол­но­стью вы­вез­ти по­став­ки го­су­дар­ст­ву, хо­тя кол­хоз­ни­ки жи­вут толь­ко на кар­то­фе­ле, как в го­ло­дные го­ды. А здо­ро­вая часть ра­бот­ни­ков — в от­хо­де, ос­тав­ши­е­ся ра­бо­та­ют с хо­лод­ком, ссы­ла­ясь на от­сут­ст­вие пи­щи. Мо­лоть­ба ржи вы­пол­не­на на­по­ло­ви­ну, кле­вер два го­да не ко­сил­ся ни на се­но, ни на се­ме­на, хо­тя скот кол­хоз­ный бед­ст­ву­ет с кор­ма­ми. С эти­ми по­ряд­ка­ми при­ми­ри­лись рай­он­ные ру­ко­во­ди­те­ли. Их пер­вой за­бо­той яв­ля­ет­ся од­но: весь уро­жай дол­жен быть вы­ве­зен, и толь­ко. А ка­ким пу­тем жи­вут и ра­бо­та­ют кол­хоз­ни­ки — их это не ка­са­ет­ся.

Дру­гая жен­щи­на из той же об­ла­сти — Л. Н. Ба­ри­но­ва — пи­са­ла: «При­хо­дит зи­ма, а я и мои де­ти раз­де­ты и ра­зу­ты, кор­мить их не­чем. И нет нам ни­ка­кой по­мо­щи, еще об­ла­га­ют на­ло­га­ми. Мой муж М. С. Ба­ри­нов по­гиб, ле­жит в сы­рой зем­ле, а на не­го всё под­ают на­лог, как на жи­во­го, те­ло его бес­по­ко­ят из­ве­ще­ни­ем на на­ло­ги. Про­шу Вас, Со­вет на­род­ных ко­мис­са­ров, не ос­тавь­те ме­ня в моей прось­бе, не по­кинь­те мо­их си­рот. Нам так те­перь тя­же­ло...»

По пись­мам скла­ды­ва­лась кар­ти­на де­ре­вен­ской жиз­ни еще пе­чаль­нее той, ка­кую знал Ан­д­рей по сво­им де­рев­ням. Но по­че­му близ­ко к сер­д­цу при­ни­мал все это Вал­ков, при­ез­жий че­ло­век, уро­же­нец дру­гих мест? Вспом­ни­лись его сло­ва: «Чу­жой бе­ды не бы­ва­ет, ес­ли ты не ут­ра­тил со­весть. Дей­ст­ви­ем по­мочь нель­зя — уте­ше­ни­ем по­мо­гай, по­ни­ма­ни­ем и со­чув­ст­ви­ем».

«Го­ло­дно­му нет уте­ше­ния. По се­бе знаю, — го­во­ри­ла в не­сог­ла­сии с ним Олень­ка Но­с­ко­ва. — Ну, что из то­го, что я по­ни­маю и со­чув­ст­вую, а по­мощь дать не мо­гу?»

В жиз­ни, как в не­зна­ко­мом тем­ном ле­су, не сра­зу оп­ре­де­лишь, ка­кой тро­пой луч­ше вы­би­рать­ся, где са­мый на­деж­ный ори­ен­тир. Ан­д­рей раз­мыш­лял, вспо­ми­ная дав­ние ве­сен­ние раз­го­во­ры с Вик­то­ром Ва­силь­е­ви­чем. Вспом­нил­ся со­вет стремиться к истине, придерживаться ее, по­то­му что ис­ти­на од­на, а правду на жиз­нен­ном пу­ти бу­дут пред­ла­гать разную и — каж­дый на свой ма­нер, в сво­их ин­те­ре­сах, не бо­ясь ни су­да ис­то­рии, ни су­да со­ве­сти. Что имел в ви­ду этот от­лич­ный от боль­шин­ст­ва ле­со­пун­к­тов­ских и де­ре­вен­ских че­ло­век? Ког­да на­сту­пит вре­мя пол­ной исторической прав­ды, о ко­то­ром он го­во­рил как о вре­ме­ни при­зна­ния ви­ны пе­ред на­ро­дом?

В тет­ра­ди бы­ло так мно­го не­по­нят­но­го и страш­но­го; чи­тая за­пи­си Вал­ко­ва, Ан­д­рей вжи­мал го­ло­ву в пле­чи и чув­ст­во­вал озноб.

«Жи­тель Ма­карь­ев­ско­го рай­о­на рас­ска­зал о тан­ки­сте. Он про­ехал круг на за­хва­чен­ном не­мец­ком тан­ке и ска­зал: «Вот на та­ком я бы по­во­е­вал про­тив фа­ши­ста». За вос­х­ва­ле­ние вра­же­ской тех­ни­ки да­ли это­му ме­ха­ни­ку-во­ди­те­лю де­сять лет. Умер в ла­ге­ре. Ла­герь был от­крыт в со­рок пер­вом у де­рев­ни Вы­со­ко­во. В ба­ра­ках уми­ра­ло мно­го, а в ста­ци­о­на­ре (боль­ни­це) — еще боль­ше уми­ра­ют, го­во­рит П. Ту­да по­пал — зна­чит, умер. Каж­дый день вы­но­сят по во­семь-де­вять че­ло­век. Уми­ра­ют ча­ще мо­ло­дые. Умер­ше­му на но­гу при­вя­зы­ва­ют бир­ку. Зи­мой по­кой­ни­ков в снег за­ка­пы­ва­ли, а уж вес­ной...

Ни­ко­лай Л. из то­го же сель­со­ве­та: «Есть осуж­ден­ные, на­при­мер, за то, что  по­дох­ла кол­хоз­ная ло­шадь. Или «бол­ту­ны», на­при­мер. Ска­зал что-ни­будь, ляп­нул по не­осто­рож­но­сти, а кто-то до­нес и — по­лу­чай де­сять лет. Да­же за даль­нее род­ст­во с ка­ким-то вра­гом на­ро­да са­жа­ют на боль­шой срок. Есть и та­кие, ко­му по двад­цать пять да­де­но. Осо­бен­но мно­го ар­мей­ских сре­ди них — да­же и пол­ков­ни­ки, под­пол­ков­ни­ки».

«Знаю, как по­яв­ля­ют­ся «вра­ги на­ро­да». В трид­цать седь­мом мно­го бы­ло. Из книг вы­ры­ва­ли фо­то­гра­фии та­ких вра­гов. На­род не знал прав­ды об этом. Ве­рит все­му. Сле­по счи­та­ет «вра­га­ми», раз про них боль­шие го­ло­вы так ре­ши­ли. При­каз На­род­но­го ко­мис­са­ра обо­ро­ны от 12 июня 1937  в дей­ст­вии. В нем ска­за­но: эти вра­ги на­ро­да пой­ма­ны с пол­ич­ным, под тя­же­стью не­оп­ро­вер­жи­мых фак­тов они со­зна­лись в сво­ем пре­да­тель­ст­ве и шпи­о­на­же. Под та­кой же тя­же­стью, на­вер­ня­ка, был взят и уро­же­нец Ко­лог­рив­ско­го уез­да Пав­лов, наш ко­ман­ду­ю­щий вой­ска­ми на Зап. фрон­те в 1941 го­ду...»

 

В из­бу вош­ла воз­вра­тив­ша­я­ся от дво­ю­род­ни­цы ста­ру­ха Ле­во­нов­на:

— Ан­д­рю­ша, ты раз­ве до­ма еще? Над по­ден­ной пи­са­ни­ной своей си­дишь опять? А те­бе пля­сать при­дет­ся.

Он не со­об­ра­зил, о чем речь. По­спеш­но свер­нул бу­ма­ги, «лар­чик» под стол спря­тал в тем­ный угол.

— Пля­ши, пля­ши — не ле­нись, — тре­бо­ва­ла она от по­ро­га. — Дво­ю­род­ни­ца те­бе пись­мо при­нес­ла от Оле­ны. Нор­ми­ров­щи­цей оп­ре­де­ли­ли в дру­гом-то лес­п­ром­хо­зе. Не­да­ле­ко она, сви­деть­ся мож­но.

 

 

2

 

Пе­че­ная кар­тош­ка с ка­пу­стой, хле­бом и ку­соч­ка­ми са­ла, ки­пя­то­чек с мя­той на­деж­но за­щи­ти­ли от стра­ха смер­ти. А ли­с­ты бу­ма­ги из тет­ра­ди в ко­сую ли­ней­ку, об­рыв­ки га­зет со­е­ди­ни­ли Ва­си­лия с дру­гим вре­ме­нем и про­стран­ст­вом, с той жиз­нью, ко­то­рая скла­ды­ва­лась без не­го со­всем ина­че, чем пред­став­ля­лось. «Ма­ма чи­та­ет пись­мо с фрон­та. Это пись­мо от па­пы. Он ра­нен. Па­па пи­шет. Ма­ма па­шет. Па­па на вой­не. Ма­ма ра­бо­та­ет в по­ле. Па­па ско­ро при­дет до­мой», — ста­ра­тель­но вы­ве­де­ны сло­ва в тет­ра­ди по чи­с­то­пи­са­нию.

Ва­си­лий взял вто­рой тет­рад­ный ли­с­ток из тех, в ко­то­рые был за­вер­нут лом­тик со­ле­но­го са­ла. От жи­ра бук­вы рас­пол­з­лись, но про­чи­тать на­пи­сан­ное уче­ни­че­ской руч­кой фи­о­ле­то­вы­ми чер­ни­ла­ми не труд­но: «Па­па по­гиб на вой­не. Его на­зва­ли ге­ро­ем. Те­перь у ме­ня па­пы нет. Ма­мы то­же нет. Дру­гой ма­мой бу­дет те­тя Ле­на. Она до­брая и кра­си­вая».

Га­зе­та Са­вин­ско­го рай­о­на — по­ло­ви­на пер­вой стра­ни­цы хо­ро­шо со­хра­ни­лась — рас­ска­зы­ва­ла о ка­ком-то по­ка­за­тель­но­м су­де над рас­хи­ти­те­ля­ми кол­хоз­ной соб­ст­вен­но­сти. И тут же со­об­ща­лось о сверх­пла­но­вых по­став­ках хле­ба го­су­дар­ст­ву, об удар­ном тру­де на вы­воз­ке удоб­ре­ний, о вы­пол­не­нии ле­со­за­го­то­ви­тель­ных норм на две­сти и бо­лее про­цен­тов. Круп­но на­пе­ча­та­на ра­до­стная весть: в рай­цен­т­ре ус­та­нов­лен но­вый ло­ко­мо­биль — и те­перь в каж­дом до­ме опять за­жглись лам­поч­ки Иль­ича.

Чи­тать вто­рую рас­прав­лен­ную га­зе­ту у не­го не хва­ти­ло сил. По­сле рас­слаб­лен­но­го ле­жа­ния вски­пя­тил ба­ноч­ку та­лой во­ды, за­ва­рил мя­ту и еще ка­кую-то трав­ку, на­вер­но аро­мат­ную ду­ши­цу. И по­ве­я­ло дав­ним ле­том, ре­кой Та­вол­гой. Уви­дел­ся за­пе­сок, где не раз при­хо­ди­лось греть­ся по­сле дол­го­го ку­панья в Чер­ном ому­те. Не бы­ло про­ва­лов в жиз­ни, не бы­ло рас­ста­ва­ний, му­че­ний, бо­лез­ни. Ни­че­го страш­но­го не бы­ло. Но все-та­ки бы­ла раз­лу­ка... Что-то его ожи­да­ет за­втра...

Все стра­ни­цы из-под про­ви­зии, ос­тав­лен­ной по за­ка­зу Но­с­ко­ва, бы­ли про­чи­та­ны. Да­же клоч­ки рай­он­ной га­зе­ты при­го­ди­лись для то­го, что­бы ус­та­но­вить связь с тем ми­ром, ко­то­рый где-то су­ще­ст­во­вал за ла­гер­ным ле­сом. Один обры­вок га­зе­ты — как он сра­зу-то не по­чув­ст­во­вал его осо­бен­ность — по кром­ке уже был тро­нут ог­нем, воз­ле этой кром­ки бы­ло на­пе­ча­та­но: «Ев­до­кия Ива­но­ва, бри­га­дир бри­га­ды груз­чи­ков из кол­хо­за „Мир тру­да“».

Кол­хоз, бри­га­да груз­чи­ков, Ев­до­кия Ива­но­ва — все это встре­во­жи­ло, на­сто­ро­жи­ло. Ос­то­рож­но раз­гла­дил га­зет­ный обры­вок и вы­чи­тал:

«В на­шей бри­га­де пя­те­ро. Га­ня Ве­се­ло­ва, Ли­за­ве­та По­ля­ко­ва, Тать­я­на За­ле­со­ва, Ан­на Хро­бо­сто­ва. Мы гру­зим лес на ма­ши­ны... — Вер­нул­ся к пер­вым стро­кам га­зет­ной за­мет­ки, по сло­гам про­чи­тал име­на и фа­ми­лии. — И ра­бо­та­ем с пол­ной от­да­чей сил. Рань­ше на по­груз­ке при­ме­ня­лись толь­ко по­ка­ты и ве­рев­ки, а те­перь у нас есть еще и баг­ры. Эти баг­ры об­лег­ча­ют труд и по­вы­ша­ют про­из­во­ди­тель­ность...»

— Род­ные мои! — ед­ва вы­го­во­рил он и за­сто­нал, уты­ка­ясь в этот га­зет­ный об­ры­вок. — Ма­ма, ма­моч­ка! Ой, ма-ма! Жи­вой ведь я! Жи­вой! Жи­вой! — по­вто­рял он, по­ста­ны­вая. Сле­зы омы­ва­ли не толь­ко ус­та­лые гла­за, но и сер­д­це...

Ва­си­лий тя­же­ло, над­сад­но за­каш­лял. Взыг­ра­ла тем­пе­ра­ту­ра, рас­па­ли­ло его и про­шиб­ло обиль­ным по­том. И сно­ва по­пал он в тот день, ког­да про­тив них, мо­ло­день­ких сол­да­ти­ков, врыв­ших­ся са­пер­ны­ми ло­па­та­ми в мер­з­лую зем­лю на трид­цать сан­ти­мет­ров, был бро­шен тан­ко­вый кор­пус и пе­ре­па­хал бы все по­ле, не явись на­ши штур­мо­ви­ки. Они шли низ­ко, мо­жет быть со­рок-пять­де­сят мет­ров над зем­лей, — так всем по­ка­за­лось, — слов­но бы на­кры­ва­ли вра­же­ский кор­пус. Не ду­ма­лось, что под этим сво­им, на­шим гу­лом мож­но по­гиб­нуть. Вот шли тан­ки, би­ли из пу­шек и пу­ле­ме­тов, но вдруг по­я­ви­лись на­ши са­мо­ле­ты, и ве­ри­лось, что есть из­бав­ле­ние, идет воз­мез­дие. На­вер­но, все ос­тав­ши­е­ся в жи­вых бла­го­да­ри­ли не­бо.

В го­ря­чеч­ном бре­ду Ва­си­лий вски­ды­вал ку­ла­ки, уда­рял по гли­ни­стым сте­нам. И пе­ре­бра­сы­вал­ся из этой зем­лян­ки в за­ня­тые ди­ви­зией го­то­вые око­пы. Дру­гие ре­аль­ные эпи­зо­ды про­кру­чи­ва­лись в со­знании...

По­сле ар­тил­ле­рий­ской под­го­тов­ки на­сту­пи­ла жут­кая ти­ши­на. Вот взле­те­ли три ра­ке­ты — бе­лая, крас­ная и зе­ле­ная — сиг­нал ата­ки. По все­му окоп­но­му рус­лу за­ше­ве­ли­лись сол­да­ты, не­ко­то­рые уже вы­бра­лись на бру­ст­вер. Но про­чир­к­ну­ли вра­же­ские пу­ли, ожи­ли вражьи пу­ле­ме­ты. Огонь на­ра­стал, сол­да­ты бы­ли при­жа­ты к зем­ле, од­на­ко все-та­ки про­дви­га­лись впе­ред то пол­зком, то пе­ре­беж­ка­ми, иног­да за­та­и­ва­ясь в ка­на­вах, во­рон­ках, за бу­гор­ка­ми и да­же за ку­с­ти­ка­ми тра­вы. Пу­ле­мет­чи­ки стре­ми­лись вы­дви­нуть­ся, что­бы ве­с­ти огонь, не бо­ясь за­деть сво­их. Рва­ну­ла ми­на... Столб зем­ли и пы­ли обоз­на­чил ме­с­то взры­ва — как раз там, где был пе­ре­до­вой пу­ле­мет. На­ча­лась гра­нат­ная пе­ре­пал­ка с не­мца­ми — сто­ро­ны схо­ди­лись все бли­же, плот­нее. На­зре­вал ру­ко­паш­ный. Вра­же­ские гра­на­ты, не до­ле­тев, не всег­да ус­пе­ва­ли взор­вать­ся — смель­ча­ки по­спе­ва­ли под­хва­тить их и бро­сить ту­да, от­ку­да яви­лись. Ата­ка все-та­ки про­дви­га­лась как раз по пра­во­му флан­гу. Но двух пу­ле­ме­тов уже не бы­ло. Связ­ной Ле­ня Са­вин слов­но под­прыг­нул, на се­кун­ды за­вис в воз­ду­хе, взма­хнув ра­не­ной ру­кой. Кто-то под­хва­тил, оса­дил его и на­чал об­ма­ты­вать жгу­че бе­ле­ю­щим бин­том пе­ре­би­тые паль­цы. Кто-то при­ка­зал ра­не­но­му по­лзти в сан­часть.

Слу­чи­лось так — Ва­си­лий ока­зал­ся сви­де­те­лем рез­ко­го раз­го­во­ра. Ко­ман­дир взвода Шу­мов с удив­ле­ни­ем за­ме­тил на пе­ре­до­вой вер­нув­ше­го­ся Са­ви­на:

«В чем де­ло? По­че­му ты здесь?»

Мо­ло­день­кий бо­ец Са­вин, тя­же­ло ды­ша, мо­тал го­ло­вой и при­по­ды­мал ру­ку, об­мо­тан­ную кро­ва­вы­ми бин­та­ми. Ко­ман­дир ста­щил Са­ви­на в тран­шею, на­стой­чи­во до­пы­ты­вал­ся: по­че­му вер­нул­ся?

Не сра­зу, с пе­ре­ры­ва­ми, Лень­ка объ­яс­нил:

«Ког­да вы пе­ре­вя­за­ли и да­ли при­каз... я вер­нул­ся до на­ших око­пов, за­тем... за­тем вме­сте с дру­ги­ми хо­дя­чи­ми... по ов­ра­гу — к пун­к­ту мед­сан­ба­та. Там раз­бин­то­ва­ли. По­зва­ли фель­д­ше­ра, ему по сек­ре­ту че­го-то ска­за­ли. Тот и при­пе­ча­тал: „Ой, па­рень, у те­бя са­мо­стрел“. „Ну вот, еще че­го? — го­во­рю. — Ме­ня сам... то­ва­рищ лей­те­нант... с час на­зад пе­ре­вя­зы­вал“. „Фа­ми­лия“, — спра­ши­ва­ют. „Ну, Са­вин, — го­во­рю, — из та­ко­го-то взво­да“. „Не твоя, — го­во­рят, — а лей­те­нан­та“. „Си­до­ров“, — го­во­рю. „Ска­зы­вай, твой Си­до­ров убит!“ Ну, что де­лать-то. И вас не­ту, ду­маю. И мне са­мо­стрел оп­ре­де­ля­ют. Под­хва­тил бин­ты, об­мо­тал­ся на бе­гу кое-как — и об­рат­но, вас ис­кать».

«Ай, как же так? Про­стре­лен­ным по­лем ту­да-сю­да бе­га­ешь. Сколь раз те­бя мог­ли убить».

А даль­ше все раз­ре­ши­лось вро­де бы про­сто, по-буд­нич­но­му. Си­до­ров на­пи­сал за­пи­ску ко­ман­ди­ру са­ни­тар­ной ро­ты, соб­ст­вен­но­руч­но под­твер­ж­дая, что бо­ец Са­вин ра­нен в бою и нуж­да­ет­ся в экс­трен­ной по­мо­щи. Та­кое же под­твер­ж­де­ние по свя­зи со­об­щил в штаб ба­таль­о­на, ко­ман­ди­ру пу­ле­мет­ной ро­ты. Толь­ко тог­да Са­вин ре­шил­ся пой­ти в тыл; при­ги­ба­ясь к зем­ле, вы­ска­зал со­мне­ние:

«Мо­жет, они опять не по­ве­рят, тог­да под рас­стрел раз­ве ме­ня?»

«Я знаю, я все ви­дел. Взрыв этой гра­на­ты, бро­шен­ной об­рат­но. Чет­ко ви­дел!» — за­о­рал Ва­си­лий.

— Я знаю, я ви­дел, мо­гу под­твер­дить! — кри­чал он те­перь в зем­лян­ке и че­рез го­ды тре­во­жил­ся, что го­лос его не до­ле­тел ку­да нуж­но.

«Зна­ешь, по­мнишь, но мол­чи, — ук­рад­чи­вым го­ло­сом на­став­лял Но­с­ков, буд­то бы здесь его бы­ло слыш­но. — В мол­чан­ке — спа­сенье, вот!»

— Прав­ду не умол­чать! — кри­чал Ва­си­лий, не осоз­на­вая, что сип­лый крик его слаб, не выбь­ет­ся из-под зем­ли, ни­ка­ко­го зна­че­ния не бу­дет иметь мно­гие го­ды: ни Са­ви­на, ни са­мо­го се­бя, ни мно­гих дру­гих не за­щи­тить, не оп­рав­дать.

 

 

3

 

От ав­то­ра. И твоя прав­да, Ва­си­лий, прав­да тво­е­го по­ко­ле­ния, в по­сле­во­ен­ных по­исках спра­вед­ли­во­сти, в ос­мыс­ле­нии ве­ли­кой вой­ны, мно­гие го­ды не бы­ла во­с­т­ре­бо­ва­на. Стра­да­ли да­же те, кто и в са­мых даль­них рай­о­нах обыч­ны­ми га­зет­ны­ми ма­те­ри­а­ла­ми хо­тел опи­сать судь­бы про­шед­ших плен и ла­ге­ря. До сих пор мы ищем от­ве­ты на мно­гие воп­ро­сы.

Как же да­вать ос­мыс­ле­ние про­ис­хо­дя­ще­го — все­го, что на на­шей об­щей па­мя­ти?

Ва­си­лий, Ва­си­лий, род­ная ду­ша... Для те­бя вой­на, плен, ла­герь уже ни­ког­да не кон­чат­ся, не хва­тит тво­е­го жиз­нен­но­го сро­ка, и в семьдесят с лишним лет ты мед­лен­но и труд­но бу­дешь гово­рить о пе­ре­жи­том, о про­ис­хо­дя­щем на зем­ле по всей Рос­сии, а не толь­ко в род­ном Не­жев­ском рай­о­не. Уже по дру­го­му по­во­ду в преж­ней тра­ди­ции лю­дям бу­дут за­да­вать воп­ро­сы но­вые блю­сти­те­ли нрав­ст­вен­но­сти: «А где ты был тог­да-то? А за ко­го го­ло­со­вал?» Да­же сы­новья на­ши в сту­ден­че­ские го­ды, изу­чая оте­че­ст­вен­ную ис­то­рию, не смо­гут уз­нать всей прав­ды, ты­ся­чи спе­ци­аль­ных из­да­ний не вы­ве­дут их к пол­ной яс­но­сти в пони­ма­нии по­длин­ных при­чин все­го, что и се­год­ня творит­ся с людь­ми, с ка­кой целью и в ка­кую бе­ду вов­ле­че­ны на­ро­ды на­шей стра­ны. По­ли­ти­ки го­во­рят, что вче­раш­ний со­ци­а­лизм нам не под­хо­дит, а к но­во­му тоже от­бит ин­те­рес: слиш­ком глу­бо­ким ока­зал­ся нар­ко­ти­че­ский укол ан­ти­со­ве­тиз­ма и ан­ти­ком­му­низ­ма. Не­ко­то­рые из них ут­вер­ж­да­ют: ди­ко­го ка­пи­та­лиз­ма мы тоже, ка­жет­ся, на­е­лись... и в та­ких ус­ло­ви­ях, на­вер­ное, един­ст­вен­ное, что нас объ­е­ди­нит, — это идея со­зда­ния силь­но­го на­ци­о­наль­но­го Рос­сий­ско­го го­су­дар­ст­ва, ос­но­ван­но­го на на­ших тра­ди­ци­он­ных цен­но­стях — Прав­де, До­бре, Спра­вед­ли­во­сти, об­щей от­вет­ст­вен­но­сти за стра­ну и на­род.

Не­дав­но мит­ро­по­лит Санкт-Пе­тер­бур­г­ский и Ла­дож­ский Иоанн го­во­рил:

«Я об­ра­ща­юсь к рус­ским пи­са­те­лям со сло­вом уве­ще­ва­ния, что­бы в сво­их твор­че­ских пи­са­ни­ях, в ли­те­ра­ту­ре изо­бра­жа­ли они ре­аль­ность про­ис­хо­дя­ще­го».

Это го­во­рил Иоанн про жизнь на­ше­го по­ко­ле­ния, про на­ши дни, в ко­то­рых мно­гие ох­ва­че­ны тре­во­гой за Рос­сию, за пра­во­слав­ный мир. И со­ве­то­вал он:

«На­до боль­ше по­ка­зы­вать в про­из­ве­де­ни­ях ва­ших по­ло­жи­тель­ные сто­ро­ны жиз­ни на­ро­да рус­ско­го для объ­е­ди­не­ния всех пра­во­слав­ных и не­пра­вос­лав­ных на­ро­дов, жи­ву­щих на тер­ри­то­рии на­шей ог­ром­ной стра­ны, ко­то­рая, ве­рю в это, бу­дет еди­на... С ве­рой в Бо­га, в сло­во ис­ти­ны на­до бо­роть­ся со злом. Ведь ны­не мно­гая пе­чать изо­лга­лась — для нее не ста­ло ни­че­го свя­то­го и до­ста­точ­но­го, кро­ме сво­е­го лу­ка­во­го пе­ра».

Раз­ве в прав­де на­шей и пе­ча­ли нет по­ло­жи­тель­но­го? Раз­ве тер­пе­ние твое, Ва­си­лий, стра­ст­ное желание справедливости — не есть по­ло­жи­тель­ное?

Жи­вем с тем, что тра­ге­дия со­ро­ко­вых го­дов не кон­ча­ет­ся, она не толь­ко в ог­ром­ных по­те­рях и ут­ра­тах, в стра­да­ни­ях без­вин­ных, но и в том, что нель­зя бы­ло ска­зать об этих стра­да­ни­ях. Смот­рим на жизнь фронтовиков — и воз­ни­ка­ет воп­рос: «За что стра­да­ли столь­ко, вы­нес­ли, тер­пе­ли?» У каж­до­го ведь бы­ла ка­кая-то опо­ра ду­хов­ная, ка­кой-то спа­си­тель­ный ру­беж. И дол­жен быть не­пре­мен­но. Да­же та­кой, Ва­си­лий, как твоя зем­лян­ка.

Це­лые сут­ки при­дет­ся те­бе ждать кем-то на­зна­чен­ный ут­рен­ний час, по­то­му что до­брал­ся сю­да лес­ны­ми тро­па­ми на­мно­го рань­ше, чем пред­по­ла­га­лось. Оль­га Но­с­ко­ва при­едет по же­лез­но­до­рож­но­му уз­ко­ко­лей­но­му усу из дру­гой зо­ны, до­бе­рет­ся до при­реч­ной де­рев­ни, от ко­то­рой до зем­лян­ки не ме­нее трех верст.

Встанет за­ря над ле­сом. И при­дут лю­ди.

Ночью вес­на за­та­и­лась. А ут­ром по­чу­ешь вес­ну. Но не удастся от­го­ро­дить про­шлое и бу­ду­щее же­лез­ны­ми две­ря­ми, счи­тать, что день вче­раш­ний все­го лишь сон, а за­втраш­ний — лишь не­яс­ное ви­денье.

Ни­что не про­ис­хо­дит толь­ко се­год­ня в на­ших судь­бах, все на­чи­на­лось ког­да-то рань­ше. Окон­ча­ние вой­ны за­ста­ви­ло нас ду­мать о причинах трагедий. Ни же­лез­ной дверью, ни глу­бо­кой лес­ной зем­лян­кой, ни баш­ней из сло­но­вой ко­с­ти не от­го­ро­дить­ся от все­го, что зна­ет и по­мнит ду­ша.

 

 

4

 

В по­лу­за­бытьи Ва­си­лий буд­то бы пе­ре­дви­гал­ся по дру­гому про­стран­ст­ву. Он сту­чал баш­ма­ка­ми-ко­лод­ка­ми на ас­фаль­те. При­ли­па­ли к те­лу по­ло­са­тые шта­ны и кур­т-­ка, про­ши­тые ле­де­ня­щим до­ждем. Ко­лон­на плен­ных шум­но и шар­ка­ю­ще дви­га­лась под злоб­ным при­смот­ром па­ла­чей в чер­ных пла­щах. Ед­ва во­ло­ча но­ги, из­мож­ден­ные лю­ди, обоз­на­чен­ные на­шив­ка­ми на ро­бах, бы­ли рас­пре­де­ле­ны по ба­ра­кам. На ап­пель­п­лац со­бра­ли толь­ко рус­ских. По­че­му они так сде­ла­ли, для че­го? Толь­ко что мож­но бы­ло раз­гля­деть раз­ные ли­те­ры: «Р» — по­ля­ки, «Т» — че­хи, «Н» — гол­лан­д­цы, «R» — рус­ские... Толь­ко что Ва­си­лий чув­ст­во­вал жже­ние про­ни­зы­ва­ю­щей бе­лой ок­руж­но­сти, изо­бра­жен­ной на фо­не крас­но­го кру­га, — этим зна­ком, по­хо­жим на ми­шень, он был по­ме­чен как тип, за­се­чен­ный при по­пыт­ке к бег­ст­ву. Мрач­ный ап­пель­п­лац с ог­ром­ной тол­пой уз­ни­ков по­се­ре­ди­не на­кры­ло об­ла­ком мрач­ной ти­ши­ны...

И Ва­си­лий про­снул­ся с мыс­лью: всё, не уйти, не ута­ить­ся от хрип­ло на­пи­ра­ю­щих ов­ча­рок, от бе­ло­го, мер­т­вя­ще­го све­та про­жек­то­ров. Опять оп­лес­ну­ло его хо­лод­ным по­том.

То бро­са­ло в оз­ноб, то в жар, тя­же­лый ка­шель встря­хи­вал все те­ло, еще спо­соб­ное под­чи­нять­ся уси­ли­ям во­ли. И ду­ша его из­ба­ви­лась от по­втор­но­го стра­да­ния в мрач­ной тем­но­те, свя­зан­ной ко­лю­чей про­во­ло­кой, све­том про­жек­то­ров, пе­ре­пол­нен­ной ла­ем со­бак и ав­то­мат­ны­ми оче­ре­дя­ми. Уси­ли­ем во­ли на­стро­ил­ся на дру­гой свет, свет дав­не­го ут­ра из де­тства. Вста­вал из па­мя­ти дру­гой мир, дру­гой день. Зо­ву­щие кар­ти­ны теп­ло­го ав­гу­стов­ско­го вре­ме­ни да­ва­ли си­лу ду­мать о воз­вра­ще­нии в Зо­ря­ну, в род­ной дом, к близ­ким, до­ро­гим сер­д­цу лю­дям — это и бы­ло для не­го бу­ду­щим. Он ве­рил, что в род­ном до­ме ни­че­го не пе­ре­ме­ни­лось: не пе­ре­ко­си­ло ши­ро­кую ле­с­т­ни­цу на крыль­цо, про­хлад­но и чи­с­то в про­стор­ных се­нях, через окно с голубыми подзоринками льется особенный синеватый свет, но в этой дым­ке не труд­но най­ти две­ри, ве­ду­щие в при­руб, в чу­ла­ны, в боль­шую из­бу; в при­хо­жей и гор­ни­це вы­со­кие по­тол­ки на двух ма­ти­цах, в од­ну из них, ближ­нюю к по­ро­гу, ввер­ну­то коль­цо, а в не­го встав­ле­но зы­биль­но, к ко­то­ро­му под­ве­ше­на луб­ко­вая зыб­ка; за пе­ре­бор­кой опрят­ная кух­ня, на сте­не два по­став­ца для по­су­ды. По за­па­ху мож­но оп­ре­де­лить, что в пе­чи в двух об­лив­ных гор­ш­ках ту­шит­ся кар­тош­ка с мя­сом...

«Люб­лю наш праз­д­ник са­мо­глав­ный, — го­во­рит мать. — Са­мо­глав­ный — Иль­ин день, Иль­ин­ская».

...На­ка­ну­не Ва­сю за­ста­ви­ли чи­с­тить боль­шой мед­ный са­мо­вар. Взяв его за руч­ки, млад­шие братья не­сли са­мо­вар к ре­ке, а он, Ва­ся, че­ка­ни­сто, по-ко­ман­дир­ски ше­с­т­-во­вал ря­дом. Да­же по­тре­бо­вал: «Пес­ню за­пе­вай!»

«Сам за­пе­вай», — ог­рыз­нул­ся Во­лодь­ка.

«А мы не бу­дем — и всё». — Лень­ка не хо­тел за­пе­вать.

Ла­с­точ­ки стре­ми­тель­но про­но­си­лись над ни­ми, взмы­ва­ли вы­со­ко-вы­со­ко и сно­ва с чи­ри­кань­ем пи­ки­ро­ва­ли вниз. Мож­но бы­ло уяс­нить по осо­бен­но­стям по­ле­та, что ро­ди­те­ли обу­ча­ют мо­ло­дых стре­ми­тель­но на­би­рать вы­со­ту, де­лать там об­зор­ный круг и сно­ва пу­с­кать­ся вдо­гон­ку за иду­щи­ми че­рез лу­го­ви­ну.

При­шли к ре­ке. Воз­ле пе­ре­ка­та на не­боль­шом пля­же для ма­лыш­ни мел­ким, слов­но пыль, пе­соч­ком на­дра­и­ва­ли са­мо­вар до зер­каль­но­го бле­ска, шли­фо­ва­ли су­кон­ной тря­пи­цей, по оче­ре­ди при­ды­ха­ли на не­го, еще шли­фо­ва­ли, что­бы мож­но было гля­деть­ся, буд­то в зер­ка­ло, — де­тские ро­жи­цы смеш­но ис­к­рив­ля­лись. Под­бе­жа­ла Та­ня За­ле­со­ва — то­же по­смот­реть­ся. И ока­за­лись ря­дом они с Ва­сей. «Ой, как на фо­то­кар­точ­ке! — об­ра­до­ва­лась Та­ня. — А наш яв­с­т­вен­ней са­мо­вар по­ка­зы­ва­ет».

В тот ав­гу­стов­ский день все хо­ди­ли в ча­со­вню, там раз­ные ико­ны, а од­на, са­мая боль­шая, — Илья-про­рок, он на ко­лес­ни­це, ко­ни мчат­ся по­верх об­ла­ков, от ко­лес и ко­пыт гром и мол­нии ус­т­рем­ле­ны на зем­лю. Но не страш­но ни­ско­леч­ко ря­дом с от­цом и ма­терью. Вы­шли по­сле мо­ленья из ча­со­вни — сол­н­це уже вы­со­ко бы­ло и ла­с­ко­во при­пе­ка­ло. На не­бе бродили куч­ка­ми об­ла­ка — взрос­лые го­во­ри­ли, что гро­за-то обя­за­тель­но к ве­че­ру со­бе­рет­ся, на то по­хо­же, в Иль­ин день это не ди­во.

