На правах рукописи

Евгений Зайцев

В ДАЛЬНЕМ ГАРНИЗОНЕ

                                                    Я – МАТРОС!

Перед зеркалом изумился: вроде я, а вроде и нет. Те же глаза и те же уши, оттопыренные, что очень заметно при бритой голове. Тот же нос, за который в детстве тетя Анна цапала понарошку и всякий раз приговаривала: «башмачок». Он и в самом деле расплылся в нижней части на пол-лица. Удивило другое: я в форме. Пусть в белой робе, пусть без погончиков, но в отвороте ярко синели три поперечные полоски, чередуясь с белыми. Как потом оказалось – самый шик. Мореманы, отслужившие по нескольку лет, сходя на берег, вместо тельняшек пристегивали с внутренней стороны форменки тряпочку с тремя полосками. Когда я этого еще не знал, однажды меня остановил на плацу заместитель начальника школы, капитан второго ранга. Остановился, как по уставу положено, в двух метрах, назвал себя. Еще руку не отнял от головы, как он сделал два шага ко мне, указательным пальцем оттянул тельняшку и заглянул под нее. Формы я не нарушал.

Но это было потом. А сейчас я не узнавал себя. И вдруг вспомнил. Мы первоклассники. Не помню, по какому поводу раньше так часто случалось, но наша Раиса Павловна стала опрашивать, кто кем хочет стать. Много ли мы знали профессий и специальностей, деревенские ребятишки? Девчонки, конечно, желали стать учительницами или «фершалами», мальчишки – трактористами или шоферами. И только я вдруг выпалил:

– Хочу быть матросом!

Сказал, а к перемене, наверное, забыл. На долгие-долгие годы. Более того, когда пришло время становиться на воинский учет, боялся: смогу ли пройти медицинскую комиссию. После перенесенной в семнадцать лет болезни – перекрестный ревматический полиартрит, а попросту – ревматизм, – постоянно боялся за сердце. Однажды, еще в больнице, почувствовал, что это такое. Грудную клетку словно распирало: не мог сделать выдох. Испугался тогда, и с этим испугом жил до призыва. Надо признать, врачи не находили никаких отклонений, а на вопрос, чем болел, я не называл ничего, кроме ангины и дизентерии в детстве.

На последних сборах допризывников в Мичуринске меня определили в артиллерию. Размечтался: «бог» прошедшей войны – старший брат ракетных войск. Вот бы где служить до самой старости. Написал в Харьков Игорю Троицкому, где он готовился к выпуску из авиационного училища, как и я из техникума. Любимейший друг детства охладил мои пылкие мечты. Сделай я намек на ракеты, он, вероятно, посоветовал бы что-нибудь другое. А быть артиллерийским офицером, по его суждению, – это «таскать пушки на себе по горам и болотам, несмотря на современную технику».

Однако мечта о ракетах осталась. Когда я встал на воинский учет, раза три до призыва нас приглашали в Черемховский военкомат. Никто не спрашивал, где бы хотел служить, но, между прочим, я сам навязывался:

– Запишите в ракетные войска.

Просьбе никто не внял. Зато в день призыва объявили:

– Направляем в автобат. Служить придется в Дарасуне.

Не знаю, как мой напарник Николай Олейник, из дома которого я уходил на службу, – но я обрадовался. За три года так изучу автомобили, что потом не страшна будет никакая проблема. Иных мыслей, например, как после службы снова стать механиком, я не имел.

Ободренный таким сообщением, с радостью влился в команду из тридцати человек, которую вечером повезли в Иркутск. Трое суток продержали нас здесь. Где-то за городом. Утром, вечером и в обед нестройными колоннами нас водили в столовую на другую окраину города. В памяти остались деревянные двухэтажки, которыми были застроены и шахтерский городок, наш райцентр Черемхово, и поселок Зерновое, откуда призвали на службу. Безделье заставило искать пути, как убить время. Началась повальная картежная игра. Редко в какой группе в ходу был «дурак». Тут хохот стоял жеребячий. Большинство же дулось в «очко». Иные проигрывались в пух и прах. Ко мне пристал один игрок: возьми да возьми лотерейный билет за рубль. Стоили они тогда, если не изменяет память, три рубля. Как ни отнекивался, он все-таки всучил билет…

 
    …Почему не хотел брать? Ожегся на первой лотерее полутора годами раньше. Народу пообещали автомобиль на выигрыш. Каждому казалось, что уж он-то обязательно выиграет автомобиль. Вряд ли хватило недели, чтобы все билеты до единого разошлись по карманам. Не устоял тогда: купил с десяток. Мечталось уже: поставлю автомобиль где-нибудь за городом и буду в нем жить. Денег, что плачу за квартиру, должно было хватить, чтобы обогревать салон в зимнее время, даже с избытком. Чего не приходило в голову – так это подрабатывать на автомобиле извозом.

Как-то поздним вечером мы возвращались по улице Украинской с танцев. Улица тогда плохо освещалась, но у одного двухэтажного дома заметили на тротуаре два-три лотерейных билета. Кажется, мы с Сашкой Холодилиным нагнулись за ними, но билеты отпрыгнули: как ветром сдуло. Не разгибаясь, схватили еще раз: тут за кустами раздался дружный хохот. Наши же ровесники дурачили нас; проверив днем таблицу выигрышей, вечером они дурачили прохожих. Утром следующего дня и мы кинулись к сберкассе, где были расклеены таблицы. Толпа была несусветная, только мало кто отходил с радостной улыбкой. Никто из моих друзей так и не выиграл ни рубля.

Именно тогда я пришел к мысли, что лотерея не для меня. Так и получилось: за долгую жизнь лишь однажды мне досталась авторучка…

Что касается игры в «очко», то наигрался в него в школе. Учителя гоняли нас за него, особенно после зимних каникул. По два-три человека ходили они по домам, подсматривали в окна, не собрались ли игроки. Иногда захватывали. Только мальчишки тоже не промах: мгновенно задували керосиновую лампу – и врассыпную. Использовались и «наушники». Страна еще только-только отходила от сексотов и ябедников, но они оставались в почете.

Больше других доставалось ребятам, живущим в центральной части села. Нам, жителям окраин, в этом отношении было легче. Кто пойдет в буран или в морозный вечер за три-четыре километра? И доносчиков у нас не водилось. Мы играли даже перед тем, как идти в школу. К моему соседу Серафиму Спицыну заходила почти вся стайка, живущая на другом конце Малой Знаменки. Наскоро раскидывали карты, ставя на кон от оной до пяти копеек. На большую сумму не играли – у кого такие деньги найдутся? Выигрывали, проигрывали – но не выше рубля на всех. Мне иногда везло: свой выигрыш чаще всего тратил на уплату комсомольских взносов. Узнали бы вожаки того времени о подобных проделках, не стали бы держать меня в комсомоле и трех дней. С окончанием школы прекратилась и азартная игра, не затянувшая  меня нисколечко. Что же касается приобретенного за бесценок билета, то, на удивление, по нему выиграл десять рублей. Получил эти деньги незадолго до отправления в боевую часть.

 

Три дня, проведенные на сборном пункте, запомнились еще тем, что мы не вылезали из медицинских кабинетов. Рост, вес, вдох-выдох, простукивание грудной клетки, жим правой руки, жим левой, флюорография, нос, уши, горло… На третий день определили меня и Николая в автобат. Даже адрес назвали: Дарасун. К тому времени я откуда-то узнал, что в этом поселке находится санаторий. Разве это не счастье – служить на курорте? Ободрило и другое: автобат – как раз то, что нужно.

…В программе техникума у нас значился предмет «Тракторы и автомобили». Автомобили на втором месте – это кое о чем говорит. Да и наш преподаватель П.С. Петрусевич, «тракторист» по образованию, основное внимание уделял первой части. Не провел ни одного урока с условным названием, к примеру, «Дизельные двигатели автомобилей». Получалось всегда так: объяснив устройство дизеля для С-80, он только называл особенности подобных автомобильных двигателей. Правда, вся группа прошла курсы водителей, мы даже покатались на техникумовском автомобиле меньше часа, но на экзамен никто не пошел. Зачем нужны «корочки», если нет своего автомобиля? И другое: за экзамены требовали денег, – накладно для студента. Об устройстве автомобиля мы больше узнали  на курсах, чем на основных занятиях, но предмет также изучался поверхностно.

Можно представить, какая радость охватила меня, когда я узнал о месте службы. Ведь через три года я так изучу автомобили, что и с завязанными глазами смогу их разбирать–собирать. С такой практикой меня любое автопредприятие на гражданке с руками оторвет. Радужная надежда длилась часа три-четыре. После обеда всех призывников выстроили на плацу. Перед фронтом стояли два офицера, один из них держал портфель, он вынимал оттуда по одной папке и передавал другому. Тот зычным голосом выкрикивал фамилии тех, кто должен выйти из строя. Набралась команда в сорок человек. Николай Олейник в нее не попал.

Отобранную команду ближе к вечеру повели на вокзал. Надолго запомнился этот пятикилометровый путь: на первой же сотне метров я начал хромать. И вот почему. Перед самым отходом ко мне подошел солдат и предложил поменяться сапогами. Мои, купленные в сентябре, к концу ноября еще не потеряли лоска, кирзовые голенища еще блестели: тем они и понравились служаке. В его же сапоге со стоптанным каблуком у большого пальца оказался гвоздь. До станции еле добрался. Когда вытащил ногу, носок был в крови. У кого-то нашелся ножик, которым кое-как выдавил гвоздь из подошвы.

Пассажирский поезд Москва-Хабаровск ходил тогда с двумя общими вагонами. В один из них поместили нашу команду. Он оказался на три четверти пустым: чем дальше от столицы, тем меньше пассажиров, так что на всех хватило лежачих мест. В середине нашего галдящего табора разместился капитан. В первые минуты вокруг него собралась почти вся команда: каждого интересовало одно: куда нас везут.

– Приказано доставить во Владивосток, на Вторую речку. В казармы экипажа Тихоокеанского флота. Больше ничего не знаю.

– Что же, мы матросами будем?

– Не знаю, не знаю. Скорее всего, так и будет. Отбирал, как велели, только со средним образованием. Флоту нужны высокообразованные кадры.

Такой ответ не утешил. Морфлот – это четыре года службы, а кому хочется переслуживать лишнее? Думалось и другое: пронесет. С моим-то «угрызенным ревматизмом» сердцем – о каком морфлоте может идти речь. Хотя при чем тут ревматизм, если ни один врач не признал болезни? А ведь еще в больнице пугали: ревматизм лижет суставы, а грызет сердце. Выходит, он еще не укусил меня ни разу. А вдруг да схватит где-нибудь в море? Тогда всему конец?

Только и при очередном осмотре у врачей на Второй речке я ни словом не обмолвился о своей грозной болезни. Впрочем, эти думы не очень и беспокоили всю долгую дорогу. Поездка в многолюдной компании прогоняет любые мрачные думы. Скучать некогда: то в одном конце вагона грохнет смех, то в другом. Ребята, чем могут, тем и занимаются, а в основном играют в «дурака». «Очко» заброшено: видно, все проигрались, а требовалось еще думать о еде. До Хабаровска нас кормили не больше двух раз.

– Товарищ капитан, – то и дело слышалось в вагоне, – есть хочется.

– А что я могу поделать? – отвечал он. – В повестке ясно было написано: взять харчей на три дня.

– Так мы же пятые сутки как из дома.

– Следовало экономить еду…

Так ни с чем и отходили…  Сам капитан трижды в день посещал вагон-ресторан. Мы с кем-то тоже сходили на обед, только раз: напугали цены. Мой запас денег сразу уменьшился на пятую часть. На редких остановках по дешевке покупали картошку с огурцом, а некоторые так и ехали впроголодь.

У ворот сборного пункта на Второй речке мы появились часа в четыре утра. На посту – матрос. Стало понятно: нас, действительно, привезли во флотскую часть. Постовой  долго рассматривал документы капитана, потом созванивался с кем-то. Пока не пришел дежурный офицер, вахтенному матросу досталось от злых языков. Пронзительный ветер с моря доставал до костей. То один, то другой, безвольно опустив подбородок, начинал выстукивать дробь зубами. Вскоре шутки превратились в злые выкрики. Еще не дойдя до ворот, дежурный офицер отдал команду:

– Прекратить разговорчики!

Флот встречал нас недружелюбно. Не успели пригреться в волглых постелях, как в динамиках казармы раздались пронзительные звуки горна. Одновременно засвиристела боцманская дудка дневального. Кто-то вскочил быстро, кто-то лениво потягивался, а иные только одеяла на головы стали натягивать. Из нашей команды стали раздаваться недовольные голоса:

– Мы только что легли, должны же поспать по-человечески!

– Подъем! – кричал дежурный, стягивая байковые одеяла. – Подъем! Дома будете спать! Здесь – служба!

Нехотя одевается вся казарма – такие же «партизаны», как мы, только пришедшие сюда днем или двумя раньше. У рукомойников длинная двухдюймовая труба с отверстиями и общим вентилем – очередь толпится. Кому-то не хочется ждать, он поворачивается и в столовую идет с немытыми руками и заспанным лицом. За трехлетнюю службу заметил: иные так и остались грязнулями. Сунет руки под кран, плеснет на лицо горстку воды – и был таков.

Оголодавшие за дорогу, мы буквально накинулись на гречку. Через две минуты за столами, где сидел наш брат, стали раздаваться голоса:

– А добавки можно?

За столами матросов послышался смех.

– Добавки у мамки попросишь, – сострил приведший нас старшина.

Он же после короткого перерыва повел нас в санчасть. Слово «поликлиника» мы должны были забыть на весь период службы. Те же самые процедуры, что и в Черемхово, что и в Иркутске: проверка носоглотки, ушей, зрения, вдох-выдох, пульс, давление. Каждый врач на «бегунке» делал свою пометку и передавал в следующий кабинет. К обеду нас всех обследовали. Прилечь никому не дали. Зато вручили грабли, метла, вилы. На уборку территории потребовалось часа два…

Утром, едва мы позавтракали, нас выстроили в казарме. Дежурный офицер и три мичмана предстали перед строем. Офицер пояснил: кого он назовет, тот должен выйти их строя со шмотками а «товарищи мичманá разведут вас по частям».

Нас оказалось с десяток. Из иркутян, с которымИ я ехал во Владивосток, – никого. Хотя мичман постоянно просил нас держать строй, мы ежеминутно сбивались в стайку, озираясь вокруг. Запомнилось, в первую очередь, большое поле, недавно служившее аэродромом…

… Позже на Вторую речку я приезжал несколько раз. Здесь, в штабе авиации флота, мне вручали кандидатскую карточку и партбилет. Приезжал на семинары, будучи комсоргом своей части. Однажды командир отправил меня за путевкой в санаторий. В каждый приезд я поглядывал на казарму, в которой только раз переночевал, но хорошо запомнил. Потом был перерыв лет в пять: места почти не узнал: на бывшем аэродроме выросли пятиэтажки: они или закрыли казарму, или она уже была разрушена. Едва отыскал и штаб, некогда доминирующий на местности, – двухэтажную постройку с фонарем над крышей. Отсюда диспетчер командовал посадкой легких самолетов…

…И вот мы у моря, на причале. Точнее, у бухты Золотого рога. Русские моряки, первыми побывавшие в ней, признали ее схожесть с бухтой в Мраморном море. И, не долго мудрствуя, назвали тем же именем.

Кто в детстве не мечтал увидеть море? Наконец-то оно у моих ног. Неприветливое и неласковое. Ветер, до костей пронизывающий всех прохожих на улицах Владивостока, на пирсе буквально валит с ног. К нашей радости, не более чем через пять минут наш мичман уже с борта судна велит подниматься по трапу. Чуть позже узнаем, что взошли на шхуну, номер которой РБМ-49 запомнился на всю жизнь. Его по пять раз в день повторяли по местному радио, да  сам не раз «ходил» во Владивосток на шхуне. Ездили на «большую землю» в склад за мясом для своей столовой, на кирпичный завод, где в первый и последний раз увидел, в каких нечеловеческих условиях работают ребята из дисциплинарного батальона. Эта же шхуна увезла навсегда с Русского острова.

Сидеть в кубрике, когда волна ежесекундно бьет в борт судна, а брызги заливают иллюминаторы, просто-таки грешно. К тому же и на город хочется посмотреть со стороны бухты. Вот и пошел на свежий воздух сначала один новобранец, потом другой, третий…Мичман, командир шхуны, буквально загонял каждого обратно, но оказался бессильным против нашего любопытства. С выходом в залив ветер посвежел, качка усилилась. На душе стало радостно: мы в настоящем море.

Нахлобучив поглубже шапку, подняв воротник, нахожу уголок, где не так дует. Шхуна то клюет носом, то задирает его выше облаков. Если ни за что не держаться, то и минуты не простоишь: снесет в воду. Оглядываю пространство. Почти по курсу высится сопка, названная именем острова, или наоборот. Весь остров охватить взглядом невозможно: слишком низок борт, да и его ширина приличная – до 13 километров. О его размерах, правда, узнал гораздо позже.

Ощущение вольности и широты длилось недолго: вскоре  шхуна вошла в другую бухту – Новик, почти пополам делящую остров. На ее берегу нам предстояло провести чуть более семи месяцев. Послушные команде, как только шхуна причалила к пирсу, мы сбежали по трапу на берег. Ветер дул не слабее, чем в городе. Согнувшись, почти бегом, поспешили в баню. Здесь обрели не только новую форменную одежду, но и новое содержание жизни…

 

И ШВЕЦ, И СТРЕЛЕЦ

 

Швецами мы стали на следующее утро. Иголку с черной и белой нитками в бане нам выдал баталер. Он же научил, где их хранить. В бескозырке – лучше всего под ледериновой подкладкой, либо под козырьком шапки. При этом старшина роты не преминул указать, что надо их беречь, потому как придется часто ими пользоваться. Жаль, что не научил, как.

Сразу после завтрака все прибывшие новобранцы, уселись за шитье. Дел хватало. В первую очередь ушить рабочие брюки. Их, как и другие вещи, выдавали так. Мичман спрашивал рост будущего матроса и тут же приказывал баталеру выдать шинель, робу, брюки такого-то размера. Точно также с шапкой и бескозыркой, только спрашивал окружность головы. Когда стали одеваться после мытья, тут и там раздавался смех. Малорослые ребята буквально тонули в брюках.

– Ничего, - подбадривал мичман, – сейчас подвернете штанины, а завтра их подошьете.

Пожалуй, каждый второй из нас никогда не держал в руках иголку, не говорю уж о шитье. Ловко все получалось только у Ивана Алферова, с которым позже мы подружились. До призыва он служил матросом на барже в Каспии, месяцами пропадал в море или ходил вверх по Волге до Саратова и Горького. Нянек у него, конечно, не было, обшивать и обстирывать себя ему приходилось самому. Возможно, в те первые минуты мы не обратили бы внимания на его способности, да он сам себя «выдал». Вдруг среди шума и гама раздался его зычный голос:

– Что ты делаешь? – обратился он к соседу. – Ты не нитку в ушко вдеваешь, а иголку в нитку. Надо делать наоборот.

Это – беда всех начинающих швей и швецов: держат иголку в левой руке и тычут ей, стараясь попасть ушком в нитку. Глядя, как Ваня ловко управляется с шитьем, к нему стали обращаться: научи. Как потом выяснилось, балагур и весельчак, не очень способный к наукам, в бытовом отношении он был на высоте. Любое дело ему оказывалось по плечу. И  шитье тоже. Иван гордо оглядывал товарищей, явно отставших от него.

…Свою швейную науку я начал «осваивать» лет с пяти. В то время фабричных игрушек в деревне не видели. Так что старшей сестре приходилось самой шить куклы из различных тряпок. Естественно, и я рядом сижу. Нет-нет, да и попросишь: «дай мне пошить». А то она сама оторвется от дела, так я сразу же за иголку. Мои строчки заметно отличались от ее, поэтому подзатыльниками она одаривала нередко.

Когда стал учиться в техникуме, портняжничать приходилось чаще, особенно на первых курсах. Одна рубаха да одни штаны, как их ни береги, изнашивались быстро. Случалось и «латки» пришивать, хотя стыдно было с ними ходить. Научился даже штопать шерстяные носки, которыми снабжала меня мама. Чаще всего пришивал пуговицы. Причем, по-разному: крестиком, птичьей лапкой, параллельными стежками. И Ваня о том же рассказал в своей минутной лекции.

И все-таки сложнее всего выходило с ушиванием брюк. Алферов все повторял про «семь раз отмерь, один раз отрежь». Примерять оказалось легче, чем отрезать. Ножниц нам не дали, так что резать приходилось безопасными лезвиями. Бритвочка, хоть и безопасная, но брезентовую материю резать ей неудобно: изгибается в пальцах, норовя всякий раз цапнуть за живое. Так что не один из нас оказался с окровавленными пальцами.

Первые занятия шитьем на этом не закончились. За него приходилось браться все последующие годы. В основном занимались подворотничками, на которые шли обрывки от старых простыней. Фабричных подворотничков нам не выдавали, таким образом приходилось выворачиваться. Кое-кто настолько наловчился в шитье, что начал на этом деле зарабатывать. Брюки «клеш», шириной до пятидесяти сантиметров, да еще со вшитым шариком, в мои годы утратили моду. Наоборот, их стали зауживать. Стандартные 32 сантиметра теперь казались широкими. Самые модные ребята сузили брюки на шесть-семь сантиметров. Эту операцию не каждый мог выполнить, но лишь наиболее умелые; к ним шли с поклоном и, конечно, с денежкой. Не помню таксу, но рубля два приходилось платить из трехрублевого матросского жалованья.

Перед демобилизацией и я не удержался: отдал в переделку свою бескозырку. Подпольный швец поднял ей тулью, в белый рант вогнал провод, отчего рант стал очень заметным. Побитая молью, с потрепанным рантом, бескозырка цела до сих пор. Храню ее как память о матросских годах. Вряд ли наши швецы стали профессионалами, но то, что они облагораживали внешний вид товарищей – это факт.

 

Швецами мы пробыли целую неделю: взвод только комплектовался, и потому наша группа оказалась не последней. Подвозили еще ребят. Когда набралось шестьдесят человек, по тридцать в группе, когда «обшились» позже нас прибывшие, – начались строевые занятия, иначе – муштра.

Казармы красного кирпича фасадом стояли к бухте, метрах в семидесяти от высокого берега. Как нам рассказали, построили их пленные японцы в начале века. Проигранная Россией война состояла не из одних поражений. В отдельных сражениях брали верх, захватывая большое количество пленных. Далеко их не увозили и зря не кормили, а использовали на строительстве военных объектов, например, казарм нашей школы.

Пленные же устроили и два плаца. Один – перед казармами, другой – чуть поодаль, с правой стороны, в бывшей лагуне. Сколько грунта потребовалось на ее засыпку и где его брали – мне не известно. Каменоломни или карьера на территории части я не нашел; хотя, думаю, здесь каждый кубометр использовали разумно. Например, летний кинотеатр расположили в распадке; экранную часть наши предшественники откапывали до вертикальной стены, землей отсыпали под уклон пол зрительного зала, как в настоящем кинотеатре, чтобы дальние ряды были выше.

В военные годы на острове располагалось войск куда больше, чем в пору моей службы. Большинство солдат жили в землянках, от которых в конце 50-х оставались едва заметные следы, неглубокие провалы. Представляю, с каким трудом и упорством вгрызались в землю солдаты-фронтовики. Раза два-три нам приходилось отсыпать дорожки к офицерским домам, расположенным чуть выше казарм. Почвенный слой на острове едва превышает двадцать сантиметров. Снимешь его – а под ним залегает гранитная крошка. Иначе, как кайлом, ее не возьмешь. На каждого из нас пришлось не больше кубометра грунта, а каковó пришлось нашим ровесникам, готовившим себе обширные землянки, с двухэтажными нарами и метровыми крышами для спасения от неприятельских снарядов?

 

Муштрой мы начали заниматься на ближнем плацу в середине декабря. Начало зимы на прибрежных территориях отличается сильными ветрами: утром в одну сторону, вечером – в другую. И так – изо дня в день, ни одного часа штиля. При этом воздух очень влажен. Хотя Владивосток располагается на параллели Крыма, зимние температуры там опускаются ниже 20 градусов мороза. Вот в таких условиях мы занимались шагистикой.

Надо учесть и другое: одежда наша не соответствовала погоде. Шинель из солдатского сукна, только черного цвета; брезентовая роба, а под ней – тонкие кальсоны и тельняшки. На ногах – «гады», ботинки чуть ли не из негнущейся кожи гиппопотама, с такой же стелькой. Они, кажется, совсем не удерживали тепла, как консервные банки. Почему-то нам запрещали надевать вторые носки; впрочем, вторую пару тонких, летних носков нам выделили. Да, совсем забыл про «сопливчик», которого нет у солдат: это шерстяной нагрудник. Он защищает шею лучше, чем застегнутая на все пуговицы гимнастерка. Вот и вся амуниция. Для многочасовых занятий на морозе при сильном ветре она мало подходит.

Тем не менее, программу надо выполнять. Никогда не забуду первого занятия. Благодарю судьбу, что в техникуме изучали военное дело и занимались физподготовкой. Анатолий Дмитриевич Бережной, старший лейтенант запаса, по-настоящему готовил нас к службе в армии. Он научил нас стоять по стойке «смирно», становиться в две и четыре шеренги, поворотам в строю. Он, безусловно, знал, что эта наука пригодится будущим призывникам. Не знаю, как мои сокурсники, а я в то время благодарил своего наставника.

 

Шагать в строю «в ногу» наша 625-я группа научилась до начала занятий. Трижды в день мы ходили строем в столовую. Движение начинали с левой ноги; если кто-то вдруг сбивался с ритма, тут же обнаруживался разнобой, и старшина напоминал:

– Левой! Левой! Левой!

Строем ходили и на работу – на уборку береговой линии от вынесенной морем ламинарии, и изредка – к магазину. Вспоминается один случай. Мы уже заканчивали дела, когда ко мне обратился Гумиров, татарин, призванный из Узбекистана:

– Займи рубль.

– Давай, – отвечаю, не понимая, о чем речь.

– Ну, займи, – повторяет он.

Тут до меня доходит: он не предлагает, а просит у меня. Словно какой-то бес в меня вселился в этот момент. Уже понимая, что Гумиров тоже догадался по моим глазам, что я его понял, с усмешкой говорю опять:

– Давай, – и протягиваю руку.

Гумиров обиделся, кажется, навсегда: до конца учебы отношения наши так и не стали дружескими, более того, я стал в его глазах задавакой. Не знаю, в тот ли момент и позднее я сделал для себя вывод: над человеком, плохо владеющим русским языком, шутить ни в коем случае нельзя. Это правило пронес через всю жизнь. Иначе не было бы у меня в друзьях казахов, украинцев, евреев, корейцев, балкарцев… Иными словами, урок не пропал даром.

 

То, что делается впервые, никогда не забывается. Так и первые занятия строевой подготовкой остались в памяти, словно вчера они проходили.

…Нас уже разбили по отделениям; нашим третьим командовал Игорь Ефремов, прибывший в часть после меня вместе со среднеазиатами. Высокий, широкоплечий, он словно был рожден для командования в жизни. Правда, не знаю, как сложилась его судьба: после школы разъехались по разным гарнизонам.

Выстроились на плацу взводом – все шестьдесят человек. Перед нами кучкой стояли Норкин, помкомвзвода, и Федоров с Коншиным. Вскоре им надоело кричать на морозе «смирно», «вольно», «направо», «налево», «на месте шагом марш». Поручив командирам отделений отрабатывать команды, они ушли в казарму: там теплее, и оттуда наблюдали за занятиями через окно. Сужу об этом по тому, что они явились перед нами в самый веселый момент. Мы стоим по отделениям, отрабатываем прием «подход-отход»; командиры отделений вызывают каждого по очереди. Вызванный обязан доложить:

– Товарищ командир отделения, матрос такой-то по вашему приказанию прибыл!

Кому-то вздумалось повысить отделенного в звании. На вызов «Матрос имярек, ко мне!», тот без всякой улыбки доложил:

– Товарищ главстаршина, по вашему приказанию прибыл!».

Следующий произвел командира в лейтенанты. Шутка понравилась всем. То и дело раздавалось: «Товарищ капитан-лейтенант!», «Товарищ капитан первого ранга!»… Когда дело дошло до «товарища адмирала», хохотал весь плац. Тут-то и вышли наши бравые командиры, имеющие сами на погончиках по одной лычке. Так и повелось на всех следующих занятиях; хохот вызывал и сам «подход» иных матросов. Как сейчас вижу высокорослого, с круглым девичьи лицом, покрытым яркими пятнами, матроса Боброва. Идет он, как положено, строевым шагом, держа карабин в левой руке. Правой рукой машет в такт правой ноге. Это вызывает неудержимый смех. Так продолжается не одно занятие. При обычном шаге он идет, как все, но стоит раздаться команде: «Взвод!» или «Отделение!», при которой мы переходим на строевой, как наш Бобров меняет отмашку руками. Прошло недели две, прежде чем его отучили от этого.

Или другая картинка. Стоим по стойке «смирно», хотя дрожь пробирает до печенки. Строи замерли. В этот миг в застывшей тишине раздается громкое «бряк»: у кого-то упал приставленный к ноге карабин. Кривые улыбки появляются на замороженных губах. Наши командиры заводят нас, продрогших, в казарму на десять минут. За это время не отогреешься: в ней температура не выше восемнадцати градусов, а влажность воздуха близка к ста процентам. Но ничего: подышав в пригоршне, помашешь руками, – глядишь, чуть-чуть и отошел. Затем снова час на улице. Не скрою, мы завидовали другим взводам: они, будущие моряки, уже прошли курс молодого бойца и к декабрю занимались в классах больше, чем на улице.

