Анатолий Смердов
Рассказы
Звенел под дугой колокольчик
Думы мои думы
А мать – она у нас одна
Телячьи нежности
Расписная дуга с колокольчиками, ошейник с бубенцами, сбруя в медных бляшках. Украшения на узде, седёлке и шлее от неупотребления и без ухода стали покрываться голубой окисью, подопрело кое-где их сыромятное крепление...
Все это осталось от отца, а у него — от деда, у того — от прадеда. А прадед был с Вятки. Сколько же поколений близкой и дальней родни радовали и услаждали они и видом, и звуком? Какие вороные, гнедые, буланые, соловые, чалые, саврасые, да каурые красавцы-кони их носили? И была такая парадно-выездная амуниция далеко не в каждой деревне, только у справных мужиков, настоящих лошадников. Ею гордились и берегли, передавая по наследству.
У отца, например, и из других сельсоветов за упряжью гонцы с великой просьбой бывали, да не каждому ее доверял. Были у него колокольчики и бубенчики сменные, подобранные комплектами, в такт и тон. Ну, а уж если у кого-то в родне свадьба — он непременно ездовым у молодых По несколько лошадей так украшенных в свадебном поезде. Еще ленты цветные да кисти приладят. За многие километры были слышны переливы «малинового» звона. Любо!
Правил он лошадьми с особым шиком, вожжи струной. С гордо поднятой головой конь как парил. Сам впереди молодых на облучке специальной для таких выездов кошовки. Шапку хромовую и в мороз не развязывал, только с уха на ухо иногда боченил. Рукавицами вязаными почти и не пользовался, под сиденье клал. В дублёном чёрном полушубке, серых валенках с двумя заломами на голенище и ухарски спущенной ногой сбоку.
А как он тешил всю деревенскую мелкоту в Масленицу! В той же снаряде через все деревни в ближнее село катал. Писк, визг, звон, скрип полозьев, снег из под копыт, пар из лошадиных ноздрей, да гордый бас ямщика всем встречным «По-о-бере-гись!» Не забыть... и не повторить.
Бубенцов на нашем ошейнике девять. Это такие шарообразные колокольчики с круглыми или продольными отверстиями, с большой дробиной из закаленной глины внутри, чаще кустарные и бронзированные Звук у них короткий и приглушённый. Бывает их в ошейниках от семи до одиннадцати штук. В центре, под шеей коня — самый крупный, а к гриве все мельче. Крепили бубенчики, бывало, и на хомут, края седёлка, к кистям. Называют их ещё ожерёлки, воркунцы, шаркунцы.
А вот о колокольчиках поддужных сказ особый. Три их на дуге. По центру, под згой — большой, «мужиком» зовут, а по бокам подзвонки — «бабы». У каждого свой, отличный от других вид и тембр. Даже в наших краях они теперь редкость. Не сохранили, в цветной лом посдавали за бесценок по темноте да недомыслию. А ведь это исконно наша русская культура, история, искусство. Особо ценны колокольчики XVIII века, с гербами и клеймами мастеров, с надписями по юбке или внутри донышка. Ещё гранёные, с кольцами, с орнаментом или сеткой. Особая статья — колокольчики с голосом чистым и высоким.
Предки мои толк в этом деле знали. Есть на что подивиться. Вот большой ямской валдайский колоколец, отлитый в 1816 году мастером Григорием Митрофановым, с надписью: «Дар Валдая. С серебром». Много колокольчиков вятских, из Слободского: братьев Поповых, Ситниковых, Макушиных, а самые древние — 1806 — 1807 годов с особым звучанием — Луки и Ильи Каркиных. Больше всего колокольчиков Нижегородских — всех размеров и видов. В селе Пурех лили их более сотни лет, вплоть до двадцатых годов прошлого века, знаменитые династии Трошиных, Клюйковых, Веденеевых, Чернигиных, Молевых. И рязанские сюда затесались, из Касимова, мастера Ивана Кислова, тридцатых годов ХГХ века.
