Нина Веселова
  Л А С Т О Ч К А

Роман в стихах
 
 
От автора
 
Понимаю, что романный объём требует ориентиров при чтении.
Если сухо обозначить мою мысль, то получится просто:
Училась. Любила. Родила. Растила. Работала. Хоронила. Думала. Старилась. Интересно ли это?
Но любая жизнь, изложенная пунктирно, покажется пресной и не нужной.
Однако мы живём! И догадываемся, что всё не напрасно.
Быть может, это я и хотела поймать поэтическим словом?
 
 
ОГЛАВЛЕНИЕ
 
Глава 0. Вопрос………………….2
Глава 1. Лежнёвка……………….5
Глава 2. Обретение……………...7
Глава 3. Русла…………………..11
Глава 4. Нить…………………...16
Глава 5. Дата……………………18
Глава 6. Попутчица….................21
Глава 7. Монета………………...23
Глава 8. Буратино………………26
Глава 9. Фифы………..................30
Глава 10.Мельница……………..33
Глава 11.Зов………….................36
Глава 12.Охота………………….40
Глава 13.Илья…………………...43
Глава 14.Улей…………………...45
Глава 15.Кнопка………………...47
Глава 16.Афиша………………...50
Глава 17.Расклад………………..53
Глава 18.Связной……………….56
Глава 19.Лямочка……………….60
Глава 20.Лики…………………..63
Глава 21.Фарватер……………...66
Глава 22.Отражение…………....72
Глава 23.Огарок………………...74
Глава 24.Развилка……………....76
Глава 25.Струна………………...81
Глава 26.Птенцы………………..84
Глава 27.Стога…………………..88
Глава 28.Вороны………………..91
Глава 29.Кресты………………...94
Глава 30.Дверь………………….99
Глава 31.Заповеди…………….102
Глава 32.Дыхание……………..108
 
 
Глава 0. ВОПРОС
 
И вот он, сам собой возник вопрос:
Быть иль не быть? Что проще в наше время,
Когда людей бесчисленное племя
Душою обмирает от угроз,
Которыми пронизано пространство?
Во всём теперь вокруг непостоянство,
И невозможно жить без глупых грёз,
Не возвращаясь в детство, словно в сказку,
Не вспоминая про любовь и ласку,
Которые дарила нам родня.
Никто из нас не проживает дня,
Не утонув на миг в далёком прошлом.
И то, что я туда теперь нарочно
Намерена войти, зовя и вас,
Наверно, будет не в последний раз.
Ушедшего невзрачные приметы
На многое дают теперь ответы,
А их ищу не только я одна,
Ведь все надежды выпиты до дна.
 
Быть иль не быть? И если «быть» – то как?
Найдётся в мире не один мастак,
Наученный в подобные вопросы
Не сунуть носа, а скользить по глади,
Себя оберегая, людям – гадя.
Вы не из тех? А то прощай-прости,
Ведь явно будет нам не по пути.
Я – из «совков, и над России картой
Всегда держу открыто свои карты,
И мухлевать не буду под столом,
Какой бы ни грозил в пути облом.
Смерть на миру – она красна от века
Для русского простого человека,
Когда она за родину, за мать.
И этого вовеки не сломать!
 
Но веник наш на прутья разобрали,
Пока мы с вами слушали, как врали
По всей планете вражьи голоса.
И, кажется, ещё бы полчаса,
И всё бы кончилось…
Мы замерли у края.
И очень далеко опять до рая.
Но кто-то уже начал выходить,
Чтобы вязать оборванную нить.
Её всегда хранили наши деды,
И потому так надобно проведать
Те холмики, что в памяти видны
На всех просторах раненной страны.
 
Мы все когда-то станем бугорками.
И влажными дрожащими руками
Потомки наши буду гладить крест,
Пока река забвения не съест
Последний островок былого мира,
В котором и тираны, и кумиры
Играли человеческой судьбой,
Но сами смерти проиграли бой.
 
И всё же, сознавая все печали,
Нам хочется, чтоб дети замечали
Заслуги наши на пути времён
И помнили хоть несколько имён.
И в этом я на вас вполне похожа.
И потому, земной свой путь итожа,
Оглядываясь на полсотни лет,
Рисую поколения портрет,
А от него во все концы, как нервы,
И лица тех, кто был в дороге первым,
И тех, кто только учится шагать
И выбирает – лгать или не лгать.
 
Вы не ловите родственные связи
В моей словесной напряжённой вязи,
Поскольку дело вовсе не в крови,
А в том, что предлагает мир кроить
Нам душу ради сытного кусочка.
Не стыдно ли, когда сынок и дочка
Все ценности духовные сдают
За гаджиты и барственный уют?
Отыщется у всех ответ особый,
А я же, как публичная особа,
Здесь предлагаю пробный образец.
Сейчас я подержу в руках резец,
Чтобы сточить шершавые края…
И – милости прошу в мои края,
В мои леса, дарующие негу,
Шагаешь ты по тающему снегу
Или бредёшь осеннею тропой
Туда, где был когда-то водопой
И жизнь текла, послушная заветам,
В глуши российской и зимой, и летом…
 
Я вам скажу в конце уже без позы,
Что вотчиной своей считала прозу
И не знавала тягостной неволи
Бежать на поэтическое поле.
Я собралась поплакаться о муже,
О том, что умер, но, как прежде, нужен,
Особенно ночами или в стужу.
Поплакаться…бумаге, ну, кому же?
И набросала я десяток строчек,
И в многоточьях много-много точек,
Мол, я вернусь и плач свой допишу…
Когда же спохватилась, что грешу
Я рифмой уже пятую страницу,
То поняла, что перешла границу
Приличий в отношениях цехов.
Ну, и пускай, сказала я, грехов
И без того имеется немало,
Но я тянуть не стану одеяло
Без явленной воочию нужды,
Не буду возбуждать ни в ком вражды,
Что отнимаю и кусок, и лавры.
Вот чудаки-поэты! Мне литавры
И прочие игрушки ни к чему,
Ведь просто я позволила уму
Извилины размять, играя рифмой.
А это оказался новый риф мой,
Я не могла его не одолеть,
Иначе просто стала бы болеть.
 
И развернула я своё сказанье,
Терпя потуги, словно наказанье,
И не было для отдыха ни дня,
Пока не минул месяц для меня
И я не ощутила пустоту,
Которая зияет за версту.
 
Два года я скрывала эти строки,
Хотелось, чтобы кончились все сроки,
Способные означить слабину
Или добавить крепости вину.
Вам пробовать теперь напиток этот
И по заслугам оценить мой метод
Передавать стихами жизни прозу
И не вставать в кокетливую позу.
 
Я времени не мало отниму!
И, если не осилите, пойму,
Что просто не похожи наши взгляды,
А потому читать меня не надо.
Да и писала я, в конце концов,
Для поколенья дедов и отцов,
А молодым что проку в песнях старых?
У них своих не стрижены отары,
Не принят ожидаемый окот
И не поставлен будущий рекорд.
 
А я пропела песню, как умела,
И мне по окончанье нету дела,
Поэма или повесть получилась,
Пока я правду говорить училась,
А за окном ждала свой миг весна,
И было мне по суткам не до сна.
Я на просвет рассматривала душу,
Старалась все её подсказки слушать
И поняла, что видит на  века
Доверье испытавшая строка,
Что нет моей заслуги в этом тексте,
Что вызревают, как в хорошем тесте,
И замысел, и образы, и боль,
Когда молитву носишь ты с собой.
 
И хватит. Разболталась. Можно в путь,
Ушедших благодарно помянуть,
Рождённым указать туда, где свет,
И высвободить истины завет.
 
Глава 1. ЛЕЖНЁВКА
 
Я любила его не земною любовью,
А ловила в лице чуткий отсвет небес.
И белеющий шрамик над серою бровью,
На виске эта венка с тихо дышащей кровью,
И смешливое слово, с улыбкой и без, –
Всё рождало во мне нескончаемый трепет
И манило изведать слияние душ.
 
А потом был сынишки неумолчный лепет
И гаданья о том, что со временем слепит
Из него эта жизнь…
 
Мне назначенный муж
Был не ангел совсем, а скорей наказанье
За давнишнюю страсть осужденья отца.
Долговязый, с бравадой, невзрачный с лица,
Чем сразил он моё не пустое сознанье?
И когда усыпил все мудрёные знанья?
Не сумею, похоже, понять до конца.
Но до самой последней горчащей минуты
Буду помнить я загнанный воющий взгляд:
Стариком над могилою мамы согнутый,
Посмотрел на меня он, как брат,
У которого сердце насилует ворог,
И до смерти осталось немного минут.
Никому в этом мире он больше не дорог,
Все твердят, что пропойца, охальник и плут.
Кроме мамы. Которой теперь больше нету!
И призвать никого невозможно к ответу!
 
Я его обнимала над свежей могилой,
А он плакал мальчишкой у меня на плече.
Мы не слышали оба высоких речей:
И друзья, и родные – всё было немило.
А когда в  е ё  доме закатной порою
Задремал на печи тёплый запах котлет,
Мы с ним были уже далеко, под горою,
В той избушке, где мягкий голубящий свет.
За столом спохватились, что нас рядом нет,
И, наверно, судачили мрачно и долго,
Полагая от смерти спасенье сыскать,
Если вслух говорить о любви и о долге,
И о том, что ещё не остывшая мать,
А они без зазрения… Ох, стыдобища!
 
Впрочем, всех насыщает различная пища,
Так что выбор не стоит у людей отнимать.
Их свело над могилой – и по свету развеяло
Проживать свои судьбы, свои тропы торить.
Но зачем для того, чтобы  н а м  сотворить
Эту встречу, такою бедою повеяло?
Неужели не мог наш Господь подобрать
Для решения этой задачи иное?
Двадцать лет промелькнуло, а сердце всё ноет,
Расцарапана  рана до смертного гноя.
Где сегодня мне новые силушки брать?
 
Впрочем, плачусь нарочно я и по привычке.
Мне с судьбою знакомы горячие стычки,
Но куда побежишь, призывая на помочи?
Упадёшь на подушку, провоешься  до ночи
И – с улыбкой поутру шагаешь вперёд.
Кто извечно печален, тот попросту врёт
И себе, и другим, а ещё прародителю.
 
Поколение наше строжили родители,
Приучали к порядку, свой суд сотворив.
В коммуналку теперь нашу дверь отворив,
Я вздыхаю счастливо, увидев уют
И здоровых потомков, что всюду снуют.
Моей тётке по маме не надо краснеть,
Ведь одежду по моде и разную снедь
Всё они научились в достатке иметь.
 
Ну, а я избрала  п а п и н  корень к ращению.
 
Мой отец не желал бы назад возвращения,
К деревенским истокам, он был очень рад,
Что его приютил и взрастил Ленинград.
Он один из ровесников вырвался на люди
И сумел не разбиться на питерской наледи.
А родные его оставались на родине.
Не они бы – то как и пожить на народе мне,
Притулиться в ненастье к какому плечу?
 
Даже взрослая, снова по-детски хочу
На закате в колючем стогу кувыркаться,
А когда сытым августом будет смеркаться
И по небу раскинется звёздный ковёр,
Я, как раньше, хочу повести разговор
С отростёлками рода о том потаённом,
Что скрывалось до срока во взгляде иконном,
Что таилось в родительском взоре крутом,
Что прошамкала бабка слабеющим ртом,
Когда первый удар с ней в ночи приключился,
И о чём не сказал старый дед наш потом,
Когда в смертное летней зарёй облачился
И его провожали семейным гуртом.
 
Не объять, как ни силься, прожитые годы
Так, чтоб сгусток судьбы на ладонь уместить.
Будет память лежнёвку покорно мостить,
Несмотря на знобящую душу погоду,
Будет двигаться гать сквозь невзгоды и счастья,
Будет сердце усталое рваться на части,
Будут ноги дрожать от натуги в пути –
Всё равно не скажу, что не надо идти
По умершим просторам, колыша забвенье.
Пусть мой голос пробудит уснувшие звенья,
Пусть объявится миру  сплетенье дорог,
А меня поджидающий праведный Бог
Обнаружит, что верил в меня не напрасно,
Что в душе моей снова младенчески ясно,
И не знает она ни тоски, ни стыда,
И готова трудиться везде и всегда.
 
Глава 2. ОБРЕТЕНИЕ
 
Кабы воля моя, на погостах ветшающих,
Где по бедности нету увесистых плит
На могилах простых
и вослед вопрошающе
Упокоенный взглядом тебя не сверлит,
Я б велела кресты деревянные ласково
Украшать фотоснимками канувших лет,
Чтобы каждому возрасту был бы портрет
И мелькнувшая жизнь представала бы сказкою,
Как и виделась всем у истоков судьбы, –
Ведь никто бы не выбрал стезю голытьбы,
Приведись нам открыто тянуть свою карту.
А поди ж ты…
 
По талому серому марту
На погост приготовилась папина мать.
 
Что от сердца придётся её отрывать,
Я и думать не думала, видя в зачётке
Главный смысл тогда своего бытия.
Телеграммы два слова разрезали чётко
На две части судьбу мою.
И нынче я
Не могу и представить, как было б иначе.
Папин край захолустный так многое значит!
Дух мой там, на свободе, воистину зачат,
Там возникла иная, глубинная я.
 
А началом, библейски, и впрямь было слово.
Языка мы тогда познавали основы
И учились сердечные тексты писать.
Я ещё не умела от чувства плясать,
Чтобы фразы мои растревожили душу,
Чтобы было завидно товарищам слушать.
Как я мучилась, Боже, и сколько бумаги
Я отправила в печку! Хватило отваги
Попросить мне отсрочить тогда приговор.
Я себя ощущала, как пошленький вор,
Без раздумий попавший в чужое жилище:
Как я смела готовить духовную пищу
Для других, не имея таланта ни грана?
 
Судный день начинался тревожно и рано.
Хрупкий наст на дороге трещал, как на речке.
Я шагала, не помня, закрыла ли печку,
И не видя просвета ни в чём впереди,
Потому что мой долг душу мне бередил,
И хотелось совсем убежать с факультета.
Было не за горами беспечное лето,
Да и время подумать и перерешить,
И родителям внятно идею внушить
Про бездарность мою и ошибку в пути.
Я едва к электричке успела дойти
И прижалась в вагоне к окну – задремать.
 
И явились мне дед мой и папина мать,
За столом после бани, счастливо усталые.
К самовару за чаем, робея, привстала я
И цедила, цедила из краника в кружку.
Старики же, как будто не видя друг дружку,
Занимались своим: бабка сахар в горсти
Била толстым ножом, щуря взгляд под очками,
Дед пытал меня, долго ли буду гостить,
И в тарелку выкладывал красны бочками
Чудо-яблоки с дички, привитой самим.
 
Мне казалось тогда, что неправильно им
Доживать свои дни в позабытой деревне,
Хоть и прежде меня охмеляли деревья,
И особенно липа, которой сто лет.
 
А теперь вот сама здесь живу-поживаю,
Радуюсь каждому новому маю,
Знаю на всё однозначный ответ.
 
Матушка-жизнь! Как же ты нас ломаешь,
Пестуешь, лепишь, толкаешь к богам,
В нужный момент надавав по бокам!
 
Мёда янтарного полные банки
В сумку пихали мою старики.
Веяло влагой с далёкой реки.
Где-то под ласками доброй руки
Пел колокольчик последней тальянки.
 
И ведь сумел зацепить мою душу!
И удалось его правду подслушать
Много поздней среди злой суеты.
Праведный Боже! Я знаю, что Ты
Только Один призван всех нас стреножить,
Чтоб перестали ошибки мы множить
И нарушать заповеданный лад.
Знаю, надеюсь: мой сын будет рад,
Что родился он на родине предков,
Ибо нигде не научат так метко
В цель попадать в каждодневности дел,
Веруя в свой полноценный удел.
 
Есть ли во мне это зрелое чувство?
Твёрдо ли знаю - не может искусство
Нам заменить обаянье сердец?!
 
Там, где когда-то нарушил отец
Целостность рода,  деревню оставив,
Я поселилась, покорно растаяв
Вместе со снегом под хор соловьёв.
Только бы знать, что и дух мой здоров
Так же, как прежде он здравствовал в предках.
Ежели так – почему я нередко
Маюсь в моём деревенском раю,
Словно гадаю: мою – не мою
Выбрала я на сегодня дорогу?
Прячу сомненья, чтоб всякий не трогал
Боли моей, не изжитой сполна.
Только ущербная в небе луна
Знает об этом. И знала б бумага,
Кабы теперь не прислуживал всем
Умный компьютер, внучок эвээм.
 
……………………………………
Пламенный опус про бабушку с дедом
Вслух я читала (обычно по средам
Мы языком занимались тогда).
К горлу комком подступала еда,
Руки дрожали, а голос садился.
Только никто рядом не насладился
Счастьем моим, ибо что до него
Тем, у кого дополна своего?
Все прочитали свои сочиненья,
Все огласили незрелые мненья.
Мне приговор был во многом зловещ.
 
«Вы написали чудесную вещь! –
Гладя мне спину, как добрая матерь,
Наедине пела преподаватель. –
Плюньте на них, неразумных, ведь вы
Выше, поверьте, на три головы!».
 
Плакала я до закатной поры,
Словно над шеей моей топоры
Вдруг занесли и остался лишь миг.
Но незаметно в сознанье проник
Тёплый спокойный негаснущий свет,
Жизнь осветивший на множество лет.
 
Чистя теперь бугорки под сосною,
Радуясь тихому летнему зною,
Думаю, как неизбывно права
Корни пустившая в землю трава,
Как благодарно приветствует гостя
Каждый живущий теперь на погосте,
Как хорошо мне в родимом краю
Даже у жизни своей на краю.
 
А всё могло бы быть иначе:
Как все, купила бы я дачу,
Крутилась бы вовсю в верхах
И на родительское «ах!»
С большой плевала колокольни,
Ведь лёгкий путь – всегда окольный,
Но не понятный для простых.
А я, конечно же, из них,
Из голью шитых, горем битых
И жемчугами не увитых.
Зачем нам было во дворцы,
Куда не ринулись отцы?
Но ведь соблазны, но соблазны…
И, кажется, не безобразны
Уже и пошлость, и корысть.
«Да лучше будем землю грызть! –
Вскричали бы мои деды. –
Ведь так недолго до беды!
А в жизни главное – труды,
И ни туды, и ни сюды
Без этой, вроде, ерунды».
 
Ах, как теперь мне ясно это!
Но нет ответа, нет ответа,
Какой бы путь мой был прямей.
Вот и суммирую в уме,
Перебирая варианты,
Всё потому, что провианта
Хватает, в общем-то, с трудом,
И покосился старый дом,
И детям бы помочь неплохо…
Но знаю, это всё – эпоха,
Что, как ни меряй, как ни шей,
Как ни гони нужду взашей,
Но под рукой она всегда.
 
А я опять - как ябеда?
 
Нормально всё! Вполне терпимо.
Ведь я – была? – была любима!
И подняла двоих детей
Без лишних вздохов и затей.
А коль сейчас слегка канючу,
То это так, на всякий случай.
Нет-нет, да вдруг бывает жутко,
Что не случилась бы минутка,
Которая венчала нас,
И о н  свои бы прибаутки
Держал до смерти про запас,
Не знал бы он любви сынишки,
Не верил в преданность жены
И не читал запойно книжки,
В которых оды сложены
Такой любви, что нам послали.
И мы постель себе устлали,
Тоски не ведая ни в чём,
И старым дедовским ключом
Закрыли вход в семейный дом,
Чтоб то, что рождено с трудом,
Не смог нарушить бы вовек
Случайный глупый человек.
 
Глава 3. РУСЛА
 
Летят, летят густые хлопья…
И наша долюшка холопья
В ненастье много тяжелей.
Но тут жалей ли, не жалей,
А не найдёшь тропу иную.
И что сейчас опять в плену я
Сомнений тяжких, не беда:
Так начинается всегда
Рожденье новых сочинений,
И даже если ты не гений,
Потуги так же нелегки.
 
Я помню: были так мягки
Тогда его прикосновенья,
И будто ангельское пенье
Сопровождало наш полёт.
И вот, когда свекровь умрёт,
Во всём согласная с повесткой,
Не зная то, что я невесткой
Ей с этой даты прихожусь…
Пообождите…я сдержусь,
Чтоб не расплакаться прилюдно…
Да, это было обоюдно –
Мы оба не скрывали слёз,
Вновь обсуждая тот вопрос:
А что бы было бы, кабы
Мы повернули бег судьбы
И встретились давным-давно?
Ведь это было нам дано.
 
Ему всегда твердила мать,
Что надо долюшку «имать»,
Не разевать в дороге рот.
А вышло всё наоборот:
Отец, пристукнув кулаком,
Сказал, что он давно знаком
С хорошей девушкой ему,
А коль сынку не по уму,
Об этом лучше промолчать
И жизнь семейную начать.
Невеста хороша и в теле,
А что главней в постельном деле?
Но сын имел особый вкус,
Однако оказался трус,
Не отстоял свою зазнобу.
И вспоминал потом до гробу,
И сыну нашему твердил:
Бери того, кто будет мил,
Не слушая меня и маму!
Он не любил про эту драму
Особо часто вспоминать,
Но я не стала бы пенять
Ему за давнюю погрешность:
В его душе металась нежность
К своим родителям всегда,
И что отцовская беда
Висела над семейным ложем,
Об этом ведала я тоже.
Тот был контуженным с войны,
Поэтому его сыны,
Приёмный и который мой,
Спешили с ужасом домой,
Не зная, что сегодня ждёт.
И ясно, только идиот
Пошёл бы бате вопреки.
И нет у жизненной реки
Возможности потечь назад
И мужу отменить тот ад,
В который обратился быт.
Я понимала, не забыт
Тот ужас рядом и со мной,
И тихо выпускала гной
Из давней раны много лет.
 
Ну, а на тот вопрос ответ:
«Что было б, если бы кабы?»…
А собирали б мы грибы
В лесах сосновых не втроём,
А впятером! Вдесятером!
Я не устала бы рожать,
Детей и мужа обожать
И объявила бы я всем,
Что отрицаю эвээм!
Ведь музыка людских словес –
Как соловью весенний лес,
В котором надо заявить,
Что ты готов продолжить нить
Существованья во плоти,
А потому давай лети,
Кульбиты в воздухе крути,
К себе вниманье привлекай
И обещай совместный рай!
И всё. Всё будет хорошо,
Когда ты милого нашёл,
И нет потребы дальше петь,
А лишь любить, и лишь терпеть.
 
И я забыла бы, как петь,
Когда бы не  е  г  о  бы смерть.
Хотя  пою, не как весной:
К чему, ведь домик под сосной
Давно определён и мне.
Пою, и будто не во сне,
А въяве муж, и как живой,
И тягостный по маме вой
Опять ловлю своим плечом,
И разрубаю, как мечом,
Все путы прежние его,
И предлагаю моего
Источника касаться впредь,
Чтоб под ногами – только твердь,
А на душе всегда весна.
 
«Ты знаешь, сЫночка, она –
Моя подруга много лет.
На пароход возьми билет,
А ночевать ступай туда.
Чего стесняться? Ерунда!».
 
О, да! Какая ерунда:
Он не зашёл ко мне тогда!
И через год, и через два!
И на дворе моём дрова
Чужие тюкали мужи…
А и всего-то бы: скажи,
Шепни бы сыну мать на ухо,
Что я – подруга – не старуха,
Что вся, как ни на есть, в соку!..
 
Висит скворечник на суку
В моём усаде разорённом.
Я так мечтала, чтобы клёны
Шептались летом у крыльца
И чтобы не было конца
Той песне, что мы пели вместе.
Но посадила не на месте
Я клёна саженец, и вот,
Ни жив, ни мёртв который год,
Он распускается и вянет,
И деревом уже не станет.
 
……………………………………
Я красный диплом получила с почётом,
Не строя на завтра особых расчётов,
Не метя украсить собой Ленинград,
Хотя из приезжих любой был бы рад
Своим этот город назвать непременно.
 
А мне надоели домашние стены,
Укоры отца за отлучки до ночи
И всякие мелочи, глупые, впрочем,
Ведь главное, что потеряла я мать,
И грядки, хозяйство легли на отца.
И женщин, желавших прибрать молодца
К рукам вместе с домом и садом немало
В тот год я знавала.
Всего сорок пять подступало отцу.
 
Теперь я могу угадать по лицу
И возраст людей, и запросы их душ.
Когда же назначенный Господом муж
Возник предо мною, была я глупышка
И знала о жизни семейной по книжкам,
Поскольку не ведала званья жена
И дочку свою поднимала одна.
 
А было мне сорок. Ему – сорок пять.
Лишь тот, кто дожил до такого, понять
Способен, что это и вправду немного
И что человеческой нашей дороге
Лишь с этого времени в гору идти.
Такие различные, наши пути
Сошлись не случайно, а строго по карме.
Тогда мы не знали о ней и о дхарме,
Но твёрдо усвоили ясный ответ,
Что секса от века на родине нет.
 
Конечно, здоровое зрелое тело
Не только любви, но и ласки хотело.
Я бредила ночью о диких страстях,
О том, что однажды я на радостях
Опять понесу, и тогда, как у всех,
Мой дом будет полон любовных утех.
 
Я многих до мужа узнала мужчин.
Я думала прежде, что я-то морщин
Стыдиться не стану в солидных годах,
Иное важнее на лицах. Но – ах!
Опять обыграла злодейка-судьба.
Спасительно то, что одна лишь изба
Меня нынче видит, а ей всё равно.
Лицо – это просто наружу окно,
Стеклом или пластиком выделан блок,
Разведывать вряд ли намерится Бог.
 
Когда я к  н е м у  заглянула в «окно»,
То сразу заметила, как там темно,
И враз поняла, что давно он ничей,
Поскольку одни лишь огарки свечей.
Последняя пала из маминых рук.
Он был восприемником тягостных мук,
Которые грызли усталое тело.
Я помню, как на мотоцикле летела
Я с ним до реки, где спасители-раки,
Как люди едва удержали от драки
Его в тот момент, когда дух отлетел,
А он и поверить не мог, не хотел!
 
С кем биться, родимый? Не маме одной
Дорога проложена в город иной,
Туда, под деревья, в густую траву…
 
Пишу вот – и снова реву и реву,
Как будто бы только что, только, вот-вот…
 
Вот так и случилось тогда, что наш род
В обличье моём, как иная река,
Вошёл в  е г о  русло, и все берега,
Которые были чужими доселе,
Поприноровились, где надо, просели
И стали родными, как родина, речь.
На этом стою. И стараюсь сберечь
Осколочки счастья, как в радостном детстве,
Пытаюсь оставить назавтра, наследством,
Свои тайнички под прозрачным стеклом,
И рою ногтями суглинок, назём
И прочую почву, по коей ступаю.
Ни пяди забвению не уступаю.
 