Не все одинаково переносили холод. Устюгов Жора, к примеру, только краснел: ему, читинскому жителю, приходилось видеть и морозы под сорок градусов, так что ему градусов пятнадцать – забава, да и только. Другое дело – южане, а в группе, помимо «узбеков», собрались еще краснодарские и ставропольские призывники. Первым сдался Жеребилов Виктор. Сначала простудился парень, затем «скрутило» желудок. Больше месяца пролежал он в госпитале, а в начале марта отправился домой. До сих пор хранится у меня его фотография, подаренная перед самым отъездом. Потом мы перекинулись двумя-тремя письмами, и связь оборвалась. Когда работал в Кабардино-Балкарии, иногда вспоминал его: живет где-то рядом. И только после отъезда, разбирая записные книжки, обнаружил его адрес. Малость потужил: могли бы встретиться, если жив, и повспоминать Русский остров. К слову сказать, ни с кем из сослуживцев по школе переписка не продержалась дольше службы.

Во время строевых занятий карабины сильно пылились. Каждый вечер их приходилось разбирать и чистить. Как-то раз мой «ЕА-3934» «заупрямился»: никак не мог его ствол отделить от приклада. Ничего не мог придумать лучшего, как положить его поперек колена. Не успел приложиться к нему руками, как они скользнули вниз. Я резко ткнулся головой. Карабин разломился. Удар ствола пришелся прямо по зубам. Кровь ручьем хлынула из обеих губ. Что спасло мои резцы – до сих пор не понимаю. Только годам к сорока на правом резце обнаружил мелкую трещину. Со временем она стерлась, и теперь о ней ничего не напоминает. На этом случае научился, что всегда следует соблюдать правила. При разборке ли оружия, при замене ли крана или включении газовой плиты. Иначе могут последовать и более тяжкие последствия.

По вечерам мы занимались еще «стрельбами». Не запомнилось, что представляло из себя приспособление к карабину, которое имитировало попадание в цель. Не каждый из нас оказался снайпером. Ведь иные ребята лишь на острове впервые взяли в руки оружие. О какой меткости могла идти речь?. Мне подобные стрельбы казались ненужными. На занятиях в техникуме было куда интереснее. В тир ходили по желанию. Преподаватель физподготовки А.Д. Бережной имел, конечно, план занятий, но он же не догма: его можно измениь. Анатолий Дмитриевич часто соглашался сходить в тир вместо занятий на брусьях. В результате от своих одиннадцати очков, выбитых на первом занятии, к концу учебы я дошел до спортсмена– разрядника. Сорок семь, сорок восемь очков из пятидесяти стали нормой. По какой-то причине в городских соревнованиях я не участвовал, поэтому не мог сдать норматив на второй разряд, хотя и мог его получить. Но «запаса прочности» того времени хватило надолго. Так, в сентябре 2010 года на первенстве Костромы среди ветеранов я выбил 76 очков.

Строевые занятия между тем шли своим чередом, несмотря на дождь или пургу. В последнем случае нам разрешалось отгибать у шапки «уши» при обязательном их завязывании под подбородком. Не знаю, как бы изменились успехи в муштре, если бы при сильном ветре мы их всегда опускали. Но кто-то из отцов-командиров так однажды решил, с тех пор и в голову никому не приходило отменить неразумный приказ. Совершенствуясь в муштре, мы, наконец-то, дотянули до десятого января. В тот день мы впервые надели парадную форму. Предстоял торжественный акт – принятие присяги, причем на плацу.

Погода с утра ухудшилась донельзя. Шел мокрый снег, хлопьями не меньше лепешки. Мероприятие на плацу отменили. Мы ушли в свой класс. Выстроились в две шеренги перед М.А. Мамоновым. Чуть в стороне стоял столик, а на нем текст присяги в рамке и поименный список курсантов. Заглядывая в него, капитан-лейтенант начал называть фамилии, начиная с буквы «А». Первым вышел Асатуллаев Сагдулла. Матрос со средним образованием, он еле-еле, с запинками, прочитал текст. Все это время он и взводный стояли по стойке «Смирно!». Цинично относившийся к муштре, на сей раз Марат Александрович перед каждым матросом стоял навытяжку. Торжественный акт никого не оставил равнодушным. Почти у каждого в какой-то момент срывался голос. Нелегко, оказывается, перед лицом товарищей и командира поклясться защищать Родину до последней капли крови.

…С принятием присяги началась иная жизнь. В первую очередь стало больше занятий в классе и меньше – на плацу. Перешли к изучению радиодела. В моей записной книжке остались простейшие схемы различных контуров. К более сложным и секретным перешли к концу обучения. Тогда же представили одну из новых радиостанций с фиксированными частотами. Секретными являлись кварцевые фишки, с помощью которых настраивалась нужная частота. Каждая фишка была закодирована. Но вот удивительное дело: М.А. Мамонов расшифровал код и научил нас вычислять частоту кварца. Что тут скажешь про иностранные спецслужбы, занимающихся раскодированием шифров! Для них наши секреты показались бы семечками. Тогда же наш командир сказал не им самим  выдуманную фразу: «Все, что изобретено, или продано, или куплено». Жизнь, в самом деле, не раз подтверждала этот афоризм…

…Однако продолжу о делах стрелецких. До принятия присяги ни о каких боевых стрельбах речи не шло. И вот однажды в марте вечером нашему взводу объявили о походе завтра утром на полигон. Пошли, конечно, с песней. Путь недолог: на острове все скомпоновано, ни один квадратный метр не пустует. День выдался хмурым, но без осадков и тумана. Недалеко от полигона наш помкомвзвода увидел командира роты подполковника Петербургского. Рядом с ним стоял Мамонов. Норкин дал команду прибавить «голоса». Так и подходим: строевым шагом с громкой песней.

Выстроились, получили по три холостых патрона. Вперед вышел ротный, в первый раз с личным оружием, болтающимся где-то у щиколотки пистолетом-пулеметом Марголина. Подполковник напутствовал словами о важности умения метко стрелять. Это в первую очередь нужно Родине. Ну что ж, мы не против. На огневой рубеж ложится первая десятка. Норкин прохаживается позади цепи, поправляет ноги тех, кто неправильно их раздвинул. Наконец подают команду «Заряжай». Заклацали затворы. Вот и другая команда – «Огонь!» Раздается нестройный залп. В установившейся тишине вдруг послышался радостный вопль, если не изменяет память, Виктора Комарова:

– Ребята, я попал в мишень! – Он даже привстал, указывая на пробоину, которой, будь она в самом деле, с большого расстояния не увидишь.

 Тут не то, чтобы ожидавшие своей очереди матросы, но даже суровый ротный заулыбался.

– Пальцем в небо ты попал, – съязвил Норкин.

Видимо, Комаров, вспомнив про холостой патрон, засмущался. После пристрелки холостыми, выдали боевые патроны, и тоже по три штуки. Последовали еще три залпа. Принесли именные мишени. Просматривая их, лицо ротного становилось мрачнее и мрачнее. Итоги не порадовали его. За первой десяткой легла вторая, третья…, пока не отстрелялся весь взвод. Результаты хоть кого могли удручить. Зачет получили чуть более половины матросов. Мы позавидовали тем, кто не справился со стрельбой. Командир пообещал им устроить перестрелку. На деле все оказалось не так. По вечерам все продолжали заниматься имитационной стрельбой. И только. Она случалась все реже и реже. В апреле или мае, густо промаслив оружие, мы сдали его в арсенал.

В боевой части мы не сразу получили карабины. «Стариками» на тот момент являлись призывники 1955 года. По мере их увольнения и нас стали вооружать теми же карабинами СКС. К пирамиде нас не допускали. Только изредка при проверке старшина роты приказывал кому-нибудь почистить «бесхозный» карабин. Глубокой осенью, с уходом последнего «старика», вооружили и нас. Однажды командир дивизиона, видимо, решил проверить, как стреляют его питомцы. Стрельбище располагалось где-то далеко за гарнизоном, в распадке. Поехали туда на автомобилях. И так же, как на острове, получили по три холостых и столько же боевых патронов. С той лишь разницей, что стрелять стали лучше. На том моя «стрелецкая» часть службы и закончилась. Всего-то двенадцать патронов за три года службы. Невелик урон принес Родине!

В начале 1960 года правительство издало постановление об очередном сокращении армии на один миллион двести тысяч человек. Под сокращение попала и наша авиадивизия. В марте нам приказали подготовить карабины к длительной консервации. С того времени и до увольнения в дивизионе никто не имел личного оружия. Пожалуй, и мои сослуживцы по школе связи стреляли не чаще моего. Правда, часть из них попала на Камчатку, в отдаленные гарнизоны Хабаровского края, на Сахалин. Там, как рассказывали, патронов не жалели. Однако можно предположить, что матросы отдельных рот и дивизионов связи за оружие брались не чаще нашего. Впрочем, быть настоящими стрельцами – удел пехоты. От нас требовалось другое: хорошие знания электротехники и радиодела. Именно этим мы занимались большую часть времени и в школе, и в боевых частях.

 

«КУПРИН  О  XXI  ПАРТСЪЕЗДЕ»

 

Спрашивается, какая связь может быть между крупным русским писателем и партийным съездом? «Никакой», – ответит большинство. И будет право. Александр Иванович Куприн, едва вернувшись в СССР весной 1937 года, в августе следующего скончался. Даже не дожил до очередного, девятнадцатого партсъезда. «Самая прямая», – сказали бы мои сослуживцы по 644 смене. И тоже были бы правы. Все очень просто и понятно. Стоит лишь дочитать эту главу до конца.

По-моему мнению, самым нудным делом в армейской службе являлись политические занятия. Зародились они, думается, в гражданскую войну при создании Красной Армии. Полуграмотные комиссары, коверкая слова, зачитывали воззвания Реввоенсовета или статьи из газет совсем безграмотным солдатам. Потом стали объяснять политику партии, а в конце тридцатых годов приступили к преподаванию «Краткого курса ВКП(б)». Только вряд ли какой боец за три - четыре года службы осилил эту книгу до последней страницы. Ведь за учебный год проходили не все главы, а в новом начинался повтор пройденного. И так все время. Политическая подготовка превратилась в шаблон, в занудство. Впрочем, кому понравится схоластика! На политзанятиях моего времени кто что мог, то и делал.

И вдруг нам на радость в начале года проходит 21-й съезд партии. Его главные разработки – подъем экономики страны, в том числе и сельского хозяйства: механизация, мелиорация, химизация и так далее. Занятия в нашей смене вел сам взводный. Следует сказать о нем несколько слов. Вероятно, по состоянию здоровья, капитан-лейтенанта Марата Александровича Мамонова списали на берег. Если не изменяет память, до прихода в школу служил он на эсминце, командовал БЧ-4 (боевая часть четыре – это радиосвязь). Выпускник Ленинградского училища связи имени А.С. Попова, он быстро шагал по служебной лестнице. Последнее звание получил годам к двадцати шести. В школу он пришел тридцати лет донашивать погоны капитан-лейтенанта. Здесь ему дали майорскую должность, или, по-флотски, капитана третьего ранга. К чему он искренне не стремился.

– Зачем? – как-то разоткровенничался он. – Нацеплю широкие погоны – сразу «постарею». На меня ни одна девушка во Владивостоке не посмотрит.

Холостой человек, жил он в городе, в офицерском общежитии, и жениться, кажется, не спешил. Девушкам Марат Александрович должен был нравиться. Как пишут в романах, наш командир имел тонкие черты лица. Высокорослый, но без признаков сутулости. Ходил легко, словно летал над землей. Без юмора он, кажется, не мог прожить и минуты. Даже при серьезном разговоре. Идет, к примеру, урок, разбираем боевой устав. Разговор зашел о действиях командира и подчиненного в бою.

– Вы должны выполнять все, что я прикажу, – говорит взводный.

– А если я не подчинюсь? – спрашивает Иван Алферов, любитель подобных разговоров, человек тоже с юмором.

– Я еще раз отдам команду.

– Если я и второй раз не послушаюсь?

– Третьего приказания не будет, – отвечает капитан-лейтенант. – Я достаю пистолетик (он изображает, как это делается), навожу на твою башку, пиф-паф – и готово (при этом он дует в воображаемый ствол).

Ребята хохочут, но Иван не хочет сдаваться.

– Прямо без суда и следствия?

– Какой суд, какое следствие? В бою каждая секунда дорога, а мы с тобой проговорили больше минуты. Противник за это время такого натворил, что, возможно, погиб весь взвод. Кто же меня, убитого, будет судить?

Разговор идет в шутливом тоне, но ребята задумываются. Если  действительно враг атакует, а на главном направлении погиб пулеметчик. Нужно через секунду восстановить огонь, а боец препирается с командиром. Тут все могут погибнуть. Потом разговор приобретает серьезный тон. Пристрелить труса – большая ответственность, и у взводного такого права нет.

Идет другой урок. Кто-то при ответе неправильно применяет иностранное слово.

– Что означает это слово? – останавливает взводный отвечающего.

Тот объясняет, да только все не так. Следует короткая лекция о пользе знания родного языка с ярким примером.

– После первого курса я приехал в родной Воронеж. По этому случаю мои одноклассники собрались на вечеринку. Веселимся. Одна девушка все мне глазки строит – видно, понравился я в морской форме. В десятом классе она никакого внимания на меня не обращала. Улучил момент, когда на нас никто не смотрел.

– Ты чего, – спрашиваю, – ведешь себя как кокотка?

Девушка тут же из-за стола. Догоняю в коридоре – она вся в слезах, уже за дверную ручку взялась. Не успел двух слов уговора промолвить, она уже выскочила на улицу. Вечеринка расстроилась, одноклассники вскоре ушли. Раздумываю: почему же так обиделась Нина? Ведь ничего обидного ей не сказал. Наоборот, комплимент отпустил. И все-таки какое-то сомнение закралось. Снимаю с полки словарь, отыскиваю нужное слово, читаю пояснение – и сам в краску впадаю. Кокотка – это женщина, находящаяся на содержании у богача. Иными словами, проститутка. Моя же одноклассница была высоконравственной девушкой. На мой «комплимент» кто угодно мог бы обидеться.

– Вы, наверно, с кокеткой перепутали? – подал голос наш эрудит Михалевский.

– Михалевский, ты прав, – заметил командир. – На «кокетку» моя подружка, возможно, только бы рассмеялась. Утром пошел к ней с извинениями, но она их не приняла. Так и живет в обиде.

Не знаю, кто и как отреагировал на рассказ взводного, а мне запомнился этот урок на всю жизнь. Всякий раз, услышав слово, употребленное в неправильном значении, вспоминаю рассказ своего взводного. Более того, я всегда пересказывал его своим коллегам, а потом и учил младших. Один из них учился заочно в партшколе. Человек как человек, с правильной устной и письменной речью. До того момента, пока не съездит на очередную сессию. Когда он возвращается – его распирают мудреные иностранные слова, порой сказанные не к месту. Это бы еще ладно, но он умудрялся еще вставлять их в речь, обращенную к дояркам и механизаторам. Получалось смешно и неуклюже. Но собрат не обращал внимания на нашу критику.

 

…Следующий эпизод случился в тот момент, когда наша группа уже могла идти за командиром в огонь и в воду. И, кстати, такой случай подвернулся. Накануне дня Советской Армии по традиции предстоял парад. Мы должны были пройти с песней перед командованием школы, показав слаженность и выправку. Готовиться к празднику начали за неделю, подобрали песню:

Непобедимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед…

На ротном смотре песня понравилась командиру, подполковнику Петербургскому, и он решил отобрать ее у нас: хороша для роты. С этим известием Марат Александрович пришел на урок самоподготовки ближе к шести часам, конечно, расстроенный: выступать завтра с утра, а даже песня не подобрана. Срочно принесли песенник. Витя Трубников, участник художественной самодеятельности, полистав его, неожиданно с\воскликнул:

– Нашел! Другим и в голову не придет это разучивать. «Марш энтузиастов» называется.

Пройти на параде двум взводам с одной песней – это от недомыслия: так мог бы расценить начальник школы, значит, и оценку снизить. А повторы могли случиться: в каждую из шести рот входило по четыре взвода из двух смен. Поди, набери 48 маршевых песен на армейскую тему. Мы рисковали, выбрав «цивильный» марш:

В буднях великих строек…

Разбирающийся в нотах Трубников пропел первый куплет. Всем понравилось. Капитан-лейтенант выступал за дирижера. Мы за столами шагали на месте в такт парадного марша. Если не ошибаюсь, семьдесят шагов в минуту. Не выходя из зала, прорепетировали марш раз десять, и с занятий возвращались под него. Затем – на ужин, утром – на завтрак.

И вот парад начался. Наша 6-я рота – последняя, а третий взвод – предпоследний. Стоим десять минут, двадцать. Наконец, очередь подошла. Запевалы идут во главе колонны. В нужный момент раздается звонкий голос Трубникова, его поддерживают остальные. Дружно манипулируем карабинами, не сбившись с шага. Оценка теперь зависит от высших командиров. Лишь часа через два приходит капитан-лейтенант.

– Поздравляю! – с сияющей улыбкой объявляет он, когда мы построились. – 644-я заняла третье место.

Неудовольствие выразил лишь Трубников. Да это и понятно: он вывел смену из тупика, а стали только третьими. Зато другие аплодируют: выйти в призеры из почти пятидесяти смен – это достижение. Ту же мысль выражает и взводный:

– Спасибо, ребята! Не подвели!

Да, не подвели. Более того, оказались в призерах. Я тогда пришел к выводу: взвод уважительно относится к своему командиру, потому и «выложились». Смог бы четвертый взвод, окажись он в нашем положении, добиться такого успеха? Нет. Он даже в нормальных условиях ничего не получил, потому что матросы ни в грош не ставили своего командира, майора по званию.

Выглядел он каким-то пришибленным, низкого росточка, с вечно опущенной головой,  ходил, ни на что не обращая внимания. Однажды, рассказывали ребята, майор возвращался с обеда через плац. Здесь стояло много плакатов почти в натуральную величину: как стоять по стойке «смирно», как ходить парадным шагом… Идет себе майор, ни на кого не глядя, и, подняв глаза, видит, как матрос ему честь отдает. Майор тоже вскидывает руку к своей бараньей шапке. В тот же миг отдергивает ее: матрос-то нарисованный. Но это уже успели заметить несколько человек, и вскоре об этом знала вся школа.

Говорил майор писклявым голосом, непрестанно поучая всех и вся. Идет, бывало, а навстречу бежит матрос со сбитой набекрень шапкой. Майор тут же останавливает человека:

– Ма-атрос, ты куда бежишь? – протяжно говорит он своим женским голосом. – У тебя шапка сбилась, поправь. Доложи своему командиру взвода, что получил замечание. Проверю.

Возможно, по этой причине майора прозвали ротной бабушкой. Правда, не за заботливость, а за нытье. Что же касается подчиненных, он донимал их мелкими придирками, в сущности – правильными. Только ведь одну и ту же мысль можно выразить по-разному: и с юмором, и серьезно, и с укором. Майор пользовался только последним методом. И ребята не скупились на подлости. Одна из них дорого обошлась одному из подчиненных майора.

По территории части бежал незамерзающий ручей. В нем один из матросов выловил лягушку в анабиозном состоянии. В кармане она отогрелась и ожила. В перерыве между занятиями положил матрос свое чудо в портфель майору. Придя на занятия, майор открыл портфель, из которого огромным скачком вылетела лягушка. От неожиданности майор испугался и громко вскрикнул. Смена расхохоталась.

Шутника нашли быстро; уже на следующий день его арестовали перед всей школой и под оружием повели на гауптвахту. Десять суток простого ареста матрос провел без сожаления. Видно, раскаялся чуть позже. Перед окончанием школы сам ротный выступил на собрании, призвал желающих поступать в военно-морское училище во Владивостоке. Записался и матрос-шутник. Только припомнил майор его выходку.

Ничего подобного в нашем взводе произойти не могло. А если бы что-то случилось, то капитан-лейтенант сумел бы превратить в шутку неумную выходку и не позволил бы себе «дать отлуп» матросу, пожелавшему идти в училище. Ведь мы поняли за несколько месяцев, почем фунт лиха. Так что каждый делал свой выбор сознательно.

 

Однако вернемся к Куприну. Изучать материалы только что прошедшего съезда партии мы начали едва ли не на следующий день после их опубликования в «Правде». Занятия начал вести сам капитан-лейтенант. Многое забылось с тех пор. Запомнилось только, что беседа шли по многим проблемам: именно беседа, а не лекции, разработанные где-нибудь в политуправлении. В любой момент кто угодно мог прервать выступление офицера и задать вопрос, совсем не относящийся к теме. Капитан-лейтенант относился к вопросам спокойно, сразу начинал отвечать. Видимо, хорошая память помогала ему держать нить предыдущего разговора. Так что, ответив на вопрос, Марат Александрович продолжал прерванную беседу с того места, на котором остановился.

Главный документ съезда – доклад Генсека. По его разделам и пошла наша учеба. Все шло без сучка и задоринки до «интенсификации». Слишком мудрен термин, да и само понятие процесса. Вопросы так и посыпались со всех сторон. Думаю, они надоели капитан-лейтенанту.

– Оставим разбор темы на завтра, – заявил он, свернув газету среди урока. – Лучше я вам почитаю рассказ Куприна «Суламифь». Сегодня я в два часа ночи спать лег: пока его не дочитал, не мог оторваться.

Нам того и надо. Ах, Суламифь, Суламифь! Кажется, ничего интереснее не написал Александр Иванович. Во всяком случае, этот большой рассказ, или маленькая повесть, по силе воздействия ничем не уступает его же «Гранатовому браслету». Остаток урока пронесся в один миг, а не прочитано было и трети рассказа: звонок прервал чтение на самом интересном месте.

Марат Александрович спрятал книгу в портфель. Прежде чем отдать команду об окончании политзанятий, сделал намек, чтобы не очень распространялись о чтении, дабы избежать неприятностей. Они могли последовать не в отношении нас, а могли коснуться любимого командира.

И экзамен однажды состоялся. На каждом новом занятии «по просьбе трудящихся» взводный открывал книгу и читал продолжение. Просьба выражалась в словах, которые первым применил Ваня Алферов, в прошлом матрос с каспийской баржи, юморист по натуре. Однажды, едва начался урок, он спросил:

– Товарищ капитан-лейтенант, а что думает Куприн о XXI съезде?

В тон ему командир ответил:

– Узнаем об этом позже. А вы, Алферов, встаньте. Вас учили, как обращаться к старшим по званию?

Накоротке объяснив новую тему и дав задание почитать дополнительную литературу, Марат Александрович вытащил из портфеля томик Куприна. Началось чтение, но не громко. Иван, постояв какое-то время, начал канючить:

– Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сесть – ноги устали.

– Ничего, постоишь, – услышал в ответ.

Через недолгое время возводный скомандовал:

– Алферов, садитесь. Матрос Асатуллаев, встаньте. Вы, я вижу, носом в стол клюете.

Наш Сагдулла, добрый сын узбекского народа, отличался большой сонливостью. На самостоятельных занятиях, лишь установится тишина, – он уже спит. Кто-то письма пишет, кто-то изучает радиосхемы, а Сагдулла все два часа может проспать. И по вечерам, во время тренировки по сборке-разборке карабина, он умудрялся спать.

Сначала никто не обратил внимания, почему во время чтения один матрос обязательно стоит. Не весь час, конечно. Чередуются ребята один за другим, причем из не преуспевАЮЩих в учебе.

Но как-то раз во время занятия входная дверь нудно запела: «пи-у-у». В проеме появился ротный. Капитан-лейтенант, кинув взгляд на дверь, быстро вскочил. «Легким движением бедра» задвинул ящик, куда опустил книгу. Встав по стойке смирно, он доложил:

– Товарищ подполковник! Смена 644 проводит политзанятия. Тема…

– Продолжайте, продолжайте…

Мы садимся. Стоять остается лишь один.

– Так, Чернобров, какие же задачи поставил съезд в области мелиорации?

– В области мелиорации, – нехотя, как кажется на первый взгляд, отвечает Чернобров, – съезд поставил большие задачи.

Далее – ни тпру, ни ну. Командир ставит ему «неуд», напомнив, что материал надо учить. Затем следует другой вызов:

– Матрос Одиноков, продолжайте!

Сергей – палочка-выручалочка на все случаи жизни…

 

…Кстати, мы сошлись с ним как призывники-иркутяне, потом отношения переросли в дружеские, и однажды он, единственный из всей группы, поддержал меня. Первая моя заметка из 22-х строк появилась в газете за месяц до окончания школы связи. Говорилось в ней, как «боевой листок», редактором которого я был, перевоспитывает матросов. Упоминалось две-три фамилии, в том числе и Асатуллаев. Какая поднялась тогда буря! И только Сергей заступился:

– Если человек хочет стать журналистом, он должен писать.

Через пару дней буря поутихла…

 

…Авторитет Сергея держался на его богатых знаниях. И командир знал это, когда поднял его. Тот бойко ответил:

– Первая задача… Вторая... Третья…

И всё с аргументами, с примерами, с цифрами. Командир остановил его на полуслове, попросил продолжать Игоря Ефремова. У того речь медленная, но материал излагает четко. Подполковник стоял, изредка кивая головой: ответы ему нравились.

Через несколько минут, удовлетворенный ответами, подполковник ушел. Все облегченно вздохнули. Постепенно с лица капитан-лейтенанта сошли бледные и багровые пятна. Вскоре он достал из стола томик – чтение продолжилось. Марат Александрович сидел поодаль от стола. Выдвинутый ящик служил ему, если хотите, пюпитром.

Позднее я задумывался: ради чего рисковал наш взводный? Если бы его «засекли» с Куприным, то можно предполагать о последствиях… Самое слабое наказание – выговор по служебной линии Могли провести суд офицерской чести с выражением несоответствия занимаемой должности или на год задержать присвоение очередного звания. Самое суровое – демобилизация с «волчьим» билетом. Слава Богу, наш «каплей» не состоял в партии, что удивительно для сына секретаря обкома…

Ради чего рисковал взводный – могу только догадываться. Нас собрали на остров Русский со всего Союза, от Белоруссии до Средней Азии и Находки. В другой смене нашего взвода обучались Ковальчук из Находки и Сидоров из Владивостока. Последний, кстати, сын капитана первого ранга, после школы связи ушел в училище имени Макарова. Нас вырвали из привычной среды, загнав не просто в казарму, а на остров, где основное население – офицеры и матросы. При этом заставили заниматься муштрой да мало кому знакомым делом – изучением радиоприборов. Если человека хотя бы на десять минут не отвлекать на что-нибудь другое,  он может свихнуться. И такие случаи были. Наш взводный, отличный психолог, хорошо понимал состояние матросов и отвлекал нас, одновременно поднимая культурный уровень каждого. Моя первая книжка, взятая в библиотеке после службы, был, естественно, томик Куприна из собрания его сочинений.

 

НА ПОЛДНИК – ДЕЛИКАТЕС

 

Когда задумывал книгу о своей службе, то место для предлагаемого очерка в ней не значилось. Но дичайший случай, взбудораживший всю страну, заставил обратиться к теме питания. Люди постарше должны помнить, как в середине девяностых годов в одной из учебных частей Тихоокеанского флота с голоду умерло четыре матроса, а еще семьдесят дистрофиков самолетом отправили в Москву на излечение. Возмущению моему не было предела. В годы Великой Отечественной войны даже в блокадном Ленинграде ни один его защитник не умер от голода. Да, приходилось целыми неделями питаться одними сухарями, переходили и на подножный корм, особенно в распутицу. Но чтобы в мирное время отправить на тот свет четырех элитных душ – это страшнейшее преступление. Возмущение достигло высшего предела, когда узнал: погибшие матросы – мои однополчане по школе связи. Правда, разница по времени составила более тридцати лет. Только это не имеет никакого значения. Пожалуй, все, кто за десять лет и до меня служил в ней – все мы «птенцы» одной альма-матер.

Приблизительно через год после того случая встретились мы с помощником начальника политуправления флота страны по комсомолу, капитаном первого ранга В. Н. Макарычевым, своим давним знакомым.

– Владимир Николаевич, – говорю, – в военное время я бы расстрелял такого командира. Не от вражеских пуль умерли мои младшие однополчане. Что касается министра, то отправил бы его в отставку без права ношения формы.

Мой всегда улыбающийся знакомец ответил не без шутки:

– Отправлять министров в отставку – не в нашей с тобой власти. А начальника школы мы строго наказали. Кстати, школу уже закрыли.

При этом он широко заулыбался, чувствуя мое отношение к сказанному

– Оно, конечно: нет человека, нет и проблемы, то есть, школы.

На том наша дружеская беседа закончилась. При последующих встречах этой темы не касались. (В.Н. Макарычев ныне возглавляет общественную организацию «Костромское землячество в Москве», находясь в отставке).

Следует напомнить: смерть матросов произошла в бытность министра обороны Павла Грачева, прозванного «Пашей мерседесом». За какое-то время до трагического случая он побывал во Владивостоке. После приличного возлияния, как рассказывали, ему захотелось прокатиться на катере. И черт понес его в бухту Новик, красивую, но неприметную на входе. Про дальнейшее рассказывало телевидение – своими глазами видел и своими ушами слышал. Даже показали картинку, как катер мчится к берегу, точнее, к одному местечку, которое следовало бы объезжать за версту: прямехонько на минно-торпедный арсенал. За свою службу на острове мне трижды приходилось его охранять.

Перед заступлением в караул нас строго предупреждали: при появлении человека в таких-то секторах стрелять без предупреждения. В один из этих секторов и влетел катер с министром. Часовой дал предупреждающий выстрел, или на поражение, никто не знает. Начальник караула поднял тревогу. С судна раздался мат-перемат. Молодого лейтенанта не только отстранили от несения наряда, но затем и уволили со службы.