На отличку два среднего размера колокольчика с надписями под славянскую вязь: «Купи не скупись, езди веселись» и «Кого люблю того и дарю». По почти сношенным ушкам видно, что были они особо уважаемы и позвенели под дугой долго и много. Начищенные и сейчас сверкают солнышком. Звук «динь-нь-нь-ь» от удара их язычка ничем не передать. А резонансное эхо в тулове чуть не минуту. Это и есть изделие и мастерство высшей пробы.
- И почто мне белый свет не мил стал, без всякого антересу живу? - думал Виссарион Прокопьевич, ворочаясь на кровати у тёплого печного бока: и перина хрустит, и подушку комит, и старуха на диване всё сопит, и кошка по полу топочет. Ох-хо-хо! К-х-ха! Н-да-а...
ПРИДУМАЛ же поп нам имечки по святцам! Пантелеймон, Агафья, Харитон, да и меня угораздил. Ну Лизавета - куда ни-то. Полегли братовья в войну и сестёр теперя нет... Висарик! Тятька с мамой ласково звали... И где-то на Печоре ваши косточки догнивают, когда в тридцать первом кулачили да увезли? А мы-то как выжили - диво! Кабы не дедко, дак и похезли* бы. До учёбы ли? А ведь смышлёный был, задачки, как семечки, щёлкал. Три зимы - всё и образованье. В роботушке-то столь, сколь и себя помню. Ну, дак оно и не хуже. Для того и живём, чтоб чего-то делать да уметь, робёнков вырастить, какими тоже люди не похармуют*.
Эх, Натолька! Сколь на тебя надеи было. На анжинера выучили. Как там ты в Мурманьске со своей Нонкой-стерьвой? Матка все глаза выревела, тебя ожидаючи. И почто ты такой податливой? Всё бабу слушаешь? «Вы несовременные. А-на-хор-низм!» Тьфу! И не выговоришь. Это же надо так обозвать. Сама ты «хренизм». Ниверситет, вишь, она кончала... И дитёнка не завели. Нету продолженья роду и фамилии. «Для себя жить в первую очередь». А на хрена такая жисть? Пять с половиной десятков мужику, а волос на голове осталось, как у телушки на одном месте. Разжирел. Прежние штаны и рубахи уж не налазят. Мне послал. А на что? И своё не доносить. Уж и пензию ему назначили. Да я в его годы трёхсаженные кряжи поднимал. А он позалонись* был, дак на первом покосиве от меня отстал. «На юг ездим, к морю». А врозь-то почто? Одно непотребство. Эх, Натоль-ка...
Да-а... А Настя-то моя баская девка была. И на работу ухватистая. Невеличка, а всё ломила, другому и мужику невмоготу. Ну, дак и я-то с войны пришёл - было на что поглядеть. Гимнастерочка офицерская, галифе, сапожки хромовые, медали позванивают. Придём к ним в деревню на игрище - глазами постреливала. В писнях, когда в кругу «ветлугая» плясали, всё друг дружке и сказали. Как там она зачинала:
Гуси по небу летели,
Я по тропке лесом шла,
На сегодняшне гулянье
Из-за дролечки* пришла.
А я и откаблучиваю:
Мы нездешние - приезжие
Из Вохмы из села,
Погуляй, моя головушка,
Покуда весела.
И другие ухажёры заглядывались, да отшибала:
Изменяешь, дроля, ты,
На то место будет три.
А не три, дак будет пять,
А не пять - дак ты опять.
Поди, с месяц только и дролились. В сельсовет поехали, уписываться:
Колокольчики забрякали
Под крашеной дугой.
Собирай, матаня*, юбочки
Приехал за тобой.
Пятьдесят шесть годков прожили... Оборони Бог, ежели она первой помрёт.