Глава 4. НИТЬ
 
Незримое слово…
В душе, словно в матке,
Ношу его тайно.
Но, кажется, в прятки
Играет со мною оно то и дело:
Намечу одно, а оно вдруг задело
Меня по касательной и – улетело.
 
Судите и вы: силюсь я рассказать
О том, как узнала я мужнину мать,
Но слово за слово, и в жизненный лес
Уносится мысль. И я чувствую: без
Вот этих зигзагов и мой бы рассказ
Невольно лишился особых прикрас.
И с тем уступаю наитию волю –
Пускай увлечёт меня в дикое поле
Зачатых романов, стихов и поэм,
Где хватит сравнений и образов всем,
Кто полон фантазий и вызревших чувств,
Кто знает лечебную силу искусств.
 
Да, мне помогала судьба журналиста:
Она позволяла доступно и быстро
Войти в любой дом, открывая сердца.
Но благодарить я должна бы отца –
Не дал мне учить никаких филологий!
 
И вот уже скоро освою я блоги,
И письма по миру пишу без затей
Не хуже своих или прочих детей.
А кто я? Обычная пенсионерка,
Если судить по изношенным меркам,
Валенок рваный, истоптанный кед.
Польза – сомнительна, ладно не вред
Я причиняю своим прозябаньем.
Радостна, если истоплена баня,
Лук уродился, шиповник зацвёл,
Дочь позвонила, сыночек не квёл
И излечился от раны сердечной,
Если забылось на миг, что не вечны
Мы в этом мире напрасных страстей,
И нету под вечер плохих новостей.
 
А ну-ка я стала бы вдруг педагогом?
Видно, ходила я всё же под Богом,
Раз избежала и школьной тюрьмы,
И переводчика бедной сумы.
 
В пору тревожную распределенья
Все говорили тайком о деленье
Братии нашей на чернь и блатных.
Я предпочла деревенских родных
Видеть почаще средь будущих дел
И выбрала город, которому пел
Долго рулады потом коллектив:
«Где, где, где? В Вологде!».
Сладкий мотив
Душу мою станет долго терзать,
Ибо непросто мне было связать
В юной душе те резные дома
С домиком деда,  где штамп – Кострома,
Нейский район и село Михали.
 
Помню по фото, как мы ехали
Стылой зимой в крепкий дедушкин дом.
В годы далёкие можно с трудом
Было в округе машину найти,
А от «железки» вёрст двадцать пути
Нам до деревни. И дедов тулуп
Нас согревал, чтобы бабке не труп
Был бы доставлен в скрипящих санях.
Помню и частые хриплые «ах!»,
Взмах её рук, терпкий запах овец,
Сопротивление наших сердец
В день, когда мы собирались назад;
Закуржевелый у мерина зад
Знойно парил и готовился в рысь…
 
Господи, наша короткая жизнь,
Сколько в тебе было сладких минут!
Вот уже все они скоро минут,
Щедро оставив полозьевый след.
И сознаю я, что большего нет
В сердце желанья, чем миг сохранить,
Хоть бы за кончик схватить эту нить,
Где-то сплетённую в давних веках,
В слабых моих неготовых руках
Вдруг замеревшую: быть иль не быть?
И возмужавшее: выть иль не выть?
 
Вою. Не прячу ни горя, ни слёз.
Пухлых архивов моих старый воз
Вслед за собою вожу по земле.
Не был наш род принимаем в Кремле,
Не награждался сиянием звёзд.
Но неизбывно всегда во весь рост
Шёл по дороге своей без стыда.
Я осознала всё это, когда
Поколесила по разным краям,
Попримерялась ко всяким ролям,
Соли поела и трубы прошла,
Но ничего мне милей не нашла,
Чем тот сосново-берёзовый рай,
Где ввечеру канет солнце за край
Тёплой земли, подуставшей в трудах,
Где плавниками на тинных прудах
Бьют караси, просыпаясь с зарёй,
Где за пчелиный украденный рой
Можно навеки клеймо получить,
Где не считается нужным учить
Добрым поступкам любимых детей,
Ибо всем ясно, что, кроме лаптей,
Жирного блюда и крепких хором,
Есть на планете и праведный гром,
Метко карающий низких душой,
А бескорыстным предписан большой
Праздник в итоге душевных трудов
И угощенье на много пудов.
Надо ли что-то ещё добавлять?
 
Вот и  е г о  незабвенная мать
Тоже от роду таких же кровей.
Я не искала чего-то новей
И перспективней для будущих дней.
Я своё сердце доверила ей
С первой же встречи, и я до конца
Проникновенней не знала лица.
 
Глава 5. ДАТА
 
Есть безответная загадка
В моей истерзанной душе:
Зачем она всегда мишень,
Зачем настолько ей несладко
В священный для России день?
Зачем настолько ей не лень
Трудиться, надрываться, плакать?
Ведь за порогом грязь и слякоть
От наших слёз давным-давно,
И не горчит уже вино,
Не встанут из могил солдаты.
Но в памяти, огнём объяты,
Их судьбы, жгущие меня
В преддверии большого дня.
 
Про дочку ясно, ведь солдатом
Прошёл войну её отец,
И лишь когда придёт конец,
Для нас угаснет эта дата.
Другое?
Дед мой одолел,
От раны хромый, пол-Европы,
Но дальше жил без горьких  хлопот,
Хозяйство и семью имел,
И шестерых поднять сумели,
Хотя, понятно, были мели,
Овраги, прочие дела.
Когда была ещё мала,
Я трогала его медали.
Потом зачем-то их продали,
Когда ушёл в мир лучший он.
Наверно, побрякушек звон
Кого-то ранил безотчётно.
Но чтобы плакали причётно,
Тоску глуша в Победный день,
Не помню.
 
Быстро по воде
Несётся чёлн воспоминаний.
Кому-то не хватает знаний
Чужое горе ощутить,
Иным нет моченьки простить
Врагов за все их злодеянья.
 
Припоминаю одеянье
Старухи в северной глуши.
На те постыдные гроши,
Что ей дарило государство,
Не обустроить было царства
В её бревенчатых краях,
И даже если на паях,
Едино всё – не одолеть.
Всё потому, что это смерть
Забрала на войне кормильцев,
И покосились дома крыльца,
И тягостно вокруг смотреть.
Я ей читала похоронку,
Держа дрожащею рукой
Горячий жёлтый тонкий-тонкий
Листок…и где-то за рекой
Гремели взрывы, и сыночка
На плащ-палатке волокли…
Ах, почему не привлекли
За это никого к ответу?!
Но нету…нету…нету…нету
И отзвука на эту боль.
«Испробуй, это гоноболь», –
Она протягивала банку,
А я…я видела портянку,
Всю в бурой высохшей крови…
 
Ах, память, память, не трави
Мне больше сердце! Нету  проку
К чужому притулиться  сбоку
И полагать, что ты помог.
На белом свете только Бог
Способен обезвредить боли
И одарить нас сильной волей.
 
Когда мы были малыши,
Детсад возил нас на природу,
От пыли дальше и народу.
И в лесопарковой глуши
Вдали от тропок и дорог
Мы отыскали бугорок,
Заросший острою осокой,
Расплывшийся и невысокий.
Зачем он нас остановил?
Что растревожилось в крови
Ребячьей, горем не задетой?
Какою песнею неспетой
Вдруг огласился детский слух?
 
Мальчишки восклицали: «Ббу-ухх!»
И руки взрывом поднимали,
А нас, девчонок, обнимали
Две воспитательницы так,
Как будто рядом снова враг
И не избегнуть страхов адских.
 
Теперь пилотам ленинградским
Соорудили постамент,
И в тот возвышенный момент,
Когда страной овладевает
Раз в год минута тишины,
Мне кажется, что там слышны
Все наши детские шептанья
О том, что «Надо испытанья
Придумать перед входом в лес,
Чтобы никто не мог бы без
Такого листика пройти,
Который нелегко найти!».
 
Верится, что душеньки солдатов
Превратились в журавлиный клин.
И всегда печальной майской датой
Вздрагивают те, кто нарекли
Сыновей по имени убитых,
Не имевших простеньких гробов.
 
Я же опускаю на граниты
Листья распустившихся дубов.
 
Глава 6. ПОПУТЧИЦА
 
Я б не плакала, да не получится:
Хороша была моя попутчица
По земле людей,  Богом меченных
И правительством не замеченных.
Хороша была ты, свекровушка,
В моём сЫночке – твоя кровушка,
В моей памяти – твой обычный путь,
Разреши тебя снова помянуть.
 
Много езжено Вологодчиной,
Но твоя земля – моя вотчина:
Край ведрусовый, край санскритовый,
Край простых людей с душой открытою.
Их морщиночки – словно кружево,
Не забыть вовек пенья дружного
Во застолии да во праздники.
И детишки там – не проказники,
От мужских забав дом не рушится,
Хороводами счастье кружится.
Тихой уточкой, словно павушки,
По земле плывут наши бабушки,
Увлекая вслед своих внученек.
А в углах у всех – Никола-мученик,
Всем заступничек и помощничек.
Вышивают там девы рушничок,
Подают на нём с солью хлебушек
В память бабушек, в память дедушек.
И поют они в свадьбы прИчеты
Не по бедности, не по вычетам,
Как по всей Руси поразваленной.
Там бахвалятся обувкой валянной,
Сарафанами с красной прошвою,
Поклонением всему прошлому,
Тем корням, от которых живы мы,
Вопреки всему ново-лживому.
 
Не припомнить им теперь точненько,
Как спасли они те источники,
Кто сказать сумел слово первое,
Дрогнул кто тогда своими нервами.
Просто вечером как-то вдовушки,
Плат накинувши на головушки,
Вокруг лампочки керосиновой
Затянули вновь свой протяжный вой
По убитеньким, не обряженным.
Кто пришёл с шитьём, кто со пряжею,
Кто с пустым рукам изувеченным
Со скотиною да со печами,
Пока детушки подымалися,
Ума-разума набиралися.
Разгоралася  береста с берёз,
И привычное море женских слёз,
К излиянию подготовлено,
Было кем-то вдруг остановлено.
«Сколько нам теперь нашу душу рвать?
Чай, почти у всех стылая кровать.
Или  сразу лечь, как покойницам,
Раз лишилися мы повойницы?
Только это грех – умирать живьём!
Кто поднимет Русь со её жнивьём?
Кто взрастит внучат не безродными
И порадует огородною
Разной всячиной со моркошкою?
Кто их в лес сведёт со лукошками?
Значит, мы для них – это Оберег!».
 
Соглашаяся, билась о берег
Река Сухона полноводная.
Вот тогда беда всенародная
И сплотила вдов во народный хор.
 
А когда подрос и завил вихор
Мне назначенный, за баранкою,
Ввечеру ли там, спозаранку ли,
Стал он их возить из конца в конец
Этой вотчины, где его отец
Встретил мать его овдовевшую.
Не хочу признать надоевшее,
Будто «спелися да сплясалися,
Его детушки – так осталися!».
Видит Боженька – не украдено.
Это всё война, эта гадина,
Перепутала, исковеркала,
Занавесила в доме зеркало!
 
«А ну-ка, граждане, по леву сторону,
Я военную спою «Семёновну».
А раньше жили мы, цвела рябинушка,
Да защищать страну уехал милушка.
А мы простилися с ним под берёзою,
А он махал-махал букетом-розою.
А под берёзою да мы простилися,
А он махал-махал, а слёзы лилися…».
 
Я тянула к ней длинный микрофон,
А внутри гудел посторонний фон,
Набирая мощь, разрастаясь в крик…
 
Он теперь бы был, её муж, старик,
Улыбался бы, внуков гладил бы…
Это всё она, война-гадина!
 
«Эх, война-война, убила дролечку!
Посажу ему на память ёлочку.
Растёт ёлочка в зеленОй траве,
А мой  милёночек  лежит в сырой земле.
Растёт ёлочка, на ней иголочки,
Поверьте, граждане, как жалко дролечки!
Он пиджак носил, рубашка белая,
А он меня любил, я очень смелая…».
 
О, Боже-Боженька, уже который год
На части душу мне от этой песни рвёт!
Не заглушить внутри «Семёновны» мотив,
Ни позабыв его, ни запретив.
 
И долгим эхом через все века
Из женских слёз течёт, течёт река:
«Мы не всё вам рассказали, как устали от беды,
Умываемся слезами, не расходуем воды…».
 
Глава 7. МОНЕТА
 
Хватит. Довольно. Я очень устала.
Только начало судьбы пролистала,
Нате, а страсти полны короба!
 
Не говорил сын мой «Бабушка, ба!»,
Не окликал, раз её не знавал, –
Он керамический фотоовал
С детства видал.
Это ему я теперь собираю
В памяти снимки ушедшего рая
И, не боясь, временами играю,
Ибо я знаю:
Нету  у жизни начала и края,
Есть только миг обнажения чуда.
Я поняла и уже не забуду:
Если глубинно на вещи смотреть,
Счастью на свете предшествует смерть.
Не умерла бы свекровка моя,
Сын не попал бы в земные края,
Ибо себе не нашла бы я мужа;
А для его нарожденья, к тому же,
Лист похоронки тропу проложил,
Чтобы второй рядом с мамою жил,
Пусть и не дюж, а всё-таки муж.
 
Ну, а уж коли взялась я за гуж,
Если отважилась петь не вполсилы
И рассказать, как по свету носило,
Как вызревали под сердцем плоды,
Как я тащила беремя беды,
Надо держаться и высушить слёзы.
 
Думаю я, что наивные грёзы
Были подсказкою мне на пути
И помогали опору найти.
 
Я в дневнике написала в пятнадцать:
«Страшно самой себе в этом признаться,
Только мне хочется очень давно
Стать сценаристом, работать в кино».
 
Минуло двадцать годов с той поры,
И Магометом к подножью горы
Я прибрела на сценарные курсы.
 
Позже помогут (для рифмы!) дискурсы
Всё увязать в неразрывную нить.
Важно теперь, что звала я хранить
Наше наследство и очень резонно
Я на экзамене важным персонам
Всё доносила без тени сомненья.
Мне было просто высказывать мненье:
Я убеждала, что надо снимать
С песней «Семёновна» мужнину мать.
Правда, ещё мы не стали родными,
Но подружились, и славное имя
Я «раскрутила» в родимой газете,
Голос её сберегла на  кассете,
Той, что в архиве хранят областном.
 
Были, хоть чаще и кажутся сном,
Годы ученья киношной науке.
Наши свободные умные внуки
Вряд ли сумеют такое иметь,
Если в кармане у них только медь.
Нас же стипендией всех одаряли,
Мы без тревоги о семьях  ныряли
В омут киношный, гордыню растя,
Мы обмирали в тягучих страстях
Той перестройки, что счастьем казалась.
Чем же на деле она оказалась,
Кинема-док  знает лучше других,
Если снимать выбирает нагих,
А не пролезших в игольное ушко,
Даже имея солидное брюшко.
 
Бог с ними, Он и возьмёт по счетам.
Я никогда не работала там,
В центре колец, задушивших столицу,
Я не мечтала о Канне и Ницце,
Я не делила бюджетный пирог.
Если же мне доводилось порог
Переступать дорогих кабинетов,
Чтоб заработать случайно монету
И увезти её в сирую глушь,
Где дожидались сынишка и муж,
Как я краснела, терялась, потела,
Словно украсть у кого-то хотела
То, что мне вовсе не принадлежит.
Да и сегодня нередко бежит
По позвоночнику струйка печали,
Как постоянно бывало в начале
Жизни моей в деревенском «раю».
Век мой уходит, а я всё крою
Кожу шагреневу, веруя в чудо:
Что у моих соплеменников блюдо
Будет полно витаминных даров,
Что привезут им недорого дров
Или дотянут нам ниточку газа,
Что никакая вовеки зараза
Не обломает судьбу молодых,
Цены опять не ударят в поддых,
Не навалИтся военное иго,
Ну, а простая и честная книга
Снова подарком вернётся в дома.
 
Впрочем, читаю ли  нынче сама?
Ясно: очки, берегу своё зренье.
Макулатурное чтенье с презреньем
В сторону в библиотеке кладу.
Но большинство вообще не в ладу
С буквами русскими, проще - экран.
Он, несомненно, для дела нам дан,
Не для пустых или пошлых веселий.
 
Долго по стареньким клубам висели
Белые простыни, и в глубине
Маленькой сцены явились ко мне
Вместе с Тарзаном Бродяга и Вор,
Том, разукрасивший кистью забор,
Слёзы текли из Кабирии глаз,
В башне к побегу готовили лаз,
Вражий корабль садился на мель,
Кто-то подглядывал в узкую щель,
И партизаны взрывали тоннель.
 
Помню, однажды мой маленький брат,
Не понимавший родительских трат,
Переживаний о вечных долгах,
Боли в отцовых усталых ногах,
Маминой рези в хрипящей груди,
Начал не к месту нудить и нудить
То, что хотел бы сходить он в кино,
Ведь не бывал он там очень давно.
Папа отрезал: сейчас денег нет!
Он понимал, что, конечно, билет
Не подорвал бы наш скудный бюджет,
Но, если сказано «Нет!», значит – нет!
Долго висела в дому тишина,
Только хворавшая мама одна
Вдруг да вздыхала, взглянувши на нас.
Лишь через долгий томительный час
Было позволено брату идти
Я и сегодня его в том пути
Всё представляю и плачу нутром.
Папой построенный каменный дом
Был вдалеке от киношных утех,
Да и сеансы тогда не для всех
Были доступными в избранный миг.
Словом, когда мой братишка достиг
Цели желанной, то было давно
В клубе окончено это кино.
Деньги из потной дрожавшей руки
Отдал отцу он. И, как желваки
Долго скреблись у того по лицу,
Я наблюдала. Но знала - яйцу
Не позволительно куриц учить!
 
Что ж моя память кричит и кричит,
Словно добытая с потом монета
В недрах души притаилася где-то?
 
Глава 8. БУРАТИНО
 
В жизни моей, наигравшейся в лето,
Были, конечно, подсказки, приметы,
Знаки, взывавшие: остановись,
Сядь и подумай – а надо ли ввысь
Рваться тебе, закусив удила?
Разве простого народа дела
Менее ценны на высшем суде?
Папа твердил, что всегда и везде
Главное совесть в работе сберечь.
Это о том, понимала я, речь,
Что неприлично людей  предавать,
Низко склоняться и взятки давать,
По ветру чуткими ушками прядать,
Ведь неизбежно придётся всем падать,
Кто не по чести пробрался в верха.
Только тогда наша жизнь не плоха,
Коль по одёжке протянуты ножки,
Коль не трещат с ожиренья одёжки,
Спится ночами, не тягостно днём,
Душу тебе не съедает огнём
От сожаленья о подленьких сделках.
В старости звать не придётся сиделку,
Если детишкам ты был не чужой.
Деды – они в своё время вожжой
Жизни учили, и были правы.
Каждый при встрече всегда с головы
Шапку ломил и здоровался шумно.
Только давно заросли наши гумна,
Съели лошадок – какая вожжа?!
А по дорогам Руси, дребезжа,
Кони стальные несутся вперёд,
Зряшно гадая, что завтра нас ждёт.
 
Ах, не зрели б мои очи
Эти тягостные ночи,
Эти муки среди дня!
Из родных и всяких прочих,
Память чья всегда короче,
Милый ближе, чем родня.
Сердцем к сердцу, телом к телу.
Так пятнадцать пролетело
Незабвенных вместе лет.
И студёною порою
Рою, рою, рою, рою
Всё вокруг…а мужа  нет!
Позавьюжило проезды
На сосновый на погост.
Он не торопился в бездну,
Он дождался, чтобы пост
Подошёл к концу и гости
Не стеснялись закусить…
От него остались трости.
Будет кто теперь форсить
С лёгкой палочкой резною?
Скосит кто усад по зною
И наполнит сеновал?
Кто, буксуя, на увал
Нас поднимет в драндулете?
Развалилось всё на свете!
Даже козы, даже козы,
Пережив за ним морозы,
Переехали к другим.
Больше сигаретный дым
Не наполнит стены дома.
И не свалит мужа дрёма
На протопленной печи.
И всегда теперь ключи
Содержу я наготове:
Больше некому готовить,
Впору даже бросить дом.
И в душе моей содом
От невыплаканной боли.
 
И вдобавок брата Коли
На земле истаял след –
Он зачем-то мужу вслед
Поспешить поторопился:
Сполоснулся и побрился,
Отдохнуть прилёг и - нет…
Сорок дней едва минули!
Ах, как горько обманули
И его в его пути:
Спину гнули, гнули, гнули,
А зарплаты не найти
Ни ему, ни сослуживцам.
Он не значился в счастливцах,
До развода выпивал:
Первую жену впрямую
За изменой заставал.
Трёх парней пришлось вживую
Отрывать от сердца. Вот
И случился поворот
И в здоровье, и в судьбе:
Не на пользу он себе
В жар по хлебным печкам лазал
Ради денег. Кабы сразу
Догадаться, подлечить…
Задним мы числом учить
Все горазды, после тризны.
А в текучке дешевизну
Предпочтём в любых делах,
Потому что на словах
Всё доступно, всё открыто,
Но всегда своё корыто
Каждый бережёт в бою,
Так что долюшку свою
Надо бы уметь оттяпать.
А куда нам, если лапоть
В родословной в главарях?
Братик мой мечтал в полях
Побродить, уже согбенный,
И черёмуховой пеной
Надышаться по весне,
Или сесть под бок к сосне
И голубиться закатом.
Он мне был хорошим братом,
Да дороги разошлись.
Он лечился бы обратом,
Говорили бы за жизнь,
Кабы он ко мне приехал,
Залатали бы прорехи,
Починили бы забор,
А по осени на бор
Мы б за белыми ходили,
Вместе рыбу бы удили.
Кабы он бы не у ш ё л,
Всё бы было хорошо.
 
А ещё терзает душу,
Что пришлось отца послушать.
Поваром хотел братишка быть,
Но отец сказал ему: «Забыть!
Ни в каком раскладе! Ты не баба!».
А представьте: он бы баобабы
Собственным бы взором увидал,
Если бы тогда отец бы дал
По душе бы сделать ему выбор.
Он бы коком плавал, ел бы рыбу
И других бы рыбою кормил,
Он стоял бы у судьбы кормила
С гордою осанкой морехода,
От невест бы не было прохода,
И других имел бы он детей…
 
Только от пустых моих затей,
В голове бурлящих ежечасно,
Я не буду менее несчастна:
Время не воротится назад.
Вот уже и папин палисад,
С мамою заботливо взращённый,
Продан вместе с домом.
Непрощённый
На меня взирает мой отец,
Тоже отыскавший свой конец
В муках, не осознанных, как надо.
 
Как нам знать, до рая или ада
Наши простираются пути?
К сердцу ближних как суметь найти
Робкую дорожку?  Как изведать
Счастье жить согласно древним Ведам,
Книгам Голубиным и талмудам?
Как же, как же стать ко сроку мудрым
И отбыть в желанные края,
Горечи и боли не тая?
 
Не знаем. Не знаем! 
Всё та же картина:
Бредёт по российской земле Буратино.
По грязной дороге, зажавши пятак,
Шагает с улыбкой братишка-босяк,
И грезятся снова ему чудеса,
Весёлые люди, девица-краса,
И мир справедливый, и сытый удел.
 
А мы - без него - так же всё не у дел!
Закончился фильм? Отменили сеанс?
Ошибочно вдруг разложили пасьянс
В небесных покоях? Ушли отдохнуть?
 
А мне до рассвета опять не уснуть,
И душу терзать, и молиться в ночи.
Куда затерялись от счастья ключи?
 
Глава 9. ФИФЫ
 
Я не дура, я не фифа,
Но меня достали мифом
Про великую страну,
А точней, прозвали мифом
То, что неприятно фифам,
Что не трогает струну
В их ухоженных утробах,
Потому что в грязных робах
Жмут педали не они,
Потому что на помойках,
На холодных грязных койках
Коротают свои дни
Те, с кем фифы не встречались,
Ведь они весь век качались
На руках и в гамаках
И досыта накачались
И наелись в кабаках.
Что им нищая Россия
И заросшие поля?
Ведь под дурочку косили,
Сигареты запаля,
Стаи фиф, пока вживую
Шили порванную Русь!
 
Почему ещё живу я?
Почему не уберусь
С глаз подальше, в омут душный,
К повалившимся крестам?
Говорят, что там послушно
Можно плавать по местам,
Где когда-то был счастливым
И другим дарил любовь.
Ну, а если подросли вы
И наскучило вам вновь
Посещать мирские кущи
И купаться среди грёз,
Можно поселиться в гуще
Улыбающихся звёзд,
Можно управлять мирами,
Ставши с Богом сотворцом…
 
Прижимаясь к мокрой раме,
Бьётся лист перед концом,
Оторвавшийся, трепещет,
Глухо молит и кричит.
Но о самой главной вещи
Мы не скажем. Промолчим.
 
Нудным трудным гулким гулом,
Словно сильно дуло в дуло,
Надрывался самолёт.
Над уснувшею столицей
(И медийные всё лица!)
Начинался наш полёт
На какой-то модный форум.
Все мы дать хотели фору,
Свой успех предвосхитить,
Чтоб опять карьера в гору.
И дорогу оплатить,
Как всегда, должны, конечно,
А чего ещё нам, грешным,
И желать бы на земле?
Задремали мы беспечно,
Позабыв, что мы не вечны.
А в далёкой мутной мгле
Под  крылом спала столица.
Час прошёл, и два – искрится,
Не растаяла столица,
Сколько ни гляди в окно.
Разносили стюардессы,
Разливая всем, вино.
Но уже звучала месса,
И осознанной виной
Начинали ощущаться
Наша жизнь и наша прыть,
И хотелось попрощаться
И куда-то плыть и плыть,
Где ни подлости, ни лести,
Ни отчаянья, ни слёз…
 
Мы всю ночь до утра вместе
Задавали свой вопрос
Персоналу из vip-зала,
Чтобы дрожь внутри унять:
«Почему нам не сказали,
Что машину не поднять
На расчётные высоты,
Что на ней не долететь?».
Кто-то кофе пил, а кто-то
Тайно продолжал потеть,
Понимая, что – минуло,
Обошлось и пронеслось,
Лодка остров обогнула,
И Хароново весло
Оперлось о ту же землю,
От которой начат путь…
 
Не прощаю, не приемлю
Тех, кто может сирых пнуть,
Кто себя считает богом,
Похваляется мошной,
Кто за собственным порогом
Забывает, что грешно
Делать вид, что всё прекрасно
На российской стороне.
 