Представил, как бы в таком случае поступил великий русский полководец Суворов. Он ходил по ночам проверять караульные посты. Часового, действовавшего по уставу и проявившего при этом смелость, награждал серебряным рублем – целое состояние для служивого. Конечно, Александр Васильевич не позволил бы сломя голову переть на строго охраняемый объект. Но случись нечто подобное, он присвоил бы лейтенанту внеочередное звание. Дуболом нашего времени, главный разрушитель армии, по части ума, увы, далеко отстал от Суворова.

После столь пространного вступления, пора рассказать про завтраки, обеды и ужины. На острове кормили нас, если не изменяет память, по третьей норме – после подводников и матросов надводных кораблей. Первый же завтрак подтвердил опасения, которыми пугали перед уходом на службу: пока не привыкнешь, еды не будет хватать. Так и вышло. В столовой каждый матрос определился с местом, которое сохранялось до ухода из школы. Усевшись за стол, каждый увидел перед собой краюху хлеба, кусочек масла в двадцать граммов, два куска рафинада и разделанную селедку, по штуке на брата. Быстро управившись с едой, все ждали какой-нибудь добавки, но вскоре послышалась команда «Встать! Выходи строиться!» На таких харчах, подумалось сразу, ноги таскать не будешь.

Действительно, до обеда еле дотерпели. Зато наелись до отвала. Мясной борщ, макароны по-флотски, компот. И ко всему две тарелки нарезанного хлеба. Вечером снова макароны и по селедке каждому. Надо сказать, до призыва я не съел и пяти кусочков рыбы. Потому что лет в пять объелся налимами. Однажды старший брат принес их целый чугунок. Почему-то я оставался дома один и уплел вкусное варево. С той поры не терпел запаха рыбы. Однако на службе пришлось привыкать и к селедке. Через «не хочу» прошли и другие ребята. Только в нашей смене было десяток узбеков, таджиков, татар, которые не ели свинину. Нас же потчевали исключительно ей. В супе, борще, в макаронах по-флотски – всюду находились кусочки сала. Поначалу хлопцы вылавливали их и отдавали соседям. Но голод не тетка. Через месяц-другой они наравне со всеми уплетали свинину, только за ушами трещало.

Не знаю, как другие, а я задумался тогда, откуда берется столько свинины. До призыва я побывал в двух-трех десятках хозяйств нескольких областей. Если где-то и были свинофермы, но содержалось в них считанное количество хрюшек. Не могли же они накормить весь флот. Но однажды на материк послали небольшую команду. Шхуна РБМ-49 привезла нас на тот же пирс, с которого и увозила на остров. Здесь нас ждал грузовик. Ехали недолго. Вскоре оказались у продовольственного склада. Огромные металлические ворота. За ними глубокое пространство в скале, куда уходил ряд лампочек. Склад и в ширину оказался огромным. Насколько можно было видеть, всюду висели свиные туши на железных крючьях. И на каждой характерное клеймо Великой китайской стены. Дождавшись своей очереди, мы загрузились под завязку и отправились на пирс. Как понял, за мясом шхуна ходила ежедневно. Во второй приезд увидел, что склад все также был заполнен до отказа, словно из него не вывезли ни одной туши.  Да, в конце пятидесятых годов наш восточный брат снабжал нас мясом изрядно.

Помимо макарон, кормили нас пшенной кашей, изредка – гречкой. И только раза два – ячневой, прозванной в пехоте «шрапнелью». Картошкой только баловали. Эта культура дает хороший урожай в Приморье, но сильно поражается фитофторой, так что долго не хранится. В основном картофель использовался на супы и борщи. На Новый год нас задумали побаловать жареной картошкой. Чистить ее досталось нашей смене. Каждому насыпали по котлу на десять литров каждый. И пошла работа. Кто-то уже к десяти часам вечера справился с заданием. Только в моем котле клубни почти не убывали. И не потому что не умел чистить, а скорее, наоборот. Мама, от своей нищеты, всегда счищала очень тонкий слой, Тому же учила нас с сестрой. Ее уроки стали привычкой, не исчезнувшей до сих пор.

Снять тонкую кожуру гораздо сложнее, чем толстую. На это уходит больше времени. Не помню, с кем мы вдвоем бежали по плацу под звон курантов. В казарму влетели под крики «Ура!»

И все-таки летом 1960 года нас кормили сушеной картошкой. Тогда после расформирования от дивизии остались рожки да ножки, так что провианта хватало. Все запасы пришлось доедать ослабленным частям. Повар Василий готовил пюре на завтрак и обед. Сначала все шло хорошо. Приправленная каким-то маслом, картошка сама просилась в рот. Не прошло и месяца, как я почувствовал боли в желудке после каждой еды. Затем обратил внимание: ровно в десять и пятнадцать часов мне и свет становился не мил. Реагировал ли желудок на сушеную картошку или на масло, так и не выяснил. Идти в санчасть не хотелось, а с другой стороны – меня никто не мог подменить на вахте дежурного по связи дивизии.

…К тому же был научен горьким опытом, как ходить по врачебным учреждениям, еще на острове.

У меня заболел глаз – выступил ячмень. Однако решил сходить к врачу: два часа отдыха от муштры. Когда зашел в кабинет и объяснил причину, доктор на себе продемонстрировал, что со мной будет. Прикрыл пальцем веко, указав на вздутие.

– Видишь шишку? – спросил.

– Вижу, – отвечаю.

– Она не мешает мне много лет. И тебе не помешает.

Вспомнив байки о докторе-новаторе, рассмеялся.

– Ну и анекдот, – говорю.

Доктор моего юмора не понял или не хотел понимать. Тогда казалось, что каждый доктор в каждом обратившемся к нему матросе видит «сачка», а таковым мне не хотелось быть. В обезлюдевшем дивизионе никто не маялся желудком. Из этого я сделал  вывод: мои болячки от безделья. На дежурстве в штабе дивизии я сутками валялся на койке с книжкой. На улицу выходил, чтобы обежать несколько раз вокруг здания да поесть. Через неделю, как закончилась картошка, боли у меня исчезли.

Праздничное угощение коки устроили нам на 23 февраля. На ужин они приготовили холодец. Вот уж чего я не мог совсем есть, так это студень. В далеком детстве мама на какой-то праздник исхитрилась порадовать нас «стюднем», как говорила она. От нечего делать, я находился у стола, и каждую кость, очищенную от мяса, она отдавала мне «доглодать». С голодухи обсосал все до единой косточки, «наевшись» лет на пятьдесят. Лишь совсем недавно начал пробовать домашний холодец. Конечно, в день своего 20-летия 23 февраля 1959 года,я не притронулся к порции. Досталась она кому-то из двух «великанов»: Коле Федосову или Вите Смирнову. Оба имели рост за сто девяносто, и обоим им полагалась двойная норма питания. Однако от сверхурочной добавки никто из них не отказывался, тем более от мясной.

Ближе к утру меня разбудил шум в казарме. Вижу – туда-сюда снуют ребята. Дневальный шипящим голосом окрикивает каждого выходящего: «Как фамилия?» Ничего не понимая, накидываю шинель и иду к выходу. И мне тот же вопрос.

– Зачем? – спрашиваю.

– Затем, – отвечает, – всю роту пропоносило.

– Нет, – смеюсь, – я по другому поводу.

Потом долго стоял хохот, стоило лишь вспомнить о курьезном случае. Не смеялся, возможно, только старший кок. Вскоре после праздника на утреннем построении всей школы его арестовали и увели под охраной на гаптвахту. Сколько суток отсидел он там, не могу сказать.

Постепенно мы вошли в ритм, еды стало хватать, ребята начали прибавлять в весе. Однако… Ближе к весне в школу прибыл контр-адмирал. Нам, пожалуй, объявили его фамилию и должность, но за давностью лет все стерлось из памяти. На плацу он останавливался перед каждой ротой, задавая стандартные вопросы о требованиях и претензиях. Роты молчали. Подошла наша очередь. На его обращение откликнулся матрос, стоявший перед адмиралом.

– Жидковата каша, товарищ адмирал, – матрос покрутил ладонью, словно поварешкой в котле.

– Ваша фамилия? – спросил высокий гость.

– Матрос Бурдейный, – последовал ответ.

– Оно и видно, – съязвил адмирал.

Не только наша рота, но и соседи захохотали. И было над чем. У краснощекого Бурдейного лицо напоминало морду бульдога: щеки можно было видеть со спины.

Здесь я сделаю небольшое отступление о кормлении в авиасоединении ТОФа, куда отправили нас, с полдюжины человек, из школы. Безусловно, каждого волновало, как будут потчевать нас, откормленных. Действительность превзошла все ожидания. Там было не хуже, чем на острове, не считая сокращения количества масла. Питание даже улучшилось, когда наши «старики» перед самой демобилизацией построили свою столовую. Впрочем, в стройке участвовали и мы, пока не были допущены к несению самостоятельного дежурства. Строили здание из шлака, заливая его жидким раствором цемента. Получилось оно крепким, а главное – очень теплым. Так что зимой, если в казарме было холодновато, кое-кто уходил отогреваться в столовую. Старшина Василенко строго запрещал подобные «разогревы», в течение дня мог наведаться в столовую раза два-три, но повар Василий, местный житель, вовремя прятал «нарушителя дисциплины».

Василий, пожалуй, мухлевал с продуктами, как я понял гораздо позже. Любая каша получалась у него жиденькой по сравнению с той, что ел в столовых после службы. Но он никогда не отказывал в добавке. А каша оставалась еще и для поварского поросенка: Василий всегда уходил домой с полной сумкой. Подворовывал и его помощник Миша Меренков, наш «годок». Ребята поймали его однажды при продаже масла местному жителю. При всем при этом никто не жаловался , что ему не хватило поесть.

Даже наоборот. Среди нас существовало понятие «корочки». Иногда матросу приходилось нести две-три вахты подряд. С объекта не уйти, а есть надо. И он звонил в часть: «Принесите корочки». К нам на КДП обычно ходило с десяток человек: радиомеханики, электрики аэродромного светооборудования, телефонист, оператор глиссадного радиомаяка и другие. Кто-то из них брал в столовой несколько кусков хлеба с порцией масла, сахар, а то и котлету, если таковая готовилась в тот день. Голодному человеку такого пропитания едва бы хватило на полсуток, а мы выдерживали. Стоит заметить; старшина строго пресекал «корочки», обвиняя «просящего» в лености. Старшина не мог понять, как это не прийти на обед. Когда открыли свою столовую, Василенко приобрел несколько комплектов судков: на объекты стали отправлять полные нормы пропитания. Надо признать: за время службы я прибавил четыре килограмма веса, которые потерял почти сразу после демобилизации. Не от хорошей жизни, конечно.

Теперь о полднике. Уставом он не предусматривался: военная служба – не отдых в санатории. И, тем не менее… Ближе к весне даже самые слабые волны все больше выбрасывали длинные плети ламинарии, то есть морской капусты, консервы из которой ныне ценятся очень дорого. Ламинарию приходилось ежедневно убирать, иначе через неделю побережье могло покрыться толстым слоем. После занятий каждая смена, вооружившись граблями и вилами, шла на свой участок берега. За чистотой следили высшие начальники. Ламинарию сначала проветривали, а потом подсушивали, как сено в валках. Затем ее копнили и сжигали. Не знаю, кому из наших ребят пришла мысль наловить креветок и сварить их на костре. С приходом весны рачки так и жались к берегу. Казалось, бери их голыми руками, да не тут-то было: чилимы очень увертливы. Но голь на выдумки хитра. В один из дней принесли на берег селедку. Привязали ее за жабры и опустили в залив. Минут через пять она  была усыпана чилимами, как виноградная гроздь. Дальше дело техники. Другой матрос подцепил сачком «гроздь», в котором оказалось с дюжину рачков. Одновременно на пылающем костре из сухой ламинарии в бачке кипятилась вода. Менее чем через полчаса бак наполнили креветками, которые сразу же стали красными. После удачного опыта полдник из деликатесов превратился в повседневную жизнь. Котел, сачок и удочка хранились в укромном месте, подальше от глаз начальства. Только оно редко появлялось на берегу во время уборки. Деликатесным мясом мы лакомились до самого отъезда с острова. А в столовой всякий раз оставалось несколько никому не нужных селедок: ее мало кто ел. Хватало и другой еды, потому и прибавляли в весе.

Когда я услышал о гибели от голода моих младших однополчан в 90-х годах, невольно пришла такая мысль. Бухта Новик настолько богата рыбой и креветками, что может прокормить весь гарнизон острова. Можно было организовать бригаду рыбаков, и жить припеваючи. Но для этого требовалось раскинуть мозгами. А привычка брать под козырек убивает инициативу. В данном случае она и сыграла злую роль.

 

БОЕВЫЕ  БУДНИ

 

К моменту призыва у меня сложилось четкое представление, к а к служить. Оно родилось под воздействием повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Перед отправкой в Белогорскую крепость Андрей Петрович Гринев дает наставление своему Петруше: «На службу не напрашивайся, от службы не отговаривайся…» И последнее: «береги платье снову, а честь смолоду». С тем я пошел служить. Могу твердо сказать: за три года ни разу не отказался ни от каких приказаний, отдавал ли их сержант или командир части. Проявлял ли при этом усердие? Чаще – да, но не не из-за стремления «выслужиться» Ведь шел в армию, хорошо понимая конституционное требование: служба есть священный долг. Мне не нужны были звания. Командир отделения – всего на три года, а что потом? На гражданке в моем подчинении значились около двадцати механизаторов – целый взвод. И вернувшись, я мог занять ту же должность и командовать, в теоретическом плане, теми, кто мной командовал недолгий срок. Так что временное подчинение не считал чем-то зазорным. Единственное, с чем не мог смириться, – это выполнять команду «Бегом марш, в столовую!». Она казалась унизительной. Приходилось скорым шагом проделывать два десятка метров до дверей, за что получал замечания. Других наказаний не имел.

Начало службы ознаменовалось учебой. Не говорю о курсе молодого бойца: мне посчастливилось – он не продлился и месяца. Другое дело – специальность. С первых дней нам внушали: радиомеханик – это интеллигент на флоте. То, что нас готовят в непрофильном учебном заведении, особого значения не имело.

Похоже, что ШМАСы (школы младших авиаспециалистов) не справлялись с поставленными задачами. Так что нас, всего 60 человек, направили в военно-морскую школу. Учеба шла по той же программе, что и у флотских радиомастеров и радистов. Однако мы не изучали морзянку, вязание узлов и хождение на шлюпке. Во всем остальном обучение шло один  к одному.

Первые занятия – электротехника. Сколько раз я говорил: «спасибо» своему преподавателю физики в техникуме – Николаю Александровичу Потанину! Его объяснения самых сложных вопросов не доходили разве что только до отъявленного тупицы. Студенты же средних способностей знали на зубок все разделы физики. В том числе и электричество.

С благодарностью вспоминал я и старшего брата. Полуграмотный человек (с пятью или шестью классами), он самостоятельно освоил радиодело, будучи столяром на заводе радиодеталей. Схемы приемников, выпускаемых на заводе, читал что твой инженер. Какое-то время это приносило ему дополнительный заработок.

По вечерам он постоянно ковырялся в замолчавших приемниках. Каждый свой приезд на каникулы я помогал ему, как хирургу помогает ассистент. Сидим, бывало, за столом, уставленном коробками разного размера. Брат с курящимся паяльником: то что-то «отрежет», то припаяет, не забывая заглянуть в схему. При этом, не глядя на меня, просит:

– Дроссель такой-то… Конденсатор такой-то…

Я ищу в нужной коробке, а если зазеваюсь, долго не смогу найти деталь нужной маркировки, – то и недовольный окрик услышу. Те уроки тоже не пропали даром. К началу службы я уже мог отличить трансформатор от вариатора. Подержал в руках и схемы.

Так что ничего нет удивительного в том, что с первых занятий начал показывать устойчивые знания. Ежедневно, с принятием присяги мы с восьми часов утра до двух занимались теорией. Затем – с трех до пяти. Потом следовали два часа самоподготовки. Тетрадей с записями выносить из класса нам не дозволяли. Так что, если не повторишь пройденного в эти часы, – другого времени не будет. Казалось бы, каждый должен был использовать эти часы только по прямому назначению, Да не тут-то было. Многие сразу принимались за письма, другие – за книжки, а кое-кто за подсчет ворон за окном. Право, не могу вспомнить такого буквоеда, чтобы время самоподготовки он тратил на зубрежку.

И себя не записываю в «праведники». Писал, как и другие. Причем не только родным и близким. С чьей-то легкой руки начался обмен адресами. Скорее всего, зачинщиком был Ваня Алферов. Почему-то ему более всего хотелось переписываться с девушками. Он чуть не каждого в группе просил: «Дай адресок». Кто-то и давал, а кто-то подшучивал. Раз пришло письмо, над которым смеялись всей оравой. Прислал его бабушка, которой Ваня признавался, как она очаровала его. Не раз всей группой сочиняли коллективное письмо. И какой только «ереси» в нем ни придумывали! Яшка-артиллерист со своими «очаровательными глазками» нам и в подметки не годился. Конечно, автор-романтик, автор письма незнакомке служит на подлодке. Днем и ночью он только и делает, что наблюдает за проплывающими китами и акулами. Иных даже почесывает за ушами, как собак или кошек. При этом радиус его местонахождения – от льдов Арктики до льдов Антарктики. То вспугнул матрос пингвинов, то напугал эскимосов и чукчей, всплыв в Беринговом проливе. Иными словами, вставляли в письма всякие бредни…

Кстати, кто-то писал и сугубо секретные вещи, чтобы удивить подружку. Помнится, начальник политуправления авиации ТОФ генерал-майор Борисов зачитал письмо на совещании комсоргов. Матрос-авиатор описывал свой «воздушный крейсер» ТУ-16. Он назвал все тактико-технические данные самолета, его вооружение, экипаж, дальность полета. Хорошо запомнилось, как (в тексте письма) на горизонте показался огромный белый город – Сан-Франциско. И если бы матрос нажал правую кнопку, то от города остались бы одни руины. Комсорги, – молодые офицеры, – с интересом слушали чтение генерала. Хохот разразился после того, как он назвал автора письма – кочегара автороты одного из гарнизонов, полк которого был вооружен ТУ-16. Так что наши шутки были совсем безобидными.

Дни текли за днями. Пришло время и практических занятий. В первую очередь – пайка. Не знаю, кто как, а я этот процесс впервые увидел в раннем детстве. Тогда паяльником был уменьшенный колун, которым раскалывают кряжи. Он подогревался на сильном огне, а место для пайки обрабатывалось соляной кислотой. Как-то к нам в деревню заявился лудильщик - кастрюли-ведра чинить. Я простоял перед ним с разинутым ртом до тех пор, пока тот не спрятал свой неказистый инструмент в кожаный мешок. В Воронеже старший брат позволял иногда срастить два проводка – для пробы. Хотя спайка получалась неказистой, мне нравилось – своя все-таки работа.

Сейчас, на службе, пайкой можно было заниматься два часа подряд. Первые занятия провел помкомвзвода Владимир Норкин. Признаться, его работа значительно уступала пайке моего брата. Ведь тот каждый вечер садился за паяльник, а наш командир – только на занятиях. До нас он сделал один выпуск, когда сам еще был матросом-учеником. Однако для кого-то его первая наглядная пайка была верхом совершенства. Ничего удивительного: с этим делом из всей группы был знаком только Николай Федосов, радиомеханик от Бога, как и теперь мне кажется. Когда Норкин попросил, кто хочет сам попробовать, Николай вызвался первым. Надо ли говорить, как загорелись глаза у многих, когда они впервые увидели инструменты. Пожалуй, ничто другое не вызывало такого интереса, как пайка. Каждый понимал: на гражданке умение обращаться с паяльником обязательно пригодится. Сужу по себе. До сих пор нет-нет, да и берусь за инструмент: то телефонный провод надо спаять, то кабель антенны.

Осваивать радиосхемы было сложнее. Более чем уверен: больше половины ребят так ничего и не поняли. Стали ли они потом высококлассными специалистами? Вряд ли. Впрочем, глубоких знаний рядовому радиомеханику не требовалось. В нашей части, например, аппаратура работала исправно. В дни профилактики мы только определяли основные параметры, меняли лампы, предварительно их проверив на очень чувствительных датчиках. Так получилось, что за время моей службы на командно-диспетчерском пункте ни одна радиостанция не вышла из строя. Если бы произошло что-то серьезное, – аппаратуру могли отправить в мастерскую, возможно, единственную на всю авиацию флота. По рассказам, в ней-то служили настоящие «асы». Так и должно быть: там ребята каждый день занимались ремонтом. Мы же, в боевых частях, в основном эксплуатировали технику да проводили профилактические мероприятия.

Экзамены пришлись на середину июня. Свидетельство об окончании школы получили все. С десяток матросов нашей смены поехали в части с «красными корочками». Мои до сих пор целы – лежат вместе с другими документами. Возникает вопрос: как можно сдать экзамен, слабо разбираясь в теории? Ответ простой. Наш капитан-лейтенант постоянно твердил: в девяти случаях из десяти неисправности происходят в контактах. При сдаче экзаменов только их и искали. Дают радиостанцию. Включаешь – увы, не работает. Проверил – обесточена. Посмотрел предохранители – так и есть. Экзаменаторы заменили один из них бумажной трубочкой. Сложнее было отыскивать неисправности в схеме. Кто уж совсем ничего не понимал, тот использовал, как теперь говорят, метод тыка. Радиопередатчик того времени – это четыре-шесть блоков, соединенных между собой. Экзаменаторы и в этом случае использовали тот же прием: вставляли бумажку в контакты. Испытуемый для видимости посмотрит в схему, затем отвинтит блок, вытащит его. Если повезло, обнаружил бумажку с первого раза – и пятерка обеспечена.

После экзаменов недели две мы бездельничали. Единственное, чем занимались, – это уборка территории. Весна и лето 59-го года выдались туманными. Солнца мы не видели около трех месяцев. Но ветры дули отменные. Каждое утро на берег бухты выбрасывало тонны морской капусты. Ее сушили, складывали в копны, затем сжигали. Представляю, сколько йода скопилось в тех местах.

И вот пришел момент расставанья с островом. Незабвенная шхуна РБМ-49 повезла нас пятерых вместе с «покупателем» на большую землю. Хоть и студено на свежем воздухе, – никто не полез в каюты. Шхуна еще не выбралась из бухты, когда нас обогнал торпедный катер, шедший откуда-то из ее глубин. Его команда не спешила, держа скорость с полсотни километров. Обгоняя шхуну, катер дал такую волну, что брызги окатили нас с головы до пят.

– Окропили нас святой водой, – пошутил Виталий Енушевский. – Удачной будет служба.

Наш юморист не ошибся. Сам он вскоре занялся своим непосредственным делом – стал фельдшером части. Мы с ним почти одновременно получили краткосрочные отпуска. Федосов и Шестаков – позже, когда наша часть перебазировалась на другой аэродром. Но до того времени оставался почти год.

Сержант Ларионов принял пополнение без барабанного боя. Ему до конца службы оставалось два-три месяца, так что прислали бы нас или не прислали, сержанта уже не касалось. Другое дело – Валентин Хихлуха. Ему предстояло быть нашим командиром. Рядом с ним были Костяев и Завен  Шакарьян, годом старше нас. Первый слыл записным лентяем, рохлей, пассивным кулем. Шакарьян – другого рода. Армянин из Свердловской области, он тараторил по-русски без акцента, часто шутил, вызывая смех вокруг себя. В первую же совместную вахту я понял, что дело свое знает.

На КДП мы пошли вместе со сменой всей четверкой. В рубке, заставленной разной аппаратурой, (там имелся даже гражданский магнитофон «Днепр-5») лишь одна средневолновая станция оказалась знакомой. Ультракоротковолновые мы и в глаза не видели.

– Не теряйтесь, – подбодрил Ларионов, когда за каждым из нас «закрепляли» аппаратуру, – освоите все быстро. Было бы желание, – особо подчеркнул он.

Через несколько минут начались полеты. Боже мой, какое шипение поднялось в рубке! Сквозь него слышались голоса нескольких пилотов, руководителя полетов… За окном, заглушая все радиостанции, вспарывали воздух взлетающие самолеты. Что можно понять в таком грохоте? – появилась первая мысль. – Тут век не привыкнешь. Между тем, Ларионов велел нам надеть наушники и записывать переговоры экипажей с КДП. Одновременно работал и магнитофон.

После полетов сержант собрал тетрадки и при нас начал проверять, кто, что и сколько записал. Больше всех получилось у Енушевского. Должно быть, фельдшерская привычка обращаться с фонендоскопом сказалась. Не прошло и месяца, как его забрали от нас, а еще через неделю на его погонах появилась лычка. К дню Советской Армии его произвели в младшие сержанты. Между тем, нам, поставленным на самостоятельное несение вахты, (что соответствовало должности старшего матроса), никаких званий не присвоили. Обиднее всего было за Федосова. На первых же профилактических работах он проявил свои знания так, что сержант дивился. Даже Хихлуха, его сменщик, хуже разбирался в деле, служа третий год. Через три месяца Федосов стал настоящим мастером.

Мое вхождение оказалось не столь успешным. Виной всему, как считаю, моя замедленная реакция. Это проявилось однажды, незадолго до утверждения на самостоятельную вахту. Я уже говорил, что наша аппаратура всегда работала исправно. Периодически проводилась профилактика: в первую очередь пылесосили внутренности радиостанций, обтирали внешнюю сторону. Особенно следили за работой радиоламп. Всякий раз обязательно шла их проверка. Ведь от состояния каждой лампы зависели все параметры станции. Браковались не только поработавшие, но и только что полученные с завода. Иногда попадались с клеймом ВЗР – воронежского предприятия. Встречался с ними, как с земляками. Наш брак вполне мог бы служить на гражданских приемниках, но я не знаю, куда его отправляли.

В своих записках нашел одну о проведенной профилактике, приведшей к недоразумению. Хотя каждый из нас отвечал за свою станцию, работы велись часто по обезличенной схеме. Ведь кто-то в этот день мог оказаться в наряде, заболеть или быть в отпуске. В тот раз профилактикой занимались только мы с Федосовым. Понадеявшись друг на друга, мы не настроили две станции. Утром начались полеты, которые обслуживал Николай. Когда я пришел его менять после обеда, он с кулаками набросился на меня.

– Почему ты не настроил третью и четвертую станции? – заорал он.

– А ты почему? – парировал я.

Оказалось, когда руководитель полетов приказал опробовать радиосвязь, наш прокол обнаружился. Исправить его такому асу, как Федотов, хватило двух-трех минут. Он уложился в отведенное время, но оценку ему снизили. Мы же соревновались за стопроцентное «отлично». На его месте мог оказаться и я. Вот почему тогда решили: во время каждой профилактики страховать друг друга.

Без ремонтной практики мои теоретические знания постепенно улетучивались. Проявилось это во время исполнения обязанностей дежурного по связи в штабе дивизии, летом шестидесятого года. В нормальное время обычно дежурили офицеры, а когда многих сократили, то и срочники пригодились.

На наш аэродром сгоняли весь парк самолетов ИЛ-28. Они летели с Чукотки, Камчатки, с Сахалина, из Хабаровского края. Работы хватало, а тут забарахлила посадочная станция. Случалось так, что уже слышишь гул самолета, а пилот не слышит наши ответы по радио. «Я вас вижу, – кричит, – почему не отвечаете?». И руководитель полетов (теперь дежурили в основном капитаны) горланит: «Посадку разрешаю! Чего тебе еще надо?» Иногда и покрепче бывало. Лишь за десяток километров связь налаживалась: самолет начинал нас слышать.

С такой техникой посадили десятки самолетов. Причем без всяких «чп». Потом аэродром замер, но в его зоне продолжали летать истребители с других точек и даже гражданские лайнеры. И каждый из них, входя в зону, обязательно запрашивал разрешение на пролет. Нам только и оставалось отвечать: «Пролет разрешаю». Они тоже слышали нас только вблизи. Много раз я разбирал и собирал радиостанцию, в первую очередь обращая внимание на контакты блоков повышения мощности. Потом станция несколько дней работала нормально, постепенно затухая.

По какой-то причине я решил однажды осмотреть телескопическую антенну. Опускалась она с помощью рукоятки. Через минуту ее верхушка - у моих ног. Отвинчиваю «тарелку» и сам удивляюсь: фарфоровый стаканчик, отделяющий кабель от металлической опоры, залит водой. Вылил, просушил, а затем поднял антенну. Первый же пролетавший самолет и нас слышал хорошо, и мы его. Позже своим горьким опытом делился с ребятами, работавшими на станциях с телескопическими антеннами. Сам не понимаю  до сих пор, как вода могла попасть под «тарелку», плотно прилегающую к керамическому окончанию телескопической вышки.

Наши вахты сменялись утром и вечером. На КДП отправлялись по семь-восемь человек: все службы. Если отсутствовал сержант, то старшим назначали кого-то из старослужащих. При этом старшина роты строго наказывал:

– Идите по дороге, а не по собачьим тропам.

 Если следовать его приказу, то приходилось делать крюк с заходом в гарнизон, где встретишься с десятками офицеров. Поэтому чаще всего избирали «собачью тропу». Натоптали ее за десяток лет наши предшественники. Аэродром в Николаевке построили летом 1950 года, когда в Северной Корее разразилась война. По рассказам «стариков», взлетную полосу и рулевые дорожки стройбатовцы залили бетоном за трое суток непрерывной работы. Все остальное, видимо, было подготовлено заранее. В первую очередь – дренажная система. На десятке квадратных километров ее не создашь и за год. Надо признать, дренаж отлично действовал и в шестидесятые годы. Его коллектор находился невдалеке от нашего объекта. Будучи старшиной светооборудования, я обязательно после ночной вахты шел к нему и обливался холодной водой до пояса. Это вошло в привычку, так что полагаю: мои редкие заболевания гриппом – результат закалки.