Спервоначалу на войне-то и не страшно. А и какой ум-от у семнадцатилетнего парнишка? Это потом, после ранений да госпиталей шибко жить захотелось. Ведь даже девок не довелось целовать. На роду, что ли, мне написано боле с топором да деревом валандаться*? Вытянуть бы те переправы в одну линию – поди* не одна сотня километров. Полбатальона на Днепре легло. У Аркашки Худякова, Митьки Князева да Васьки Герасимова и могилок нет. Бомбами порвало да утопли. На Висле Володьку Пономарёва убило, а на Шпрее уж без земляков был. А сколь нас у мелких рек, в болотах осталось... В атаку не ходил. А попробуй с мосинской винтовочкой на гольном бережке от фрицевских автоматчиков отбиваться? То-то!
Девки, слава Богу, в нас пошли. Тоже выучили. И зятья не уросливые*, не пообижусь. Нинка вон начельником стала в какой-то ихней управе на Украине. Фамиль только спотыкистая - Надыкто. И внуки-хохлята к нам со всем почтением, что Тарасик, что Миколка. Звонят, а приезжать стали реже. Границы, вишь, теперя меж нами. Порезали государство на куски, как пирог. Одна маета народу.
Тонька в Сибире худее живёт, и мужик попивает. Не анкаголик, зря не скажу. Да и уважительный Пашка-та. Внучка, опять Настя, в академии четвёртую зиму учится. Не пойму - на кого. На какого-то менжира. Эта кажное лето у нас. Старуха на неё только не молится. Уж не просидит, не гулливая, да и лицом на бабку смахивает.
Едрит-твою налево! Как нога-то раненая мозжит. Поди, к метели. Опять от наших Чертей до соседнего Рая на лыжах выбираться. Борисоглебская - писанное название деревне. А вот поди ты, только Чертями зовут. Черти и есть. Поля уже сколь лет не паханы. Березняк к осыркам* подступил. Домов тридцать было, десять осталось, а жилых изб пять. Старичьё одно - хлам да вывих. От колхоза нашего передового «Новый мир» остался один пшик. За что жизни ломали и клали? А робили-то как, нонешним и не снилось. Тарелку вон внуки к стене пришпандорили. Гляди телевизер хоть все три уповода*. А и то. Чем нам с старухой заниматься? От скотины во дворе и запах исчез. По смогаю и земельку ковыряем. Картох маленько, огурцы, помидоры, лук да галанка*. Круг избы, тропки да заулок только и окашиваю. Да-а! Дожились. Правду бают - до старости легко дожить, а вот до смерти как? Раньше дров беремя принесу - на всю истоплю. А надысь упал у брундучка* с пятью полешками. Старуху переполошил, едва отводилась. В голове кобылки стрекочут, в груди котята играют. А ну как и преставлюсь в одночасье? И домовины* нет! Сколь всего всем за жизнь смастерил, и домовин тоже. Себе-то почто запасти не надоумился? Обмишурился*. К председателю завтря торкнусь, в Ерусалим, к Николаичу. Не сельсовет теперя, а сплошное поселенье. Эт, удумали, головы садовые! Варнаков* разных ране высылали на поселенья. Нас-то всех оставшихся почто скопом так зачислили? Презирают, не иначе. Николаич - мужик свойский. Просьбишку мою на карандаш возьмёт. Гроб закажу по самоличной моей мерке. С материей. Привезёт из Вохмы. На поветь* занесём. Без запасу никогда не живал, непривычно. Ну, опосля сколь-нибудь и ещё потрепыхаемся.
Дышит ли Настя-то? Дышит, посапывает. Ты, что ли, Мурка, приладилась усами щекотить? Ложись дава-ко маленько соснём.