Было утро ясным-ясным.
Приземлились. Всем, и мне,
Подавали возле трапа
Местных сладостей дары.
 
И ни дочка, ни мой папа
Не узнали до поры,
Что была тогда от смерти
Я  всего на волосок.
 
Резолюция в конверте,
Круглый стол, сливовый сок,
И, как фишка, – нацдея:
Без неё стране конец!
 
Боже милостивый! Где я?
Это ли надежд венец?
Пустословие! Гордыня!
Русофобия! И ложь!
Кем же стану я отныне...
Не задушишь! Не убьёшь!!
 
Я рванулась к микрофону,
Раскусивши сказку фиф
О народном микрофоне,
И – убила этот миф!
Задыхаясь, я вещала,
Что за бабку я – горой!
Помню лишь гудящий рой:
Это фифы верещали,
Мне нападок не прощали.
А попутно и вещами
Похвалились, не таясь.
 
О духовности был форум.
Много было в зале ору,
И швыряли мордой в грязь.
 
Но из грязи снова в князи
Поднимусь!
Если кто-то напроказит,
Помолюсь
За него и всех заблудших
На Руси,
Потому что это лучше –
Не просить,
Не считать себя слабее,
Чем другой,
Видеть небо голубее
И ногой
По земле ступать без страха
Впереди
И с распахнутой рубахой
На груди.
 
А змея – она и есть
Подколодная!
Скоро будет, будет месть
Всенародная!
 
Глава 10. МЕЛЬНИЦА
 
За голубым реки разливом,
Где прохлаждаются стога
И где прильнули к томным ивам
Все в птичьих гнёздах берега,
Стояли крепкие деревни
И сохраняли прежний лад.
Зачем, зачем в покое древнем
Стал нужен папе Ленинград?
 
Он делать всё умел руками.
В войну  руководил быками,
Пахавший за больших мужчин.
Он не имел иных причин,
Которые других срывали
С обжитых, но голодных мест
Искать в фабричном карнавале
Таких же, сорванных, невест.
Когда растёшь, когда ты молод,
Ужасен голод.
 
Он – костромской, а мать – тверская,
С озёрной плачущей глуши,
Где та же тягота мирская
И где в низинах камыши
Шумели шёпотом в тревоге
О том, что позабыты боги,
А человечии дороги
Сплелись в чудовищный клубок.
 
Когда по всей земле ненастье,
Живому грезится о счастье,
И льнёт к голубке голубок.
В продутой северной столице,
Когда зима прощально злится,
Сошлись мои отец и мать.
Им было молодости, силы
И красоты не занимать.
Ещё свирепствовал Иосиф
И осуждали за аборт.
 
Тут Ленинград, великий порт,
Моей украсился персоной,
И мама долго-долго сонной
Встречала летнюю зарю,
И выносила сизарю
Отпавшие от хлеба крошки,
И целовала мои ножки,
И знала, что не разорю
Я их гнезда, учёной ставши.
 
Росла я вместе с братом, старшей
И первой, в чём ни доведись.
Он лишь  у й т и  вперёд прорвался –
С наживки на крючке сорвался.
Что наша жизнь?!
Его прорёвно отпевали,
И те, кто в церкви не бывали
Давным-давно,
Скрипя зубами, подвывали
И сознавали, что вино
Не сможет заглушить их боли,
Ведь он – любимый, и тем боле,
Не дожил до преклонных лет.
 
Ещё детьми мы нет да нет
У бабки, мамочкиной мамы,
В машинке Зингера упрямо
Копались в ящичках, ища
Крючки от старого плаща,
Тугие кнопки, спицы, пяльцы,
Крутили пуговицы в пальцах,
Какая, споря, победит,
И нацепляли бигуди
Себе на лысые макушки.
А бабка наготове ушки
Держала, не давая рыть,
Как будто силясь что-то скрыть.
Не утаила! Мы нашли
И в страхе к бабушке пришли.
«Что это? Расскажи нам ты.
– Кресты. Крестильные кресты.
Потрогали? Отдайте мне.
И не забудьте о ремне!
Увижу у кого в руках –
Стоять до ночи на ногах!».
 
Прошёл испуг. Но странный стыд
Доселе не совсем убит.
Он изгрызает изнутри,
Как будто говорит: смотри,
Смотри и думай, и решай,
Но маеты не утишай.
Пройдёт она сама собой
Иль вынесет смертельный бой –
И так, и этак умирать.
Но, видя, что собралась рать
И против жизни восстаёт,
Не должен почивать народ!
И, коли битва не проста,
Нельзя являться без креста.
 
Я студенткой была и в деревне гостила.
А весна ещё насты повсюду мостила,
Наметала сугробы, связавшись с зимой.
Мне казалось, что отдых коротенький мой
Понапрасну затеян – нет спасу от стужи.
Но на дню обозначились первые лужи,
Прозвенела капель, испугавшись сама.
А сосед наш огромного подал сома
Старикам за какую-то деда подмогу
Словом, я собиралась довольной в дорогу
И к подругам проститься хотела зайти,
А бабёнки решили меня подвезти.
«На Загаре сегодня», - сказал хрипло дед,
На конюшне немало работавший лет,
И с тулупом меня проводил до порога.
 
Ах, дорога в санях, – до села, как до Бога!
Мы летели, в восторге почти не дыша,
Чтобы слышать, как звонко полозья шуршат,
Чтобы с ёлок ловить опадавшие хлопья,
Чтобы частые наши счастливые вопли
Раздирали округу, как искренний гимн.
А когда навернулись в сугроб, то с ноги
У меня незаметно снялись сапоги.
То-то было насмешек, уколов, шлепков!
А Загар отряхнулся и вмиг был таков –
Мы его обнаружим уже возле храма.
 
Там я вся обомру, видя ветхие рамы,
Поразбитые стёкла и пыльную взвесь.
Мне сказали, что мельницу сделали здесь
Для колхоза, чтоб мучкой скотину кормить.
И потом будут долго мне душу томить
Ржавый визг транспортёра, грохочущий лязг
И обрывки привычных семейственных дрязг,
Пьяный лепет грузивших в телегу мешки
И голодные чьи-то мужские смешки,
Намекавшие пошло и очень открыто
На такое, что ими по пьянке забыто.
Пробралась я под своды, чтоб душу хранить,
И едва получилось там не уронить
Из руки свои вещи – ведь сверху зловеще,
Весь покрытый узором из ссадин и трещин,
Прямо в сердце глядел мне измученный лик.
Я сдержала невольно родившийся крик
И рванулась наружу, на свет, до людей!
 
И сегодня мне кажется, что иудей,
Мусульманин, буддист, даже тайный баптист
Был в подобном бы случае честен и чист
И не поднял бы руку против божьих камней.
 
Но ни в мыслях, ни даже в пророческом сне
Ни однажды, ни разу не виделось мне,
Как под лопнувшим сводом с поддержкой народа
Мы очистим всё то, что крушили уроды,
Что загадили, стёрли из наших сердец.
И появится мысль, что ещё не конец.
 
Глава 11. ЗОВ
 
Раз не знаете ответ,
Буду я добрее:
Передайте всем привет
В камеру скорее!
И глядите лучше «Смак»,
Ощущая счастье.
Лишь воистину дурак
Чувствует участье
К тем, кто плачет над судьбой,
Упустив удачу,
Кто идёт на смертный бой
За теплицу с дачей.
Нестроптива и легка
Доля конформиста:
Поусердствовал слегка –
И в зачётке чисто:
Ни колов, ни неудач,
А одни «отлично».
Объезжай посёлки дач,
Наслаждайся лично!
 
Веет, веет над страной
Полотно в три цвета,
Набухает в ранах гной,
Только нет ответа,
Как больного излечить,
Не убив при этом.
Не рыдает, не кричит
Тот, кто слыл поэтом,
Кто ступал в любую грязь,
Не взыскуя смысла.
Наверху – сплошная мразь,
А внизу нависла
Туча вызревшей грозы
С жаждою пролиться.
И зашкалило в разы
Напряженье в лицах:
Сколько же игра в азы
С нами будет длиться?
Отбояться бы скорей
И дышать озоном.
Но палящий суховей
Носится над зоной,
Тихо плавятся внутри
Стержни нашей жизни.
Ты не спи, а посмотри,
Как к твоей отчизне
Подбирается с морей
Жуткое цунами.
Собирайся поскорей
И – Всевышний с нами!
 
Загулялся в полях паренёк молодой,
До утра расставался с подругой.
Надрывался об этом в ночи козодой,
Только были так груди упруги,
Так дышали душистой вечерней росой
Её пряди, спадая на плечи,
Что сидел он, счастливый, хмельной и босой,
С нею рядом весь пламенный вечер.
Не заметили, как запылился закат
И угаснул в объятиях ночи,
Как уснули за краем земли облака,
Стали узкими девичьи очи.
Захотелось едиными стать навсегда,
Чтобы все «не разлей», говорили б, «вода»
И таили бы светлую зависть,
Чтобы полны любви бы тащить невода
Сквозь судьбой отведённые в дальнем года
И лелеять наследников завязь…
Но назначил явиться  к утру военком.
Кто со строгостью нашей армейской знаком,
Тот поймёт, что исполнена грусти
Эта ночка была, и шумела ветла,
Что его никуда не отпустит.
 
Это был мой сынок.
Чтобы жизненный смог
Навредить бы его бы здоровью не смог,
Мы его зачинали в российской глуши,
Там, где ласковый шелест дешёвых машин
По грунтовке не мог нас тогда разбудить.
Я у мужа спала на горячей груди,
Ожидания скорого чуда полна,
Когда вместе со мною, понёсшей, луна
Отживёт сорок сроков и вытолкнет в мир
Долгожданное чадо, и музыкой лир
Зазвучат по округе берёза и липа,
Подпевая в ночи колыбельному скрипу.
 
Одуревший от вести счастливый супруг
На чужую машину усядется вдруг,
И застрянет в дороге, «обсохнув» вконец,
И отыщет деревню. А там  холодец
На закуску поставят ему старики,
Доживавшие век в самом устье реки
В одиночку, и радые всякому гостю
И тому, что не ломит их древние кости
В этот вечер. А что народился малец,
Это ты, дорогой, молодец, молодец,
Отдохни, отоспись и домой воротись,
Пусть тебя ожидает достойная жизнь!
 
Не взойдут цветы, не распустятся,
Позасыпало в речке устьице,
И повысохла вся она до дна.
Уж который год я совсем одна.
Свет мой солнечный, бирюзовый цвет,
Отыскал давно ты на всё ответ.
Вышли весточку, успокой меня,
Что не надо ждать мне лихого дня,
Не наплакивать мне опухших век
И счастливой  быть весь остатний век.
 
Как голубились мы с сынишкою!
Зимы до ночи – рядом с книжкою,
Цело летико – в поле да в лесах,
И сынка напев – в птичьих голосах,
И его восторг – да у нас в груди,
А уж если вдруг на реку удить
Или в бункере под дождём зерна…
 
Как я счастлива, что была верна
Зову, шедшему из глубин веков,
Что лишилась я городских оков
Не по глупости – по наитию.
Я не ведала, что открытия
Каждый день меня ожидают здесь,
Где дедов края, где родная весь.
Помню только тот незабвенный миг,
Когда гул времён вдруг в меня проник
И взорвал внутри весь замшелый мир.
Кто доселе был для меня кумир?
С кем хотела б я до конца пути
По земле людей всё идти, идти?
А не думала! А не ведала!
 
В тот воскресный день отобедала
И направилась в одно здание
По газетному я заданию.
Посмотреть концерт – невеликий труд,
Написать о нём я смогу к утру,
И нет смысла здесь слушать до конца…
Тут увидела, что три молодца
В кепках с бантами и с гармошками
Об колено вдруг взяли ложками,
А пила, издав заунывный звук,
Пригласила в жизнь барабанки стук,
И рожок запел, закуражился,
Заглушить валёк он отважился!
 
По спине моей – пот мурашками,
А вокруг меня бьют ладошками,
Вызывают «Бис!» и встают, крича.
 
И упала спесь с моего плеча!
И осела я, как снегурочка,
Понимая, что я – не дурочка,
Нет, учёная, только не тому!
Весь набор наук, чтоб помочь уму,
Предлагает нам просвещённый свет,
А душе у нас напитанья нет!
Всюду ля-ля-ля  или  бля-бля-бля.
 
Дед за это бы не дал и рубля!
Хоть не мог ходить он с гармошкою,
Но не зря бренчал дома ложкою.
Конюх и портной, и кузнец, косарь.
Были, были мужики встарь!
А ещё не пил спирта кружкою,
Хоть в округе слыл первым дружкою
И на свадьбах был  во главе стола.
«Эх, дурная жизнь на Руси стала! –
Говорил он мне на завалинке,
Тыча кочетыг  бабке в валенки. –
Никому бы я не давал вина –
У людей беда от него одна!».
Веселил себя и всех он прибаутками,
Если надо, мог бы петь даже сутками.
 
«Ехал я, друженька, ехал я, молоденькой,
Не путём, не дорогою, в незнакомую сторону.
Переехал я волок в восемь ёлок,
Встречается мне народ, как кривой огород,
И говорит: Куда ты, друженька, едешь?
У вашего сватушки и дому-то нету,
Четыре кола вбиты да бороной покрыты.
Дождик пойдёт – как из ведра польёт.
Выходили сватушки за ворота,
Смотрели через леса и болота,
Как ехал наш князь новобрачный
С княгиней новобрачной.
Горы-ти круты, а лошадки-ти худы,
Тарантасики-ти катятся, а лошадки набок валятся.
Оттого нас, сватушка, долго и не было!».
 
Так бы эта присказуха и почила,
Кабы я бы потихоньку не строчила.
Я тогда ещё не знала, где у деда в доме «зало»,
Что учёба предсказала мне единственный мой путь.
Я не шила, не вязала, да, но также не варзала,
Чтоб меня за что-то было упрекнуть.
В городе меня тревожил подступавший к горлу ад,
Потому душа узнала и тотчас своим признала лад,
Коим жили наши предки.
И теперь скворцом на ветке заливается-поёт!
 
Вижу я во сне нередко, как идут до нас соседки,
Чтоб отведать у калитки в чистом тазе липкий-липкий
Только-только что добытый моим добрым дедом мёд.
 
Глава 12. ОХОТА
 
Уж метели откружили,  запокапывало с крыш…
Знаю: дед мой с бабкой жили, забывая про барыш:
Нет с него большой подмоги для намерзшейся души.
Сядь на солнце и о Боге помышляй. И не спеши
Принимать в пылу решенье за себя и за родню.
Мы в минуте от крушенья были сорок раз на дню,
А того не замечали, полагаясь на судьбу.
 
Ставши вдруг костромичами, мы познали голытьбу.
Впрочем, как и вся Расея, тут прописку не хули:
Всюду мрак тоски рассеян, и не только Михали
Испытали измененья на столе и на дворе.
Испроси чужое мненье – кто сумеет детворе
Прикупить без напряженья велик, лыжи и мопед?
А в деревне без движенья жизни нет –
Все за ягодой, за зверем, на рыбалку, за грибам…
Раньше молодёжь за верой, за мечтой своей – на БАМ,
Даже небом в помрачении командовать рвалась.
А теперь – на попечении родителей, и «слазь!»
Никому уже не скажешь, ибо выбора-то нет.
А на выборы надеяться – то надо сотню лет,
Чтобы что-то изменилось, чтобы заново срослось.
 
Там, в лесу, мне что-то мнилось,
Я искала Божью милость…
И как вдруг огромный лось
Тяжкой поступью тревожной
Пролетел вблизи меня
И исчез в высоких соснах
Среди солнечного дня.
Я сочла волненье ложным,
Но всего лишь через миг
Лес наполнился обложным
Пёсьим лаем, и на крик
Оборзевшего хозяина
Вся свора собралась,
И скакала, и лизалась,
И кусалась, и дралась,
Представляя кровь солёную
У зверя, что ушёл…
 
Господи, да как же сладко мне,
Да как же хорошо,
Что бежать от дому – некуда:
Тут кончается земля!
Но тревожным глазом беркута
Светят звёздочки Кремля,
Посягая государственно
И на душу, и на плоть.
 
А когда-то дед нам в дарственной
Говорил, что «только спроть
Не ходите, внуки-внученьки,
Ни начальству, ни верхам –
Всё равно наложит рученьки
На свободу нашу хам,
Всё равно судьбы означенной
Хитростью не избежать».
И живу я озадаченно,
И пытаюсь не дрожать,
Чтоб не думали родимые,
Что и я слаба, слаба…
И отчаянье в груди моей –
Бороздою среди лба.
 
Ах, ты весь моя голубиная!
Ты с черёмухой и рябинами,
С липой трепетной и красой-сосной.
Как люблю я пить твой июльский зной
С трав иссушенных и с лесных полян,
Земляникою где бываешь пьян,
И с багульника в тишине болот.
 
В пору давнюю у пустых колод
Стадо блеяло в поисках воды,
И вверяли нам старики труды
Напоить овец и пригнать домой.
И теперь стыжусь я, что только мой
Охраняли сон дедка с бабкою,
А других внучат – мокрой тряпкою
Поутру под зад и – пасти овец.
Ведь их сын тогда, ну, а мне отец,
В городских ходил, не хухры-мухры!
Деревенские раздерут вихры
Пятернёй своей исцарапанной
И скорей в поля. Ну, а папа мой
Всё честь пО чести, при парадике.
 
Я тогда была ещё в садике
И в тарелке ввечеру рылась ложкою,
Не хотела больше есть. Платье с брошкою
Красовалося на мне, душу радуя.
И хотела получить бы в награду я
За успехи на горшке слово ласки бы,
Почитали на ночь мне дома сказки бы.
Папа ждал меня давно. Шкафчик с рыбкою
Приоткрывши, расцвела я улыбкою:
Ведь лежал там ананас, чудо чудное
И теперь ещё для нас. Вспомнить трудно мне,
Где смогли его достать в пору прежнюю.
Долго гладила я плоть колко-нежную,
Улыбалась всем вокруг, очумелая.
 
Но и раньше, как теперь, не умела я
Задирать высОко нос незаслуженно.
 
А когда вдруг старики занедужили,
Зачастили к ним посылки – всё с таблетками,
С апельсинными дарами и конфетками.
 
И писала бабка сыну: «Я зарылась в апельсинах,
Как хорошая свинья. Ведь уже старуха я,
Скоро кану, ровно дым. Витамины молодым
Я бы лучше отдала». Но такие вот дела,
Что в незрелую ту пору не хотелось помидоров,
Ни каких других даров. Веселило нашу кровь
То, что было на полатях; я тайком просила братьев…
Утащить… из наво…лочки… свёклы вяленой кусочки!
И в душе рождался рай. А ещё мы на сарай
В сена тёплые копёшки уносили хлеба крошки,
Чтоб муслякать и сосать. Не умели мы бросать
С дичек яблоки под ноги; в поезде потом, в дороге,
Их, сушёные, я ела, и душа блаженно пела,
И, казалось, обнимали руки деда меня в зале,
А слепая бабка Лида ощупью давила гниды
В волосах моих густых…
 
Невозможно жить в пустых одичавших деревнях!
Но кому задать ремня за грабёж и за разбой?
В нашей родине любой отпихнётся от расплаты.
И леплю, леплю заплаты на одежде и в душе.
Просит муж: «И тут зашей!», потерявши внешний лоск.
И стекает к пальцам  воск от худеющей свечи.
Больно, знаю, понимаю. Только Богом заклинаю:
Не молчи. Кричи. Кричи!
 
Глава 13. ИЛЬЯ
 
Ах, судьба моя, судьба, ты разлучница!
Вижу, смертушка с тобой рядом, ключница.
Только я тебе не верю!
Верю всякому зверю, даже ежу,
А тебе – погожу!
 
Святый наш Боже, разве так гоже?
Что же виновных совесть не гложет?
А на бедняцком праведном ложе
Из веку то же:
Тощий, холодный, голодный скелет.
Разве инакой тропы к Тебе нет,
Нежели горе десятками лет?
Родня голытьбе, противлюсь судьбе:
На Тебе, Боже, что нам негоже:
Голод и смрад, ветхий наряд,
Трудную долю.
Верни же нам волю, радость внутри.
Но не сотри в памяти честь.
Что ни на есть, благословлю,
Ибо Тебя безраздельно люблю.
Пусть в моём вечернем блюде
Только сныть,
Я от этого не буду
Волком выть.
Я пойду, не зная брода,
Славить выть,
Чтоб у своего народа
Нужной слыть.
 
А пройдя полверсты, опущусь под сосной:
Это что же случилось недавно со мной?
Не ворчала, не пела – молча в кулачок,
Я сидела в дому, как запечный сверчок,
Как замшелый, как серый простой паучок.
А теперь? По приказу разверзлись глаза,
И уже не слеза, а лихая гроза,
Громыхая, сверкая, смывает всю гниль,
И земля оживает на тысячи миль.
Или вправду не зря просидел на печи
Наш Илья, согревая собой кирпичи?
Словно множество чьих-то безудержных воль
Нагнетают во мне неизбывную боль,
И я молча кричу, раздираема в кровь.
 
И опять я родимую вижу свекровь.
Отрыдав по убитому, встала в ночи
Оттого, что в окошечко милый стучит
И зовёт, так любезно, в объятия, в сон…
Если тогда бы забрал её он,
Мне б не видать ни сынка, ни любви.
 
Милый, родимый, и ты позови!
Не побоюсь и пойду за тобой.
Там, говорят, небосвод голубой
Круглые сутки, и солнечный свет
Светит ушедшим не считано лет.
 
Только – ни звука. И я остаюсь.
Может, смешно, но и милую Русь
Тоже тревожно оставить одну,
Видя, как тихо смывает ко дну
Всё, чем когда-то гордилась она.
И полонённая наша страна
Горько согнулась, утратила стать.
 
Я не могла бы политиком стать:
Высшим – поклоны, низшим – пинки,
А на поверку повсюду пеньки,
Всё и умение – наворовать.
Эх, как бы славно их оттрелевать
И – в лесопилку, в дробилку, в сушилку!
Ко всякому делу положено жилку
Или хотя б тяготенье иметь,
А не желанье мошною греметь.
 
Долгим тёмным грустным зимним вечером
Делать вправду было вовсе нечего.
И достал мой милый нож, и сказал мой милый: «Всё ж
Я осилю ту науку, я свою заставлю руку!».
Остриё в доску вонзил…Не напрасно пригрозил
Сам себе тогда сурово. Годы долгие под кровом
Счастья нашего он жил, не губя напрасно жил,
Ноющих и так к ненастью, только крепкое запястье
Бесконечно утруждал. Оказалось, Бог наш дал
Ему редкое терпенье. Под мурлыканье и пенье
Резал, резал он узоры. Прежде думал, лишь позоры
Можно от него терпеть. А, поди ж ты, может петь
И его душа, как птица, и иссохшая  криница
Наполняется водой!  Ах, зачем он, молодой,
Бесшабашно тратил время? Ах, зачем он своё семя
По земле пускал, как пыль? И не верится, что быль
То, что с ним теперь творится. В кухоньке пирог творится,
И ещё пельмени с перцем. А у ласковой под сердцем –
Шевеленье малыша. Боже, как же хороша
Жизнь, когда ты честно любишь и голубишь, и голубишь
Ту, которой ближе нет! И тебе весь белый свет
Кажется отныне раем. Так зачем же мы играем
С тем, чего не повторить? Сколько мне ещё торить
По земле свою дорогу в оправданье перед Богом?
Как сберечь малого сына от удушливой трясины?
Боже, Боже, подскажи, где крутые виражи!
 
Не просите, не угомонить
Мне своей тревоги никогда.
Будет эта песенка томить
И уйдёт, как талая вода.
И на тихой заводи речной
Зацветут со временем цветы.
 
Мне бы глины отыскать печной… 
И зачем меня оставил ты?
 
Глава 14.УЛЕЙ
 
В душе обычно, как на пасеке зимой:
Покой ничто не нарушает мой,
И в тихом домике, где скоро будет мёд,
Ничто не дрогнет, не летает, не поёт.
Под шапкой снега долго я жила
И вёсен запоздалых не ждала.
К чему былое зряшно ворошить,
Себя терзать да и народ смешить?
Когда седа дурная голова,
Неправедно шептать любви слова.
 
И я смирилась с этою бедой.
Пускай теперь дерзает молодой,
Исполнен силы, ждущий сладких нег!
Меня взывает вымоленный брег
Забот житейских о земных делах.
Что ж относительно души, то прах
Давно рассеян от сгоревших чувств.
А без огня не сотворить искусств
И не зажечь желающих добра.
Мне чуждою всегда была игра
В поэзию, а также и в любовь.
Отец мой поднял бы сурово бровь
И посмотрел бы, строгостью дыша.
И хорошо, что нет карандаша
Со мною рядом в потаённый миг.
Пусть небосвод печально лунолик,
Кокетливо наклонена ветла,
А даль озёрная недвижна и светла, –
Всё дышит по себе само, без строчек,
И нету в жизни запятых и точек,
Всё безгранично в далях и в веках.
А мне бы стоило рожать бы лучше дочек
В замену непутёвых этих строчек,
Внушающих  не ведающим страх.
 
Пусть жизнь – игра, зато природы лик
Воистину прекрасен и велик.
И мне теперь понятно, почему
В дому крестьянском всё не по уму
Для городского праздного повесы,
Который вовсе не бродил по лесу;
Художника несовершенный труд
Он предпочтёт, чтобы создать уют.
Ему неведом предрассветный час,
Когда с любимой около плеча
Ночуешь в развороченной копне,
Когда на берегу среди камней
Смолишь баркас свой, предвкушая лов,
Когда не нужно обветшалых слов,
Чтоб говорить о чувстве затаённом,
Ведь про него уже шептали клёны,
И пел скворец на сломанном суку,
И девушка, как яблоня в соку,
Кивала ветками-руками обо всём.
 
Из века в век единство мы несём
Со всем, что окружает каждый час,
Но узок, не настроен взгляд у нас,
Спешит он проникать не в суть вещей,
А заражённой хваткою клещей
Впиваться в жизнь и из неё сосать,
А всё прияв, безжалостно бросать,
Без сожаленья, боли, без стыда.
Все наши сочинения труда
Порой не стоят, потому что лживы.
И коли мы с тобой доселе живы,
То это не удачливый пасьянс,
А лишь от неба принятый аванс.
Не повлеку я юных за собой!
Поэт – кто призываем был трубой
И перед кем маячит впереди
И душу непрестанно бередит
Итог всей жизни: или он пустой,
Иль принят ты богами на постой.
 
