Все мы помним и знаем, что учебники зачастую бывают скучными и рассказывают порою о том, что все и так знают, и что в руки его берешь лишь перед экзаменом. Но что касается учебника Ю.В.Лебедева, тут случай особенный, поскольку мне, например, не приходилось за последние пятьдесят лет получать такого удовольствия от труда сугубо научно-обучающего.
    Как правило, учебники составляются из глав, написанных разными авторами, браться за такой объемный труд в одиночку – начинание сомнительное.
    Ю. В. Лебедев, тем не менее, все написал сам, но не обошел вниманием ни одного литературоведа, внесшего даже самую малую лепту в создание истории нашей великой литературы. И еще, что крайне важно и необычно, он постарался быть предельно честным – не оборвал ни одной цитаты на полуслове, чем с такой охотой занимались все его предшественники, озабоченные прежде всего идеологией самосохранения, поскольку даже классик, неправильно процитированный, мог навредить и не только карьере. Тут уж не до истины. А кроме того, Лебедев не поддался моде, увлекшей многих современных, и даже неплохих, ученых искать и находить корень всех нынешних зол и бед в нашей литературе, сбившей столку не одно поколение молодежи.
    Он не отринул даже явно неверных суждений, не поддался влиянию ни светских, ни позапрошловечных авторитетов. Он никого не скинул с учебного корабля, поскольку истинный ученый и не менее истинный патриот не имеет права вычеркивать ни «желчевика» Чернышевского, ни совершенно безыдейного Боткина, ни того же Добролюбова за его разногласия с Тургеневым по поводу подходящего дня, и много, много другого. Процитировав не модное сейчас предсмертное письмо Белинского, за чтение которого был арестован совсем не революционный демократ Достоевский, он не преминул привести и черновики ответа Гоголя, которые все ставят на свое место.
    Учебник этот во всех отношениях книга (все три тома) не просто необычная, а невиданная хотя бы по количеству недоступных ранее студенту, будущему учителю, аспиранту, а то и профессору сведений. К примеру, у Гоголя тоже, оказывается, была бабушка, правнучка сподвижника Петра I, рассказывавшая ему были, сказки и певшая ему полюбившиеся на всю жизнь дивные украинские песни. Или что юному Николаше с трудом давалась в первые годы учеба в Нежине, а Кукольник был, наоборот, из богатеньких и потому мог свысока смотреть на бедного заморыша, чего не мог потом простить обогнавшему его позднее Гоголю.
    И наоборот, общеизвестные трюизмы и просто воспринятые нами с молоком нашей матери-школы пошлости, умышленно опущены, вроде донжуанского списка Пушкина или мелкие подробности отношений Натальи Николаевны и Дантеса. Аккуратность и осторожность в изложении материала, который осядет в головах студентов на всю жизнь, – еще одна отличительная черта нового учебника, который действительно учит, а не повторяет зады, учит и запоминать, и анализировать, и мыслить. Спокойно и ненавязчиво Ю.В.Лебедев преподносит не просто историю нашей литературы, а и саму эту историю, которая неразрывно слилась с нашим искусством, как ни у какого другого народа. Можно даже считать ее второй нашей религией, а может, и первой поскольку истинной религии нас насильно лишили.
    После чтения этого поистине фундаментального труда начинаешь заново уважать и эту страну, и ее народ, к которому ты, оказывается, принадлежишь, и даже ее правителей. Еще не сформулированная умными умами, но отчетливо прозвучавшая в творчестве Гоголя истина гласит, что во всех несчастьях и бедах виноваты не плохие цари и бояре, не отошедший от веры народ, а каждый житель этой страны, погруженный в свои заботы и ищущий причины своих неудач где угодно, только не в себе самом. Можно не верить в Бога, он без этого обойдется, отрицать библейские истины, даже не признавать Христа, но нельзя отрицать отнюдь не мифологического грехопадения, которое невозможно исправить нашими земными средствами, мы же не Мюнхаузены, чтобы вытащить себя из греховного болота за волосы, тем более, когда их почти и нету на голове, а внутри этого органа и подавно пусто.