________________________________
*похезнуть - пропасть,
*похармоватъ - брезговать
*позалонись — позапрошлый год
*дроля - ухажёр
*матаня - любимая девушка
*валандаться - маяться
*поди - наверное
*урос - норов
*осырок - приусадебная земля, огород,
*уповод - треть рабочего дня, до завтрака, до обеда и до ужина
*галанка - брюква
*надысь - недавно
*бурундучок - приступка у крыльца
* домовина - гроб
* обмишуриться - просчитаться, опростоволоситься
*варнак - каторжник, разбойник
* поветь – сеновал
Когда началась война, ей было 25 лет, а дочери месяц. В июне 41 года первого мужа и призвали, а через семь месяцев пришла похоронка. Вдовами за войну стало женщин полдеревни, у некоторых по несколько детей. Выжили, выстояли, детей и страну сохранили и подняли. Светлая вам память.
Нет звания достойнее
на свете,
Чем Женщина, чем Родина,
чем Мать.
«Мама, мама... Я помню руки твои», - давно, будучи школьником, с выражением и пафосом обращался в переполненный зал со сцены сельского клуба словами Олега Кошевого из «Молодой гвардии» А.Фадеева. Имел успех. А ведь даже не понимал, не чувствовал пронзительной глубины слов этого монолога — не дано еще было! Теперь, десятилетия спустя, когда и самого дорогого в мире человека нет — только и ощутил щемяще.
Никто в раннем детстве не мог так понять, пожалеть и защитить от любой обиды, как ты, усадив на колени, поглаживая и приговаривая успокаивающе. А во время болезней лечили больше не лекарства и снадобья, а опять твои нежные руки, отдающие то свежеиспеченным хлебом, то льняным волокном, то парным молоком. Мама, я помню руки твои!
Когда сестра после техникума уехала на несколько лет в далекую неизвестность, ты ночами, чтобы ближние не видели, часто стояла на коленях перед иконой, моля всевышнего от невзгод для своего дитя, то крестясь, то опуская беспомощно руки. И я, в безбожии воспитанный мальчишка, ненароком видя это, сумел осознать материнское святое. Когда сам уходил в армию, ты в последнюю ночь перед отправкой привязала тайком к изголовью на спинку моей кровати миниатюрный нательный медальончик с изображением Матери Божьей с младенцем. Хоть так оберегала сына, зная, что на шее носить не будет. Ночью же не раз подходила, думая, что сплю. Сквозь слезы опять что-то шепча и крестя. Я помню руки твои.
Вы с отцом встречали меня с невестой у ворот хлебом-солью. Невелика тяжесть, а большие твои крестьянские руки подрагивали. А вот ты чуть скованно, но очень бережно держишь ими своих внучек, отдавая, как недавно нам, свою любовь. Помню руки твои.
Уже старенькая, ты сидишь на скамеечке у нашего дома в по-деревенски повязанном вкруг головы белом платочке, в ношенном халатике и сандалиях.
Руки твои, переделавшие в жизни больше, чем много, теперь усохшие и в морщинках, лежат умиротворенно на коленях, но покривленные от постоянной работы пальцы непроизвольно то теребят поясок, то поглаживают полы одежды. Руки твои!
И последнее... Мы, дети твои, держим в своих ладонях уже ускользающее тепло твоих рук, ловя твое дыхание и почему-то счастливую улыбку. Ты отдала нам все, что могла. Мама, мама! Я помню руки твои.
После зимних каникул третьеклассник Венька из школы домой летел как крыльях - мать набирала группу телят-отъемышей. Пахнущие парным молоком эти умилительные существа с огромными глазами в длинных ресницах тянули к нему доверчиво слюнявые мордашки. Как детишки, тащили все в рот, норовя пожевать рукав шубейки, лизнуть голенища валенок, обнюхать шапку. Сытые и довольные устраивали игры, носились вскачь друг за другом, задрав морковкой хвостишки, утробно букая. Детский сад да и только! Были у Веньки среди них и любимцы, для которых прихватывал из дому горбушку хлеба и даже сахарочку. Особенно привязан был к нему светло-палевый смирный бычок Илька.