Не о себе я, Боже упаси!
Пускай в прудах жируют караси,
Стучится дятел в мёртвое бревно,
Я благодарна буду всё равно,
Что среди всякой прелести земной
Не погнушался наш Всевышний мной
И допустил до этих берегов,
До росами опоенных лугов,
До птичьих трелей рано поутру.
Спасибо, даже если я умру
И над землёй развеюсь, словно пыль,
Не дописав об этой жизни быль…
 
Так я о чём? Об улье. Вот те раз,
Опять в глухую даль увёл рассказ.
А и всего-то метила сказать,
Как ненатужно стала я дерзать,
Летая мыслями, как пчёлы на полях,
Как будто с ними я теперь в паях,
И всё, чем одаряют нас края,
Несут они, а вместе с ними я.
Бескрылая, поникшая, пустая?
Ещё вчера шарахалась куста я
И вознамериться вовек бы не взялась
Установить с небесным миром связь.
И что случилось, так и не пойму:
Как в улье по весне, в моём дому,
Точнее, в голове, презревшей сон.
Со всем живу сегодня в унисон,
Дышу, пою, играю и лечу,
И всё по сердцу, всё мне по плечу.
 
А по ночам, когда рифмовок рой
Меня готов лавиной с головой
Укрыть, упрятать, подчинить себе,
Страдаю, ненаглядный, по тебе.
Будь рядом ты, сказала бы: «Укрой,
Чтобы часок никто не смел покой
Нарушить в истомившейся душе».
Но…есть, как есть. И не гоню взашей
Гудящую и сладостную стаю,
А вместе с ней за мёдом улетаю.
 
Глава 15. КНОПКА
 
В моей душе уже давным-давно
Прописано безвыездно кино.
И имя пусть моё не будет знать
Чиновников завистливая рать:
Я не о них так страстно  хлопочу.
Я сохранить для вечности хочу
Картины жизни попранной страны,
Которые из кресел не видны.
Моей земли задавленная суть
Дрожит, как паутинка на весу,
И, кажется, вот-вот её порвут.
И мне дано лишь несколько минут,
Чтобы успеть в положенный мне срок.
Всё потому, что золотой пирог
Давно распилен ушлою братвой.
Им не любезен по народу вой,
У них такое не увидит свет –
Эфир страны уже на много лет
Разделен на квадраты и куски,
И даже если тошно до тоски,
Нельзя нарушить времени «линейку».
 
Я думаю, а как снимали «лейкой»?
Как километры плёночных бабин
До студий доставляли из глубин
Страны, сожжённой в страшную войну?
И разве мы теперь, идя ко дну,
Не этой ли в душе крушимы болью?
И не одной ли побратались солью,
Пуды поев в эпоху перемен?
Но как подняться с ноющих колен,
Не будучи поддержанным под локоть?
Как взять своё, коль ястребиный коготь
В добро вцепился, чтоб не отдавать?
 
Перед концом моя больная мать
Всё, помнится, вздыхала про долги,
И ночи ей казались так долги,
И дни не доставляли жажды жить…
 
А в январе, как начало кружить
Под Рождество, истаявший супруг
Забрал на грудь моё сплетенье рук
И, их целуя, вдруг глаза отвёл…
Он наказал тогда беречь котёл,
Который в бане, – без неё тоска!
Он понимал, что смерть уже близка
И нечего о бренном бы тужить,
Но так ему хотелось бы пожить,
Помыться и в парилке посидеть.
 
Но стала голова его седеть
От той поры, как мы слились в одно,
А у России показалось дно,
Куда обречены мы были падать.
Кто умные, они ушами прядать
Решили с первых дней и ускакали
Далёко вдаль, и нас не окликали,
И позабыли про родимый край.
Для них уже давно повсюду рай
И мир наш – без таможен и границ.
У них прислуга кланяется ниц
И золотом блистают унитазы,
Чтоб не поймать какой-нибудь заразы.
Но всё про это вызнал наш народ:
О н о само к себе не пристаёт!
А что до нас, то в самый раз
Скабрёзным оснастить рассказ:
Хорошо в краю родном
Пахнет сеном и  д у х а м и,
Выйдешь в поле, сядешь п е т ь
Далеко тебя видать,
Колокольчик снизу тычет.
Ах, какая благодать!
 
Когда заглянуть мне впервые придётся в глазок
Простой кинокамеры, сразу пойму я: возок
С тяжёлою прозой тащить я уже не хочу!
Ведите меня на осмотр к любому врачу –
Никто вам не скажет, зачем непрестанно ворчу,
Швыряюсь вещами, мгновенно спадая до слёз.
Да всё потому же, что мой прозаический воз
Стал тяжким до боли, ненужным, изжитым, пустым.
Пускай бы поклажа на нём превращается в дым –
Не вздрогну в печали, не кинусь былое спасти,
А всё потому, что иные открылись пути.
И плачи мои – не о бедности, не по рублю,
Они оттого, что я всех беззаветно люблю,
Когда нажимаю на кнопку и, еле дыша,
Гляжу-наблюдаю, как лепится чья-то душа,
Мечась и страдая в земном животворном огне…
И все прегрешенья за это прощаются мне.
 
На кнопочку жать может и обезьяна!
Уверовав в это мгновенно и рано,
Жалела о том я, что весь свой ресурс
Вложить не смогла в операторский курс,
Где плёнка, растворы и красный фонарь.
 
Ещё и сегодня я вижу, как встарь
Я с папой, освоившись при темноте,
Смотреть негативы училась, и те,
Что были достойны увидеть печать,
На плёнке особым значком помечать.
Что было за счастье! Та красная тьма
Меня очень долго сводила с ума,
Пока не куплю фото я аппарат
И станет завидовать мне младший брат.
Какие там санки и лыжи да горки!
У папы хранящийся старенький «Зоркий»
Был круче мопеда и слаще тортов.
Но главное всё же, насколько готов
Нажать ты на кнопку сегодня и здесь,
А не демонстрировать знойную спесь
Пред теми, кто тоже желал бы «нажать»,
Но хочет от ужаса просто сбежать.
 
Мой папочка не был в сём деле макакой.
Ещё и теперь удивляюсь я, как он
Умел найти ракурс и выбрать момент.
Я знаю, что главный для нас инструмент –
Простая душа. А точней – не простая,
А та, что,  листы нашей жизни листая,
Совместно с другими поёт и ревёт,
Но глаз не смыкает, страдая. И вот…
 
И если «про наших» придётся снимать,
Я знаю: на фото есть папина мать,
Отец его, братья и сёстры, друзья,
И есть голопузые братик и я,
Мгновения счастья и трудных годин.
И это богатство сберёг он один,
Мой папа, мой строгий и скромный отец,
Для вечной лучины надёжный светец.
 
Глава 16. АФИША
 
Когда в огромном обморочном тигле
Меня варить бы снадобье подвигли,
Я отреклась бы, отказалась: нет,
Ведь у меня на то таланта нет!
Но как играть я смею словесами,
Как будто молодуха волосами,
И завлекать, и увлекать вослед?
На то во мне пока ответа нет.
Диа-диа-диабет…И здоровья тоже нет.
Нет, но – будет, знайте, люди.
Мою голову на блюде не получит дуралей!
Силу я возьму с полей, окачусь святой водою,
Потом ивовой удою позакину свой крючок,
Чтоб попался за бочок язь, голавль иль сазан –
Не поверить чтоб глазам, видя сказочный улов…
 
Где беру я столько слов, что в мешке не унести?
Было времечко – в горсти умещалися едва.
Е4 на Е2 – так со мной играли фразы.
Но, клянусь вам, я ни разу и ни в чём не солгала.
И к чужим ногам гола я не забивала едко.
Предкам, только нашим предкам я обязана во всём.
Их умения несём, их и нашей прошлой жизни.
А в какой живёшь отчизне, нет значения совсем.
Щедрый космос людям всем выделяет по заслугам:
Коли ты ходил за плугом, не ленясь и не бранясь,
Значит, завтра будешь князь;
Коли тратил золотишко, не расходуя умишка,
То себя же и кори, если голодно внутри.
 
Так вещают нам провидцы, предсказатели, гуру.
Я им верю, но порою это мне не по нутру.
Вспоминаю зачихавший в тёмном небе самолёт,
Высоту тогда набравший и – прервавший свой полёт.
Сидя одесную Бога на пушистых облаках,
Мы поспорили в дороге, кто останется в веках, –
Та элита, за которой брёл на привязи народ,
Или пешки из конторы, коим закрывали рот,
Чтоб не портили картину по отчётности верхам
И не подавали виду о пособии грехам.
Главы первых эшелонов, пригубив со мной вино,
Говорили, что в полоне предрассудки все давно,
А просроченные взгляды полагается менять.
Я противилась: не надо обижать отца и мать,
Дедов, прадедов и прочих, кто своим прожил трудом.
И меня пронзили очи: дескать, маленький дурдом!
На пропитую Расею возлагать возы надежд?
Пусть сначала окосеет от поношенных одежд,
А вослед уже китайцами заселим пустыри,
И решится нацдея очень просто: раз, два, три!
 
Я скажу слегка красиво: лиру
Я держу как гражданин мира.
Для меня дороже тьмы ассигнаций
Единенье на планете всех наций,
Вместо рая подобий бледных –
Единенье богатых и бедных,
Понимание, что все – ровня,
Мерседес не лучше, чем дровни,
А правитель не важней дворни.
Всяк живущий на земле ищет
И телесной, и иной пищи,
Но не выучен читать  з н а к и,
И ведёт такое нас к драке.
 
А простые старики, поглядев из-под руки,
Сказали б истину одну:
«Два - в длину, два - в глубину,
Вот что надо человеку
век от веку. Век от веку!».
 
Я не чувствовала «оттепель» девчоночьей душой.
Мне казалось, мир прекрасный, очень добрый и большой,
Чуть беспечный, бесконечный.
И как жалко, что не вечный!
 
Разметалась по постели моя буйна голова.
А под тяблом шелестели непонятные слова.
Опустившись на колени, бабка осеняла лоб
И о нашем поколенье Бога умоляла, чтоб
Вразумил бы, не нарушил ни пожаром, ни войной,
И знамения бессчётно рассыпала надо мной.
«Эко – руки, как мутовки, - тянет утром свой скелет. –
Это смерть моя, плутовка! Пошукаю рядом – нет…
По-за печку или в голбец убралася, сотона!».
И, улёгшись на кровати, начинает вдруг стонать.
Я железная душою и стараюсь не реветь,
И с симпатией большою принимаю даже смерть.
Слышу: сундучок пробрякал, тащит бабка узелок.
«Чуяла, старик прокрякал. Глянь, чтоб он не уволок
Моё смертное! Смотри-ко: юбка, кофта, тапки, плат.
Припасёно и пошито десять лет тому назад.
Я не зарилася шибко до такой кряхтеть поры!
Изломалась моя зыбка, не точёны топоры,
И глаза уж мало-малко могут видеть белый свет…».
 
Ну, какой могла старухе я тогда подать совет?
Чем могла бы успокоить, чем сманить подольше жить?
И из бабкиных покоев вышла я судьбу вершить.
«Сядь поближе у окошка. Видишь солнышко немножко?
Там – калитка, тут – дрова…».
 
Я, конечно, не права. И сегодня понимаю:
Очень неуютно с краю своей «очереди» ждать.
Но что толку убеждать, что болезнь пройдёт, отступит
И костлявой не наступит время собирать налог?
Я старалась, видит Бог. Но, увы, не получилось.
 
Той порой кино случилось привезённым на село.
Что бы в нём ни приключилось, в зале будет весело.
Вот тогда-то и ударила меня шлея под хвост.
Подождав, покуда дед мой вышел из дому на мост,
Собираясь на попутке до больницы с ветерком,
Я сказала ненароком, что мне фильм уже знаком,
А какие там артисты, песни – лучше не сыскать!
И дрожащими руками стала бабушку ласкать –
Неумело, с перерывом шла ладонью по спине…
И зияющим обрывом смерть её казалась мне.
 
Почему она сломалась, согласилась и пошла?
Вроде бы такая малость – просто человечья жалость,
Просто человечья жалость, и тоска уже прошла!
Мы спешили по тропинке, запорошенной пургой.
Бабка упиралась палкой и гадала, как ногой
Угадать в мои же лунки, карауля силуэт.
Ну, а я играла с рифмой, словно истинный поэт.
И порхали наши души мотыльками во снегах.
 
А теперь закройте уши, если кто не может слушать,
Потому что не случилось это счастье наше…ах!
Я стояла, прислонившись к заметённому крыльцу,
И стекали мои слёзы по замёрзшему лицу.
А по тропочке катился, подгоняем ветерком,
Тот афишный, тот безжалостный бумажный рваный ком.
Не случился наш альянс – отменили тот сеанс.
 
Скоро будет полстолетья, и теперь ещё смотреть я
Не могу туда легко, где была изба простая,
Сцена, светом залитая керосиновых светил,
Где шумящий луч светил на экран из белых простынь.
 
И, наверное, не просто стала я большого роста,
Бабку с дедом перегнав. Я от них впитала нрав
Почитанья, уваженья и толкового движенья
По наезженным путям.  Потому не сдам без боя
Я ни небо голубое, ни простую нашу пищу,
Ни ветра, что дико свищут по заброшенным полям.
Что нам обещанья партий? Я сыграла столько партий,
Ещё сидючи за партой, и ни разу – по нолям!
Крепки дедовские корни. Вы не сыщете покорней
И разумнее сынов. Но не стоит обольщаться,
Мы не думаем прощаться и покинуть древний кров.
Минет всё и перемелется: где была когда-то мельница,
Частный вырастет завод. Там, где бабка уповод
Добиралась до врача и садилась, осерчав
На несносную дорогу, отдохнуть, молилась Богу, –
Скоро ляжет автобан. И народ не будет пьян
От утра и до заката, и забудет про заплаты,
Про невыдачу зарплаты, про униженность и ложь.
Это кажется вам сказкой? Да и мне… Но всё же, всё ж!
 
Глава 17. РАСКЛАД
 
Когда, вырываясь из зимнего плена,
Ломаются льды наших северных рек
И белая лёгкая бурная пена
Ложится, как вата, на илистый брег,
Я плачу душой, и от этой капели
Бежит по морщинам усталый поток,
И чистятся поры земной колыбели,
И сплошь намокает цветастый платок.
Я знаю, что ждать остаётся недолго,
Что скоро окутает травы тепло,
И силы придут к исполнению долга,
И снова поверится – не истекло
Ещё моё время дышать и смеяться,
Цветов лепестки изминая в руке.
И будет за мною ошибочно гнаться
Судов караван по усталой реке.
 
По этим водам прежде хлюпал пароходик,
Толкая пенный след из-под хвоста.
А я была открыта на народе,
Но вместе с тем наивна и чиста.
Меня несло по водоходным жилам
В забытые начальством уголки,
И я училась не вверяться лживым
Реченьям тех, чьи знания мелки,
Кто ведает отчёты и приказы,
Но не внимает голосу низов.
Спасибо, Боже, что Ты дал мне сразу
Расслышать и усилить этот зов
И, как связную для общенья с новью,
Послал мне ту, что я зову свекровью.
От сердца к сердцу я вела мосты
По тем дорогам, что теперь пусты.
 
В Победный год поисчезали сводни,
Надежды не дарившие зазря.
В моей душе те женщины сегодня
Стоят, как тридцать три богатыря.
За мужиков корившие баланы,
Валившие в округе дерева,
От устали они бывали пьяны,
От немощи не смели горевать.
Но если вдруг какое-то застолье,
Но если вдруг душевные слова…
Я не встречала, чтоб с такою болью
Могла ужиться чья-то голова!
А эти – гордо голову держали
И выходкой от самого моста
Такую дробь давали, что дрожали
Повсюду стёкла. И во всех местах
Округи ближней раздавались песни,
Частушки и гармонный перебор.
 
Моя свекровь других была известней:
Идя вечор с подругами на бор,
Она несла уютную тальянку
И колокольцам позволяла петь.
Тогда не разводили просто пьянку
И низости не стали бы терпеть.
 
И как-то однажды в вечернюю пору,
Спустившись неспешно от  бору под гору,
Она повстречала Павлушу из Дора.
Худющ и контужен. Как стал он ей нужен?
 
Я – знаю, доживши до старости лет,
И свой вам пример предлагаю в ответ.
 
Она не вставала давно уж с кровати. У женщины, дочки порою не хватит
Терпенья ходить за лежачим больным. А он, выпуская колечками дым,
На миг появлялся на куцем крылечке и вскоре обратно, до мамы, за печку,
Где в тёплой тиши и под пристальным глазом она умоляла болезни заразу.
Когда бы не рок появиться мне в срок, скажите, какой отправляться мне прок
В далёкие дали к горючим слезам? Я знала, что врач ей неправду сказал,
Что к дому она возвращалась с надеждой. А я про её вспоминала одежды,
Всю ночь пролежавшие в кресле моём: ей было назначено завтрашним днём
Явиться болячку свою врачевать, и было понятно, что ей ночевать
Придётся со мною – кто есть тут роднее? И было мне душно, как будто на дне я,
Как будто придавлена толщей воды. И стало понятно, что ей до беды
Всего-то два шага – и сразу в огне: ведь голой всю ночь она виделась мне.
У старшего сына – погонные звёзды, он дело оставить не мог, и он поздно
Приехал с поклоном в родные края. А младший, судьбу выпивохи кроя,
Решил, что пришло наконец-таки время ему расставаться безжалостно с теми,
Кто душу ломал, кто его унижал. Он паспорт в разбитой ладони зажал
И – прочь от супруги, до мамы, к реке. А сын его долго стоял вдалеке
И взглядом следил. Возмужавший на службе, не верил тогда он в отцовскую дружбу,
И мамку жалел, и любви не познал. И кто б намекнул, что начало начал,
Сплетение судеб укрыто надёжно, что только пожившим подглядывать можно
За вязью путей на просторах земли; а ты же, подросток, покорно внемли
Тому языку, что предложен нам Богом, и не колеси по опасным дорогам.
 
Немало по свету мой муж куролесил. Когда, уже слабый, он всё это взвесил,
То нашему сыну, нахмурясь, сказал, чтоб тот с уголовщиной жизнь не связал,
А твёрдо себе на носу зарубил: да, он справедливо подонков избил,
Но выше того, что решим себе мы, есть вечный закон – «от сумы и тюрьмы».
Со старшим он тоже сидел вечерами, когда тот сумел оторваться от мамы
И нас навестил, и повыложил снедь. И муж так воспрянул, смеялся!  Но ведь
Ни слуху, ни духу с той давней поры. А всё вспоминал, как пищат комары,
Кидался из бани в пушистый наш снег… Когда же у «бати» окончился век,
Приехать не смог. Не сумел? Не хотел? Конечно, печально встречаться у тел
Того, кто был дорог. И денег не тьма. И жизнь разберётся, конечно, сама,
В каких обстоятельствах встретятся братья. Но вряд ли об этом успею узнать я.
 
Теперь об их бабушке. И про любови. Мне сорок. Крылатые чёрные брови.
И хватка тигрицы. Упрямство овцы. «Она умерла, и в могилу концы!», -
О нашем союзе потом все сказали. А как бы ещё небеса нас связали?
Мы встретиться прежде никак не сумели! Уже пароходы садились на мели,
«Ракеты» искали, где центр реки, и тихой закатной порой мужики,
Куря на угоре, гадали про горе, России которое выпадет вскоре.
 
Он плавал, летал к своей маме не раз. А я из её замороченных фраз
Никак не ловила намёк о судьбе. Рабочий, строитель. Ведь я же себе
Такого в мечтах приготовила принца, что даже с судьбою пошла бы на принцип!
И на тебе! – пала я в первый же миг: когда увидала, что к маме приник
Он, низко склонившись и гладя ей лоб, а после, никто не заметил бы чтоб,
Унёс потихоньку ведро и бельё; ему не хотелось бы горе своё
Предметом случайных суждений иметь и этим невольно поддразнивать смерть.
 
Ещё вот скажите, какая нужда была нам на съёмки приехать тогда?
Ни раньше, ни позже, а к похоронам? Лишь дважды пришлось тогда свидеться нам.
Он всех угощал, улыбался, шутил, а душу ему чёрный морок крутил,
Потом я пойму. А тогда у порога он нам пожелал: «Всем счастливой дороги!».
Но я задержалась чего-то…и вот… совсем близко-близко… глаза его…рот…
И их приближенье… и в мыслях круженье…Но тут постороннее где-то движенье…
И я ускользнула, укрыто стыдясь: ведь это уже походило на грязь –
Играться в любовь накануне беды, позоря его и любовь, и труды.
Ушат на меня бы холодной воды – и враз бы очнулась, и выгнала прочь
Постыдные мысли про страстную ночь!
А дальше… Об этом писалось в начале.
 
И что бы себе бы мы ни назначали,
Случается то, что к рожденью ведёт
Сынов или дочек. И круговорот
Нечаянных встреч и случайных разрывов
Совсем не ужасней убийственных взрывов.
Вы с этим, надеюсь, согласны вполне,
Ведь гены у нас вопиют о войне.
А суженый мой родился в сорок пятом.
Когда он  у ш ё л, сын учился в девятом.
Обычные цифры. Статистика. Факт.
Но так подмывает подсказку у карт
В тревоге спросить, не умея гадать.
 
И я попыталась расклады кидать,
Когда он уехал на время к жене
В надежде с разводом вернуться ко мне.
Ни слуху, ни духу. Промокла подуха.
Эх, зря не дала я тогда оплеуху!
Попалась опять на крючок, как девчонка!
И всякое там вроде «язви в печёнку».
 
Я больше не трогала в жизни колоду.
Тому, что свершилось, пою только оду.
А карты…Они не солгали мне, нет:
Один только красный в раскладе был цвет.
 
Глава 18. СВЯЗНОЙ
 
Когда по весне вся округа напоена снегом,
И в лужах холодных морщинится ветром вода,
А тучи набухшие солнце скрывают набегом,
И, кажется, будто опять набрели холода;
Когда на деревьях открыться готовые почки     
Таят в себе запах ликующих завтрашних дней,
А лапок вороньих сырые вертлявые строчки
Кружат у коряг и трухлявых рассыпанных пней;
Когда на душе, задубелой от вешнего наста,
Являются норы пробитых дождями ноздрей,
А сердце томится предчувствием поздним, и часто
Ты всё ощущаешь гораздо больней и  острей,
Такою порой одиноко гляжу за окошко,
Где лёгкою дымкою выпорхнуть хочет листва,
Где плавной походкой моя постарелая кошка
По вечному зову спешит своего естества.
Гляжу и гадаю, какой бы мне выпала доля,
Когда бы в пути на его не наткнулась я след,
Когда бы не знала ни воли, ни этого поля,
А в каменном склепе жила до скончания лет.
Какая удача, что в те мои зрелые годы
Была я, как в детстве, доверчива к миру людей,
И не поджидала колодой у моря погоды,
А смело сказала ему: «Заходи и владей!».
Поклоны за всё я отвесила Богу на грядках,
Молитвы мои вознесла Ему в вешнем лесу.
В душе и в округе, доверенной мне, всё в порядке,
И солнце с утра в неустанных трудах на весу.
Чего и желать? Всё когда-то минует на свете,
И плачи о прошлом – неумных досадный удел.
Спасибо, что был, что меня повстречал и заметил,
И ангелом добрым к себе в небеса улетел.
 
В далёких  голубых высотах пространство всё в незримых сотах,
И каждой пористой ячейке теперь присвоен номер чей-то,
Как будто все мы там сидим и с высоты на мир глядим:
«Чевой-то непорядок здесь!».  И – перезвоны на всю весь.
И все мы – как один клубок. Но управляет нами Бог,
И как бы это не забыть, в свои ворота не забить!
 
Когда в сознательных годах у стариков я появилась,
То безразмерно удивилась тому, как жили в деревнях.
Ещё штанишки на ремнях носил мой брат, а в Ленинграде
Народец утюгами гладил, смотрел сквозь линзу квн.
Деревня же зажата в плен была сплошною темнотою:
«Семилинейкою» простою вонюче освещался дом,
Утюг же я могла с трудом поднять на лавку и углями
Старалась руки не обжечь; тепло давала только печь –
Какие, к чёрту, батареи! Над крышею победно реял
С утра до вечера дымок: коль не успел ты ужин в срок
В утробе русской натомить, то из себя нечестно мнить
По шею чем-то занятого – хватай полено, и готово:
Подтопок быстро загудел. И не ропщи, таков удел!
 
Утрами поздно просыпаясь и лености своей стыдясь,
Я глаз не открывала, чтобы не видел дедушка, крадясь
Закрыть мне двери в залу тихо, что я не сплю, а так лежу.
Теперь же прибрела тихонько и я к такому рубежу:
Ходить за детками, за внуками, гостями…абы кем!
Велика занятость – не в поле пахать поехать на быке,
Не поднимать хлебов суслоны, не веять и не молотить!
Однако пусто в моём доме. И только память осветить
Способна тесные хоромы и, не унизив, подсказать,
Как узелки без канители в судьбе возможно развязать.
Хотя сейчас мы не об этом, и не о том, как не могла
Вставать в деревне я с рассветом и наблюдала из угла,
Как с клубней бабушка на ощупь в чугун счищала кожуру,
Как дед тяжёлой кочергою отпихивал в зады жару,
Чтоб легче согревалось зало и я случайно не сказала,
Что было стыло поутру. Вины, конечно, не сотру
Я из души воспоминаньем. Но я теперь богата знаньем
Гораздо больших величин, чтоб докопаться до причин,
Мешающих людскому счастью. Сегодня пишут, чтона части
Род человеческий делить неверно и порой опасно:
Мы все – одна Душа, и ясно: ей больно, где ни уколи!
И сколько дров ни наколи, ответить всё равно придётся,
Ведь это издревле ведётся, не нам порядок и менять.
Ах, дайте же себя обнять, те, миновала кого боком,
Себя считая втайне богом или избранницей Его,
Кто долго помнил моего бесстыдства и зазнайства холод,
Но утолил обиды голод тем, что забыл и что простил!
Спасибо всем, кто нас взрастил, не дожидаясь поощренья,
Кто не вступал в пустые пренья по поводу мирских заслуг,
Кто дотянул бедняцкий плуг и лишь на кромке пал бессильно.
Еще, конечно, не всесильна, но вашим духом я держусь.
И вижу, как зерном обильно амбары завтра полнит Русь.
 