В Зо­ря­ну съез­жа­лись го­с­ти на те­ле­гах и та­ран­та­сах. Из­ба ожи­ла, на­пол­ни­лась раз­го­во­ра­ми. Из сне­го­вой ямы отец при­нес чет­верть хо­лод­нень­ко­го до­маш­не­го пив­ка и гра­фин сус­ла — для ре­бя­ти­шек. Му­жи­ков и жен­щин отец уго­ща­ет пи­вом из боль­шой круж­ки, они пьют, кря­ка­ют от удо­воль­ст­вия, хва­лят: «Ма­с­те­ри­ца у те­бя, Ти­мо­фей, хо­зя­юш­ка». Мать тем вре­ме­нем ста­вит на стол вет­чи­ну и сыр соб­ст­вен­но­го при­го­тов­ле­ния, гор­чи­цу и хрен, пи­рож­ки-на­ли­воч­ни­ки, пи­ро­ги-за­ги­быш­ки, стоп­ку пря­же­ни­ков. В ва­зах — кон­фе­ты, мед, ко­ло­тый са­хар. И тут по­яв­ля­ет­ся на сто­ле на­чи­щен­ный са­мо­вар. Го­с­ти уса­жи­ва­ют­ся за стол. Мать, ко­неч­но, воз­ле са­мо­ва­ра, она бу­дет раз­ли­вать чай в кра­си­вые чаш­ки, по­став­лен­ные на блю­деч­ки. Го­с­ти со­би­ра­ют­ся вы­пить, отец на­ли­ва­ет по стоп­кам очи­щен­ную на уг­лях са­мо­гон­ку... Выпь­ют го­с­ти, за­ку­сят и за­по­ют пес­ни: «Ког­да имел зла­тые го­ры», «Судь­ба иг­ра­ет че­ло­ве­ком», «О чем, де­ва, пла­чешь?». Бу­дет и пес­ня про то, как сы­на кре­сть­ян­ско­го от­прав­ля­ют на вой­ну и на той вой­не его уби­ли...

 

 

Гла­ва ше­с­тая

 

 

1

 

Вес­ной ре­же на­ве­ща­ли Ти­мо­фея род­ные лю­ди. Не толь­ко по при­чи­не ло­манья тро­пи­нок и до­рог в ослабевшей земле. За­бот при­бав­ля­лось: за­ча­сти­ли упол­но­мо­чен­ные, на­ча­лись опять по­ли­ти­че­ские кам­па­нии, со­ве­ща­ния, схо­ды, со­бра­ния, на­гря­ну­ла оче­ред­ная под­пи­ска на за­ем. И к по­сев­ной го­то­ви­лись с са­мым труд­ным воп­ро­сом: по­я­вят­ся ли ви­ды на уро­жай? Да и погод­ка не ба­ло­ва­ла, по всем при­ме­там друж­но­го по­ло­водья не ожи­да­лось. Кол­хоз­ни­ки уже го­ре­ва­ли: за­тяж­ная, хо­лод­ная бу­дет пред­па­хот­ная по­ра, от­се­вать­ся придет­ся с опоз­да­ни­ем, но пла­ны вы­пол­нять за­ста­вят — рви на­прас­но жи­лы: яро­вые опять не вы­спе­ют до пер­во­го сне­га.

По ут­рам дул ле­де­ня­щий ве­тер с се­ве­ра — злой, с при­вы­ва­ни­ем, по-зве­ри­но­му бил­ся в сте­ны, тол­кал­ся в кар­ни­зы — кры­ша так и взды­ха­ла, стро­пи­ла по­тре­ски­ва­ли. Вот и на­ва­ли­лась на одиноко­го Ти­мо­фея то­с­ка. Каж­дое ут­ро на­чи­нал пе­чаль­ной ду­мой о сы­новь­ях: где-то они те­перь? Кто зна­ет? Ко­го спро­сишь? От­ве­та ни еди­ного нет на за­про­сы. Ан­д­рю­ша обе­щал­ся на­пи­сать, а сам все не идет и не идет. Мат­вей Ла­пин дав­но не бы­вал. Иван Иль­ич от­мал­чи­ва­ет­ся, за­ез­жать за­ез­жа­ет иног­да, а не­раз­го­во­ри­стый: сво­их пе­ча­лей хва­та­ет. Спро­сить бы: по­сле вой­ны-то мно­гих мо­ло­дых на служ­бу в сек­ре­те ос­та­ви­ли? Мо­жет, в за­гра­ни­це или на от­вет­ст­вен­ных служ­бах в соц­стра­нах по­тре­бо­ва­лись де­ре­вен­ские ре­бя­та? Раз­ве до­ма не нуж­ны мо­ло­дые ра­бот­ни­ки? По­лей в рай­о­не по­у­бы­ло, на­до бы раз­ра­ба­ты­вать, пе­ре­ло­ги под­ни­мать... В трид­цать чет­вер­том вон как раз­мах­ну­лись, у ле­сов по­ле­ви­ны от­во­е­вы­ва­ли. Гор­де­ев тог­да справ­но уп­рав­лял об­щим хо­зяй­ст­вом.

Об этом и на­пом­нил ему Ти­мо­фей, как толь­ко пред­се­да­тель за­я­вил­ся холодным не­ве­се­лым ут­ром.

— По­лу­ча­лось у нас, хо­ро­шо на­ча­ли жить, — со­гла­сил­ся Иван Иль­ич.

— А сдер­ну­ли те­бя с пред­се­да­те­лей — на­пра­ви­ли на кур­сы или еще ку­да?

— Под чи­с­т­ку пар­тии по­пал.

Бы­ло, бы­ло та­кое де­ло. Хо­зяй­ни­ча­ла ко­мис­сия, во-

­о­ру­жен­ная не­по­нят­ным си­том. Про­се­и­ва­ли гра­мот­ных лю­дей с ор­га­ни­за­тор­ски­ми спо­соб­но­стя­ми. Вы­зва­ли, по­тре­бо­ва­ли встать на три­бу­ну, про­сят рас­ска­зать ав­то­би­ог­ра­фию. Че­го рас­ска­зы­вать — тру­до­вая, вся на ви­ду. Се­дой юр­кий ста­ри­чок ста­вит воп­рос ре­бром:

«А вот как бы вы по­сту­пи­ли на на­шем ме­с­те, ес­ли ком­му­нист скры­ва­ет, что отец у не­го был ку­ла­ком, ис­-к­лю­чен из кол­хо­за?»

Ни­че­го еще не по­до­зре­вая, Иван все-та­ки под­стра­хо­вал­ся:

«По­жа­луй, пред­ло­жил бы ис­к­лю­чить из пар­тии».

«Вот мы так и сде­ла­ем, — го­во­рит ста­ри­чок. — Ваш отец — ку­лак. Был ис­к­лю­чен из кол­хо­за, а вы об­ман­ным пу­тем про­бра­лись в пар­тию, по­лу­чи­ли дол­ж­ность и скры­ва­е­те свои лич­ные стрем­ле­ния, да­ле­ко иду­щие це­ли. Ста­вим вас в из­ве­ст­ность: вы ис­к­лю­че­ны из пар­тии. Мо­же­те быть сво­бод­ны».

Вот та­кие пи­ро­ги... По­ша­ты­ва­ясь, Гор­де­ев шел на квар­ти­ру, а очу­хав­шись, ве­че­ром на­пра­вил­ся к сек­ре­та­рю рай­ко­ма. Ока­за­лось, он ни­че­го не знал, не знал, что в ад­рес ко­мис­сии по чи­с­т­ке по­сту­пил ма­те­ри­ал при не­раз­бор­чи­вой под­пи­си. С Ива­ном до ко­мис­сии и по­сле ни­кто не бе­се­до­вал. Бю­ро рай­ко­ма пы­та­лось уре­зо­нить пред­се­да­те­ля по чи­с­т­ке, но этот юр­кий ста­ри­каш­ка и са­мо­го сек­ре­та­ря при­стра­щал: мол, ты, до­ро­гой то­ва­рищ, дол­жен знать, что оз­на­ча­ет за­ступ­ни­че­ст­во за вра­гов на­ро­да. Иван-то Иль­ич, ока­зы­ва­ет­ся, бо­лее че­ты­рех ме­ся­цев хо­дил оп­ле­ван­ный и ос­кор­б­лен­ный как враг на­ро­да. Не сра­зу крае­вая ко­мис­сия вос­ста­но­ви­ла его в пар­тии. Вот вам и — мо­жешь быть сво­бо­ден... А по­том на дей­ст­ви­тель­ную во­ен­ную служ­бу при­зва­ли. На фронт — по­лит­ру­ком, там и но­гу ос­та­вил. Вер­нул­ся — опять воз­глав­ляй кол­хоз бе­ду­ю­щий, твоя до­люш­ка: на­пря­гай­ся, из­ры­вай­ся — сколь смо­жешь, ни­кто тру­до­вое усер­дие не ос­та­но­вит. Ру­ку в мо­ло­тил­ке от­хва­тит — не жа­луй­ся, сам ви­но­ват, и пен­сию не по­лу­чишь. По ра­нению без но­ги в дом род­ной при­ве­зут — ко­вы­ляй в жиз­ни, как су­ме­ешь, сту­кай де­ре­вян­ным про­те­зом собст­вен­ной кон­ст­рук­ции и за­ме­чай, что чи­нов­ни­ки в рай­цен­т­ров­ских кон­то­рах ко­сят­ся, ког­да по све­же­кра­ше­но­му по­лу же­лез­ным на­ко­неч­ни­ком своей де­ре­вян­ной но­ги с вы­вер­том ты­чешь. Ты для всех ста­ра­ешь­ся, а то­бой до­воль­ных ма­ло.

Ти­мо­фей так и раз­мыш­лял, со­чув­ст­вуя пред­се­да­те­лю, да­же сам се­бя с ним срав­ни­вал те­перь: че­го не жить — ру­ки-но­ги це­лы, зря­чий, без оч­ков, и слух, сла­ва бо­гу, улуч­ша­ет­ся, все ре­же шу­мит в го­ло­ве-то. Мож­но бы жить, да то­с­ка по Ду­ня­ше из­во­дит, и сын­ки еще не­ве­до­мо где. Тяж­кие ду­мы, толь­ко в ра­бо­те от них спа­сенье.

А на дру­гой день по­сле бы­ванья пред­се­да­те­ля про­яс­ни­лось, хму­ри в при­ро­де как не бы­ва­ло. За­то­ро­пил­ся Ти­мо­фей в де­лах сво­их.

Рас­кло­нит­ся от шор­ни­чанья, гля­нет в ок­но — и оп­ре­де­лит, что надо кончать. Вый­дет на крыль­цо к ве­чер­ней де­рев­не при­слу­шать­ся, что­бы не оди­но­ким се­бя чув­ст­во­вать, так и сто­ит ви­ди­мый всем. С кры­ши бле­стя­щие ле­до­вые све­чеч­ки сви­са­ют, пе­ре­ли­ва­ет­ся в них от­ку­да-то бе­ру­щий­ся ла­зо­ре­вый свет. В ве­чер­ней сто­ро­не за Та­вол­гой по-над ле­сом, буд­то в по­ру бабь­е­го ле­та, ла­зур­ная кром­ка не­бес. От­чет­ли­вы зву­ки де­ре­вен­ские и зна­ко­мые го­ло­са в теп­лом и влаж­ном про­сто­ре, по­сле глу­хой зи­мы про­свет­ли­лось-про­чи­сти­лось все, ули­ца ста­ла про­стор­ней. По­се­ред­ке снеж­ная кре­пость — ре­бя­тиш­ки по­ста­ра­лись. Ви­тя­ня ог­ром­ную снеж­ную ба­бу сле­пил на за­ба­ву млад­шим. Есть на что по­гля­деть ду­ше своей в уго­ду: вес­на, ви­дать, на­сов­сем ут­вер­ди­лась, вот-вот буг­ри­ны об­та­ют, и зе­лен­ца про­шло­год­ней ота­вы об­ра­ду­ет.

По ве­че­рам ча­с­тень­ко про­ез­жа­ет меж­ду де­рев­ня­ми по­ле­вой до­ро­гой са­мый глав­ный че­ло­век, к ко­то­ро­му в тай­ной на­деж­де хоть на ка­кую-то ве­с­точ­ку тя­нет­ся мысль Ти­мо­фея — вот и смот­рит, ждет. Де­ре­вен­ские зна­ют при­чи­ну ожи­да­ний, с рас­спро­са­ми дав­но уже не при­ста­ют. Раз­ве Гань­ка-га­луш­ни­ца иног­да шут­ли­во спро­сит о чем, что­бы раз­ве­се­лить, но что-то ре­дко ве­селье по­лу­ча­ет­ся.

В этот раз вы­бе­жа­ла она к ко­лод­цу с де­ре­вян­ной ба­дей­кой, вы­чер­пы­ва­ет во­ду не­то­роп­ли­во и то­же на по­ле­вую до­ро­гу по­гля­ды­ва­ет. Ста­ру­ха Лу­керья кри­чит ей от своей из­бен­ки:

— Иш-под ру­ки шмот­ри, вы­дней бу­дет.

— Ай, ба­бу­лень­ка, вы­та­я­ла! Вот и лад­но. Лу­ке­ша Ше­ме­нов­на Шо­ко­ло­ва, швет лаш­ко­вый, мы те­бя по веш­не ш кем-ни­будь шош­ва­та­ем. — Гань­ка за­те­ва­ет шут­ли­вый раз­го­вор с не­о­бид­чи­вой ста­ру­хой. — Шог­лаш­на ли?

— Шог­лаш­на, шог­лаш­на. Не от­креш­тишь­ша от те­бя, га­луш­ни­ша.

До то­го ти­хо сто­яв­шая на крыль­це в на­хло­бу­чен­ной на голо­ву паль­туш­ке девочка из по­ля­ков­ской ма­лыш­ни зве­нит тон­ким го­ло­ском:

— А я пе­сен­ку про ба­буш­ку знаю, очень ин­те­рес­ная пе­сен­ка.

— Так спой сей­час ­же — лан­д­ри­ни­ну дам. Не ве­ришь? — Гань­ка, и прав­да, де­ржит дву­мя паль­чи­ка­ми кон­фет­ку-круг­ля­шок.

Девочка, то­пая от­цов­ски­ми са­по­га­ми, спу­ска­ет­ся с крыль­ца — Гань­ка ми­гом побе­жа­ла к ней на­встре­чу:

— Пой вов­сю, что­бы все слы­ша­ли!

— Штар­ко ш баб­кой беж бо­бов го­во­ри­ли про бо­бов, а ка­кая им бо­бов ко­ли оба беж бо­бов! — сколь есть мо­чень­ки без рас­пе­ва про­дек­ла­ми­ро­ва­ла де­воч­ка. Она вы­хва­ти­ла круг­ля­шок и — сра­зу в рот, ра­до­ст­ная до­мой по­то­па­ла, на вто­рой сту­пень­ке вы­шаг­ну­ла из са­пог, тут их ос­та­ви­ла, бо­сая в из­бу по­бе­жа­ла. Слыш­но бы­ло, как она хва­ли­лась-хва­ста­ла там пе­ред брать­я­ми и се­с­т­рен­ка­ми. Тут же и дру­гие на крыль­цо вы­сы­па­ли с готов­но­стью за­ра­бо­тать ла­ком­ст­во.

— Я сей­час, ре­бя­та. Я — ми­гом, толь­ко ба­дей­ку унесу, — ска­за­ла Гань­ка, убе­гая до­мой своей плот­ной тро­поч­кой. Вер­ну­лась с га­зет­ным ку­леч­ком, раз­да­ла ребя­тиш­кам все, что там бы­ло.

— Ох вы, мои хо­ро­шие, ре­бя­та зо­рян­ские, как люблю я вас! — Она клу­шей рас­то­пор­щи­лась, ку­дах­чет воз­ле ре­бя­ти­шек и, за­ме­тив по­о­даль де­тей Сте­па­на Ба­шу­ри­на, кли­чет: — Че­го там жме­тесь, ба­шу­ря­та? Иди­те жи­вее до ку­чи, всех обог­рею. Ба­буш­ка Мат­ре­на, чай, ус­та­ла с ва­ми.

— Не­ког­да нам. Ма­му Та­ню ждем. Она па­пе по­мо­га­ет трак­тор от­ре­мон­ти­ро­вать. Как все сде­ла­ют, так и при­едут они, тог­да и нас про­ка­тят мно­го-мно­го раз, — на­пе­ре­бой объ­яс­ня­ют де­ти.

— Вам хо­ро­шо, у вас да­же трак­тор есть, — кри­чит Гань­ка. — И нам бы на трак­то­ре-то охо­та... — Она сно­ва гля­дит в по­ле, те­перь уже, по со­ве­ту Лу­керьи, из-под ру­ки. — Едет, едет пред­се­да­тель, не про­врал­ся, сло­во де­р-жит наш не­наг­ляд­ный да за­бот­ли­вый.

 

 

2

 

Конь про­би­вал ко­пы­та­ми ос­ла­бев­шую на­ледь, скользил и оса­жи­вал­ся — рыс­ца по­лу­ча­лась не­ров­ная, рва­ная. Са­ни-ко­ше­воч­ки де­рга­лись, вих­ля­ли со вспу­чен­ной до­ро­ги то в од­ну, то в дру­гую сто­ро­ну. Ку­чер то­же ка­чал­ся, дви­же­ни­я­ми те­ла по­мо­гал са­ням вы­ров­нять­ся, вож­жа­ми при­дер­жи­вал раз­го­ря­чен­но­го ме­ри­на. Он кла­нял­ся всем, кто был на ули­це, — Лу­керье, Гань­ке, де­тям, — но не ос­та­но­вил­ся.

Ти­мо­фей тер­пе­ли­во ждал на крыль­це, по­ка пред­се­да­тель при­вя­зы­вал ко­ня; сен­цо он за­го­дя при­гото­вил — знал, что опять за­дер­жит­ся об­сто­я­тель­ный со­бе­сед­ник, не за­спе­шит до­мой, не увиль­нет от раз­го­во­ра.

По обык­но­ве­нию Иль­ич дол­го от­ря­хи­вал­ся, ос­мат­ри­вал ок­ру­гу, сни­мал шап­ку, при­гла­жи­вал во­ло­сы и так, с не­пок­ры­той го­ло­вой, шел к Ти­мо­фею — он бод­рил­ся, ста­ра­ясь не хро­мать, лов­ко пе­ре­став­лял тя­же­лую бе­ре­зо­вую но­гу.

— Вес­на, Ти­мо­фей, вес­на. До­жи­ли.

— Пе­ре­ка­ча­ли, авось лег­че бу­дет.

— Мо­жет, по­лег­ча­ет опос­ля по­сев­ной... Ес­ли вы­мог­нем...

— На­ла­дим­ся.

— Прав­да твоя. Сам то­же ду­маю: сво­им тер­пень­ем и тру­дом жи­вы.

Он по­жал ру­ку Ти­мо­фею, при­об­нял его и по­хло­пал по спи­не:

— Жи­вы бу­дем — не по­мрем. Бы­ла бы во­ля и — ни­че­го бо­ле.

Ти­мо­фей по­спе­шил хоть как-то ото­звать­ся и ска­зал вро­де бы не­впо­пад, хо­тя как знать: ду­ша ду­му под­то­рап­ли­ва­ет на­пе­ред.

— До­ма и со­ло­ма съе­до­ма, — про­дол­жа­лась его ду­ма о де­тях, ото­рван­ных от ро­ди­тель­ско­го крова.

Иван Иль­ич по­ве­сил на штырь ту­жур­ку, шап­ку солдат­скую туда же на­хло­бу­чил и, оп­рав­ляя тол­стов­ку, вдруг на­ду­мал рас­стег­нуть ши­ро­кий ре­мень — рас­по­я­сал­ся. Про­шел к умы­валь­ни­ку, по­брен­чал, влаж­ны­ми ру­ка­ми про­вел по ще­кам. По­ло­тен­це ему не по­тре­бо­ва­лось — на­прас­но спе­шил, су­е­тил­ся Ти­мо­фей, до­ста­вая по­лот­ня­ное из сун­ду­ка.

— Не при­вя­зан мед­ведь — не пля­шет, — опять вро­де не­впо­пад вы­ска­зал Ти­мо­фей.

— Ког­да при­вя­жут — не спро­сят, ка­ко­во те­бе. — Иван до­стал из кар­ма­на га­ли­фе за­сур­гу­чен­ную чет­вер­тин­ку, по­ста­вил на стол.

Ти­мо­фей до­гад­ли­во при­нес огур­чиков, плош­ку с ка­пу­стой и вы­нул из пе­чи гриб­ной суп. В сум­ке у Иль­и­ча на­шлась кра­юш­ка ка­зен­но­го хле­ба.

Уже не пер­вый раз вот так уса­жи­ва­лись они для со­кро­вен­ной бе­се­ды. Мол­ча­ли­во чок­ну­лись гра­не­ны­ми ста­ка­на­ми, вы­пи­ли во­доч­ки — пред­се­да­тель еди­ным ма­хом оп­ро­ки­нул, а Ти­мо­фей за два при­ема. Хле­бец по­ню­ха­ли да по­мор­щи­лись — и вся за­ку­ска.

— Нын­че все мы при­вя­за­ны и пля­шем, как ве­лят. По-сво­е­му топ­нул — упе­кут и опо­зо­рят: че­го сам за­был, на­пом­нят и в ви­ну по­ста­вят. Не по­гля­дят ни на ка­кие за­слу­ги преж­ние. — Не за­бо­тясь о том, по­ни­ма­ет ли Ти­мо­фей, о чем речь, в ом­ра­чен­ном на­стро­е­нии го­во­рил Иль­ич. — Вон, дво­ю­род­ни­ка мо­е­го из за­реч­но­го кол­хо­за все-та­ки упек­ли. Кла­дов­щи­ком по ин­ва­лид­но­сти со­гласил­ся пе­ред Но­вым го­дом. Не­дол­го скла­да­ми по­за­ведо­вал. За год к от­чет­но­му вы­да­ли кол­хоз­ни­кам на тру­до­дни из ре­зер­в­но­го фон­да. Тай­ком вы­да­ли. Его при­влек­ли за раз­ба­за­ри­ва­ние. Ско­рый суд. Сколь­ко ма­лотю­ков­ско­му Коль­ке Бар­це­ву, столь­ко и ему да­ли. Во­семь лет на раз­думья. Ска­за­ли: по­да­вай на пе­ре­суд, — мо­жет, за­чтут­ся преж­ние за­слу­ги. А на ме­с­те раз­би­рать­ся не ста­ли: по­лу­чай, как все, по од­ной статье. И по­лу­чил. Не го­во­ри, что ма­ло. Я фо­то­гра­фию к де­лу про­сил при­со­во­ку­пить. Го­во­рят, а вы — кто та­кой?

Иль­ич на­лил се­бе, но не стал пить, ото­дви­нул стоп­ку. Из на­груд­но­го кар­ма­на вы­та­щил бу­маж­ник и по­ка­зал Ти­мо­фею фо­то­гра­фию дво­ю­род­ни­ка Алек­сея.

Ти­мо­фей, ожи­дав­ший от­ве­та на за­прос о сы­не Ва­си­лии, еще не по­нял пред­се­да­тель­ское лич­ное го­ре — не до­шло до его ду­ши, спро­сил:

— Че­го они ска­за­ли-то, Иван?

— А ни­че­го хо­ро­ше­го. По­пал — тер­пи, лиш­не­го не спра­ши­вай. Алек­сей наш тер­пе­лив, не раз­го­во­рит­ся, в свою за­щи­ту сло­ва ни­ког­да не мол­вит.

— За ре­кой все мол­ча­ли­вые — не раз­го­во­ришь, — вер­но вспом­нил Ти­мо­фей и тем по­ра­до­вал Ива­на: зна­чит, со­об­ра­жа­ет бе­до­вый Ти­мо­ша.

— Ты по­гля­ди, по­гля­ди. Уз­на­ешь не­бось. Мо­ло­то­бой­цем он у те­бя ста­и­вал в трид­цать вось­мом. Как раз в та­кую по­ру.

Ти­мо­фей при­кло­нил­ся к ок­ну, что­бы раз­гля­деть, на вы­тя­ну­той ла­до­ни де­ржал фо­то. Бра­вый, гор­де­ливый, с от­кры­тым ум­ным взгля­дом па­рень. Лет двад­цать с неболь­шим ему. Обоз­на­че­на по­ло­ска­ми тель­няш­ка. Лен­точ­ки бес­ко­зыр­ки сте­ка­ют по ле­во­му пле­чу, буд­то ука­зы­ва­ют на две на­гра­ды. Гла­за вдруг за­ту­ма­ни­ло, и по­ка­за­лось ему, что жи­вым взгля­дом смот­рит на от­ца сын Ва­си­лий — та­кой же вид­ный, кра­си­вый, од­но сло­во — кра­ля.

— Ты смот­ри, смот­ри. Ка­кой был бра­вый па­рень. Мо­ряк. Ав­ро­ро­вец. А те­перь до­хо­дя­га. Смот­ри, на бес­ко­зыр­ке всё ска­за­но: «Ав­ро­ра» — крей­сер ре­во­лю­ци­он­ный. Ты это знать дол­жен, по­мнить.

— Ав-ро-ра, — раз­дум­чи­во по сло­гам про­чи­тал Ти­мо­фей. — Мор­ское, зна­чит, де­ло. — А наш-то Ва­си­лий, ска­зы­ва­ли, в пе­хо­ту по­пал.

— Твой сын в эту вой­ну, а этот еще до ре­во­лю­ции был при­зван, с во­семь­сот де­вя­но­сто пя­то­го го­да Алек­сей, при­зы­вал­ся в ок­тяб­ре пят­над­ца­то­го, за­чис­лен был в чет­вер­тый мор­ской полк. В на­ча­ле ше­с­т­над­ца­то­го, по вес­не уже прав­да, в ап­ре­ле, на крей­се­ре слу­жил мат­ро­сом пер­вой статьи, по­сле то­го как хо­ро­шо по­ка­зал се­бя во вто­рой статье. Он вез­де се­бя хо­ро­шо по­ка­зы­вал.

— Оно и вид­но, — толь­ко и смог ска­зать Ти­мо­фей.

— Вид­но, да не всем. Кое-ко­му и вред от то­го, что сре­ди на­ше­го бра­та мно­го со­ве­ст­ли­вых и че­с­т­ных, с тер­пень­ем. Вот и вго­ня­ют нас в без­вы­ход­ное по­ло­же­ние, что­бы при­драть­ся, при­чи­ну для уни­же­ния най­ти, а то и со­всем что­бы уг­ро­бить, за­топ­тать.

— На Ва­сю мо­е­го боль­но по­хож твой Алек­сей.

— Мо­ло­дые да здо­ро­вые, че­с­т­ные да бра­вые — все друг на дру­га по­хо­жи. За­гля­денье од­но. А жизнь та­кая что с ни­ми де­ла­ет?!

Пред­се­да­тель, за­ме­тив со­сре­до­то­чен­ность Ти­мо­фея на вос­по­ми­на­ни­ях о соб­ст­вен­ных де­тях, по­сом­не­вал­ся: на­до ли ве­с­ти раз­го­вор про сво­е­го дво­ю­род­ни­ка? Но Ти­мо­фей еще раз по­вто­рил по сло­гам над­пись на бес­ко­зыр­ке и про­дол­жил:

— Так, так. Дав­но еще, зна­чит. Не нын­че и не про­шлый год. До бит­вы под Мо­с­к­вой, за­дол­го до вой­ны с фа­ши­стом. Да-да, крей­сер «Ав­ро­ра». Алек­сей-то по­ка­зы­вал мне на фо­то­кар­точ­ке этот крей­сер.

— С дар­ст­вен­ной над­писью фо­то­гра­фия бы­ла: «На па­мять быв­ше­му мат­ро­су крей­се­ра «Ав­ро­ра», уча­ст­ни­ку Ве­ли­кой Ок­тяб­рь­ской со­ци­а­ли­сти­че­ской ре­во­лю­ции, от мат­ро­сов, стар­шин и офи­це­ров». Та­кую к трид­ца­той го­дов­щи­не Ок­тяб­ря при­сла­ли.

— Для то­го и при­сла­ли, что­бы по­мни­лось, — ти­хо ска­зал Ти­мо­фей.

— Не у всех на­деж­ная со­весть, вот что, — так же ти­хо го­во­рил пред­се­да­тель. — Од­ни по­мнят, а дру­гим на все на­пле­вать. И не­ви­но­ва­то­го упе­кут — лишь бы са­мим вы­слу­жить­ся: гля­ди­те, мол, у нас для всех од­на спра­вед­ли­вость, та­ко­го ор­ла, не бо­ясь, при­влек­ли по за­ко­ну, что­бы и дру­гим не­по­вад­но бы­ло сво­е­воль­ни­чать. Вот и оп­рав­ды­вай­ся, от­мы­вай­ся, ав­ро­ро­вец. Ког­да-то око­ло пя­то­го бор­то­во­го ору­дия сто­ял, те­перь — на скамье под­су­ди­мых. На су­де-то, греш­ным де­лом, Ти­мо­фей, по­ду­ма­лось: но­со­вое ору­дие по ко­ман­де ко­мис­са­ра ко­раб­ля Бе­лы­ше­ва рас­ка­ти­сто хо­ло­стым жах­ну­ло — сиг­нал к штур­му, а из пя­то­го-то бор­то­во­го ору­дия на­до бы­ло пря­мо бое­вым сна­ря­дом... Вер­ней бы по­лу­чи­лось.

Иль­ич осек­ся.

— Че­го это я тол­ма­чу те­бе не­лад­ное... Раз­бе­рут­ся, ес­ли за­хо­тят. Опять же — ко­го на­зна­чат пе­ре­суд ве­с­ти. За­кон по-раз­но­му по­вер­нуть мож­но. Алек­сей не мно­го го­во­рит, мол­чит, да и толь­ко. Один раз мол­вил: ве­ле­но-при­ка­за­но бы­ло, вот и вы­да­вал по ве­до­мо­сти из ре­зер­в­но­го фон­да — или го­ло­до­вать всей де­рев­не? Он ведь смир­ный у нас, ис­пол­ни­тель­ный. Не знаю, как и кто его в трид­ца­тых го­дах пред­се­да­те­лем оп­ре­де­лил, но де­ла шли хо­ро­шо, без лиш­них ре­чей и де­ба­тов. За­жи­точ­но, куль­тур­но жи­ли при нем кол­хоз­ни­ки, ка­бы не вой­на, не ра­зо­ри­лась бы де­рев­ня. И его при­зва­ли в тру­до­вую но­вое де­ло ста­вить. При­гла­си­ли в рай­ком в со­рок вто­ром, объ­яс­ни­ли, ка­кие спец­за­ка­зы в рай­п­ром­ком­би­на­те при­дет­ся вы­пол­нять. Плот­ниц­кое ре­мес­ло при­го­ди­лось Алек­сею, как вот те­бе те­перь все на­вы­ки сго­ди­лись. Чу­ешь, Ти­мо­фей, об чем я тол­кую-то?

— Чую, чую. Не глу­хой. Или для кра­со­ванья на­су-

п­ро­тив те­бя си­жу, Иван Иль­ич? Ду­ня­ша моя ска­зы­ва­ла: в ма­с­тер­ской рай­п­ром­ком­би­на­та всю вой­ну из­го­тов­ля­ли са­ни, те­ле­ги, лы­жи, ру­жей­ную и кле­ще­вую бол­ван­ку. Алек­сей ба­бе­нок и под­ро­ст­ков обу­чал. Тер­пе­ли­вый он— удивительно тер­пе­ли­вый. Ду­ня­ша моя так и ска­за­ла. Я хо­ро­шо по­мню.

— Зо­ло­той му­жик, на не­го ни­кто не в оби­де. — Пред­се­да­тель ле­вой, дву­па­лой, слов­но клеш­ня, ру­кою по­сдви­нул для про­сто­ра и по­ряд­ка по­су­ду на сто­ле; в пра­вой-то, здо­ро­вой ру­ке он при­го­тов­лен­ную сто­поч­ку де­ржал. — А про­ку­рор, судья и все эти вме­сте с тро­и­цей блю­сти­те­льной взъе­лись на не­го, как с це­пи спу­щен­ные... Олек­сей... — По­сле дол­гой па­у­зы по-дру­го­му, с на­жи­мом на «о», вы­го­во­рил он имя род­ст­вен­ни­ка. — Олек­сей-то го­во­рит, мол, за Рос­сию сто­ял, Смоль­ный бе­рег, суп­ро­тив гит­ле­ров­цев все де­лал, как на­до, на все во­ля бы­ла: хоть сам по­ги­бай, хоть вра­га бей не­щад­но. А хле­ба ку­сок го­ло­дно­му че­ло­ве­ку дать — не мо­ги, нет на то во­ли. Не чу­жой, не во­ро­ван­ный хле­буш­ко, а свой вы­да­ва­ли. За­ра­бо­та­но. По сто грамм на тру­до­день и до­ба­ви­ли-то все­го. Рань­ше на всех по­стах ну­жен был, не оши­бал­ся. «То рань­ше», — одер­нул судья то­роп­ли­вый. «Зна­чит, рань­ше бы­ло  по  за­ко­ну,  а  те­перь — не­за­конно?»

Не дол­го они чи­ка­лись, нет им ин­те­ре­са, за­бо­ты-пе­ча­ли, лишь бы упечь по­ско­рее, слов­но раз­на­ряд­ка по вы­бор­ке из жиз­ни са­мых тру­до­вых да че­с­т­ных лю­дей спу­ще­на. Вот и жи­ви, ра­бо­тай под стра­хом, не зная, за что за­втра те­бя са­мо­го по­тя­нут. При­чи­на у них най­дется...

— Так жи­вем: ты от го­ря за ре­ку, а оно уж сто­ит на бе­ре­гу, — по дав­ней при­выч­ке по­вто­рять от­цов­ские по­го­во­роч­ки толь­ко и смог ска­зать Ти­мо­фей, не зная, как уте­шить го­рю­ю­ще­го пред­се­да­те­ля. — Тер­петь при­хо­дит­ся. Вре­ме­на пе­ре­ход­чи­вы... Век один... — Но про­ре­за­лась у не­го и своя за­бот­ли­вая мысль. — Мы-то са­ми все­го по­ви­да­ли, все­го на­тер­пе­лись, ни­чем не ус­т­ра­шить — про­хо­дим свой зем­ной путь по со­ве­сти. А мо­ло­до­му ка­ко­во. Я всё про ре­бят ду­маю. Коль­ку-то Бар­це­ва на та­кой срок по­са­ди­ли, как Алек­сея тво­е­го за­ре­чен­ско­го... Сер­гея ма­ло­тю­ков­ско­го нын­че во сне ви­дел. Ма­терь его На­стасья буд­то при­шла ра­до­ст­ная, го­во­рит мне: спа­си­бо те­бе, Ти­мо­фей, на­ше­го сы­на сбе­рег, а я тво­е­го Ва­си­лия на­шла-по­ви­да­ла, ско­ро при­дет, до­ро­га воз­врат­ная ему обоз­на­че­на...

— Бы­ва­ют и ве­щие сны. Пред­чув­ст­вие слу­ча­ет­ся. — Иван Иль­ич под­дер­жи­вал на­деж­ду Ти­мо­фея, но и от ре­аль­ной жиз­ни, от прав­ды от­мах­нуть­ся не мог. — Взя­ли На­стасью Бар­це­ву, вслед за сы­ном по­вез­ли. Ду­маю, по даль­не­му род­ст­ву с ко­лог­рив­ским Пав­ло­вым стра­да­ют, не­ту дру­гой ви­ны в их­нем се­мей­ст­ве...