Пастушок
С ростом отелов на ферме разрасталась и группа телят, а весной чуть не полсотни достигла. Закончились тогда и у Веньки порывы нежных чувств. Телята росли и требовалось им всего много. Волей-неволей, а пришлось ему стать матери помощником в работе: навоз из загородок убирать, солому в подстилку класть, сено и пойло раздавать. Не тянуло уже больше на телятник, а куда денешься? А как трава подросла, совсем парнишка затосковал. Колхозных телят тогда пасли, а не во дворах или загонах держали. По возрасту и умишку на должность пастушка телячьего Венька уже подходил, а на другую какую работу еще не годен. Отец его конюхом был, да и по нарядам с матерью ходили. Сено и зерно для своего скота надо было зарабатывать, да и мало-мальски денег на трудодни начисляли, колхоз все-таки в передовых числился.
В конце мая, когда летние каникулы у школьников начались, открыл Венька свой пастбищный сезон. Отец ему для этого витиг* выделил для телячьей острастки. И потянулась нудная маета с восьми утра до шести вечера. Провожать и встречать это мелкое, но вредное и разбродливое стадо мать помогала, если успевала, а обед Венька с собой в сумке носил.
Пас у деревни, по речке и логам. Главное было подопечных кучно держать, да поля не потравить. И трава была густая, сочная, но лезли телята всегда еще куда-нибудь, а наедятся - могут и лежать долго. Венька тогда из сумки книжку доставал и читал упоенно. Потом исхитрился. Возьмет дома соль, разбросает в траве. Телята аж землю выгложут и никуда с этого места - красота!
Мать, правда, уловку эту пресекала. В дождливые дни и сама пасла. Так ведь при такой погоде все равно ни с ребятами побегать, ни на рыбалку. Брат двоюродный из города приезжал, два дня с Венькой телятам хвосты покрутил и надоело. Теток да дядек в ближних деревнях много, как и ребятишек-ровесников у них, туда и подался. Через месяц и совсем стало Веньке невмоготу, затосковал. «Ну хоть на два денька отпустите к братанам к тёте Гале», - взмолился перед родителями. Отец, конечно, был против. Хоть и сенокос надвигался, но мама, как всегда, пожалела: «Да пусть ребенок сходит, как-нибудь справимся». Подобрел и отец, но отгул категорично укоротил: «И за день надуреться время будет».
Вечером, после пастьбы, и подхватился резво в теткину деревню. Напрямки, по тропкам через поляны, переузины* и лес как на крыльях летел. Братья двоюродные, Витька и Ленька, обрадовались. Июньский день долог, успели в речке недоткой* рыбешки набродить: усачи, кузнечики, пескари, даже ельцы с щурятами попались. На повети, пропитанной сенным духом, еще долго под пологом дурачились, пока дядька не угомонил: «Ну-ка, шиликуны*, будет! С утра в лес пойдём, мох на стройку драть».
Лесные дива
Любо деревенским деткам в лесу, а со взрослым ни лешаки, ни волки с медведями не страшны. Каких только птиц не увидели: дятел, ронжа, канюк (чибис), коростель, рябчик. И про всех дядя что-то интересное знал. Научил, постукивая обухом топора, по звуку деловое дерево находить. Ягодой первой лесной, еще не совсем зрелой, с кислинкой, полакомились - кобыльими титьками.
Необычную черемуху дядя показал - красную, растущую редко, высокими кустами-зарос-, лями. Десятилетие спустя с удивлением узнал Венька в институте, что ранняя ягода - жимолость, а научное название этого вида черемухи - виргинская, якобы из Америки недавно завезенная. Но раз её ещё прадеды знали, значит исконно наша она, на русской земле испокон веков. Незнакомые раньше Веньке деревья с шершавой корой, раскидистыми ветвями и плотной жесткой листвой дядя илемом назвал. Впоследствии выяснилось, что это вяз из семейства ильмовых. Кустарники и травы всякие показал: крушину, волчье лыко, вороний глаз, кошачьи лапки, осоку заячью. У всех потом научные названия нашлись, а вот одно растение - «дедушковы кудри», достаточно высокое, с гранеными стеблями, красивыми и белыми, дивно пахнущими цветками потом никогда не довелось встретить.