А в те угаснувшие годы в деревне появилась мода
Иметь приёмники в домах, ведь революцию в умах
Свершила лампа Ильичёва, и лад налаживали снова.
Газеты хвастали про тех, кто поимел в трудах успех
И награждён был ценным даром. А бабушке приёмник даром
Из Питера тогда пришёл – мой папа у друзей нашёл
Старухе лишний экземпляр. И вечерами в окуляр
Своих очков глядя упорно, она настраивала волны
И под шкалы зелёный свет, как проживает белый свет,
Всё-всё подробно узнавала. А я ещё не сознавала,
Что весь большой и шумный мир – аналог множества квартир
Обычных наших, коммунальных, и для отверстий для анальных
И в нём присутствуют клозеты, ну, а продажные газеты
С рассказом об отхожем месте и раньше выступали вместе
С ТV и радио. Хотя – то заграничная беда была в ту пору,
И я смело в газетное вступила дело, пускай меня и отрезвляли.
Ну, и у нас позднее взяли всю прессу в рученьки дельцы.
Но золочёные тельцы меня никак не привлекали,
Вот без меня и ускакали…Но я про бабушку. Она
Бывала памятью сильна и слушала всегда спектакли.
И говорила: «А не так ли и наша жизнь текла-была?».
А дед в ответ из-за стола своим перечил бабке мненьем!
И всю-то ночь она в сомненье потом вздыхала в тишине:
«Экой зверок достался мне…».
Так, не дослушав постановку, она весною и  у ш л а.
 
Нас провожать на остановку она всегда под ручку шла.
Тогда автобусы пускали в наш край четыре раза в день
И оправданий не искали, когда работать было лень:
Иначе как уехать людям в раймаг, к родным или врачу?
А про теперь уж мы не будем, я о печальном не хочу.
Когда считаются копейки, то  что моей заботы воз?
Коль будет надо, всё отменят, сегодня это не вопрос.
И вот стоишь, стоишь по часу, стоишь по два, и дотемна.
И в иномарках нашей трассой несётся бедная страна!
И нет, никто не остановится, хоть даже поперёк ложись.
Конечно, лучше жизнь становится, прекрасна жизнь!
 
Я вдруг подумала: а если и сын мой заведёт авто
И, развалившись в мягком кресле, вот так же повторит всё то,
Что обжигает мою душу, когда одна стою, стою?
И для спасения от боли я фотопамять достаю.
 
Тогда леса ведь только-только успели захватить поля,
И из окна до горизонта была видна моя земля.
Когда кого-то провожали последним рейсом, ввечеру,
Мы с дедом у окна сидели и ожидание в игру
Стремились превратить: кто первый вдали заметит огоньки?
Хотя любые расставанья, конечно, были нелегки,
Ведь бабушка потом неделю тайком вздыхала обо всех,
Не понимая, что на деле ей о плохом бы думать грех:
Доехал ли путём автобус, не навернулся ли мопед?
Она всегда-всегда, слепая, смотрела уезжавшим вслед
И их крестила, расставаясь, на всякий случай, навсегда.
Тогда не знали телефонов, мобильных не было тогда!
И как поймут такое внуки? А правнуки? Господь ты мой!
Носить другие будут брюки. А душу? Панегирик мой
Ушедшей жизни будет ложным! Я буду просто фанфарон!
Да, очень сложно, очень сложно сегодня жить – со всех сторон.
 
Хотя… Вот в армии сыночек, и нет для мам бессонных ночек,
Когда потребно – позвони.
И детки пусть сейчас крутые, пустым зазнайством налитые,
Да очень слабые они.
Но хоть не за морями где-то, а рядом – волей интернета.
 
«Сто дней до приказа! Как только, так сразу
Сорвусь, поползу, побегу, полечу!
(Сыночек мне пишет, и я не молчу).
Так стыдно за стразы, мальчишечьи фразы,
За слов неприличных тупую заразу.
(Похоже, что он всё больше умён).
А куртка, ты думаешь, мне не по плечу?
(Приедешь – поймём, живи одним днём!).
Ты знаешь, я в Припять зачем-то хочу!».
 
Вот и плоды новой беды:
Хиросима… Фукусима…
Жизнь совсем невыносима!
Внутри закричу - а вслух промолчу.
Он всё понимает, «ангелко» мой!
(Так дед мой ласкался словами со мной).
Мне сын говорит, как в воду глядит:
«Я знаю, как зыбко всё впереди.
Но на поводу ты не иди
У разных страшилок во всяческих СМИ.
За правило лучше себе ты возьми
Довериться сыну и не унывать.
Ведь ты у меня очень умная мать!».
 
Конечно, я умная: знаю компьютер
И плавно читаю слова «дистрибьютор»
И всякую прочую галиматью.
Но вместо «канистры» я лучше «бадью»
Воды принесла бы домой с родника,
Ведь чистая речи народной река
Вот-вот обмелеет, иссохнет вконец.
 
Ну, где же ты, милый? Ведь ты «Молодец!»
Сказал бы с улыбкой и обнял меня,
И нового краски счастливого дня
Тотчас расцвели бы, пугая беду.
Но ты не печалься – я скоро приду,
Ведь твой телефон до сих пор не звонит,
А горе повсюду фонит и фонит.
 
Свети нам, ангел мой, свети вне зоны действия сети!
И дом родимый посети, хотя бы не паблисити.
 
Глава 19. ЛЯМОЧКА
 
Одна из семьи я на свете осталась.
И мне по закону сегодня досталось
Итоги итожить, балансом владеть,
С утра и до ночи заботливо бдеть,
Чтоб корни не сохли и ветви росли,
Плоды налитые достойно несли,
Чтоб, нас, дорогих, но растаявших вместо,
Здесь поросли новой хватило бы места.
 
Жарко-жарко в чёрной бане – это вам не то, что в ванне,
Развалившись, полежать. Тут поддашь, и ну бежать
На траву или в снега, если жизнь вам дорога!
От жары сижу вприсядку. Стала кожа гладкой-гладкой
От водицы дождевой. Вот окатят, и домой!
«С гуся – вода, с тебя – худоба!» –
Наговаривает бабка и хватает с лавки тряпку,
Меня ею вытирает и запевку допевает:
«Ехала из-за моря хавронья, везла целый короб здоровья.
Тому-сему хлопок, а Нинушке – целый коробок!».
 
Опустел мой коробок: что-то давит правый бок,
Да и слева неуют. Ноги тоже не дают
Целый день сидеть писать. Пойду выйду, в небеса
Посмотрю уставшим взором.
Незатейливым узором распластались облака,
И закатная рука их щекочет за бока.
Скоро затрезвонят птицы, и никто не усомнится,
Что опять пришла весна. Стрелы выкинет сосна,
Вырастая на полметра. А потом попутным ветром
Вдруг подхватит семена…
Наши помнить имена в скором времени не станут.
Но упорно, непрестанно будет здесь родиться лес,
И с людьми, и даже без.
 
В бологоевской сторонке, во калининско-тверской,
Тоже были мои корни; но повеяло тоской
После пыльных похоронок, после беспробудных слёз;
Кто могли, свои пожитки повалили в старый воз
И поехали по свету долю новую искать.
Так в победном Ленинграде появилась наша мать,
А потом и мы с братишкой.
Я, в дешёвеньком пальтишке
И с шарфом под самый нос, помню, как трамвай нас вёз
Зимним утром до завода. Было множество народа,
Мы же – где-то там, внизу, где не видно, как везут,
Где одни карманы, сумки, ну, и мы, как недоумки:
Сверху поручень висит, каждый взявшийся форсит.
Так хотелось взрослым стать, чтоб до лямочки достать!
Поздним вечером устало на дома своей заставы
Взрослый люд в окно смотрел, и меня до жару грел
Взгляд родительский случайный.
Нас любили изначально,
Но догадками о том я наполнилась потом,
Когда стали умиляться. Ну, а в детстве посмеяться
Надо мной любили все, так как о своей красе
Я ещё не помышляла, озорством не промышляла,
Ростом папе до пупа, была точно не глупа.
Я стихи читала звонко, сама волосы гребёнкой
Прибирала поутру. Если что не по нутру,
Говорила без стесненья, и моё любили мненье
При застольях повторить. И на память мне дарить
Я просила только книжки.
Мы уверились с братишкой,
Что похож на папу «ЗИЛ», и когда он тормозил
У трамвайной остановки, делалось отцу неловко
Из-за нашей болтовни. А трамваи же, они
Так напоминали маму, что об этом нам упрямо
Было говорить не лень. А когда кончался день,
Загорались разным цветом все трамвайные глаза,
И «свои» могли поэтому всегда мы предсказать.
 
Только мой трамвай сегодня перепутал свой маршрут:
Сделать пару остановок и проехать пять минут
Я всего и намечала. Но едва не минул час!
А искала я начало у своей судьбы – для вас.
Вон оно – продребезжало по булыжным мостовым,
На спине электрожало превратило искры в дым
И по рельсам утянуло вдаль фанерный свой вагон.
Ехал папа в нём, и там же мою маму встретил он.
 
Когда мы с братишкой ещё были малы,
Конечно, в деревне она побывала:
Она есть на фото в санях и в тулупе,
Позднее и летом, в панамке и в группе
Сестёр и братишек, похожих на папу;
А вот она дедову меряет шляпу
Из жёлтой соломки; вот с бабкой сидит,
И им из окна открывается вид
На нашу деревню. Как много домов!
 
Тогда я не знала пророческих снов
И маминых не одобряла предчувствий.
А нынче я вижу тонувшие в грусти
На снимке глаза и поблекшие губы.
Я помню, что годы последние грубым
Бывал с ней мой папа, уж пусть он простит:
Сейчас всё былое лежит, как в горсти,
Я даже песчинку просыпать боюсь
И в поисках правды рискованно бьюсь.
 
Мне было, наверно, пятнадцать тогда,
Когда она вновь приезжала сюда.
Мы шли по тропинке с ней из магазина,
Трещала я ей про актрису Мазину,
Про речку, куда бы неплохо пойти,
Сумела попутно два белых найти
И не замечала, что мама бледнеет
И дальше скрывать свою боль не умеет.
Мы долго сидели потом на пенёчке,
Любимая мама с любимою дочкой.
Она меня есть научила кислицу,
И кислыми были тогда наши лица,
Ведь стало понятно: ей здесь не гостить,
За что старикам её надо простить:
Бездельницей быть бы она не сумела,
В хозяйстве помочь уже больше не смела,
И, значит, в деревню закрыта дорога.
Тогда уже ближе ей было до Бога.
 
Она угасала в холодной отдельной палате,
В больнице, которую строил рабочим завод,
И я приходила в ворованном белом халате,
И мы говорили про дом, про учёбу, обход,
Про то, что вот-вот зацветёт  круглолицая липа,
Которая тень у неё под окном бережёт,
Про то, что никак не отделаться маме от хрипа
И что под лопаткой всё время кусает и жжёт.
В тот день я несла ещё тёплую банку бульона,
В здоровье, все видели, был положительный сдвиг.
И в городе нашем из пары его миллионов
Никто не заметил, какой надвигается миг.
Я так сознавала в те дни, что мы очень о многом
Хотели друг другу сказать, а минут не нашлось.
Я так ощущала, что все мы – во власти у Бога:
У нас не сложилось, а там, в небесах, всё сошлось.
И, нас понимая, медово заплакала липа,
И были престранно июльские ночи тихи.
А после поминок, ещё неумело, со скрипом,
Совсем неожиданно стали рождаться стихи…
 
Поэзии нити спустились с небес.
По ним не прорвётся пронырливый бес,
Они не сфальшивят и не подведут,
Они мой старинный надёжный редут
От пошлости, грязи, обыденных пут.
Они моя флейта, они мой батут,
Чтоб выше взлетать, оставляя земное,
Чтоб только небесное было со мною.
Хотя б ненадолго, хотя бы на миг
Увидеть бы Бога сияющий лик!
 
Глава 20. ЛИКИ
 
Я видела лики в разрушенных храмах России,
Которым когда-то народ наш головушки снёс.
И душу мою эти зрелища так подкосили,
Что даже и нынче она изнывает от слёз;
Конечно, таких, что невидимы дольнему миру,
Но могут небесную ниву всю жизнь орошать,
Таких, что питают мою неуклюжую лиру
И спор в пользу духа всегда помогают решать.
Я этих потоков и прежде совсем не стыдилась,
Наитием  зная, что правда – у нас в глубине,
И то, что страна на дороге времён заблудилась,
Хоть тайно, но очень отчётливо виделось мне.
И я упиралась упрямой овцой, если кто-то
Пытался меня вдруг упрятать в вонючем хлеву.
Правителей душных я не уважала заботы,
Зато я встречала не раз и не два наяву
Укромных святых, о которых не ведали люди,
Но чистой душою тянулись притронуться к ним:
Они из таких, про кого мы вовек не забудем,
Хоть вовсе не им мы поём восхваляющий гимн.
Они вызревают на северных наших просторах,
Презревши трактаты замшелых учёных светил
И руша законы измученных думцев,  которых
При их написании Боженька не посетил.
На каждом шагу эти тихие ясные лики
Встречали меня на святой вологодской земле:
О них намекали мне солнечно яркие блики
Под сводом Софии на площади в старом Кремле;
Как верные воины неугасимого фронта,
Стоящие, будто мужи их, плечо ко плечу,
Небесно шептались об этом в краях Ферапонта
Седые старушки, во тьме зажигая свечу;
И летней порой в краткий миг забытья от работы
Святые с граблями, водой оросив голоса,
Опять до мозолей, опять до душевного пота
Трудились, чтоб песню молитвой пустить в небеса.
Я знаю теперь, без приказов высоких соборов,
Кому в этой жизни отвесить последний поклон,
Когда мне останется только мгновенье на сборы,
Когда моя жизнь вдруг стремглав полетит под уклон.
Я с них вам пишу дионисьевской силою фрески
И ставлю навеки незыблемый памяти храм.
А  вы не меняйте здесь климат, пожалуйста, резко
И ранней весною не трогайте треснувших рам.
 
Вот ведь как повырастали – дети потолок достали
В старом домике моём! Всё от грязи опростали.
А леса большими стали, нам не виден окоём
Там, куда смотрели предки и читали наперёд.
Календарь, твердят соседки, обо всём безбожно врёт.
Словом, просто суматоха, настаёт последний век:
И здоровье стало плохо, и поганым – человек.
 
Из-под приоткрытых век вижу потаённый брег
Отдыха не знавшей Леты.
Зной вокруг – «макушка лета», говорят в моих краях.
Мужичонки на паях где-то наняли машину,
Чтобы бабам крепдешину из райцентра привезти.
В небе жалобно свистит, заливается пичуга:
Ей жарою тоже туго, но далёко до воды.
А в других местах труды сенокосные попроще,
Там не нужно бегать в рощу, отирая горький пот.
Чуть под горочку, и вот – разлилась река прохладой,
Пару раз всего и надо круто воду разгрести;
Но как вспомнишь, что везти предстоит ещё копёшки…
Не дай боже, чтоб оплошка обнаружилась в пути!
Головою не крути, балансируя на лодке,
И во всю не рявкай глотку, даже если что не так,
Покричать любой мастак. Просто отряхнись душою,
Обратившись к небесам, и с работою большою
Справишься отлично сам – не впервой!
Бывало дело, что моторка так гудела,
Будто ждёт её инфаркт, но доплыли ж, это факт!
Предзакатною порою, когда солнце за горою,
А над водами туман, и от устали ты пьян,
Дело кажется игрою,  ведь на лодке «капитан» –
Хвост колечком, уши свечкой, не привязанный уздечкой,
И над ним гудящим роем – кровопийца-мошкара.
Хватит! Всё! Домой пора.
 
Отпечатались картины – даже смерти не стереть…
 
После пахоты вечерней так хотелось ей согреть
Искорёженные руки, все в солярке и грязи.
«Распроклятый мой колесник, ты вези, скорей вези!
Пусть помогут, пусть потушат, не дадут совсем сгореть!».
С той поры до самой смерти на лицо её смотреть
Не решались все открыто. И челом немало бито,
Но не взял её Господь: приказал не тешить плоть,
Незамужнею цвести и скотину завести,
Чтоб растить для государства.
Вот в таком навозном царстве свой и куковала век,
Зимами топила снег, чтоб не ползать за водою,
Не кичилася бедою, руки парила в овсе
И гороховый кисель смирно ела бы досель,
Кабы бык, могучий Мартик, грязным невесёлым мартом
Не сломал бы ей бока.
Жизнь своя не дорога ей была,  но для скотинки
Делала она поминки, плакала, сливая жир
Мартика в сухие кринки…
 
Не осилить, не понять неумытой нам России!
По дедам отголосили, не придёт от них вестей.
Но пригонит вдруг по Лете плот из канувших столетий…
Осень…трактор…спит девчонка на коробке скоростей…
 
А там, за окошком моим, всё капель:
Пришёл добродушный и дружный апрель,
И соком берёзовым нас напоил,
И ставни расправил, и крылья мои,
Как будто Пегас я отныне и ровно
Не я родилась под созвездием Овна.
 
А мама таких и не ведала слов!
В роддоме нас тихо встречала свекровь.
(Э, нет, не получится рифме в угоду
Устроить подмену имён от народа.
Пусть будет, как правильно: папина тёща,
Оно и верней, и для рифмы попроще).
Вот вечером папа, пригубивши чарку,
Пошёл накормить у сарая овчарку,
Да так и остался дрова собирать:
Они их пилили на днях, он и мать,
А я помогала, точнее, толкалась;
Когда уж ничтожная горка осталась,
То мама, потуги глотая с трудом,
Под ручку пошла в недалёкий роддом.
 
И я появилась! Всевышняя милость!
И что бы позднее со мной ни случилось,
Я слова плохого про мир не скажу!
 
А я в двадцать пять свою дочку рожу.
Ей нет в этих строках уютного места,
Как будто осталась без места невеста,
И очень неловко мне не объяснить,
Зачем я не трогаю здесь эту нить.
Не бойтесь, она не способна подгнить!
 
Я не считаю опыт свой напрасным,
Но жаждой стать известной не грешу.
Мне юность сжёг костёр калины красной,
И всуе я его не ворошу.
И лишь для тех, кого коснулось пламя
От этого огромного костра,
Я обращаюсь к потаённой драме
И открываю душу, как сестра…
Но боли той не нанесу урон:
Другую тему я со всех сторон
Здесь разминаю до подобья воска,
Чтоб было свято, крепко и неброско.
 
На колкой постели из веток еловых
Вкушала дочурка лесные основы:
Ещё не умея болтать и ходить,
Она научилась букашек будить
В медовых цветках и с пригоршнею ягод
На кочке в болоте дремала, бедняга.
Теперь же, по мху пробегая упруго,
Сосну вековую считая за друга,
В ночи наблюдая, как дождик идёт,
Она понимает, что не пропадёт.
 
И братика ей родила я под стать.
И кем бы поздней ни решился он стать,
Куда б ни унёс его ветер судьбы,
Вернётся он к соснам, где дедов гробы,
Где мощные корни ползут сквозь века,
А кроны цепляют собой облака.
Здесь душу не мучает даже погост,
Напротив, она распрямляется в рост
И ангелом тихим витает везде,
И тянется к шумно бурлящей воде,
И гладит ветрами причёску травы,
И с каждой песчинкой речною на «вы»,
И с миром, и с Богом всегда заодно…
Вам хочется счастья? Вот это – оно!
 
Глава 21. ФАРВАТЕР
 
Мы все не поощряем простофильства.
Вот так же я в себе славянофильства
Со зрелых лет стараюсь не терпеть.
Но вот не получается мне петь
Без этого затёртого припева.
И в партиях к тому крылу, что слева,
Я явно ближе – без желанья бдеть.
Быть может, потому, что рано левой
Рукою научилась я владеть?
Поймать бы золотую середину
И, оседлавши, как лихую льдину,
Фарватером нестись меж берегов
Широкой жизни, путая веков
Со школы не заученные даты,
Не думая, зачем ты и куда ты,
Нестись, вверяясь гибкости реки,
Рассудку и сомненьям вопреки.
 
Но не получится. Нас тянут непрестанно
То левые, то правые путаны,
Хваля свои достоинства и род,
Мигая и подкрашивая рот,
Чтоб он служил в дороге маяком
И мчащихся обманывал тайком,
Сомненья усыпив красивой речью.
Со временем припомнить об увечьях,
К которым вас привёл дороги крен,
Уж не удастся. Но зато рефрен
Словесных оргий всем известен ране:
Всегда виновны в нанесённой ране
На противоположном берегу!
Я с детства ото всех сторон бегу,
Когда учую драку без причины,
Которую затеяли мужчины,
И баб своих в неё хотят втянуть,
И с русла поднимают кверху муть,
И уж не разобрать, куда и плыть.
 
Никак не получается забыть
Урок истории, давно, в начальной школе,
Как будто память встала на приколе,
А то и напоролась вдруг на мель.
Я на «отлично» берегла в уме
Событий даты, имена и факты.
Но не терпела унижений акты,
Когда терзали вдруг ученика
За двойки на страницах дневника.
Наверно, изучали фараонов.
Меня всегда пугало время оно,
Которое, как искры от костра,
Во мне будило первобытный страх.
А тут – гробницы, мумии. По коже
Как будто змеи ползали. Быть может,
В учебник я не заглянула дома,
И заикалась, ужасом ведома.
Представьте, что отличница вдруг тянет:
«А еги…еги…еги…египтяне…».
Все впокатуху, ну, а я – рыдать.
 
А позже я едва сумела сдать
Историю при университете.
Однако здесь нельзя вам не заметить,
Что нас, таких, явилось большинство!
Я даже рифму не ищу на «во»,
Настолько эта тема неприятна.
Да, неприлично, если в прошлом пятна
Мы белые имеем у себя.
Но всё таким сопровождают воем,
Что ты, стремясь к душевному покою,
За правило возьмёшь и не такое.
 
У белых птиц и в прошлые века
Была судьба не очень-то легка.
А мне всё ближе это оперенье!
И я, когда пишу стихотворенья,
То ощущаю, как меня влечёт,
Чему я не умею дать отчёт:
Как птица, строго крыльями шурша,
Вдруг азимут нащупает душа,
И мы летим с ней времени вослед
Во все концы на миллионы лет!
 
У всякой твари, мелкой и большой,
Есть опыты общения с душой,
Есть чувство принадлежности ко стае.
И тут задача более простая,
Чем мы себе представить норовим,
Когда в угоду разуму кривим
Своей душою, связанной с Всевышним.
Когда мы просим, Он всегда нам вышлет
Ответ на чётко заданный вопрос.
А мы – всё сами! Ну, какой же спрос
Тогда с небес? Тем более, с собрата.
Безумная времён и силы трата
Преследует людей на их пути.
А и всего-то надо бы – лети
Свободной птицей, чувствуя подмогу
В лице своих сородичей и Бога.
 
Я ненавижу столбики из дат!
Мне кажется, лишь робот будет рад
Их знать, чтоб отлетало от зубов!
И прежде много знала я «дубов»,
Которые цитатами блистали,
Но ничего живого не создали.
И их полно при университетах,
Кто жить не может без авторитетов.
А я всегда бежала от таких!
Я видела – в деревне старики
Несут по жизни опыт не бумажный,
Проявленный в значках и званьях важных,
А выросший бок о бок, как трава,
Как дерево (а в будущем – дрова),
Как эхо, прилетевшее на зов,
Живущий в поколеньях от азов
Истории означенного рода.
И невозможно обмануть народа,
В котором не отравленная кровь
Кипит и стонет, обретая новь.
 
Вам не подскажут никакие знанья,
Как сотворить из строчек заклинанья
И с помощью обыденных словес
Достигнуть колебаньями небес.
Стихи молитве искренней подобны
И с Богом для общения удобны.
Они способны силою созвучий
Проникнуть в мир, который нам созвучен
И обречён ответить в унисон.
И это явь, а не блаженный сон!
Я ведала подобные мгновенья –
Когда Всевышний пробегал по звеньям
Безмерного трагичного органа,
И тут же заживала моя рана,
По глупости допущенная в теле.
А трубы пели, пели, пели, пели…
Мне не забыть подобного вовек!
Я ведала – всесилен человек,
Когда он сердцем, без особых знаний,
Творит из слов обычных заклинанья
И ими сотрясает Млечный Путь
В надежде силы тёмные спугнуть.
И, эту избирающий дорогу,
Сродни он Богу!
 
В эпоху обучения на курсах
В Москве, живущей тайною душой,
Ещё не знавшей колебаний курса,
Был на Грузинской – Малой иль Большой? –
Подвальный зал, а в нём всегда показы.
И, забежав туда на полчаса,
С картины первой поняла я сразу,
Что началась иная полоса
В судьбе моей. Не требуя ответа
Из чётких формул, из цитат и дат,
Душа застыла у потоков света,
Ещё не называемых тогда
Открыто из боязни профанаций
Того святого, что рождало нас.
Но таинство тончайших эманаций
Уже ловил настроившийся глаз.
Снопы межгалактического света
Ссыпали истин зрелое зерно
На головы людей, и зов завета
Звучал в проёме памяти дверном.
 
И ощутила я в тот час
Вот точно то же, что сейчас:
 
Я в потоке, я снова в потоке!
И пронзают мой разум земной
Строгой вечности властные токи,
И Всевышний на равных со мной!
 
Только в эти мгновения силы,
Где б по свету меня ни носило,
И бывала счастливою я!
А когда вдруг глотала гнилья,
Познавая клоак нечистоты,
То во мне обнажались пустоты,
И тянуло по ним сквозняком,
И смердящий удушливый ком
Бился в сердце протухшею рыбой.
А хотелось быть царственной глыбой,
Чтобы смыслом наполнились дни.
И меня настигали они!
 
Но бывали мгновения жути,
Не похожие на перепутья,
А дышавшие чадом смертей.
Я не знаю – возможно, что те,
Кто живёт при таких водоёмах,
Обладают особой, пусть скромной,
Защищающей всё чешуёй?
Только мне туда – чур! Ой-ёй-ёй!
Я теперь понимаю про это:
Страшно там, где остался без света,
Ну, а свет принимает душа –
Замерев, чуть дрожа, не дыша.
А когда тебя пичкают басней,
Заколышется свет и – погаснет.
 