    Или еще момент: не было якобы в России в пушкинские времена философии. А Чаадаев? А Иван Киреевский? А Тютчев? А сам Пушкин? Прочитайте хотя бы философские письма, которых было не одно, заезженное любителями цитат, а восемь, за которые фамусовская Москва, а отнюдь не Николай Павлович, ославила автора сумасшедшим. А всеми тогда почитаемый философский немец Шеллинг сказал В.Одоевскому: «Не будь я так стар, я принял бы православие». И не только наша религия не привлекала, а наши умы, озабоченные не одними лишь мудрствованиями, а вопросами жизни и смерти, вопросами добра и справедливости, наши умы, ни в чем не уступавшие европейским. А Лермонтов, по праву названный предтечей Достоевского, то есть первым нашим экзистенциалистом. Вот цитата из «Героя нашего времени»: «Любовь, лишенная сердечной самоотдачи и сердечного взаимопроникновения, обречена на дурную бесконечность, ибо она не знает успокоения и насыщения».
    Лебедев не только зовет, но прямо заставляет читать медленно, вдумчиво и внимательно – и многое открывается заново, многое занимает свое законное место, а то у нас и Чернышевский – крупный ученый, и Белинский – знаток философии, и Базаров – передовой человек, хотя я нигде не встречал разъяснений, что же такое нигилизм. А он был явлением европейским и начинался с отрицания Бога, и нигилизм этот самый, по словам Ницше, такая картина мира, внутри которой человеческое существование погружено в полную бессмысленность. И нет сомнения, что никакой наш Базаров не нигилист, иначе не увидел бы в нем Достоевский великого сердца.
    А Пушкин, написавший: «Не говорите: иначе нельзя было бы быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астрономом и события в жизни человека были бы предсказаны в календаре, как и затмения солнечные (а вы говорите «исторический материализм» – Л.В.). Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия Провидения». Разве Пушкин тут не опроверг мимоходом тут же теорию сущностей и взглядов великого философа на историю? (Я имею ввиду Гегеля – Л.В.)
    А.Грибоедов, не одобрявший своих друзей-декабристов, ведь точно знал, что «зло таится не в административном режиме и не в царизме как таковом: оно укоренилось в нравственных устоях целого сословия, на котором стояла и из которого вырастала российская государственность» (1, 156). И своей комедией он опроверг гегелевскую тезу о разумности всего сущего. Наши великие писатели были гораздо ближе к действительности, не поддающейся навязанным ей философским теориям, за которые цеплялись умы и таланты исключительно посредственные, твердо усвоившие даже не теории эти, а то, что в загранице все лучше, за исключением близких нашей душе и по сей день щей и лаптей. И психологию эту принес, внедрил и укоренил никто иной, как Петр, заслуги которого несомненны так же, каким и его великие грехи. Это он взлелеял «коренной русский порок – небрежное отношение общества к национальным дарованиям» (1, 166). Так изящно выразился Лебедев, а надо бы сказать это гораздо тверже, поскольку любой прогресс несет не одни только радости и удовольствия, иногда полезнее посидеть на печи, чем стремглав гнаться за этим самым прогрессом. Посидеть и подумать, может, что и путное придет в голову, не обремененную никчемными умствованиями.
    Исстари было у нас принято искать и находить связи нашего литературного прошлого с настоящим состоянием общества и государства. Замысел, конечно, весьма плодотворный, но вот исполнение, основанное не на уме своем, а на обращении не к Пушкину, Гоголю и Достоевскому, а к известному своей любовью к властям придерживающим Фаддею Булгарину, написавшему в «Записке о цензуре в России и о книгопечатании вообще»: «Правительству весьма легко истребить влияние сих людей на общее мнение и даже подчинить их господствующему мнению действием приверженных правительству писателей, владеющих языком, начитанных, знающих Россию и ее потребности и способных распространить, изложить и украсить всякую заданную тему». Пусть подлый, но ведь не глупый был человек, к нему полностью приложимы мысли, изъятые нашим автором из «Горя от ума»: «Мир, находящийся в плену собственных пороков и низменных страстей, оказывается на редкость монолитным и прочным, Люди, его населяющие, отнюдь не глупы, а пороки их связаны не с невежеством в просветительском понимании этого слова, а с глубокой извращенностью всех нравственных начал. Ум этих людей, глубокий, хитрый и предприимчивый, умело обслуживает их низменные страсти и побуждения. Чацкий заблуждается, видя источник зла в том, что «начал свет глупеть». Причина скрывается в его оподлении» (1,157).