Лесины попадались - ребята втроем еле обхватывали. Грибов-колосовиков первых немного нашли: козлятников, маслят, синевиц с красавками*, обабков* несколько. И моху надрали не один десяток виц, и много узнали, да попутно с березы-чистухи прутьев на банные веники принесли. В сумерках уже дядя ребят в бане поочередно ими и попарил.
Негатив
Утром младший из братьев, Ленька, с Венькой запросился, родители отпустили. А к деревне Венькиной стали подходить и заартачился: «И чего у тебя делать, телят караулить? Так и дома это надоело. Как настанут очереди - за каждую из одиннадцати овечек день ходи, да еще корова с теленком. Мало ли что дядя Егор день дал, просил-то ты два, а тетя Анна не против была. Давай позаогородцам да к дяде Авдею. Со школы ребят из ихней деревни не видели. Слыхал, поди, что Кольке-братану Вася из Архангельска фотоаппарат привез?» Увесистые и соблазнительные Ленькины доводы сомнения Венькины подавили, покатил снова в гости.
Семья у дяди из всей родни самая большая. Старшие уж по городам были, да и средние дети в старших классах. Колька тоже чуть постарше ребят был, ему уже и ружье доверяли, не то что фотоаппарат. И ведь как удачно поспели - несколько кадров в заряженной пленке у того оставалось. Еле уломали его на них израсходовать. А потом Колька расщедрился, дал вхолостую пощелкать аппаратом. И стали вместе пленку обрабатывать.
В бане расположились, плотно занавесив оконце. Колька химикатами орудовал, подсвечивая фонариком с покрашенным красной краской стеклом. Венька с Ленькой по очереди и с азартом барабан бачка крутили — проявляли и закрепляли пленку. На негатив дивились, где не только родню и знакомых, а и себя еле узнали. Колька же решил братьев сразить окончательно — печатать. Но без увеличителя позитив получался размером только с кадр. Драгоценную фотобумагу аккуратно нарезал маленькими прямоугольниками. Прикреплял бумагу на простую, темного стекла бутылку, а на нее кадр негатива. Ставил на подоконник, отдергивал занавеси и под известный только ему счет секунд задергивал. Проявляли и закрепляли изображения в приспособленных для этого кухонных тарелках. Мокрые прямоугольники фотографий наклеили на чистое стекло и высохшие они получились под глянец. С благоговением и восторгом рассматривали ребята эти произведения искусства.
Мячиком с ребятами ещё на заулке в чекало-бегало* наигрались. И вечер настал, паужнать стали. Тётка поставила на стол большое блюдо окрошки со студнем, а дядя мяконёк на ломти нарезал. Разговоры за столом пресекались ударом ложки в лоб. Да тут и не до них, только успевай наворачивать, а то голодным останешься. После горохового киселя с льняным маслом смородинного чаю попили. Спать ребят в клеть отправили, на соломенники.
Несмотря на два таких впечатлительных дня, сон к Веньке не шел. Вздыхал, ворочался, мешая всем. Колька не выдержал, цыкнул: «Что тебя все корежит*? Завтра косить начинаем спозаранку, выспаться надо». Венька и поведал ему о приключившейся провинности. «Ох, и влетит тебе от отца», - заключил тот, позевывая.
В бегах
Утром все, кто постарше в дядиной семье, на покос ушли. Ленька спал, а Венька понуро домой поплёлся. К деревне поскотиной пробирался, а к дому своему за складами и соседским огородцем. В ограде в амбар прошмыгнул, боясь матери на глаза показаться, а пуще страшась отцовского гнева. Слышно было, как отец мать шпынял: «Вот только появись этот блудник! Ужо, я его отстегаю, а надо бы раз по ему, да раз по тебе». Сердце у Веньки так и зажало: «Что я наделал-то! Папу обманул, мама из-за меня страдает, да и стыд на всю деревню». Но так и просидел в укрытии, пока тишина не настала.