3

 

Од­наж­ды ла­гер­ный врач Петр Ва­силь­е­вич ска­зал: «Бу­дет во­ля — бу­дет и воль­ный свет». Не про­би­ва­ет­ся что-то дол­го­ждан­ный свет: или зем­лян­ка глу­ха, или в гла­зах тем­но? Зем­ля гу­дит, со­дро­га­ет­ся, ка­ча­ет, буд­то уго­ре­ло­го. Встать бы...

А ес­ли зем­лян­ка не та и до­ро­га не те­бе пред­назна­че­на? А ес­ли ни­кто не при­дет? Зем­лян­ка эта мо­жет стать по­след­ним при­ста­ни­щем, а не спа­си­тель­ным до­мом сре­ди та­лых сне­гов. Нет, нет, нель­зя уда­рять­ся в па­ни­ку. Всег­да есть один шанс из ты­ся­чи. Зам­к­ну­тость об­ра­за жиз­ни при по­сто­ян­ном мол­ча­нии в те­че­ние не­сколь­ких лет при­учи­ла его упо­вать на судь­бу. Во­до­во­рот со­бы­тий швы­рял не­по­вин­но­го че­ло­ве­ка слов­но щеп­ку по ис­пы­та­ни­ям, но не сло­мил его дух, во­лю к жиз­ни. Чув­ст­вуя при­бли­же­ние рас­све­та, он злил­ся на се­бя: «Рас­па­ли­ло, за­тем­пе­ра­ту­рил, не мо­жешь под­нять­ся...» Он каз­нил се­бя за эту не­спо­соб­ность вы­лезть на по­вер­х­ность зем­ли и встать во весь рост, что­бы ид­ти ку­да гла­за гля­дят. Еще аука­лось оце­пе­ня­ю­щее дав­ле­ние стра­ха, и по­я­ви­лась бо­язнь по­те­рять на­деж­ду на спа­се­ние по пла­ну, при­ду­ман­но­му Но­с­ко­вым: не вы­дер­жать ожи­да­ния, вы­ка­раб­кать­ся на­верх по своей во­ле — оз­на­ча­ло для не­го сде­лать опас­ный шаг, под­ве­сти, пре­дать док­то­ра, зем­ля­ка-над­зи­ра­те­ля и его дочь Олень­ку.

Сквозь зем­ной гул (а про­ис­хо­дил этот гул, на­вер­но, от шу­ма вет­ра в вер­ши­нах де­ревь­ев) он слы­шал свое тя­же­лое, сви­стя­щее ды­ха­ние. Скри­пел пе­сок на зу­бах. Об­лиз­нул пе­ре­сох­шие по­тре­скав­ши­е­ся гу­бы — вкус и за­пах кро­ви не ис­пу­гал. Вспом­ни­лось:

«И я был стра­шен в этот миг; как барс пу­с­тын­ный, зол и дик, я пла­ме­нел, виз­жал... — Ва­си­лий мысленно повторял давно заученное. — Ка­за­лось, что сло­ва лю­дей за­был я — и в гру­ди моей ро­дил­ся тот ужас­ный крик, как буд­то с де­тства мой язык к ино­му зву­ку не при­вык...»

Он со­би­рал­ся с си­ла­ми, что­бы встать. Ше­вель­нул но­гой, под­тя­нул­ся на лок­тях и, ут­к­нув­шись ли­цом, вы­пра­вил­ся на чет­ве­рень­ки, слов­но ре­бе­нок. Ут­ром на че­ты­рех, днем на двух, ве­че­ром — на трех. За­гад­ку ког­да-то ма­ма за­га­ды­ва­ла, в ней — вся жизнь че­ло­ве­ка.

Дрожь ко­ло­ти­ла все те­ло, но на ду­ше еще теп­ли­лась на­деж­да: ско­ро, ско­ро при­дет Оль­га, как ве­ле­но, как за­ду­ма­но. Эх, не­во­ля ска­чет, не­во­ля пля­шет, не­во­ля пес­ни по­ет. К че­му это рань­ше ты го­во­ри­ла, ба­буш­ка Мат­ре­на? Ес­ли бы ты ока­за­лась ря­дом, разъ­яс­ни­ла и по­мог­ла. В де­рев­не ты — луч­шая ле­кар­ка на всю ок­ру­гу. В ла­ге­ре тоже был хороший ле­карь... Он по­ло­жит в боль­ни­цу или оп­ре­де­лит в оз­до­ро­ви­тель­ный пункт, знал, ка­кую «тру­до­вую ка­те­го­рию» дать каж­до­му. Ко­му по­сча­ст­ли­вит­ся, то­го и ос­во­бо­дит по статье че­ты­ре­ста пять­де­сят во­семь. Зна­чит, в не­во­ле — два бо­га: один бе­ре­жет ду­шу, дру­гой да­рит во­лю по статье...

Ва­си­лий по­ни­мал: на­чи­на­ет ду­мать не о том, что вол­ну­ет его те­перь. Но го­ря­чая го­ло­ва не под­чи­ня­лась, слов­но ей бы­ло лег­че в бре­до­вых рас­суж­де­ни­ях.

По­слы­шал­ся дав­ний чу­жой го­лос:

«А что, вы на­ча­ли ве­рить в пред­оп­ре­де­ле­ние?»

— Ве­рю, — ото­звал­ся Ва­си­лий. — Толь­ко не по­ни­маю те­перь, от­че­го мне ка­за­лось, буд­то вы не­пре­мен­но дол­ж-ны нын­че уме­реть...

«Нет, мне еще ра­но уми­рать. Нын­че ва­ша оче­редь».

— Не-е-ет! — за­о­рал Ва­си­лий. — Нет! Ме­ня ждут!

«Сто­ять! Ру­ки вверх! А те­перь за го­ло­ву — ру­ки, ли­цом к сте­не. Кто ты?! От­ве­чай».

— Че­ло­век. Я — жи­вой че­ло­век! — что­бы не впасть в за­бытье, Ва­си­лий не от­ка­зы­вал­ся от «ди­а­ло­га», от­ве­чал на воп­ро­сы без осо­бых раз­ду­мий, ме­ха­ни­че­ски, ед­ва слыш­но и пре­ры­ви­сто — в со­от­вет­ст­вии с бо­лез­нен­ным ды­ха­ни­ем. Тре­бо­ва­тель­ный воп­ро­си­тель­ный го­лос до­пы­ты­вал­ся:

«Имя? Фа­ми­лия, год рож­де­ния?»

— У ме­ня толь­ко но­мер.

«Пол? По­вто­ряю воп­рос: пол?»

— Здесь, в зем­лян­ке? Зем­ля­ной. А до­ма — де­ре­вян­ный.

«Ну, му­жик-при­тво­ра. С то­бой не со­ску­чишь­ся. От­ве­чай крат­ко. На­ци­о­наль­ность?»

— Рус­ский, мы все здесь рус­ские.

«Род­ной язык?»

— Че­го и спра­ши­вать.

«По­го­во­ри у ме­ня, па­даль. Я те по­ко­чев­ря­жусь, сей­час как вре­жу про­меж глаз — зу­бы вы­плю­нешь. Па­даль во­ню­чая. Уро­ди­на. И мно­го вас та­ких?»

— Опос­ля по­счи­та­ют.

«По­че­му ты один? По­че­му ты здесь? По­че­му в землянке?»

— По­то­му что мне до­мой на­до.

«По­че­му не убит? По­че­му не бы­ло по­хо­рон­ки?»

— Не ве­даю. Я ушел во­е­вать, а дру­гие учет ве­ли, мог­ла быть ошиб­ка.

«По­че­му так дол­го идешь до­мой?»

— Пу­ля­ми не про­ши­ло, тан­ком не раз­да­ви­ло. Сна­ря­дом не ра­зо­рва­ло. Ми­ной не раз­ме­та­ло. В кре­ма­то­рий не по­пал. В бо­ло­те не очу­тил­ся. Из тран­шеи бой при­нял. Ог­ля­нул­ся — кру­гом вра­ги...

«Ко­ро­че. Как ока­зал­ся в пле­ну?»

— Оч­нул­ся — кру­гом фа­ши­сты.

«Так оч­нул­ся или ог­ля­нул­ся?»

— Вся­ко бы­ло. Как жах­ну­ло — пе­ре­вер­ну­лось все. По­ва­лял­ся да встал.

«Те­бя по­ве­ли под кон­во­ем или сам по­шел?» — Во-

п­ро­сы ста­но­ви­лись всё ко­вар­нее.

— Го­во­рю, как бы­ло. По­сле взры­ва очу­хал­ся, встал. Кру­гом вра­ги. Боль­ше ни­че­го не вид­но. Ку­да ид­ти?

«По­че­му не бе­жал?»

— По­то­му что да­ли в за­ты­лок при­кла­дом.

«Из пле­на не мог убе­жать?»

— Двой­ная по­пыт­ка бы­ла... И на­гра­ди­ли знач­ком — кру­жо­чек та­кой, навро­де ми­ше­ни.

«Что-ни­будь в оп­рав­да­ние мо­жешь ска­зать? При­зна­ешь свою ви­ну?»

— Ви­но­ват, что жи­вой ос­тал­ся.

«По­го­во­ри у ме­ня!» — Ляз­г­нул пе­ре­дер­ну­тый за­твор ав­то­ма­та.

Ва­си­лий стис­нул зу­бы, про­сто­нал. И по­те­рял­ся соб­ст­вен­ный го­лос:

— Ой, не спра­ши­вай боль­ше. Ни­че­го не знаю, ни­че­го не по­мню.

«Сто­ять. Фа­ми­лия? Имя?»

— Че­ло­век... но­мер... Жи­вой...

Не под­нять го­ло­вы, ру­ки за­тек­ли, но­ги за­ко­че­не­ли, грудь сда­ви­ло... Он по­те­рял чув­ст­во вре­ме­ни, не ви­дел про­свет­ле­ния над зем­лей, по­то­му что ле­жал вниз ли­цом. А на­до бы по­вер­нуть­ся и смот­реть ту­да, где не­бо. Опять кто-то спро­сил, но уже дру­гим го­ло­сом:

«Что у те­бя есть для жиз­ни?»

Мож­но бы от­ве­тить: зем­ля, во­да, не­бо и па­мять. Но луч­ше мол­чать — так ве­лел Но­с­ков. И так, от­ве­чая на воп­ро­сы, на­го­во­рил все­го на ­вред се­бе и дру­гим.

«Как ду­ма­ешь даль­ше жить?» — но­вый воп­рос.

— Как зверь, ры­ба или пти­ца. Ес­ли так не по­лу­чит­ся, бу­ду жить, как тра­ва, ку­с­ты, де­ревья... Не жи­ви как хо­чет­ся, а жи­ви как ве­лят.

4

 

Очаг крас­нел, пе­ре­ми­ги­ва­лись тле­ю­щие уго­ль­ки — не­у­же­ли сам, от го­ря­че­го пеп­ла, воз­го­рел­ся ко­с­тер и ос­то­рож­но, без­дым­но на­пол­нял зем­лян­ку теп­лом? По­вер­нув го­ло­ву, Ва­си­лий уви­дел два окон­ца на по­тол­ке — рань­ше они не све­ти­лись, их не бы­ло?

Он при­под­нял­ся на лок­тях, от­бро­сил овечью шку­ру, ко­то­рая сбе­ре­га­ла его от влаж­ной сту­жи. И не по­чув­ст­во­вал ни го­ло­вной бо­ли, ни ус­та­ло­сти, ни ко­лотья в гру­ди. Не бы­ло се­тей из ко­лю­чей про­во­ло­ки. Не бы­ло вы­со­ких ла­гер­ных за­бо­ров и ох­ран­ных вы­шек. Две не­во­ли по­за­ди — плен и ла­герь. И мо­ло­дость про­шла, и тех нет уже дней, не вер­нут­ся опять.

В сум­ра­ке обоз­на­чи­лось че­ло­ве­че­ское при­сут­ст­вие — си­дит этак воль­но че­ло­век, по-до­маш­не­му си­дит, в рас­пах­ну­той вер­х­ней одеж­ке, ру­ки уют­но сло­же­ны на ко­ле­нях. При­ви­де­лось? не вор­ку­тин­ская ли ко­вар­ная ле­со­ви­ца яви­лась? Та ни­ког­да не по­ка­зы­ва­ла свое ли­цо, но пред­став­ля­лась кра­си­вой и ла­с­ко­вой мо­ло­ди­цей. Кра­си­ва и мо­ло­да, ве­се­ла и ла­с­ко­ва. Ко­жа у нее теп­лая и неж­ная бы­ла. Там, в ле­сах се­вер­ных, она яв­ля­лась, что­бы му­чить его то­с­кой по дру­гой жиз­ни, еще не ­ис­пы­тан­ной. Не­у­же­ли опять при­шла?

— Не бой­ся, я дав­но здесь си­жу, — ти­хо ска­за­ла жен­щи­на. — Ве­че­ром при­шла, не до­ждав­шись Оль­гу. На ули­це хо­ро­ни­лась твоей сто­ро­жи­хой — за­сты­ла вся. Вот и ре­ши­ла­ся на ноч­лег. Вдво­ем-то теп­лее и не так страш­но. До­ве­ришь­ся — в де­рев­ню пой­дем, у ме­ня бань­ка про­топ­ле­на.

Го­лос жи­вой. Ли­цо — от­чет­ли­во вид­но — ок­руг­лое, пыш­но­ще­кое. Гла­за под­ня­ла она к све­ту в по­то­лоч­ном око­шеч­ке — влаж­но-тем­ны­ми они по­ка­за­лись. И гу­бы влаж­но-виш­не­вые. Во­ло­сы в ко­рот­кой стриж­ке, но гла­день­ко при­че­са­ны, вид­но, что мяг­кие, по­слуш­ные во­ло­сы у нее. На пле­чи се­рый пла­ток от­ки­нут, шея об­на­же­на, рас­пах­нут во­рот­ник, ото­ро­чен­ный кру­же­вом.

— Ну, раз­гля­дел? Как есть вся на­сто­я­щая. Не ле­со­ви­ца, нет. На­прас­но во сне-то взбры­ки­вал да кре­стил­ся. «Сгинь, сгинь, ле­со­ви­ца чер­то­ва!» — го­во­рил. А я мол­ча­ла, что­бы... Ма­ло ли как бы­ва­ет... Жен­щин, по­ди, лет пять не ви­дал, ис­пу­га­ешь­ся, ду­маю. Ме­с­т­ная, не­по­да­ле­ку жи­ву. По­друж­ки мы с Оль­гой Но­с­ко­вой, не­дав­но по­дру­жи­лись; как она в ра­бо­ту при­бы­ла по на­прав­ле­нию — сра­зу по­нра­ви­лись друж­ка друж­ке.

Он, что­бы удо­сто­ве­рить­ся, оп­ре­де­лить, не сон ли это, спро­сил:

— Как звать-то те­бя?

— Ле­на Бел­ки­на. Жи­ву в де­рев­не, а на уча­ст­ке поч­то­во­го ящи­ка ра­бо­таю.

— Ка­кое вре­мя сей­час — не зна­ешь, Ле­на? — спро­сил Ва­си­лий, с удо­воль­ст­ви­ем про­из­но­ся сло­ва смяг­чен­ным го­ло­сом.

— Ты уже спра­ши­вал. Или за­был? Как при­шла, спу­с-ти­лась в квар­ти­ру твою — ты и за­дал пер­вый воп­рос: ут­ро или ве­чер? Я ска­за­ла, что ночь глу­бо­кая. Хмык­нул толь­ко и, как ди­тя, по­вер­нул­ся на бо­чок, но­ги под­жал и ру­ку пра­вую под ще­ку пих­нул. Тут и каш­лять пе­ре­стал. Под ов­чи­ной-то бы­с­т­ро со­грел­ся. Но­ги твои бо­сые я то­же ов­чи­ной об­мо­та­ла да се­бе на ко­ле­ни их — так и за­тих, а то ко­ло­ти­ло все­го. На­стра­дал­ся, ми­лый ты мой. Вот и за­не­мог. На­ла­дишь­ся. Ру­ки, но­ги це­лы, с ли­ца при­гляд­ный. И зренье, и слух не от­ня­ты... Те­перь воль­ный ка­зак. Бу­ма­га ос­во­бо­ди­тель­ная при те­бе — не бес­по­кой­ся, в на­груд­ном по­тай­ном кар­маш­ке она. Мы­соч­ком тор­ча­ла — я и при­бра­ла ее по­глуб­же. Кар­ма­шек, вид­но, сам при­ши­вал, по стеж­кам по­ня­ла. Мо­ло­дой, до­ку­мент при те­бе — че­го бо­ять­ся? Вся­ко мо­жет по­лу­чить­ся, ко­неч­но. Бы­ва­ет, из­вер­ги че­ло­ве­ка и с хо­ро­ши­ми до­ку­мен­та­ми в по­до­зренье возь­мут...

Еле­на го­во­ри­ла не­то­роп­но,  с тем жи­тей­ским спо­кой­ст­ви­ем, ко­то­рое да­ет­ся на­ту­рам до­брым и со­стра­да­тель­ным. По­ко­ем, уми­ро­тво­ре­ни­ем ве­я­ло от нее. Го­лос так и стру­ил­ся чи­с­тым род­ни­ком. Дав­но не слы­хи­вал жен­скую речь — в ди­ко­ви­ну, вот и по­ду­ма­лось: не сон ли, ле­со­ви­цей на­ве­ян­ный ко­вар­но? До­ду­мал­ся — спро­сил:

— Ты кре­ще­ная или нет?

— Пе­ред вой­ной, взрос­лую уже, ма­ма кре­сти­ла. Свя­щен­ник тай­но при­хо­дил. Ты что, не ве­ришь? Пра­во­слав­ная. — Она в под­твер­ж­де­ние пе­ре­кре­сти­лась, на паль­це у нее взблес­ну­ло мед­ное ко­леч­ко. — Вот те крест.

Ле­на при­вста­ла и еще раз с по­кло­ном пе­ре­кре­сти­лась.

— Ку­да мне те­перь?—уже до­ве­ри­тель­но спро­сил он.

— Ой... Не про­па­дешь. Си­ла бу­дет — до­бе­решь­ся в свою де­рев­ню. А по­тер­петь на­до по­ка. До­ро­ги — од­но му­ченье. Оль­ка скоро ли бу­дет — труд­но ска­зать. Ес­ли по­лу­чит­ся, она со сво­им же­ни­хом при­едет. От ниж­не­го скла­да они до­бе­гут. А мы по­до­ждем, бы­ло бы че­го ждать. Вот стем­не­ет — за­край­ка­ми по­ля, по буг­рин­кам, где снег ис­тон­чал, пе­ре­пра­вим­ся ко мне до­мой. От­ды­хай по­ка, ко­пи си­лу. Чай­ку не хо­чешь ли ис­пить? Не ос­тыл еще у теп­лин­ки. Тра­вя­ной от­вар.

Ва­си­лий по­слу­шал­ся, по­пил из гли­ня­ной чаш­ки — ока­тил ду­шу. И опять рас­слаб­лен­но вы­тя­нул­ся на ле­жан­ке. Ос­во­бо­ди­лось буд­то бы те­ло от не­ви­ди­мых ве­риг, ко­то­рые но­сил дол­го не по своей фа­на­ти­че­ской во­ле. Жен­щи­на, по­ни­мая его со­сто­я­ние, ни о чем не спра­ши­ва­ла; чув­ст­во­ва­ла, что он ус­по­ко­ил­ся и сми­рил­ся с ее при­род­ной за­бот­ли­вой вла­стью.

— Ми­лый ты мой. Спи, мой хо­ро­ший. По­жа­лею, обог­рею, сбе­ре­гу.

И он уми­ро­тво­рен­но по­ду­мал о ней, как о Тать­я­не: «Хо­ро­шая, неж­ная... Сдер­жит обе­ща­ние...»

В ти­ши­не и без­вет­рии на­брал­ся креп­кий мо­ро­зец. На­чал по­пи­ски­вать под ку­с­та­ми ос­тав­ший­ся еще глу­бо­ким сне­жок — его стя­ги­ва­ло на­стом. Тре­ща­ли и по­щел­ки­ва­ли ще­ля­стые ство­лы су­хо­сто­ин, скри­пе­ли по­кры­тые на­ледью вет­ви бе­рез и осин, по­зва­ни­ва­ли ле­дя­ные се­реж­ки на елях. В зем­лян­ку тоже оса­жи­вал­ся хо­лод. Но раз­во­дить огонь Еле­на не ре­ша­лась. Она при­лег­ла на край топ­ча­на, что­бы за­щи­тить Ва­си­лия от хо­ло­да, ох­ра­нять его до тех пор, ког­да на­ду­ма­ет встать и вы­би­рать­ся из зем­лян­ки. Она зна­ла, что та­кое ре­ше­ние под­ни­мет его, и тер­пе­ли­во жда­ла тот час. Иног­да при­по­ды­ма­лась, что­бы при­гля­деть­ся к его ли­цу, слов­но уз­на­ва­ла или срав­ни­ва­ла с кем-то. Сквозь уз­кий про­гал свин­цо­вой лен­той еще па­да­ла вниз по­ло­са си­не­го све­та, а жен­щи­на пред­став­ля­ла за­рю над ле­сом не­по­да­ле­ку от своей де­рев­ни, до­мик свой под те­со­вой кры­шей, в ко­то­ром не со­сто­я­лась се­мей­ная жизнь из-за этой про­кля­той вой­ны, свою рас­кры­тую вдовью по­стель с про­со­лен­ной сле­за­ми по­душ­кой и вы­ска­за­ла за­вет­ную ду­му:

— Не­наг­ляд­ный ты мой, воз­вра­ща­ешь­ся. Дол­го­жданный.

— Где я? — взду­ма­лось ему еще раз удо­сто­ве­рить­ся.

— Те­перь бу­дешь в Ма­лом За­бо­лотье. Пра­виль­но вы­шел, не бес­по­кой­ся. У вас там то­же За­бо­лотье на слу­ху — боль­шое хлеб­ное се­ло за Бу­тыр­ка­ми. За ним, ес­ли во­лок ми­но­вать, Зяб­лу­ха бу­дет, а тут — и твоя Зо­ря­на. Мне Олень­ка рас­ска­зы­ва­ла. Не быва­ла са­ма-то в тво­их кра­ях, не при­хо­ди­лось. Мо­жет, ког­да и по­бы­ваю. Мож­но бы по­ме­нять Ма­лое За­бо­лотье на Зо­ря­ну. Хи­ре­ет на­ша де­рев­ня. Сем­над­цать вдовь­их до­мов да во­семь не­жи­лых. Вой­на и тюрь­мы за­бра­ли му­жи­ков, пар­ней — то­же. Ни­кто не вер­нул­ся. А те­бе по­сча­ст­ли­ви­лось — вы­ка­раб­кал­ся. Ра­до­вать­ся на­до, Ва­си­лий. Все на­ла­дит­ся. — Она по­ня­ла, что оп­ло­ша­ла с упо­ми­на­ни­ем его род­ной де­рев­ни, соб­ст­вен­ных за­бо­лот­ских пе­ча­лей, и по­то­му то­ро­пи­лась с та­ки­ми сло­ва­ми, от ко­то­рых по­лег­ча­ло бы на ду­ше. — Ско­ро ле­то, счи­тай, до­жи­ли. Теп­ло, воль­но, лег­ко. Ког­да от­се­ем­ся — пе­ре­дыш­ка. В се­но­кос — знай кру­тись, толь­ко бы не за­дож­ди­ло, а то се­но­гной из­мо­та­ет. И жат­ва мне нра­вит­ся. Ар­тель­ные ра­бо­ты. Из­дав­на у нас так: ба­бен­ки од­ни, ина­че нель­зя. Му­жи­ков бы креп­ких от­ку­да-ни­будь вы­пи­сать, спа­си­те­лей на­ших. Ох, жа­ле­ли бы мы их, бе­рег­ли. Не хва­та­ет нам спа­сен­ных спа­си­те­лей. Ой, раз­меч­та­ла­ся, удер­жу нет. — Она ус­мех­ну­лась.

Ус­меш­ка эта по­сле вор­ку­ю­щей ско­ро­го­вор­ки стран­ным об­ра­зом по­дей­ст­во­ва­ла на Ва­си­лия. Он дрог­нул в по­ни­ма­нии: го­во­рит­ся все это воз­буж­ден­но и не на­прас­но — для то­го что­бы при­бли­зить­ся ду­шев­но к не­му от­кры­то­стью и жаж­дой жиз­ни. На сер­д­це его па­ло со­знанье, что Еле­не ра­до­ст­но от встре­чи с ним, что она жа­ле­ет его и по­мо­га­ет стать сво­бод­ным...

«Спа­сись ду­шой и сер­д­цем сам — и воз­ле те­бя спа­сут­ся ты­ся­чи», — вспом­ни­лись не раз слы­шан­ные на Се­ве­ре сло­ва Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча, Ва­си­лий по­вто­рил их без­звуч­но, стес­ня­ясь вслух про­из­не­сти пе­ред жен­щи­ной, впер­вые за мно­гие го­ды встре­чен­ной.

— Что ты шеп­чешь? — Еле­на при­кло­ни­лась еще ниже — он по­чув­ст­во­вал ее сдер­жан­ное ды­ха­ние, при­кос­но­ве­ние во­лос к ще­ке — ис­кор­ки из них тре­ску­че про­мель­к­ну­ли. — Ка­кой день се­год­ня, зна­ешь ли? Вос-кре-се­ние. Свет­лое Хри­сто­во во­с­к­ре­сенье. Хри­стос во­с­к­ре­се! — Она по­це­ло­ва­ла ще­ти­ни­стую впа­лую ще­ку.

— Све­че­ре­ло уже. Мож­но вы­хо­дить?

— По­ле­жи еще ма­лень­ко. — Еле­на мед­лен­но об­глади­ла его лоб теп­лой ла­дош­кой — он уло­вил за­пах зем­ля­ни­ки. — Ой, Ва­ся, а ты — мо­лод­чи­на. Луч­ше се­бя чув­ст­ву­ешь? Лоб не го­ря­чий. По­жа­луй, на­до ид­ти по уга­са­ю­щей зорь­ке. Пра­виль­ная во­ля твоя. А то бань­ка про­сты­нет...

— На все во­ля твоя, гос­по­ди. — Не­о­жи­дан­но ска­за­лось на уме при­чи­танье баб­ки Мат­ре­ны. — Про­сти, со­хра­ни и по­ми­луй.

— Вос­ход­ное сол­н­це се­год­ня так иг­ра­ло, так иг­ра­ло. Я гля­де­ла — гла­за сле­зи­лись, а ра­до­ст­но бы­ло все рав­но. Слы­ша­ла свер­ху, как ты спишь, по­тре­во­жить бо­я­лась. И ка­шель те­бя не бу­дил. Те­перь те­бе лег­че? Не­бо-то, гля­жу, про­яс­не­ло... Под­мо­ра­жи­ва­ет. По мо­роз­цу всег­да луч­ше ды­шит­ся. — Она энер­гич­но су­е­ти­лась, шур­ша­ла по уг­лам, на­во­дя ка­кой-то по­ря­док. И вро­де бы не за­ме­ча­ла, как он под­ни­ма­ет­ся с ле­жан­ки, но слег­ка при­ка­са­лась к не­му то спи­ной, то бед­ром, то лок­тем, что­бы при­дер­жать. Ва­си­лий вы­тя­нул шею, рас­пра­вил грудь, слов­но пе­тух, да­же изо­бра­зил, что по­тя­ги­ва­ет­ся по­сле хо­ро­ше­го от­ды­ха. Но его по­шат­ну­ло. И он вы­нуж­ден был опе­реть­ся на ее по­ка­тое пле­чо...

Не­ко­то­рое вре­мя они сто­яли мол­ча, со­зна­вая свое пол­оже­ние. Они бы­ли под зем­лей, но в го­тов­но­сти вы­сво­бо­дить­ся, вый­ти на во­лю, ос­тав­ляя здесь, в зем­лян­ке, вы­ры­той де­зер­ти­ра­ми, дол­го­вре­мен­ный ужас ото­рван­но­сти от жиз­ни. Ва­си­лий еще не знал, что ждет его впе­ре­ди, од­на­ко ду­ша рас­прав­ля­лась. В со­чув­ст­вии и же­ла­нии от­влечь от все­го пе­ре­жи­то­го Еле­на зна­ла, что де­лать, как об­ра­щать­ся с ним, — ей от при­ро­ды бы­ла да­на до­вер­чи­вая спо­соб­ность ото­гре­вать дру­гих, ни­че­го не ожи­дая за свою щед­рость.

Еле­на пер­вой под­ня­лась на­верх, что­бы ог­ля­деть­ся. По­ши­ре раз­дви­ну­ла елоч­ки, при­кры­ва­ю­щие лаз, встав на ко­ле­ни, сдав­лен­ным груд­ным го­ло­сом по­ра­до­ва­лась:

— Хо­ро­шо-то как здесь, све­жо и про­стор­но. Иди ско­рее. — Она про­тя­ну­ла ру­ку и, встрях­нув во­ло­са­ми, по­вто­ри­ла: — Иди же.

Ва­си­лий под­чи­нил­ся, триж­ды шаг­нул по зем­ля­ным сту­пень­кам и в упор раз­гля­дел ее ли­цо — от­кры­тое, чи­с-тое, с ед­ва уга­ды­ва­е­мым ру­мян­цем, вы­со­ко вски­ну­тые бро­ви, при­от­к­ры­тые в лег­кой улыб­ке гу­бы. Он чув­ст­во­вал ее взгляд и не ду­мал о том, кто она — эта жен­щи­на. Он рыв­ком под­нял­ся, она од­но­вре­мен­но рас­пря­ми­лась, при­вста­ла на цы­поч­ки:

— О, ты на го­ло­ву вы­ше ме­ня. С та­кой-то вы­со­ты те­бе да­ле­ко вид­но. Смот­ри, про­све­чи­ва­ют, про­клю­ну­лись огонь­ки. Это в мо­ем За­бо­лотье ста­ру­хи ве­че­ря­ют, вот-вот спать уля­гут­ся. — Она ог­ля­де­ла его с го­ло­вы до ног, а по­том на­ки­ну­ла ему на пле­чи свою шаль, се­бе на го­ло­ву по­вя­за­ла ко­сын­ку. — По­шли!

По опуш­кам, уга­ды­вая на об­та­ян­ные буг­ри­ны, ша­га­ли ря­дом, из­ред­ка пе­ре­бра­сы­ва­лись воп­ро­са­ми-от­ве­тами:

— Ле­на, ты здесь ро­ди­лась?

— Нет, на ху­то­ре. За ре­кой. Там ба­ра­ки, зо­на. Мне здесь тер­петь на­до, а по­том убе­гу ку­да-ни­будь. Мо­жет, и не убе­гу. Вез­де хо­ро­шо, где нас нет. Ма­ма го­во­ри­ла: есть зем­ля — жить мож­но. Па­шем, се­ем, хлеб сда­ем. Сами впро­го­лодь жи­вем. Му­жи­ков те­перь не зна­ем, ребя­ти­шек — не ро­жа­ем. Ой, че­го я та­ра­то­рю с то­бой?! Совсем за­бы­лась. Я на­ме­лю-на­со­чи­няю — толь­ко за­пи­сы­вай.

Дав­но не слы­шал де­ре­вен­ские та­кие ре­чи. Ча­с­то­бай­ст­вом Еле­на ока­ти­ла — бод­ро­сти до­ба­ви­ла.

— От­га­дай, о чем сей­час ду­маю. — Она ос­та­но­ви­лась, что­бы ему от­ды­шать­ся. Он сдер­жи­вал ка­шель и по­то­му не за­го­во­рил, ни­че­го не от­ве­тил. — О по­го­де. Ка­кой за­втра бу­дет день — вот о чем я ду­маю, Ва­ся.

Да­же в глу­хое не­на­стье, да­же в ди­кое без­до­рожье че­рез ле­са и бо­ло­та пе­ре­да­ва­лась от од­ной до дру­гой вдовьей де­рев­ни со­стра­да­тель­ная мол­ва на мно­гие версты. Меж­ду­речье и до вой­ны не име­ло те­ле­фо­нов, лес­ные кор­до­ны, де­рев­ни, ху­то­ра, по­сел­ки, без­ве­ст­ные ла­гер­ные зо­ны и те­перь свя­за­ны сетью сла­бых

до­рог, са­мы­ми на­деж­ны­ми ос­та­лись пе­шие да кон­ные со­об­ще­ния. В лю­бую сто­ро­ну на­до до­би­рать­ся, на­де­ясь боль­ше на свои но­ги, чем на по­пут­ную под­во­ду. Прав­да, ми­новав не­сколь­ко та­еж­ных ува­лов, пе­рей­дя из

од­но­го рай­о­на в дру­гой, ес­ли по­ве­зет, мож­но по­пасть на ле­совоз­ную газ­ген­ную ма­ши­ну, а кое-где про­ехать по уз­ко­ко­лей­ке. Ле­на зна­ла все спо­со­бы пе­ре­дви­же­ния в пре­де­лах до­ступ­ной ок­ру­ги, от­чет­ли­во ви­дел­ся ей путь Ва­си­лия до род­ной де­рев­ни. По люд­ской мол­ве, по

соб­ст­вен­ным пред­став­ле­ни­ям и пе­чаль­ным рас­ска­зам Оль­ги Но­с­ко­вой ей бы­ли по­нят­ны пред­сто­я­щие ра­до­сти и не­взго­ды дол­го­ждан­но­го: вернулся с фронта отец,

но нет ма­те­ри, брать­ев; де­вуш­ка, обе­щав­шая ждать,

уш­ла в дом к дру­го­му. Не один он та­кой при­хо­дил

к раз­би­то­му ко­ры­ту. Этот, сла­ва бо­гу, на сво­их но­гах, не ка­ле­ка, да и мо­ло­дой, — най­дет­ся для не­го ук­ре­па

в жиз­ни.

Еле­на ус­пе­ла мно­гое пе­ре­ду­мать еще в зем­лян­ке, ожи­дая, ког­да от­ле­жит­ся ее по­до­печ­ный. Бы­ли и тай­ные ду­мы, о ко­то­рых она под­ру­ге своей не мо­жет рас­ска­зать. Ду­мы о го­тов­но­сти в­ы­хо­дить че­ло­ве­ка, ото­греть его ду­шу, а для это­го ос­та­вить, за­дер­жать его у се­бя, пусть на вре­мя, на од­ну толь­ко вес­ну, а там — по лет­не­му теп­лу — пу­с­кай бы шел без опа­ски. Толь­ко на мгно­ве­ние до­пу­ска­ла она в сер­до­боль­ные раз­мыш­ле­ния свою меч­ту, сра­зу хо­ло­де­ла вся от по­ни­ма­ния не­воз­мож­но­сти для не­го та­кой за­дер­ж­ки.

— Не­у­же­ли ни­кто не при­шел с вой­ны? Во­сем­над­цать до­мов без еди­но­го му­жи­ка — ты прав­ду ска­за­ла? — Ва­си­лий ос­та­но­вил­ся пе­ред тем­не­ю­щим не­ров­ным по­ряд­ком до­мов.

Как бы пе­ре­чер­ки­вая этот де­ре­вен­ский по­ря­док, стре­ми­тель­ным ко­сым по­ле­том про­мель­к­ну­ла ноч­ная пти­ца...