Наш маленький отряд, миновав КП, до первого офицерского дома маршировал в строю. Затем сворачивал на тропу, бегущую через кусты. Шли гуськом. Кто-то вырывался вперед, кто-то отставал, собирая придорожные цветы, очень яркие на Дальнем Востоке. Каждый чувствовал себя вольным хотя бы  полчаса. Взлетную полосу пересекали только строем. Не дай Бог, на КДП находится майор Кузнецов: увидит – без нотаций не обойтись. Впрочем, он не был занудой.

Прямые обязанности радиомеханика никого из нас не утомляли. Скорее, наоборот: кое-кого утомляло безделье. Полеты шли через день. Один из нас сидел в наушниках и записывал переговоры, другой следил за работой станции. Всего-то два-три часа, в крайнем случае – четыре. Это когда один полк сменял другой. Согласитесь, для молодого организма нагрузка невелика. Сложнее приходилось при ночных полетах, начинавшихся иногда под самое утро. Чаще всего их объявляли неожиданно. Вдруг раздается телефонный звонок. Едва выслушав приказ, мой друг Лева Углицкий тут же кричит.

– Ребята, подъем! Через полчаса полеты.

Еще полусонным включаешь аппаратуру. Потом выйдешь на улицу, глотнешь свежего воздуха, встрепенешься, а через пять минут ты – огурчик. В рубке уже началось усыпляющее гудение станций. Сначала оно раздражало, а потом, привыкнув, наоборот, успокаивало и даже навевало сон. Иногда я наблюдал, как ленивый Костяев, с трудом перебарывая дрему, медленно водит карандашом по дневнику полетов. И вдруг карандаш выпадает из его рук: человек уснул. Нам, только что допущенным к вахте, такого не позволялось. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность – к этому призывали молодежь от сержанта до командира дивизиона. Правда, на первых порах.

Еще надо сказать о внеплановых полетах. Их могли объявить в любое время суток. К примеру, из порта на японском острове Окинава выходит американский авианосец. В этом случае, наверное, вся авиация флота поднималась. Бывали и другие случаи для тревог. Однако в целом, повторюсь, полеты проходили в плановом режиме.

При взлете бомбардировщик издает сотни децибелл. Звенят, резонируя, стекла, мелко дрожит стена, если к ней прислонишься. Не очень толстые стены почти не гасят душераздирающий треск. При посадке тридцатитонная громада шлепается на бетон со скоростью в 240 километров. Визжат шасси на высоких «нотах», отчего в ушах свербит. Как в таких условиях, казалось вначале, можно уснуть? Не прошло и месяца, как Витя Шестаков, свободный от дежурства, дрых вовсю под громоподобный аккомпанемент. Любопытный был этот потомок семипалатинских казаков. Высокорослый, с огромной головой, он ни на кого и никогда не обижался. Атомные взрывы на полигоне, расположенном в сотне километров от города, от которых, по его словам, закладывало уши, нисколько не повлияли на его здоровье и психику. Любил пошутить, причем своеобразно.

Как-то среди лета он поймал змейку, перевязал ей мордочку изолентой, взял в правую руку и ходит у матросского клуба, со всеми здоровается. В тот вечер после вахты, я сразу отправился в кино. Витя встречает меня с распростертыми объятиями: целый день не виделись. С теми же чувствами протягиваю ему руку. Оставался, наверное, сантиметр, как увидел змею. Реакция последовала мгновенная: со всего маху дал ему пинка под зад. Шестаков от удара даже прогнулся: не ожидал. И тут же захохотал пуще прежнего. Засмеялся и я, когда увидел, насколько безопасна «игрушка». Та «шутка» нисколько не расстроила нашу дружбу

При ночных полетах бодрствовали только дежурные. Одному полагался двухчасовой сон. Иногда кому-то везло: полеты короткие, а человек спит; его, конечно, не будили до утра. С моим чутким сном и долгим засыпанием я не сразу привык к адскому звуку. Но пришло однажды время, когда я перестал слышать жуткое вспарывание воздуха. И так же, как другие, сладко засыпал под этот аккомпанемент. Единственное, к чему не мог привыкнуть, так это дремать в наушниках. И поныне не могу спать сидя. Тем более не мог спать в молодые энергичные годы.

Дни шли за днями, складываясь в недели и месяцы. Приближался большой праздник – годовщина Великой Октябрьской революции. Накануне на утреннем построении начальник штаба зачитал приказ командира. Неожиданно я услышал свою фамилию. Меня удостоили редкого поощрения – благодарственное письмо матери от имени командира части. До сих пор сохранился пожелтевший листок с отпечатанным на машинке текстом, заверенным подписью командира и печатью.

Получив письмо от дяди, у которого жила мама, наметил далеко идущие планы. Если получена благодарность, значит со службой у меня все в порядке. От имени мамы с приложением какой-то справки от военкомата, дядя прислал просьбу на имя командира о предоставлении мне краткосрочного отпуска.

Майор Востриков, замполит, приехав однажды на КДП, долго расспрашивал меня о семье, о доме, о состоянии здоровья мамы, которое было не блестящим в то время. Частый сухой кашель указывал на наличие туберкулеза. Почти сразу я догадался: речь идет о письме, а что оно отправлено, меня уже предупредили. Никаких обещаний, даже намека на отпуск не сделал Александр Григорьевич. Однако в душе поселилось жгучее ожидание. В жизни ничего не менялось, и месяц, и другой, и третий: ежедневные вахты сменяли одна другую, но время словно остановилось. Ведь правду говорят, что ожидание удлиняет часы. Но все имеет свой срок. Пришло время, и меня вызвал к себе начальник штаба для заполнения проездных документов. Вместе с дорогами мне предоставили 35 суток. В часть я вернулся на день раньше, хотя на сутки останавливался у матери Николая Федосова.

Кажется, я еще не успел войти в привычный ритм после отпуска, как на объекте вновь появился замполит. Время он, видимо, подбирал: на КДП нас находилось только двое, остальные ушли на обед. В своем закутке у коммутатора сидел Лева Углицкий, а я бездельничал. Расспросив о поездке, о жизни на гражданке, не заметно для меня майор перевел разговор о моей учебе в дивизионной партшколе, учиться в которой оставалось месяца два. Чем занимаюсь как агитатор и заместитель комсорга КДП. Вряд ли ему понравились некоторые ответы. Сужу об этом по моей записи, сделанной после того, как стала известна цель нашего разговора.

Вскоре в казарме меня остановил «старик» Грузинский, служивший в АРП.

– Ну как, Зайцев готов стать комсоргом?

– С чего ты взял? – отвечаю.

– Так ведь Муханова переводят, место освобождается.

– А я тут при чем? – краска хлынула на лицо: до меня дошел смысл беседы с замполитом.

За день до собрания майор в своем кабинете без обиняков сказал:

– Завтра будем рекомендовать тебя в комсорги.

Сердце екнуло: лейтенанта Муханова все уважали, а кто знает меня, кроме тех, кто рядом со мной служит на КДП?

– Боюсь, не справлюсь, – искренне отвечаю.

– Не бойся, – вступил в разговор Муханов, – товарищ майор поможет. Меня он тоже научил.

День 22 марта 60-го года в корне изменил мою службу.

 

КАРАУЛЫ

 

Смешно сказать, но так мало за три года службы я походил в караулы. И рассказывать вроде бы не о чем. И все-таки, все-таки…

Мы постепенно привыкали к размеренному образу жизни. В один и тот же час – подъем, зарядка, завтрак, часы учебы, обед, опять учеба, самоподготовка, ужин, собственное время, вечерняя прогулка, отбой ровно в одиннадцать. Кажется, ничего не забыл. Ежедневно, неделя за неделей. Обычные дни так потускнели в памяти… Чтобы рассказать о них, надо либо сильно напрягать память, либо фантазировать. Только ведь, берясь за перо, дал слово не приукрашивать и не очернять свои матросские годы.

…Однообразие нарушается редко. Рота огромная. Даже наряд на кухню достается не каждый месяц: ведь в школе шесть рот. Чуть почаще – наряд по роте. Задача – поддерживать порядок в казарме, по военно-морскому – в кубрике. Утром и вечером промыть пол – тянуть палубу. А еще – никому не нравилось, – уборка гальюна, иначе – уборной. Заниматься этим охотников мало. С другой стороны, времени на это требуется немного. Чаще всего поработать там идет матрос, которого назначит старший наряда. Наш гальюн стоит в море на сваях. Добираться по нему приходится по сходням. Глубокой осенью при приливе и сильном ветре брызги облепляют доски, покрывая их ледяной коркой. Тут уж будь осторожен.

Длина казармы – не менее пятидесяти метров. Трехэтажные койки стоят по обе стороны центрального прохода. По вечерам здесь проводится вечерняя проверка. Взводы выстраиваются в четыре шеренги, и все-таки пространство остается. По нему изредка прохаживается командир, чуть почаще – замполит. Старшина роты присутствует ежевечерне. По утрам, если на улице непогода или командирам почему-либо не хочется выходить на мороз, развод происходит тоже в казарме. Как раньше в колхозе: председатель с агрономом решают, какую бригаду, на какое поле отправить.

Сегодня наша очередь идти в наряд. Одеваемся по форме три, только форменка не суконная, а фланелевая. У Коншина еще с вечера заготовлена очередность: кто, в какой час и где несет наряд. Мне для начала повезло. С 10-ти до 12-ти стоять у тумбочки, то есть дневалить при входе. Служба легкая: ответить по телефону, дать команду «смирно!», если в казарму пришел ротный или его заместитель. Если ребята толпятся, мешая пройти кому-либо из взводных командиров, следует скомандовать: «Внимание на проходе!»

Наш Лавриненко однажды этой командой огорошил обе роты. Мы возвращались с вечерней прогулки. В тамбуре – теснота и толкотня. Вдруг высокий, почти женский голос объявляет:

– Внимание на проходе!

Вся масса, развернувшись к стенам спиной, разделилась на две части, оставив посередине узкий проход. По нему строевым шагом выступает Лавриненко, бравый кубанский казак. Конечно, поняв шутку, толпа вновь смыкается. Эту шутку Лавриненко повторял не раз, но такого эффекта уже не получалось.

Дневальному, помимо красной повязки с белой буквой «Р» («рцы» – из славянской азбуки), полагался штык от карабина, в чехле. Его цеплял за пояс каждый, кто становился у тумбочки – на входе. Первый час моего дежурства прошел без приключений. Но вскоре затрезвонил телефон, – чего я боялся больше всего. Боюсь ошибиться, но именно тогда я говорил по телефону впервые в жизни. Сквозь треск я не мог понять, кто звонит и о чем просит. Наконец, до меня доходит: это ротный зовет кого-то. Радостно отвечаю:

– Сейчас приглашу!

Подполковник, должно быть, рассерженный на болвана-дневального, отдает ошеломившую меня команду:

– За неуставной ответ снимаю тебя с вахты. Доложи старшему по наряду.

Обескураженный, в первую очередь бегу искать нужного подполковнику офицера. Потом – старшину второй роты Коншина. Отношения у нас самые лучшие. Сложились они еще на первом занятии в техническом классе. Мы с ним оказались почти коллегами: оба – техники-механики, только разные. Но программа в техникумах одна, – значит, одинаково глубоко изучали многие предметы. В том числе раздел физики «Электричество». Даже знания наши оказались почти равными, хотя в тот момент он стоял за преподавательским столом.

Мой короткий доклад старший наряда, вопреки ожиданию, выслушал равнодушно. Я-то рассчитывал на упреки повышенным голосом, а то и на угрозу  объявить три наряда вне очереди. Он же только и сказал:

– Одевайся и иди к магазину. Подменишь дежурного.

Тому только и нужно. Два часа пробыть на юру в зимний день – кому угодно не понравится: ведь теплых бушлатов или полушубков нам не выдавали. С этого поста меня уже некому было сгонять. Так и дотянул наряд, сменившись через четыре часа, чтобы заступить на очередные два. Здесь, у магазина, не служба, а службишка. Сюда мало кто ходил. Хотя наша казарма располагалась недалеко отсюда, а всякий раз брали разрешение сходить в магазин. Всех желающих не отпускали, поэтому счастливчик получал много заказов. В сохранившейся моей записной книжке есть тому подтверждение. Сразу от девяти человек взял деньги:

«Никитин – 5 конв. авиа;

Гумиров – 13 руб., трусы, 2 банки асидола, крем обувной;

Ерков – 5 руб., конфеты, 2 «Памира» (папиросы);

Михалевский – 5 руб., пряники»

Эта записка говорит больше о скудости ассортимента, нежели о его разнообразии. Помимо нас за товаром сюда редко заходили жены офицеров, а вот самих офицеров я тут ни разу ни видел. И все-таки дежурство у магазина было круглосуточным. Не знаю, зачем оно было нужно и кому только это пришло в голову. Городской вор не мог и подумать, чтобы попасть на остров, а в матросы тогда не брали парней с судимостями.

В то первое дежурство одна из смен пришлась с 22-х до нуля часов. В это время можно было наблюдать, как возвращаются офицеры со службы. Из наших последним увидел лейтенанта Полозова, замполита роты…

 

…Чуть постарше нас, он занимал майорскую должность – не по чину. Иные получали такую должность через десять лет службы. Мы ничего не знали о нем. Однако его душевность проявлялась как-то сама собой. За все время учебы не услышал от него грубого слова, с матросами он беседовал на равных. С кем-то из ребят под новый год мы относили ему домой картонный ящик с фруктами. Не успев оглядеться в квартире, юркнули в дверь обратно на улицу. И вдруг услышали окрик юной жены замполита:

– Ребята, возьмите по яблочку!..

 …Сам лейтенант в вечер моего дежурства ушел из казармы очень поздно. И теперь возвращался быстрым шагом, точно сокращал «потерянное» в казарме время. С Полозовым у меня с первых дней сложились хорошие отношения. Теперь не вспомнить, как начался первый разговор. Скорее всего, это было в «ленинской комнате», где я пропадал все свободное время. Он мог заметить, как бритоголовый матрос просматривал одну за другой подшивки газет. В то время, как никогда, я интересовался событиями внешней политики. В конце 50-х годов начала рушиться колониальная система. Независимые страны большей частью принимались за строительство социализма. Интересно было наблюдать за этим «приращением» социалистического лагеря. Уже тогда в моей памяти хранились фамилии новых президентов и премьеров, я разбирался в политической системе президентских и парламентских республик. Возможно, это заметил лейтенант и однажды предложил мне должность «агитатора». Затем как-то само собой получилось, что политработа на долгие годы стала вторым моим занятием. Впрочем, и к основной деятельности она имела прямое отношение, но об этом расскажу в другой раз.

…Обязанности дежурного у магазина – самые простые. Хочешь – стой, хочешь – броди вдоль фасада, отдай честь мимо идущему офицеру. Матросы и старшины сюда забегают на минутку. Купив все, что нужно, рысью возвращаются в казарму. Не только похулиганить, но и побаловаться у них нет времени. Еще скучнее ночью: ни одной живой души. Чтобы как-то скоротать время, раз за разом вынимаешь из ножен тесак, рассматриваешь его с обеих сторон, пальцем трогаешь обоюдоострую заточку. Тесаку, наверно, в субботу исполнилось сто лет. Уход за ним – по пословице: «У семи нянек дитя без глазу». Гардемарины, затем курсанты училищ еще заботились о нем, а как запретили им носить холодное оружие, так и забыли о его чистке. И все-таки тесак – не просто железяка. Вся надежда на него: вдруг кто-то нападет. Представляешь этот момент и резким движением выдергиваешь своего помощника. Более того, желаешь, чтобы кто-то выскочил из-за угла с кулаками. Благодарность ротного в таком случае обеспечена, а в лучшем случае – краткосрочный отпуск. Среди этих радужных размышлений нет-нет, да и вспомнишь: командир-то снял тебя с дневальства. Что за этим последует?

Но ничего не последовало. Не думаю, что ротный забыл про утренний случай: обычное дело в то время. Ведь большинство призывников – это вчерашние деревенские крепкие парни. Если они что-то и слышали про телефон, да не каждый его видел, а уж про пользование им и говорить не приходится.

В худшем положении оказывались призывники из среднеазиатских кишлаков. Не каждый из них понимал, зачем его вырвали из привычной обстановки. Они больше других скучали по дому. Даже анекдот такой ходил. Обращается таджик к дневальному:

– Очень соскучился по дому. Отпусти, а? Дыню привезу.

Тот, человек с юмором, приложив руку к бескозырке, торжественно объявляет:

– От имени Министра обороны объявляю тебе месячный отпуск.

Говорили, что сняли бедолагу с поезда в сотне километров от Владивостока…

…И все-таки в очередное дежурство ни за что не согласился быть дневальным, пусть и в тепле. Коншин пошел мне навстречу.

– Раз не желаешь, – сказал он, – все смены простоишь у магазина.

Так вышло и в третий раз. Других дежурств нашей смене не досталось – нас первыми в роте отправили по боевым частям.

Гораздо ответственнее – гарнизонный караул. К нему готовились основательнее. Взводный устроил занятие по соответствующему разделу устава. Короткий практикум провел его помощник Норкин, который назначался начальником караула. Права и обязанности часового – вот основная тема. Часовой не имеет права покидать свой пост ни при каких обстоятельствах и остается на нем, пока не сменят. Норкин привел пример из учебника литературы. Обыкновенные мальчишки играли вечером в солдаты. Когда стемнело, все разбрелись по домам, забыв сменить «часового». Никто из взрослых не мог уговорить его покинуть свой пост, пока не привели командира Красной Армии. Дело чести каждого – поступить так, как это сделал мальчишка.

Дорога от казармы до охраняемого объекта не более трех километров. Она идет вдоль бухты, то поднимаясь на взгорок, то опускаясь в распадок. С вершины всякий раз открывается бухта во всей ее красоте. Гигантским удавом она уползает в глубину острова. Оба берега покрыты лесом, через который кое-где просматриваются здания из красного кирпича. Вокруг безлюдье, хотя остров заселен гуще, чем материк.

Разговаривать в строю не положено. Однако вопросы так и сыплются. В основном они касаются предстоящего дежурства и бдительности. Норкин отвечает охотно. Нам предстоит охранять минно-торпедный арсенал. Расположен он на берегу, далеко уходя под воду. Так что в оба надо смотреть и за морем, и за площадью возле скалы, в основании которой прорублены ворота.

– А что за морем смотреть? – слышится вопрос. – Кто сунется в ледяную воду?

– Э-э, не скажи, – отвечает Норкин и начинает рассказывать поучительные истории из прошлого и настоящего

 

Иностранные разведывательные службы на какие только ухищрения не идут, чтобы выведать наши секреты. Изобретены мини-подлодки, с которых у побережья выбрасывают шпионов. Устанавливают радиобуи с записывающей и передающей аппаратурой. В послевоенное время шпионы-водолазы нападали на часовых, даже на пограничников. Поэтому и надо проявлять бдительность. Рассказал про удивительный случай, произошедший на объекте, который предстояло охранять. Это случилось до того, как Норкин пришел на службу.

В темную летнюю ночь, когда и море успокоилось, такой же новичок, как мы, стоял на посту. Неожиданно в дальних кустах, куда мало поступало света, матрос услышал шорох. Поскольку в этой зоне разрешалось стрелять без предупреждения, то часовой и выпалил. Караул подняли по тревоге. Прибежавшую подмогу часовой остановил, сидя в окопе. Начальник караула приказал обшарить кусты до третьего ряда колючей проволоки – никого. Значит, часовому померещилось, он и выпалил с перепугу. Утром начальник сам решил обследовать местность. Каково же было удивление остальных, когда раздался его голос:

– Нашел нарушителя!

 Осторожно держа на руках крупного ежа, он вышел со своей находкой. Ребята осмотрели «шпиона». Пуля прошила его в области сердца и легких. Выстрел часового оказался точнее снайперского. Матроса за проявленную бдительность и меткий выстрел поощрили отпуском. В этом и заключался смысл рассказа.

Позже слышал нечто подобное, случавшееся в других частях. В одном случае меткий часовой навскидку застрелил ночью лося, в другом кабана и даже дикого козла. Поди, проверь все эти байки. Но мы поверили своему помкомвзвода. Более того, затеплилась надежда у каждого: вдруг и мне повезет.

Сам я не рассчитывал, что днем может случиться невероятное событие, да и ежи зимой спят. Вот придет ночь… Мой первый выход к воротам выпал на десять часов вечера. Отправляюсь без всякого страха: берега бухты еще полны разных звуков – отбой еще не сыгран. Как положено по уставу, часовой останавливает далеко от входа за колючку громким окриком:

– Стой! Кто идет?

Получив ответ разводящего, разрешает ему приблизиться, а сменщики стоят на месте. Слышим, как часовой докладывает: никаких происшествий не случилось, ничего подозрительного вокруг объекта не замечено. Разводящий подзывает меня для смены. Вопросов к часовому множество, а главный – как остаться живым при нападении. Напрямую об этом не спросишь – сочтут за труса, а окольным путем получается долго. Мои вопросы прерывает разводящий, Коншин.

Трапеция  из колючей проволоки тускло освещается несколькими лампочками. Так, по крайней мере, кажется. Идти в дальний угол не хочется, а нужно. Карабин держу наизготовку. Впервые чувствую в нем не обузу, которую нужно каждый вечер исполнять – разбирать, собирать для чистки, – а друга, самого верного. В трудную минуту, знаю, он не подведет. Его силы хватит на десятерых. Хожу, стараясь подальше держаться от линии берега. Тот же Норкин как-то рассказывал о коварстве японцев в прошлую войну. Подкрадывались они метров на десять и метали финку, поражая бойца насмерть. Раза два примериваюсь, каким образом можно запрыгнуть в окопчик. Получается удачно. Важно другое: в случае опасности надо оказаться невдалеке от щели. А если метрах в пятнадцати? Тогда плюхайся на землю: площадь лежащего человека в несколько раз меньще стоящего, а поэтому в него труднее попасть. Иными словами, нагоняю на себя страх.

Главное внимание - бухте. Ее противоположный берег расцвечен огнями. Чуть левее, знаю, располагается вторая школа нашего отряда связи. Мне уже приходилось там бывать. В День Советской Армии ходил туда с делегацией отличников на концерт. Сейчас вглядываюсь в огни, представляю, где клуб, казармы, штаб отряда. Только ничего нельзя разобрать в полутьме. О чем-то бубнит репродуктор. Почти напротив тоже блистает светлый квадрат. Это, должно быть, Ворошиловская батарея. О ней мы также наслушались много невероятных историй: будто в дула ее пушек может пролезть матрос в обмундировании, а стреляет батарея полутонными снарядами, и в тридцати километрах от берега  в щепки разносит торпедный катер. При выстреле главного калибра на всем острове стекла в окнах дрожат, а в казармах поближе  и вовсе вылетают. Действительно, ближе к весне батарея дала о себе знать: стекла в классе задребезжали, а дверь приоткрылась. И это на расстоянии не менее двух километров.

…Неожиданно на том берегу раздался сигнал горниста – отбой, значит, половина вахты прошла. Спать матросов укладывали по всему острову в одно и то же  время – в одиннадцать часов. Первые минуты треволнений постепенно улеглись. В голове появились непреходящие думы все о том же, как встретиться с любимой девушкой. Чем она занимается дома, где сейчас утро в самом разгаре. Не успел додумать свою думу, как со стороны караулки вижу идущую к объекту черную тень. Умом понимаю, что чужой там не пройдет, там тоже есть часовой. Однако, первая мысль – как знать? Окликаю метров за двадцать. В ответ слышу голос Норкина:

– Проверка караула.

На это он имеет право. Но все равно останавливаю его на расстоянии, как того требует устав. Чтобы убедиться, нет ли позади него шпиона с пистолетом. Тем не менее веселеет на душе: хоть словом есть с кем перекинуться.

– Ну, как, не холодно?

Смысл вопроса понятен: в теплое время можно притулиться к какому-нибудь косяку и вздремнуть.

– На таком ветру не поспишь, – отвечаю.

Он понял меня с полуфразы. Уже в караулке, перед выходом на пост, Норкин строго - настрого предупредил: самое большое преступление часового – уснуть на посту. Опять примеры, как у сонного часового начальник караула выдергивал затвор из винтовки, а затем объявлял тревогу. Как коварные японцы, обезвредив сонного часового, вырезали целые казармы. Нечто подобное о зверствах самураев слышал и позже, но ни в чьих мемуарах о столь кровавой резне не читал.

Следующее дежурство пришлось на четыре часа. Для зимнего времени, как выразился Норкин, они самые тяжелые. Враг рассчитывает на усталость часового и потерю бдительности. Тут-то и подстерегает беда. Действительно, после двухчасового сна чувствую себя не совсем прилично. Из натопленной караулки выходить на мороз при сильном ветре не хочется, а нужно. Снова текут долгие минуты. Многокилометровая бухта – словно труба между сопок. Ветер, если и не валит с ног, но слезу вышибает. Не спасают отогнутые «уши» шапки. То и дело приходится отворачиваться от берега, чего, как раз, делать небезопасно. Но так и хожу, верчу головой, то влево, то вправо. Под утро останавливаюсь в дальнем углу, поворачиваюсь в сторону бухты – что-то меня привлекает. Вдруг сзади раздается шорох скатывающейся гальки. В первый миг за долю секунды холодок пробегает по спине от макушки до пяток. Не совру, если скажу, что и волосы поднимаются дыбом. Резко поворачиваюсь, одновременно схватив затвор. В следующий миг вижу, как к подошве сопки скатывается небольшой камешек, увлекая за собой гальку. Напряжение моментально спадает.

О ситуации я никому не рассказал, дабы избежать насмешек, но часто задумывался: успел бы в тот миг выстрелить? Наверное. Дернуть за затвор и нажать на спусковой крючок – дело  секунды. Но первый выстрел был бы не за мной. В тот момент я даже не вспомнил, что надо падать на землю. Получалось, что в теории одно, а в жизни другое…

Последний раз минно-торпедный арсенал мы охраняли незадолго до отправления с острова. Июнь 1959 года выдался промозглым, туманным, с ежедневной изморосью. Дневную вахту мы отстояли в форменке, а вечером оделись в бушлаты. Не успело стемнеть, как забрезжил рассвет: ночи самые короткие. Ничего не стряслось за время дежурства; никакого ужаса не пережил, как в свой первый выход гарнизонный караул.

В Николаевке дивизион связи к несению гарнизонного караула не привлекался. Это прямое дело специальных частей. Нам хватало своих обязанностей. На вахте иногда находились  сутки и более. Очень часто казарма оставалась полупустой. Тут уж не до караулов. Обстановка изменилась при сокращении авиасоединения. Первыми «под нож» пошли летные полки, а затем их технические базы. Дивизион связи начали перебрасывать под Уссурийск. В начале мая нас оставалось не более дюжины, да плюс несколько сверхсрочников. Тут и началось. Раза два в неделю ходили в патруль, а дней через десять – в гарнизонный караул. Здесь я уже был в роли разводящего. Охранять пришлось, как ни покажется странным, тоже минно-торпедный арсенал. Мы также знали, что самолеты вылетали иногда с бомбами, значит, и это оружие хранилось на том же складе. Гораздо позже открылась и тайна, о которой знал очень узкий круг лиц. Когда я узнал, что мы охраняли, сердце содрогнулось. Не пойму, почему никто не говорил, какая ответственность ложится на радиоспециалистов, выходящих в наряд. Могу твердо сказать: мы вели себя бесшабашно.

Тут я должен прервать свой рассказ и заглянуть в недалекую к тому времени историю. Известно, что 16 июля 1945 года американцы взорвали первый образец атомной бомбы на полигоне Аламагордо. Не прошло и месяца, как новым видом оружия были уничтожены японские города Хиросима и Нагасаки. Эта же участь ожидала и пятьдесят крупных городов Советского Союза, если бы не испытание под Семипалатинском 29 августа 1949 года отечественной бомбы РДС-1. Ровно через четыре года на том же полигоне испытали РДС-4. При этом носителем ее оказался самолет ИЛ-28. Бомбу взорвали на высоте шестисот метров. Одиннадцатью днями раньше испытали водородную бомбу. Те же самые ИЛ-28 стояли на вооружении нашей авиадивизии. А мы-то, спесивцы, снисходительно глядели на «старичков», отслуживающих свой век. Другое дело ТУ-16, изредка садившиеся на наш аэродром с тормозными парашютами, – длинная серебристая сигара, в отличие от наших кургузых «ИЛов». А самолет-то, оказывается, с историей, да еще с какой. Позже стало понятно, почему их больше всего базировалось на Камчатке. В случае развязывания войны они могли достичь берегов Америки. Тогда возмездие оказывалось неотвратимым.

Ничего об этом мы не знали, даже ни о чем не догадываться. Потому с неимоверной легкостью шли в караул. Могли только предположить, что идем охранять мины с торпедами. Эка, подумаешь: видали мы кое-что и погрознее. От взрыва арсенала на острове, как нас предупреждали, сдетонируют в городе другие склады, так что от Владивостока останутся одни лишь щепки. Тут же, в горах, лишь охраняемая площадь несколько больше островной. Ничего на ней нет примечательного. Всякий, кто проедет мимо, даже не поймет, что матросы охраняют. Поэтому, повторюсь, на охрану шли с некоторой бесшабашностью. Как бы мы повели себя, узнай, что в арсенале рядом с минами и торпедами находятся атомные бомбы? Не знаю, по правде сказать.

Во всех караулах мне пришлось быть разводящим: на моих погончиках уже блестели две лычки. Разводящий – не часовой, у него свои обязанности. В первую очередь – вовремя сменить часовых. Не привести за собой врага. Не слышал, был ли хоть один случай в истории, когда бы на коротком пути от караулки до поста враги схватили караул. Тем не менее, перед первым шагом разводящий должен осмотреться. И в пути нужно вертеть головой, особенно ночью. Часовой, в свою очередь, при подходе смены должен  окликнуть: «Разводящий, ко мне, остальные на месте!». Сторожа мы были аховые, даже карабины получали в другой части. Не говорю уж о меткости в стрельбе. Тройка хорошо подготовленных диверсантов могла бы перещелкать нас, как куропаток. Правда, для этого ей требовалось бы пробраться через сито постов в пограничной зоне.