Один мудрый человечек,
Уходя, увековечил
Нашей подлости оскал.
Ни кидать других со скал,
Ни травить крысиным ядом,
Ничего теперь не надо:
Равнодушье хуже ада!
Тот, кто алчностью влеком,
Не вздыхает ни о ком.
Он сидит в СВ-вагоне
При икре и при погоне
И в своё окно глядит.
А за ним – прекрасный вид:
Мерседесы, пляжи, виллы,
Ананасы и гориллы,
Полный перечень услуг
И набор покорных слуг.
А в вагоне по соседству
Отыскать не могут средства
Накормить и уложить
Тех, кто тоже хочет жить.
За окном у них – пустыня,
И от боли сердце стынет.
Шестьдесят – вот рабский срок…
(Он и мужа уволок!).
Чтоб не ссорить аппетиты,
Тамбуры везде закрыты.
Всё продумано – дай бог!
Чуть чего – и за порог!
 
Так и в пресловутых Думах:
Надо перенадоумить
В свою пользу большинство,
Чтобы жизни волшебство
Было в списке привилегий,
Чтобы множество коллегий
Предваряло вход в верха,
Чтобы трутнями порхать
Право строго покупалось,
Чтобы братство не попалось
На проплаченных грехах.
 
То, что наше дело швах,
Поняла я слишком поздно.
 
Ах, как небо было звёздно!
Но туманности слезин
Мне мешали. Из низин
Полз в окно туман обняться,
И хотелось мне смеяться
От истерики внутри.
И сказал мне муж:
Смотри, уже небо розовеет,
Ветерок туман развеет,
И уляжется роса,
Устремятся голоса
Птиц в разбуженное небо,
А твой плач – и был, как не был! –
Улетучится, пройдёт.
Всяк судьбу свою найдёт
И получит по заслугам!
А теперь, прошу, будь другом,
Отправляйся отдохнуть –
Из Москвы нелёгкий путь.
И забудь партийный трёп.
Тот, по-моему, холоп,
Кто в служении мамоне.
Мы же – в простеньком вагоне,
В тесноте, но не в обиде
И вполне приличном виде.
Едут все в один конец…
Улеглася? Молодец!
 
Меня сЫночка голубил,
Гладил детскою рукой.
И в моей телесной глуби
Снова наступал покой.
И важнее Дум, декретов
Снова делалась душа.
Что ей надо бы для счастья?
Да обычное участье!
И не надо ей ни денег,
Ни одежд, ни шалаша!
 
Глава 22. ОТРАЖЕНИЕ
 
Никак не прорвётся сквозь тучи апреля сиянье.
Опять позасыпана снегом в усаде трава.
И чтоб не утратить желанное с Богом слиянье,
Шепчу и шепчу над укромной могилой слова.
Уйди, ветерок, не студи мою зябкую душу,
Ей всё к одному, и бахвалиться нечем судьбе,
Ведь выбрала я самолично устои нарушить,
По мнению света, неровню прижавши к себе.
С каких пьедесталов валила я гордые шеи,
Каких  эполетов касалась без страха рука!
А вдруг оказалась я в серой осевшей траншее,
И мокрым снежком обдувает мне грудь и бока.
Унылые сердцем подруги вздыхали из лести,
Не зная, как правильней злую тираду начать:
«О чём говорите, когда вы в деревне с ним вместе?».
Но им невдомёк, что главнее – о чём помолчать!
И как я права, утверждает не лгущее сердце,
И древний Гольфстрим омывает мои острова,
И в толще миров открывается тонкая дверца…
И мне по заказу везут, наконец-то, дрова!
 
Простейшая рифма. Но я не стыжусь повторенья:
На этой земле ничему уже внове не быть.
И наша задача – отладить духовное зренье
И самозабвенно отстаивать право любить.
Над кельей моей твой фантом – как живая икона,
Но я не гоню, потому что его не боюсь.
Ведь нету важней на земле нашей нынче закона,
Чем тот, что хранит вековечную честную Русь.
А мы и сошлись, чтобы ей предложить свои плечи
И в тихом краю, где и встарь не гуляли враги,
Топить по утрам необъятные русские печи
И строго следить, чтобы встать со счастливой ноги.
В какие долги записалась у Бога эпоха!
Не только внучатам, и правнукам их отдавать.
Поэтому знаю: когда нам безудержно плохо,
Важнее всего не печалить болящую мать.
 
Когда бы во всём мы читали небес провиденье,
То ноша своя не тянула почти ничего,
Ребёнку бы двойки не ставили за поведенье.
А нынче поди-ка, сумей урезонить его!
Прорваться к душе – нет задачи сегодня огромней,
От первых шагов о космической вторить стерне,
Чтоб всякий узнал, что он Богу и космосу ровня,
И впредь не грешил на родимой своей стороне.
Будь воля моя, не киношки про звёздные войны
Смотрели бы дети, не били бы в играх врагов,
А пусть обмирали бы полднем протяжным и знойным
От нагло грохочущих смерти холодных шагов,
Как мучилась я, когда в питерских старых подъездах,
То рядом, то в доме напротив, то прямо у нас,
Рыдали прощальные звуки оркестриков  медных,
Забыть не давая, что каждому – день свой и час.
 
Всё тот же великий, застыв над могилой соседа,
Был мыслью пронзён, что не знает, кто прав и умней:
Богатый и жирный, который в кафе отобедал?
А, может, другой, спину гнувший весь день на гумне?
Мы все – босяки, когда голыми встанем пред Богом
И некуда будет ни взятку пихнуть, ни диплом.
В российском краю, позабытом, голодном, убогом,
Учили меня различать правоту и апломб.
И больше всего я ценю в человеке открытость.
Куда без неё? Как тогда бы мне мужа узнать?
А прочее всё – это просто прикидка на сытость,
Которую любит красиво обёртывать знать.
Где настежь душа – там всегда отражение Бога,
И нужно учиться без страха в глубины смотреть.
Мы все – как личинки, которым прямая дорога
Прекрасною бабочкой в небо своё улететь.
 
А нас упрекали в мещанской мечте о бессмертье
Во всю полосу основной из центральных газет!
А нас уверяли: в земное, партийное верьте,
И будете счастливо жить до скончания лет!
Как выжили мы с усечённым оглохшим сознаньем
И как нарожали здоровых смышлёных детей?!
Спасибо, о, Боже, что Ты одарил меня знаньем
И смело направил на самый прямой из путей.
Отверзлись врата, и вселенской весны половодье
Наполнило мир, омывая подвалы души.
Сказанье о том, что нашлось, наконец, Беловодье,
По весям Руси, по разбитым дорогам спешит.
Имеющий уши, услышь и обрадуй соседа,
В минуты отмщенья постыдно о личном скорбеть.
А то, что победа… Победа, конечно, победа!
Какая хозяйка над миром оттаявшим смерть?!
 
Глава 23. ОГАРОК
 
Вот ещё один вопрос,
И не для виду, а всерьёз:
Была бы я такою стойкой,
Когда б не казус перестройки?
Я покидала города не оттого, что молода
И миру захотела прыть свою завидную явить.
Мол, дескать, вот я какова: меня не отпугнут дрова,
Мой дом не занесёт пурга. Мне просто предков дорога
Земля и все, кто там живут! Я полагала, что мой труд…
Простите, отдых за столом… свершит великий перелом
В народных массах и культ света я разведу там за два лета…
Блажен, кто верует. Пора и им бы прокричать «ура»,
Пока не упадёт культура под мягким гнётом физкультуры.
 
«Не причиняйте нам добра!». С какого мудрого пера
Стекло такое изреченье? И я его по отреченье
От шумных дел взяла на щит. Пусть только кто-то пропищит,
Что помешали, мол, помочь. Кому? Зачем? Ведь если ночь
Всегда в душе у человека, то он не светоч, а калека,
И как вокруг ты ни финти, не разожжёшь его фитиль.
 
И я тогда почти погасла. Стояла, опершись на прясло,
И было жутко на душе. Мы козью мучку от мышей
В чулане для себя спасали, над хлебной корочкой плясали.
И страшно было по ночам.  Но муж не злился, не кричал.
Сверкая искрами кресал, покорно, тихо угасал.
 
Но видео! Но фотоплёнка! Как долго рвалось то, что тонко,
Они смогли запечатлеть. И долго-долго будет тлеть
Души огарок на кассете. Дороже ничего на свете
Уже не будет у меня. И помянуть при свете дня –
Святое правило в России.
 
Я не забуду, как косили своим «рогаткам» мы усад;
Как ползал по руке, усат и холоден клешнями ножек,
Огромный жук; из плодоножек  окрестных яблонь дождь кропил;
Мы забивали до стропил сарайчик свой пьянящим сеном;
Как радостно бывало всем нам потом потоками воды
Вершить достойные труды! В тени гаражной остывал
Помощник наш шестиколёсный. Отец и сын, проверив блёсны,
Спешили вечером к реке.  А я баюкала в руке
Костяшку шариковой ручки, но не всерьёз, на всякий случай,
Вдруг вдохновенье упредит и по себе само родит
Непривередливые строчки, и я пошлю письмом их дочке:
Спасибо, дескать, «шалашу», что я, хоть изредка, пишу.
 
Когда бы не всегда страда, я журналистского труда
Не избегала бы в ту пору. Хотя… ведь скоро на запоре
Окажутся столбцы газет: пригодны разве что в клозет
Их жёлтые страницы станут, а я чужая в этом стане.
Так мы практически без средств и будем длить существованье
Благодаря лишь  упованью на милость праведных небес.
И не останемся мы без кусочка хлеба, ложки супа,
И дом не сделаем халупой, хотя он рухнуть мог совсем.
Мы даже, в назиданье всем, и новый возведём бок о бок!
Хоть муж и с виду был неробок, но этот подвиг доказал,
Что нас Господь не зря связал одной упряжкою навек.
Он был упорный человек и слов не отпускал на ветер,
И если он считал в ответе себя за что-нибудь в дому,
То делал в срок и по уму, свидетель – Бог.
Мужик с руками спасал свою семью веками,
Не полагаясь на господ. Отёр с лица незваный пот,
Для пущей важности покрякал и – инструментами забрякал.
В сорокоустные поминки я покажу родным картинки,
Заснятые в былые дни. Там всё без пояснений видно.
Но, Боже правый, как обидно, как горько видеть нищету!
Ужели выбрали не ту мы с ним дороженьку вначале?
Хоть что-то, может, получали б, живи мы в городе тогда?
И по касательной  беда задела наше бы жилище?
Достаточной была бы пища, здоровье не дало бы сбой?
Жалею? Да ни Боже мой!
Сломалась? Муж наладит плитку. Обвисла? Приподнял калитку.
Потребны стрелочки у брюк? Берётся починить утюг.
Разобран древний телеящик – и тут он справится блестяще.
И телефонный аппарат его потом введёт в азарт.
Фальшивит старенький баян? И в нём отыщет он изъян.
Велосипед? Да хоть бы что! Шестиколёсное авто,
«Танк» самоходный? Ради Бога! И оглушённая  дорога
Опять покорно полетела под огнедышащее тело.
Зимой он мог корпеть сутуло у расшатавшегося стула,
Он стриг цветные проводки и эту мелочь в завитки
Потом укладывал на клей. Уж сколько там дадут рублей
Ему за эти безделушки, он не гадал. Он чай из кружки
Прихлёбывал и напевал. И незаметно мне давал
Надежду, что – не плачь, прорвёмся!
 
Мой ненаглядный, мы всё рвёмся,
Мы всё надеемся, всё ждём.
Уж сколько лет наш новый дом
Стоит, не ласкан голосами.
Жизнь – она, правда, полосами.
Придёт, я верю, белый цвет.
 
Я помню, как мне муж в ответ на просьбу ставить этот дом
Сглотнул комок в груди с трудом и сипло-сипло произнёс:
«Поставить – это не вопрос, вопрос – получится ли жить…
Ведь время быстренько бежит. Но, если надо, значит – да.
Знай только: странная беда идёт под ручку с этим делом.
Ведь ты не первой захотела меня об этом попросить.
А будет так, что не носить уже кольца на правой ручке,
И даже в штампе закорючки меня не смогут удержать.
Дома я ставил, и бежать меня душа потом просила:
Я понимал – мужичья сила была нужна, а больше – всё!
Когда бы сразу я усёк такое в женской половине,
То предпочёл бы жить в овине, питаясь кашею пустой!».
«Ты золото моё! Постой молоть такую чепуху.
Скажу тебе, как на духу, и сам ты веришь: навсегда
Связала мама нас тогда, когда ей комья слали вслед.
И вот уже тринадцать лет, а как впервые каждый миг.
Ведь ты же знаешь, что для книг, для кабинета уголок
Мне очень нужен. Даже Бог, ты видишь, Он почти задаром
Нас одарил таким товаром: приличный брус, и пол, и двери.
Как в провиденье не поверить?» – «Я верю, верю», – муж сказал.
 
А мне припомнился вокзал, где он угодливо-упорно
Всем предлагал отнюдь не порно – литературную газетку,
Какую я без всякой сметки и без бухгалтерских азов
На свет пустила для низов: пускай читают, узнают,
Что нынче бабы создают; звалась газета «Бабье лето».
 
Теперь я наложила вето на то, чтоб бегать впереди,
Приклеив лозунг на груди.  А прежде я была пустышка!
Кабы не ранняя «одышка», не «грыжа» от «великих» дел,
Я уготовила б удел завидненький для всей семьи.
И, слава Богу, что мои накрылись тазиком апломбы,
А то бы было поделом бы.
Потом я возжелала: «Дом бы!»: я не боюсь в деревне бомбы,
Бандитов, ядовитых жал…
 
А муж? Конечно, он сбежал! Таится под кривой сосной.
И с холмика его весной всех раньше исчезает снег.
И мне не позабыть вовек его усталых серых век.
 
Глава 24. РАЗВИЛКА
 
Присела в пути я:  вдруг стали чугунными ноги,
И мысль  перестала над жизнью по-птичьи летать,
И стали трястись, как на стареньких дедовских дрогах,
Корявые строчки о прожитых мною летах.
Мне страшно, как прежде, застрять на забытой дороге,
Где нету проезжих и пить не предложит никто.
Мои дорогие, всесильные русские боги!
Пускай меня срочно подхватит простое авто,
Пускай отвезёт на большак нашей рухнувшей жизни,
Пускай я увижу, поверю, что – нет, не конец!
Пусть ветром овеет, пусть солнце мне на душу брызнет!
 
Ну, вот и случилось. Я вижу облезлый ондрец
Под  крышей повети гниющего старого дома –
Колёсам его никогда не сминать наших трав,
Как всем, кто ушёл, не услышать весеннего грома
И не проявлять свой весёлый покладистый нрав.
 
Но есть ли раздел между будущим и настоящим?
Ведь если сегодня подлечим мы корни причин
И женский зародыш, грядущие жизни таящий,
Впервые вдохнёт от познавших премудрость мужчин,
Изменится всё!  Не о теле нам надо бы печься –
Не сможет бюджет профицитный исправить души.
И для возрожденья нам надо сначала отречься
От плотской доктрины, которая всё сокрушит.
Нет времени ждать, когда саженцы новой эпохи
Во зрелость войдут и даруют планете плоды,
Ведь наши дела на сегодня безудержно плохи,
И новые дни начинаются с новой беды.
 
Понятно, зачем не доверило небо мне право
На уровне высшем российские судьбы решать:
Я стала бы палицей  грозно налево и вправо –
Чтоб всех отмести, кто посмеет нас права лишать
Идти по дороге, назначенной вывести к свету,
И стать соработником  в сонме добрейших богов.
Почти двадцать лет я искала по книгам ответы,
Как мне, опознав, обезвредить духовных врагов.
А вышло так просто: любовью душить их, любовью!
И в каждом заблудшем невинное видеть дитя.
Тогда одним взглядом, единым движением бровью
Их можно вести за собою, как хочешь, вертя.
 
А впрочем, зачем я беру на себя эту ношу,
Не веря совсем, что смогу донести и не брошу?
Кто дал мне права говорить по мандату небес?
Ведь каждый свободен явиться с плакатами тоже
И так мешанину  в умах одуревших умножить,
Что в ужасе голову склонит изысканный бес.
И будем мы драться за правду и за идеалы,
Как прежде – за женщин, за пищу, дворцы, одеяла,
Ведь сущность людей неизменной осталась в веках.
И сколько доктрин, постулатов и ложных учений
Влекли за собою искавших себе приключений,
И скольких потом настигали проклятье и крах.
Ужасней всего – сотворенье народом кумиров
В размерах села ли, столицы иль целого мира:
За ними всегда обезумевших бродит толпа.
А если позднее посулы окажутся ложны,
Отыщутся быстро ко мщенью готовые ножны
Иль вздёрнут кумира при всех на вершине столба.
 
Выходит, идти одному, проглотивши рыданья?
И сердцу не верить, что спущено сверху заданье
И должно ему непременно исполниться в срок?
Не слышать, как стукают в небе костяшками счёты,
Готовя со всеми живущими ныне расчёты?
Забыть, что над всеми висит неискупленный рок?
 
Дурную головушку гладил мне близкий мужчина:
«Оставь свои думы, не вывести им до добра!
С чего у тебя ненасытная снова кручина?
Ну, нет, и не надо нам лишнего в доме добра.
И не уморить нас, как ни расстарайся вражина,
Ведь нет ничего на планете сильней, чем любовь».
И он обнимал меня с силою целой дружины,
И в сердце моём, благодарная, пенилась кровь.
 
В разрисованных подъездах
Гнилью веяло и бездной.
Я взлетала по пролётам
Реактивным самолётом,
Чтоб заразу не тащить в свой тихий дом.
Да и душную клетушку
Для стола и для подушки
Этим словом назвала бы я с трудом.
И мой суженый метался
В этих стенах, как остался
Без меня однажды аж на целый день.
Ему в ужасе казалось,
Что несчастье привязалось,
Если мы поодиночке – быть беде!
По-над Сухоной неспешной
Ветерок носился вешний,
Звал его в родимые края.
Но на папины поляны
Залечить былые раны
Уломала, утащила мужа я.
Помню, встал он у забора,
Поглядел на кромку бора,
Взял топорик, пошагал – как век тут жил!
Всё, как долго я хотела:
Было жилистое тело,
И с руками со своими он дружил.
Ну, а боли рецидивы –
Эко в нашей жизни диво!
Посверкает, погрохочет, и опять
Отряхнутся с веток слёзы,
Будут радостные грёзы
Над укромным нашим домиком сиять.
 
Дышит память во мне кинолентой горючей.
Пусть с водою ведро будет рядом на случай,
Если вдруг не сумею пожара унять,
Потому что, раскаявшись, всех бы обнять
Я хотела, кому насолила невольно.
И сегодня так стыдно, досадно и больно
За слова, что кидала родному отцу,
Словно била наотмашь его по лицу,
Обвиняя за то, что не верил газетам.
Мне бы слушать его поподробней, да где там,
Хоть была председатель дружины я в школе
И уже понимала, что мысль на приколе
Для моей же мне пользы разумней держать.
Нас пыталась мирить моя тихая мать,
Но обычный конец был у этих спектаклей –
Сам отец, отсчитав ей сердечные капли,
Прекращал ненасытные наши бои:
«Поживёшь, и слова ты припомнишь мои!».
 
И припомнила я их при смене формаций.
А ещё – расписанье политинформаций,
На которые явка положена в срок:
Раньше, чем самый ранний по школе урок.
И со сна очумело тропинкой бежишь
И зачем-то предательски мелко дрожишь.
Проспала я однажды. Какой был позор!
Много дней я ходила, потупивши взор.
 
Пока дети мои были вверены школе,
Всё внутри изнывало от давешней боли,
Ведь повсюду, не глядя на смену времён,
Было вовсе не меньше парадных знамён.
Я их тоже, детей, как отец, наставляла,
Что не нужно стремиться в начальство нимало,
Что всегда с нечестивым разумней стерпеться,
Чем в бою загубить своё доброе сердце.
 
И, себе наносить не желая урона,
Подалась моя доченька к белым воронам.
Их, таких, в нашей жизни не малый отряд!
Буду ждать-обучать молодых воронят…
 
Ну, а сын слишком юн, чтобы делать мне вывод.
Не согласен на службе с уставом... А вы вот
Что в ответ на такое сказали б ему?
Если в жизни во всём поступать по уму,
То есть сердце не слушать, то будешь король.
Но куда же девать нам сердечную боль
От бессмысленных, злых и тупых унижений?
Тот, кто с детства не знает тончайших движений,
Он, возможно, муштру и признает родной.
А мы с сыном душевной породы одной.
Он лежал, распелёнатый, глядя вокруг,
А я робко ласкала кольцом своих рук
Его топкую ауру, силясь понять,
Где мой крошечный сын превращается в мать,
Ведь мы были одно. И так будет вовек.
 
Должен, должен других ощущать человек!
А весь мир – это соты, готовые к мёду.
Вы представить попробуйте, сколько народу 
На планете людей! Этой мощною силой
Можно сделать мгновенно бы землю красивой,
Уничтожить всю грязь, всех обуть и одеть,
Отыскать для голодных достойную снедь
И навеки забыть про страданья и смерть!
 
Не хочу, не желаю, как всякая мать,
Чтобы стали сынка моего распинать.
А он рвётся, как всякий, кто молод, под молот!
И ползёт по душе моей зябнущей холод.
 
На бору полно дорожек.
У меня в корзине ножик,
То же и у сына с папой.
Машет ёлка колкой лапой,
Зазывает на поклон,
Чтобы взяли мы в полон
Белых целую семью.
Меж рассветом и семью
Чисто их роса умыла.
По соседству с ёлкой было
Три команды боровых
Среди шёлковой травы.
А за кочкой, у сосёнки,
Притаилися опёнки,
Истоптав берёзу-мать.
Даже моховик поймать
Мы успели по привычке
В жёлтом кружеве лисичек.
А потом, коробку спичек
Доставая для костра,
Тихо молвили: ура!
 
Пока суть у нас да дело,
Где-то в небе прогудело:
Вероятно, вертолёт.
Вот бы нам туда, в полёт,
Осмотреть бы лес с верхов
И среди кустов и мхов
Все грибы бы различить!
Чу! А где же сын кричит?
Боже мой, да он на вышке!
И хватило же умишка
На такую высоту!
Там, конечно, за версту,
И за десять всё видать.
Только всё равно поддать
Ему надо для науки!
«Погляди, какие руки! –
Тянет мускулы сынок. –
Я никак упасть не мог!».
Ах, ты, милый глупый сын!
Вот как вырастут усы,
Будешь сам и дни, и ночи
За своих сынов и дочек
Без ума переживать.
А сейчас – пора в кровать!
 
Я и дочке, и сыну такую картину
Предлагала о жизни в уме рисовать:
Всюду лес бесконечный, ни друзей нет, ни встречных.
Как не пасть тогда духом, как же не спасовать?
И не три там тропинки у старой развилки,
А на разные стороны сотни дорог.
Задрожат поневоле у слабых поджилки,
И захочется, чтобы хоть кто-то помог.
Вот и стой, и молчи – свою душу послушай,
Ведь она видит сверху, как с вышки – смельчак.
Тебе будет казаться, что чаща всё глуше,
Но в конце всё равно ты отыщешь очаг.
Будет много соблазнов свернуть на дорожки,
Где богаче черничник, брусника крупней.
Не смотря ни на что, лучше выбери крошки
И дождись благодатных заслуженных дней.
А уж если заманит тебя отворотка
И душа задымится в болотном огне,
Знай, что надо покаяться полно и кротко
И без страха вернуться обратно по ней.
На искомом пути так привольно на сердце,
Что ничто никогда его не омрачит,
Будут тихою песней судьба твоя петься
И побрякивать громко от счастья ключи.
 
Хвастать мы о том не стали,
Где ключи себе достали,
Лучше ротик на замок,
Чтоб никто не уволок.
О себе нам часто мнится:
Мы как зрелая грибница,
И у нас в ногах сыночек,
Будто низенький грибочек.
Обнявшись, стоим втроём,
И сияет окоём!
 
Глава 25. СТРУНА
 
В день рождения вернулись ко мне скворушки-скворцы:
Оглядели свои серые облезлые дворцы,
Отдохнули еле-еле и торжественно запели.
Я их очень понимала, так не раз со мной бывало:
Зиму пережив с трудом, я летела в этот дом,
Раскрывала окна, двери, себе веря и не веря,
И душа вовсю звенела – тоже пела!
Нынче двадцать лет минуло, как к деревне я прильнула,
Словно к мамушке своей, и живу покорно в ней
Я не только красно лето. В шубу, валенки одета,
Я встречаю холода, да и грязь мне не беда,
Надеваю сапоги, и беги, нога, беги!
Было скептиков немало. «Видно, ей хребет сломало, –
Говорили, – в городах! Оклемается и встанет,
Только жить у нас не станет, непременно убежит!».
 
Двадцать лет весной дрожит у меня внутри струна.
И о чём таком она? Пусть сегодня я одна,
Но когда была полна счастьем старая избушка,
Ушки были на макушке точно так же в водополье.
Может, предвкушенье  боли – это норма для Руси?
Значит, каждый день проси у небес благословенья
И по тонким дуновеньям угадать стремись ответ?
Целых долгих  двадцать лет ноет и звенит струна.
Что нас ждёт, моя страна?
 
Переменчива погода. И давно уже в угоду
Людям не стоит она, тайны трепетной полна.
Все нарушились приметы, и весна с зимой и летом
В яростный сплелись клубок: то тебе согреет бок,
То царапнет острой стужей, то совсем не станет нужен
Ворох красочных одежд. И нельзя теперь надежд
Строить чётких в перспективе: есть у климата в активе
Столько редких ноу-хау, что похож он на нахала.
Жаль, с дороги не сойти, так с ним дальше и идти.
 
Но мы всякое терпели! Русский с самой колыбели
Был приучен не стонать и свою повозку гнать,
Не пеняя на погоды. Это знают в мире моды
И стремятся упреждать тех, кто так не любит ждать.
Но в основе все мы жданы, и мы знаем: будет дано,
Если выждать, дотерпеть. Вот тогда и будет петь
У тебя душа, как птица! И забудешь вереницу
Тягостных и мрачных дней. И уж ясно, что умней
Станешь, нежели вначале. Много предки замечали
Пользы в жизненном пути и не жаждали найти
Поукромнее ходы, не несли на все лады
Неурядицы, преграды – все всему бывали рады,
Уж такой у русских нрав. Ну, а кто же больше прав,
Бог рассудит, как обычно, это нам давно привычно.
 