 

 

5

 

В ба­не бы­ла при­го­тов­ле­на для не­го хвой­ная ван­на в ог­ром­ном де­ре­вян­ном уша­те. По­гру­жал­ся он в эту теп­лую зе­ле­но­ва­тую во­ду мед­лен­но и ощу­щал, как рас­слаб­ля­ет­ся, ста­но­вит­ся лег­ким сво­бод­ное те­ло. На ду­ше, об­ла­скан­ной до­маш­ним по­ко­ем, вдруг сде­ла­лось свет­ло и чи­с­то. Чу­до­дей­ст­вен­ный пе­ре­пад со­сто­я­ния ду­ха и те­ла на­сто­ро­жил Ва­си­лия, про­мель­к­ну­ла не­хо­ро­шая мысль: пе­ред кон­чи­ной, ста­рые лю­ди го­во­рят, че­ло­век чув­ст­ву­ет об­лег­че­ние. Он при­слу­шал­ся сам к се­бе: ды­ха­ние ров­ное, смяг­чен­ное, и пульс вро­де бы нор­маль­ный. «Жи­вы бу­дем — не по­мрем!» И тут же из­влек из во­об­ра­же­ния под­го­тов­лен­ную в го­ды ла­гер­но­го мол­ча­ния кар­ти­ну: ле­жит бла­го­стный, про­стран­но рас­суж­дая. «Ну вот, встал бы ут­ром, — на­чал Об­ло­мов, под­кла­ды­вая ру­ки под за­ты­лок, и по ли­цу раз­ли­лось вы­ра­же­ние по­коя: он мыс­лен­но был уже в де­рев­не. — По­го­да пре­крас­ная, не­бо си­нее-пре­си­нее, ни од­но­го об­лач­ка...»

— Ва­си­лий, не бой­ся. Это я. — Еле­на при­от­к­ры­ла дверь. — Одеж­ду твою ще­ло­ком в кад­ке на­до за­лить. По­сти­раю, пе­ред печ­кой вы­сох­нет.

Он стес­ни­тель­но, по-де­тски, за­крыл гла­за ла­до­ня­ми, «спря­тал­ся» по са­мый под­бо­ро­док. Со­гла­сие и раз­ре­ше­ние вы­ра­зил не­внят­но, мы­ча­ни­ем, слов­но во­ды в рот на­брал. Ва­си­лий смот­рел сквозь паль­цы, он ви­дел, как она, ак­ку­рат­нень­кая, раз­де­тая до ру­баш­ки, вош­ла, при­гнув го­ло­ву под низ­ким чер­ным по­тол­ком, на мгно­ве­ние за­дер­жа­лась у по­ро­га, что­бы ог­ля­деть­ся при сла­бом све­те коп­тил­ки. И мель­к­ну­ла ми­мо, об­дав его све­же­стью. Паль­чи­ком при­кос­ну­лась к во­ло­сам:

— Не уто­нешь? — так мно­го бы­ло ска­за­но этим во-п­ро­сом. Он по­чув­ст­во­вал се­бя све­жим и силь­ным в ве­се­лом ку­панье на Та­вол­ге. Как бы са­ма со­бой иг­ри­во взмах­ну­лась пра­вая ру­ка и чир­к­ну­ла с по­вер­х­но­сти мел­кие брыз­ги в сто­ро­ну Еле­ны.

— Ах ты, ша­лов­ли­вый ка­кой! — ра­до­ст­но во­с­к­лик­ну­ла она. — Сей­час вот ус­т­рою го­ло­во­мой­ку. — При­гор­ш­ня­ми взя­ла во­ды из сто­ящей на скамье бадьи, смо­чи­ла его во­ло­сы. И на­ча­ла об­мы­лоч­ком, по­хо­жим на ле­дыш­ку, на­кру­чи­вать пе­ну на куд­ла­той го­ло­ве. — Тер­пи, не хнычь. Смо­ем да еще ра­зок на­мы­лим. — Она по­тя­ну­лась, что­бы взять с по­до­кон­ни­ка мед­ный ковш. Ва­си­лий, ус­пев­ший не­за­мет­но и для се­бя при­под­нять­ся, вы­ра­сти из во­ды поч­ти до по­я­са, пле­чом уга­дал уп­ру­гое те­пло ее гру­ди. С это­го при­кос­но­ве­ния ока­зал­ся во вла­сти жен­щи­ны. По­кор­ный, слов­но ди­тя, бла­жен­ст­во­вал и пре­об­ра­жал­ся. Стру­и­лась на не­го и раз­брыз­ги­ва­лась аро­мат­ная, на ка­ких-то цве­тах и тра­вах на­сто­ян­ная вода. Скри­пе­ли чи­с­то­той во­ло­сы и уши. Он пых­тел, кря­кал, от­фыр­ки­вал­ся, ни ра­зу не сбив­шись на ка­шель. А Еле­на, как ему ка­за­лось, не ды­ша­ла. И эта за­та­ен­ность бы­ла за­га­доч­на — хо­те­лось по­вер­нуть­ся, взгля­нуть ей в гла­за.

Ког­да Ва­си­лий за­про­ки­нул го­ло­ву, под­став­ляя ли­цо, Ле­на за­чер­п­ну­ла еще ков­шик аро­мат­ной во­ды. На ще­ти­ни­стых ще­ках его за­бле­сте­ли про­зрач­ные би­се­рин­ки, вы­со­кий, с за­лы­си­на­ми лоб омыл­ся и по­ро­зо­вел. Ру­сые во­ло­сы, све­ден­ные, при­гла­жен­ные на­зад, ста­ли влаж­но-чер­ны­ми. Две се­дые пря­ди, ис­хо­дя­щие от за­лы­син, по­ка­за­лись ей бе­лы­ми, слов­но по­ло­ски у бу­рун­-дуч­ка.

Ва­си­лий на­кло­нил­ся впе­ред, на­гнул го­ло­ву, об­жи­мая ли­цо ру­ка­ми. На длин­ной шее обоз­на­чи­лись жи­лы. И тут Еле­на вздрог­ну­ла, уз­рев при сла­бом све­те, что ши­ро­кие пле­чи, спи­на из­руб­цо­ва­ны шра­ма­ми, в од­ном ме­с­те с ле­вой сто­ро­ны слов­но бы про­сту­па­ли крас­но­той ка­кие-то циф­ры. Она чуть не вскрик­ну­ла.

Ва­си­лий по­ду­мал: за­та­и­лась, при­ду­мы­ва­ет че­го-ни­будь, вот и не слыш­но ее ды­ха­ния.

Сер­д­це Еле­ны вновь за­ще­ми­ло жа­ло­стью, но она не мог­ла под­да­вать­ся уны­ло­му на­стро­е­нию, пе­ре­жи­то­му в зем­лян­ке, по­ста­ра­лась со­хра­нить ве­се­лость.

— Не о том ли ду­ма­ешь, где бы че­рез тын пе­ре­ско­чить? — по­спеш­но за­да­ла иг­ри­вый воп­рос и по­пер­х­ну­лась.

Он уло­вил пе­ре­ме­ну в ее го­ло­се, но при­ня­тая лег­ко­сть об­ще­ния ему нра­ви­лась, по­э­то­му на­шел­ся что ска­зать.

— Об од­ном ду­маю: к че­му бы­ло умы­вать­ся, ес­ли не с кем це­ло­вать­ся, — из дав­них зо­рян­ских лет при­го­ди­лась по­го­во­роч­ка Гань­ки Ве­се­ло­вой.

— Ишь ты гусь... — Она рас­те­ря­лась со сво­им ос­трословь­ем. — Всё. Я по­шла. Са­мо­вар там, на­вер­но, раз­бу­ше­вал­ся. До­мы­вай­ся, ока­ты­вай­ся. По­ло­тен­це на гвоз­ди­ке — вишь, у две­рей. Белье в пред­бан­ни­ке. Но­вень­кое, не над­ева­но, на­стом от­бе­лен­ное. — И опять про­мель­к­ну­ла, ис­чез­ла за клу­би­стым воз­ду­хом в дверном про­еме. — Ой, за­бы­ла. По­же­ла­ешь ве­ни­ком хле­стать­ся— в шай­ке рас­па­рен. По­лез­но. Не бой­ся, не уго­ре­ешь, хо­ро­шо про­дох­ну­лось в ба­не-то. Я пер­вая па­ри­лась — ни­чу­точ­ки не уго­ре­ла, — ус­по­ка­и­ва­ясь, на­став­ля­ла из пред­бан­ни­ка. — Вот рас­те­ря­ха, — руг­ну­ла се­бя. — Бе­жать ведь на­до.

До­ща­тая дверь при­кры­лась со вздо­хом. Про­хо­дя за сте­ной, Ле­на ти­хонь­ко про­пе­ла: «Вдоль ре­ки не­сет­ся ло­доч­ка...»

Чу­до свер­ши­лось: Ва­си­лий не уз­на­вал се­бя при но­вом со­сто­я­нии те­ла. Он рас­пра­вил пле­чи — грудь ока­за­лась про­стор­ной, ни­что не сдав­ли­ва­ло, не стя­ги­ва­ло. На спи­не му­раш­ки не ска­зы­ва­лись. Он под­нял­ся при­ят­ный самому се­бе. Вы­шаг­нул из про­дол­го­ва­то­го уша­та, сел на ска­мей­ку меж­ду ок­ном и уг­ло­вой по­лоч­кой.

Ва­си­лий слов­но бы про­снул­ся сре­ди спо­кой­ной но­чи и вспом­нил, что жив, мо­лод еще, по­нял, что те­ло по­слуш­но, со­хра­ни­ло гиб­кость, в нем ис­че­за­ет ус­та­лость, воз­рож­да­ет­ся уп­ру­гость и си­ла. Жизнь не угас­ла, ду­ше ста­ло уют­нее.

Из­да­ле­ка плес­нул на ка­мен­ку — пар­ное теп­ло всклу­би­лось.

Низ­ко при­ги­ба­ясь, шаг­нул — до­тя­нул­ся ве­ни­ком, что­бы ош­па­рить его над ши­пя­щим жа­ром. Ве­ник взыг­рал, взвих­рил­ся, за­хва­тил жа­рынь влаж­ны­ми ли­с­ть­я­ми. И за­ше­ле­сте­ла над ним, за­го­во­ри­ла зо­рян­ская бе­ре­за...

Ока­ты­вал­ся, об­мы­вал­ся той же аро­мат­ной во­дой. И чув­ст­во­вал се­бя буд­то по­сле ку­панья се­но­кос­ным ве­че­ром в Та­вол­ге.

Длин­ное вы­ши­тое по­ло­тен­це льня­ной про­хла­дой

напом­ни­ло де­ре­вен­ское ут­ро с кри­ком пе­ту­хов. А как вы­шаг­нул в пред­бан­ник, не за­кры­вая за со­бой дверь, ока­зал­ся буд­то бы на ту­ман­ном бе­ре­гу ов­ра­га воз­ле куз­ни­цы.

Толь­ко на­ря­дил­ся — на­дел на се­бя ока­зав­ши­е­ся

впо­ру ко­лен­ко­ро­вые каль­со­ны и ру­баш­ку — рас­пах­ну­лась дверь.

— Опять на­пу­га­ла, с ума све­ду! — Ле­на всплес­ну­ла ру­ка­ми. — Бу­ма­гу твою ос­во­бо­ди­тель­ную... — Она ки­ну­лась в ба­ню. — Ай, вот она, со­хран­на. Са­ма ведь на кос­ни­чок из кар­ма­на вы­кла­ды­ва­ла.

 

 

6

 

Свет­лый, лег­кий, из­бав­лен­ный от ру­би­ща че­ло­век вхо­дил на крыль­цо, де­ржась за ру­ку жен­щи­ны. Не маль­чик Мцы­ри и не Об­ло­мов, не уз­ник кон­ц­ла­ге­ря в де­ре­вян­ных баш­ма­ках и не ла­гер­ный ле­со­руб под но­ме­ром. А воз­рож­ден­ный Ва­си­лий Ива­нов, по­хо­жий на сво­их ро­ди­те­лей.

— Не спот­к­нись. На­кло­няй го­ло­ву, — пре­дуп­ре­ди­ла Еле­на, ши­ро­ко рас­пах­нув из­бя­ную дверь.

Он шаг­нул из вой­ны, из двух ла­ге­рей че­рез вы­со­кий по­рог. Не спот­к­нул­ся и не уда­рил­ся го­ло­вой, ра­не­ное ле­вое пле­чо ед­ва кос­ну­лось ко­ся­ка.

Вой­ти бы так уве­рен­но в дом Та­ни За­ле­со­вой.

— Рас­по­ла­гай­ся, где те­бе лю­бо. Я сей­час — ми­гом ко­зу Миль­ку по­дою. — У хо­зяй­ки бы­ли еще свои за­боты.

Ва­си­лий, оше­лом­лен­ный тем, что с ним про­изош­ло за ко­рот­кий срок, за один-един­ст­вен­ный день, под­дал­ся об­сто­я­тель­ст­вам обыч­ной жиз­ни. Не­тер­пе­ли­вое стрем­ле­ние по­ско­рее до­брать­ся до своей де­рев­ни ук­ро­ти­лось, вре­мен­но за­глох­ло. Он ус­пел ог­ля­деть­ся в уют­ной из­бе с че­тырь­мя ок­на­ми, по­лю­бо­вать­ся на кру­жев­ные, вя­зан­ные крюч­ком, за­на­ве­ски; на све­жо и уве­рен­но зе­ле­не­ю­щие цве­ты, по­ми­дор­ную рас­са­ду, вы­са­жен­ную в бу­маж­ные ста­кан­чи­ки; на се­ми­ли­ней­ную лам­пу со стек­лом, под­ве­шен­ную к ма­ти­це; на вы­ши­тую ро­за­ми ска­терть, бле­стя­щий пу­за­тень­кий са­мо­вар и чаш­ки воз­ле не­го; на вы­со­кую кро­вать с гор­кой по­ду­шек под кру­жев­ной на­кид­кой. Ле­на вер­ну­лась со дво­ра.

— Об­ра­до­ва­лась моя ко­за — дав­но не до­е­на бы­ла. И коз­лят­ки сы­ты те­перь. На­по­и­ла. А ку­ри­цы и го­ло­д-ные пе­ре­спят, не ум­рут до ут­ра.

В со­чув­ст­вии и же­ла­нии от­влечь его от пе­ре­жи­то­го рас­то­роп­ной энер­гич­но­стью своей она хо­те­ла раз­бу­дить в нем жаж­ду муж­ской жиз­ни. Вы­ста­ви­ла ста­рин­ную фи­гур­ную бу­тыль с са­мо­го­ном, две рю­моч­ки...

Гла­ва седь­мая

 

 

1

 

Го­во­рят, па­мять сти­ра­ет са­мое слож­ное, са­мое труд­ное. Это, на­вер­но, по мо­ло­до­сти так бы­ва­ет. А луч­шие го­ды по­те­ря­ны. Мо­ло­дость не ко­ше­лек, по­те­ряв­ши — не оты­щешь. Хо­ро­шо бы пе­ре­жи­тое счи­тать дав­ним сном. Там, в ла­ге­ре, Ва­си­лий ду­мал, что все страш­ное, же­с­то­кое за­бу­дет­ся — сто­ит вый­ти на во­лю.

Воз­вра­ща­ясь до­мой, об­ла­скан­ный жи­ви­тель­ным вни­ма­ни­ем жен­щи­ны, под­да­вал­ся про­ис­хо­дя­ще­му буд­то во сне.

Но об­ма­ну­тый всег­да по­мнит горь­кий опыт. ...Ко­лон­ну мо­ло­день­ких сол­да­ти­ков не­сколь­ко дней гна­ли на за­пад с по­сто­ян­ным тре­бо­вань­ем не под­ни­мать го­ло­вы и мол­чать. Гна­ли ис­то­щен­ных и не­спо­соб­ных по­дать го­лос... А по­том про­шед­ших ла­гер­ные му­ки вы­зво­ля­ли на ро­ди­ну. И сно­ва вы­во­ла­ки­ва­ли из ва­го­нов с тре­бо­ва­ни­ем мол­чать уже не чу­жие, а свои чи­с­тень­кие офи­це­ри­ки, от ко­то­рых тер­п­ко пах­ло оде­ко­ло­ном. «Мол­чать, из­мен­ники! Мол­чать, пре­да­те­ли!» За­тал­ки­ва­ли в теп­луш­ки и зор­ко кры­си­ны­ми гла­за­ми смот­ре­ли за каж­дым. Сно­ва и сно­ва вы­во­ла­ки­ва­ли на снег — ос­ле­пи­тель­но бе­лый. Пе­ре­счи­ты­ва­ли, вы­кли­ка­ли то по фа­ми­ли­ям, то по но­ме­рам. И гна­ли эта­пом на даль­ний Се­вер. Гна­ли под оз­лоб­лен­ным при­смот­ром по­ро­ди­стых псов...

В жар­ком по­лу­ноч­ном бре­ду ка­жет­ся, что отби­ва­ешь­ся от этих дро­жа­щих в яро­сти со­бак. Слы­шат­ся

ок­ри­ки, лай, ро­кот трак­то­ра, от­та­ски­ва­ю­ще­го к бо­ло­ту ску­чен­ные на же­лез­ном ли­с­те тру­пы тех, кто уже сми­рил­ся со всем и на­всег­да.

Мо­роз­ная тай­га по­гло­ти­ла мно­гих, ко­то­рые в об­щих во­ен­ных по­те­рях тог­да не мог­ли быть со­счи­та­ны. Но они, зри­мая часть из них, ос­та­лись в па­мя­ти Ва­си­лия Ива­но­ва и его спа­си­те­ля-зем­ля­ка, ко­то­рый ве­лел мол­чать, — ма­ло ли что ви­де­ли гла­за и слы­ша­ли уши. А сколь­ко лю­дей ос­та­лось в па­мя­ти Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча, ла­гер­ных док­то­ров и ох­ран­ни­ков?

«Страш­но, Ва­си­лий? Ко­неч­но, страш­но. Толь­ко нель­зя хо­ро­нить се­бя за­жи­во, — слы­шит­ся го­лос Ро­ма­на Ан­д­ре­е­ви­ча. — И в са­мых же­с­то­ких об­сто­я­тель­ст­вах у че­ло­ве­ка ос­та­ет­ся шанс, оза­ря­ет­ся со­знанье на­деж­дой да­же у по­след­ней чер­ты; со­брав­ши ос­та­ток сил, хо­тя бы мыс­лен­но под­ни­ма­ет­ся он, что­бы сде­лать еще один жиз­нен­ный шаг».

Ва­си­лий спит и не спит, за­та­ясь от всех бед и гроз ми­ра в уют­ной ком­нат­ке за пе­ре­бор­кой. Иног­да до­ле­та­ет до не­го по звуч­ной сте­не шле­панье ста­рень­ких ча­сов. Где-то мя­ук­ну­ла кош­ка...

Нер­ви­че­ским не­пос­ле­до­ва­тель­ным со­знань­ем пе­ре­ме­ты­ва­ет­ся Ва­си­лий из со­сто­я­ния по­коя то в ме­тель, то в гро­зу. Он с де­тства лю­бил гро­зу. Мог вы­бе­жать под лю­бой гром, ли­вень и град. И сей­час пред­ста­ви­лось — слов­но бы в вер­ши­нах близ­ких цве­ту­щих че­ре­мух пред­гро­зо­вой по­рыв вет­ра. Уви­дел­ся ров­ный, воз­душ­но-пу­ши­стый шар оду­ван­чи­ка, не тро­ну­тый ни пер­вы­ми кап­ля­ми до­ждя, ни вет­ро­вы­ми по­ры­ва­ми. С тре­ском рас­ко­ло­лось не­бо, и блед­ный си­не­ва­тый свет обоз­на­чил все на при­выч­ных ме­с­тах: спя­щих бра­ти­шек, ря­дом с ни­ми сто­яще­го в про­стен­ке от­ца, пе­ред ико­ной за­стыв­шую с кре­ст­ным зна­ме­ни­ем мать.

И его са­мо­го, Ва­си­лия, ожи­да­ю­ще­го под все­ох­ватным стра­хом по­след­ний, са­мый силь­ный гро­зо­вой рас­кат. От­чет­ли­во вид­ны мрач­ные клу­би­стые ту­чи, вырван­ные с кор­ня­ми де­ревья, стол­бы чер­ной пы­ли, раз­ра­ста­ю­щи­е­ся в вы­ши­не... И про­би­ва­е­мые кин­жальным про­свер­ком мол­ний. Да­же кро­хот­ное се­меч­ко с па­ра­шю­ти­ком от­чет­ли­во вид­но. Мол­нии не ос­леп­ля­ют по­че­му-то, а вы­све­чи­ва­ют вся­кую ма­ло­сть в из­бе: хо­му­то­вую иг­лу, ког­да-то вот­к­ну­тую в паз, ши­ло и ко­то­чиг, мед­ное коль­цо для зы­биль­на, уго­лок до­мо­тка­но­го ков­ри­ка, сви­са­ю­щий с по­ла­тей, фо­то­гра­фии в ки­от­ках, два ма­лень­ких де­тских стуль­чи­ка под пе­ре­дней лав­кой, ко­с­тя­ные кно­поч­ки ста­рой гар­мо­ни, на­ки­ну­тое на са­мо­вар вы­ши­тое крас­ны­ми пе­ту­ха­ми по­ло­тен­це...

Сно­ва — сухой треск и гро­хот, дре­без­жа­ние стек­ла. Пе­ребой­но, жут­ким мно­го­го­лось­ем за­гро­хо­та­ли разъ­ярен­ные псы.

— Сей­час от­крою, — жи­вым ре­аль­ным го­ло­сом ска­за­ла у по­ро­га сра­зу уз­нан­ная Еле­на.

Ва­си­лий вско­чил с кро­ва­ти:

— Дай ви­лы или то­пор. Живь­ем не возь­мут ме­ня...

Она шаг­ну­ла к не­му от по­ро­га — спо­кой­ная, уве­рен­ная — слов­но бы вста­ла у не­го на пу­ти:

— Оль­га при­шла. Все лад­но, все хо­ро­шо. Сей­час уви­дишь, сей­час. — Вски­нув об­на­жен­ные теп­лые ру­ки, об­ня­ла его. — Ус­по­кой­ся, ан­гел мой. Ус­по­кой­ся. Не­хо­ро­ший сон уви­дал?

2

 

Они вы­шли по яд­ре­но­му ут­рен­ни­ку еще до по­яв­ле­ния сол­ныш­ка над си­не­ющим даль­но­лесь­ем. Еле­на вы­зва­лась про­во­дить пря­муш­ка­ми за пят­над­цать ки­ло­мет­ров — до от­прав­ной пло­щад­ки на ле­со­воз­ной до­ро­ге. Ни­кто — ни Оль­га, ни Ан­д­рей, ни Ва­си­лий — не от­го­во­рил ее от та­ких даль­них про­во­дов.

— Ку­да ид­ти, по ка­ким пры­гать коч­кам — не зна­е­те. Так что при­ку­сы­вай­те языч­ки и — за мной, — ко­ман­дир­ским то­ном при­ка­за­ла она.

Сра­зу за бань­кой спу­сти­лись в пе­ре­ле­сок, с днев­ной сто­ро­ны ос­во­бож­ден­ный от сне­га. Ва­си­лий ог­ля­нул­ся на вдовью де­рев­ню — она уже не спа­ла: го­лу­бе­ли, по­ка­чи­ва­лись над тру­ба­ми рас­ту­щие де­рев­ца ды­ма. Опах­ну­ло от­ту­да по­ко­ем и ти­ши­ной, теп­лом и уютом — это да­но бы­ло ему по­чув­ст­во­вать в край­ней из­бе. На опуш­ке буб­ни­ли те­те­ре­ва.

— За­по­ми­най­те до­ро­гу, мо­жет, бы­вать еще при­дет­ся. Ле­том у нас хо­ро­шо, толь­ко мош­ки да ко­марье до­ни­ма­ют. — Ле­на да­же не ог­ля­ну­лась на них, све­жим и чи­с­тым го­ло­сом за­тя­ну­ла на­чало дав­ней пес­ни: — «Во ле­сах-то бы­ло, во ле­сах-бо­рах, во сы­рых бо­рах, во дре­му­чих...»

И за­мол­ча­ла, убы­ст­ряя ша­ги. Она зна­ла: по ве­сен­ней до­ро­ге доль­ше ид­ти в лю­бую сто­ро­ну. За­ча­сти­ли, за­мель­ка­ли ее силь­ные но­ги — эй, не тя­нись на раз­ми­ноч­ке, не ле­нись на вы­ход­ке.

Друг за дру­гом, гусь­ком по еди­ной тро­пе — Ле­на, Ва­ся, Оля, Ан­д­рей. Не бы­ва­ло у них и в луч­шие го­ды бод­рей ходь­бы. Ве­сен­няя про­свет­лен­ность, яд­ре­ность ут­рен­няя, взбле­ски­ванье при­хва­чен­ных за­мо­роз­ком лу­жиц, пе­ре­кли­ки и по­сви­сты птах, плот­ные и за­са­ха­ре­лые за ночь ос­тат­ки сне­га на по­ле — всё бод­ри­ло и ра­до­ва­ло. А вош­ли в хо­лод и си­не­ву хвой­ни­ка — по­ня­ли, что пря­муш­кой вы­ки­ну­ли вер­сты две.

— Прав­да, здесь бли­же, — ска­за­ла Оль­га. — Мы вче­ра по кон­ной до­ро­ге до­би­ра­лись.

— Еще бы, ночью-то. — Ан­д­рей упо­мя­нул при­чи­ну ве­чер­не­го опоз­да­ния в За­бо­лотье. — Сто­им, га­да­ем: ту­да ли вы­шли? Оль­га смот­рит на де­рев­ню и не уз­на­ет. Лад­но, со­ба­чон­ка за­ла­я­ла — она са­мая, од­на на всю де­рев­ню, не труд­но по го­ло­су уз­нать.

Не­ко­то­рое вре­мя мол­ча­ли в бы­с­т­ром дви­же­нии, толь­ко шур­ша­ли раз­би­тые кир­за­чи. В та­кой обут­ке по рас­пу­ти­це толь­ко при заморозке не промочишь ног.

Ког­да по ва­ле­жи­нам пре­одо­ле­ли пер­вый ов­раг, ос­та­но­ви­лись пе­ре­дох­нуть. Улыб­чи­во по­гля­ды­ва­ли, про­ни­ка­ясь не­объ­яс­ни­мым род­ст­вом.

— Оля, я те­бя как уви­дел — по­нял: она! Ты на от­ца силь­но по­хо­жа. — Ва­си­лий смот­рел на нее бла­го­дар­но, не на­хо­дя слов, что­бы вы­ска­зать пе­ре­пол­няв­шие его мыс­ли и чув­ст­ва. — Не по­ни­маю. Бо­ло­та, глушь зве­ри­ная, а мы встре­ти­лись. Ве­чор хле­стал­ся в ба­не бе­ре­зо­вым ве­ни­ком... Чуд­но. По­лег­ча­ло как-то враз. Ле­на, ты кто? Ты всё уме­ешь. — Он по­ту­пил взор пе­ред жен­щи­ной, прон­зи­тель­но смот­ря­щей на не­го. — Ты — це­ли­тель­ная...

— Мне хо­ро­шо до слез... — труд­но вы­го­во­ри­ла спа­си­тель­ни­ца Еле­на. — Я на­шла те­бя в зем­лян­ке. Ты, Ва­ся, жив. До­мой при­дешь...

Она рез­ко по­вер­ну­лась — на­до ид­ти даль­ше. Те­перь ша­га­ли мол­ча и дол­го. Ва­си­лий ус­пел по­ду­мать: вер­ная ли до­ро­га, не на­по­роть­ся бы на об­не­сен­ную ко­лю­чей про­во­ло­кой зо­ну, на ох­ран­ни­ков с со­ба­ка­ми. Впе­ре­ди про­свет­ле­ло — на­чи­нал­ся длин­но­стволь­ный про­го­ни­с-тый бе­рез­няк. Ан­д­рей и Оля чуть при­от­ста­ли. Ле­на

ок­лик­ну­ла их:

— Не от­ста­вай­те — без вас не­ве­се­ло. Че­го мы та­кие мол­ча­ли­вые идем. Оль, на­чи­най ка­кую-ни­то пе­ре­го­во­роч­ку.

— Прав­да. На­чнем, Ле­на.

— Ты спра­ши­вай на хо­ду, я от­ве­чать бу­ду.

— Бе­ло­чка-хло­по­тунья, где ты бы­ла?

— На пе­ре­го­ро­де.

— Что де­ла­ла, хло­по­тунья?

— Ко­ней пас­ла.

— А что вы­пас­ла?

— Же­ре­бе­ноч­ка.

— Где же­ре­бе­но­чек?

— Хо­зя­ин увел.

— Что­бы всем по­ка­зать?

— Нет, в ра­бо­ту от­дать.

— Сам-то хо­зя­ин где?

— В клет­ку по­пал, в ре­шет­ча­тую.

— Где эта клет­ка?

— Хо­зя­ин вы­бил­ся, а клет­ку по­лой во­дой унес­ло.

— Есть ли дру­гая во­да?

— Ко­ни вы­пи­ли.

— Где эти слав­ные ко­ни?

— На го­ру уш­ли.

— Где го­ра, не ви­дать?

— Ни­кто не най­дет.

— Раз­ве ис­чез­ла го­ра?

— Чер­ви вы­то­чи­ли.

— Где чер­ви?

— Гал­ки вы­кле­ва­ли.

— Где гал­ки?

— За ле­са уле­те­ли.

— Где ле­са?

— Дев­ки вы­ру­би­ли.

— Где дев­ки?

— За Ка­зань уве­ли.

— Где Ка­зань?

— Вы­го­ре­ла.

— Где огонь?

— В под­не­бесье ушел.

— Где не­бе­са?

— За­ко­рю­чи­ли­ся...

— А ос­та­лось ли что на зем­ле?

— Мы с то­бой да дом род­ной.

Так с при­дум­ка­ми-пе­ре­го­вор­ка­ми Оля да Ле­на и ве­ли че­рез лес двух мол­ча­ли­вых муж­чин. Мол­ча­ние бы­ло не про­стое, ког­да-ни­будь за­про­сит­ся на вы­сказ все пе­ре­ду­ман­ное — да вот бе­да, най­дет­ся ли по­ни­ма­ю­щий че­ло­век, спо­соб­ный вы­слу­шать.

Пе­ред рас­ста­вань­ем воз­ле по­са­доч­ной пло­щад­ки в на­ча­ле уз­ко­ко­лей­ной же­лез­ной до­ро­ги се­ли пут­ни­ки за­втра­кать. Ле­на опять бы­ла за хо­зяй­ку. Вы­ло­жи­ла на га­зе­ту пе­ред каж­дым по два кра­ше­ных яйца, по со­ле­но­му огур­цу, по лу­ко­ви­це. И раз­ре­за­ла на три ча­с­ти ос­тат­нюю гор­буш­ку до­маш­не­го хле­ба. В лом­ти­ках вид­не­лись бле­ст­ки ку­ко­ля и мя­ки­ны. Бу­тыл­ка козь­е­го мо­ло­ка праз­д­нич­но жел­те­ла в цен­т­ре — меж­ду трех алю­ми­ни­е­вых кру­жек она ка­за­лась вы­со­кой, объ­е­ми­стой.

— Ко­за моя Миль­ка — на че­ты­ре до­ма. А мо­ло­ка хва­та­ет, — го­во­ри­ла за­ня­тая хло­по­та­ми для дру­гих Лена. — Еще бу­ты­лоч­ку — на до­ро­гу при­пас­ла.

За шта­бе­ля­ми при­зыв­но ух­нул па­ро­во­зик.

— По­да­дут сей­час. Не то­ро­пи­тесь. Ус­пе­ет­ся.

По­сле еды скло­нен­но си­де­ли на чур­ба­ках. Си­нич­ка-ле­до­ло­моч­ка пор­ха­ла око­ло, слов­но раз­гля­ды­ва­ла чер­ны­ми гла­за­ми-бу­се­рин­ка­ми, за­по­ми­на­ла каж­до­го. Ле­на сле­ди­ла за ее пе­ре­ле­та­ми из сто­ро­ны в сто­ро­ну, с брев­на на ку­с­тик, с ку­с­ти­ка об­рат­но на брев­но. Ей ка­за­лось, что си­нич­ка за­гля­ды­ва­ет в гла­за Ва­си­лию, что­бы вызнать-по­нять его на­стро­е­ние и пор­хань­ем крыл, пискань­ем сво­им пе­ре­дать все то, что хо­чет­ся знать женщи­не в рас­ста­ва­нии...

Па­ро­во­зик, пых­тя и фу­кая клу­би­стым па­ром, под­пя­тил не­сколь­ко ле­со­воз­ных сце­пов и го­ло­вной ва­гон­чик-теп­луш­ку. Чер­ная ва­та­га ле­со­ру­бов пе­ре­те­ка­ла из обог­ре­ва­тель­но­го до­ща­то­го до­ми­ка в этот ва­гон.

— Ну, сча­ст­ли­во. — Еле­на ви­но­ва­то улыб­ну­лась. — Из­ви­ни­те. Чем бо­га­ты — тем и ра­ды.

Про­ща­ясь, ко­рот­ко об­ни­ма­лись. Ва­си­лий то­же об­нял не­есте­ст­вен­но рас­сме­яв­шу­ю­ся Еле­ну.

 

 

3

 

Бы­ва­ли, ис­пы­та­ны та­кие до­ро­ги на да­ле­ком Се­ве­ре. В теп­луш­ках по­до­бных не­ма­ло по­ка­та­ли Ва­си­лия...

Сни­зу сту­ком под­би­ва­ло-встря­хи­ва­ло, с бо­ков тре­ща­ло и скри­пе­ло, спе­ре­ди ды­мом об­да­ва­ло от па­ро­во­за и ку­риль­щи­ков — душ­но сде­ла­лось, а свер­ху опил­ки про­мель­ки­ва­ли. От пы­ли и ды­ма, от тол­ч­ков и тря­ски на­чал­ся не­у­ем­ный ка­шель. Ан­д­рей, пе­ре­жи­вая за Ва­си­лия, не стер­пел:

— Да вы хоть ку­рить пе­ре­стань­те, му­жи­ки!

— Ни­че­го, пу­с­кай ку­рят. Мы при­выч­ные, — встрял жел­то­бо­ро­дый ста­рик с ко­том­кой за пле­ча­ми. — Есть та­кая по­треб­ность — и ку­рят. Без ку­ре­ва им то­же нель­зя. Их­ний ка­шель по­за­ли­ви­стей бу­дет. У нас в рай за во­ло­сы ни­ко­го не тя­нут. Не хо­чешь ехать — пеш­ком топай.

Ра­бо­тя­ги, сбив­ши­е­ся вок­руг низ­ко­го сто­ли­ка из двух до­сок, азар­т­но кар­теж­ни­ча­ли. И внеш­ностью и по­ве­де­ни­ем сво­им ма­ло от­ли­ча­лись они от про­жи­ва­ю­щих за про­во­ло­кой в зо­не, раз­ве бы­ли по­раз­го­во­ри­стей и ма­те­ри­лись на­про­па­лую, без ог­ляд­ки. Тут ни­кто их не одер­ги­вал. Един­ст­вен­ную де­вуш­ку вро­де и за­ме­тить не ус­пе­ли.

На про­ме­жу­точ­ной ос­та­нов­ке к этим груз­чи­кам, еду­щим на вер­х­ний склад, до­ба­ви­лись еще че­ло­век пять — та­кие же об­вет­рен­ные, про­ку­рен­ные, в оди­на­ко­вых спе­цов­ках. Сле­дом за ни­ми с кри­ком «По­е­ха­ли!» под­нял­ся еще один. По­ле­вая сум­ка на бо­ку. Пе­ред ним раз­дви­ну­лись, ус­ту­пи­ли ме­с­то воз­ле ок­на. Жел­то­бо­род­ый и тут под­стал:

— В ок­но все­го све­та не уви­дишь.