Кстати, связи наши с Булгариным (пора об этом сказать), родоначальником той плеяды интеллигенции, которая исповедовала открытый конформизм, далеко выходят за рамки наших представлений об идеологической борьбе девятнадцатого века. Весной 1834 года Пушкин писал Погодину: «Было время, когда литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок». Апологетом и теоретиком этого успешного дожившего до нашего времени и пышным цветом расцветшего литературного направления был, конечно, вечно живой Булгарин. Не будем себя приукрашивать.
    Юрий Владимирович Лебедев практически впервые за последнее, скажем, столетие открыто сказал, что никакая не классовая борьба, а простая и глубокая вера только и способна открыть и правду и истину, что без веры нашим классикам просто нечего было бы сказать, что не беллетристику они создавали (для этого вполне достаточно и вшивого книжного рынка) и даже не гениальную, признанную всем миром литературу, а нашу бессмертную национальную культуру, без которой мы не смогли бы пережить ни революций, ни социализмов, ни капитализмов, ни всех тех напастей, которым подвержено утратившее образ божий в душе население этой многострадальной земли.
    Нет сомнения, что Лебедев прежде чем писать то, что он написал, был вынужден проделать колоссальную внутреннюю работу по очищению души своей от скверны лженауки, поскольку само это понятие (науки-то) не имеет отношения к той великой вере, которая была дарована нам тысячу лет назад и которая одна только и породила то явление, которое мы по традиции и условно называем литературой. Эти рассуждения можно продолжать и дальше, и понятно, что их породило содержание лебедевской книги, но остановлюсь. Добавлю только, что после чтения таких книг хочется и жить и мыслить и творить.
    Вы знаете, как трудно переучиваться или смотреть на общепринятое другими глазами. Лебедев убедительно доказал, что это вполне возможно. Вот простой общеизвестный пример. «Ревизор», как известно, заканчивается объявлением о приезде настоящего ревизора: зло разоблачено и наказано. Я не знаю никого, кто сделал бы из этого факта один простой и до смешного очевидный шаг: а кто мешает чиновникам проделать с новым ревизором все то, что они проделали с Хлестаковым?
    И больше того, мы знаем, как сильно был разочарован автор таким примитивным пониманием его пьесы после премьеры, из-за этого он и уехал надолго в Италию. Но из-за чего «из-за этого»? Из-за реакции присутствующего на представлении царя? Но Жуковский давал ему для ознакомления еще рукопись комедии, которую государь одобрил и разрешил. Из-за великосветской публики, собравшейся в театре и смотревшей больше на царскую ложу для составления собственного мнения о столь необычном спектакле? А вот по мнению Лебедева произошло то, что впоследствии привело к уничтожению второго тома «Мертвых душ» – это был грех гордыни. Двадцатишестилетний и уже гениальный писатель вознамерился с помощью слова исправить человечество, или хотя бы своих погрязших во грехе соотечественников, которые посмотрели, посмеялись, похлопали, но исправляться и не подумали. Не собираемся мы делать этого и сегодня. Отсюда и трагедия всей жизни Гоголя и предельно болезненное состояние его души и «Выбранные места из переписки с друзьями» и сознательный уход из жизни во время Великого поста всего в сорок два. Место его было в монастыре (исправляться надо начинать с себя), куда не пускал его неосуществленный литературный труд. Вспомним тут же, с какой настойчивостью требовали от него продолжения «Мертвых душ» все западники и славянофилы, им тоже казалось, что с помощью художественного слова можно разоблачить и исправить.
    Разговор этот можно продолжать еще очень долго, можно не соглашаться с автором, можно с ним спорить, но совершенно очевидно, что этот труд никого не оставит равнодушным, он задевает за живое, проникает в самые сокровенные уголки нашей души, он уверен не только в бессмертии Богом нам данной души, но и в бессмертий ее трудов, в которых участвуют не только русские гении, но и все мы. Искусство – это всегда двуединый процесс, творческим даром наделены все мы, ведь без этого мы были бы просто обезьянообразными (не в обиду будь им сказано) существами дикой природы.
    Об этом фундаментальном труде, на который без сомнения автор потратил не одно десятилетие своей жизни, можно писать и писать, но лучше остановиться, чтобы не лишать читателя удовольствия; погрузиться в него самостоятельно. И закончить хочется не панегириком, а поздравлением нашего литературоведения с тем, что оно наконец обрело ту духовную мощь и силу, которых было лишено аж с сороковых годов позапрошлого века.