В нашу обязанность входила еще и охрана гауптвахты. Так вышло, что при первом выходе в наряд никто из ребят не знал, что она представляет  собой. Ничего особенного. Вход в гауптвахту из тамбура караулки. Несколько блоков, оборудованных двухъярусными нарами. В момент нашего дежурства на «губе» находился единственный штрафник. За что его упекли и на сколько суток, с нами он не поделился. Покормили его из своих запасов, выданных на сутки. Такая она, русская душа. В следующее дежурство на гауптвахте никого не оказалось: гарнизон к тому времени обезлюдел на три четверти. Дежурство, как и в первый раз, обошлось без приключений. При выдаче карабинов с двумя десятками патронов старшина (из обслуживающей базы) не так строго наказывал об ответственности за случайный выстрел. В середине 1960-го года дисциплина в гарнизоне начала падать и среди сверхсрочников.

На другое место наша часть уезжала не вся сразу. Загрузят оборудование на три грузовика, а с ним – несколько матросов. Однажды уехали Федосов, Шестаков, Енушевский, с которыми я заканчивал школу на острове. Скучная началась служба. Еще скучнее стало, когда меня поставили бессменным дежурным по связи в штабе дивизии. Лишь изредка заглядывал я в обезлюдевшую казарму, приходя на обед и на ужин. Ребята даже перестали себя охранять. Перенесли кровати в два кабинета и запирались изнутри, когда ложились спать. Дежурный и старшина запирались на ночь в штабе…

 

22 СТРОКИ ПЕТИТОМ

 

Перечитываю записные книжки, относящиеся к годам службы. Замечаю, с каким упорством стучался я в двери флотской газеты «Боевая вахта». То и дело встречаются записи вроде: «Написал заметку, да не знаю, будет ли опубликована…» или: «Вот хорошо было бы, если бы ее опубликовали…» Но публикации все не появлялись. Дело доходило до отчаяния, однако руки не опускались. Находились и темы, о чем хотелось бы рассказать своим читателям. Кое-какие вспоминаю. О приезде художественной самодеятельности. Об экскурсии на эскадренный миноносец. О лекции офицера-врача об энцефалитном клеще. События эти в нашей однообразной жизни весьма важные, но не имеющие общественного значения.

Когда во мне зародилось желание писать в газету, сейчас трудно сказать. Только не в детские годы. Читать – другое дело. Районную газету мы получали с момента ее возобновления после войны. Подписка тогда шла, – по крайней мере, в нашем колхозе, – своеобразным методом. Колхозный счетовод подавал на почту общий список подписчиков, а деньги с них взимали при выдаче натуроплаты: зерна, картошки или овощей. Я тогда только что научился читать. Любил искать на страницах газеты упоминания о своем колхозе. Внимательно просматривал все сводки. Даже огорчался, когда строка, посвященная нашему хозяйству, оказывалась где-то внизу. Однажды, при просмотре сводки об опоросе свиней, увидел графу «от одной разовой свиноматки». То ли наборщик допустил ошибку, то ли мне померещилось, – я прочитал: «от…розовой свиноматки». Впрочем, в колхозе таким образом не выражались, потому и не мудрено, что в моем сознании возникла «розовая свиноматка».

Чуть позднее стали выписывать «Пионерскую правду». Вот уж ее-то прочитывал от корки до корки. В том числе и письма ребят. Но не тянуло меня что-нибудь написать самому. Желание появилось в техникуме. Этим можно объяснить появление дневника на третьем курсе. Непосредственное влияние оказал Костя Козычев. Он изредка давал материалы в городскую газету «Мичуринская правда». Когда публикацию замечали, над ним начинали подтрунивать, хотя вечно серьезный Константин Михайлович не подавал повода для насмешек. Мне до сих пор памятна его заметка об объединении каких-то родственных контор: в то время в стране шла очередная кампания по укрупнению предприятий. К его публикациям я относился всерьез. Когда-нибудь, думалось мне, и я буду писать в газету.

Тогда на ремонтную практику мы поехали втроем: Козычев, Вася Щепилов и я. Работой нас не загружали, зато кормили вдоволь и бесплатно. Однажды по инициативе Кости решили написать в «Тамбовский комсомолец» о непорядках в местном клубе. Юмором и сарказмом, кто на что был способен, наполнили мы фельетон. Записывал Костя, он и письмо в редакцию отправлял, обещав поставить и наши подписи. Чуть подправленный фельетон вышел за одной Костиной подписью…В фельетоне указывались подлинные фамилии, и местные парни пригрозили поколотить Костю. Он перестал ходить в клуб по вечерам, хотя его пляской восхищались девушки. До драки дело так и не дошло.

Приехав на работу в совхоз после техникума, я осмелился написать в иркутскую молодежку. Только конверт мой перехватила библиотекарь, которая помогала мужу-почтальону вынимать из ящика письма. У нее же я получал всю свою корреспонденцию. Однажды, когда я зашел в библиотеку, она пошутила с намеком на отправленное мною письмо.

И все-таки, когда я был призван в армию, морально был готов сотрудничать с газетой.

Это началось, пожалуй, на третьем месяце службы. Уже на следующий день после отправки письма в редакцию, я с вожделением начал просматривать газеты. Увы, ни на второй, ни на двадцатый день своей фамилии там не обнаружил. Вскоре пошло второе письмо, третье… Тоже без ответа. В одном из следующих писем я сделал обиженнную приписку: что же вы, уважаемые товарищи, молчите? Я жду замечаний и советов, но напрасно. И что бы вы думали? Совесть заговорила у корреспондентов. Пришел ответ: мы не только на ваши письма, но и на другие не отвечаем. Иду однажды к баталеру, он же внештатный почтальон.

– Лежат у меня три письма какому-то Зайцеву, – отвечает он. – Вас в роте трое, да еще Заяц есть. Поди разберись. Опросил всех помкомвзводов. Каждый ответил: «Мой Зайцев не мог писать в газету».

Баталер, конечно, меня не обманывал. Что же касается будущих коллег, то откуда им было знать, что в воинской части 51211«П» служат три однофамильца. Они после фамилии не поставили инициалы… Кстати, во втором составе дивизиона связи появился мой полный тезка с другим отчеством, уралец, земляк героя-сталинградца снайпера Василия Зайцева. Пожалуй, не я один задавал ему вопрос, не сынок ли он героя. Увы, нет. Просто наша фамилия очень распространенная на Руси.

С жадностью накинулся я на казенные письма, но в них были лишь очень общие замечания и советы. Писем в редакцию со всего флота приходило немало, так что потребовался бы целый штат сотрудников для того, чтобы писать ответы с детальным анализом материалов. Потому и слали отписки. Однако и они чему-то научили на первых порах.

Однажды ко мне подошел замполит Полозов. Поговорив о том, о сем, он вдруг сказал:

 Очень хорошо, что пишешь в газету. Хвалю. Но было бы лучше, если бы перед этим приходил посоветоваться.

Не помню другого подобного разговора с ним: значит, на совет к нему не ходил. Однако, нужно признаться, разговор с ним принес пользу. Он указал на значимые темы, о чем можно было бы написать. Его замечания о социально значимых и политических темах пошли впрок. Еще он посоветовал писать в гарнизонную газету.

Подбодренный ответами из редакции, – со мной говорят по-человечески, а не как командиры! – я обрушил на редакцию новый поток писем.

На удивление, времени мне хватало, притом что письменной работы у меня было много. Еще на первом комсомольском собрании меня избрали в члены бюро. Поручение быть агитатором и редактором «Боевого листка». Сколько я их выпустил, – кто считал? Но немало. Хорошо поработали на уборке берега от морской капусты – и номер вышел еще до того, как пошли в казарму… Съездили на кирпичный завод, – конечно, надо отразить, потому что старшина Норкин объявил группе матросов благодарность… Побывали на стрельбище, – надо отметить, кто отличился, а кто подкачал… Сдали первый экзамен, – как не выпустить по этому случаю «Боевой листок»?..

При выпуске его я старался писать не только всерьез, но и с юмором. Моего «печатного органа» мало кто боялся, но и попасть в него в неприглядном виде никто не хотел. Разве приятно было моему приятелю читать о себе, как ведет он себя на занятиях? И засоне Асатуллаеву, вечно спавшему на уроках самоподготовки, не поздоровилось. Когда таких номеров набралось с десяток, я написал о своем «Боевом листке» в газету. Конечно, без уверенности, что заметку опубликуют. Казалось, более интересные письма в редакциюодно за другим шли в корзину.

При очередном просмотре газеты в колонке «Коротко», набранной петитом, увидел свою фамилию. Радостная дрожь охватила всего. Раз пять перечитал, чуть не наизусть выучил, пересчитал строки сверху вниз и снизу вверх. Не больше 22 строк. Положив газету на место в «ленинской комнате», я понаблюдал, не возьмет ли ее еще кто-нибудь. Нет, не взяли. Но шел в казарму как на крыльях, с холодком в груди. Чего добивался – свершилось. Это ли не счастье, которым и поделиться хотелось, и робость брала. Первое взяло верх. Захожу в «купе» к Сергею Одинокову, самому близкому по духу земляку-иркутянину, говорю о заметке. Он полюбопытствовал, с первого ли раза попал в цель. Рассказываю о своем желании когда-нибудь работать в газете. Он относится с пониманием.

Одиноков не поленился, сходил в «ленинскую комнату» почитать заметку. И перед отбоем вся смена знала о публикации. Тут начался гвалт, как в курятнике, когда в него попадет хорек. Все «среднеазиаты» подступали ко мне, зачем рассказал про Сагдуллу Асатуллаева. И тот сам придирался: «Нас много приехало. Прочтут, что они обо мне скажут?» Большинство молчало. В защиту пошел только Сергей.

– Чего присыпались к человеку? Может, человек писателем хочет быть.

Сам того не подозревая, он вывел на Божий свет глубоко спрятанное желание, о котором я ни разу в жизни не заикался. Да и теперь, имея удостоверение члена Союза писателей, никоим образом не отношу себя к писателям. А в то далекое время я, в лучшем случае, грезил только о районной газете.

Утром разговор о заметке продолжался. К нему подключился сам Норкин. Он-то, не помышлявший о газетной карьере, однажды обмолвился, что продолжит образование в горном институте. После техникума он успел поработать на буровой установке. Сформировавшийся технарь, помкомвзвода взял мою сторону. А после классных занятий меня позвали к замполиту. Не успел я прикрыть дверь, он поздравил меня. Разговор состоялся долгий. Лейтенант много говорил о роли печати, о моральном облике корреспондента, о постоянном повышении своих знаний. Слова очень правильные, как я понял потом. Подсказал Полозов и несколько тем для следующих публикаций,  вновь посоветовал больше писать в гарнизонную газету «Тихоокеанец».

Только поздно пришел «триумф». Первая заметка появилась 10 июня, когда до экзаменов оставалось чуть больше недели. И все-таки советом лейтенанта я воспользовался. Вскоре с десяток матросов нашей смены отправили на кирпичный завод. Мы сами выталкивали, обливаясь потом, вагонетки из печей. Затем, встав в цепочку, быстро перекидали кирпичи на баржу. На своем пирсе  таким же образом разгрузили ее. После работы, выстроив нас, Норкин от имени командира взвода каждому объявил благодарность. Этим заканчивался мой короткий репортаж, хотя о газетных жанрах я тогда не имел понятия. В ближайшем номере его напечатали на второй странице. На том сотрудничество с «Тихоокеанцем» прекратилось: нас разослали по боевым частям.

В журналистике есть одно неписаное правило: прежде чем о чем-то писать, корреспондент должен «вжиться» в тему, узнать обстановку, в которой происходит то или иное действие. В те далекие годы мне в голову не приходило, что есть какие-то правила. И все-таки подспудно понимал: на новом месте надо пообжиться, понаблюдать, прежде чем писать о чем-либо.

О том, что дивизион связи – не школа на острове, мы поняли буквально через час по прибытии. На разъезде Кузнецова, куда поезд пришел около шести часов утра, нас ждал автомобиль. В часть приехали за полчаса до завтрака. Сгрудив в коридоре свои вещмешки, мы спокойно стали ожидать дальнейших команд. И вот прозвучало: «Дивизион, выходи строиться на завтрак!». В школе мы при любой команде, сломя голову, старались выполнить ее. Не требовалось и минуты, чтобы роте выстроиться на центральном проходе. Здесь не торопились. Более того, когда двинулись, а нас поставили в конце строя, нас еще догоняли запоздавшие «старики».

Дальше – больше. Прожили целую неделю, а на плац  ни разу не вышли. После отбоя еще долго бродили «совы». Иными словами, мы попали в техническую часть, где мало обращают внимания на муштру и дисциплину в ее уставном понимании. Зато с высокой ответственностью каждый относился к исполнению своих обязанностей. Рассуждали, видимо, так; ну что случится, если не по-уставному подойдешь-отойдешь к командиру? Иное дело – не включишь вовремя радиостанцию или радиопеленгатор. От этого зависит жизнь экипажа. Четкое исполнение обязанностей – святое дело.

Ко всему новому приходилось привыкать, а кое-что из старого забывать. Больше месяца я не «тревожил» газету. Впрочем, и времени не хватало. Письма отправлял каждый вечер: требовалось сообщить новый адрес всем друзьям и родственникам, а общался я тогда со многими ребятами. Много работали в части и на объекте. Вместо матрацев мы получили  пустые мешки от них. Пришлось ехать в ближайший совхоз за соломой. Устройство быта, усиленные наряды, дневальство по роте занимало весь день.

И вот взялся за перо. На всю ночь меня отправили на контрольно-пропускной пункт – КПП. Дел там мало: пропустить командирскую машину часов в десять, да еще вахту, прибывшую с ночных полетов. Чаще всего они заканчивались в два часа ночи. Остальное время до шести часов – твое. Чем угодно занимайся. Хоть книги читай, чего не поощрял старшина роты, хоть письма пиши, хоть стихи сочиняй. Темой первой отправленной заметки в «Боевую вахту» стала подготовка радиостанций к предстоящим полетам. Рассказал, кто и что делал, как за всеми действиями молодых внимательно следил командир отделения сержант Ларионов, дослуживающий последние месяцы. Не прошло и двух недель, как, придя с вахты, дневальный велел мне зайти к замполиту. Не без робости постучал в дверь: с майорами не каждый день приходится общаться, тем более в первый раз. Докладываю по уставу о «прибытии». Неожиданно Востриков усаживает меня за приставной стол.

– Видел сегодняшнюю «Боевую вахту»? – спросил.

– Я только что с КДП, товарищ майор, -  отвечаю.

– Посмотри. Это твоя заметка?

Мне хватило пары секунд на беглый просмотр.

– Да, я писал,– подтверждаю

– Первая?

– Третья.

Наша беседа длилась до команды «Приготовиться к ужину!» – целый час. Майора интересовала вся  моя короткая жизнь, место гибели отца и место службы старшего брата, что делает мать в колхозе. Записался ли в гарнизонную библиотеку, проявляю ли интерес к художественной самодеятельности. А главный вопрос – насколько серьезно отношусь к сотрудничеству с газетой. Кажется, впервые я признался вслух, что хотел бы однажды стать корреспондентом. Мое признание, а еще с десяток публикаций к весне шестидесятого года, привели майора к выводу, что я с радостью приму его предложение. Однажды Востриков вернулся из Владивостока. В то время меня уже избрали комсоргом части, и мы занимали один кабинет.

– Собирайся ехать во Львов, – едва поздоровавшись, огорошил он новостью.

Первая мысль – повезло ужасно. Пока туда доедешь, да вернешься – треть оставшейся службы пройдет. Но что-то притормозило восторг.

– А зачем, товарищ майор?

– Поступать в политическое училище на газетное отделение.

Тут последовало мое долгое «у-у». Имея за спиной почти полуторагодичную службу, я уже знал – она не для меня. Много аргументов привел майор в пользу поступления. И самый последний – из армии всегда можно уйти, зато на «гражданке» станешь редактором районной газеты. Впрочем, и такая карьера меня не устраивала. Будущий девиз «Лучше быть маленьким корреспондентом в большой газете, чем большим редактором в маленькой» уже формировался в моем сознании. Обругав меня «бестолочью», Востриков, кажется, перестал уважать меня до своего перехода в другую часть.

Постепенно моя связь с редакцией укреплялась. Не все материалы появлялись на страницах газеты. На письма приходили ответы. Как ни казенно они составлялись, однако кое-чему учили. Особенно если автор ответа не ленился указать на конкретные промахи. Пришло время понять, что заметки о людях, как правило, находят место на страницах. Пишу о Шестакове, Федосове, о командире отделения Валентине Хихлухе, сменившем Ларионова, – материал тут как тут. Почему-то запомнился материал о Николае Федосове. Уже в школе я знал, что призвали его из Новосибирской области, да и родился он там, на станции Мошково. До призыва окончил училище связи и успел поработать в районном узле монтером. Его пайке мы все завидовали: ни одной капли олова у него не пропадало, а шов выглядел, как заводской. В дивизионе все сложные паяльные работы поручались ему. На командно-диспетчерском пункте, помимо радиостанций, стояла и другая техника.

Через день или два после того, как мы стали ходить на вахту, вдруг зазуммерил коммутатор, а телефонист вышел. Коля тут же заскочил в закуток, и мы услышали его голос: «Соединяю!». Даже Хихлуха удивился, а Николай только заулыбался, когда тот спросил его, где он научился. Федосов что-то успел перепаять в схеме подключения радиостанций, когда я написал о нем заметку. Она так и называлась: «Всякое дело – до мастера». Глядя на Николая, все радиомеханики вскоре освоили коммутатор. К нам присоединился Миша Кодунов, планшетист, который только и умел ставить точки по курсу полета ИЛ-28. Мой друг Лева Углицкий радовался: в любой момент его могли сразу подменить пятеро «спецов».

Долгое время мне не удавалось познакомиться с «живым» корреспондентом. Но однажды этот момент наступил. В феврале шестидесятого состоялась дивизионная комсомольская конференция, на которую меня избрали делегатом. Более того, комсорг, лейтенант Муханов, «подготовил» меня для выступления. Слава Богу, оно не состоялось. Хотя позже я выступал на читательских конференциях, совещании агитаторов. В перерыве попросил комсорга свести меня с майором Двинским, корреспондентом «Боевой вахты», о присутствии которого доложили в самом начале. Лейтенант был знаком с майором. Двинский в форме морской пехоты беседовал с лейтенантом-пилотом, держа в руках записную книжку. Что-то в его облике располагало к нему. Как только Муханов представил меня, майор улыбнулся.

– Знаю, знаю. Готовил твои заметки к печати.

Мы проговорили весь перерыв. Конечно, меня больше всего интересовало, как научиться писать.

– Вы, начинающие, – мудро заметил майор, – словно читаете одни газетные передовицы. И пример с них берете. Пока доберешься до сути, оскомина появляется на зубах. Ты пиши просто, словно другу рассказываешь новость. И, как говорится, сразу бери быка за рога.

Признаться, не сразу дошли до сознания его слова. Штампы в начале материалов, типа «Идя навстречу предстоящему…», «колхозники, вдохновленные решениями…», еще бытовали в печати, когда я стал корреспондентом межрайонной газеты.

С Двинским мы еще не раз встречались. Однажды командир дивизиона командировал меня во Владивосток за путевкой в санаторий. Из газетного сообщения я узнал, что в тот день состоится очередное занятие военкоров. Как пропустишь такое событие, тем более, что поезд уходит поздним вечером! Занятия длились часа три, а слушать хотелось еще и еще. Выступали начальники отделов, все больше капитаны второго ранга. Запомнилось выступление Дмитрия Королева, редактора отдела культуры. Он говорил о важности зачина. В качестве примера зачитал начало письма одного старшины второй статьи. Оно до сих пор удивляет меня: как человек нашел такое: «В не начатом деле змея сидит». Это одна из редких, но метких пословиц, очень точно отображающая начало всякого процесса.

На занятиях выступил и майор Двинский. Он удивился при встрече со мной. Кроме меня, приехавшего за двести километров, все остальные военкоры представляли Владивосток.

– Значит, всерьез решил заняться журналистикой, - пожимая руку, – заметил он.

– Как получится, – ответил. - Подумываю о поступлении в ДВГУ.

– Похвально. За рекомендацией обращайся к нам. Сам напишу ее.

Забегая вперед, скажу, обращаться за рекомендацией пришлось к другому человеку. В нашей дивизии помощником начальника политуправления по комсомолу служил капитан Иван Лычагин. Он часто приходил в дивизион, бывал на собраниях, заглядывал на объекты. Меня, агитатора и заместителя комсорга КДП, он почему-то запомнил сразу:  может быть, у него была хорошая память на лица. Его перевели в штаб авиации флота на должность с таким же названием, однако гораздо выше. И здесь И. Лычагин оставался тем же парнем, готовым помочь любому человеку. Раза два он приезжал в наш гарнизон, заходил и в дивизион. Наше общение состояло из: «Здравия желаю, товарищ капитан!» да ответного вопроса: «Как служится?». Когда я сам стал комсоргом, раз в два месяца нас вызывали во Владивосток на семинары, организовывал которые Лычагин. Перед семинаром или в перерыве капитан обязательно подходил ко мне, интересовался делами дивизиона, личными планами. Когда я сказал ему о поступлении на отделение журналистики, он приободрил меня:

– Хвалю. И чем могу, помогу.

– Мне бы рекомендацию получить от редакции.

– Когда потребуется – звони.

Однажды такое время пришло. Командир дивизиона подполковник Бочаров разрешил мне поступать на заочное отделение журналистики. Я сразу же позвонил И. Лычагину.

– Не волнуйся, – услышал знакомый голос. – Готовься к экзаменам.

Вскоре пришло рекомендательное письмо из редакции. Читая рекомендацию, сам себя не узнавал: какой я активный военкор, какие важные темы поднимаю в своих выступлениях, как умело владею языком. К сожалению, рекомендация «сгорела». В конце сентября 1961 года начались флотские учения. Иду к командиру напомнить о себе.

– Рад бы отпустить, – говорит он, – да не велено до конца учений.

Мое поступление в университет задержалось на год. На одной из сессий мы встретились с Лычагиным, который уже был майором. Он искренне порадовался, узнав о моем поступлении. Через много лет мне в руки попала газета «Красная звезда», орган Министерства обороны. Заглянул на внутренние полосы. Под большой статьей об авиаторах Балтийского флота стояла подпись «Полковник И.Лычагин». Теперь настала моя очередь порадоваться за своего покровителя. А с майором П. Двинским мы больше не встречались. Кубанский казак, он был призван из запаса в 1950 году, с началом войны в Корее. Мне казалось, после службы он уехал на родину.  Встречаясь с краснодарскими журналистами, интересовался, не знают ли такого коллеги. Увы, никто не ответил положительно.

Расширение круга знакомств в дорогой для меня сфере заметно сказывалось и на моем взрослении, понимании окружающей обстановки и восприятии мира. Все чаще, прежде чем сесть за лист бумаги, задумывался, как написать, чтобы читателю было интересно и какую пользу принесет написанное.  К концу службы понял: мое журналистское призвание – человек. С  разнообразием характеров, интересов, поступков.

Даже в ограниченном кругу своей части – чуть более полутораста человек – видел, насколько ребята не похожи один на другого. Серьезнейший сержант Северин, например, и его коллега, пеленгаторщик сержант Соловьев, юморист по натуре. Люди разные, но одинаково болеющие за свое дело. Плутоватый капитан Касьяненко - и радушный, открытый его предшественник майор Востриков. Фантазер и выдумщик матрос Смородин - и москвич, самохвал матрос Гулевский. У каждого в характере было что-то свое. По-разному мы относились к своей служебной карьере. От полнейшего равнодушия к званиям до явного расталкивания локтями товарищей.

Из последних своих армейских публикаций более всего запомнились две. Служили у нас читинцы Генка Козлов и Виктор Тупицын – полные противоположности. Худющий, с длинной шеей Генка, хотя и не проявлял особого рвения к службе, но имел знак «Отличник ВВС». Не напрасно. Моторист, он всегда содержал свои двигатели с генератором в чистоте и готовности. Однако плохо разбирался в «политике». Занятия для него были мучением. Он принуждал себя читать учебник.

Иное дело Тупицын, водитель грузовика, переведенный к нам из соседней роты связи за недисциплинированность. Неряха на работе, он был настоящим щеголем. Первым в части перешел на «дудочки», что не поощрялось. На танцплощадке тоже не отставал от моды, крутил твист. До службы успел схлопотать две судимости. За проволокой научился отлынивать от работы, как и от службы. И при всем этом – полная тупица.  Ни в чем не разбирался, даже в закрепленном за ним автомобиле. Я решил написать о нем, надеясь, что прочитав о себе материал, хоть малость исправится. Заметку опубликовали, даже обсудили на комсомольском собрании. Но для него это был «горох в стенку». Дальнейшая жизнь таких людей вполне предсказуема: если не тюрьма, то колония.

Незадолго до ухода со службы «Боевая вахта» опубликовала пространную зарисовку. И тоже о водителе – Володе Баранове. Этого парня редко можно было встретить в казарме. Он постоянно разъезжал по Приморью с грузами, сутками находясь в дороге. Возвращался без замечаний. Перед тем, как написать о нем, я попросил его показать талон, которые тогда имели все водители. Ни одной дырочки, проколотой инспекторами движения, в нем не увидел. При этом Вовка занимался теорией. Сначала получил второй класс, а перед увольнением – первый, самый высокий в то время. В редкие вечера, когда он бывал в казарме, то проводил время либо  в  Ленинской комнате, либо в сушилке. В нее набивалось столько ребят, сколько могло стоять. Особенно в морозные или промозглые дни, когда казарма не отапливалась. Сюда приходили со вновь услышанными анекдотами и байками, с хохмами и реальными житейскими случаи. Анекдоты встречались с «картинками», но в обыденной жизни редко кто матерился. Немногие и курили – бич нашего времени. Володя, скромный человек, рассказал однажды о «чертовом» перевале под Уссурийском, о горных дорогах. Его рассказ и лег в основу моего самого крупного материала, напечатанного в «Боевой вахте»

Часто думаю: служба перевернула мою судьбу. Останься я на гражданке, вряд ли у меня оставалось бы время для сочинения материалов. После беготни по полям, а потом приготовления ужина, - что у меня оставалось? Десять минут перед сном. И только. Беззаботная жизнь в дивизионе оставляла мне не минуты, а часы, причем каждые сутки, а в дни дежурства по роте – и того больше. И так – три года. На гражданку я уходил с определенными навыками и с небольшой практикой в своем будущем деле. Да будут благословенны те годы!

 

КТО ВЫ, «СТАРИКИ»?

 

Моя соседка по даче, едва проводив внука в армию, пожаловалась:

– За месяц Андрюшка потерял 12 килограммов веса.

– Плохо кормят, что ли? – спрашиваю ее.

– Так ведь «деды» все мясо и масло отбирают. А призывники кормятся жидкой баландой да гарнирной «шрапнелью».

Вот уж воистину: «Труднее были времена, да не было подлей». Рассказ соседки воскресил в памяти годы войны. В сорок втором году в нашем селе все лето стояло пехотное отделение, почему-то из одних грузин. Видно, для армейских коней солдаты косили сено, а свободное время занимали, чем могли. Охотились на любую живность, бросали гранаты в омута, чтобы глушить рыбу. Одна, пожалуй, так и лежит до сих пор на дне неразорвавшейся. Паек они получали, да еще подкармливал колхоз, а сердобольные старушки подпаивали их молоком. Чего им не хватало – это сахара. Его куски, величиной с кулак, один из солдат дробил финкой на мелкие кусочки. Равный вес при этом не получался. Чтобы никто не обиделся, сахар делили своеобразно. Один солдат отворачивался, а старший, показывая пальцем на какую-нибудь кучку спрашивал:

 – Кому?

Тот всякий раз называл  имя. Потом все дружно, без обид, пили чай. Если кому-то сегодня досталось меньше, то может повезти завтра. Такой метод дележа существовал долго, но ко времени моей службы был забыт: появился рафинад. Поили нас и компотом, но уже сладким. Таким образом, в отношении пропитания мы все оказывались равными: и новичок, и тот, кто завтра собирался увольняться.

Впрочем, в учебном отряде старослужащих насчитывались единицы: на взвод три человека. Наш помкомвзвода Владимир Норкин, сибиряк из Омской области, дослуживал третий год. Его помощники, москвич Геннадий Федоров и архангелогородец Валерий Коншин, служили по второму году. Наслушавшись разных ужасов о современной «дедовщине», невольно задаюсь вопросом: могли ли позволить наши младшие командиры, чтобы кто-то им чистил ботинки или ходил в магазин за бутылкой, пусть даже за конфетами, – и совершенно задарма? Такого не появлялось и в мыслях ни у одного самого отъявленного бузотера.

И все-таки командиры различали нас. Нет, не во время учебы, а в боевых частях. Мы, новички, чаще оказывались в наряде на кухне или  дневальными по роте. Что же касается «стариков», то их миловали. Человек с вахты пришел. И ничего, что ты вместе с ним на объекте находился, и не он, а ты мыл полы перед сдачей смены. Сержант, которому приказано выделить двух человек на чистку картошки, отправит тебя, а не «годка» своего. Первое время по прибытии в дивизион мы большей частью занимались хозяйственными делами. Безусловно, ходили и на свои объекты. Именно «старики» готовили нас к несению вахты, в прямом смысле учили. Одно дело знать устройство радиостанции, другое – особенности каждой из них. Их на КДП насчитывалось с десяток. В часы полетов от операторов требовалось, в случае поломки одной из них, в считанные секунды переключить на другую радиостанцию. И таким образом, чтобы не заметил руководитель полета, сидящий на третьем этаже – в «фонаре»: так мы называли стеклянную комнату с круговым обзором.