Толь­ко что во­шед­ший уз­нал, ви­ди­мо, ста­ри­ка:

— А ты, Ер­мил­ко, тем ро­гом че­шись, ко­то­рым до­ста­нешь.

— Не стра­щай, на­чаль­ник. Не стра­щай. Го­ло­му раз­бой не стра­шен, — ог­рыз­нул­ся ста­рик, яв­но бод­рясь и хо­ро­хо­рясь. — Го­ло­му одеть­ся — толь­ко под­по­я­сать­ся, — ко­зы­рял он по­го­во­роч­ка­ми.

Зная спо­соб­но­сти со­бе­сед­ни­ка, не­ве­ли­кий на­чаль­ник, ви­ди­мо ма­с­тер уча­ст­ка по­груз­ки, под­за­до­ри­вал Ер­ми­лу:

— Без на­деж­ды — что без одеж­ды: и в теп­лую по­го­ду за­мер­з­нешь.

— Из­ре­ше­чен­ная на­деж­да — не кры­ша, дран­ка­ми не за­ла­тать.

— На вся­кую бе­ду стра­ха не на­па­сешь­ся, — не уни­мал­ся ма­с­тер уча­ст­ка.

— Ска­зал бы сло­веч­ко, да волк не­да­леч­ко, — ста­рик кив­нул в сто­ро­ну тро­их, оде­тых не по-ра­бот­но­му.

— Кто та­кие? — спро­сил на­чаль­ник.

Ста­рик по­спеш­но по­яс­нил:

— С Па­с­ки. Из го­с­тей едут. Вишь, два бра­та да се­с­т­ри­ца. На­то­па­лись по ут­рян­ке — дрем­лют те­перь в теп­ле-то.

— Воль­но­му во­ля, хо­дя­че­му путь, — за­ти­хая, про­го­во­рил на­чаль­ник и не стал при­бы­лых раз­гля­ды­вать, от­вер­нул­ся к ок­ну, слов­но все ему ста­ло по­нят­но — ра­зо­брал­ся, уяс­нил, кто та­кие пас­са­жи­ры эти.

Но жел­то­бо­ро­дый при­дви­нул­ся:

— Жи­вет­ся ни­че­го или кое-как? Не тош­но на ху­торе?

— Жи­ву, как жи­вет­ся, — со­бе­сед­ник от­мах­нул­ся. — От­вя­жись, Ер­ми­ло. Без то­го тош­но. По­шел — ре­бя­тиш­ки ряв­ка­ют, ба­ба от не­до­е­данья го­ло­вы не под­ни­ма­ет. Хлеб — ско­ро ме­сяц — не во­зят. Кар­тош­ка кон­чи­лась. Хоть в зо­ну пе­ре­бе­гать. Там па­ек каж­дый день. Слу­жа­ке — па­ек. И за­клю­чен­но­му — пай­ка. А нам и че­рез день не да­ют, в кол­хо­зе ба­бам — толь­ко па­лоч­ки пи­шут. За­ка­ляй­ся, как сталь.

— М-да... Вот и че­шись тем ро­гом, ко­то­рым до­ста­нешь, ког­да ро­га об­ло­ма­ны и зу­бы на по­лке.

Ску­чен­ные му­жи­ки бес­пре­стан­но кар­теж­ни­ча­ли и ку­ри­ли. Ва­си­лий за­ви­до­вал им: смо­лят, спо­рят и не каш­ля­ют, им и де­ла нет до пе­ча­лей сво­е­го на­чаль­ни­ка... А тот нер­в­ни­ча­ет, рас­то­пор­щил си­вые ко­шачьи усы, из­ред­ка по ко­ле­ну ку­ла­ком сту­ка­ет.

Вдруг он встре­пе­нул­ся, что-то уви­дав за ок­ном:

— Со­ха­тый — вер­зи­ла ка­кой! Вот мя­са-то в нем. За­ва­лить бы! — вы­рва­лось меч­та­тель­ное же­ла­ние.

— Ва­ляй, семью на­кор­мишь, сам — в тюрь­му.

— Тшш, Ер­ми­ло, — спох­ва­тил­ся на­чаль­ник и при­ло­жил па­лец к гу­бам. — Я те по­бол­таю, го­во­рун. Ну, шу­точ­ки у те­бя.

Со­бе­сед­ни­ки пе­ре­миг­ну­лись. На сле­ду­ю­щей крат­кой ос­та­нов­ке Ер­мил вы­шел. И от­ту­да, с зем­ли, опять под­миг­нул на­чаль­ни­ку. Что зна­чи­ло та­кое пе­ре­ми­ги­ванье по­сле пе­ре­паль­но­го раз­го­во­ра вро­де бы обо всем и ни о чем?

До ко­неч­ной ос­та­нов­ки, до уты­ка, как ска­зал на­чаль­ник, еха­ли спо­кой­нее. Му­жи­ки мень­ше ку­ри­ли, кар­теж­ни­чать пе­ре­ста­ли, не спо­ри­ли — утор­ка­ло-ука­ча­ло. Олень­ка и Ан­д­рей ра­зо­мле­ли, а Ва­си­лий толь­ко вздре­мы­вал на тех уча­ст­ках, где уз­ко­ко­лей­ный путь за зи­му мень­ше из­вер­те­ло, а ве­сен­няя осад­ка еще не на­ча­лась — не бы­ло пе­ре­ко­сов.

Вы­шли сре­ди мно­же­ст­ва шта­бе­лей. Зем­ля вздра­ги­ва­ла и ка­ча­лась под но­га­ми. Пе­ре­дох­ну­ли на брев­нах, очу­ха­лись. Оль­га ве­ле­ла под­ни­мать­ся:

— По­шли, по­шли. Ки­ло­мет­ров пять еще. И всё леж­нев­ка там.

— Раз­ма­ха­ев обе­щал встре­тить, — ска­зал Ан­д­рей.

— На­дей­ся на Пе­тю, да не об­ло­ка­чи­вай­ся, смот­ри.

— Ты, Оля, пло­хо зна­ешь его. Ког­да тре­бу­ет­ся по­мощь, не от­виль­нет, вот уви­дишь.

По­гра­нич­ную лес­ную по­ло­су меж­ду дву­мя рай­о­на­ми про­шли бы­с­т­ро, за­тра­тив, мо­жет быть, ча­са пол­то­ра. По взгорью всё, сре­ди ре­дко­го со­сно­во­го бо­ра. Толь­ко на вы­хо­де не­ши­ро­кое бо­лот­це при­шлось пре­одо­леть. И не бо­лот­це да­же, а рас­па­док. Оль­га хо­ро­шо зна­ла эти ме­с­та — с Вал­ко­вым квар­таль­ни­ки на­ре­за­ли. Она вы­ве­ла как раз ту­да, ку­да нуж­но, — на бе­ре­зо­вую кур­ти­ну, за ко­то­рой бы­ла до­ро­га-леж­нев­ка.

— Вот и лежневка ваша. Расставаться пора. — Ольга протянула руку, взглянула в глаза Василию. — До свиданья.

Он шаг­нул к ней, об­нял за пле­чи и за­мер. Все еще буб­ни­ли те­те­ре­ва — ни­как не мог­ли ути­хо­ми­рить­ся по­сле то­ко­ви­стой зорь­ки. От­да­лен­но бух­нул и рас­ка­тил­ся ру­жей­ный вы­стрел. Ва­си­лий оце­пе­нел.

— Охот­ни­ки. Шо­фе­ра с со­бой ружья в эту по­ру бе­рут. — Олень­ка обе­и­ми ру­ка­ми по­хло­пы­ва­ла-по­гла­жи­ва­ла по его спи­не. — Всё те­перь. Всё. За­втра бу­дешь до­ма... До­ма и сте­ны по­мо­га­ют, — оты­ски­ва­ла она уте­ши­тель­ные сло­ва. — Па­па, на­вер­но, бес­по­ко­ит­ся там. Ле­на со­об­щить дол­ж­на — зна­ет как...

— Эй, на­род! Хва­тит об­ни­мать­ся! — к ним под­бе­жал Пет­ру­ха Раз­ма­ха­ев, как всег­да шу­с­т­рый, взбу­до­ра­жен­ный. Ва­си­лий ог­ля­нул­ся: вы­со­кий рас­крас­нев­ший­ся па­рень, раз­мах­нув ру­ки — в пра­вой ружье, в ле­вой — чер­ная пти­ца с рас­пу­щен­ны­ми крыль­я­ми, гор­дит­ся и ра­ду­ет­ся од­но­вре­мен­но. — По ут­рян­ке все-та­ки взял од­но­го. А сей­час про­ма­зал. Слиш­ком да­ле­ко, про­сто так, на авось паль­нул.

— Пе­тя, ты ли это? Ты, прав­да, здесь, до­жи­да­ешь­ся?! — уди­ви­лась Оль­га. — Пе­тень­ка, мо­лод­чи­на. — Она ки­ну­лась к не­му на шею с во­с­тор­жен­ным виз­гом.

Он, от­ки­ды­ва­ясь на­зад и на­пря­га­ясь, за­кру­жил­ся на ме­с­те, за­то­пал яло­вы­ми са­по­жи­ща­ми.

— Ах, ду­шеч­ка! — шут­ли­во чмок­нул ее в ще­ку. — Ан­д­рю­ха, от­цеп­ляй свою не­наг­ляд­ную, за­ду­шит она ме­ня. Да креп­че, креп­че де­ржи.

— По­ста­ра­юсь как-ни­будь. — Ан­д­рей не от­мол­чал­ся в сму­ще­нии пе­ред Ва­си­ли­ем и то­же раз­мах­нул ру­ки. — Пе­ре­ле­тай ко мне, Олень­ка.

И она «пе­ре­ле­те­ла» — Ан­д­рей так же по­вер­нул­ся на ме­с­те не­сколь­ко раз. До­воль­не­хонь­кая Оль­га рас­сме­я­лась.

Петр об­ра­тил­ся к Ва­си­лию:

— Бу­дем зна­ко­мы от­ны­не и на­всег­да. Я вас знаю, вы ме­ня — то­же. И ни­ког­да не сде­ла­ем вид, что не встре­ча­лись. — Креп­ким ру­ко­по­жа­ти­ем он под­твер­дил свои сло­ва. — Че­рез дру­зей ста­ли зна­ко­мы. Ска­жи мне, кто твой друг... Всё — за­ме­та­но.

— А ма­ши­на, ма­ши­на где, Пе­тень­ка?! — взвол­но­ва­лась Оль­га.

— Не бес­по­кой­ся. Двух­са­мо­вар­ная ка­ре­та под­ана. Вон, на от­во­рот­ке пых­тит. Га­зо­ге­не­ра­тор­ная ла­с­точ­ка,— ска­зал он про ма­ши­ну. — Эко­но­мич­на, по­то­му как не под­да­ет­ся топ­ли­во уче­ту. Чу­роч­ки на­пи­лил-на­ко­лол — и га­зуй. Чур­ка кон­чи­лась — су­хо­сто­и­ны, пни ру­би. — Бы­ло по­нят­но, что го­во­рит он все в иг­ри­вой лег­ко­сти — шут­ли­вая ма­не­ра да­ла сво­бо­ду об­ще­ния. При этом он раз­ма­хи­вал за­ня­ты­ми ру­ка­ми — вы­гля­дел до­воль­но при­вет­ли­вым и про­сто­душ­ным. — Про­шу сле­до­вать за мной.

На клет­ке за­го­тов­лен­ных, про­су­шен­ных и по­си­нев­ших леж­ней воз­ле ле­со­воз­но­го ав­то­мо­би­ля, при­ме­ча­тель­но­го дву­мя мас­сив­ны­ми бун­ке­ра­ми, си­де­ли буд­то бы в ожи­да­нии осо­бой ми­ну­ты. Раз­ма­ха­ев вдруг со­об­щил, что име­ет жа­ре­ную ди­ча­ти­ну:

— Вот го­ло­ва са­до­вая! Не сра­зу и вспом­нил. Те­те­ре­вя­ти­на жа­ре­ная на обед. Ле­во­нов­на жа­ри­ла... — и до­ста­ет из ка­би­ны бре­зен­то­вый вещ­ме­шок. — В слу­чае че­го, ре­бя­та, не про­па­дем. Не жизнь — ма­ли­на у нас! Ра­бо­та не волк — в лес не убе­жит. — Он раз­ло­жил ска­терть-са­мо­бран­ку. И все та­ра­то­рил-при­го­ва­ри­вал, при­ду­мы­вал че­го-ни­будь к ме­с­ту и ни к ме­с­ту, при этом весь ка­чал­ся, хо­ду­ном хо­дил пе­ред ни­ми, мо­жет быть, толь­ко пе­ред Олень­кой Но­с­ко­вой. — Лю­бовь не тюрь­ма, да сво­дит с ума, — не го­во­рил, а при­пе­вал он. — На­ше де­ло хо­ло­стое — воль­ное. Нам не на­до бы же­нить­ся — го­ло­ву за­ве­ши­вать... Эх, осин­ки — на спич­ки, ду­боч­ки —на боч­ки, ель­ник — под­ель­ник, со­сняк — ко­ра­бель­ник.

А ког­да за ап­пе­тит­ной едой все при­умол­к­ли, он сма­зал ус­то­яв­шу­ю­ся спо­кой­ную кар­ти­ну:

— Ва­си­лий, те­бе до рай­цен­т­ра на­до бы... По­ни­ма­ешь, по­ло­же­но на учет вста­вать в те­че­ние трех су­ток. С этим стро­го сей­час. В срок не явись — ош­т­ра­фу­ют. И за­ме­сти мо­гут...

Ва­си­лий хмык­нул. Гла­за его сле­зи­лись от встреч­но­го сол­н­ца. И здесь по­р­ха­ла пе­ред ним си­нич­ка-ле­до­ло-моч­ка...

 

 

4

 

Воз­врат­ная до­ро­га че­рез ле­са меж­ду­речья бы­ла не так уж и дол­га, не мно­го по­тре­бо­ва­лось ноч­ле­гов. Не бы­ло на­зой­ли­вых рас­спро­сов. Да­же ста­ру­хи сер­доболь­ные и слез­ли­вые крот­ко по­гля­ды­ва­ли, ни о чем не спра­ши­вая. Бу­тыр­ская сдер­жан­ная ста­ру­ха Лево­нов­на то­же буд­то бы хо­ро­шо зна­ла, кто он и от­куда, об­ра­ща­лась с ним по-свой­ски.

— До­ля да во­ля — всё те­перь твое, — ска­за­ла она, взби­вая для не­го по­душ­ку. — Сер­д­це вы­мог­нет, голо­ва ос­во­ит, и ду­ша вос­п­ря­нет, — добавила и слов­но ру­кой сня­ла все тя­го­ты-со­мненья. — Мо­ло­дой еще. Не сгу­би­ли иро­ды. Про­сту­да прой­дет, ху­до­ба ото­щалая мо­ло­до­му те­лу на­вре­ди­ла, да ни­че­го: бы­ли бы кости. Ско­ро в лет­нем теп­ле от­гу­ля­ешь­ся, за дев­ками побежишь вот-вот. Мо­ло­дые так: бы­ла бы во­ля да хле­ба по­бо­ле. Ан­д­рю­ша, вон, опять с Оле­ной встрети­лись, а то и не спи­сы­ва­лись — вро­де ад­ре­са не бы­ло...

— Ско­рей бы до­мой.

— Счи­тай, до­ма уже. Иван Иль­ич чуть свет подъ­ехать дол­жон.

До­ро­га эта для не­го не име­ла оп­ре­де­лен­но­го вре­ме­ни и рас­сто­я­ния, бы­ло толь­ко од­но на­прав­ле­ние. И ночью, от­кры­вая гла­за, ви­дел в сум­ра­ке си­дя­щих на фоне ок­на Оль­гу и Ан­д­рея. Они ка­за­лись ему сча­ст­ли­выми...

Ког­да ты мо­лод, здо­ров и сво­бо­ден, ког­да не­бы­ва­лая ра­дость пе­ре­пол­ня­ет те­бя, ка­жет­ся, что нет не­пре­о­до­ли­мых пре­пят­ст­вий, что и до­ро­ги, и весь мир мож­но из­ме­нить, пе­ре­де­лать своей во­лей к луч­ше­му за ко­рот­кий срок.

Ва­си­лий ду­мал про се­бя: по­сле дол­гих лет на воз­врат­ном пу­ти в его при­сут­ст­вии ни­кто не об­ро­нил ни сло­ва о том, что ждет впе­ре­ди, к че­му он воз­вра­ща­ет­ся.

Да­же де­ти встреч­ные смот­ре­ли со­чу­вст­вен­но, слов­но зна­ли о нем всё.

За­втра,за­втра... Но уже сей­час, этой лун­ной но­чью, он ви­дит, чув­ст­ву­ет род­ные ме­с­та. Лес зе­ле­не­ет, и те­те­ре­ва сле­та­ют­ся на то­ко­ви­ща, си­нич­ки звень­ка­ют, и ре­ка во­ро­ча­ет лед.

И сно­ва, вдав­лен­ный за­быть­ем, он слы­шал, буд­то бы из ко­лод­ца, скрад­чи­вый раз­го­вор.

— Не мое де­ло — мо­ло­дых сте­речь, — у по­ро­га разъ­яс­ня­ла Ле­во­нов­на. — К ре­ке не­бось по­шли, на лю­би­мое ме­с­то.

— Ин­те­рес име­ет­ся. Друж­ка Ан­д­рю­ху по­ви­дать на­до. Ког­да за Оле­ной за­ез­жать — ска­жи точ­но.

— Сту­пай, не­ко­ли ту­та с то­бой ля­сы то­чить, се­ра ли­пу­чая.

— Что ты, Ле­во­нов­на. За ко­го ме­ня при­ни­ма­ешь?

— Го­во­рю, ни ко­то­ро­го не­ту.

— Ки­пя­точ­ку не най­дет­ся ли? — на­ста­и­вал он, отыски­вая пред­лог зай­ти, по­ка­зать­ся Ва­си­лию. — Упрел шиб­ко с по­хмелья-то. С Ар­сюш­кой стак­ну­лись ве­чор. За­го­но­шил­ся он че­го-то, Ар­сю­ха этот новосель­ный, раз­доб­рил­ся. Вра­жи­на. Враг не дрем­лет, враг не спит... Рос­сказ­ни у не­го... Слы­хал, го­во­рит, не­по­да­ле­ку, на вят­ской сто­ро­не, в кол­хо­зе од­ном груп­пу вре­ди­те­лей за­гра­ба­ста­ли да ка­ко­го-то беглого на­шли в ле­су... Мол­ва та­кая. Лю­ди зря не скажут. — Па­рень та­ра­то­рил, но иног­да у не­го по­лу­чались за­мин­ки-осеч­ки, взды­хал, со­би­ра­ясь с мыс­лями. — За го­с­тя тво­е­го, от­кро­вен­но го­во­ря, пе­ре­живаю... И за те­бя, ста­рая. Ви­та­лия Ва­силь­е­ви­ча загребли по при­над­леж­но­сти к груп­по­во­му де­лу. А ты — в род­ст­ве Вал-

­ко­ву.

— Ме­ли по­ме­лом сво­им. Без ви­ны ви­но­ва­тые мы все но­не, всех тог­да на­до за­гра­ба­сты­вать.

— Тол­ко­вая ты у нас, бди­тель­ная.

А за ок­ном во­ро­ча­лась и взды­ха­ла ре­ка, вы­пи­ра­ла из бе­ре­гов, де­ла­ла свою из­веч­ную ве­сен­нюю ра­бо­ту под при­кры­ти­ем ту­ма­на.

Ед­ва при­от­к­рыв гла­за, Ва­си­лий ви­дел че­рез ок­но лег­ко бе­гу­щие в не­бе об­ла­ка и мо­ло­дых лю­дей на вы­со­ком бе­ре­гу, при­ча­лен­ный па­ром, гля­дящ­ую ку­да-то из-под ру­ки жен­щи­ну...

За сте­ной в се­нях кто-то шар­кал, от­каш­ли­вал­ся и смор­кал­ся. Ле­во­нов­на от­кры­ла дверь:

— Вар­ва­ра, опять та­кую рань пол­зешь. Не спит­ся на зорь­ке.

— В со­сед­ст­ве жи­ву, как же. Ве­чор ви­да­ла, при­бы­ло­го к те­бе из-за ре­ки пе­ре­прав­ля­ли. Вы­со­кой, стат­ной. Не ка­ле­ка, нет. От­ку­дов, чей?

— Зо­рян­ский воз­вра­ща­ет­ся.

— Не к За­бы­то­хе ли ко­то­рый сы­нок? — до­зна­ва­лась Вар­ва­ра.

— К Ти­мо­фею Си­лан­ть­е­ви­чу. Стар­ший.

— Во­на что... На­ши не при­шли. Этот це­ле­хо­нек явил­ся. Ты гля­ди, Ле­во­нов­на, по­спра­ши­вай до­тош­ней: где он хо­ро­нил­ся, убе­ре­гал­ся-то как... Не довелось бы и за это­го от­чет де­ржать.

 

 

Гла­ва вось­мая

 

 

1

 

Пред­се­да­тель Иван Гор­де­ев силь­но из­ме­нил­ся за эти го­ды ли­цом и статью; ро­с­том, ка­жет­ся, стал мень­ше — при­топ­тал­ся, на­кре­нил­ся, но Ва­си­лий еще из ок­на

уз­нал его. Вы­хо­дил Ва­си­лий не­у­ве­рен­но, не спе­шил здо­ро­вать­ся, слов­но ждал: уз­на­ет ли его Иван Иль­ич?

А тот и на ок­на не по­гля­ды­вал, и на скрип ка­лит­ки не по­вер­нул­ся, ско­со­бо­чен­но топ­чет­ся воз­ле та­ран­та­са, уты­кая сен­цо, по­прав­ляя под­сти­лку.

— При­был все-та­ки, на­шел­ся, — ска­зал он, по­ти­рая ру­ки. — Вон ка­кой. Иди, иди. Не уз­на­ешь раз­ве? Под­хо­ди сме­лей, что­бы мне пе­ред то­бой не ко­вы­лять, — тя­же­ло пе­ре­сту­пил, обоз­на­чая де­ре­вян­ный про­тез. — А ты, Ва­ся, еще вы­ше стал, ка­жись. И не по­мят вро­де, по­бри­тый чи­с­то. Ни­че­го се­бе гля­дишь­ся. — С эти­ми сло­ва­ми Иван об­нял по­до­шед­ше­го Ва­си­лия.

Ле­во­нов­на за­дер­жа­лась воз­ле крыль­ца, гля­дя на них. Из со­сед­не­го па­ли­сад­ни­ка в раз­дви­ну­тый тын про­су­ну­лась и на­во­ра­чи­ва­ет ухо не­кая Акулина. Гор­де­ев че­рез пле­чо Ва­си­лия за­при­ме­тил тай­ное лю­бо­пыт­ст­во и за­го­во­рил еще гром­че:

— Упол­но­мо­чен­ный бу­ма­ги тут за­был, при­шлось за­ехать по прось­бе. И лад­но по­лу­чи­лось — по­пут­чи­ку повез­ло. Как раз объ­ез­дом из Боль­шо­го За­бо­лотья по сво­им по­лям прав­люсь спо­за­ран­ку, а по­сле обе­да — в рай­ком на про­ра­бот­ку по се­ме­нам и по мо­ло­ку. Са­дись.

Они вы­е­ха­ли из про­ул­ка, ок­ра­ин­ной до­ро­гой ми­но­ва­ли по­се­лок и уваль­ной вер­хо­ти­ной на­пра­ви­лись в сто­ро­ну Зяб­лу­хи. Иван ос­ла­бил вож­жи. Конь шел как ему нра­вит­ся.

Гор­де­ев по лич­но­му опы­ту двух пер­вых лет вой­ны знал, что мог­ло слу­чить­ся с Ва­си­ли­ем, и не до­ку­чал на­ив­ны­ми воп­ро­са­ми. Он рас­ска­зы­вал о сво­ем воз­вра­ще­нии осенью со­рок вто­ро­го в бабью де­рев­ню, как вы­те­сы­вал для се­бя про­тез, сна­ча­ла бе­ре­зо­вый, — слиш­ком тя­же­лый по­лу­чил­ся. При­шлось при­ду­мы­вать но­вую «кон­стру­кцию но­ги» из ли­пы, хо­ро­шо на­лов­чил­ся, сра­зу две за­пас­ные сде­лал. Де­ре­вен­ская жизнь не вос­п­ря­ну­ла; му­жи­ков поч­ти нет, ин­ва­ли­ды од­ни, тех­ни­ка в даль­ний рай­он не до­хо­дит, са­мо­му даль­не­му кол­хо­зу и все дру­гие по­став­ки в по­след­нюю оче­редь. А пла­на­ми да спец­за­дань­я­ми ду­шат пря­мо.

На вер­хо­ти­не в бо­ро­вом ле­су сне­гу уже не бы­ло. Пес­ча­ная до­ро­га еще плот­на, не разъ­ез­же­на. Та­ран­тас ка­тил­ся мяг­ко, ус­по­ко­и­тель­но. Меж­ду вы­со­ки­ми со­сна­ми сто­яла про­хлад­ная си­не­ва, толь­ко на вер­ши­нах обоз­на­чил­ся ут­рен­ний зо­ре­вой свет. Го­лос пред­се­да­те­ля зву­чал от­чет­ли­во, ба­со­ви­то, но вдруг слов­но бы со­рвал­ся и за­си­пел:

— Ты мне ска­жи, Ва­ся, ес­ли мо­жешь, че­ре­зо что про­шел. В пле­ну был?

— В пле­ну.

Иван Иль­ич не спра­ши­вал, где и ког­да по­пал, при ка­ких об­сто­я­тель­ст­вах, пы­тал­ся ли убе­жать, что спас­ло от смер­ти в кон­ц­ла­ге­ре...

— Да-а, с та­ким клей­мом, Ва­си­лий, в этой жиз­ни до скон­ча­ния ве­ка чу­жим зна­чить­ся. — Пред­се­да­тель при­об­нял Ва­си­лия тя­же­лой ру­кой. — Да-а, сы­нок... Свои де­ре­вен­ские и то по-раз­но­му взгля­нут. И не об­ра­зу­мишь. Из­дер­га­ны. На­ки­пе­ло все­го. При­уче­ны не­на­ви­деть.

Ва­си­лий не пред­став­лял в пол­ной ме­ре пред­се­да­тель­ско­го бес­по­кой­ст­ва.

А тот и не стре­мил­ся в раз­го­во­ре все до­ско­наль­но объ­яс­нять. Пе­ре­ме­ты­вал­ся без умол­ку с од­но­го на дру­гое: то о по­го­де, то о ле­со­за­го­тов­ках, то о по­ряд­ках в рай­о­не. Про жизнь в Зо­ря­не и в дру­гих ближ­них де­рев­нях лишь упо­ми­нал, опять же толь­ко по кол­хоз­ным де­лам, в за­бо­тах о по­сев­ной. Иног­да ни с то­го ни с се­го за­да­вал воп­ро­сы — то­же не очень кон­к­рет­ные. Ва­си­лий от­ве­чал сип­ло­ва­то: да, нет, не знаю — по­мнил на­ка­зы Но­с­ко­ва, свой спа­си­тель­ный обет мол­ча­ния.

— Обез­го­ло­сел ты, Ва­си­лий, мол­чан­кой ук­ры­ва­ешь­ся... — Иван, не ос­та­нав­ли­вая ко­ня, на­би­вал та­ба­ком са­мо­крут­ку со­сре­до­то­чен­но, с рас­ста­нов­кой, — за­чер­п­нет ще­пот­ку из ки­сета и ут­ря­сы­ва­ет. — А я раз­го­во­ром спа­са­юсь. Сам с со­бой, бы­ва­ет, всю до­ро­гу буб­ню. Оно и лег­че.

Ва­си­лий и мог бы кое-что рас­ска­зать, но и на­чи­нать не знал с че­го: с до­во­ен­ной по­ры, с пер­во­го фрон­то­во­го дня или — с за­гра­нич­но­го. Не про­шлое тер­за­ло его, а пред­сто­я­щие встре­чи. Воп­ро­сов не­тер­пе­ли­вых бы­ло мно­го, вы­рвать­ся в пер­вую оче­редь мог­ли са­мые главные.

Пред­се­да­тель, на­вер­ня­ка, по­ни­мал, что та­кие воп­ро­сы вот-вот по­тре­бу­ют не­ук­лон­чи­вых от­ве­тов, и по­то­му го­во­рил свои рас­суж­де­ния:

— Те­перь у нас всё на вой­ну сва­ли­ва­ют, — пых­нув та­бач­ным ды­мом в сто­ро­ну, на­суп­лен­но при­щу­рил гла­за. — Эдак мож­но сто лет жить, ки­вая: вой­на на­тво­ри­ла, лю­ди не ви­но­ва­ты. По­гиб­ли ко­то­рые — не ви­нов­ны, в ле­су за­му­чен­ные — не ви­нов­ны. Это я по­ни­маю... Ты вот в плен не по своей во­ле по­пал. Пря­ни­ком не за­ма­ни­ва­ли. На этой вой­не вся­кое бы­ло, на лю­бом фрон­те. Под Мо­с­к­вой, под Ле­нин­г­ра­дом, на Вол­ге... А те­перь под каж­до­го ус­та­нов­ка: из­мен­ник, пре­да­тель — чуть что, до сих пор плен­ный — вов­се не че­ло­век, зна­чит. Наш сек­ре­тарь рай­ко­ма не­прек­ло­нен — ку­ла­ком жах­нет по сто­лу: «Та­ким нет ме­с­та в на­ших ря­дах!» Это он ки­нул­ся на пред­се­да­те­ля од­но­го, тот бри­га­ди­ром по­ста­вил му­жи­ка, не спра­ши­вая, от­ку­да вер­нул­ся... В рай­он­ном ру­ко­вод­ст­ве — своя за­кон­ная аз­бу­ка. Не­ко­то­рые из них и по­ро­ха не ню­ха­ли, а по­ряд­ки ста­вят. Вот и жи­ви с ни­ми за­од­но, вы­би­вай­ся из бе­ды и раз­ру­хи. Ко­ман­ду­ют ли­хо. И всег­да то­ро­пят-то­ро­пят. Пе­ред по­сев­ной опять за­ла­ди­ли со сво­и­ми ко­ман­да­ми: хоть вби­вай зер­но в мер­з­лую зем­лю. От­ра­пор­то­вать живо: до­сроч­но от­се­я­лись. По уму и здра­во­му смыс­лу на­до бы. Ан нет, ру­бят с пле­ча...

Гор­де­ев сум­бур­но скла­ды­вал все свои горь­кие ду­мы в од­ну ку­чу, слов­но от это­го ему ста­но­ви­лось лег­че. А Ва­си­лий, на­пря­жен­но вы­тя­ги­вая ка­ды­ка­стую шею, не­от­ступ­но смот­рел  впе­ред — там сквозь ре­дкий бе­рез­няк про­гля­ды­ва­ло па­хот­ное по­ле.

— Да-а, был ты у вра­га, на не­мет­чи­не, и не зна­ешь ни­че­го про на­шу во­ен­ную жизнь. А по­сле­во­ен­ную, по­ди, и по­ню­хал где-ни­будь... Ты, Ва­си­лий, в слу­чае че­го, на лю­дей не сер­чай... Не раз­го­во­рю те­бя ни­как, мол­чаль­ник эда­кий... Но-о! — Пред­се­да­тель всхлоп­нул вож­жа­ми. Встре­пе­нул­ся по­ну­рый конь. И Ва­си­лий ре­шил бы­ло спро­сить о глав­ном.

При­от­к­ры­лись слов­но бы в ви­но­ва­той улыб­ке его за­пек­ши­е­ся гу­бы.

— Вот жи­вем те­перь ко­то­рый год по­сле по­бе­ды, — на­чал пред­се­да­тель но­вый за­ход из­да­ле­ка. — Не­у­же­ли всег­да так, при та­кой до­ле?

 

 

2

 

От Зяб­лу­хи под го­ру ухо­дил на­су­гор­б­лен­ный че­ло­век. Ру­ки за­ло­же­ны за спи­ну по-ста­ри­ков­ски. Го­ло­ва вжа­та в пле­чи. Шап­ка на­бек­рень, од­но ее ухо над­лом­лен­но по­вис­ло, дру­гое — тор­ч­ком, как у зай­ца. Че­ло­век при­бли­жал­ся к раз­вил­ке. Из-за пле­ча вы­пор­х­нул си­зый ды­мок.

— Ти­мо­фей! — крик­нул пред­се­да­тель и под­то­ро­пил ко­ня.

Ва­си­лий при­встал с го­тов­но­стью вы­прыг­нуть из та­ран­та­са.

— Си­ди, не­то но­ги пе­ре­ло­ма­ешь! — Иван Иль­ич рез­ко одер­нул его. — Доль­ше тер­пел.

Раз­го­ря­чен­ный конь про­ско­чил раз­вил­ку, но ту­го на­тя­ну­тые вож­жи пре­сек­ли воль­ный бег, оса­ди­ли на­зад — аж хо­мут под­ско­чил.

Ти­мо­фей от­шаг­нул с боль­ша­ка, по­вер­нул­ся на шум про­ско­чив­шей по­воз­ки, за­поз­да­ло пе­ре­ме­нил вы­прав­ку с го­тов­но­стью сня­ти­ем шап­ки при­вет­ст­во­вать уз­нан­но­го без по­гля­да пред­се­да­те­ля. За­нес ру­ку-то вверх и — обом­лел: пе­ред ним очу­тил­ся в раз­ма­ши­стой от­кры­то­сти сы­нок Ва­си­лий. Не зре­ни­ем толь­ко, не слу­хом по до­ле­тев­ше­му не­яс­но­му вскри­ку вос­п­ри­нял род­нень­ко­го, а со­дро­гань­ем сер­д­ца, всем су­ще­ст­вом сво­им... И вме­сто дви­же­ния на­встре­чу не­устой­чи­во от­шаг­нул на­зад. Ва­си­лий с рас­ки­ну­ты­ми длин­ню­щи­ми ру­ка­ми ле­тел к не­му, ед­ва ка­са­ясь до­ро­ги, спот­к­нув­шись на по­след­нем ша­ге, сло­мал­ся толь­ко на мгно­ве­ние, сно­ва вско­чил, слов­но са­ма зем­ля под­тол­к­ну­ла.

— Оо-ооо!.. — Го­лос его ока­зал­ся спо­соб­ным на един­ст­вен­ный звук.

— Сын мой... — Отец под­хва­тил его. Су­хой мел­кий ка­шель встря­хи­вал Ва­си­лия...

Пред­се­да­тель на­мо­тан­ны­ми на ку­ла­ки вож­жа­ми все оса­жи­вал и оса­жи­вал — пя­тил раз­го­ря­чен­но­го ко­ня. Но вдруг конь, осе­дая на за­дние но­ги, не по­ви­ну­ясь боль­ше, за­ар­та­чил­ся со­всем и за­мер.

В не­о­боз­ри­мом не­бес­ном про­сто­ре чуть слыш­но стру­и­лось пе­ние жа­во­рон­ка.

 

 

3

 

Про­хлад­но и бой­ко гу­лял в по­ле ве­тер. Ве­сен­няя до­ро­га вы­вер­ты­ва­лась, про­скаль­зы­ва­ла под но­га­ми. Отец и сын под­дер­жи­ва­ли друг дру­га. Пред­се­да­тель сле­дом за ни­ми вел в по­во­ду ук­ро­щен­но­го ко­ня.