Ещё переждал и, взяв на обычном месте, под приступкой, ключ, проник в дом. Тоскливо, неудобно, но есть хотелось. Отломив приличный кус от свежеиспеченного мяконька*, спустился в подполье, где ополовинил полкринки молока. «Перебьюсь до вечера, а там уж как выйдет», - думалось. Найдя в клети* старое одеяло и фуфайку, Венька утащил их в свое убежище, в пустой ларь. Прихватил и провизии: початый им хлеб, мяса сушеного из котомки, лук зеленый с грядки выдрал. Нудно и долго тянулось время в амбарной полутьме. Первой мать под вечер пришла, пригнав телят. Скот свой с пастбища встретила и стала торопливо управляться. У Веньки все нутро ныло, но показаться почему-то не решился. В сумерках и уставший от конной косилки отец пришел: «Не появился?». «Не знаю, что и думать, Егор, - всхлипнула Анна.
- Оседлал бы лошадь, да съездил к сестре». Пошумел отец, но засобирался. Возвратился уж поздно ночью, побывав и у брата. «Где-то около дома скрывается. Вон и хлеб брал. Утром все укромные места огляжу. А ты, Анна, ключ в другое место прячь. Голод объявиться заставит. Ну, задам засранцу!» - свирепел он.
Веньку опять страх обуял и, недолго думая, он покинул обжитое уже свое гнездо. Хотел на подволоке чёрной бани скрыться, да сообразил, что там сажи необорно. Умишком своим пораскинул: «Ферма - наискось через дорогу перебежать. Над потолком и остатки сена есть. Уж там-то искать не догадаются». Плаху нашел, к дверям верхним по ней забрался, утащив внутрь, и двери прикрыл. До дойки утренней на сене вздремнул. Слушал, как собравшиеся доярки обсуждали главное деревенское событие - о беглеце, жалея и его, и родителей. Веньку аж слеза прошибла.
Угнали коровье стадо в луга, молоко сосед Сашка в село увез, на ближние покосы народ пошел. Тяжко было Веньке это наблюдать через дверные щели. Затихло все в деревне, и решил он домой наведаться. Вопреки отцовскому наказу, стараниями мамиными, ключ был на прежнем месте. Быстренько спустился в подполье, к молоку приладился и... обомлел. С уличной стороны в окошечке - материнское лицо: «Венюшка, дитятко, не убегай и ничего не бойся, не набьёт тебя Егор», а сама скорее в дом. Усадила юного «партизана» рядом на лавку, к себе привлекла и ничего не говоря по сивой голове поглаживала. Не маленький уж Венька был, а разомлел, засопел, приникнув к материнскому плечу, стал виниться. И отец вечером шибко не гневался, без дранины обошлось, только прохвостом и шалобродом назвал.
Вину свою Венька загладил, исправно и безропотно до школы неся телячью вахту. Соседи сперва, правда, беззлобно подтрунивали над мальцом, да сверстники в отместку дразнили при ребячьих разборках то беглецом, то партизаном. Но и через десятилетия, когда мать с доброй улыбкой вспоминала его детские выкрутасы, было Вениамину Егоровичу как-то не по себе.
____________________________________
* витиг - кнут с короткой витой нитью и длинной рукоятью
* переузина - узкое место в поле
* недотка - маленький бредень из холста или мешковины.
* шиликун - в древнерусской мифологии - дети кикиморы и лешего, творящие людям мелкие пакости. У крестьян - ласковое название балующихся ребятишек
* синевицы, красавки - виды сыроежек
* обабок - подберёзовик
* поди - наверное
* чекало-бегало -разновидность лапты
* корёжитъ — гнуть, ломать
* мяконёк - каравай
* клеть - хозяйственное строение без окон, примыкающее к избе