В отсутствие полетов наш будущий командир отделения Валентин Хихлуха поднимался в «фонарь», садился на место руководителя полетов и начинал «гонять» – командовать нами, какую радиостанцию включить. Чаше всего вразнобой. Так отрабатывалась ориентировка. Перед сдачей вахты старший матрос заполнял всю документацию.  На нашу долю оставалось мыть полы: «драить палубу». На такое разделение труда никто не обижался, даже когда нас допустили к самостоятельному несению вахты. По сути дела, мы становились старшими матросами. Правда, без присвоения звания, но с доплатой десяти рублей к положенным тридцати.

Когда мы в июле 1959 года прибыли в боевую часть, моим командиром отделения стал сержант Ларионов; имя его, к сожалению, забыл. Он командовал нами до ноября. Причем служба его «годков» затянулась на несколько месяцев, хотя тогда не наблюдалось больших, мировых военных конфликтов. Говорю это потому, что сейчас при краткосрочной службе и один день задержки в армии считается трагедией. А мой «годок» Миша Кадунов был временно призван на Балтфлот на три месяца, а  затем переслужил еще четыре, и ни разу не захныкал.

Наш Ларионов ничем не выделялся среди других сержантов. Утром поднимался вместе со всеми и шел на зарядку, хотя некоторые «старики» позволяли себе отлынивать от нее. Приходилось ему водить дивизион в столовую. Шли, как положено, строем, с песней, словно нас вел старшина. Водил он и вахту на командно-диспетчерский пункт. Туда было два пути: по дороге и по «собачьей тропе», как выражался старшина. По дороге следовало идти строем, делая при этом большой крюк. Кому нужно лишнее расстояние? Поэтому ходили по «тропе», через заросли кустов мимо кладбища. Шли кто как хотел, с анекдотами или с серьезными разговорами. Однажды старшина засек нашу кучку и, не стесняясь, принародно дал взбучку сержанту. Кстати, старшина Василенко старался быть объективным по отношению к новичкам и «старикам».

В новой части мы не прослужили и месяца, как меня однажды  послали на уборку территории. Группа собралась разношерстная: из разных отделений и разных «возрастов». Первогодком был я один….

…Казарма наша располагалась в распадке, который упирался в высокий хребет. До кряжа было недалеко. Не скрою, он манил меня в годы службы, но я так и не смог до него дойти, хотя возможности были. Зато несколько раз побывал на нем… во сне. Ходил по самому острию, боясь оступиться: с обеих сторон зияла пропасть. Думаю, этот хребет еще не раз может мне присниться…

…В тот раз мы чистили от мусора правый склон распадка, выше казармы. Вечер удался: солнце еще не село, тишина вокруг – день не полётный. Хоть бы один лист шелохнулся на дубах, покрывавших всю округу. Высокая влажность воздуха смягчала еще не остывший день. Кто-то из нас что-то негромко произнес – и с той стороны распадка донеслось отчетливое эхо. Это не могло не понравиться.

– Эгей! – вскричал другой.

И тотчас «эгей» вернулся обратно. Команда раздурачилась: на разные голоса принялись кричать. В какой-то миг я увидел, как из казармы вышли командир с замполитом и кем-то третьим. Что-то во мне ёкнуло: сработала природная стеснительность. Стало стыдно…

…Вот так же однажды в воскресный день я шел по своему лесу и горланил какую-то песню. На повороте тропы столкнулся нос к носу с женщинами из Большой Знаменки, идущими с базара. Мне стало стыдно, и я мигом юркнул в кусты….

…Нечто подобное испытал и на этот раз: только скрыться было некуда. В том, что крики наши не красят нас, сомнений не было. Я примолк и усиленно принялся за работу.

Утром следующего дня лег такой густой туман, что не просматривалась даже столовая, находившаяся метрах в пятидесяти от казармы. Ничего подобного на острове мы еще не наблюдали. Потом привыкли: Сучанскую долину часто застилал туман с Японского моря. Во время завтрака неожиданно явился командир. Он ходил вдоль столов, разговаривал с сидящими. Незадолго до окончания завтрака подполковник вышел. Оказалось, он поджидал нас на улице.

Едва построились, командир зашептал со старшиной. Тот, кивнув, громко скомандовал:

– Матрос Зайцев, выйти из строя!

Сердце захолонуло, пожалуй, и цвет лица изменился. Однако бодро делаю два шага вперед по уставу и поворачиваюсь «кругом», не понимая, зачем я понадобился. Ждать пришлось недолго.

– Товарищи матросы и сержанты, – заговорил подполковник. – Вчера у нас был гость из дивизии. Он осмотрел штаб, Ленинскую комнату, казарму. Все ему понравилось. Когда пошли на стройку столовой, я готов был сквозь землю провалиться. Со стыда. Матрос Зайцев так надрывался, что мог бы и Соловья-разбойника перекричать.

Строй захохотал, благо стояли по стойке «Вольно». Первая мысль – сколько суток даст командир. Власти у него хоть отбавляй: до двадцати суток простого ареста.  Он еще несколько минут говорил о культуре поведения личного состава. Наконец, призвал не брать пример с такого свистуна. Потом отдал команду вести дивизион в казарму. Старшина приказал мне стать в строй.

Идем. Очень стараюсь попасть ногой в такт, но постоянно сбиваюсь с шага. Мысль все об одном: какое наказание последует. Тремя внеочередными нарядами тут не обойдешься. Скорее всего, отправят на губу. Раз командир устыдился моего проступка, значит, церемониться не станет. Сейчас же, на утреннем построении, объявит наказание. Прошел развод – про меня ни слова, а моя очередь на весь день идти на вахту. Выходит, не захотели расстраивать – на вечерней поверке старшина роты объявит решение командира.

На вахте все идет на перекосяк. То отвертка на пол упадет, то перепутаю клеммы при подключении прибора, а то совсем забуду, как тестером пользоваться. Ларионов, видя мою рассеянность, утешает:

– Не расстраивайся! Все обойдется.

Ему легко так говорить, не он оскорбил «батю». Беда приходит не одна. Вечером сержант оставляет меня одного дежурить, пока не придет смена. Едва ребята ушли, как явился старший лейтенант Крыжовец, командир нашего подразделения. Холерик по натуре, он вечно куда-то торопился, а при докладах проглатывал не только окончания, но и целые слова. Легкий смешок пробегал по строю, когда, оттараторя доклад, он называл себя: «Старший Крыжовец». Так продолжалось до тех пор, пока весной шестидесятого года ему ни присвоили звание капитана. Впрочем, он еще насмешил строй, когда перед строем назвал себя «старшим капитаном». Многолетняя привычка подвела.

Появление Крыжовца ничего доброго мне не сулило. Так оно и вышло. Сначала поэкзаменовал  меня  на знание приемников и передатчиков. Мои медленные ответы - следствие расстройства - его мало удовлетворили. Он кипятился, а во мне росла злоба: каждое новое замечание казалось издевкой. Вот-вот мог сорваться и пустить в ход кулаки, хотя знал, какое последует наказание – несколько лет дисциплинарного батальона. До рукоприкладства не хватило нескольких секунд. Крыжовец воробышком взлетел на третий этаж, в «фонарь», в котором располагался руководитель полетов. Заняв его место, Крыжовец начал гонять меня от станции к станции, причем не по порядку номеров, как они значились, а вразбивку. Пока глазами ищешь нужную, проходит целая секунда, которая моему «мучителю» кажется вечностью. Он начинает так кричать, что до сих пор будто слышу его голос. Тренаж продолжается несколько минут, но я весь в поту. От злобы трясутся руки. Если он, негодяй, спустившись, начнет выкаблучиваться, то не сдержусь, врежу. На сдачу не надеялся: слишком разные весовые категории, к тому же я еще боксом занимался.

Наконец, Крыжовец спускается. Мой вид, наверное, ничего доброго ему не сулит. Он вполне мирно, словно не орал минуту назад на всю ивановскую, добродушно обращается ко мне:

– На той неделе сдача экзаменов на самостоятельное несение вахты. Ты больше тренируйся, запоминай номера станций. Научись мгновенно их переключать.

С тем и ушел. У меня отлегло от сердца. Только ненадолго. Прихожу в казарму, ищу Шестакова. Спрашиваю о «корочках», которые заказывал ему принести с ужина.

– Ох, Женя, – забыл про них, - а сам по привычке улыбается.

Что мне его улыбка, если спать придется голодным. К тому же не истекло и ожидание наказания, и ругань Крыжовца расстроила. После проведения вечерней поверки старшина отдал команду приготовиться ко сну.

Мне долго не спалось, хотя в обычные дни стоило только положить голову на подушку, как сразу  забывался. Среди ночи вернулась вахта, обслуживающая полеты. Ребята бурно обсуждали какое-то событие. Лишь утром узнал: из полета не вернулся ИЛ-28. Вторая беда, непосредственно касающаяся нас: в кювет свалилась передвижная радиостанция «ласточка» с ребятами. Все обошлось только испугом. Больше всех натерпелся страха Миша Круглик, водитель, который так и остался до конца службы каким-то испуганным.

Все трое суток поиска пропавшего самолета меня держали на вахте, так что слышал переговоры наземных групп и двух транспортных самолетов ЛИ-2. Позже выяснилось следующее. В зону посадочного пеленгатора попали сразу два судна. Один из самолетов летал по «восьмерке» над аэродромом, а второй возвращался с боевого задания. В какой-то момент на экране две точки слились в одну, чего не заметил оператор. При запросе о своем нахождении второй самолет получал данные впереди идущего. Когда точка на экране стала раздваиваться, оператор что-то понял. При прослушивании записи переговоров (нам вернули потом магнитофонную пленку) мы услышали щелчки, приходящиеся на момент разъединения точки. Оператор, видимо, хотел предупредить пилотов, но растерялся. И не мудрено: нес третью самостоятельную вахту. «Старики» высказались недвусмысленно: оплошал салага. Никто из них не допустил бы подобного. Пожалуй, они были правы. Оператор с опытом быстро оценивал обстановку. Как бы там ни было, а экипаж из трех человек погиб. Машина проехала на брюхе по скату горы более ста метров.

Дни шли за днями, постепенно я успокоился и понял, что никакого наказания не будет. Достаточно того, что сам себя наказал, представ пред командиром в неприглядном свете. Позже, рассказывая о том случае, я всегда подчеркивал: каким мудрым воспитателем был подполковник Бледных. Без наказания он научил меня, как вести себя на улице. Позже, когда заговорили о «дедовщине», сделал  еще один вывод: в тот раз меня «подставили» «старики». Не громче других орал я тогда, но оказался чужаком среди своих, да к тому же новичком. Не мог сержант, руководивший группой, указать на своего «годка» Кудрявцева, который запомнился мне по другому случаю.

Он служил механиком запасной электростанции на АРП, расположенной в другом конце аэродрома. Однажды под вечер его занесло зачем-тона наш объект. Мы готовились к сдаче вахты. Возвращаюсь с реки с ведром воды. Не доходя метров тридцати до объекта, вдруг слышу возглас: «Берегись!». Едва поднял голову на окрик, -  в лицо мне брызгает шлак, которым была отсыпана дорожка. Это срикошетил заряд, выпушенный из ракетницы. В следующий момент слышится крик Ларионова. Он схватил Кудрявцева одной рукой за грудки, а другой норовил его ударить, осыпая матроса-«старика» непотребными словами.

Что же произошло? Наш гость зачем-то взобрался на третий этаж. Там при входе всегда лежала ракетница, используемая чаще всего при ночных полетах, конец которых обозначали красной ракетой. В остальное время ракетница пылилась на виду у всех. От нечего делать, мы иногда стреляли из нее «нейтральными» зелеными зарядами. Цель – высокий столб, на вершине которого болтался полосатый «мешок», указывающий направление ветра. К концу службы на КДП я так натренировался, что со второго выстрела попадал в столб.

Кудрявцев, увидев диковинку, тут же решил опробовать ее. Вряд ли он знал, что ракетница заряжена, потому и пальнул в меня. На мое счастье, заряд угодил в двух шагах от меня. Ларионов знал, чем могло обернуться прямое попадание. На аэродроме уже был случай с коровой. Откуда ее принесло на аэродром, одному Богу известно. Охранник, чтобы не допустить ее на взлетную полосу, выстрелил в ее сторону. Ракета попала в живот, пробила его и сгорела внутри. То же самое могло произойти и со мной. Потому-то так неистовствовал мой непосредственный командир, хотя был с Кудрявцевым одного года призыва, да к тому же земляком из Алтайского края.

Ларионова мы проводили в конце октября, когда весь «молодняк» получил допуск к самостоятельному несению вахты. Его сменил Валентин Хихлуха. Грубые черты лица (явно не дворянского происхождения человек) ничего общего не имели с его стеснительной натурой. Он даже команды отдавал приглушенным голосом. Казалось, командирство ему противопоказано. Возможным командиром мог стать Виктор Шестаков. Но в таком случае никто не понял бы действия подполковника Бледных. Впрочем, моему однополчанину по школе Шестакову не хватало опыта и образования. В отделении служил еще Завен Шакарьян, ровесник Валентина. Но он  больше думал о своем будущем на гражданке, а не о военной карьере. Он довольствовался званием старшего матроса. Завен, добрый шутник, с полоской усов,  мечтал после службы окончить десятый класс и поступить в Иркутский сельхозинститут на охотоведческое отделение. В его тумбочке лежало несколько школьных учебников, один из которых он обязательно брал на вахту.

Хихлуху мы приняли как само собой разумеющееся. Он имел записную книжку-дневник, куда ежедневно вписывал, кто и чем занимается. При нем вряд ли кто дважды подряд ходил в наряд по роте. Младший сержант строго следил за очередностью. В этом отношении к нему никто не имел претензий. На гражданку он ушел раньше срока, как только расформировали дивизию. О Валентине однажды я написал заметку с приложением фотографии. Ее опубликовали незадолго до отъезда. Внешне своих чувств он никак не проявил. Правда, когда пришел гонорар, он упрекнул: «Каждый месяц получаешь больше сержанта». Действительно, то было самое творческое время, так что позавидовать моему «заработку» мог любой командир.

В мае шестидесятого года, неожиданно для себя, мы сами стали «стариками». Призывников пятьдесят шестого года разом отправили всех, а следующего года остались единицы. Вскоре из школ пришли призывники пятьдесят девятого года. Я подружился с москвичами Евгением Майоровым и Владимиром Тихоновым. Оба хорошо разбирались в живописи, о чем я мог только мечтать. Стал читать те же книги по искусству, что и они. Так что со службы уходил, как тогда казалось, «подкованным». Теперь-то понимаю, как малы были те знания. С Евгением мы встречались, пока у меня была возможность ездить в Москву. Добрались с ним до Владимира Тихонова, жившего тогда в Пушкино.

Через восемь лет после службы меня впервые призвали на переподготовку в десантный полк. Всего сходил пять раз – по три недели в год. Даже пришлось прыгнуть с парашютом. Хотя мы, офицеры запаса, держались особняком, настоящую службу наблюдали рядом с собой. Вот «старик» укладывает с «молодым» парашют. Сначала один, потом другой. Служака каждую минуту что-то подсказывает младшему товарищу. Ведь любая неправильно уложенная стропа может повлиять на раскрытие. Молодой солдат исправно следует приказаниям «старика».

Тогда мы услышали рассказ офицера, нашего куратора, о героическом, не побоюсь сказать, случае с сержантом. Полк участвовал в учениях на Кавказе. После прыжка предстоял затяжной марш-бросок, испытание не только для молодых солдат, но и для офицеров. На каком-то километре недавно призванный десантник начал отставать. Тогда старослужащий, самый крепкий парень во взводе, взял у молодого автомат, а затем и остальное снаряжение. Жара, спуски-подъемы измотали всех солдат, а богатырь с двойной ношей шел, как ни в чем не бывало. Только чаще других вытирал обильный пот. До места дислокации он дошел со всеми вместе, но тут же потерял сознание. До госпиталя его не довезли: врачи сделали заключение, что умер «старик» от обезвоживания организма.

Думаю, что погибший солдат знал, на что идет, когда перекладывал на свои плечи чужой груз. И все-таки выручил младшего товарища ценой своей жизни. Никакими наградами его не отметили. Командиры же радовались, что происшествие не имело никаких последствий. Вот такой была наша смена.

Откуда же в армии взялись «деды», то есть наши внуки? Откуда возникла звериная жестокость возомнивших себя покорителями всего и всех? Не каждый помещик начала девятнадцатого века позволял себе подобные издевательства над крепостными крестьянами. Причин много, но самая главная – армию оплевали, сделали изгоем общества, в нее пошел разный сброд. Меняющиеся министры стоили один другого, но никак не годились для отведенной им роли. Да и вряд ли они занимались укреплением дисциплины от солдата до генерала. Потому и не видно конца - края «дедовщине»,

 

НЕДОПЕТАЯ  ПЕСНЯ

 

Служивых никогда не баловали зрелищами. Так было и в мои годы. Первый концерт нам показали артисты художественной самодеятельности из Владивостока 23 февраля. Три месяца мы не видели ни одного «гражданского» человека. И вдруг, ближе к полудню, в казарму прибыли «шпаки». Непривычно было смотреть на них, как тогда показалось, – «расхристанных». Кто одет в пальто, кто в куртку, обувь тоже разная. А о прическах и говорить нечего – ни одной одинаковой. Весь концерт не запомнился, но один из номеров запал в душу, прежде всего, слабостью исполнения. Молодая блондинка в белой блузке и черной юбке от души выводила немудреную песенку:

Ты сегодня мне принес

Не букет из пышных роз,

Не фиалки и не лилии.

А принес сегодня ты

Очень нежные цветы,

Но они такие милые…

Далее следовал припев, который подхватывал весь ансамбль:

Ландыши, ландыши…

Этой песенки ни в Мичуринске, ни в сибирском селе мне слышать еще не приходилось. Значит, родилась она в последние полгода. В короткое время «Ландыши» стали «хитом» на несколько лет. Исполняла их и наша анучинская самодеятельность, когда я после службы был секретарем райкома комсомола. Ее часто транслировали по радио в концертах по заявкам. В конце концов песенка приелась.

В нашей роте организовали свой кружок самодеятельности. Не очень много матросов участвовало в нем. Не мужское это занятие – петь. Так рассуждали тогда многие. Но мой сосед по койке Витя Трубников ходил на спевки каждый вечер. Обычно после ужина мы занимались или своими делами, или чисткой оружия. Командир смены, старшина второй статьи Коншин, архангелогородец, по призыву на год старше нас, тренировал всех вместе и каждого по отдельности по сборке-разборке карабина СКС. По его команде мы начинали разбирать оружие. Старшина с секундомером следил, сколько минут ушло на обе операции, и делал отметки в тетради. Этим нудным делом в исключительных случаях занимался и мой сосед. Как только раздавалась команда «разобрать оружие!», Витя подавал голос:

– Мне надо на репетицию!

Возвращался перед вечерней прогулкой. Разгоряченный на репетиции, он и перед сном напевал одну и ту же песенку:

Стоит береза на бугре

И кажется невестою.

А соловейко на заре

Поет ей песню лестную…

 

В смене пели многие. Даже в дивизионе связи, где матросов было еще больше, не слышал стольких певцов. Иван Алферов, большой юморист, увлек всех где-то услышанным «Туманом»:

Сиреневый туман над нами пролетает,

Над тамбуром горит полночная звезда.

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,

Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

Песня трогала всех. Каждый из нас, уходя на службу, попрощался с возлюбленной, «быть может, навсегда». Уже в 90-е годы эта песня родилась как будто второй раз. Радиостанция «Маяк», которую слушаю летом на даче, часто стала передавать по заявкам «Сиреневый туман». Да порою и в застольях можно ее услышать.

Русские ребята из Средней Азии привезли местный «фольклор». В его основе – подражание местному речитативу и акценту:

Адын ишак ишёл,

Второй ишак ишёл,

Третий ишак ишёл –

Весь караван ишёл…

Затем ишак-караван устал, упал, издох. Потом следовали вопросы: «Зачем ишак ишёл… Зачем ишак упал… Зачем ишак издох…» – и так до бесконечности. Если с этой тягомотиной выступить на сцене – успех будет обеспечен, особенно в матросской         среде. Только в то время с подобными номерами на сцену не выпускали. С прибытием в боевую часть за полтора месяца собралось несколько молодых матросов, среди них и наша взводная шестерка – старшина роты Василенко, неплохой баянист-самоучка, собрал однажды вечером всех новичков. Он заставлял каждого тянуть за баяном ноту или две и сразу определял, кто каким голосом поет. У меня оказался второй голос…

…Особых неудобств от этого я не испытывал. Лишь однажды, посмотрев фильм, где главный герой, вернувшись из города в село, гордо похвастался жене, что поет в хоре вторым голосом, я рассмеялся. Над собой, а не над тем, что ответила жена героя фильма: «Лишь на это ты и способен»...

…Вторых голосов набралась масса, а старшине требовался басовитый запевала. Такового не нашлось, поэтому наш дивизион связи довольствовался тем, что имелось. Однако, следует признать, на двух проведенных парадах (7 ноября и 23 февраля) дивизион и маршировал отлично, и пел хорошо. Оба раза на утренних построениях подполковник Бледных объявлял нам благодарность.

Пожалуй, запевале не обязательно иметь низкий голос. Куда важнее – звонкий и сильный. В учебке на параде наша смена заняла третье место благодаря запевалам Игорю Ефремову и Вите Трубникову. Высоко-высоко и чисто запевали они «Марш энтузиастов»: «В буднях великий строек…» И песню тотчас дружно подхватывали тридцать человек… Так и победили.

Василенко нашел и запевалу, и хор чистых голосов. Только жаль, что его творение просуществовало недолго: не прошло и года, как часть расформировали.

Из других зрелищ (быть участником парада и наблюдать, как проходят товарищи строевым шагом под песню – чем не зрелище!) запомнился спектакль сельской самодеятельности «Стряпуха». В начале 60-х годов эта пьеса пользовалась успехом во всех драмтеатрах страны. Ставили ее в районных домах культуры, в деревенских клубах. Не удивительно, что к нам приехали артисты из села Перятино. Там стоял наш пост – «дальний привод». Служили на нем человек восемь, вместе с офицером. Мне, комсоргу части, иногда приходилось бывать на точке. Однажды ребята оттуда и посоветовали пригласить в часть местных артистов. Мои «переговоры» с ними имели успех. Их комсорг, моя ровесница, преуспевающая доярка по фамилии Прищепа, да еще и депутат райсовета, за спектакль потребовала небольшое одолжение: позволить нашему баянисту приезжать на репетиции хора раз в неделю.

– Это может решить только командир, – ответил я на ее просьбу.

Прищепа тотчас вытащила блокнот, на каждом листе которого значился гриф: «Депутат райсовета», и изложила свою просьбу. Этот листок сохранился у меня до сих пор. Пожалуй, командир не захотел бы читать эту цидульку, услышав от меня просьбу «коллектива доярок», как значилось в записке. Впрочем, я и сам понимал: отправлять баяниста Перфилова поздним вечером за десять километров – это несерьезно. Однако спектакль перятинцы привезли. Легкая комедия вызывала частые смешки в зале. После финала мне пришлось выражать благодарность артистам. Уловив настроение, речь повел на русско-украинском языке: как тогда говорили, четверть населения Приморья составляли выходцы с Украины. Все бы ничего, но неудачная шутка насчет соломы, оставленной на сцене, смазала мое выступление. Артисты если не обиделись, то и не возрадовались от такой благодарности.

Вспоминаю о кинофильмах. В сохранившейся записной книжке, куда я скрупулезно заносил все просмотренные картины, за пять месяцев набралось их более тридцати. Есть запомнившиеся шедевры, к примеру, трилогия о Максиме, «Броненосец «Потемкин», «Бессмертный гарнизон». Наибольшее впечатление осталось о фильме «Дай руку, жизнь моя». Жаль, что с ним больше не пришлось «встретиться». Это рассказ о Моцарте, которого я полюбил с первого прослушанного произведения. Мог даже «на губах» сыграть «Турецкий марш», знал отрывки из опер «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан». Эту любовь к великому композитору пронес через всю жизнь. Видно, поэтому фильм о нем оставил столь яркое впечатление.

В Николаевке фильмов мы смотрели больше, чем на острове. Помимо «обязательных» по субботам и воскресеньям, в Доме офицеров демонстрировали в будние дни еще не выпущенные в прокат картины. Дело в том, что  начальник Дома офицеров майор Майоров дружил с директором перевалочной базы в Находке. Поскольку в то время все фильмы начинали демонстрировать по всей стране почти одновременно, то их рассылали заблаговременно. Пока ожидался пароход на Камчатку или на Сахалин, проходило несколько недель. Этим и пользовался Майоров. Новые фильмы мы смотрели раньше москвичей и жителей городов, где имелись свои киностудии. Нам их демонстрировали только за плату. Обычно на вечерней поверке объявляли об очередном платном сеансе. Матросы при деньгах, да  еще свободные от вахты позволяли себе такой пустячок.

Впечатлениями о фильмах я делился в письмах с друзьями и родными. И что удивительно, почти каждый раз получал ответ, дескать, когда посмотрим, тогда напишем. Кто не забывал, тот месяца через три сообщал. Такое положение длилось все два с лишним года службы в Николаевке.

Теперь о концерте, память о котором заставила написать эту главу. В гарнизон, в кои-то веки, приехал ансамбль Тихоокеанского флота. Что уж говорить о Чукотке или Курильских островах, если и за двести километров он не мог часто выезжать. Профессиональные артисты явно не знали туда дороги. Плата за вход была куда выше, чем в кино, однако матросов собралось не менее половины зала.

Концерт начался с выступления хора. Его номера встретили жиденькими аплодисментами. Не превратились они в бурные и после исполнения самой-самой флотской песни. В памяти остались только отдельные ее строки:

Шли моряки, чем дальше, тем быстрее,

В боях из них не дрогнул ни один.

Освобождали братскую Корею

И с боем брали Южный Сахалин

Концерт идет своим чередом. После каждого номера конферансье рассказывает анекдот из жизни моряков. Правда, не такие злые, как стали потом. В зале стоит хохот. Наконец, ведущая объявляет очередной номер и имя исполнительницы. Ах, если бы запомнилась ее фамилия, а записать тогда не догадался. Явно наша ровесница, может, чуть постарше. Не показалась она красавицей: такие люди на улицах встречаются на каждом шагу. Исполняла  песню речитативом, как в старину. Впрочем, тогда я подумал, что и песня написана лет за двести до нашего рождения.

Как служил солдат

Службу ратную,

Службу ратную,

Службу трудную.

Двадцать лет служил,

Да еще пять лет, -

Генерал-аншеф

Ему отпуск дал.

Далее певица рассказывала о приходе солдата в родную деревню. На пороге его встретила молода жена, у которой «Ни морщинки нет на щеках ее, ни сединки нет в косах девичьих». Солдат начинает упрекать супругу за жизнь веселую, коли она не состарилась. Далее заговорила она сама:

Не жена твоя

Я законная,

А я дочь твоя,

Дочь сиротская…

И – конец. Актриса, закрыв лицо ладошками, бросилась за кулисы. Даже в дальних рядах, думаю, зрители увидели ее вздрагивающие от рыданий плечи. Сначала мало кто понял, что произошло. На несколько секунд в зале воцарилась тишина, взорванная шквальными аплодисментами. Тут и там громко раздавалось; «Браво! Бис! Браво!, Бис!». Бурные аплодисменты не смолкали минут пять. Ведущий концерта то и дело воздевал руки кверху, прося успокоиться. На минуту уходил за кулисы, но возвращался один. И вновь просил успокоиться. Девушка так и не вышла. Концовка концерта оказалась смятой. Мы так и не узнали, чем же закончилась песня.

По дороге в казарму только и разговору было, что о девушке, не допевшей песню. Что могло ее расстроить? Ведь она наша ровесница, а мы сыты, одеты, живем без печали. Позже-то понял: потому и расплакалась, что была ровесницей, а мы все были дети войны. В девяти случаях из десяти наши отцы не вернулись с фронтов Великой Отечественной войны.

А концовку песни, как часто бывает, узнал неожиданно. Во время сессии на встречу со студентами ДВГУ пришел Константин Симонов. В Приморье он приехал, как сам признался, писать очерк о первом секретаре крайкома партии Чернышове. (Через полгода очерк опубликовала газета «Правда»). Вопросов именитому писателю и поэту задавали много. Особенно о знаменитом стихотворении, ставшем солдатской песней «Жди меня». Автор признался, что редактор требовал заменить эпитет «желтые дожди». Ведь в жизни таковых не существует. Но Симонов настоял на своем. Наша преподавательница выступила с пространной речью о творчестве писателя. Она упрекнула его за две строки из этого стихотворения:

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня…

С ее точки зрения, мать никогда не поверит в смерть сына и станет его ждать до последних дней. Что касается сына, то кому, как не мне, знать про ожидания не вернувшегося с войны отца. Верил во встречу с ним в его 50, 60, 80 лет. Теперь, когда возраст отца перевалил за сотню, ум не позволяет верить в чудо.

Вернувшись домой в Биробиджан, где жила тогда моя семья, я в первую очередь взялся за томик Симонова. На тот момент был знаком лишь с его повестью «Дни и ночи» о Сталинградской битве. Листаю сборник. Вдруг натыкаюсь на заголовок «Старая солдатская».

Как служил солдат

Службу ратную…

Буквы так и запрыгали перед глазами. Вспомнился концерт в Николаевском гарнизонном Доме офицеров. Воочию перед глазами предстала певица в русском сарафане, с длинной косой льняного цвета и вздрагивающими от рыданий плечами. До конца прочитал стихотворение, написанное в 1943 году. Узнал, что жена-солдатка задолго до прихода мужа упокоилась. Кончается стихотворение, если кто не знает, такими словами:

Пьет всю ночь солдат,

По седым усам

Толь вино течет,

Толи слезоньки.