Ти­мо­фей пы­тал­ся что-то го­во­рить и спра­ши­вать, но не мог от­чет­ли­во и по­нят­но вы­ра­зить­ся. Ва­си­лий без­го­ло­со, хри­пень­ем од­ним, ска­зал:

— По­сле, отец... По­сле. Мол­чи уж...

Над клад­би­щен­ским взгорь­ем не­бо за­ту­ма­ни­лось, при­кры­ло пе­ле­ной сол­н­це, осе­да­ю­щее на за­пу­шен­ные вер­ши­ны раз­но­лесья. В но­вом, этой вес­ной про­ры­том, крас­но­ва­том рус­ле ве­се­ло ка­тил­ся и хо­лод­но взбле­ски­вал ру­чей.

Ша­га­лось все тя­же­лее и тя­же­лее.

Вме­сто во­рот на въез­де сто­яли от­шат­нув­ши­е­ся в раз­ные сто­ро­ны два стол­ба с об­лом­ка­ми ве­реи. На не­ко­то­рых бе­ре­зах ту­с­к­не­ли дав­ние за­те­сы. Стол­би­ки, кре­сты над мо­ги­ла­ми, пи­ра­мид­ки с крас­ны­ми звез­да­ми. Дрях­лые и све­жие ог­рад­ки. Од­на мо­ги­ла еще не оби­хо­же­на. Лу­керья по­гре­бе­на...

Меж вы­со­ких со­сен, бе­рез и елей бы­ло ти­хо, без­вет­рен­но.

Ти­мо­фей ско­мкал шап­ку и вро­де бы прио­бод­рил­ся. В иной вы­прав­ке шел те­перь впе­ре­ди, вел сы­на к мо­ги­ле, при­мет­ной из­да­ле­ка. На са­мом вы­со­ком ме­с­те, от­ку­да вид­но Зо­ря­ну, по­дле мо­ло­дых бе­рез, по­ко­и­лась Ду­ня­ша. Че­рез шта­кет­ную ог­ра­ду го­лу­бы­ми ка­пель­ка­ми про­гля­ды­ва­ли цве­ты.

— Встре­чай, мать, — ска­зал Ти­мо­фей. — Сын вер­нул­ся... Зна­ла, что при­дет... Не до­жда­ла­ся...

— Ма-ма... — Ва­си­лий опу­стил­ся на ко­ле­ни, но не бы­ло сил сто­ять, и он ут­к­нул­ся лбом в смут­но ви­ди­мые цве­точ­ки.

Отец встал ря­дом с ним на ко­ле­ни, гла­дил по го­ло­ве, по­вто­ряя од­ни и те же сло­ва:

— Две бе­лые до­ро­ги, две бе­лые до­ро­ги... — И, взяв за пле­чо, по­мог сы­ну рас­пря­мить­ся. — До­ро­ги се­ди­на про­жгла... А не ка­ле­ка Ва­си­лий у нас...

Пе­ред мо­ги­лой на ни­зень­кой скамье си­де­ли они.

Пред­се­да­тель, по­до­шед­ший не­за­мет­но, про­из­нес, слов­но бы чи­тая над­пись на пи­ра­мид­ке, увен­чан­ной не­боль­шим де­ре­вян­ным кре­стом по ве­ле­нию ста­ру­хи Мат­ре­ны:

— Ива­но­ва Ев­до­кия Сте­па­нов­на... Ро­ди­лась... Скон­ча­лась...

— Ду­ня­ша, свет мой. Взгля­ни на сы­на, по­лю­буй­ся. Он — кра­ля. Млад­шень­ких до­ждать­ся бы.

— Тру­же­ни­ца, тер­пе­ли­ви­ца... С му­зы­кой хо­ро­ни­ли,— пред­се­да­тель го­во­рил для Ва­си­лия. — Под мед­ные тру­бы. То­с­ка и го­ре на всю ок­ру­гу...

Ис­под­воль про­би­лось сол­ныш­ко. За­све­ти­лись, за­иг­ра­ли зай­чи­ки, мел­ки­ми огонь­ка­ми за­жглась мо­ло­дая смо­ла на длин­ных иг­лах со­сны.

 

 

4

 

Не ус­пел Ва­си­лий ог­ля­деть­ся в род­ном до­ме. Сто­я по­сре­ди из­бы, не знал, в ко­то­рую сто­ро­ну шаг­нуть. А у по­ро­га уже по­каш­ли­ва­ют вхо­дя­щие му­жи­ки, рас­са­жи­ва­ют­ся вдоль сте­ны. На ули­це при­глу­шен­но жен­щи­ны пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся, ре­бя­тиш­ки го­мо­нят. Иног­да до­ле­та­ют стран­ные над­рыв­ные вы­кри­ки: «А на­ши где?» — «Од­ни — ге­рой­ски... дру­гие... объ­яв­ля­ют­ся...» — «Не зна­ешь — при­ку­си язык...»

Ти­мо­фей рез­ко рас­пах­нул ок­но — ули­ца за­тих­ла. Ко­ман­ду­ет сы­ну:

— Са­дись, Ва­си­лий, за стол. Вот сю­да. На глав­ное ме­с­то. Не бой­ся, не про­ду­ет. Ок­но я те­перь за­хлоп­ну от гал­де­жа их­не­го.

Тя­же­ло, из­лов­ча­ясь пе­ре­шаг­нуть че­рез по­рог не­по-с­луш­ной ли­по­вой но­гой, вхо­дил в из­бу Гор­де­ев Иван Иль­ич. Сле­дом за ним — од­но­ру­кий вы­со­чен­ный Ген­на­дий Хро­бо­стов. И еще­ о­дин му­жик — с не­под­виж­ным, слов­но ма­с­ка, ли­цом.

— Вот и дя­дя твой по­до­спел — ле­гок на по­ми­не. Мат­вей наш, — по­яс­нил то­роп­ли­во отец.

При­гля­ды­ва­ют­ся во­шед­шие к Ва­си­лию: он ли на самом де­ле? Еще и они не оп­ре­де­ли­лись, как се­бя держать при та­кой встре­че. Столь­ко лет не был че­ловек, ни слу­ху ни ду­ху от не­го, а тут — жи­вой. И ждут они объ­яс­не­ний? Или са­ми обо всем до­га­ды­вают­ся? По­то­му и мол­чат в по­ни­ма­нии? Зна­ют тя­жесть по­жиз­нен­но­го клей­ма, с ка­ким он при­шел? Сочув­ст­вен­но ду­ма­ют про се­бя, с ка­кой сто­ро­ны и чем по­мо­гать че­ло­ве­ку? Пред­се­да­тель, ко­неч­но, ска­зал уже Мат­вею и Ген­на­дию, что Ва­си­лий был су­дим как во­ен­но­плен­ный.

Не­ко­то­рое вре­мя ос­та­ва­лись му­жи­ки на рас­сто­я­нии, по­ка пред­се­да­тель, сту­кая про­те­зом, не про­шел к сто­лу, не вы­ста­вил из по­тай­но­го кар­ма­на пол­лит­ров­ку.

— Жить бу­дем, му­жи­ки. Как же ина­че. Да­вай­те за встре­чу! Ну-ка, Ти­мо­фей Си­лан­ть­е­вич, не­си что там у те­бя есть.

Отец не ут­ра­тил са­мо­об­ла­да­ния — как же, сын дол­го­ждан­ный за сто­лом в пе­ре­днем уг­лу: де­ржись, отец, не те­ряй до­сто­ин­ст­ва!

— Сей­час я, ми­гом, му­жи­ки! — Схва­тил плош­ку да кра­ю­ху, руг­нул про се­бя Мат­ре­ну: — Нет и нет, а то по три ра­за на день бе­га­ет.

Про­хо­ди­ли му­жи­ки к сто­лу, здо­ро­ва­лись, хло­па­ли Ва­си­лия по спи­не, не­ук­лю­же и мрач­но­ва­то уса­жи­ва­лись.

— По­лю­буй­ся на зем­ля­ков сво­их, — ска­зал Ген­на­дий Хро­бо­стов.

— Дав­но ждем те­бя, Ва­ся. — Мат­вей скло­нил­ся, под­пи­рая го­ло­ву смуг­лой во­ди­тель­ской ру­кой, что­бы ли­цо свое при­крыть.

— Ну, со встре­чей. Да! — Пред­се­да­тель на­пол­нил стоп­ки. — Как же.

Вста­ли все. Отец ря­дом с сы­ном. А на­про­тив — трое по­ни­ма­ю­щих.

Бы­ла та­кая ми­ну­та, буд­то под­жи­да­ли ко­го с на­деж­дой и пе­чалью.

— Вот гля­ди и ре­шай, как жить даль­ше, Ва­си­лий. — Иван Иль­ич ог­ля­дел му­жи­ков. — Все мы пе­ред то­бой. Од­но­но­гий, од­но­ру­кий, опа­лен­ный да кон­ту­жен­ный... И мол­чи, без­го­ло­сый ты, знаю... Без­го­ло­сый и бес­прав­ный по­ка пе­ред вся­кой без­душ­ной вла­стью. А жить на­до. Мо­ло­дой еще. От­цу  под­мо­га, для зем­ли — ра­бот­ник.

В из­бу, тол­пясь и тол­ка­ясь, вслед за Гань­кой Ве­се­ло­вой вхо­ди­ли изум­лен­ные жен­щи­ны.

— На вся­кую бе­ду найдем укорот, — ве­се­ло ска­за­ла Гань­ка. — От судь­бы не отбрыкаемся...

 

 

5

 

Шум­ну­ло в тя­же­лых вет­вях ста­рой со­сны... Вро­де бы про­шмыг­ну­ла над го­ло­вой лю­бо­пыт­ная бел­ка, вол­ни­сто кач­ну­лись длин­ные сдво­ен­ные иго­лоч­ки, оку­тан­ные смо­ли­стым ма­ре­вом. Вспых­ну­ли ве­сен­ние свеч­ки по всей зе­ле­ной гу­с­то­те. Ба­буш­ка Мат­ре­на ве­ле­ла по од­ной-две све­чеч­ки съе­дать ут­ром и ве­че­ром — на поль­зу пой­дет, жи­ви­тель­ная си­ла в них от осе­ни до вес­ны ко­пит­ся, под мар­тов­ским сол­н­цем на­ли­ва­ет­ся.

Ва­си­лий, при­вста­вая на цы­поч­ки, до­тя­нул­ся и со­рвал-та­ки две, от­ше­лу­шил тон­кую жел­тень­кую плен­ку про­кат­кой меж­ду ла­до­ня­ми, точ­но так, как в де­тстве де­лал, как это де­лал в ла­ге­ре; по­дер­жал в гу­бах неж­но-зе­ле­ные стер­жень­ки, слов­но си­га­ре­ты, да и на­чал же­вать. Ска­тил­ся ком из гор­ла, лег­че ста­ло ды­шать, све­же­сть рас­плы­лась в гру­ди. А от вос­по­ми­на­ний де­тства сле­зы на­вер­ну­лись на гла­за.

Хо­ро­шо ему бы­ло под этим де­ре­вом на кам­не-ва­лу­не. Смот­рел на свою де­рев­ню, буд­то в де­тстве в ран­ний ут­рен­ний час, ког­да за­ди­ри­сто пе­ре­кли­ка­ют­ся пе­ту­хи, мы­чат те­ля­та, ре­вет чем-то не­до­воль­ный кол­хоз­ный бык, дзинь­ка­ет ме­талл в при­зе­ми­стой куз­ни­це воз­ле ов­ра­га.

Ог­ля­дел­ся и по­нял: пе­ре­ме­ни­лось все, са­ма де­рев­ня ста­ла ка­кой-то рас­ша­тан­но при­плюс­ну­той, а вме­сто вы­со­чен­ной бе­ре­зы по­се­ре­ди­не тор­чит обож­жен­ной ко­с­тью ста­рый пень.

Обо­ст­рен­ным зре­ни­ем ви­дел свой дом, тро­пу от па­ли­сад­ни­ка к Та­вол­ге, а от той тро­пин­ки — от­вет­в­ле­ние в сто­ро­ну куз­ни­цы, дру­гое — на фер­му и к скла­дам, даль­ше, даль­ше — в При­ты­ки­но. Де­рев­ня со­хра­ни­лась на преж­нем ме­с­те. Но уже не бы­ло са­мой ро­дной на све­те, не бы­ло и брать­ев Во­лодь­ки да Лень­ки.

Сю­да, под хвой­ную сень на взго­рок, при­хо­дит Ва­си­лий по­си­деть в ожи­да­нии на лов­ко со­о­ру­жен­ном из коль­ев и до­сок си­денье, как в крес­ле. Пред­се­да­тель Иван Иль­ич обе­щал его при­стро­ить к де­лу, ког­да воз­вра­тят­ся с ре­мон­та эм­тэ­э­сов­ские трак­то­ра, на ко­то­рых при­едут Иван По­ля­ков, Сте­пан Ба­шу­рин и Тать­я­на За­ле­со­ва. Он и сам не зна­ет, на что спо­со­бен, к ка­кой ра­бо­те при­го­дит­ся: бо­ро­нить или се­ять, вы­гон ого­ра­жи­вать или за ско­ти­ной хо­дить вме­сто ко­го-ни­будь.

О чем ду­мать, на что на­де­ять­ся, к че­му на­пра­вить се­бя? Ка­кая-то бо­лез­нен­ная рас­те­рян­ность на ду­ше, бо­лез­нен­ная раз­би­тость в те­ле, буд­то пе­ред гро­зой. Но гро­за уже ми­но­ва­ла.

Про­стор и во­ля на все че­ты­ре сто­ро­ны све­та си­не­ют вок­руг зо­рян­ско­го ува­ла. Толь­ко что про­ка­ти­лась ог­лу­ши­тель­ная раз­гуль­ная гро­за над пра­вым бе­ре­гом Та­вол­ги, а ле­во­бе­режье де­ре­вен­ское не тро­ну­ла; гро­мы­хань­ем по­стра­ща­ло сум­рач­но на­кру­чен­ное об­ла­ко, по­ту­фы­ри­лось над кры­ша­ми да и осе­ло об­рат­но за ре­ку. Теп­лый и влаж­ный ве­те­рок ве­ял без оп­ре­де­лен­но­го на­прав­ле­ния. А тя­же­лые вет­ви до­зор­ной зо­рян­ской со­сны при­вет­ли­во ки­ва­ли из-под стай­ки без­вред­ных об­ла­ков. И опять, как в школь­ные го­ды, ду­ма­лось, что Зо­ря­на сто­ит на ува­ле сре­ди ле­сов, слов­но на ос­т­ро­ве. По-преж­не­му поч­ти вплот­ную под­сту­па­ет к ней с се­вер­ной сто­ро­ны не­тро­ну­тый ель­ник, по-преж­не­му про­те­ка­ет не­то­роп­ли­вая ре­ка.

Но без­людье то­ми­ло и пе­ча­ли­ло...

Лю­ди, лю-ди! В день воз­вра­ще­ния бы­ло вас так мно­го, а те­перь ку­да все по­де­ва­лись?! Не по­ка­зы­ва­ют­ся, не на­ве­ща­ют. Он их ре­дко ви­дел из­да­ле­ка, но они зна­ли, где от­ды­ха­ет, от­та­и­ва­ет он ду­шой.

 

 

6

 

Был ве­тер, был го­лос. Не в храм ру­ко­твор­ный, а в пу­с­ты­ню ти­шай­шую со­ве­то­вал от­да­вать мо­лит­ву свою. Со­ве­то­вал не го­во­рить лю­дям о сво­ем вто­ром рож­де­нии, по­то­му что по­ня­тия враж­ды и ссо­ры им го­раз­до бли­же. Но кон­чит­ся чер­ный век, вос­п­ря­нешь ты. По­э­то­му сра­жай­ся за ис­ти­ну, ко­то­рой про­ник­ну­то все су­щее. О чем это по­ве­дал го­лос? Чей он, при­слы­шав­ший­ся сквозь дре­му? При­от­к­рыв гла­за, еще не в си­лах пре­одо­леть за­бытье, Ва­си­лий буд­то бы раз­гля­дел в ни­зин­ном ма­ре­ве ухо­дя­щую к де­рев­не ста­ру­ху Мат­ре­ну.

А по­том снил­ся сон, при­ят­ный и дол­гий, о ка­ком-то сча­ст­ли­вом де­тском пу­те­ше­ст­вии в да­ле­кую теп­лую стра­ну по не­ви­ди­мой не­бес­ной до­ро­ге, с ко­то­рой все бы­ло вид­но род­ное взгорье и дом у ре­ки.

Все вре­мя слы­ша­лись пе­чаль­ные пес­ни — это труд­но бы­ло по­нять: пу­те­ше­ст­вие сча­ст­ли­вое, а со­про­вож­да­ет­ся пе­чаль­ны­ми пес­ня­ми.

«Я мно­го лет без от­пу­ска слу­жил в чу­жом краю...»

«Се­дая, дол­го­ждан­ная, ме­ня встре­ча­ет мать...»

Ме­ло­дии зву­ча­ли не­пре­стан­но, слова толь­ко из­ред­ка про­ры­ва­лись, и не­по­нят­но бы­ло, ког­да кон­ча­лась од­на пес­ня и на­чи­на­лась дру­гая. Они стран­ным об­ра­зом на­сла­и­ва­лись, сло­ва то­же внут­ри каж­дой  пес­ни шли с пе­ре­ры­ва­ми, не­пос­ле­до­ва­тель­но, и да­же без на­доб­но­сти на­зой­ли­во по­вто­ря­лись от­дель­ные стро­ки про огонь в тес­ной пе­чур­ке, про глу­би­ну ла­с­ко­вых глаз.

А сер­д­це то за­ми­ра­ло, то тре­пе­та­ло в во­с­тор­ге, как в де­тстве, ког­да снит­ся, что ле­та­ешь. Пе­сен­ные ме­ло­дии не за­глу­ша­ли ве­сен­него ще­бе­танья птиц, бес­пре­рыв­но и от­чет­ли­во слы­ша­лись ко­рот­кие по­сви­сты зо­рян­ки-ма­ли­нов­ки, уме­ю­щей петь от за­ри до за­ри. Все вре­мя вид­но бы­ло ее на са­мой вы­со­кой вет­ке, на­ряд­ная та­кая птич­ка с ро­зо­вой груд­кой, тре­пет­ная по­мощ­ни­ца со­ловья... Но и этой не­у­го­мон­ной пта­хе по­мо­га­ет жа­во­ро­нок, по не­ви­ди­мой ле­сен­ке под­ни­ма­ю­щий­ся все вы­ше и вы­ше.

Ва­си­лий при­ло­жил ру­ку ко­зырь­ком, за­щи­щая гла­за от сол­н­ца, вы­смат­ри­ва­ет жа­во­рон­ка и чув­ст­ву­ет, что вок­руг не­го, как пти­цы, ще­бе­чут ра­до­ст­ные школь­ни­ки. Они по­бро­са­ли возле кам­ня-ва­лу­на свои то­щие хол­що­вые сум­ки, за­те­я­ли до­го­нял­ки-ку­выр­кал­ки под ко­ман­дой Ви­тя­ни По­ля­ко­ва. За ве­се­лой ре­бячьей тол­кот­ней слы­шат­ся на­иг­ры­ши гар­мо­ни да ба­ла­лай­ки, буд­то Во­лодь­ка да Лень­ка иг­ра­ют.

 

За ре­кой че­ты­ре ду­би­ка зе­ле­ные сто­ят.

По­тер­пи, моя го­ло­вуш­ка, пу­с­кай по­го­во­рят.

 

— Кра­ля, про­снись! Хва­тит дрых­нуть-то, всю мо­ло­дость про­спишь! — ок­ли­ка­ет бой­кий маль­чи­ше­ский го­лос — это Бо­ри­ска Ба­шу­рин, ка­жет­ся, на­сту­па­ет опять. — Про­снись, Кра­ля, све­че­ре­ло уже. Ко­ро­вы из вы­го­на ско­ро вый­дут. Оч­нись, дядь Вась, а то опять фа­ши­сты в плен возь­мут!

Оч­нул­ся, встрях­нул го­ло­вой, рас­пах­нул гла­за-то и не ре­бя­ти­шек в пер­вую оче­редь уви­дал, а иг­руш­ки де­ре­вян­ные на кам­не-ва­лу­не. Сто­ят, зна­чит, ряд­ком,

по­ка­чи­ва­ют­ся два не­по­кор­ны­ша го­лу­бо­гла­зых — он и она.

Ре­бя­тиш­ки шум­ли­во убе­га­ли к ре­ке, на­встре­чу под­ни­ма­ю­щей­ся от за­пе­ска жен­щи­не. Ва­си­лий по­ста­вил на край кам­ня-ва­л­у­на по­да­рен­ных не­по­кор­ны­шей, от­кло­нил обо­их на­зад и от­пу­стил, чув­ст­вуя не­ве­ли­кую, но уп­ру­гую си­лу в них: пусть ка­ча­ют­ся-кла­ня­ют­ся в сто­ро­ну де­рев­ни, в сто­ро­ну ре­ки и за­реч­но­го ле­са, но иг­руш­ки эти за­хо­те­ли по-сво­е­му гля­деть на мир, по­вер­ну­лись чуть ле­вее — в сто­ро­ну куз­ни­цы, к Ду­ня­ши­ной по­ло­се, слов­но их то­же при­влек шум подъ­ез­жа­ю­щих трак­торов...

Зри­мо вспом­ни­лось из да­ле­ко­го де­тства: ох, как ли­ко­ва­ли они, впер­вые уви­дев в де­рев­не ко­лес­ный трак­тор, — го­ло­си­стой ва­та­гой бе­жа­ли под гор­ку воз­ле ози­ми к ра­зо­гре­той куз­ни­це. Отец вы­шел на­встре­чу с улыб­кой, обе­ре­жи­тель­но и ве­се­ло кри­чал:

«Тор­мо­зи­тесь, тор­мо­зи­тесь, ре­бя­та! Рас­ши­бить­ся ведь мож­но так-то».

Мать раз­ма­хи­ва­ла цвет­ным плат­ком, от­го­няя сы­но­вей от страш­но ры­ча­ще­го же­лез­но­го чу­ди­ща:

«Кыш, по­шли. Не лип­ни­те к не­му, а как раз­вер­нет­ся да по­бе­жит. Вон гла­зи­щи-то вы­пу­чил!»

Сей­час не бы­ло воз­ле куз­ни­цы ве­се­ло­го от­ца и шум­ли­вой ма­те­ри...

Но пой­ти ту­да, к от­цов­ской куз­ни­це, к Ду­ня­ши­ной по­ло­се, на­до бы.

 

— Подходи, подходи, Василий. Не робей. Чай, не робкого десятка. Бояться тут некого. Свои люди, не залетные проверяльщики. — Это Иван Поляков приговаривает, раскладывая кисет на колене. — Садись вот рядком — поговорим ладком, — показывает он на остулок возле себя. — Ну, хватило времени обдумать мое предложение: идешь в прицепщики?

Василий поздоровался с ним за руку, сел и, будто не слышал повторенного предложения, которое было высказано еще неделю назад, медленно произнес поговорочку:

— Табаку за губу — всю тоску забуду.

— Это можно. Это — по-нашему. У одного дела обойдемся единым кисетом. Как можется, каково себя чуешь, настроился на работу или повременить надо немного?

— Не знаю еще, смогу ли...

— Получится. Обветреешь на поле — взбодришься. Недели через две и в кабине сменщиком у меня заправлять будешь. Научу, комиссия враз все экзамены примет. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. И практический зачет под моим руководством. Для башковитых нет сложностей. Ты у нас образованный, толковый. Пойдет дело, было бы начало. Завтра Тимофей Силантьевич кованые лемеха выдаст, поставим по утрянке да и начнем вот здесь — с материной полосы. Председатель так мне и сказал: «Бери Василия Тимофеевича в помощники на постоянную работу, трудно молодому без серьезной принадлежности».

Ва­си­лий, на­тру­жен­но об­ло­ко­тив­шись на ко­ле­ни, не­спеш­но ла­дил ци­гар­ку. В тон­ком де­ле паль­цы вздра­ги­ва­ли, но са­мо­крут­ка по­лу­ча­лась ак­ку­рат­ная. И та­ба­чок в нее на­сы­пал уп­лот­нен­но, не об­ро­нив ни еди­ной кро­хи — Иван это за­ме­тил, оце­нил по-сво­е­му: зря Гань­ка Ве­се­ло­ва стре­ко­та­ла, буд­то у пар­ня все нер­вы из­мо­та­ны, буд­то весь он пе­ре­мо­ло­тый.

— А ты, Ва­ся, на ле­со­раз­ра­бот­ках к тех­ни­ке не имел до­сту­па? Ну, дви­жок там ка­кой, ле­бед­ка тре­ле­воч­ная или еще че­го...

— Не при­хо­ди­лось. Луч­ков­кой все боль­ше да ло­патой.

— По­нят­но. А я вот при­шел по­сле ра­не­ния, ок­ле­мал­ся чу­ток и по своей во­ле — на кур­сы. Кто — за нас? Нам это на­до, боль­ше не­ко­му. Дру­гие не при­шли... Те­перь мы дол­ж­ны... Хватит, по­па­ха­ли на ба­бах да на бы­ках. Дол­го бу­дет аукать­ся эта па­хо­та. Ли­за­ве­та моя по но­чам кри­чит от то­го, что ру­ки сво­дит и но­ги мож­жат. А ре­бя­та еще ма­лы у нас...

— Ни­че­го, под­ра­ста­ют у те­бя по­мощ­ни­ки, — в своей пе­чаль­ной ду­ме ти­хо ска­зал Ва­си­лий. — Глав­ное сча­стье те­перь, что не один.

— Ой, за­был со­всем! — Иван на­хло­бу­чил на лы­си­ну ке­поч­ку-блин, су­ет­ли­во и спеш­но по­приб­рал в ка­би­не ин­с­т­ру­мент, за­хлоп­нул двер­цу и как-то уг­ло­ва­то, буд­то убе­гал от ко­го, спу­стил­ся в ов­раг, на­прям­ки пе­ре­сек его и уже с дру­го­го бе­ре­га по­яс­нил: — Ско­ти­ну ведь мне за­ста­вать се­год­ня. А ты сдер­жи сло­во — при­хо­ди за­втра на за­ре.

Ва­си­лий до­ку­ри­вал ци­гар­ку, слу­шал ве­чер­ние де­ре­вен­ские зву­ки, до­ле­та­ю­щие к куз­ни­це в мяг­кой от­чет­ли­во­сти. Ду­мал, что иног­да отец вот так же си­дел тут один, в го­ре­ст­ном оди­но­че­ст­ве.

7

 

Без­за­бот­ные ре­бя­тиш­ки гал­де­ли на бе­ре­гу ре­ки. Го­ло­са их ста­но­ви­лись все от­чет­ли­вее, по­сте­пен­но при­бли­жа­лись. Ва­си­лий пред­став­лял се­бя там вме­сте с ни­ми: де­тство его там аука­лось и ос­тав­ля­ло свой след на ро­си­стой све­жей тра­ве  —  так и ви­де­лась на дым­ча­том лу­гу зе­ле­ная стро­чеч­ка от ре­ки до са­мо­го крыль­ца, на ко­то­ром, при­ло­жив ру­ку ко лбу, ос­ве­щен­ная за­кат­ным све­том, под­жи­да­ет сы­но­вей тер­пе­ли­вая мать... «Ва­си­лек, Во­ло­день­ка, Лен­чик! Где вы, сы­ноч­ки мои не­наг­ляд­ные? Бе­ги­те ско­рее до­мой!» А они — в от­вет: «Се­рый волк под го­рой!»

Ва­си­лий еще толь­ко при­вы­кал к сво­е­му но­во­му со­сто­я­нию, буд­то вы­би­рал­ся из сы­ро­го и тем­но­го под­зе­мелья. Вы­жил... Вер­нул­ся... Вы­ка­раб­кал­ся. Но со­всем дру­гой, не­уз­на­ю­щий, не по­ни­ма­ю­щий са­мо­го се­бя, не­спо­соб­ный за­ви­нить ко­го-ни­будь в том, что бы­ло, не­спо­соб­ный по­то­му, что дав­но с по­мощью ум­ных лю­дей в вор­ку­тин­ских ле­сах по­нял: как нет у те­бя вла­сти пе­ре­стро­ить мир, так нет у те­бя пра­ва ви­нить ко­го-то в от­дель­но­сти...

По­гас­ла, до­тле­ла ци­гар­ка, си­зый ды­мок не ли­зал гла­за. Все, что бы­ло до это­го ве­че­ра, на­всег­да ос­та­нет­ся, вки­пе­лось в па­мять и сер­д­це, при­глу­шен­но за­та­ит­ся под вол­на­ми ка­кой-то труд­но об­ре­тен­ной ра­до­сти, к ко­то­рой при­со­е­ди­нят­ся все бы­лые. Те­пли­лась, те­пли­лась тай­ная на­деж­да на сви­данье с Тать­я­ной. Ви­де­лись не­сколь­ко раз при­на­род­но, смот­ре­ли друг на дру­га как бы из­да­ли, слов­но бо­я­лись че­го. И здо­ро­ва­лись не­у­ве­рен­но. За­ме­тил, по­нял встре­во­жен­ный отец, да­же один раз вы­го­во­рил сы­ну: «Ты на Тать­я­ну не ко­со­турь­ся и Сте­па­ну не вы­ка­зы­вай ка­ких-то уп­ре­ков. Не­ту их­ней ви­ны пе­ред то­бой. Это, ко­неч­но, ска­зать про­сто, а сер­д­цу как пе­ре­тер­петь — и сам не знаю». Сте­пан Ба­шу­рин на тре­тий день по осо­бо­му пра­ву стар­ше­го пер­вый на раз­го­вор ос­ме­лил­ся, в присутствии Ивана Полякова: «Ты, Василий, всякого натерпелся, да мо­ло­дой еще. Те­бе разные пу­ти мо­гут быть. Не се­мей­ный, без­дет­ный. И дол­го­ждан­ный при­шел. Ре­ша­ет пусть Тать­я­на, сил­ком удер­жи­вать не ста­ну — бес­по­лез­но. Де­тей со мной не на­жи­ла, оси­ро­те­лых по­жа­ле­ла, при­гре­ла, об­ла­ска­ла, оби­хо­ди­ла мо­их ре­бят в труд­ный год — и на том спа­си­бо, не ос­та­ви­ла в бе­де. Как нам те­перь быть — не ве­даю и пре­пят­ст­вий не став­лю. Стер­п­лю в по­ни­ма­нии. Я зде­ся не столь по­стра­дал, как ты там. Де­ти ме­ня в жиз­ни де­ржат креп­ко. Те­бе то­же как-то на­до в жиз­ни уце­пить­ся. Ре­шай­те с Тать­я­ной — ва­ша во­ля».

В рас­суж­де­ни­ях вро­де бы лю­бую жи­тей­скую не­склад­ность ула­дить мож­но, да вот ду­ша и сер­д­це не всег­да рас­суж­де­ни­ям по­ко­ря­ют­ся. По уму се­бя от дру­гих жиз­ней от­стра­ня­ешь, что­бы го­ря не при­чи­нять, а стра­да­ния на­суп­ро­тив за­хо­дят воп­ре­ки тво­им на­ме­ре­ни­ям и еще силь­нее уг­не­та­ют то­го че­ло­ве­ка, ра­ди ко­то­ро­го умом, а не сер­д­цем ста­ра­ешь­ся. Так в со­мне­ни­ях и раз­мыш­лял Ва­си­лий не­склад­но, при этом ве­рил, что она, обе­щав­шая его ждать Та­ня За­ле­со­ва, оп­ре­де­лить­ся-ре­шить­ся не мо­жет: и его, Ва­си­леч­ка-кра­леч­ку, дол­ж­на бы ждать ве­ки веч­ные, и пе­ред Сте­па­ном Ба­шу­ри­ным обя­зан­ная, и пе­ред деть­ми при­ем­ны­ми в не­ска­зан­ном обе­ща­нии быть на­всег­да за­бот­ли­вой ма­терью как оп­рав­дать­ся при рас­ста­ва­нии.

Бы­ла бы мать-со­вет­чи­ца... Не вы­клик­нешь, не спро­сишь со­ве­та. Толь­ко по­ло­са Ду­ня­ши­на ти­хим эхом отзы­ва­ет­ся на каж­дый вздох оди­но­ко­го сы­на, не зна­ю­ще­го, что де­лать даль­ше.

От­ту­да, от при­реч­ной су­ме­реч­ной си­не­вы мед­лен­но при­бли­жа­ют­ся жен­щи­на и маль­чон­ка. Встре­пе­ну­лось па­мят­ли­вое  во­об­ра­же­ние: не он ли сам, Ва­си­лек, ря­дом с ма­терью ша­га­ет из дав­не­го ве­че­ра?

— Ва­си­лий, к те­бе ведь мы, — все на­кры­ва­ю­щим ка­ким-то не­объ­яс­ни­мо ви­но­ва­тым и робким голосом сказала женщина. — Из Васиялова мы, прямушкой по про­се­ке. Нет, не за­блу­ди­лись. Из­да­ли гля­жу: на­вер­но, Ва­си­лий воз­ле ма­те­ри­ной по­ло­сы го­рю­ет. При­шел, а ма­те­ри не­ту...

Жен­щи­на ко­рот­ко, ук­рад­чи­во буд­то бы, пе­ре­кре­сти­лась. Маль­чик-под­ро­сто­чек скло­нен­но вжал го­ло­ву, при­по­ды­мая ху­день­кие пле­чи, и то­же пе­ре­кре­стил­ся ед­ва за­мет­ным дви­же­ни­ем.

— Млад­шень­кий мой, — мать слег­ка под­тол­к­ну­ла маль­чи­ка, что­бы не ро­бел и не кло­нил го­ло­ву. —  На стар­ше­го, на Бо­ри­са, боль­но по­хо­жий. Вот и взя­ла та­кую даль. На по­гляд при­ве­ла. По не­му-то, при сход­ст­ве брат­ском, мо­жет, лег­че при­пом­нить. Не ви­дал ли ты, Ва­си­лий Ти­мо­фе­е­вич, на даль­них до­ро­гах Ла­с­точ­ки­на Бо­рю? Ли­чи­ком свет­лый, во­ло­сы слег­ка ку­че­ря­вые, ро­дин­ка, на ка­пель­ку по­хо­жая, воз­ле пра­во­го гла­за, как вот сле­за буд­то бы...

Ва­си­лий по­нял: та са­мая Агафья, про ко­то­рую отец в со­чув­ст­вии го­во­рил, мол, как толь­ко за­слы­шит о возвра­ще­нии, при­бе­жит, го­ре­мы­ка, все с тем же воп­росом про сы­на. «Мать, она и есть мать. По­ка жи­ва — ждет».

— Мо­жет, слы­шал? Он у нас и по фа­ми­лии и по нра­ву при­мет­ный. За­ди­ра. И пес­ни петь го­разд, вы­дум­щик, все кло­у­ном хо­тел изо­бра­жать­ся. На ру­ки вниз го­ло­вой вста­нет, а на но­ге об­руч от кад­ки кру­тит. В Мань­ч­жу­рии ока­зал­ся, а тут опять ку­да-то пе­ре­бро­си­ли. Мо­жет, на Се­вер. Ты был там?