Но мы о погоде и нашем народе.
Они же совсем не соседствуют вроде?
А мне неожиданно стало понятно,
Что связь эта древня, могуча и внятна.
Известно влияние наших просторов,
В которых лишь дали, долины, не горы,
А только холмы, перевалы, угоры,
И взор улетает по ним  в бесконечность.
Вот это рождает у русских беспечность,
Поскольку о чём впопыхах хлопотать,
Когда столько времени всё наверстать?
Не чувствуем, словом, мы бега минут,
Поэтому ценим не пряник, а кнут.
Вот так же глубинно с природой сродненье.
Для нас не трагедия ночи продленье,
Явленье нежданной чудовищной стужи;
Весенняя слякоть, осенние лужи –
По нам так пускай это длится хоть год,
Особенно если есть повод для льгот.
Терпение наше – для многих загадка,
Ведь жизнь большинства нелегка и не гладка.
Но все, даже те, кто использует туры,
Мы все – порожденье пасхальной культуры.
Подай-ка нам сразу святые дары –
И мы заартачимся, ведь до поры
Нельзя ни скоромного, ни баловства.
Зато уж потом берегись озорства,
Мы всё наверстаем, мы всё доберём
И яствами жизни столы уберём!
Для нас некорректен наивный вопрос,
Что вдруг да не смог бы воскреснуть Христос.
Всегда из-под чёрного постного плата
Пасхально сияют нам нимбы из злата.
И что нам такой ли, иной ли правитель,
Когда для любого готова обитель,
Пускай не под боком, а в дальних краях,
Зато со святыми на равных паях.
 
Когда б для себя отыскала ответы,
То я раздавала бы их как советы
По жизни счастливой на нашей земле
И даже медаль получила б в Кремле.
А я вот строчу на бумаге в ночи,
И мысли тяжёлые, как кирпичи,
И страшно, и стыдно, что снова невмочь
Не только другим, но себе мне помочь.
А значит, не стоит и в голову брать вам
Всё то, с чем сегодня иду к вам, как братьям
По разуму, горю, любви и тоске.
 
Закрашу я хной седину на виске,
Спугну физзарядкой опухлость со сна.
Дождались, явилась. Ну, здравствуй, весна!
Расплылись поникшие мокрые гряды.
Ах, сколько же нынче мне силушки надо,
Чтоб свой огород довести до ума!
Немного и жаль, что не вечна зима.
Хотя… Я забыла – зачем мне морозы?
Ведь я отказалась от тягостной прозы,
В обнимку с которой нельзя не болеть.
А с рифмой возможно на солнышке млеть,
Вполне допустимо по лесу бродить
Без страха порвать стихотворную нить,
И в землю кидать семена, и ждать всходы.
 
Бегут и бегут мимо талые воды,
Неся за собой застарелую муть,
И не обойти, и сквозь них не шагнуть.
Стою и вздыхаю, увидев на дне
Обломки тяжёлых исчезнувших дней.
 
Глава 26. ПТЕНЦЫ
 
И опять вот эти грядки!
Надо, чтобы всё в порядке
Было в доме у меня.
А мужик средь бела дня
И не сеет, и не пашет.
Ручкой мне: мол, наше вашим!
И торопко – на попутку.
Мне бы только на минутку
Овенский умерить пыл,
Потому что это был
Не простой, а день Победы!
Нам бы славно пообедать,
В памяти взрыхлить комки,
А совсем не в огороде,
Нам побыть бы на народе,
Слёзно жертвы вспоминая
В этот день горчащий мая.
Я же гневно, напрямки,
Бабски глупо наорала,
Мужа по спине огрела,
Хоть и знала: так – не дело!
Каким чудом не сгорела
Наша пылкая любовь?
Он немного сдвинул бровь,
Молча стопку опрокинул
И шалашик наш покинул…
Он вернётся поутру,
Только я уж не сотру
В памяти его обиду,
Утаённую для виду.
Чтоб хотелось убежать,
От меня вот так сорваться,
Надо очень постараться!
Не хочу и продолжать.
 
Не остаться чтоб одной,
Я училась быть женой:
Не скворцом на ветке петь,
А терпеть, терпеть, терпеть.
 
Что в отце зияет рана,
Видела я очень рано,
Но, как маленькая дочь,
Не могла ему помочь.
Было: прятала бутылку,
Получила по затылку.
Если охраняла мать,
То могла тумак поймать.
Мучась над причиной ссор,
Не тащила сор во двор,
Но от горя обмирала
И терпенье презирала.
 
Наша мамочка над нами, как над малыми птенцами,
Захлопочет, и не видно, как ей горько и обидно.
 
А отец мой поседевший, до восьмидесяти бдевший
В огороде и в саду, так и мыкал ту беду.
Вдоволь мачехе досталось, но она с ним не рассталась,
Донесла терпенья крест. 
 
«Дорог курицам насест!» – так я думала с презреньем.
В школе – предводитель звеньев, и отряда, и дружины,
Я была почти мужчина. Кто мне смеет приказать?!
Я умела доказать, что всегда во всём права.
И наломаны дрова были вровень с поговоркой.
 
Теперь выйду на задворки, вижу: накренилась клеть.
Чем её мне подпереть, не упала чтоб до сына?
Бытовых забот трясина может обломать любого.
А уж мужа дорогого как бы надо бы беречь
И жалеть! Об этом речь.
 
Я продиралась через толщу лет,
Сдирая ненавистные морщины,
И снова обнаруживала свет
Мальчишеский у павшего мужчины.
От устья, из болота нечистот
Я поднималась к ясному истоку.
Я понимала: предо мною тот,
Кто был унижен и убит до сроку,
Кому вонзили в спину острый нож
Тупого равнодушного презренья,
Кому внушили, что он просто вошь
И нет совсем надежды на прозренье.
Ах, как моя исплакалась душа
По каждому лежавшему в канаве,
И слушала я долго, чуть дыша,
Того, кто исповедаться не вправе,
И чувствовала плотью эту боль,
Сжигавшую отверженное сердце.
О, правящий, теперь меня уволь
С подобным примириться и стерпеться!
Когда б хватило тела и души,
Я всех несчастных созвала б в объятья,
Отмыла бы их в праведной тиши,
Я им бы объяснила, что мы – братья!
Но бесполезен мой безумный жар,
И те, кого люблю, проходят мимо,
Ведь меж мирами тонкая межа
Другим невидима, и значит, мнима, мнима!
Хочу кричать и за собой вести,
Но опытом проверено – напрасно!
А за порогом ветер так свистит,
И на небе так пусто и так ясно.
 
Теперь готовы всё валить на стрессы. А я стремилась сразу интересы
В его душе измученной открыть, чтоб даже не любить, а просто быть
Ему на этом свете захотелось. По новомодной импортной шкале,
Считающей тяжёлые удары, которые наносит нам судьба,
Он набирал сто баллов. Как он выжил?! И, по сравненью с этим, сколько выжал
Он из меня отчаянья и слёз, неправомочным кажется вопрос.
 
О, дай мне, Боже, силы не сгореть
От пламени, бушующего зряшно,
Пошли того, кого должна согреть!
Пусть будет телом жалкий он и страшный,
Я в душу гляну и увижу – он,
И распахнусь доверчиво навстречу.
А дальше, если время, вечный сон…
Бери меня, я даже не замечу.
 
Опухший, грубоватый, пропитой,
Он оказался под моей пятой.
И голову взвила моя гордыня!
А он же, разводясь, решил: отныне
Никто не смеет на него повысить голос.
У бабы ум короткий, долог волос,
И ежели не так, то докажи!
Ах, Боже мой, какие виражи
Мы вытворяли при своём сближенье!
И спесь моя, поспешно на сниженье
Наметив курс, совсем сошла на нет.
Мы прожили пятнадцать нежных лет,
И если возникали вдруг причуды,
То волею свекровушки, оттуда,
Где узел наших судеб был зарыт,
Всё снова обретало вешний вид,
Ведь нас тянул друг к другу обоюдно
Невидимый божественный магнит:
Это с небушка сынок говорил, что вышел срок,
Больше он не хочет ждать, мы – его отец и мать!
 
Склеены своим сыночком, про раздоры мы звоночки
Слышали издалека…вот тебе моя рука…
Остальное между строчек. И в ногах наш сын-грибочек,
Голову задрав, стоит, не тая победный вид!
 
Распускался среди ночи страсти аленький цветочек.
Но была я журналистом даже под покровом мглистым,
Препарируя в душе наше счастье в шалаше
И готовя лестный вывод о себе…Стыжусь! А вы вот,
Если честно, то ни разу не болели той заразой?
 
Излечиться я смогла, когда в землю полегла
Плоть, ласкавшая мне душу. И глаза мои, и уши
Обратились в мир открыто: под крестом была зарыта
Шкура зверя чуды-юды, что берёг цветок от блуда!
А верёвкой вдоль неё… мама милая, моё!
И повадки все мои!… шкура высохшей  змеи…
 
Дедушка почти не пил,
Бабушку мою не бил.
А, быть может, мы не знали.
Тихо лёжа в чистой зале,
Мы частенько отмечали,
Что они, сердясь, молчали.
Оттого, что всё молчком,
На душе томился ком,
И я делала попытки
Прекратить такие пытки.
В страхе виделось: вот-вот
Нам объявят, что – развод!
Как мы будем жить тогда?
Не домашняя беда,
А вселенский жуткий крах
В детских назревал умах.
 
Где мой папочка поранился и выболел внутри?
Быть всесильной бы, пожалуйста, возьми да и сотри
Из его рыдавшей памяти мгновения обид…
Слишком поздно поняла я, что его суровый вид
Не от гнева, не от злобы, а от спазмов на душе,
И измучены мы оба, и не надо гнать взашей,
Если кто разбушевался. Подойти и обними!
Ведь под жалостью открытой  все становятся детьми.
А для женщины мужчина – вечный подсердечный плод…
 
Мимо зарослей лещины тихо тащится наш плот,
Огибая чутко отмель, выбирая чистый плёс:
На воде, как в нашей жизни, всё опасно,  всё всерьёз.
 
Глава 27. СТОГА
 
Я встретила в заснеженном лесу…
Налившиеся ягоды малины!
А путь назад поскольку был недлинный,
Подумала: домой их принесу.
Не сознавая этот сон, обман
И торопясь даров набраться на год,
Я стала их пихать в пакет, в карман,
И руки застудила кровью ягод.
А поутру, свершивши дел черёд
И у окна присевши на минутку,
Я поняла, что то была не шутка.
И целую неделю напролёт
Болели пальцы, шелушась порошей,
А в сердце, тонкой веточкой проросший,
Малиновый тянулся к жизни куст,
Чтоб мир не оказался завтра пуст.
Расти, расти, не бойся, мой хороший!
 
Я не смотрела много лет на бабкин дом,
И мимо проходить себя с трудом
Я заставляла: было слишком больно,
Что посторонний кто-то бродит вольно
По залу, по повети, по траве.
 
Граблями мы гребли по мураве,
Спеша исполнить бабушкину просьбу;
Мечтали, если это удалось бы,
Для стариков устроить представленье;
Об этом не имея представленья,
Они бы внукам покричали «бис»,
И никаких не надо бы кулис;
Мы на Загаре ездили на речку
И там его держали за уздечку,
Пока другие чистили бока;
А речка та была не глубока,
Зато чиста, как девичья слеза;
А тёплым вечером любили залезать
Мы на черёмуху у старого пруда;
Была в нём очень грязная вода,
От глины мутная и от больших свиней,
Но всё равно барахтались мы в ней,
Намереваясь дома не сказать;
А позже приходилось обрезать
Девчонкам косы, а большим парням,
Задав, как полагается, ремня,
Устраивать «каток» на головах;
Во взрослых не кумекая словах,
Орали песни мы, взлетая к небесам
На лёгоньких качелях; и роса
Не омывала наших грязных ног,
И бабка не пускала на порог,
Пока мы не отмочим в старой бочке
Засохшие навозные «носочки»;
Вокруг деревни был тогда забор,
Ворота закрывались на запор,
И всем дарила радости немало
Работа головного «открывалы»;
Мы торопились очередь занять
И первыми с земли успеть поднять
Гостинцы, прилетавшие с машин;
Но главной была битва за гроши,
Упавшие дарами на песок,
Кому-то даже двинули в висок,
Без злобы, а в азарте, в суете;
Всё через сито сеялось, и те,
Кто накопил заначку до рубля,
Шёл в магазин, и мы давай «гулять»
Потом весь вечер, сидя на бревне;
Понятно, разговор не о вине,
А о конфетах, пряниках, халве.
 
Я это проживала, и молве
О трудной жизни не поверю, нет!
Она трудна, когда не светит свет
В тревожащей и горестной ночи.
А он светил! И всё о том кричит,
Когда в душе я фото достаю
И фильмом запускаю жизнь мою.
А бабка гладит, слёзную, меня,
И руки дышат запахом ягнят.
 
«Что наша жизнь?» - промолвит напряжённо
Какой-нибудь к народу приближённый,
Желая показать, что, дескать, да,
Она у нас одна на всех,  беда.
А бабушка, в наивность не играя,
Сказала: «И цари, слышь, помирают,
И царства-королевства оставляют…
А нам чего о смерти горевать?
Останутся тужурка да кровать,
Поди, никто за них не станет биться!».
 
Последней молодая кобылица
Ушла на бойню, дёргая хвостом.
О том, что будет после нас, потом,
И думать не хочу, ведь дело к ночи.
Петух давно в деревне не кокочет,
Не блеют овцы, не орёт козёл.
Мы выбирали меньшее из зол,
Когда деревню предпочли для жизни.
Не будем говорить о дешевизне
Того пути, что предваряет тризну:
Гуманней на порядок он во всём.
Но главное, что сами принесём
Себе воды и дров мы, если надо,
Без жилкомхоза  городского ада,
И сами нарастим себе еду,
А если наживём при том беду,
То, в общем, сами будем виноваты.
А то, что не найти в селе зарплаты,
То это не смертельно, видит Бог,
Который большинству, и нам, помог.
 
Соединяла горе и беду
Заплатами
И плакала немало.
Зато теперь у Бога на виду
Лоскутное цветное одеяло.
Оно согреет жаждущих тепла,
Напоминая, что все люди – братья.
И то, что жизнь напрасно протекла,
Уж не посмею с горечью сказать я.
 
Ещё лоскуточек – ещё три стежка…
Когда-то в вагоне отец показал мне:
«Смотри, перед Неей – всегда три стожка».
И вечно в волненье теперь предвокзальном,
Домой возвращаясь, смотрю на ручей,
Что поясом женским по зарослям вьётся,
И вижу, что он превратился в ничей,
И сердце испуганной птицею бьётся.
 
Покрасивее, чем в Ницце, над ручьём встаёт денница,
Неизменная  в веках.
Луч на водах серебрится, и луга хотят побриться,
Только нет косы в руках.
И душа моя пронзится ором раненной зегзицы,
И растает в облаках…
 
Каждая ягода хочет быть съеденной,
Всякая травка – попасть под косу.
Тяжкую ношу земного всеведенья
Я на себе неотступно несу.
Но на тропе выбираю тропиночку,
Чтобы живое ничто не примять,
Камень жалею, сосну и былиночку,
Словно всему и отец я, и мать.
Тяжко даётся нам реинкарнация,
Медленно всходит над нами заря.
И непростительно страны и нации
Дни и столетья расходуют зря.
Им бы омыться от пут наваждения,
Им бы стряхнуть опьяняющий плен,
Только больные мы все от рождения,
И не подняться нам быстро с колен.
Жалость – не лучшее средство от гибели,
Только пропитана ею земля.
Пусть и согнуты судьбой в три погибели,
Насмерть стоят они возле Кремля,
Богатыри в шутовском одеянии,
Слова не смея сказать поперёк.
Горькую правду об этом стоянии
Каждый провидящий честно предрёк.
Вот и пришли времена распоследние,
Никни, трава, трепещите, листы!
Страны далёкие, страны соседние,
Все ль перед Богом душою чисты
В ваших доходных и прочных владениях?
Скоро куранты окончат свой бой.
Нынче и самым продвинутым гениям
Не совладать с одуревшей судьбой.
А до чего ж были зори певучие,
Как же волшебно дышали луга!
Всё. Дождались. Приговор нам озвучили.
И бесполезно пускаться в бега.
Разве имеющий уши да скажется
И повернёт на спасительный путь,
Разве на Божьем решении скажется
Наше желание всех помянуть,
Кто нас веками держал в напряжении,
Совесть будил, охраняя от бед…
Чуете? Где-то на небе движение…
Скоро, сейчас мы услышим ответ!
 
Глава 28. ВОРОНЫ
 
Заклинаю, Святый Боже,
Так, что аж мороз по коже,
Помоги!
Мою плачущую душу
Благовест возьми послушать!
Сбереги
От слепого наважденья,
От опасного движенья,
Где бои.
Одари Своей любовью,
Из потира с пряной кровью
Напои,
Чтоб душа была согрета,
Чтоб ей пели оперетты
Соловьи.
А не получу ответа,
Значит, песенка пропета.
Се ла ви!
 
Среди прочих я взывала переделать на орала
Всё, что убивает жизни;
Игнорируя забрало, громко лозунги орала,
Думая помочь отчизне;
Я всегда была тараном, то есть овном и бараном,
Никогда не лезла в дипломаты;
И зализывала раны перед новым боем рьяно,
По-мужичьи сплёвывая маты.
Тезисы свои, как Ленин, я писала на колене,
Сытя гордость,
И совсем не знала лени я при возбужденье прений,
Знала твёрдость.
Одним словом, профурсетка,  как один заметил метко
Друг народа.
И пока хлестнула едко по губам опухшим ветка,
Прошли годы.
И, пока меня носило, муж совсем лишился силы,
Делом споря.
«Мы пахали, я и трактор», - говорила я в антрактах,
Воя с горя.
И дался мне этот домик! Сочинила бы я томик
Прозы.
И зачем мне нужно это, если ни зимой, ни летом
Дозы
Я не получу любви?!
И отчаянье в крови, хоть реви, хоть не реви.
 
Я билась рыбою об лёд,
И всё напрасно.
Я знала, что житьё не мёд
И что опасно
Прогневать Бога хоть бы раз
Своим упрямством,
Что Он с завидным постоянством
С нас не спускает горьких глаз.
А вот поди ж ты, всё равно
Я  – лбом о стену!
И пусть изранены давно,
И в кровь, колена,
Не отойду, не отступлюсь,
И своего добьюсь!
 
Добилась, нет сомнений в том.
И своего, уж точно.
Меня по заднице – кнутом,
И въяве, не заочно,
Меня – до воплей,  до тоски
Изнеможенья.
Теперь лежу и тру виски,
И без движенья,
Похоже, буду доживать
В мечтах о воле.
 
И вы хотите пожелать
Такую долю
Себе или своим родным,
Друзьям, коллегам?
Отбросьте этот сладкий дым
И оберегом
Возьмите на своём пути
Молитвы слово.
Иного людям не найти
В основу
Своей неведомой тропы
По мирозданью.
И мы при этом не рабы,
А мы созданья,
Способные взойти в конце
К вершинам  духа,
Где Повелитель наш  в венце
И рай для слуха.
 
«Кабы с ним бы мирно жить, из него б верёвки вить», –
Его мамушка вздыхала и в конверт письмо пихала
В солнечные те края, из которых его я
В глушь потом перетянула.
 
Я верёвок не вила, просто каждый день ждала,
Словно праздник.
Я же видела, что он, доброй мамою рождён,
Не проказник.
Затерялся он в пути, не сумел тропу найти
Верно,
И построилась судьба, как плохая городьба,
Скверно.
А мы начали сначала, и обоим полегчало:
Плохо,
Если на душе свербит и с тобой теряет вид
Эпоха.
А мы вылечим её! Что нам стоит? Ё-моё!
Взяли!!
 
Как ведётся сотни лет, он улёгся на столе
В зале.
Я не поднимала вой и не стала головой
Биться.
Сколько миновало лет, он не звал меня вослед –
Сниться,
Говорят, стремятся те, кто не счастлив во Христе,
Кто обижен.
Он же с истеченьем дней мне понятней и родней,
Ближе.
Возле режущей черты я в себе его черты
Вижу часто
И, как дом, мету весной под накрененной сосной
Тот участок,
Где давно решила лечь, когда сброшу ношу с плеч.
 
«Это сын у аппарата, твой ефрейтор Лихачёв!
Ты меня услышать рада? Ну и ладно. Я о чём…
Помнишь, папу провожали? Я тут вспомнил, как дрожали
Тогда скрипок голоса. Видно, снова полоса,
Где картины из былого. И я папу видел снова,
Он наличники для домика пилил, пилил, пилил.
Лишь теперь я понимаю, что мы были на мели,
Ведь ни пенсий, ни зарплат, ни гонораров у тебя,
А домашние – живые, постоянно теребят.
Я люблю тебя, мамуля  И ещё мне подскажи,
Это что за композитор брал такие виражи,
Что душа от плача стынет, будто бы тебя покинет?» –
«Это, милый, Альбинони, он любую душу тронет». –
«Точно! Понял: это мультик всё во мне разворошил!
Мы «Адажио» смотрели. Но я так и не решил,
Правильный ли сделал вывод из истории я той». –
«Ты же умница, и вывод, хоть печальный, но простой.
Не нужны толпе вороны, крашенные в белый цвет,
Не для них пустуют троны, не о них печётся свет.
Только в них кидают камни, им плюют во злобе вслед.
Их же позже и возносят, им и молятся в поту.
И всегда мы у развилки: эту выбрать или ту,
Поспокойнее дорогу, где теплее и сытней?
Ведь всегда примером ярким толпы двигались по ней». –
«Я всё понял. Закругляюсь. Не печалься, сын умён.
Я давно не обольщаюсь тем, чем раньше был пленён.
И не верю сочиненьям из красивых новых книг.
Помнишь, как поётся в песне? Есть на свете только миг
Между будущим и прошлым.  Миг – и больше ничего!
Я не верю басням пошлым, значит, выловлю его!».
 
Пало яблочко от яблони, не одно, а целых два!
Знать, болеть тебе по деточкам, дурная голова.
Значит, им терпеть и мучиться не менее, чем мне.
Может, что-то и получится в истерзанной стране?
 
Глава 29. КРЕСТЫ
 
И вот наступила страстная неделя.
И силы, и нервы мои на пределе,
Хоть был несказанно приятен и прост
Великий, к концу устремившийся пост:
Ещё никогда так не пела душа,
Страдальческий подвиг послушно верша.
Но я о деталях теперь умолчу,
Поскольку сегодня совсем не хочу
Свой опыт на общий обзор доставать:
А вдруг неожиданно недоставать
Мне станет моей потаённой печали?
Я смело о ней говорила в начале
Пути, по которому вдруг устремилась,
Отдав все надежды на Божию милость.
Но позже пришло понимание сути,
Что каждый по самой последней минуте
Своей на земле будет небом ценён,
А кто изворотлив и слишком умён
Под сводами храма, получит по счёту,
И нам не доверят такую работу.
А значит, расслабься, живи, растворясь
Во всём, что дарует незримую связь
Бескрайних просторов юдоли богов
С заросшею поймой земных берегов.
 
Когда-то всему неземному был меркой
Багрицкий со смертью его пионерки,
И все заучили в единый присест,
Что крест человека, конечно, не съест,
Тем более, тонкий, красивый и маленький.
 
А я была дамой смешной и удаленькой.
И вот на каком-то высоком собрании
Едва на себя не накликала брани я:
Ещё пребывая в разряде невест,
На грудь я открыто повесила крест
И, вдруг ощутив небывалый покой,
На взгляды косые махнула рукой.
Начальство хватилось, когда я с трибуны
Зазывно вещала про праведность юных.
Мне был в кулуарах поставлен вопрос,
Каким я святым предъявляю свой спрос
И верю во что, если Бога вдруг нет.
А я отвечала: «В разумность планет!
И в светлое завтра любимой Земли!».
Тогда атеисты решили: мели,
Поскольку, Емеля, страстная неделя.
Как раз середина сырого апреля
Стояла в ту пору у нас на дворе.
 
А как-то в студёном седом январе
Я тайно подругу до церкви вела:
Её со здоровьем плохие дела
С рожденья достали, и кто ей указ?
И это был первый осмысленный раз,
Когда подняла на иконы я взгляд.
 
А дальше случайно содействовал брат.
Он с первой, бесстыдно гулявшей женой,
И телом иссох, и душой стал больной.
Я ехала, чтобы его поддержать.
А стала дрожащей рукою держать
Свечу в дальнем храме, где братова сватья
Меня подпихнула к иконам в объятья.
Тогда я на исповедь встала впервые
И с дрожью смотрела, как, словно живые,
Колышутся, дышат мазочки свечей.
И вдруг ощутила, что Бог – Он ничей,
Как мы б ни старались его улещать.
Зато он способен любого прощать
За все прегрешенья, какие ни будь.
 
Из той старой церкви я двинулась в путь.
 
Ещё две заметки на этой дороге.
На первых стояниях плакали ноги
И кругом от запахов шла голова,
А все прозвучавшие в храме слова
Тонули в угаре и были чужими:
Тогда я не знала о связях меж ними.
Намного поздней моё сердце прозрит,
Как просто вписаться в божественный ритм:
Доверься напевам и тихо плыви,
Лелея дыханье ожившей крови
И чувствуя, как в поднебесье манят
Тревожные взмахи свечного огня.
Как жарки одежды церковного чина…
 
У каждого в прошлом найдётся причина,
С чего он случайно, не следуя моде,
И вовсе без всякого повода, вроде,
Добрался до храма и двери открыл,
И вдруг ощутил дуновение крыл.
 
Я дочку крестила в отцовских краях,
Мне не позволяла работа моя
При церкви большой совершить это дело,
Как я ни хотела.
И там же впервые в одиннадцать лет
Она перед Богом держала ответ.
То было на Троицы праздник святой,
И нас окропили живою водой,
И плач умиленья стекал по лицу…
Присев на траве, съели мы по яйцу
И быстро, вприпрыжку – попутку ловить.
Блаженство, увы, не случилось продлить.
 
А в нашем селе храм с войны был закрыт,
И душу терзал удручающий вид:
Давно уже стёкла разбитыми были,
Во мраке белели барханы из пыли
И кучи половы с сухого зерна,
Которое съёла родная страна.
И ветер под сводами дико свистел,
На стенах фрагменты терзаемых тел
Пугали детишек картинами ада.
 
Конечно, здесь всё восстанавливать надо,
Решила я твёрдо с приездом в деревню.
Мне голос какой-то, чуть слышный и древний,
Про это шептал от домашнего тябла,
А я сомневалась, молчала и зябла:
Я просто боялась, достанет ли сил.
Но Бог мой про это меня не спросил,
Он просто поставил меня перед фактом,
Что церковь общине колхозом по акту
Была отдана: забирай и владей!
Тогда на субботник немного людей
Пришло, но убрали всё чисто и споро.
А дальше, в согласии полном, без спора,
Взялись за ремонт. Мой мужик и помощник
Полы перебрали; таких больше мощных
Нигде я не видела в жизни досок;
Всё было сохранным, как будто бы сок
Таился в надвое делённых стволах.
О наших успешных при церкви делах
Писали в газете. И люди несли
Свои подаянья. И этим спасли
Тогда нас от голода. Смелый Гайдар
За Павловым вслед нанесёт всем удар,
И нищими станут спасители наши,
Ни с кем не сварить будет больше нам каши,
И скоро повиснет на храме замок.
 