Девушка, получившая ураганные аплодисменты, знала концовку своего номера. Знала и свою судьбу, возможно, схожую с судьбой  героини песни.

 

КОМСОРГ

 

Прощайте, заботы вчерашнего дня – ночные и утренние, послеобеденные, а то и двухсуточные вахты. Прощайте и профилактические работы, когда всем отделением, дружным и сплоченным, собирались в уютной рубке, вдоль стен которой располагались УКВ-ейные радиостанции… Теперь, с получением новой должности, ничего этого не будет. Больше всего я горевал первое время о ночных вахтах. Любил их за то, что оставался совсем один. Телефонист не в счет: он дрыхнет в своем закутке. Хочешь – читай, хочешь – мечтай. Только чаще всего это время использовалось на «творчество»: для написания заметок или писем. Моим самым «объемным» адресатом до конца службы оставался Сашка Холодилин. Для писем тогда использовались тетради в клетку. Я писал в каждой клеточке. Оставлять на последней странице с десяток строк  считал неприличным. Чаще получалось наоборот – с вкладышем выходило. Но и это не рекорд: запомнилось письмо на восьми страницах. О чем писал, не помню, но не только о прелестях и тяготах службы. Мы рассуждали на бумаге о прочитанных книгах, политических событиях, которыми так богаты были конец 50-х – начало 60-х… Мы радовались распаду Британской империи. Бывшие колонии становились самостоятельными странами, как в Азии, так и в Африке. Считалось, что этим укреплялся социалистический лагерь. Как оказалось, просчитались. Теперь, когда пишу эти строки, и социалистическая система рухнула, и друга моего не стало. Он умер в 2006 году шестидесяти восьми лет от роду, упав среди улицы в родном селе Черняное. Мир праху его! Но так далеко в те годы мы не заглядывали…

 

Первое утро после избрания в комсорги – это почти смятение. Надо делать что-то большое, а в голове пустота. С чего начать? Работа Ленина под этим названием (являвшаяся основой программы в дивизионной партшколе) даже отдаленно не отвечала ни на один вопрос. Что и говорить, в подготовке молодых, подающих надежды кадров, присутствовал догматизм. Сам же себя я не готовил к политической деятельности, вряд ли прочитал хоть один материал о практической работе какой-нибудь первичной организации, тем более войсковой. И не передо мной одним вставали подобные проблемы.

После утреннего развода, завидуя ребятам, отправившимся на КДП, иду в кабинет замполита. Теперь кабинет должен стать и моим. Надолго ли – кто знает. Майора нет: должно быть, совещается с командиром и зампотехом. Каждое утро они что-то обсуждают. Жду Муханова, но он тоже в кабинет не торопится. Его я так и не дождался: он торопился уехать в новую часть на «серьезную должность». Перебираю бумажки: протоколы прежних собраний, ведомости уплаты членских взносов. Узнаю, сколько получают наши лейтенанты и старшины – не комсомольцы. Не густо, даже по сравнению с моим прежним окладом механика отделения. К каждой ведомости приколота квитанция сберкассы. Оказывается, я еще должен сдавать туда деньги.

Пожалуй, прошло больше часа, прежде чем появляется майор.

– Чем занимаешься? – с порога спрашивает он. – Протокол собрания пишешь?

– Нет, – отвечаю. – Не знаю, как его писать.

– Гораздо проще, чем газетную заметку. Научишься быстро. Бери лист бумаги, ручку и вчерашние записи.

Он диктует шаблон «шапки» протокола, повестки дня, докладчика, его речь.

– Теперь пиши выступления. Сжато, выражая основную суть.

Легко сказать: «суть». Только в чем она у каждого выступавшего – поди разберись. Мелехин о своих пеленгаторах что-то возбужденно говорил. Осипов – про дальний привод. Витченко – о своих радиостанциях дальнего и среднего действия. К вечеру, прервавшись только на обед, протокол я составил. Иду искать замполита – и не нахожу. Однако радуюсь, что закончен непомерный труд – гора с плеч. Утром показываю его майору Вострикову. Он просит меня присесть рядом. После каждой фразу делает пометки: где галочку поставит, где слово вставит или два зачеркнет. Прочитав таким образом весь протокол и посмотрев внимательно мне в глаза, он говорит убийственную фразу:

– А главное-то ты упустил.

– Как, то есть, опустил? – переспрашиваю.

– Подумай.

Ничего мне не приходит в голову. Майор, надо отдать ему должное, без тени превосходства и без нотаций, спокойно говорит:

– Твои товарищи обсуждали постановление партии и правительства о сокращении Вооруженных Сил. А в твоем протоколе нет ни слова об этом.

– Да вроде бы никто и не говорил об этом.

– Тем не менее, нужно сказать, как выступающие с воодушевлением восприняли новую заботу партии и правительства, горячо одобрив ее. Так что садись и добавляй.

Признаться, подобная «добавка» меня не обрадовала. Ведь, как ни крути, а это похоже на очковтирательство. Тогда же впервые зародилось неприязнь к таким вещам. На гражданке увидел обман куда крупнее, что стало одной из причин ухода с комсомольской работы. Любопытно было бы взглянуть сейчас на свой первый канцелярский шедевр. Но в каком архиве его искать и кто найдет его для меня?..

Однако не скрою: умение писать проколы пригодилось через два года, когда я стал секретарем райкома комсомола. Приходилось учить еще менее подготовленных комсоргов. Да и позже, в семидесятые годы: трижды меня избирали секретарем парторганизации областной газеты.

Что-то заставило меня познакомиться со всеми объектами. В части не то чтобы запрещалось ходить на чужие объекты, но и не поощрялось: нечего, дескать, там болтаться, на своем объекте дел хватает. С нашими соседями – «Луч» и «Глиссадный радиомаяк» – мы общались почти каждый день. Их глинобитный домишко и несколько грузовиков располагались метрах в трехстах. Грузовики были набиты кабелями и сигнальными фонарями: в случае необходимости переезда на новое место ребята могли в течение часа установить их для обозначения аэродрома в темное время. Предварительно созвонившись, мы ходили друг к другу при всякой нужде: за солью, чаем, сахаром.

На другом конце взлетной полосы стояли радиопеленгаторы. К ним без особой нужды не потопаешь за два километра. Если же идти от казармы, то никак не обойдешь штаб дивизии. Здесь всегда было много офицеров, и один из них мог спросить, куда направляется одинокий матрос. Поэтому на АРП ходили только те, кто обслуживал объект. Ближе других к казарме стояла радиорубка со станциями средней мощности. Они постоянно находились в действии: самолеты, находящиеся в сотнях километров от аэродрома держали связь только через них.

Любопытный случай произошел однажды с командиром объекта, старшиной-сверхсрочником, кажется, Быковым. Как-то вечером он находился в гостях у друзей. Ближе к полуночи неожиданно замигали лампочки, причем не беспорядочно, а высвечивая точки-тире. Старшина звонит своим ребятам – работают ли радиостанции. Оказалось – нет. Естественно, следующий звонок он сделал в особый отдел. Вскоре на утреннем построении ему объявили благодарность комдива. Не думаю, что в гарнизоне работал иностранный шпион с мощной радиостанцией. Но «особисты» могли проводить свои учения с целью проверки бдительности офицеров и матросов. И один из них отличился.

Радиорубка, находившаяся на отроге с правой стороны от выхода из казармы, располагалась невысоко на крутом подъеме сопки. Ребята, служившие там в обеденное время, успевали один за другим спуститься в столовую и подняться наверх. Мы им даже завидовали. К ним я поднимался раза два. И на то была причина. На утренних построениях командир дивизиона не раз ставил в пример этот объект: умеют матросы содержать его в надлежащем порядке.

С другой стороны казармы располагалась вторая радиорубка с более мощным передатчиком. Она, казалось, была совсем рядом, даже переплеты окон просматривались. Только настоящее расстояние измерялось двумя часами ходьбы. Каждое утро вахта, забрав сухой паек и воду, после завтрака отправлялась на объект. Другая вахта возвращалась лишь к обеду. По проторенной за долгие годы тропе приходилось шагать через одну гряду и подняться на еще более высокую. Белый домик под черепичной крышей хорошо просматривался с дороги, уходящей к селу Новицкое, а далее – на Сучан (ныне – Партизанск). Как-то, ожидая попутки, я услышал разговор двух женщин, тоже ожидавших транспорт. Они, возможно, приезжали в магазин, более богатый продуктами, чем сельпо.

– Нашли же место – поселиться на такой верхотуре, – удивленно сказала одна.

– Да, – вторила другая, – одной воды не натаскаешься.

Им невдомек было, что рядом с гарнизоном могут быть и другие военные объекты.

По правде сказать, никто из нас не завидовал ребятам, обслуживающим эту радиорубку. И желающих не находилось ради любопытства подняться на верхотуру. Но именно туда я отправился с ребятами на следующий день после того, как побывал на АРП.

Чтобы не выглядеть белой вороной среди несущих ношу, попросил термос с водой: всего-то двадцать литров. Сразу от казармы тропа уходила в гору. Груз не велик, так что поначалу шагалось легко. Через сотню шагов ощутил за спиной груз. Пока добрались до вершины, он показался центнером. Старший отряда объявил привал на несколько минут. Площадка утоптана: значит, ребята отдыхают здесь каждый раз. Под гору, думалось, дорога станет легче. Да не тут-то было: в иных местах приходилось хвататься за кустарник, чтобы не рухнуть в бездну. Пока добрались до распадка, силы совсем покинули. И вновь привал. Кто не ходил по горам, тот не знает, как болят икры ног под коленками. Да так сильно, что в какой-то момент кажется, что дальше и шагу ступить нельзя. Не знаю, меня ли пожалели ребята, или так у них водилось, но отдыхали в распадке гораздо дольше, чем на сопке. Потом снова потянулись вверх, хватаясь за кусты.

– Что-то вы опоздали, – встретила нас уходящая вахта.

– Зато комсорга привели, – пошутил старший нашей смены. – Пусть знает, как мы сюда ходим.

Объект мне очень понравился. Даже кровати здесь заправлены не менее тщательно, чем в казарме, а ведь сюда никто не заглядывал: если не считать редких подъемов лейтенанта, прибывшего в часть по осени. Ребята не помнили, чтобы еще кто-то здесь появлялся. Посочувствуешь им, да и позавидуешь. Это не КДП, где постоянно находятся майор Кузнецов, капитан Крыжовец и другие офицеры. Но что удивило – матросы, сменяя друг друга, разбили вокруг домика цветочные клумбы и посадили дубы. Только к вечеру ушел я с объекта, который мне так понравился.

Наконец пришло время и для посещения последнего объекта – дальнего привода. Командир отделения Юрий Осипов, готовящийся к демобилизации, при каждом появлении в части приглашал меня:

– Приезжай с ночевкой, рыбки наловим.

И вот однажды, в очередной поход за продуктами, я отправился с двумя ребятами за двенадцать километров, с двумя рюкзаками на троих. За серьезными разговорами и шутками не заметили даже, как прошло время. Когда подошли к объекту, мне  казалось, что с сержантом мы знакомы уже сто лет. Многое в наших характерах было общего. Кроме того, он признался:

– Глядя на тебя, я тоже стал писать в газету.

Кстати, каким-то чудом одна его заметка сохранилась у меня до сих пор. Только не знаю, связал ли он свою судьбу с журналистикой.

Обоими «приводами» командовал старший лейтенант Винер, как мне тогда казалось, несколько опустившийся офицер. В части он появлялся раза два в месяц в залоснившемся мундире, в невыглаженных брюках. Вес его не соответствовал званию. Это или что-то другое повлияло на его увольнение в первую очередь. Однако ребята его уважали, на что я обратил внимание в первые же минуты, как только пришел на объект. Каждый с готовностью выполнял его приказы, отдаваемые, как просьбы.

Жизнь на дальнем приводе мало походила на нашу, казарменную. Распорядок дня, конечно, поддерживался, но нарушался на каждом шагу. И обед не по минутам, и после «отбойного» времени не все лежали на койках. И утром поднимались не по команде. Мы с сержантом до полуночи сидели на берегу реки, в которой на отмели буквально кишели рыбки – дополнение к рациону, и без того не бедному. Неожиданно мне пришла в голову мысль, приехать сюда на рыбалку со всеми желающими.

– Пожалуйста, – ответил Осипов. – Если командир разрешит, то мы с удовольствием вас примем. Нарежем удочек, сколько потребуется.

Вернувшись в часть, обращаюсь к парторгу, старшему лейтенанту Клемину, поскольку майора не оказалось на месте.

 Хорошее предложение, – поддержал он. - Переговорю с командиром.

Если судить по дате на сохранившейся у меня фотографии, то массовая рыбалка, пожалуй, первая и последняя в истории части состоялась в середине лета. Поехали человек двадцать – полный грузовик. Как и обещал Осипов, к нашему приезду ребята подготовились. И удочек нарезали, и червей накопали. Ленок, чем-то похожий на пескаря, не просто клевал, а хватал приманку. Некоторые привязали к леске по второму крючку и нередко вытаскивали по две рыбки. Что касается ухи, то подчиненные сержанта Осипова оказались в этом деле настоящими доками. Вскоре после того памятного воскресенья «стариков» начали увольнять. Вглядываюсь в фотографию, на которой вижу трех старослужащих, а все остальные – мои годки. Все одинаково довольны, никаких распрей. Ради этого и затевалась рыбалка.

Это не было первым массовым мероприятием, проведенным по моей инициативе. Как-то коллега из соседней части сказал, что ездил в Сучан на шахту, приглашал руководителя бригады коммунистического труда выступить перед матросами. Движение за коммунистический труд начиналось в октябре 58-го года, когда многие мои ровесники  пошли на службу. Кроме новостей из газетных статей, мы о нем ничего не знали. Иду в город через Новицкое. Говорили, что есть другая дорога, через горы напрямую, которой пользовались «самовольщики». Но мало кто знал, где она проходит. Да и не к чему ходить по тропам комсоргу.

В горком партии, где располагался  и горком комсомола, пришел ближе к обеду, измученный жаждой и весь в пыли. Шахтерский городок, расположенный в распадке, не имел ни одной асфальтированной улицы, а по дорогам то и дело ходили  грузовики с углем. Угольная пыль, казалось, на вершок покрывала все дороги и дома. Однако люди здесь жили, по сравнению с Мичуринском, гораздо лучше.

В горкоме мне дают адрес той же шахты, а в ее парткоме направляют к тому же бригадиру. Выяснили, он выйдет во вторую смену. Иду к нему домой. Встречает меня мужик лет сорока, привыкший, если не к славе, то к усиленному вниманию к своей персоне. Даже без объяснений он догадался, зачем к нему пожаловал гость.

– Считай, договорились, – каким-то необычным голосом говорит гость. – Только давай дату уточним. Заходи в комнату.

Среди накрытого стола замечаю початую бутылку водки. Догадался, почему хозяин немного гундосит. Но больше всего меня удивляет бутылка. Мы, наивные, считали водку «родимым пятном капитализма», которому не место при коммунизме. И вдруг ударник того самого «коммунистического далека» пьет водку. Тем временем бригадир берет меня за руку и усаживает на свободный стул. Достает второй стакан. Категорически отказываюсь. Во-первых, дисциплину нельзя нарушать, а во-вторых, на дух не переношу сивушный запах.

- Зря, – сожалеет бригадир. – Когда я служил, то при всякой возможности прикладывался, но чуть-чуть, конечно. Первый раз встречаю такого, как ты. Был у меня недавно сержант из вашего гарнизона, он не кочевряжился.

После всех договоренностей ухожу с мутным осадком на душе. Как же так получается? И Устав комсомола, и принятый Кодекс строителя коммунизма призывают вести себя достойно. В моем тогдашнем представлении о «достоинстве» подразумевался и трезвый образ жизни. А тут – такое.

Вечер встречи все-таки удался. Бригадир оказался весельчаком, за словом в карман не лез, на все вопросы, даже на самые серьезные, отвечал с юмором. В конце беседы пригласил желающих идти работать на шахту после службы. Мои товарищи остались довольны беседой. Только у меня возник крамольный вопрос: «Не профанация ли – коммунистический труд»? Жизнь подтвердила мои сомнения. К середине шестидесятых годов движение превратилось в очередную проформу. Звание ударника стали присуждать всякому, кто перекрывал норму выработки, и только.

В первый свой заход в райком я поинтересовался, нельзя ли организовать экскурсию на шахту. Мой собеседник поприветствовал такое мероприятие. До отъезда первого эшелона с демобилизованными оставалось несколько дней. Утром предлагаю замполиту:

– Надо бы свозить отъезжающих на шахту. Служили ребята в шахтерском крае, а никто не имеет даже представления о том, как добывают уголь.

– А сумеешь организовать поездку?

– Предварительно говорил в горкоме комсомола.

– Тогда действуй.

Вновь отправляюсь в город. До Новицкого меня подбросила попутка, а далее опять иду пешком. На мосту через Сучан догоняю группу старшеклассников. Быстро завязывается разговор. Всю пятикилометровую дорогу идем весело. Расстаемся друзьями с пожеланием встретиться вновь. Девчонки приглашают:

– Приезжайте к нам на танцы.

Приглашение хорошее, да согласятся ли директор школы и наш командир? Комсомольский вождь города одобрил оба моих предложения. Тут же созвонился с шахтой и со школой. На мое счастье, они располагались неподалеку друг от друга. Я получил «добро» и там, и там. На шахту поехали в скором времени. Ее только что начали эксплуатировать. С нового оборудования еще не стерлась краска. Но клеть поскрипывала, опускаясь в преисподнюю. Когда пошли к забою, никто не веселился: то и дело слышался треск. Вдруг обломятся тонкие жердины на потолке? Шахтеры-то к подобным поскрипываниям и потрескиваниям привыкли. Пожалуй, после экскурсии желающих стать шахтерами не появилось. Однако мою заметку о походе под землю «Боевая вахта» напечатала.

В школу поехали в основном матросы по второму году службы, которые дальше гарнизона никуда не выезжали. Для них это был праздник. Вечер начался с торжественной части. Директор, женщина, рассказала об успехах ребят накануне экзаменов, о подготовке к ним десятиклассников. Ответное слово пришлось держать мне. О чем и как говорил – забылось. Вероятнее всего, тоже об успехах в боевой и политической подготовке. Знаки отличников боевой и политической подготовки и классных специалистов сияли на груди у каждого. Запомнил только, что пригласил школьников приехать к нам: на это перед поездкой спрашивал разрешения у замполита.

Потом начались танцы, которые закончились часов в десять, когда бы им только и начаться. Мои товарищи лишь к этому времени осмелели и начали приглашать десятиклассниц в форменных платьях. Вторая встреча с ними состоялась в дивизионе. К сожалению, кроме казармы и столовой показать ребятам оказалось нечего. Вся техника стояла на объектах, куда посторонним лицам доступ запрещался. Однако мальчишкам и того было довольно. Девчонки ждали танцев. Наш баянист Перфилов весь вечер радовал гостей вальсами, фокстротами и танго. К сожалению, на том наши связи со школой и закончились. В июне шестидесятого часть начали перебазировать в район Уссурийска. В дивизионе нас осталось с дюжину человек. Лишь в октябре дивизион пополнился новым составом. В нем уже был свой комсорг, которому я передал свои дела.

Сожалел ли я о потере своего поста? Пожалуй, нет. Однако сожалел, что многое осталось не сделанным. Понимал, что жизнь состоит не из одних побед и у  великого деятеля, и у комсорга отдельного дивизиона, в котором не насчитывалось и сотни комсомольцев, разбитых на десяток первичных организаций и групп. С ними требовалось ежедневно и кропотливо заниматься. В первую очередь, что делалось для повышения боевой подготовки. Примером этого являлась первичная организация автоматического радиопеленгатора, возглавлял которую младший сержант Мелехин. Пеленгаторщики, как и водители, имели классность, от третьего до первого, высшего. Сразу после избрания Мелехин начал просить командира разрешить сдачу экзаменов на третий класс недавно допущенным к самостоятельному несению вахты. Ему самому предстояло стать первоклассным специалистом. По его инициативе на объекте открыли лекторий, ребята стали усиленно заниматься самоподготовкой. Даже позаимствовали у меня толстущий учебник по радиоделу – подарок друга детства Игоря Троицкого. И настал день, когда всей группе командир дивизиона присвоил или повысил классность. Это  не только значок на грудь, но еще несколько рублей в карман ежемесячно.

Всполошились водители: они-то чем хуже? Давай им тоже курсы. Пришлось уговаривать командира автоподразделения, человека не очень грамотного. На его помощь мало кто рассчитывал, больше надеялись на самоподготовку. Ведь экзамены принимал не он: принимали их в автоинспекции. Однако от командира зависело многое. Главное – получить от него справку о «наезженных» километрах. Ведь часть водителей обслуживала запасные автомобили со станциями, редко выходившими на полигон. Командир пользовался этим, заставляя нерадивых повысить дисциплину. Как бы там ни было, а многие ушли со службы с первыми и вторыми классами. Практики они набрались быстро, став гражданскими шоферами.

В планах моих задумывалось еще сделать многое, но пришлось все забросить. Может, по привычке, осталась индивидуальная работа с людьми, незаметная, но дающая большую пользу.

Заметил: почему-то рядом со мной постоянно находится Коник. Что-то ему надо от меня. Иду сам навстречу. Он заводит речь о своей глупости, почему ушел из девятого класса. Ребятам со средним образованием после службы открывается широкая дорога. С трудом до меня доходит, к чему он клонит. Задаю прямой вопрос.

– Не хотел бы время терять даром, – отвечает. – Впереди учебный год, нельзя ли поступить в вечернюю или заочную школу?

Меня эта проблема не интересовала. С дипломом техника-механика жить легче. Поэтому ничего не знал об учебе в школе во время службы. Однако обещаю Конику выяснить, можно ли учиться. Иду к замполиту. Рассказываю о беседе.

– Не тот человек этот Коник, чтобы разрешить ему учиться, – говорит майор. – Безынициативный он какой-то. К службе относится, спустя рукава.

Говорю о принципе: может ли матрос быть учеником. Почему бы и нет, если человек старается глубже изучать технику, быть дисциплинированным. Вечером уединяемся с Коником. Дословно передаю ему нашу беседу с замполитом. Чуть поразмыслив, он признается:

– Ради этого можно постараться.

– Завтра, – говорю, – вместе пойдем к майору.

Через неделю Коник заметно изменился. Словно выпрямился. И роба стала чище, и настроение поднялось. Ничего, к сожалению, не знаю о его судьбе. Как только начали сокращать дивизию, Вострикова перевели на ту же должность в другую часть в гарнизоне. Коник уехал с основным составом на новое место дислокации, а я остался в дивизионе до ухода со службы. Но своего, думаю, он должен был добиться. Когда человек берется за ум, многое ему покоряется.

К сожалению, были и другого рода служаки. В нашу часть в прямом смысле слова присылали нерадивых со всего флота. Командир, великий педагог, умел изменять характеры. Не без помощи, конечно, замполита и  комсомольской организации. Изредка на утреннем построении зачитывали письма вчерашних матросов с гражданки, ставших достойными людьми.

При мне, незадолго до переезда основных сил  части, из соседней роты связи к нам перевели Тупицына. Может, из него тоже вышел бы человек, но его  оставили дослуживать в обезлюдевшем дивизионе. О нем я уже сказал несколько слов. Теперь можно говорить, о чем тогда в газете не поместили. Я в тот день дежурил по роте. При передаче службы выяснилось, что Тупицын исчез. Дежурный по части Клемин предположил, что парень ушел в бывшую свою часть. Позвонил соседям. Те сообщили пренеприятную новость: двое матросов  укатили в самоволку на ЗИЛ-150. Вероятное направление – Находка. Старший лейтенант быстро устроил погоню. Сам сел в кабину, а мы со сменщиком запрыгнули в кузов. В роте связи прихватили офицера.

Уже темнело, когда въехали в Новицкое. Первый встречный подтвердил: ЗИЛ останавливался у магазина, потом двинулся на Перятино. Обстановка осложнялась: ребятки явно купили водку… На дальнем приводе наши ребята никакого грузовика не видели, - значит, проехали мимо. Добрались до третьего села. Остановились на окраине. Прислушались. Где-то в отдалении играет гармошка. И никаких других звуков. Офицеры решили подъехать к танцплощадке. Не доехали метров сто, как нам навстречу ринулся грузовик, быстро набирающий скорость. Наш водитель Круглик вовремя съехал на обочину. Клемин еще раз проявил мудрость:

– Не будем играть в догонялки, – сказал, – Не ровен час, негодяи могут кого-нибудь задавить.

Мы спокойно поехали восвояси. Заехали в ротный гараж: автомобиль угонщиков еще не успел остыть. Отправились в дивизион. Недалеко от КПП заглох двигатель. И раз, и пять, и десять Кругликов попытался завести мотор стартером: не вышло. Я спрыгнул на землю, попросил рукоятку. Только вставил, изготовился крутануть, как Кругликов вновь включил стартер. Рукоятка ударила меня в подбородок так, что шейные позвонки захрустели. Хлынула кровь. Клемин отправил нас в санчасть. Мы долго-долго стучали в дверь, наконец, вышел заспанный капитан. Ничего умнее он не придумал, как приложить тампон к ране и затянуть его бинтом.

– Придешь утром, – дал он мне напутствие.

В десять часов я был у другого доктора.

– Надо было сразу обработать рану, –сказал он, ставя металлические скобы. – Боюсь, теперь на всю жизнь останется шрам. Но не горюй: могло быть и хуже. Если бы чуть ниже склонился, удар пришелся бы в висок.

Ну а что же Тупицын и его друг Белых, которого также перевели к нам после окончательного расформирования отдельной роты связи? Они отделались только внушением: гауптвахту к тому времени уже закрыли. Злобы на своего сослуживца я не затаил. Что злиться на ущербного человека, имеющего уже две судимости? Демобилизовали его раньше времени: нашли какую-то болезнь желудка.

И все-таки, не смотря на неразбериху и демобилизационное настроение, дисциплина среди матросов поддерживалась на высоком уровне. На комсомольских собраниях только и говорили о ее укреплении. Даже в тот момент, когда нас осталось 12 человек  во главе со старшим лейтенантом Рычковым. Он буквально дневал и ночевал в части.

 Вскоре меня направили в штаб дивизии дежурным по связи. Безвылазно прожил там больше месяца, забегая в часть только на завтрак, обед и ужин.

Можно только догадываться, почему выбор пал на меня. Дежурными по штабу и по связи в обычное время являлись только офицеры. В момент расформирования их уже не хватало, вот и пришлось подыскивать младшего командира, знающего свое дело, да к тому же «морально устойчивого». Однажды моему дежурству пришел бы досрочный конец, но что-то помешало. Произошло вот что. Я уже рассказывал о беде с посадочной радиостанцией. Из-за попадания воды в стаканчик антенны передатчик давал ослабленный сигнал. На мое несчастье, из Владивостока однажды возвратился комдив Воронин. Летал он на ЯКе, пожалуй, военных лет выпуска. Взлетал на нем даже тогда, когда и боевые самолеты стояли на приколе из-за бокового ветра. Полковник умудрялся взлетать по диагонали к полосе, благо у старого вояки-самолета пробег был небольшой.

И вот слышу голос комдива:

– Курсив, курсив! Дайте метеоданные и разрешите посадку!

Выдаю и разрешаю посадку. Это дело не мое, а дежурного по штабу, но тот куда-то отлучился. Через пару минут опять зашумел динамик. Повторяю те же данные. А в ответ: «Плохо слышу!» Неожиданно над полем застрекотал мотор. Дежурный капитан, слышу, бегом несется по лестнице. Из динамика – тот же вопрос. Наконец комдив разобрался. Уже с земли он спросил:

– Кто дежурит?

– Младший сержант Зайцев, – отвечаю.

– Дайте офицера!

Тот, с бледно-красными пятнами на лице, берет «матюгальник». Из его кратких ответов «Так точно!» и «Никак нет!» ничего не могу понять. Лишь по окончании разговора капитан бросает:

– Разнос мне дал.

С ним же, Дзюбой, у нас произошел совсем курьезный случай. Раньше одиннадцати спать мы не ложились: в то время я уже начал готовиться к вступительным экзаменам на филфак, поэтому много читал классики. Только  уснули – резко звонит телефон. Глухой, как из-под земли, голос интересуется, в ту ли часть попал. Подтверждаю. Мой собеседник просит дежурного по штабу. Дзюба нехотя берет трубку и сонным голосом называет себя. Через минуту лениво отвечает: «Не знаю». Поворачивается ко мне и спрашивает, знаю ли я  майора N. Откуда мне его знать, если в нашей части таких нет... Вновь быстро засыпаем. Дня через три в нашем кабинете появляется майор, одет с иголочки.

– Тра-та-та, – с порога заводится он, – кто тогда-то был дежурным?

– Ну, я, – отвечает Дзюба.

Далее следует площадная ругань.

– Вон отсюда! – кричит капитан Дзюба, хватаясь за кобуру, в которой и пистолета-то нет.

Майор сразу обмяк и другим, человеческим, голосом рассказал, что произошло. В тот день они поехали на охоту к морю, каким-то образом забрели в погранзону.

– Вдруг слышу за спиной тяжелое дыхание. Оглядываюсь: пограничник, которого только что видел на склоне распадки, навел на меня автомат: «Бросай оружие, руки вверх!» – командует. Забрали и других товарищей…

При проверке документов наш гость назвал себя майором, а подал удостоверение капитана. Очередное звание ему только что присвоили, а удостоверение не успел сменить. У пограничников это вызвало подозрение, и майора задержали до выяснения личности. Мы ему не помогли, так что ночь он коротал под замком на голых нарах.

В конце своего рассказа новоиспеченный майор успокоился, и мы втроем посмеялись над курьезным происшествием.