Ва­си­лий мол­чал, а и мол­чать бы­ло труд­но. Ска­зать не­че­го, и про­мол­чать не­воз­мож­но. Ус­т­ре­мил взгляд вдоль де­рев­ни, слов­но по­ря­док до­мов про­смат­ри­вал. Ти­хая Зо­ря­на, за­та­и­лась. Ни огонь­ка, ни зву­ка. И при­ро­да оне­ме­ла. Тра­ва не про­шур­шит, ли­с­то­чек ни­где не шелох­нет­ся, пти­ца го­ло­са не по­даст. Толь­ко ре­дкие звез­доч­ки в не­бе пе­чаль­но мер­ца­ют. Маль­чон­ка, за­драв го­ло­ву, слов­но звез­до­чет, смот­рит в са­мый верх не­бо-

­сво­да.

— Нет, тет­ка Агафья. — Ва­си­лий с тру­дом вы­говорил пер­вые сло­ва, и по­ка­ти­лись они в ти­ши­ну ледяными круг­ля­ша­ми. — Нет, не встре­чал. В тех местах, куда ме­ня за­ве­ло-за­бро­си­ло, ни­ко­го из на­ше­го рай­о­на не встре­ча­лось. Ла­с­точ­ки­на Бо­ри­са я бы за­пом­нил.

От глав­ной рай­он­ной ма­ги­стра­ли по­слы­ша­лись на­ра­ста­ю­щие пе­ре­ка­ти­стые зву­ки, буд­то круг­ля­ши тя­же­лых слов эхом воз­вра­ща­лись от­ту­да: «Ни­кто не встре­чал­ся, ни­кто боль­ше из на­ших не... Ла­с­точ­кин...»

Че­рез не­ко­то­рое вре­мя ста­ло по­нят­но: из рай­цен­т­ра воз­вра­ща­ет­ся пред­се­да­тель, ве­зет до­мой в та­ран­та­се за­поз­да­ло­го пут­ни­ка — Ти­мо­фея. Про­брен­чал та­ран­тас вдоль де­рев­ни к край­не­му пя­ти­стен­но­му до­му. Вслед за ним в уг­ло­ва­том и бес­шум­ном ме­та­нье из сто­ро­ны в сто­ро­ну про­ле­те­ла ноч­ная пти­ца, мель­к­ну­ла над ле­сом в зо­ре­вой по­ло­се. Вздрог­нул в ок­нах и ус­та­но­вил­ся сла­бый свет. Мир­но пе­ре­го­ва­ри­ва­лись муж­чи­ны и же­н-

щ­ины, по при­глу­шен­ным го­ло­сам не­воз­мож­но бы­ло оп­ре­де­лить, кто там раз­го­ва­ри­ва­ет и о чем.

— По­прав­ляй­ся, Ва­си­лий Ти­мо­фе­е­вич. Дай бог здо­ровья. Из­ви­няй за бес­по­кой­ст­во. К дво­ю­род­ни­це Гань­ке но­че­вать пой­дем, дав­но не ви­де­лись. Му­жик слу­жит и слу­жит...

Агафья по­кло­ни­лась ему. Маль­чик то­же сде­лал пе­чаль­ный по­клон. И по­шли они пря­ми­ком по рос­ной лу­го­ви­не от ов­ра­га в го­ру к де­рев­не, по­шли в тем­но­ту, слов­но оби­жен­ные, ни­щие.

И Ва­си­лий по­шел, толь­ко не в го­ру, не в тем­но­ту, а к род­но­му до­му, в ко­то­ром сла­бо све­ти­лись ок­на, сла­бо, да при­зыв­но и уте­ши­тель­но. Ти­мо­фей с вы­со­ко­го крыль­ца за­при­ме­тил сы­на, как, бы­ва­ло, в до­во­ен­ные ве­че­ра, ок­лик­нул:

— Ва­си­лий, ужи­нать по­ра!

Ду­ма­лось: как все про­сто буд­то бы... По­зва­ли — идешь к го­то­во­му хле­бу. А хлеб-то не за­ра­бо­тан. Не про­сто те­перь и пе­ред сво­им до­мом. Отец и пред­се­да­тель по­че­му-то не до­жда­лись его на крыль­це, по­спеш­но уш­ли в из­бу и там на­ча­ли шум­но пе­ре­го­ва­ри­вать­ся, уса­жи­ва­ясь за стол. Вро­де бы слег­ка хмель­ные ве­се­ли­лись и бод­ри­лись, но по­лу­ча­лось это у них не­есте­ст­вен­но, с на­пря­же­ни­ем, слов­но вы­жи­да­ли ка­кую-то ре­ши­тель­ную ми­ну­ту. Баб­ка Мат­ре­на из кух­ни от пе­чи вы­но­си­ла на стол лож­ки-плош­ки — с ули­цы ее хож­де­ние хо­ро­шо бы­ло вид­но. Она по не­яс­ной при­чи­не уп­рек­ну­ла пред­се­да­те­ля Ива­на Иль­и­ча, да­же по­гро­зи­ла ему паль­цем: смот­ри, мол, у ме­ня. А он в от­вет ска­зал ей гром­ко, от­чет­ли­во:

— Вот на­ла­дит­ся-раз­ре­шит­ся все, так и даль­ше жить бу­дем.

— Бу­дем, бу­дем, — то­же гром­ко ото­зва­лась Мат­ре­на. — Ви­но­ва­тых не най­ти, не­че­го на­прас­но ис­кать. По­стра­дав­ших по чу­жой ви­не мно­го — не пе­ре­честь. Не все смог­ли спа­стись. И спа­сен­но­му рая ни­где не бу­дет. Ох, гре­хи на­ши тяж­кие. Как житье на­ла­дить — не знаю.

— Дол­ж­но на­ла­дить­ся, — до­ба­вил Ти­мо­фей. — Или за­зря стра­да­ли?

В осо­бом взвол­но­ван­ном пред­чув­ст­вии Ва­си­лий

ос­та­но­вил­ся на­про­тив пе­ре­дних окон. Сла­бым све­том вы­све­ти­ло его в гу­с­те­ю­щей си­не­ве. И Тать­я­на, хо­ро­нив­ша­я­ся по­бли­зо­сти, не удер­жа­лась в утай­ке, вскрик­ну­ла сдав­лен­ным сто­ном, шаг­ну­ла к не­му от сте­ны, сруб­лен­но упа­ла в но­ги.

Ни­че­го он не мог по­де­лать с со­бой, не бы­ло на то ни во­ли, ни си­лы, ни здра­вой мыс­ли. Про­сто оро­бел как маль­чиш­ка, не зная, что ска­зать, ка­ким же­с­том вы­ра­зить свое к ней от­но­ше­ние. Мно­гие мгно­ве­ния, пе­ре­жи­тые за дол­гие го­ды в пред­став­ле­нии дол­го­ждан­ной встре­чи, со­бра­лись во­е­ди­но и оше­ло­ми­ли его, от­хле­ст­нув прой­ден­ное и пе­ре­не­сен­ное. В сер­д­це, в из­му­чен­ном те­ле тол­к­ну­лась ос­во­бо­ди­тель­ная жаж­да жиз­ни, спо­соб­ная вы­пря­мить че­ло­ве­ка, вы­звать у не­го при­лив но­вой стой­ко­сти пе­ред не­во­лей, не­прав­дой, ко­вар­ст­вом, го­ло­дом, увечь­ем — пе­ред лю­бы­ми ис­пы­та­ни­я­ми, да­же пе­ред смер­тью. Та­кая жаж­да воз­ро­дит по­ру­ган­но­го,

уг­не­тен­но­го, же­с­то­ко об­ма­ну­то­го, да­же при­го­во­рен­но­го к по­жиз­нен­но­му за­клю­че­нию или на­всег­да от­тор­г­ну­то­го от ро­ди­ны. Те­перь у Ва­си­лия уже не бы­ло ро­бо­сти пе­ред жиз­нью. И он, об­ре­тя ре­ши­тель­ность, скло­нил­ся, что­бы по­мочь Тать­я­не под­нять­ся:

— Ну что ты, моя хо­ро­шая,—по­вто­рил дав­ние слова.

— Гос­по­ди, на все, вид­но, во­ля твоя... Про­сти, про­сти. Ва­си­лек мой. Про­сти ме­ня. Всех нас... Всех про­сти, ес­ли мо­жешь...

 

 

 

В М Е С Т О   Э П И Л О Г А

 

1

 

В долгих скитаниях по жестокому принуждению Василий Иванов жил воспоминаниями, родные места и знакомые люди представлялись ему в прежнем порядке и состоянии, будто далеко от войны ничто не должно меняться. Возвращаясь, поначалу он как бы не заметил перемен, только с болью ощутил утраты.

Но на вольной волюшке без него все пе­ре­ме­ни­лось. Даль­ние по­ля и се­но­ко­сы по­за­ра­ста­ли бурь­я­ни­стой ди­кой тра­вой да ли­с­тв­ен­ным мел­котьём. Луч­шие ле­са ис­ко­вер­ка­ны бу­ре­ва­ла­ми, спеш­ны­ми вы­хват­ны­ми по­руб­ка­ми. Та­вол­га во мно­гих ме­с­тах пе­ре­ме­ни­ла свое рус­ло—сплав­щи­ки на­ры­ли меж­ду реч­ны­ми из­ги­ба­ми спрям­ля­ю­щих ка­на­лов, а пой­мен­ная ни­зи­на за­хлам­ле­на ос­тат­ка­ми шта­бе­лей, рас­те­рян­ной мо­ле­вой дре­ве­си­ной. Глав­ная рай­он­ная до­ро­га разъ­ез­же­на тя­же­лы­ми ма­ши­на­ми—«сту­де­бек­ке­ра­ми», вы­во­зя­щи­ми хлеб из кол­хоз­ных скла­дов на стан­цию для от­прав­ки в ос­во­бож­ден­ные из-под ок­ку­па­ции го­ро­да. Дере­вен­ские на­по­ло­ви­ну не­жи­лые по­ряд­ки пу­га­ю­ще и чер­но гля­дят пу­с­ты­ми окон­ны­ми про­ема­ми. В ре­дком се­ленье обоз­на­чи­лись за­ла­тан­ные или но­вые кры­ши—плот­ни­ков по ок­ру­ге поч­ти не ос­та­лось, вдовь­их си­лу­шек не хва­та­ет на ре­монт жилья, из­го­ро­дей, ты­нов и па­ли­сад­ни­ков. Пе­ре­ко­си­лось, рас­пол­з­лось ког­да-то на дол­гие го­ды по­став­лен­ное, по­стро­ен­ное, сра­бо­тан­ное и в кол­хоз­ном хо­зяй­ст­ве. За что тут схва­тить­ся, за что де­ржать­ся, что­бы не упасть в то­с­ке и от­ча­янии?  с че­го на­чи­нать воль­ную жизнь? Не сра­зу об­рел се­бя мол­ча­ли­вый че­ло­век в же­с­т­кой при­ча­ст­но­сти к воз­рож­де­нию жиз­ни, к судь­бам стра­да­ю­щих лю­дей. Ва­си­лий по­сте­пен­но осоз­нал соб­ст­вен­ное пра­во на обык­но­вен­ную че­ло­ве­че­скую жизнь, ко­то­рая де­ржит­ся семьей, до­мом, де­ре­вен­ской об­щно­стью. Опыт прой­ден­ных ис­пы­та­ний при­го­дил­ся ему, в со­чув­ст­вии к лю­дям об­ре­тал он иное ду­шев­ное со­сто­я­ние, спо­соб­ность по­сто­ять за дру­гих, по­то­му что са­мо­му те­рять бы­ло уже не­че­го, ос­та­лось толь­ко на­жи­вать, ко­пить не­об­хо­ди­мое для ду­ши. Мед­лен­но, труд­но вста­ва­ли на свои ме­с­та жиз­нен­ные ори­ен­ти­ры. Мно­гое за­ви­се­ло, ко­неч­но, от мол­ча­ли­во­го и ра­бот­но­го со­гла­сия с от­цом, от воз­вра­ще­ния ду­шев­но­го ла­да с Тать­я­ной.

Ва­си­лий слов­но бы стал дру­гим на удив­ле­ни­е всем, кто знал его участь. Не толь­ко внеш­не пе­ре­ме­нил­ся—внеш­не каж­до­му вид­но: дру­гая по­ход­ка, дру­гой взгляд, иная по­сад­ка го­ло­вы, не­о­жи­дан­ные же­с­ты. В ха­рак­те­ре по­я­ви­лась же­с­т­кость. Пря­мой, на­по­ри­стый, сме­лый, да­же от­ча­ян­ный пе­ред на­чаль­ст­вом че­ло­век. Но мяг­кий, об­хо­ди­тель­ный и за­бот­ли­вый с близ­ки­ми и род­ны­ми, со ста­ры­ми и ма­лы­ми. Неж­ный и крот­кий—с Тать­я­ной. И по-осо­бо­му вни­ма­тель­ный к ме­че­нным су­ди­мо­стью.

А по де­ре­вен­ской ок­ру­ге тем вре­ме­нем гу­ля­ли на­слан­ные из сто­ли­цы вет­ры ук­руп­не­ния кол­хо­зов, су­хо­веи не­пер­с­пек­тив­но­сти, вы­чи­ща­ю­щие из ле­сов мно­гие се­ле­ния. И Зо­ря­на ока­за­лась за­хва­чен­ной су­хо­ве­ем. И Ма­лое Тю­ко­во слов­но по­жа­ром слиз­ну­ло. Как тут не по­со­чув­ст­во­вать до­сроч­но ос­во­бож­ден­но­му Ни­ко­лаю Бар­це­ву. Как не по­со­чув­ст­во­вать, ес­ли не­воз­мож­но вы­чер­к­нуть из па­мя­ти и эту де­рев­ню и семью На­стасьи...

По­сле не­сколь­ких ве­че­ров, про­ве­ден­ных с Ни­ко­ла­ем Бар­це­вым у ко­с­т­ра на бе­ре­гу Та­вол­ги, Ва­си­лий су­мел най­ти до­пол­ни­тель­ный смысл су­ще­ст­во­ва­ния на каж­дый день до тех пор, по­ка не вста­нет под но­вой кры­шей дом брать­ев Бар­це­вых. Хо­те­лось, очень хо­те­лось вы­стро­ить не толь­ко соб­ст­вен­ное лад­ное житье. И тог­да, по его ра­зу­ме­нию, мож­но по­лу­чить пра­во на пе­ре­дыш­ку, на от­дых в ко­рот­ком за­тишье меж­ду ра­бо­та­ми. А по­ка его толь­ко со­гре­ва­ла оп­рав­да­тель­ная мысль о том, что все жи­вое в при­ро­де тре­бу­ет од­наж­ды от­ды­ха и что каж­дый че­ло­век иног­да име­ет пра­во по­сту­пать воп­ре­ки об­сто­я­тель­ст­вам, как бы рас­хо­ла­жи­вать­ся и по­сту­пать по же­ла­нию. Он да­же пред­став­лял ка­кой-то во­с­к­рес­ный день, ког­да они, Ва­си­лий, Тать­я­на, Ти­мо­фей, Ни­ко­лай, его же­на Зоя и млад­ший брат Дмит­рий, став­шие со­се­дя­ми, дол­го и мол­ча­ли­во бу­дут смот­реть на ве­чер­нюю за­рю с крыль­ца но­во­го до­ма. Вот толь­ко при­ехал бы на род­ную сто­ро­ну к Ни­ко­лаю этот за­блуд­ший бра­тиш­ка. Вот толь­ко бы вер­нул­ся...

—И на во­ле без во­ли по­лу­ча­ет­ся жизнь. Еще по­жи­вем, еще по­ра­ду­ем­ся... Ты, Ко­лю­ха, ме­ня по­мо­ло­же, это на­до учи­ты­вать,—под­бод­рял Ва­си­лий Бар­це­ва Ни­ко­лая.—Ста­ри­ки не зря, вид­но, го­во­рят: во­ля пор­тит, а не­во­ля учит. Вы­хо­дит, уче­ные мы с то­бой. Ох, как на­у­че­ны. И не двое нас та­ких-то. Мно­го на­род наш учи­ли. Толь­ко на что эта уче­ность при­год­на, к че­му на­до­бна, ку­да при­ло­жи­ма?.. Ку­да ее на­прав­лять, для ка­кой поль­зы? Не оши­бить­ся бы...

—Так по­лу­чи­лось, те­перь уж ни­че­го не по­пра­вить,—ото­звал­ся Ни­ко­лай.—Лег­че, ког­да мол­чу. Или вот пес­ню про­тяж­ную за­петь мож­но. Но за­по­ешь—сле­зы на гла­за на­вер­ты­ва­ют­ся и ды­ханье пе­ре­хва­ты­ва­ет.

—Не боль­но го­ло­си­сты мы с то­бой, Ко­лю­ха. Тать­я­на ког­да и ска­жет, ес­ли за­мур­лы­каю пе­чаль­ное: «Не на­во­ди то­с­ку, без то­го тя­же­ло. Что-ни­будь ве­се­лень­кое да­вай». А где ве­се­лень­кое нын­че взять?.. Как вос­п­ря­нуть? «Иль боль­ше нет ни по­ло­сы несжа­той, ни свет­лых слез, ни крыль­ев, ни люб­ви».—Ва­си­лий при этом упо­мя­ну­том сти­хе улыб­нул­ся:—Да что это я за­ску­лил-то. Да-а... При лю­бой во­ле слу­ча­ет­ся: кан­да­лы вдруг по­чу­ешь на се­бе. И что же, кри­ком кри­чать или ру­ки на се­бя на­кла­ды­вать? Про от­ца с ма­терью, о брать­ях вспом­нишь—уже не один. А тут еще же­на, де­ти. Жить, ко­неч­но... цеп­ко жить на­до, Ни­ко­лай. Вы­ше божьей во­ли не бу­дешь.

—Не о том пе­чаль моя те­перь. С бра­ту­хой бы как по­ла­дить.

Вы­рван­ный же­с­то­ки­ми об­сто­я­тель­ст­ва­ми из род­но­го до­ма, по­знав­ший си­рот­ст­во и де­тдо­мов­щи­ну, Ми­тя­ня Бар­цев ока­зал­ся в дру­гом жи­тей­ском про­стран­ст­ве, вда­ли от Ма­ло­го Тю­ко­ва. Взрос­лея сре­ди чу­жих, он все ча­ще за­ду­мы­вал­ся о том, что и по­че­му ста­ло с ро­ди­те­ля­ми, с бра­том Ни­ко­ла­ем. Иног­да ему ка­за­лось: во всем ви­но­ват кто-то из де­ре­вен­ских злыд­ней-до­нос­чи­ков. Лап­шин, на­при­мер, ко­то­рый еще и в бри­га­ди­рах дол­го де­ржал­ся. Но ведь и в дру­гих де­рев­нях, с дру­ги­ми семь­я­ми по­до­бное слу­ча­лось. Уже в де­тдо­ме это бы­ло по­нят­но, ког­да па­ца­ны на­чи­на­ли срав­ни­вать свое си­рот­ст­во: от­цов на вой­ну при­зва­ли, ма­те­рей — на ле­со­ра­зра­бот­ки, а то в тюрь­му за ка­кую-ни­будь про­вин­ность, брать­ев — в ФЗО или еще ку­да, се­с­тер — на стро­и­тель­ст­во...

Мно­го все­го про­шел, ис­пы­тал он, по­ку­да до­ка­раб­кал­ся до са­мо­сто­я­тель­но­сти, про­бил­ся к раз­ным ра­бот­ным про­фес­си­ям, а по­том и со­чи­ни­те­лем да­же стал. На­ду­мал вос­по­ми­на­ния, впе­чат­ле­ния за­пи­сы­вать — это скра­ши­ва­ло оди­но­че­ст­во, оп­рав­ды­ва­ло его зам­к­ну­тость, в чем-то стран­ное по­ве­де­ние.

Од­наж­ды в сту­ден­че­ское об­ще­жи­тие тех­ни­ку­ма при­нес­ли те­ле­грам­му: «Бра­тиш­ка до­ро­гой! Я на сво­бод­е и на­шел те­бя! Из род­ных ты у ме­ня один ос­тал­ся. При­ез­жай. До­ро­гу до­мой зна­ешь. Твой брат Ни­ко­лай».

Брат встре­тил его на вок­за­ле. Под­бе­жал, гля­дит жа­лоб­но, буд­то про­сит че­го ка­кой-то по­сто­рон­ний че­ло­век — всё пид­жак на се­бе по­прав­лял не­пос­луш­ны­ми ру­ка­ми. Си­ний та­кой пид­жак в по­ло­ску, на нем еще зна­чок был крас­нень­кий при­ко­лот. Это­го вро­де бы не­зна­ко­мо­го, су­ет­ли­во­го че­ло­ве­ка Ми­тя не мог сра­зу-то на­звать бра­том. А он ди­вил­ся: «Бра­тиш­ка-то вы­рос ка­кой!»

От стан­ции до по­пут­но­го по­сел­ка, — ока­зы­ва­ет­ся, он ос­та­но­вил­ся там на вре­мен­ное жи­тель­ст­во, — еха­ли дол­го на «газ­ген­ном» ле­со­во­зе. Ни­ко­лай обо всем рас­спра­ши­вал, че­го-то не по­ни­мая, с чем-то не в со­сто­я­нии со­гла­сить­ся-сми­рить­ся.

 

 

2

 

Был яр­кий, су­хой ок­тябрь. День тот вы­дал­ся не осо­бен­но све­тел, иног­да на­плы­ва­ли рва­ные об­ла­ка, и се­ял мел­кий дождь. Вок­руг де­рев­ни по ни­зи­нам бро­ди­ли не­на­гу­ляв­ши­е­ся ко­ро­вы, они ре­дко на­кло­ня­лись к тра­ве, боль­ше при­ню­хи­ва­лись к се­вер­но­му вет­ру да то­с­к­ли­во мы­ча­ли. На даль­них лу­гах, на­сколь­ко ох­ва­ты­вал глаз, не­смет­ной ратью сто­ял под­ня­тый в ко­нуса лен.

Ран­ним ут­ром, еще до вос­хо­да сол­н­ца, братья Бар­це­вы с кол­хоз­ны­ми плот­ни­ка­ми на­ча­ли за­лив­ку кру­го­во­го фун­да­мен­та. Гра­вий и пе­сок воз­или из-под го­ры, от Федь­ков­ки. Эта ра­бо­та да­ва­лась не­лег­ко, осо­бен­но Дмит­рию, по­ки­дай-ка с не­при­выч­ки в трак­тор­ную те­леж­ку сы­рой пе­сок, мел­кие кам­ни брать ло­па­той и то­го тя­же­лее. Он бы­с­т­ро на­бил кро­ва­вые мо­зо­ли, но тща­тель­но скры­вал их от бра­та. Дол­го­ждан­ный от­дых му­жи­ки по­зво­ли­ли се­бе толь­ко в пол­день, ког­да про­ло­жи­ли пер­вый слой и за­ли­ли его рас­тво­ром. Они рас­се­лись на све­жих сру­бах и за­ку­ри­ли. Ка­кое-то вре­мя по­мол­чав, на­ча­ли ти­хонь­ко пе­ре­го­ва­ри­вать­ся. Как и во­дит­ся, сна­ча­ла о по­го­де, по­том о кол­хоз­ных де­лах, на­ко­нец — о пе­ре­да­чах ра­дио, о жиз­ни и меж­ду­на­род­ной по­ли­тике.

Ни­ко­лай тем вре­ме­нем хло­по­тал в ближ­нем до­ме, го­то­вя вме­сте с хо­зяй­кой обед для ра­бот­ни­ков.

— Под­мо­ро­зит  се­год­ня креп­ко. Вон как про­яс­ня­ет. И ве­чер­няя сто­ро­на не­ба ро­зо­вит, — рас­суж­дал не­то­роп­ли­во Ва­си­лий Ива­нов, то и де­ло по­прав­ляя съез­жав­шую на за­ты­лок ма­ло­ва­тую шап­ку-ушан­ку. — Лад­но хоть при­бра­лись. Те­перь Ко­лю­хе дом под кры­шу под­ве­сти. Рань­ше бы ре­ше­ние при­нять, по­рань­ше на­ду­мать. Три го­да его уго­ва­ри­вал: плюнь ты на ле­со­за­го­тов­ки. Он ведь ра­бот­ник. В пе­ре­до­ви­ках  на уча­ст­ке хо­дил. Валь­щик снай­пер­ско­го строя. И там он, за Вор­ку­той, не фи­ло­нил, от тру­да не уви­ли­вал, за год пол­то­ра — это, брат­цы, на­до ло­мить... А чуть что не так — еще срок накинут. Косо поглядывали и там. Один раз...

— По все­му ви­дать, в тру­де че­ло­век вы­рос. Семья-то ка­кая у не­го? — спро­сил про Ни­ко­лая плот­ник из той ар­те­ли, что ко­ров­ник в кол­хо­зе стро­и­ла. До это­го он в сто­ро­не си­дел, в раз­го­во­ре не уча­ст­во­вал, дре­мал слов­но бы, при­крыв­ши об­рос­шее ще­ти­ной ли­цо се­рень­кой кеп­кой-вось­ми­клин­кой. — Же­на ра­бо­та­ет, нет ли?

— У Ни­ко­лая всё лад­но, как у лю­дей. Чо он, ху­же дру­гих? Же­на — по­ва­рKт в де­тском са­ду. — Киря Желтков, оты­ски­вая спич­ки, ­хло­пал по кар­ма­нам.

— Так до­ска­зы­вай, че­го бы­ло, — пришлый плотник обратился к Василию. — Чего — «один раз», не­по­нят­но. Ме­ня раз­ве за чу­жо­го счи­та­ешь? Так я тут в ук­руп­нен­ном кол­хо­зе, мож­но ска­зать, мо­би­ли­зо­ван­ный.

— Сна­ча­ла сбе­жал, а те­перь око­ла­чи­ва­ешь­ся око­ло сво­бод­ным стро­и­те­лем, день­гу сры­ва­ешь. Ша­баш­ник ты. Не род­ня кол­хо­зу на­ше­му. Мно­го вас та­ких.

— Не моя ви­на. Ли­ния та­кая в об­ще­стве по­лу­чи­лась. Мы ж на поль­зу де­лу: стро­и­тель­ст­во не даст де­рев­не хи­реть.

— Кто про­тив это­го. Можно было бы — каждый на месте ос­та­вал­ся бы.

Ва­си­лий, ог­ля­дев му­жи­ков, про­дол­жал:

— Ни­ко­лай в де­рев­не лиш­ним не бу­дет. Вишь, фун­да­мент ка­кой за­те­ял. На­всег­да, зна­чит, тут! А где ж ему быть еще? Бра­тель­ник его, к при­ме­ру ска­зать, в го­ро­де при­вил­ся, но бра­ту по­мочь при­ехал... — Ва­си­лий слов­но спох­ва­тил­ся, гля­нув на Дмит­рия, на­дви­нул шап­ку на бро­ви и за­мол­чал. Му­жи­ки ус­та­ви­лись на Ми­тю воп­ро­си­тель­ны­ми гла­за­ми: че­го, мол, мед­лишь, смо­ги от­ве­тить, объ­яс­нить пе­ред на­ро­дом свою по­зи­цию.

Ска­зать что-ли­бо или ви­но­ва­то улыб­нуть­ся, не­до­у­мен­но спро­сить: «А в чем, соб­ст­вен­но, де­ло, то­ва­ри­щи?» Нет, ре­шил Дмит­рий, луч­ше де­лать вид, что не слы­шал, при­дрем­нул или за­меч­тал­ся.

Вы­ру­чил Ни­ко­лай. Он по­я­вил­ся на крыль­це уже пе­ре­оде­тый, в бе­лой ру­баш­ке с за­ка­тан­ны­ми ру­ка­ва­ми, в си­них брю­ках и до­маш­них та­поч­ках.

— За­хо­ди, ре­бя­та! Все го­то­во. Мы тут бы­с­т­ро раз­вер­ну­лись. За та­кой хо­зяй­кой толь­ко по­спе­вай.

— Она у ме­ня ак­ку­рат­ная! — по­гор­дил­ся Ва­си­лий Тать­я­ной. — И ко вре­ме­ни по­до­спе­ет, как раз под­ла­дит. Не вол­нуй­ся, му­жик, пе­ред друзь­я­ми-то­ва­ри­ща­ми не при­дет­ся крас­неть. Пой­дем тог­да по­о­бе­да­ем — да и за ра­бо­ту. — Он, на­вер­ное, то­же ис­пы­ты­вал не­лов­кость и был до­во­лен, что раз­го­вор пре­рван. — Идем, Ни­ко­лай, идем!

Стол­пив­шись воз­ле крыль­ца, де­ло­ви­то мы­ли са­по­ги. За­брыз­ган­ные це­мен­том фу­фай­ки, пид­жа­ки раз­ве­си­ли на ог­ра­де. И дол­го брен­ча­ли умы­валь­ни­ком. Му­жи­ки как-то ус­луж­ли­во по­тес­ни­лись, ус­ту­пая ме­с­то для Ми­ти, и Ва­ся под­лил ков­ши­чек теп­лой во­ды. Жгу­че сад­не­ли крас­ные мо­зо­ли у Дмит­рия на ла­до­нях.

Вни­ма­ние му­жи­ков по­хо­же на снис­хо­ди­тель­ность: ты тут гость, а не ра­бот­ник, не все здеш­ние за­бо­ты, тре­во­ги и ра­до­сти близ­ки и по­нят­ны те­бе. Та­кое от­но­ше­ние Дмит­рий ис­пы­ты­вал при ис­пол­не­нии слу­жеб­ных обя­зан­но­стей, ког­да ез­дил ко­ман­ди­ро­ван­ным кор­рес­пон­ден­том от га­зе­ты... А по­че­му на ро­ди­не, где еще по­мнят его ре­бен­ком, вдруг ос­т­ро по­чув­ст­во­вал се­бя че­ло­ве­ком со сто­ро­ны? Не­у­же­ли на­прочь от­ме­же­ван от этой жиз­ни по дав­ним при­чи­нам?

Ни­ко­лай, ко­неч­но, Ми­тю не вы­де­лял. И во вре­мя ра­бо­ты не раз­го­ва­ри­вал с ним, ре­вно­ст­но на­блю­дая. На­вер­но, ему не­у­доб­но за бра­та, да­же стыд­но пе­ред му­жи­ка­ми. Труд­но бы­ло по­нять. А дол­ж­но бы по-брат­ски чув­ст­во­вать на­стро­е­ние Ни­ко­лая в тор­же­ст­вен­ный мо­мент: за­кла­ды­ва­ли фун­да­мент до­ма на ро­ди­не от­ца. Ес­ли от­кро­вен­но, дом этот для Дмит­рия ни­че­го тог­да не­ зна­чил еще: ну, стро­ят, — ви­ди­мо, тре­бу­ет­ся так. С не­яс­ной  тре­во­гой ду­ма­лось о том, что вот еще раз встре­ти­лись два бра­та и по­че­му-то не ис­пы­ты­ва­ли вза­им­ной ра­до­сти, без­ог­ляд­ной до­вер­чи­во­сти, вол­не­ния род­ст­ва. Но ведь кровь брат­скую ни­кто не под­ме­нял, ду­ши не пе­ре­кра­и­вал — не смог бы.

Мол­ча­ли­во и как-то сдер­жа­нно уса­жи­ва­лись за стол. Ва­си­лий каж­до­му оп­ре­де­лил ме­с­то. В за­столье он со­всем пе­ре­ме­нил­ся: сте­пен­но де­ржит­ся, с до­сто­ин­ст­вом, и го­во­рит ти­хо. Пе­ред Тать­я­ной оп­рав­дал­ся: не при­шел по­мочь, по­то­му что Ни­ко­лаю в та­кой день за­бо­тить­ся по­ло­же­но, к дру­гу сво­е­му ре­вно­вать не ста­нет.

— Те­бя толь­ко слу­шай, — улыб­ну­лась она, на­кры­вая вто­рой стол. Он пред­наз­на­чал­ся для де­тей. Тут дол­ж­ны бы­ли сесть две до­школь­ни­цы де­воч­ки-по­год­ки. При­гляд­ные та­кие, крот­кие. Ска­за­лись, что они — Ле­на и Та­ма­ра. Де­ти при­шли, поз­до­ро­ва­лись с по­кло­на­ми и за­ня­ли свои ме­с­та. Ра­зо­бра­ли лож­ки; по­гля­ды­вая друг на дру­га, сдер­жан­но на­ча­ли есть.

Дмит­рию бы­ло от­ве­де­но ме­с­то меж­ду Ни­ко­ла­ем и Ва­си­ли­ем, на­про­тив Ки­ри Жел­т­ко­ва. Ки­ря вы­жи­да­тель­но, ехид­но улы­бал­ся. Есть та­кие лю­ди: вро­де бы и вме­сте со все­ми, но в сто­рон­ке на вся­кий слу­чай, сам по се­бе, ждет мо­мен­та по­сме­ять­ся над сла­бо­стью

дру­гих.

— Ну, му­жи­ки, под­ни­май­те по ча­роч­ке для ап­пе­ти­ту, — слов­но бы в от­да­ле­нии ска­зал Ни­ко­лай, тол­к­нул Ми­тю пле­чом и улыб­нул­ся. — Да­вай, бра­ток, за встре­чу. — Смот­рел он при­сталь­но, теп­ло. Дмит­рий уви­дел в плот­ной го­лу­биз­не его глаз свое от­ра­же­ние — так близ­ко они си­де­ли.

— За проч­ный фун­да­мент, брат. — Ми­тя на­шел что ска­зать.

Му­жи­ки вы­пи­ва­ли со­лид­но, об­сто­я­тель­но, как и ра­бо­та­ли. По­кря­кав и по­пых­тев от удо­воль­ст­вия, за­ку­сы­ва­ли кто огур­цом, кто ку­соч­ком чер­но­го хле­ба, кто бор­щом из об­ще­го блю­да. А пе­ред Ми­тей сто­яла та­рел­ка. Он вы­пил зал­пом ма­лень­кий гра­не­ный ста­кан­чик, его пе­ре­дер­ну­ло: вод­ка бы­ла пло­хая.

— Не­при­выч­ный, что ли? — уди­вил­ся Жел­т­ков. — За­ку­си. Ешь знай, на­во­ра­чи­вай, что­бы за уша­ми тре­щало.

— Ему и блю­да-то на­ши, по­ди, не нра­вят­ся, — ска­за­ла хо­зяй­ка, при­дви­гая та­рел­ку с ку­соч­ка­ми жа­ре­но­го мя­са. Она за­бот­ли­во ог­ля­де­ла стол, по­шеп­та­лась с му­жем и бы­с­т­ро при­нес­ла из-за пе­ре­го­род­ки бу­тыл­ку крас­но­го.

— Мо­жет, этого бра­ти­ку луч­ше.

Ра­бот­ни­ки пе­ре­гля­ну­лись. Дмит­рию при­шлось не­связ­но и сму­щен­но объ­яс­нять, что он такой же, как все, к виноградным винам непривычный, что в го­ро­де вы­пив­ка слу­ча­ет­ся не ре­же и вод­ку пить уме­ют. А раз так — за­столье ре­ши­ло: пусть за­ку­сит гость под «дик­тов­ку» и при­мет вто­рую до­зу «Рос­сий­ской».

— Это ни к че­му. Еже­ли сам по­же­ла­ет, — за­сту­пил­ся Ни­ко­лай.

Де­ре­вен­ские пре­да­лись лег­кой за­столь­ной бе­се­де. Дмит­рий вста­вил не­сколь­ко слов не к ме­с­ту и за­мол­чал.

Ог­ля­ды­вая уют де­ре­вен­ско­го до­ма, уви­дел на пе­ре­бор­ке фо­то­гра­фии в за­стек­лен­ных рам­ках, сре­ди них од­ну, зна­ко­мую с де­тства. И по­слы­шал­ся го­лос по­кой­ной баб­ки: «Бе­ре­ги. И ме­ня, ста­рую, не за­бы­вай, нет-нет да и по­дай ве­с­точ­ку. Мо­жет, и не до­ждусь На­стень­ку — по­мру. Ты уж гля­ди...»