Я знаю: тогда и мой муж занемог,
Хоть долго не знал, что глухая обида
Лишает его залихватского вида.
 
Мы долго под сводами церкви корпели
С дешёвой побелкой; о новой купели
Мечтали, разливши из термоса чай;
Бывало, что кто-то из нас невзначай
Вдруг пробовал голос: как будет звучать?
И даже пытались столярку начать:
Просили старухи Михайлов придел…
И вдруг оказались мы все не у дел!
Да ладно бы это: финансовый крах.
Но всех охватил вдруг дурманящий страх,
И люди из добрых наивных зевак
В момент превратились во свору собак.
Мы шли напоследок, как будто сквозь строй,
И это казалось мне просто игрой,
Ведь вслед – подозренья о кражах и сплетни!
А день был притихший, воистину летний,
Когда бы не думать совсем о плохом…
Понятно, что мужа назвали лохом:
Чужой, мол, приезжий, его провели.
Но я-то корнями из этой земли!
И мне – униженье за доброе дело?
Когда бы меня это так не задело,
Наверно, давно бы забыла о том.
Но мы же тогда позабросили дом,
И с малым сынишкою нянчилась дочка!
И даже теперь не поставлю я точку.
Я думаю, нынче возьмись за такое,
И сразу готовься к больничным покоям:
Никто не поддержит, никто не подаст!
А раньше со всех учреждений балласт
Давали без слов и ещё хлопотали
О том, чтоб бесплатно нам всё залатали,
Покрасили, бросили бы провода,
И чтоб под рукою была бы вода,
Не мёрзла бы краска, не сохла доска.
 
А нынче… Ах, Боже, какая тоска!
Прости мне минутные слабости эти.
Я знаю, за всё мы на свете в ответе,
Но я не могу, извини меня, нет,
До нашего храма направить свой след!
Я сделала всё, что меня Ты просил.
На большее нет ни желанья, ни сил.
В больших городах захожу и молюсь,
Поскольку ни взоров, ни зла не боюсь,
А мимо самой возрождённого храма
Иду, замерев, спотыкаясь и храмля.
Там службы идут, и священник другой
Низводит на души пришедших покой.
А я проживу, затаясь, ещё долго
С сознанием тихо свершённого долга.
 
Да вот:  накануне сестрица-кузина
Решила зайти по пути с магазина
На службу и там до конца достоять.
Конечно, не смеет никто настоять,
Чтоб люди дневать-ночевали при храмах.
При всяческих бедах и жизненных драмах
Не может без плотского жить человек,
Не может неделю не смеживать век:
Хватает у сельских хозяйственных дел.
И, видно, крестьянский таков уж удел,
Что ближе им день, по-земному полезный,
Чем в церкви слиянье с невидимой бездной.
Воскресную вербную слушали службу
Такие, кто с библией вовсе не в дружбе,
А просто зашли освятить свой букет.
Но как они вербу держали в руке,
Как взоры от батюшки прятали скромно
И как доставали монеты укромно,
Мне всё бы сказало о чистых сердцах.
А то, что могли бы промолвить в сердцах
Простые, во многом несчастные люди,
Не будем судить, и судимы не будем.
 
Однако вернулась сестрица в слезах
И долго терзала больные глаза
Бумажным платочком: «Сказали – не дело,
Что шляпу и брюки на службу надела!
Да ладно бы тихо, а то ведь при всех!
Ты тоже считаешь, что это был грех?
А так хорошо мне до этого было…».
Сестру уложив, одеялом укрыла
Я ноги её и рукой по спине
Тихонько водила, покуда во сне
Она не вздохнула, защиту найдя.
А я ощутила, что знаю, пройдя
Сквозь беды, разлуки, отчаянье, страх,
Что нету на свете надёжней костра,
Когда тебя кто-то за что-то отверг,
Чем добрый и тёплый родной человек.
 
Глава 30. ДВЕРЬ
 
Скоро, скоро всё прогреется. На хорошее надеются
Человечии сердца, слыша пение скворца.
Скоро, скоро наш Егорий! Будут слышны на угоре
Наши вешние колядки. Значит, будет всё в порядке!
Мне в окошко постучат и во мраке прокричат:
 
«Встань, встань, хозяюшка, встань, пробудися,
Егорию помолися!
Батюшка Егорий! Макарий Преподобный!
Спаси нашу скотинку, всю животинку,
В поле и зА полем, в лЕсе и зА лесом.
Лешному зверю пень да колода, по-зА морю дорога.
Петушок, топчися, курочка, несися! Хозяйка – раздобрися!».
 
Я им вынесу яичко, разных сладостей кулёк,
Про запас коробку спичек.  Ну, а если кто промок,
То в момент переоденем – разберёмся на неделе…
А наутро все с посудой соберутся на родник.
Если кто-то «на Егория» к водице не приник,
Не омыл лицо и руки, не набрал воды с собой,
То, считается, счастливой обделил себя судьбой.
А в хлевах потом хозяйки окропят своих коров,
Чтобы в поле – безопасно, чтобы дома – тёплый кров,
Чтобы на столе – достаток, чтобы нА сердце – покой.
Перекрестят всю скотинку своей грубою рукой,
После освящённой вербой выгонят её пастись.
 
Почему бы этим людям в Божьем царстве не спастись?
Да, они не бьют колени, падая на службе ниц.
Но они не знают лени на десятки поколений вниз!
В их душе живая вера, а не взятая из книг.
Отрицая  полумеры,  все они умеют миг
Уловить, облагородить и запомнить на века.
И течёт – ещё не высохла! – широкая река
Благородной русской крови, горяча и глубока.
 
И я нашла себе завиднейший альков
Меж костромских и вологодских берегов.
И, памятью баюкана, плыву,
Не ведая, во сне иль наяву.
 
На Сухоне, на берегах санскрита, души российской основанье скрыто.
Домов пустых опухшие глазницы напоминают мне ушедших лица,
И прошлое всё длится, длится, длится…
Водою свежей полнятся криницы,
Ведь сотни родников – не единицы! – из толщи бьют,
И запах медуницы ночами потревоженными мнится,
Когда Господь на яркой колеснице несётся, нас приветствуя десницей.
 
Там в деревянном ветхом стылом здании,
Как парки над куделью мироздания,
Склонились девочки над прялками с резьбой,
Не ведая, какой великий бой
Им выиграть предписано судьбой.
Там сутками кружит гончарный круг,
И тайно вырастает из-под рук
У кринок лебединых шей изгиб.
В сыром лесу щекочет землю гриб,
Чтоб вырасти и вовремя попасть
В корзинки новой ивовую пасть.
Когда за дверью холода и снег,
То шьют, у печек сидя, оберег
Мамаши юные, чтоб семьи сохранить.
Там без обрывов вьётся жизни нить!
Там жив народный русский календарь,
И все застолья, как когда-то встарь,
Сопряжены с работой на земле. 
А если баба вдруг на помеле
Вас пригласит играть на пару в прятки,
То вы не сомневайтесь: это святки!
На Масленицу – ряженые в дом,
Чтоб было у хозяев всё ладом.
Когда качели, хороводы, смех
И море безобиднейших утех,
Когда прилив в душе и не до сна,
То значит, это Троица, весна.
 
Я знаю, знаю: жизнь была трудна! Обидно, если вдруг она одна,
А ты, с крестьянской долей обручён, с утра до самой ночи обречён
Пахать ли, сеять, веять, молотить и всё равно к себе не обратить
Лица удачи, явной для других, и знать, что наших помыслов благих
Не слышит небо, хоть ты заорись…
 
Но ведали бы вы, как звонко ввысь стремятся русских женщин голоса!
Как после самолёта полоса, их пение висит на небесах, не исчезая целых полчаса.
А вслед уже летит другой посыл, и клубы этой новой полосы
Танцуют с нотным станом на просторе.
И не до стонов людям, не до горя, ведь песня, как молитва, лечит их.
И незатейливо-простой народный стих,
Как шёпот моей бабки у иконы, как в церкви фанатичные поклоны, –
Берётся всё на небе на учёт.
А дьявол-искуситель или чёрт, они как подозрение - не в счёт.
 
Господь, прошу, ну, вразуми же всех,
Что жизнь любить – не есть великий грех,
Что хуже – ненавидеть, не любить
И постепенно всё в себе убить,
Что заложил Ты в тленные тела
В надежде обнаружить те дела,
Которые украсят все миры.
Да, Ты молчал, Ты выждал до поры,
Когда душой созреет человек.
И мы готовы всё, что Ты предрек,
Принять и вынести, преображая плоть,
И въяве ощутить Тебя, Господь!
 
Я чувствую – великодушен Ты,
Ведь все мои задумки и мечты
Ты помогаешь воплотить в миру.
Ты знаешь: я боюсь, что вдруг умру
И не успею выполнить наказ,
А ты сурово скажешь: «Вот те раз!
Я сколько позволял тебе отсрочек?
А нынче – извини, уже звоночек
Зажал в руке прелестный ангелочек.
Похоже, что учиться в тот же класс
Прийти придётся в следующий раз!».
А мне б на верхние скорее этажи,
Там, говорят, такие витражи,
Такие галактические сферы,
Такое солнце выстраданной веры!
 
Прости, коль превышаю свой предел.
Но дух мой столько в этом мире бдел
И столько «рубиков» сломал в порыве страсти,
Что в миг один я различаю снасти
Подводных браконьерских кораблей,
И столько не найдёт никто рублей,
Чтоб продала я чистое наитье.
Но в эти дни пришло ко мне открытье,
Которое не смею утаить я,
Ведь даже людям лгать я не могу.
 
Ты знаешь, как я свято берегу
О милом память и что эту боль
Намерена туда забрать с собой.
И вдруг я понимаю: вы – одно!!
Когда глядела я в его «окно»,
То видела…Тебя! И вот теперь
Через Тебя…к нему открыта дверь!
И нет раздела! Нет начала и конца!
Как так?! Я не бывала у венца.
Одно я знала:  ангелов пыльца
Питает наши хрупкие сердца,
И непременно наступает час,
Когда Всевышний обнимает нас.
 
Я верно комментирую Тебя?
Там, высоко, я слышу, как трубят.
Во славу людям? Иль зовут на Суд?
Пускай домой повестку принесут.
А я пока под сосенки схожу –
Всё милому о жизни расскажу.
 
Глава 31. ЗАПОВЕДИ
 
Опять твой домик завалило хвоей,
И ветер от реки осипло воет.
А я не буду выть, я обещала.
Прости, зимой тебя не навещала:
Никто не умер, вот и не гребли.
Когда б нашёл какие-то рубли,
То сельсовет расчистил бы дорогу.
Да и колхоз в надежде на подмогу
От государства вовсе захирел,
Ни разу тракторишко не согрел.
Но вижу, ты – в порядке, я и рада.
Как хорошо, что нет вокруг ограды,
А просто травка, кустики, сосна.
И снова ненасытная весна.
Вернётся скоро наш сынок со службы.
Как обещали, между нами – дружба,
Об этом можешь ты не горевать.
Наверно, вырос, и мала кровать
Ему окажется, но новой не купить.
Да и зачем? Ведь если дома жить,
То это значит загубить себя.
Его друзья вот так вот и сидят:
Без денег, без работы, без надежд.
А им теперь купить одних одежд,
Так можно разориться, знаешь сам.
Я потреплю его по волосам…
Он всё поймёт. Но дома жить не дам.
 
Пока ты был, то денег по трудам
Не мог ни разу получить достойно.
Теперь в правительстве идут такие войны,
Чтоб «социалку» людям облегчать.
И, представляешь, сын наш получать
Ещё три года может «по потере»
Тебя, кормильца. Знаю, не кормил,
Но был официально у кормил!
С деньгами его можно доучить.
Но радости при этом исключить:
Как хорошо, что папы, дескать, нет.
Конечно, твой послушаем совет,
Но пусть решает сам, куда идти.
Какие бы ни выбрал он пути,
Пусть перво-наперво живёт, как человек.
 
Смотри, опять сорит на землю снег!
Ну и весна... А сын наш, между прочим,
От сигареты отказаться хочет,
Уже неделю терпит. Дай бы Бог!
Хотя не знаю, кто тогда помог
Тебе от рюмки взгляды отвести.
Ведь я тайком успела навестить
Одну колдунью…или как назвать…
Ну, не сердись, не заругала б мать
Меня за это. Знает и она,
Как ты мечтал отбиться от вина.
И нам ты всякий дорог был и люб.
 
Ты знаешь, а теперь пустует клуб.
В библиотеке дремлют полки книг.
Казалось, без тебя прошёл лишь миг,
А столько перемен, что страх сказать.
Конечно, надрываю я глаза,
Когда смотрю в компьютер день и ночь,
Но понимаю в нём, почти как дочь!
И как без этой штуки бы теперь
От вереницы убежать потерь?
А я на службе у привычных дел,
И мне не угрожает передел
Больших сокровищ – всё моё при мне.
Ты знаешь: это вётлы на гумне,
Берёза и рябина под окном,
Мой старый дом, а рядом – новый дом,
С таким тебе доставшийся трудом.
Об этом я пишу, кино снимаю.
Не знаю, позовут ли в этом мае
Меня саму на фестиваль прибыть,
Но фильм берут, а это, стало быть,
Какое-никакое, а признанье.
Ещё я совершить хочу признанье,
А то ты думаешь, поди-ка, чёрте что…
Запомни: никогда, нигде, никто
Мне не был близок на подобных встречах!
Они спокойно могут покалечить
Случайный или временный союз,
А где замок моих с тобою уз,
Ты знаешь, повторять мне ни к чему.
 
Мне многое теперь не по уму
В укладе жизни, а делиться с кем?
Пожалуй, утонула бы в тоске,
Но стала депутатом, вот те раз!
Надумаешь, и ты давай наказ,
Как лучше обустроить этот свет:
Поди-ка, ты на всё нашёл ответ!
А здесь у нас вожди гадают вновь,
И критика нужна бы в глаз, не в бровь.
Дырявый сельсоветовский бюджет
В верхах бы растянули на пять лет.
Москва – живи, деревня – выживай
И рот привычно свой не разевай
На всероссийский тощий каравай.
«Оптимизацией» беду теперь зовут,
Грошами ценят самый тяжкий труд.
А немощным  дан перечень услуг,
Приобрести которые у слуг
За деньги можно в нужный тебе час.
Вообрази – так было бы у нас?!
И маме бы твоей или моей
Топили печку аж за семь рублей,
За десять принесли б ведро воды,
Из магазина сеточку еды
Везли бы за двенадцать шестьдесят.
Ещё в том списке «доброты» висят
Сопровожденье в церковь, банк, аптеку,
На рынок, коль нужда – на дискотеку,
Куда захочешь – плата за минуту!
Чего «Да ну ты!»? Просто лапти гнуты.
И высохли мозги. Или сердца.
Ну, как бы я покинула отца,
Доверила его чужим рукам?
 
Смотри, какие в небе облака…
И зарево шарфом во все концы!
И, кажется, уже летят гонцы,
Чтоб сообщить про тлеющий пожар.
Ты знаешь, у меня на сердце жар,
Когда я думаю о будущем Земли.
Казалось бы, затихни и внемли
Сакральным знакам: все на мушке мы!
И самые достойные умы
Уже признали первенство небес.
А нас всё искушает старый бес
И заставляет мелочно дрожать,
Что может кто-то где-то вдруг нажать
Крючок для спуска, кнопку, телефон!
И этот унизительнейший  фон
Сопровождает нас на всём пути.
Как это сумасшествие дойти
Уже успело до моих краёв?
Приказ района: чтоб со всех краёв
Начальной школы камеры стояли!
В психушке, говорят, не состояли,
Кто эдакое выдумать сумел.
А как наш депутатский круг шумел,
Когда услышал о «тревожной кнопке»!
Народ у нас, ты знаешь, он не робкий,
И, если что, то, братец, не взыщи!
О чём такая кнопка запищит?
Уж ежели до нас дойдёт беда,
То это – расставанье навсегда!
 
Твои слова я часто вспоминаю,
Что был бы мир земной подобен раю,
Когда б у всех любовь – подобна нашей,
Чтобы с краями наполнялась чаша.
Ведь только тот, кто вовсе не любил,
Во все века и убивал, и бил,
Кровавые в сознанье строил планы,
И создавал предательские кланы,
И направлял энергию на то,
Чтобы любить вокруг не смел никто.
Любовь, конечно, победит в веках.
Но узы от неё в земных руках,
И мы её не смеем предавать.
Пустует без тебя моя кровать,
Ведь для меня ты рядом и живой.
 
Минувшим летом был ужасный зной,
И очень бы не надо повторенья.
А знаешь ли, что договор даренья
Оформлен на один приличный дом,
Который рядом с нами, за прудом?
И две семьи ещё вернулись год назад.
Наш сын, узнав об этом, был так рад,
Что я теперь в деревне не одна!
И даже если полная луна,
Она мне светит тоже не одной,
И мир вокруг опять такой родной.
Водопровод налажен – это раз,
И что-то говорят опять про газ.
Не верится, что нас не подведут,
Ведь подведут – за так не продадут.
Но эта перспектива далека,
Не будем говорить о ней пока.
 
Про Аллу как бы мне не позабыть!
Какую Аллу? Ну, кого любить
Я начинала с первых же шагов
Её на сцене? Алла – из богов,
Теперь-то это видно стало всем.
Вообрази, она ушла совсем!
Ну, не туда, а перестала петь!
Другому это было бы, как смерть,
А у неё опять нашлись дела.
Ну, и любовь, ещё она была
Тому причиной, понимаю я…
Какая, посуди ты сам, семья,
Коль невозможно вам побыть вдвоём?
Теперь же, представляешь, водоём,
Закаты, терпкий запах от цветов…
Она сказала, что её годов,
Которые на сцене, ей не жаль,
Но в будущем пускай: на плечи шаль
И медленный покой земной тиши,
А если позовёт  – садись, пиши.
 
Но я не это донести хочу.
Я думала, что мне не по плечу
Достойные, но трудные года.
А на поверку вышло: ерунда!
Глаза боятся – руки шебаршат.
И наплевать на домыслов ушат,
Они забудутся, останутся дела.
Когда меня в деревню привела
Дорога жизни, было не до дум,
Мы весь с тобой употребляли ум,
Как просто выжить, как найти поесть.
И всякую волнующую весть
Несли, как флаг: а вдруг да облегчит
Нам долю тот, кто получил ключи
С олимпа власти. Верим и сейчас.
Но всё-таки надеемся на нас,
На нас самих, на деток, на внучат.
Они теперь «ура» не прокричат
За просто так, как допускали мы.
У них, наверно, правильней умы.
 
Но я о том…волнуюсь, ты прости…
Вот если счастье бы зажать в горсти
И рассмотреть до крошечной черты,
То будут там – деревня, я и ты.
А Алла, мой игрушечный кумир,
Она ведь только открывает мир!
Она ведь только научилась млеть
От пальцев, перепачканных в земле!
Вчера познала, что важней не петь,
А от свободы воздуха неметь!
А мы давно, без денег, всё имели!
Никто не слышал, а мы пели, пели…
 
Ты помнишь, ты работать уезжал,
И голос мой испуганно дрожал:
Я знала, у тебя не хватит сил,
Но ты так страстно, искренне просил!
Конечно, деньги, кто их отпихнёт…
Но если ради них – чиновный гнёт,
Душевная тюрьма, кольцо интриг,
Я лучше сохранила б, что внутри.
Достроив дом за тридевять земель,
Ты получил себе инфаркт к зиме.
А после дом сожгли, нашлись «друзья».
Зачем им это, спрашиваю я:
Крутиться белкой, не видать детей,
Быть в бизнесе на йоту от смертей,
Копить «зелёные», чтобы построить дом,
И раз в году попасть туда с трудом!
Возможно ли так счастье ощутить?
Я знаю: не способен Бог шутить,
Он не хотел пожаром наказать.
Но что-то же хотел он всем сказать?!
Я думаю, Он звал: остановись!
В круженье вечном – разве это жизнь?
Нет смысла в беспросветной суете!
Ну, как расслышать  Бога могут те,
Кто с Ним не побывал наедине?
 
И это счастье подарил ты мне!
Не встреться мы, то я бы никогда
Одна не переехала сюда –
Без мужика в деревне не прожить.
Я б не могла над словом ворожить:
Его рождает только тишина,
Достоинства и истины полна.
Я не могла бы научить детей
Сопротивляться колкостям властей.
Я не узнала б нутряную Русь…
Зато теперь я вовсе не стыжусь
Сказать давно крылатыми словами:
Лихое время прожила я с вами,
Мои друзья, родные, земляки!
И то, что мне казалось не с руки,
Вдруг превратилось в лёгкое уменье,
И я своё поверхностное мненье
Народным начала обогащать,
Я научилась верить и прощать,
Идти, поднявшись, не стыдясь ошибок,
И мой хребет вынослив стал и гибок,
Терпенье возросло не по годам.
Я ни за что вовеки не продам
Устои ваши, ставшие моими:
За ними проступает Бога имя!
 
Умеешь, так летай смелей, как птица,
Но вниз смотри, чтобы с пути не сбиться,
Ведь тот, кто залетает высоко,
И падать будет долго-далеко.
Пришедшего в твой дом прими, как брата,
И не печалься о невольных тратах:
А вдруг да твой переступил порог
В одежде ветхой наш усталый Бог?
Приказы верхних строго исполняй,
Но при любых властях припоминай,
Что истину всегда несёт народ,
Хоть нам твердят совсем наоборот.
Пусть голод страшен, сытость – худший враг,
Не ешь досыта, выживем и так.
Даны всем людям и глаза, и уши,
Но песню лучше петь, чем просто слушать,
А красоту полезней создавать.
Всё, чем богат, старайся отдавать.
Нельзя идти по жизни на таран,
Нельзя бодаться с нею, как баран,
Разумней ждать, когда осядет муть
И перед взором обнажится суть.
Законы жизни, и любви, и чести
Должны всегда стоять на первом месте,
Они даны в посланиях богов
Для сокрушенья внутренних врагов.
Шагай по жизни, не чураясь дел,
Но свято помни: небо – наш удел,
И всем известно, как оно манит.
 
Эй, мой небесный старенький магнит!
Ты слышишь ли премудрости мои?
Опять в твоём «мобильнике» фонит,
А у меня назло «телефонит».
Пора, пожалуй, убредать домой.
Ты не печалься, драгоценный мой,
Ведь мы всегда с тобой теперь на связи.
Приду опять, когда обсохнут грязи.
 
Глава 32. ДЫХАНИЕ
 
Я плёнку жизни вам перемотала
С конца в начало и опять в конец.
Опять себе я душу измотала.
И вот он – сочинению венец.
Что не вошло – найдёт себе приюты
В других строках, коль это суждено.
А я хочу последние минуты
Над этим текстом выпить, как вино.
Я выдержала пост душевной скорби,
Я надышалась омертвевшим днём.
Но больше он меня пускай не горбит,
Мне хочется светло купаться в нём.
Ведь после чёрных постных дней страданий
Сияет храм, как солнечный зенит.
И я хочу, исполнивши заданье,
Уйти на волю – слушать, как звенит
Вдали ручей, водой играя талой,
И как скворец с подругою поёт,
Хочу увидеть я, как мир усталый
Из-под снегов омытым восстаёт.
«Христос воскресе!» - в нашем старом храме
Споют, уже не плача, не скорбя.
И я закрою дверцу меж мирами,
Чтоб больше не испытывать себя.
Я обнажила плачущую душу
И не стыжусь за канувшие дни.
Невыносимо больше было слушать,
Как на бумагу просятся они.
Теперь гуляйте, как гряда барашков,
Егорий охраняет вам луга,
А с ним и волк зубастый вам не страшен.
Но не пускайтесь в дальние бега!
Как знать, а вдруг опять прорвётся стадо
Из памяти моей на этот свет.
Я тысячи ягнят принять бы рада
И от любого выслушать совет.
Я так легка сейчас – как роженица,
Прикрывшая усталые глаза,
Из-под которых, крадучись, стремится
Сползти на шею сладкая слеза.
Я так светла – как Бог преображённый!
И не боюсь равняться по Нему.
Собрав останки от мостов сожжённых,
Я Господа, как брата, обниму.
Скажу ему, от страха не робея
И глаз не пряча от земной толпы,
Что у Него и небо голубее,
И лучше видны истины столпы.
Скажу – прости, что все Твои молитвы
Переписала на народный лад,
Ведь главное, мы выиграли битву
И отпихнули ненадолго ад.
Теперь вздохну, чтобы набраться силы,
Травы гребёнку молча теребя.
Я получила всё, о чём просила:
С Тобой – живу и гибну – без Тебя…
 
Какая благодать! За мной скорее!
Куда вчерашний мокрый снег исчез?
Берёзы ветви под ветрами реют,
И силится вздохнуть дремавший лес.
Нарциссов стрелы вырвались из почвы,
Черёмухин набух в комочке лист.
Уже не будет заморозков ночью,
Хоть серый небосвод сегодня чист.
Как долго я шагала к воскресенью!
Недели дни тянулись, как года,
И я переживала  потрясенья,
И снова я бывала молода.
Не верится? А мне-то и тем паче.
Но мы не будем горевать о том.
Вы слышите? Девчонка где-то плачет!
Пойду проверю опустевший дом…
 
«Чего, глупышка? Стукнула коленку?
А, может, ты наказана? За что?» –
Сидит, бочком прижавшись к серой стенке,
И руки сжала. – «Покажи – там кто?».
О, Господи! Там ласточкин сыночек!
Откуда? Видно, выпал из гнезда.
Она его укутала в платочек,
А глазки светят мокро, как звезда.
Чего ты ждёшь, наивная соплячка?
Давно у птицы мертвенная спячка!
Какие вы смешные, малыши!
«Неправда! – заревела,
И содрогнулось тело. –
Мне дедушка сказал: сиди дыши!
Ведь если не лениться,
То может возвратиться
Не только птенчик, но и человек!
Хотя бы на денёк, пусть не навек…».
 
И вот с тех пор в развалинах сижу
И всё дышу, дышу, дышу, дышу….
И всё пишу.
Пишу,
Пишу,
Пишу…
 
 
 
Написано  23 марта – 23 апреля 2011 года.
 
Исправлено 17 февраля – 25 февраля 2013 года.