Му­жи­ки гал­де­ли, пе­ре­ме­ты­ва­ясь с од­ной те­мы на дру­гую. А на ду­ше у млад­ше­го сы­на На­стасьи Бар­це­вой из Ма­ло­го Тю­ко­ва за­ки­пе­ла пе­чаль впе­ре­меш­ку с не­за­ту­ха­ю­щей оби­дой на про­шлую жизнь. Где она те­перь, род­ная мать? что с ней сде­ла­ли?

Ни­ко­лай опять на­пом­нил о се­бе млад­ше­му. Они пе­чаль­но и по­ни­ма­ю­ще пе­ре­гля­ну­лись. Стар­ший тя­же­ло вздох­нул.

— Ишь, брат­ки, ра­ды, что встре­ти­лись. — Ки­ря хи­хик­нул и, по­хло­пав бе­ле­сы­ми ре­сни­ца­ми, гром­ко, с от­кро­вен­ной при­дир­чи­во­стью спро­сил: — А ска­жи ты, го­ро­жа­нин, под ка­кой фа­ми­лией сю­да при­был. Тут у нас ба­я­ли, что фа­ми­лия твоя не­прав­деш­ная?

Псев­до­ни­мом он ин­те­ре­со­вал­ся или на­ме­кал на что?

Дмит­рий, тол­к­нув обе­и­ми ру­ка­ми дверь, вы­шел на крыль­цо и по­чув­ст­во­вал уда­рив­ший в спи­ну гро­хот и шум го­ло­сов. Пе­ред ним со­е­ди­ни­лись в ог­ром­ную виб­ри­ру­ю­щую пло­ско­сть даль­ний, об­ме­тан­ный ози­мы­ми увал, близ­кий по­кос­ный луг и пе­ре­ле­сок меж­ду ни­ми, си­не­ва­тые те­со­вые да бе­лые ши­фер­ные кры­ши. На этой пло­ско­сти по­я­ви­лась в от­чет­ли­вых очер­та­ни­ях боль­шая пя­ти­стен­ная из­ба. Там, в ней, воз­ле край­не­го к ве­ран­де ок­на, уви­дел се­бя. Но из­ба ис­чез­ла, слов­но рас­та­я­ла. При­бли­жа­ясь к то­му ме­с­ту, где она бы­ла, на за­пу­щен­ном ого­род­це не­сколь­ко раз ос­ту­пил­ся, на­вер­но, но­ги по­па­да­ли в ме­жи. По этим ме­жам, ба­буш­ка ему рас­ска­зы­ва­ла, он де­лал пер­вые ша­ги. Толь­ко по­ло­вин­ки пе­ре­го­рев­ших кир­пи­чей ос­та­лись от род­но­го до­ма. Под­нял од­ну и, стис­нув зу­бы, раз­мах­нул­ся, но не смог бро­сить, а бес­силь­но уро­нил. И все, что за мно­гие го­ды ско­пилось на ду­ше го­ре­ст­но­го, про­рва­лось глу­хи­ми ры­да­ни­я­ми.

Ни­ко­лай ока­зал­ся ря­дом, тер­пел­и­во уго­ва­ри­вал:

— Ну, бу­дет. Пой­дем, бра­тиш­ка, нам тут рас­ки­сать ни­как нель­зя.

Му­жи­ки буд­то бы и не ви­де­ли их, де­ло­ви­то ко­по­ши­лись воз­ле сру­бов. Ва­ся бод­ро так по­звал:

— Э-эй, под­руч­ный! Бе­ри ло­па­ту!

Ни­ко­лай вы­ска­зал хо­зяй­скую мысль:

— Не ус­пел нын­че пе­ре­па­хать, по­пре­ла бы де­рно­ви­на. Хо­ро­ший бу­дет ого­ро­дец. При­ез­жай мор­ков­ку де­р-гать.

Он хо­тел ска­зать: на от­цов­ском по­дворье всё ус­т­ро­ит­ся.

В ру­ка­ви­цах, ко­то­рые дал Ни­ко­лай, ру­кам бы­ло теп­ло, мо­зо­ли поч­ти не чув­ст­во­ва­лись. Сил вро­де бы ста­ло боль­ше, и в бри­га­де оп­ре­де­ли­лось его ме­с­то. Он слы­шал, как сам Ва­си­лий ска­зал Ни­ко­лаю: «Слышь, Ко­ля, а вы­дю­жил он. Вот и опять вы­шло: по­спеш­но су­дим о че­ло­ве­ке, раз  —  и всё, и п­рипе­чата­ли на лю­бой слу­чай жиз­ни, ка­ким ему быть. Еще не­из­ве­ст­но, ку­да по­вер­нет че­ло­век, сколь его ни вер­ти. И в чем он свой ха­рак­тер по­ка­жет  —  то­же нель­зя пред­уга­дать».

Как-то враз на­сту­пи­ли су­мер­ки. Му­жи­ки от­ка­за­лись от ужи­на, за­спе­ши­ли по до­мам, Ва­ся ушел что-то по­де­лать еще во дво­ре, при­ко­ло­тить ка­кую-то до­ску, и слыш­но бы­ло, как сту­чал он там, раз­го­ва­ри­вая с же­ной о том, где еще мож­но по­ко­сить осо­ки на под­стил­ку ко­ро­ве.

Братья ос­та­лись вдво­ем. Ни­ко­лай при­брал ин­с­т­ру­мент, за­плес­нул ос­тат­ки ко­с­т­ра и ус­та­ло сел на све­жее окан­то­ван­ное брев­но ря­дом с Ми­тей.

— Се­с­т­ре­нок бы еще под­нять да вы­ра­стить.

Вы­ка­ти­лась боль­шая крас­но­ва­тая лу­на. Кры­ши, за­ки­дан­ная ли­с­т­вой до­ро­га и об­на­жен­ные вет­ви бе­рез, то­по­лей, че­ре­мух слов­но бы по­се­де­ли. Это пал иней. От не­го еще свет­лее ста­ло.

 

3

 

За не­сколь­ко дней в друж­ном усер­дии — плот­ни­ки не­ви­дан­но раз­ра­бо­та­лись  —  по­ста­ви­ли сру­бы до вер­х­не­го вен­ца и лов­ко ско­ре­хонь­ко взмет­ну­ли стро­пи­ла. Как го­во­рит­ся, вы­мет­ка сде­ла­на, те­перь об­те­сы­вай и закры­вай. Да, по­ра уже и кры­шу крыть. Но чем? Это вро­де бы не пре­дус­мот­ре­но: бы­ла до­го­во­рен­ность с лес­ни­че­ст­вом, а там что-то не по­лу­чи­лось, кто-то дрань пере­хва­тил, на­до са­мим дрань­ем за­ни­мать­ся. Ки­ря Жел­т­ков так и ска­зал:

— На всех-то раз­ве на­па­сешь­ся? Кто под­ма­жет хо­ро­шо, под­лиз­нет­ся — тот и в пер­вых. А Коль­ке и при под­маз­ке — все рав­но по­след­ний че­ред.

Ва­си­лий ре­шил:

— Я вот пой­ду, раз­бе­русь, так твою раз­этак! — И схо­дил, ра­зо­брал­ся: на­шлась дран­ка, на один скат хва­тит, мож­но крытье на­чи­нать, тут и вто­рая пор­ция по­до­спе­ет, толь­ко при­вез­ти-то на чем? За что ни воз­ь-мись — всё с бо­ем, вез­де про­ди­рать­ся на­до с тре­ском. Та­ко­ва она, сель­ская жизнь.

Дмит­рию пред­сто­я­ло ехать в лес­ни­че­ст­во за дранью, по­то­му что при вы­дел­ке стен на­до хо­ро­шо вла­деть то­по­ром, но это не каж­до­му да­но, тут са­мый не­вла­де­ю­щий — он, го­ро­жа­нин.

Ве­чер­ком по­шли братья к бри­га­ди­ру ло­шадь про­сить, толь­ко его до­ма не ока­за­лось. Ос­та­но­ви­лись воз­ле ко­лод­ца в про­ул­ке.

— Вет­ша­ет, — не­по­нят­но о чем ска­зал Ни­ко­лай. — И тут ру­ки нуж­ны. Ку­да ни кинь... — Вы­ка­тил из кра­пи­вы ос­ту­лок, пред­ла­га­ет по­си­деть.

Ни­ко­лай ут­к­нул ру­ки в го­ле­ни­ща кир­за­чей, по­ти­ра­ет но­ги:

— Мож­жат. Ска­зы­ва­ет­ся. Пуль­ну­ли тог­да... За ма­ло­го Сань­ку за­сту­пил­ся. Ох­ран­ник его, не­мощ­но­го, при­кла­дом в по­зво­ноч­ник тюк­нул. Ме­ня и взор­ва­ло.

— На­вер­но, и те­бя мог­ли.

— Мог­ли.

Не­вда­ле­ке, на тро­пин­ке, ве­ду­щей от фер­мы, слыш­но, му­жи­ки буб­нят, один дру­го­го но­ро­вит в чем-то пе­ре­спо­рить, у каж­до­го, ви­дать, свои до­во­ды. Од­но­го по го­ло­су нетруд­но уз­нать — Ки­ря Жел­т­ков при­ше­пе­ты­ва­ет и слов­но бы взвиз­ги­ва­ет в воз­му­ще­нии:

— А да­вай по­спо­рим. На что хошь по­спо­рим!

— По­жи­вем — уви­дим, — не­оп­ре­де­лен­но от­зы­ва­ет­ся его на­пар­ник, — дол­ж­но быть, даль­ний род­ст­вен­ник, — по­ми­нал его Ки­ря, мол, в от­пуск на­це­лил­ся при­ехать.

— Это еще не­из­ве­ст­но, где жить при­дет­ся, ка­ких те­лят па­с­ти. Зэк он, са­мый на­сто­я­щий зэк. Та­кое к не­му и от­но­ше­ние практиковать. Су­ди­мость нын­че ни­чем не от­мо­ешь, ни­ку­да от нее не сбе­жишь. Плен да ла­герь — двой­ная ви­на.

— Ну, ты, сво­як, и сво­лоч­ной, по­гля­жу. Дол­до­нишь од­но. Вы что, не зна­е­те Ва­сю­ху?! Я и то с де­тства по­мню. Столь­ко лет не ви­дал, а вспо­ми­нал­ся он. Ты же сам го­во­рил, вся ок­ру­га об нем го­ре­ва­ла. Вот и по­мо­ги­те че­ло­ве­ку! Не­у­же­ли на­до от не­го ры­ло в сто­ро­ну во­ро­тить? Мол, знать не знали и знать не хо­тим. И Ко­лю­ху ведь за­зря под Вор­ку­ту го­ня­ли!

— По­годь, по­годь. Он при­шел-то ку­да спер­ва? Во! По ле­сам, по ле­сам хи­ми­чил. Два го­да на под­соч­ке, год на про­клад­ке ле­со­воз­ной до­ро­ги, тут на за­го­тов­ке. Дру­гой ра­бо­ты ему не по­ла­га­лось. Где осуж­ден, ту­да не лезь. Для то­го, что­бы воз­вра­тить­ся к се­бе, зна­чит, бу­ма­ги осо­бые нуж­ны. Та­ков за­кон. А бу­маг всё нет и нет. Ме­с­т­ная власть де­ржит Ва­сю­ху и Ко­лю­ху под со­мне­ни­ем. Ма­ло ли что ос­во­бож­де­ны, — мо­жет, еще во­ло­чит­ся за ни­ми ка­кое дель­це. То­ро­пить­ся с до­ве­ри­ем нель­зя, го­во­рят, Ба­бен­ков тог­да в про­ку­ра­ту­ре ска­зы­вал. Они ко­ре­ша с мо­им шу­ря­ком. Оно и по­лу­ча­ет­ся: что бы­ло — не про­шло.

И там, на тро­пин­ке, на не­ко­то­рое вре­мя умол­к­ли. Ого­нек взмель­к­нул — при­ку­ри­ва­ют, стол­к­нув­шись и за­сло­няя от вет­ра, что­бы од­ной спич­ки хва­ти­ло.

— Ки­ря прав, — при­знал­ся Ни­ко­лай. — Не про­шло, не от­ва­ли­лось, жмет и ца­ра­па­ет.

Ми­тя плот­нее при­дви­нул­ся к брату:

— Мы с то­бой...

А му­жи­ки тем вре­ме­нем от­кло­ня­ют­ся даль­ше, в дру­гой ко­нец де­рев­ни, раз­го­вор стал не­внят­ный, ед­ва слыш­ны го­ло­са. Но с кем-то встре­ти­лись там, за­го­во­ри­ли от­чет­ли­вей, гром­че и — воз­вра­ща­ют­ся об­рат­но, словно спох­ва­ти­лись, вспом­ни­ли по­ру­чен­ное да не­ис­пол­нен­ное.

— Ду­сь! Ду­ся, мы сей­час! Вы­став­ляй ужин! — Ки­ря кри­чит же­не.

— Под рас­пи­ску толь­ко. Под рас­пи­ску вру­чай! — нака­зы­ва­ет Дусь­ка-поч­таль­он­ка. Она не­ред­ко го­ня­ет сво­е­го му­жи­ка в раз­но­ску, он лю­бит это де­ло, охо­чий при­гля­ды­вать­ся к чу­жой пе­ре­пи­ске, вот и со­гла­ша­ет­ся, что­бы всё про всех знать.

Во­ди­лись в де­рев­не осо­бо ос­ве­дом­лен­ные лю­ди. Ки­ря из та­ких, Ме­ле­тий Лап­шин дя­дей ему при­хо­дил­ся. Бы­ло у ко­го по­вад­ки пе­ре­нять. В слу­чае че­го и те­перь Жел­т­ков спо­со­бен гро­зить су­дом, при­зы­вань­ем к по­ряд­ку по за­ко­ну, чем и за­щи­ща­ет се­бя, под­лян­ку свою до сих пор.

При­тих­ли братья в на­сто­ро­жен­ном ожи­да­нии: ку­да пой­дут раз­нос­чи­ки. За че­ре­му­ха­ми воз­ле ко­лод­ца ос­та­но­ви­лись.

— Че­го, не ве­ри­ли: я го­во­рил, а вы не ве­ри­ли?! — гор­де­ли­во, с чув­ст­вом своей пра­во­ты, вы­кри­ки­вал Ки­ря. — Вот она, по­ве­сточ­ка. Вы­зы­ва­ют, как и пред­по­ла­га­лось.

— Это мне, — сра­зу оп­ре­де­лил Ни­ко­лай. — Ме­ня вы­зы­ва­ют. На ле­со­пун­к­те тех­но­ру­ка да­ле­ко-о-о по­слал, вот он и де­ржит обе­ща­ние.

Ни­ко­лай ча­с­тич­но ошиб­ся: по­ве­ст­ка бы­ла дей­ст­ви­тель­но ему, но вы­зы­ва­ли не к сле­до­ва­те­лю, а в про­ку­ра­ту­ру, как бы­ло ука­за­но, по су­гу­бо лич­но­му воп­ро­су. До­поз­д­на про­си­де­ли с Ва­си­ли­ем, об­суж­дая си­ту­а­цию. На­ут­ро пред­сто­я­ло ехать в рай­центр.

— Не ту­шуй­ся, Ни­ко­ла, — ска­зал Ва­си­лий. — Вме­сте по­е­дем. Зай­мем обо­ро­ну. Мы — во­робьи стре­ля­ные, нас пу­гать нече­го те­перь.

Ос­та­ток но­чи братья про­ве­ли на те­со­вой ле­жан­ке в сво­ем не­до­ст­ро­ен­ном до­ме под от­кры­тым не­бом, точ­нее — под стро­пи­ла­ми, ко­то­рые Д­мит­рию ка­за­лись

ог­ром­ны­ми бук­ва­ми «А», под­пи­ра­ю­щи­ми бес­ко­неч­ную тем­но­ту, кое-где про­ткну­тую сла­бы­ми звез­да­ми. Ко­неч­но, не спа­лось. Оба за­та­и­лись в тре­во­ге. И толь­ко ут­рен­нее пе­рек­ли­канье пе­ту­хов ус­по­ка­и­ва­ло, на­по­ми­ная о де­тстве. За этим пе­ре­кли­кань­ем иног­да чу­ди­лись го­ло­са род­ных, буд­то бы ма­ма ок­ли­ка­ет сы­но­вей: «На ры­бал­ку, ка­жет­ся, со­би­ра­лись, пе­ре­ду­ма­ли раз­ве, Се­ре­жа?»

Гос­по­ди, как пе­ре­ме­ты­ва­ет­ся воль­ная па­мять, не под­да­ет­ся ни­ка­ким за­ко­нам...

 

 

4

 

На­ра­стал из лес­ной глу­би­ны на­пря­жен­ный вой по­лу­тор­ки. Он и под­нял, под­то­ро­пил: ка­жет­ся, по­пут­ка! Ва­си­лий бе­жит, бу­ха­ет са­по­жи­ща­ми.

— Брат­ва, вста­вай­те! За­ко­че­не­ли, чай, в та­кой но­чи под од­ним-то оде­я­лом.

По­лу­тор­ку при­шлось встре­чать — в лож­би­не пе­ред са­мой де­рев­ней она за­бук­со­ва­ла. Ва­гой вы­цеп­ля­ли, ко­лею лап­ни­ком вы­сти­ла­ли. Тут и день за­нял­ся; они уже на­ло­ма­лись, на­ра­бо­та­лись.

Шо­фер, опа­лен­ный, ко­ря­вый, в вет­хой тель­няш­ке, скры­ва­ю­щей его ху­до­бу, ча­с­то каш­ляя, удив­лял­ся:

— Вот по­слал бог под­мо­гу. На стан­цию то­роп­люсь, к по­ез­ду. А по та­кой до­ро­ге раз­ве в оди­ноч­ку мож­но. И на те­бе, по­да­рок судь­бы — три бо­га­ты­ря, буд­то в сказ­ке.

Он шум­но, сбив­чи­во рас­ска­зал, что едет встре­чать ис­ка­ле­чен­но­го на фрон­те сво­я­ка-ин­ва­ли­да — в об­ла­ст­ной боль­ни­це за­чах ко­с­тыль­ный Си­ма Луз­гин — те­ле­грам­мой со­об­щи­ли, что со­всем плох, в Ко­с­т­ро­ме на но­сил­ках су­ну­ли в ва­гон.

— Нын­че толь­ко сни­мись хло­по­тать об чем, тут те­бе и ко­нец, — сде­лал вы­вод бы­ва­лый, из­дер­ган­ный до­ро­га­ми шо­фер из са­мо­го даль­не­го кол­хо­за, не­у­ныв­ный Мат­вей Ла­пин. — Сам-от де­ржусь. Вер­те­ло, па­ли­ло... в тан­ке го­рел. Про­коп­тил­ся, ви­дать. Жить на­до, де­тей вос­пи­тать. От не­взгод обе­речь.

— От тюрь­мы да су­мы еще. Да-а. Нет на то на­шей во­ли. — Ва­си­лий ста­рал­ся под­дер­жать раз­го­вор.

— А вы в та­кую рань на­во­ст­ри­лись ку­да? — по­ин­те­ре­со­вал­ся Мат­вей. — Ва­си­лий, Ко­лю­ха — ви­жу, а этот со­кол мо­ло­дой кем вам приходится?

— Дол­го объ­яс­нять, по тре­во­ге спе­шим. К про­ку­ро­ру зо­вут.

— Во­на! — Мат­вей вы­пу­чил гла­за, ще­ки у не­го еще силь­нее за­па­ли. — Не за­ви­дую, ре­бя­та. По­тя­ну­ли — не от­бры­кать­ся вам. Нын­че так. Бра­тель­ник, бы­ва­ло, вто­рой срок за сло­ва по­лу­чил. Толь­ко ос­во­бо­дил­ся вчи­стую, а в до­ро­ге че­го-то на­кар­кал. Так до до­му и не до­е­хал. Не по­ви­да­лись. Так что боль­но-то не спе­ши­те ту­да. По­пасть лег­ко... Ви­но­ва­ты в чем, али на­вет ка­кой, на­сту­чал кто? — до­пы­ты­вал­ся Мат­вей Ла­пин.

— Не­ви­нов­ные. Ви­на для нас раз­ве на ро­ду пи­са­лась.

— А ты, Василий, гляжу, переродился вроде. Смелый. Может, и ничего, обойдется.

С та­ким доб­ро­душ­ным уте­ше­ни­ем и по­е­ха­ли даль­ше. Пе­чаль­но тряс­лись в ку­зо­ве, при­сло­нив­шись спи­на­ми к пе­ре­дне­му бор­ту, ра­до­ва­лись, что за­щи­ще­ны от влаж­но­го ко­вар­но­го вет­ра узень­кой ка­би­ной. Ма­ши­на рас­то­роп­нее бе­жа­ла по ка­мен­ке, бор­та брен­ча­ли. А в не­бе гна­лись за ней рва­ные об­ла­ка, по­хо­жие на стаю вол­ков. Иног­да до­ро­гу косо пе­ре­ле­та­ли тя­же­лые чер­ные во­ро­ны. При въез­де в цен­т­раль­ное рай­он­ное се­ло за ма­ши­ной увязались два злоб­но настроенных пса...

Воз­ле про­ку­ра­ту­ры, про­ща­ясь, Ла­пин ска­зал, что, ес­ли бы не та­кая спеш­ная по­ез­д­ка, он до­ждал­ся бы, — постоял, по­со­чув­ст­во­вал.

Ни­ко­лай по­дал ему пач­ку си­га­рет — при­го­дят­ся. Ва­си­лий уп­рек­нул дя­дю за то, что не за­ез­жа­ет и в го­с­ти не вы­зо­вешь, и по­со­ве­то­вал:

— Не го­рюй на­ше го­ре. У те­бя сво­е­го хва­тает.

— Мо­жет, на­дол­го вас... На об­рат­ном пу­ти под­хва­чу, толь­ко воз­ле глав­ной трас­сы де­ржи­те­ся. — Шо­фер еще раз про­стил­ся, по­жи­мая каж­до­му ру­ку. «Млад­ший, зна­чит, Бар­цев, — до­га­дал­ся он. — По­мню, по­мню. С ма­терью к Ти­мо­фею бы­ва­ли, с воп­ро­сом про Сер­гея».

Не зря го­во­рит­ся, ждать да до­го­нять — нет ху­же на све­те. До на­ча­ла уч­реж­ден­че­ско­го ра­бо­че­го дня на­ма­я­лись они в ближ­нем скве­ре. Как толь­ко, не очень-то по­спе­шая, за­мель­ка­ли ра­бот­ни­ки на крыль­це стро­гой кон­то­ры, мужики еще раз мол­ча­ли­во по­ку­ри­ли, чтобы с ду­хом со­брать­ся. Ва­си­лий при­гля­дел­ся, об­гла­дил ли­цо, шум­ли­во по­тер длин­но­па­лые мос­ла­стые ру­ки:

— По­шли, брат­ва.

Друг за дру­гом в стро­е­вой по­сле­до­ва­тель­но­сти преодо­ле­ли уз­кий тем­ный ко­ри­дор к обоз­на­чен­ной за­стек­лен­ной таб­лич­кой две­ри, за ко­то­рой дол­жен был ожи­дать под­пи­сав­ший по­ве­ст­ку Ба­бен­ков. А хо­зя­ин ка­би­не­та — ак­ку­рат­ный, в си­нем ко­с­тю­ме, мо­ло­дой еще, крас­но­ли­цый, с вы­со­ким, на­хо­лен­ным чу­бом, смеш­но уд­ли-н­я­ю­щим и без то­го боль­шую тык­во­об­раз­ную го­ло­ву, — на­встре­чу:

— Про­хо­ди­те, под­жи­даю. Но по­че­му втро­ем? У всех де­ло, что ли, пер­со­наль­но ко мне?

— Так оно по­лу­чи­лось. Об­щее де­ло, — го­во­рит Ва­силий, — все причастные.

— Рас­по­ла­гай­тесь. Са­ди­тесь, по­жа­луй­ста.

— У вас тут ся­дешь и — на­дол­го. По­нра­вит­ся. — Он пы­та­ет­ся шу­тить. А Ни­ко­лай кло­нит ви­но­ва­то го­ло­ву, но взгля­дом взмель­ки­ва­ет на Ба­бен­ко­ва. Двое рас­по­ло­жи­лись у сте­ны на стуль­ях с вы­со­ки­ми рез­ны­ми спин­ка­ми, а он пе­ред сто­лом пе­ре­ми­на­ет­ся, по­ве­ст­ку в дро­жа­щих ру­ках те­ре­бит, буд­то рас­прав­ля­ет ее и ни­как рас­пра­вить не мо­жет. Хо­зя­ин про­стор­но­го ка­би­не­та от­ки­нул­ся на спин­ку сту­ла, — ко­роль, да и толь­ко, — тер­пе­ли­во ждет, в зер­ка­ло ко­со гля­нул, что­бы све­рить свою зна­чи­тель­ность. Гла­за не­оп­ре­де­лен­но­го цве­та за­та­и­лись под над­ра­ко­нен­ны­ми бро­вя­ми; буд­то в сум­рак от­сту­пи­ли: то ли от­ту­да на ам­бар­ную кни­гу гля­дят, то ли на Ни­ко­лая,  что  в  них — не  по­нять и не до­га­дать­ся.

Ни­ко­лай по­да­ет сло­жен­ную вчет­ве­ро, так и не раз­вер­ну­тую по­ве­ст­ку, а Ба­бен­ков не ви­дит — те­перь к тум­боч­ке от­кло­нил­ся, на про­ти­во­по­лож­ную сто­ро­ну от зер­ка­ла, по­тро­гал фо­то­гра­фию в на­столь­ной ра­моч­ке, вы­пи­лен­ной лоб­зи­ком из фа­не­ры. На той фо­то­гра­фии ко­рот­ко­рос­лый боль­ше­го­ло­вый че­ло­век в фор­мен­ной вы­прав­ке, га­ли­фе рас­пу­зы­ре­ны, хро­мо­вые са­по­ги бле­стят, и ко­бу­ра чер­не­ет на бед­ре. До­гад­ка ре­за­ну­ла: тот са­мый — про­ве­ряль­щик... Николай всмат­ри­ва­ет­ся, что­бы уз­нать, кто там на сним­ке:

— Отец ваш род­ной или род­ст­вен­ник? Ой, по­хо­же­сти ни­ка­кой нет. На­став­ник, до­стой­ный ува­же­ния? — хит­ро спра­ши­ва­ет.

Ба­бен­ков оч­нул­ся буд­то бы — улыб­ка рас­по­ла­га­ющая про­си­я­ла — до­га­дал­ся, что воп­ро­сы за­да­ны не­спро­ста.

— Один из пред­ше­ст­вен­ни­ков... — он скри­вил гу­бы, силь­но от­то­пы­рив ниж­нюю, ше­вель­нул уса­ми.— Под сей­фом об­на­ру­жи­ли фо­то.

— Для па­мя­ти, зна­чит, по­ста­ви­ли? — Ни­ко­лай под­шаг­нул к са­мо­му сто­лу. — По­мнить бу­дем, ни­ког­да не за­быть.

— Ос­тал­ся след его, в этом рай­о­не пять лет по­ряд­ки на­во­дил в со­от­вет­ст­вии с ука­за­ни­я­ми, по всей стро­го­сти. В су­ро­вых об­сто­я­тель­ст­вах свои за­ко­ны.

— За­кон что дыш­ло: ку­да по­вер­нул — ту­да и вы­шло, толь­ко дыш­ло не в на­ших ру­ках. — Ва­си­лий сжал пра­вый ку­лак, бьет им в соб­ст­вен­ную ла­донь дваж­ды. Дмит­рий вы­ра­зи­тель­ны­ми же­с­та­ми су­мел как бы ох­ла­дить, от­влечь, на­пом­нить о сдер­жан­но­сти по­ве­де­ния: пе­ред на­чаль­ст­вом все-та­ки, в ка­би­не­те, а не на стройке.

— За­кон один для всех. — Ба­бен­ков за­нял со­от­вет­ст­вен­ную по­зу, буд­то вспом­нил, что при ис­пол­не­нии. — Толь­ко по­ни­ма­ют все по-раз­но­му. У каж­до­го блю­сти­те­ля свой стиль и ме­тод. Этот вер­но слу­жил...

— Дак со мной-то че­го, ка­кая не­яс­ность? — Ни­ко­лай сдав­ли­ва­ет край сто­ла, на­ви­са­ет над ним. Блед­ный он, рас­те­рян­ный, воз­му­щен­ный, а но­ги в ко­лен­ках под­ра­ги­ва­ют — ла­гер­ное ра­не­ние ска­за­лось. — Бы­ла од­на прось­ба, о ма­те­ри де­лал за­прос.

— А вот рас­пи­сать­ся на­до. — Ба­бен­ков дви­га­ет ам­бар­ную кни­гу, кла­дет на нее длин­ную школь­ную руч­ку-де­ре­вяш­ку с пе­ром «ля­гуш­ка», об­мак­ну­тым в чер­ные чер­ни­ла, так кла­дет, что­бы пе­ро бу­ма­ги не ка­са­лось — это у не­го про­ду­ма­но, пре­дус­мот­ре­но. Он все-та­ки уг­ля­дел пло­хое са­мо­чув­ст­вие вы­зван­но­го по­ве­ст­кой че­ло­ве­ка, ус­по­ка­и­ва­ет: — Ни­че­го, ни­че­го страш­но­го. Рас­пи­ши­тесь, что уве­дом­ле­ны.

— Про­шлый раз в кни­ге под­пи­сы­вать не за­став­ля­ли. — Ни­ко­лай руч­ку взял, а не ре­ша­ет­ся, — мо­жет, свое ус­по­ко­е­ние ло­вит,  ждет  воз­вра­ще­ния твер­до­сти в ру­ке.

— Ве­ду кни­гу уче­та. Ко­го вы­зы­вал, с кем бе­се­до­вал. Счи­таю, для по­ряд­ка не­об­хо­ди­мо. Был за­прос. Те­перь уве­дом­ля­ем о ре­зуль­та­тах: по­след­нее ме­с­то пре­бы­ва­ния ва­шей ма­те­ри не ус­та­нов­ле­но... — Ба­бен­ков по­пер­х­нулся.

— Опять не ус­та­нов­ле­но? Как же так? — с тру­дом вы­го­во­рил Ни­ко­лай. — Без ма­те­ри... Сам я по ам­ни­стии при­шел, сня­тие су­ди­мо­сти да­ли, а где мать род­ная — не знаю. Лю­ди ска­зы­ва­ли: на ле­со­по­ва­ле за Ун­жей пер­вую зи­му бы­ла.

— Вот бу­ма­га. Толь­ко сня­тие су­ди­мо­сти под­твер­ж­де­но, а боль­ше — не мо­гу ска­зать. Ме­с­то за­хо­ро­не­ния не ука­зы­ва­ют.

— Жить спо­кой­но нель­зя. Мо­ги­ла не зна­ем где...

— Рас­пи­ши­тесь, рас­пи­ши­тесь, что уве­дом­ле­ны.

Ни­ко­лай скло­ня­ет­ся над ам­бар­ной кни­гой, при­щу­рен­но ло­вит ос­ла­бев­шим зре­ни­ем стро­ку, но ру­ка не слу­ша­ет­ся, ка­ря­ба­ет вкривь и вкось:

— Пло­хой пи­сарь из ме­ня, — оп­рав­ды­ва­ет­ся он и, еще не рас­кло­нив­шись, слов­но гор­бун, из-под ни­зу гля­дит на фо­то­гра­фию те­перь уже ши­ро­ко рас­кры­ты­ми гла­за­ми, без при­щу­ра. — Я ведь при­знаю про­ве­ряль­щи­ка это­го, как же. И по го­ло­ве. И по са­по­гам, по всей вы­прав­ке при­знал. Вот бы встре­тить­ся для па­мя­ти, бы­ло бы о чем по­го­во­рить.

За­тре­щал те­ле­фон, гром­ко, тре­бо­ва­тель­но. Ни­ко­лай от­шаг­нул на­зад, боч­ком, слов­но бо­ясь ос­ту­пить­ся, по­пя­тил­ся. Ба­бен­ков ус­т­рем­лен­но взял труб­ку, на­пряг­ся в ис­пол­ни­тель­ской го­тов­но­сти:

— Слу­шаю вас. Нет. Не тре­бу­ет­ся. Нет, нет. Все спо­кой­но. Ни­че­го осо­бен­но­го. А-а, эти двое. Нет, не вы­зы­вал. Да род­ст­вен­ни­ки они, род­ствен­ни­ки. Вме­сте с за­я­ви­те­лем при­шли. Нет, без лиш­них воп­ро­сов, ко­неч­но.

Ос­то­рож­но, сдер­жан­ным дви­же­ни­ем по­ло­жил чер­ную труб­ку на ры­ча­ги, не­ко­то­рое вре­мя по­туп­лен­но смот­рел на раз­ло­жен­ные по сто­лу бу­ма­ги. Что-то в нем про­ис­хо­ди­ло, по все­му бы­ла вид­на труд­но­сть пре­одо­ле­ния раз­дра­жен­но­сти. За не­сколь­ко ми­нут пе­ре­ме­нил­ся че­ло­век, слов­но сбро­сил ка­кие-то не­ви­ди­мые ве­ри­ги. Ис­чез­ла на­пу­ск­ная серь­ез­ность, гла­за про­свет­ле­ли, вы­шли из та­ин­ст­вен­но­го сум­ра­ка, кон­чи­ки усов при­пе­ча­лен­но об­вис­ли.

Ба­бен­ков в тя­же­лой су­ту­ло­ва­то­сти не­ук­лю­же вы­брал­ся из-за сто­ла, сел воз­ле Ва­си­лия и Ни­ко­лая при­гла­сил же­с­том: са­ди­тесь по­бли­же, бу­дем тол­ко­вать о житье-бытье.

— Да-а, му­жи­ки, — хрип­ло­ва­то и ти­хо ска­зал он. — Де­ло, брат­цы, та­кое, не рас­кри­чишь­ся. Чем те­перь мож­но лю­дям по­мо­гать, ка­ким словом ус­по­ко­ишь, ка­кой ве­с-точ­кой об­ра­ду­ешь? В бу­ма­гах толь­ко и ко­вы­ря­ем­ся, а в тех бу­ма­гах не все от­ра­же­но. Без ве­с­ти про­пав­ших боль­ше, чем рань­ше счи­та­лось. Не толь­ко на фрон­те ис­че­за­ли без ве­с­ти. От­ца сво­е­го тре­тий год раз­ыски­ваю. И то с ог­ляд­кой... Так оно по­лу­ча­ет­ся: не все

спро­сить мож­но, не все на­пи­сать. Тер­пе­ние нуж­но. Тер­пе­ние.

— Да уж бу­дет, по­тер­пе­ли-по­стра­да­ли, — в тон ему так же хрип­ло­ва­то об­мол­вил­ся Ни­ко­лай.

— Что сде­ла­ешь. Тер­пе­ние и на­деж­да. Все­му свой срок, ре­бя­та.

— Ты, товарищ Бабенков, это не говори. Мы и сами хорошо знаем, — едва слышно уведомил Василий. — А за все остальное — спасибо, низко кланяемся.

Вышли от прокурора безоглядно. На вольную волюшку. Леденящий порывистый ветер гонял стаю мерзлых листьев по булыжной мостовой...

 

1980—1992                           Межа—Москва—Кострома

 
 

CopyRight Базанков М.Ф.