По возвращении в казарму меня удивили разительные перемены. Первое, что бросилось в глаза, это отсутствие тумбочки у входа в спальный кубрик. Не стоял и дневальный. В кубрике заправленной оказалась только моя кровать. Подошел дневальный с болтающимся на ремне четырехгранным штыком в ножнах от мосинской  винтовки.

– Мы в Ленинскую комнату перешли, – с радостью доложил дневальный. Давай и твою койку перенесем – места хватает.

Так и сделали. Оставшаяся дюжина матросов полностью заменила  укомплектованный дивизион. Правда, убирать стали только коридор и Ленкомнату, а на улице подметали  лишь перед входом. Да и некому было сорить. Ежедневно выделялся кухонный наряд. С утра на объекты выходили дежурные, чтобы опробовать аппаратуру и вернуться к обеду. В дивизион на час-другой заглядывали старшины, ждавшие увольнения. Больше всего я жалел старшину Василенко, фронтовика, баяниста, строгого уставника и рубаху-парня. Он отказался переезжать вместе со всеми – староват. Сразу стало заметно – человек сник. Появлялся лишь на вечерней поверке: сделает перекличку – домой. Справедливости ради, ее не следовало проводить – все ребята перед глазами, но проформа требовала.

Как требовал устав комсомола, ежемесячно проводили собрания. Только чего обсуждать с мелкими осколками дивизиона? Иду в штаб, располагавшийся на тыльной стороне казармы. Старший лейтенант Рычков, наш царь и бог в данный момент, спокойно читает толстущий роман. Объясняю, что пришел посоветоваться о повестке предстоящего собрания.

– А надо ли его проводить? – спрашивает он.

– Думаю, не будет лишним разговор о дисциплине. Об этом и случай с Тупицыным говорит.

Офицер соглашается сделать короткую информацию.

Ребята удивились, когда увидели неловко написанное мной объявление. Выступил Рычков коротко. Больше говорил о своих подчиненных – операторах АРП. Они, помимо проверки аппаратуры, ежедневно убирали помещения и территорию. Видимо, похвала им одним не понравилась водителям и механикам, о которых офицер даже не упомянул, о чем каждый сказал в своем выступлении. Активность на собрании оказалась даже выше, чем при полном составе. Рычков вынужден был признать:

– Каждый из вас достоин поощрения.

Постановили – крепить дисциплину. После собрания мы остались с ним один на один. Без всякой дипломатии прошу его представить каждого к поощрению краткосрочным отпуском, когда дивизион будет восстановлен.

– Всех невозможно, – возразил он. – По-твоему, и Тупицыну надо отпуск давать?

Его вопрос поставил меня в тупик. С одной стороны, за самоволку тот даже не понес наказания, а с другой, парень со всеми наравне стал проводить профилактику, во время которой включал дизельные генераторы. И все-таки, Рычков убедил меня. Потом я не раз обращался к нему с просьбой выполнить обещанное. Более двух месяцев мы несли службу за весь дивизион. Будучи «безнадзорными», никто из нас не нарушил воинскую дисциплину. Не соблюдали только «отбой» и «подъем», но это не в счет.

Наша вольница закончилась, как всегда, неожиданно, 19 октября. Еще накануне, перед обедом, я ушел на сопку загорать, а на вечернем построении Василенко объявил о прибытии новой воинской части. Так что с утра надо заняться переселением из Ленинской комнаты, навести порядок на всей территории. На следующий день караван грузовиков стал заполнять все свободное пространство, куда только можно было поставить автомобили. За имуществом ездили еще не один раз. Даже два вагона пришло на станцию Сучан. Их выгрузили на платформе уже к вечеру, накрыли брезентом. На охрану выставили первых подвернувшихся: меня и еще кого-то из «наших». Поздним вечером нам привезли ужин, бушлаты и штык. Только время тогда было тихое, нападать на воинское имущество даже отъявленный негодяй не решался.

Вскоре я передал всю документацию прибывшему комсоргу Иннокентию Еременко, сверхсрочнику. Через несколько дней меня, «безлошадного», поставили старшиной светооборудования. Об этом в другой главе.

Неожиданно для себя, к должности мне пришлось вернуться в конце сентября 61-го года. Вот и верь после этого, что дважды в одну воду не входят. Я спокойно дослуживал, будучи старшиной светооборудования. Дела шли нормально. Казалось, так и будет до последнего дня службы. Если бы не увольнение со службы Кешки, как все звали дивизионного комсорга. Хорошо запомнилось это собрание, особенно его вторая часть – выборы. Начали выдвигать кандидатуры. Кто-то из «старых соратников» в числе первых выкрикнул мою фамилию. Затем еще и еще – человек пять. При обсуждении две кандидатуры отмели сразу. Как многие догадались, замполит капитан Касьяненко наметил старшину АРП Северина. Очень серьезный, редко шутивший парень, любил свое дело. В его подчинении находилось несколько ребят, таких  же увлеченных. В отделении все друг друга понимали и могли подменять один другого, имея по две-три специальности. Начали обсуждение с его кандидатуры. Но Северин, как истинно настырный украинец, ни в какую не хотел становиться комсоргом. Касьяненко поднимался и раз, и второй, только безрезультатно.

Вторым стали обсуждать Анатолия Соловьева, просветленного романтика из Зеленодольска. Он командовал вторым отделением автопеленгаторщиков. Свое дело знал и любил его не хуже Северина. Разница между ними была лишь в рассудительности одного и в горячности другого. Толя никогда не отсиживался на комсомольских и партийных собраниях, вносил обычно дельные предложения. Он и на собрании экспансивно отстаивал свое право оставаться старшиной АРП.  И ребята его поняли. В «комсорговской обойме» замполита, как понял, он шел вторым. Касьяненко имел дальний прицел: обязательно уговорить комсорга остаться на сверхсрочную службу. Оба этих сержанта, со средне-техническим образованием, культурные, дисциплинированные могли бы стать хорошими помощниками замполита.

Не помню уж, кто предложил мою кандидатуру. Потерпев неудачу с первыми двумя сержантами, Касьяненко вытирал со лба крупные капли пота. Он, кажется, на все махнул рукой. После отказа Соловьева я понял, что других кандидатур не будет, надо соглашаться. Тем более, что один из наших «старичков» вспомнил про мою работу комсорга. Второй отметил мою корреспондентскую деятельность, третий – активность: много читает, выступает в Доме офицеров на читательских конференциях. О примерной дисциплине сказал четвертый. Боже, думал я, где вы были месяц назад, когда утверждали рекомендацию для вступления в члены КПСС? Целый час оглушали тумаками, даже страх нагнали: проголосуют ли. Тогда все обошлось. И на сей раз, понял, ребята мне доверяют. Ну а что замполит недоволен – не беда, свыкнется.

Предыдущий опыт пригодился. Провалявшись всю ночь без сна, утром выложил свои соображения капитану о повестках дня предстоящих собраний и мероприятиях. За что он сразу ухватился, так это за встречу с экипажем нового самолета. Месяца за два до этого транспортный авиаполк, перебазировавшийся к нам, получил три самолета АН-28. Ими предстояло заменить все ЛИ-2. Мне самому интересно было узнать о самих машинах, а также о том, чего ждут летчики от наземных служб. Встреча прошла настолько интересно, что моя информация о ней в газете не задержалась ни на один день.

Перед седьмым ноября приехала еще раз самодеятельность из Перятино. Показали какой-то спектакль по пьесе Арбузова. Предыстория такова. В селе вновь восстановили дальний привод. Пошел туда со своими целями. Зашел к совхозному комсоргу. Поинтересовались, кто и чем занимается, поговорили о взаимопомощи. Тогда-то и договорились  с ним, что сельчане покажут нам свой спектакль.  Пожалуй, это мероприятие стало последним в моей карьере военного комсорга. Приблизительно через неделю после праздника во Владимиро-Александровском состоялась районная комсомольская конференция, на которую меня избрали делегатом. Не скрою, ехал на нее с целью узнать, каким образом после увольнения можно попасть на комсомольскую работу. Новый виток показал, что многое мне стало удаваться. Думал, что справлюсь с таким делом и на гражданке.

В советчики явыбрал представителя крайкома комсомола, инструктора Владимира Выхристюка. В перерыве подошел к нему, представился, изложил суть вопроса. Ничего толком он не объяснил, только поинтересовался биографическими данными, сделал какие-то пометки и записал адрес. На следующий день после конференции я доложил на заседании своего бюро, как она прошла, какой помощи ждут от нас  школьные и сельские организации.

На следующее утро вернувшийся с дежурства телефонист Ляпич принес телеграмму на имя командира части. Она касалась меня. Начальник политуправления авиации ТОФ генерал-майор Борисов приказывал «откомандировать сержанта Зайцева в распоряжение Приморского крайкома комсомола с 20 ноября 1961 года». Часом позже Касьяненко уже снимал с меня «допрос». С кем на конференции встречался, о чем говорил. Я, не подозревая ничего, высказал такую мысль:

– Наверное, включат в комиссию по шефским связям, да пошлют по краю в командировку. У нас-то шефские связи крепкие.

С тем и поехал во Владивосток, еще не зная, что служба моя практически закончилась…

 

СТАРШИНА  СВЕТООБОРУДОВАНИЯ
 

 

Не думал, не гадал, а попал, как кур в ощип. В тот день, 18 октября, после обеда по заведенному обычаю ушел на понравившееся место: небольшую полянку на склоне горы. Южная сторона, солнце пригревает, ни ветринки. Ходил сюда уже несколько дней. Раздевался до трусов и лежал с книжкой, загорал. Или делал записи в книжке. От казармы не более ста метров. Сквозь негустую заросль видно все, что делается на территории части. В случае надобности мне обязательно крикнут: двух-трех ребят обязательно предупреждаю. Не жизнь, а малина, чего бы ни служить. Чувство – будто у Христа за пазухой.

И вдруг на следующий день жизнь круто изменилась. Вечером предупредил старшина о приезде новой части. Утром начали приборку. Не успела наш дюжина помыть казарму и кабинеты, переставить койки на старые места, вымести сор со всех дорожек и закоулков, как у КПП заурчали десятки моторов. Трехосные вездеходы привезли не только личный состав, но и много имущества. Началась колгота, длившаяся не меньше недели: ведь грузовики ездили туда-сюда, привозя всякий раз все больше пожитков.  Что касается вахт, то на объекты стало выходить столько  же людей, как и до нашего расформирования. Мои друзья по несчастью растворились в командах, как соль в рассоле. Остался я один, как неприкаянный.

На передачу дел комсоргу перебазированной части Иннокентию Еременко мне хватило двух часов. Да еще на беседу с ним и замполитом капитаном Касьяненко – столько же. Они попросили дать характеристику каждому, кто оставался вместе со мной. Плохого о своих товарищах ничего не мог сказать. Малыми силами обеспечивали порядок, обошлось без нарушений дисциплины. Тут же довел обещание старшего лейтенанта Рычкова ходатайствовать о предоставлении каждому краткосрочного отпуска, исключая Тупицына. Несколькими днями позже замполит и комсорг собрали нашу дюжину, чтобы познакомиться поближе. Ребята подтвердили мои слова об отпуске. На наше утверждение Касьяненко не отреагировал. Потом мы узнали, что Рычков никакого документа в отношении нас не оставил.

Для меня начались не самые лучшие дни. Меня, оставшегося не у дел,  бросали, куда хотели. Наберут три-четыре человека – отправляйся старшим за соломой для тюфяков. Дежурить по роте стал через день. Прибыли вагоны с оборудованием в Сучан, которые выгрузили к вечеру, - меня назначают старшим охранником, а в помощь дают матроса из новеньких. В пустынный тупик даже случайный прохожий не заглядывает. Скуку развевает откуда-то доносившееся радио. Перед окончанием радиопередачи - концерт. Тогда я впервые услышал ставшую модной  финскую «Рулу». Строки из нее

Если к другому уходит невеста,

То неизвестно, кому повезло

повторял многие годы.

Не скажу, чтобы в это время небо казалось с овчинку. Только не привык жить без определенных занятий. Быть постоянным дежурным по роте – разве это дело? Наверное, о моей судьбе командиры думали, но не в том смысле, чтобы лишить звания и отправить на объект рядовым матросом: не имелось причин. И все-таки дело нашлось. В первый день приезда новой команды я обратил внимание на какого-то издерганного младшего сержанта. Как говорят сейчас, вел он себя неадекватно. Вероятно, не все у него было в порядке с психикой. Нагрубить он мог кому угодно. Тогда казалось, что от недостатка образования и культуры. На фоне Северина и Соловьева он смотрелся, как воробей против скворца.

Как ни старался вспомнить его фамилию, так и не вспомнил: то ли Жохов, то ли Жогин. Да не в том дело. Дня за три до праздника командир дивизиона майор Бочаров знакомился с объектами. Что-то ему не понравилось на «Луче», где обитали и ребята с глиссадного радиомаяка, старшие матросы Свяжин и Тихонов. (Позже мы подружились). Не знаю, в какой форме командир, горячий человек, сделал замечание младшему сержанту Жохову. Тот взъерепенился, начал кричать. Майор объявил ему выговор и отстранил от вахты. На общем построении утром командир объявил о разжаловании Жохова в матросы. Тем же приказом меня он поставил старшиной светооборудования, то есть, командиром «Луча», вместо разжалованного. Не скрою, меня словно током ударило такое известие.

Ну что ж, светооборудование, так светооборудование. Пусть я и не обучался электротехнике, но общие понятия имею: радиооборудование работает только на электричестве. Единственное, что смущало, - это танковый двигатель. Он крутил автономную станцию в случае выхода из строя линии электропередач. Однако первое знакомство с его устройством показало, что он мало отличается от тракторного дизеля, который мы  изучали в техникуме, да и на работе пришлось повозиться со стариком «Байкалом», единственным трактором в совхозе С-80.

Для понимания, что такое объект «Луч», нужно  хотя бы короткое пояснение. Любой аэродром при ночных полетах освещается сигнальными огнями различного назначения: взлетной полосы, рулевых дорожек и капониров, куда прячут самолеты на случай бомбардировки, огней подхода, прожекторов для обозначения места приземления самолетов. Все это и входило в систему «Луч». Имелось и запасное оборудование в случае передислокации аэродрома в другое место. Это десятка полтора автомобилей, полностью загруженных и готовых выехать по первой команде. Мои подчиненные, кроме Жени Майорова, имели водительские удостоверения, но он просто числился в отделении, исполняя в основном обязанности художника. До призыва Женя окончил техническое училище и поработал в журнале «Огонек» художником-копиистом.

Вскоре он насовсем пришел к нам, а разжалованного сержанта убрали в другую службу. Но прежде чем он покинул нас, крови мне попортил немало. Болезненно воспринимал все приказы. Куда бы я ни послал его, у него обязательно находилась причина, чтобы отлынить от дела. Приходилось часто браться самому, лишь бы не скандалить. Глядя на «старика» Жохова , выпендренивался и Витя Жирнов. А вот его «годок» Витя Арапов был человеком иного склада. Главное – исполнительный.

Теперь о сути службы. Больше всего забот доставляла смена ламп. Срок их службы невелик, тем более, если условия неподходящие. Разве назовешь нормальной обстановку, когда кабель лежит на земле? Именно им соединялись прожектора, установленные вдоль взлетной полосы. Мощные светильники располагались метрах в пятидесяти друг от друга. В каждый вкручивалась двухсотваттная лампочка. При летних дождях вода обязательно попадала внутрь, влага испарялась,  поэтому патрон быстро окислялся и лампы выходили из строя. То же самое происходило и зимой. Приходилось еженедельно набирать полную сумку лампочек и идти на линию менять перегоревшие. Нельзя сказать, что это представляло большую опасность, однако я не раз попадал под напряжение. Хорошо, что отделывался легким испугом. Могло быть хуже.

За несколько лет до нашего прихода, как рассказывали «старики», случилась трагедия. Теплым осенним вечером после дождя несколько матросов шли на вахту. По дороге ловили светлячков, которых в иные годы бывает видимо-невидимо. Один матрос увидел яркое насекомое у самой земли, и прихлопнул его ладошкой. Смерть наступила мгновенно: рука попала на 380 вольт, а колени стояли на сырой земле. Опытные ребята предупреждали нас быть осторожнее с поимкой светлячков. Мы, в свою очередь, передали эту науку своим сменщикам.

Время от времени отражатели прожекторов приходилось очищать от пыли ватой, смоченной в спирте. Эту операцию старшина-сверхсрочник Гантимуров никому не доверял. Признаться, мы ни разу не видели его на линии. Даже у посадочных прожекторов, которые располагались рядом с нашим домиком, старшина не появлялся. Что-то заставило его однажды передать мне столь «опасную операцию». Ваты, как и спирта, я не жалел, и все-таки в баклажке осталось немного зелья. В ближайший выходной я позвал своих друзей из соседней части - Виктора Дорошенко и Юрия Леонтьева. Мне было чем их угостить. Второй раз, говорю без стеснения, как только получил спирт, сразу  открутил цоколь у лампы-сотки и наполнил ее до краев. Крепко замотал лампу изолентой и спрятал под сиреневый куст. Рассчитывал на второй приход друзей. Только, увы, они одновременно уехали поступать в Свердловский юридический институт. Лампочка со спиртом, если ее никто не нашел, так и лежит нетронутой до сих пор.

Еще большую трудность в обслуживании представляли огни подхода. Их линия большей частью пролегала по болоту. Еще не допущенный до самостоятельного несения вахты, я работал на установке сгнивших столбов. Иные из них ставили прямо в трясине. Сначала делали из бревен треугольный короб, в его середину устанавливали столб и засыпали камнями. Их  подвозили на грузовике, который останавливался на безопасном месте. Иногда выстраивали цепь и перекидывали булыжники до короба, в который уходило до полутора кубометров. До обеда более четырех столбов установить не удавалось. Зато за столом после рабского труда каждый просил добавки.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что через полтора года обслуживание линии станет моим основным занятием. На жгучем морозе, при частых ливнях и ураганах лампочки не выдерживали и месяца. Сгорали, конечно, не все сразу. Пилоты же требовали, чтобы на линии горели все фонари. Поэтому раз в неделю приходилось делать поход до ближнего привода, где стоял последний столб. График выхода на линию мы не составляли. Кто оставался свободным, тот и шел. У командира отделения, то есть у меня, времени почему-то всегда оказывалось больше, чем у других. Сборы недолги: сумка с лампочками всегда наготове, «когти» - тоже. Оставалось только одеться по сезону. Для зимы мы имели пехотный бушлат. Подпояшешь его монтажным ремнем и – в дорогу. Да, перед отправкой обязательно включаешь линию. На каждом столбе, где перегорела лампочка, делаешь пометку. Их набиралось с десяток.

По топкой грязи или глубокому снегу три с лишним километра проходим часа за два. Надо ли говорить, что устаешь после этого, как после разгрузки угля. Ребята с ближнего привода всякий раз встречают приветливо. Сразу  ставят чайник, подают конфеты. Живя в деревне да возле магазина, поневоле покупаешь сладости. Отказываться бесполезно. Ребята хотят узнать новости, что делается в части и в гарнизоне. Беседа за чаем может длиться весьма долго. Только осенью и зимой день короткий, надо спешить.   В темноте лазать по столбам опасно. Перед выходом обратно делаю звонок на объект: чтобы отключили рубильник и повесили табличку «на линии люди».

…Много-много лет спустя мне привиделся такой сон. Будто я одновременно находился на линии и у включенного рубильника без предупредительного знака. В этот момент приехал командир. Я получил за такую небрежность нагоняй. Проснулся с тяжелым чувством. Наяву ничего подобного произойти не могло. Табличка висела до возвращения «обходчика», и только он мог ее перевернуть. Так требовали правила безопасности…

Обратная дорога еще труднее. На каждом столбе со значком надо сменить лампочку, а, значит, предстоит подняться на пять-шесть метров. Сначала качнешь его, крепко ли держится. Не повалился, - выходит, все в порядке. Надеваешь «когти» и лезешь менять лампочку. И так до самого аэродрома. Тогда было интересно подсчитать, на какую воображаемую высоту я поднялся за год службы на «Луче». Получилось выше километра. Еще приходилось менять столбы, менять провод.

Однажды в сильный мороз старшина Гантимуров привез бухту многожильного троса, а на линии висели только двужильные провода. Разматывать его взялись всем отделением. Идем цепочкой вдоль троса, каждый наматывает свою бухту. Занятие не сложное, но на морозе с сильным ветром быстро зябнешь. Одеты-то лишь в шинели, а на руках легкие перчатки. Больше десяти минут не выдерживаем. Так и бегаем - то на улицу, то в избушку. Здесь очень жарко. Дело в том, что дежурный на глиссадном маяке Свяжин поставил на кирпич полукиловаттный фонарь и накрыл его ведром.

- Грейтесь, _ пригласил он с торжественным видом. – Сам не ожидал, что столько тепла даст «печурка».

Действительно, на расстоянии метра руки ощущали идущее от ведра тепло. (Потом свяжинское изобретение стали применять в сильные морозы. На всю ночь включали сверхмощную лампу и спали, как у Христа за пазухой). С подогревом работа пошла быстрее, но размотали бухту лишь перед уходом на ужин. Проволока пошла на ремонт устаревшей линии. Старые жилы и установку новых проводили под присмотром старшины Гантимурова.  Видимо, командование не доверяло нам одним проводить столь ответственную операцию.

Забыл сказать о главном. В наш гарнизон перебазировался не только новый дивизион связи, но и летный полк транспортной авиации. На вооружении стояли старинные ЛИ-2. На них  в годы войны забрасывали в тыл немцам партизан и диверсантов. Правда, тогда это были американские «дугласы», с которых позже скопировали наш транспортник. Машина оказалась на редкость надежной. За четырнадцать лет существования полка (до момента моей демобилизации) ни один его самолет не потерпел катастрофы. Хотя пилоты не раз попадали в переплеты.

Летом шестидесятого года экипаж старшего лейтенанта Ролика возвращался из европейской части Союза. Перед Хабаровском ему встретился грозовой фронт. В таком случае самолет должен либо подняться над тучами, либо обойти их. Ни то, ни другое не удовлетворяло экипаж. Поднятья с грузом у самолета не хватало сил, а в обход пойти – потерять время. Когда тебя ждут дома, дорога каждая минута. Ролик на авось ринулся в тучу. Ему не повезло. Молния продырявила плоскость. Размер прорехи оказался70х70 сантиметров… И все-таки пилоты дотянули до своего аэродрома. За нарушение летных правил командиру экипажа объявили выговор.

Наверное, так бы и ходил он с наказанием до увольнения, но, на его счастье, в гарнизон заглянул корреспондент газеты «Красная звезда». От кого-то он услышал о происшествии и написал информацию. Заметка до сих пор стоит у меня перед глазами – не более тридцати строк. Заканчивалась заметка словами о мужестве экипажа, сумевшем в невероятных условиях посадить машину и сберечь военный груз. Через несколько дней в гарнизон пришла новость: Министр обороны наградил старшего лейтенанта именными часами. С того времени я поверил в большую силу печатного слова.

Обслуживание транспортного полка резко изменило жизнь большинства подразделений дивизиона. Раньше, идя на вахту, мы знали, будут сегодня полеты или нет. Знали их начало и конец, поэтому готовили технику заблаговременно. Теперь учебные полеты случались редко и накоротке. С полчаса покружатся над аэродромом вернувшиеся из отпуска экипажи, и на этом точка. Прилет или вылет других самолетов никто предугадать не мог. Одна машина могла вернуться в пять часов утра, другая вылететь в девять вечера или в полночь. Поэтому операторы находились в постоянной боевой готовности.

Это не значило, что всю ночь приходилось бодрствовать, но сидеть на объекте – обязательно. Спишь себе мирно, а в полночь вдруг звонок:

- Приготовиться к посадке борта, -  объявляет Миша Кодунов, ставший  телефонистом в новом составе. – Через сорок минут прибывает.

Сон проходит мгновенно. Вскакивает и Володя Тихонов, с которым чаще всего приходилось дежурить. Накинув бушлат, он бежит на свой объект, оборудованный на грузовике. Времени ему требуется больше, чем мне, чтобы прогреть аппаратуру. Моя задача проще: попеременно включить три рубильника для проверки. Самолет сел, все оборудование можно выключать на неопределенное время. И долго-долго не можешь  заснуть. И не дай Бог,  через какое-то время прилетит другой борт – вся ночь кувырком. Зато днем нас никто не тревожил.

И все-таки мне больше всего  нравились ночные вахты. Во-первых, точно знаешь, что ни один командир не потревожит. Часов до десяти командирский ГАЗ-69 мог появиться. Затем его водитель Ким шел в казарму.  И если его вызывали среди ночи, то дневальный обязательно сообщал на телефонную станцию, а те ребята обзванивали каждый объект. Кстати, старшиной станции был мой тезка Женя Зайцев, веснушчатый уралец. (Звали нас по отчеству), чтобы не спутать. Дежурный телефонист за пять минут объявлял тревогу по всем постам, даже если командир  ехал встречать родных в город. Ничего зазорного в заблаговременных предупреждениях никто из нас не видел. И как-то само собою сталось, что ночные дежурства мне приходилось вести с Вовкой Тихоновым. Призвали его из Можайска на год позже моего. Подружились с ним с момента знакомства.  Сблизило нас творчество. Вовке командир разрешил заочно учиться в художественной студии Народного дома творчества имени Н.К. Крупской. Это московское заведение в то время было известно всей стране. Тихонов занимался на скульптурном отделении. На берегу Сучана он нашел нужную глину и каждое дежурство что-то лепил. От него узнал, что глины бывают разные: одни годятся только на штукатурку, а из других можно вылепить что угодно, и они не треснут. Его дипломной работой стал бюст нашего Арапова. Володя отправил снимок бюста в Москву, а через какое-то время пришел диплом об окончании студии.

Учился Тихонов добросовестно, много занимался теорией. От него я впервые узнал такие понятия, как «золотое сечение», «перспектива», «композиция рисунка» и многое другое. Его настольной книжкой была «Прогулки по Риму»  Стендаля. Он ее читал и перечитывал, продляя срок  сдачи в библиотеку. Иногда просил меня взять этот шедевр из библиотеки на свое имя. Библиотекарь, относившаяся к нам обоим с уважением и доверием, как-то даже поинтересовалась:

- Почему вы попеременно берете «Прогулки»?

Не помню уж, что ответил.. Но, в самом деле, я подобных рассказов о музеях и их сокровищах ни у кого не читал. Кроме того, мой читательский билет полнился классикой: с конца шестидесятого года я начал готовиться к поступлению в вуз. Гоголь, Пушкин, Толстой, Фонвизин, Крылов - трудно перечислить всех, чьи основные произведения пришлось читать и перечитывать. Видимо, мое увлечение литературой заставило библиотекаря произвести меня однажды в основные докладчики на читательской конференции по повести Григория Бакланова «Навеки девятнадцатилетние». Выступал и на других конференциях, но первая  запомнилась ярче всех.

С Вовкой нам было о чем проговорить хоть всю ночь напролет. Тем более, что он рассказывал увлеченно и мог заинтересовать кого угодно. Так что вслед за ним и я проглотил стендалевские «Рим, Неаполь, Флоренция» и другие книги путешествий. Вместе с французским классиком словно стоял перед портретами Леонардо да Винчи, Корреджо, Мозаччо, Тициана. Очень поразился, увидев впервые фотографии произведений Микеланджело «Моисей» и «Давид».

В конце семидесятых годов вместе с Евгением Майоровым мы съездили к Владимиру Тихонову в подмосковный городок Пушкино. Наш друг к тому времени окончил художественно-графический факультет. Его трехкомнатная кооперативная квартира была заставлена копиями скульптур и рабочим инструментом. В то время Володя трудился на комбинате по установке монументов. Вместе с бригадой он объездил многие города.

А во время службы мы получали друг от друга азы знаний художественной литературы, где я был сильнее, живописи и монументалистики. Хотя, признаться, в живописи Майоров был сильнее. На следующий день после перебазирования в наш гарнизон, Женя продолжил копировать большое полотно Александра Дейнеки «Оборона Севастополя». Безусловно, каждый раз, заходя в Ленинскую комнату, я останавливался и смотрел, как Женя с журнальной репродукции переносит картину на большой холст. Работы ему хватило месяца на два, а копия, возможно, сохранилась до наших дней. Почти сразу  после окончания «Обороны» Евгения перевели в штат «Луча». Он оказался трудолюбивым парнем. На службу его призвали на год позже моего, хотя он был на год старше. Был он родом  из Клязьмы. Здесь его воспитывала тетя. У нее имелся огород, так что Женя с детских лет копал землю, поливал грядки, убирал сорняки. Отсюда и трудолюбие. Его отличало добродушие и полное пренебрежение к своей «столичности». С ним мы тоже быстро нашли общий язык.

При парном дежурстве, на вахту мы обычно выходили с ним. Вечерами разговаривали подолгу Художественное профессиональное училище, которое он окончил, давало прекрасные знания. Женя знал творчество многих русских и советских живописцев, зарубежных классиков, в том числе эпохи Ренессанса. Более того, он встречался с «живыми» художниками.  Пластов, Решетов, братья Грековы для него были простыми посетителями журнала «Огонек», куда они приносили свои холсты. Кого-то из них Майоров даже копировал для репродукции. Признаюсь, по-хорошему завидовал своему подчиненному.

Получилось так, что Майоров сначала сменил меня на должности старшины светооборудования, а через три месяца я передал ему и комсомольские дела. После службы мы не утратили связей. Приезжая в столицу на день-другой, я обязательно шел к нему ночевать. Случалось и всей семьей заезжать. Однажды старшая дочь жила у него две недели. Евгений Николаевич окончил полиграфический институт. До выхода на пенсию работал в фирме С.П. Королева директором типографии. К сожалению, теперь в столицу редко приходится наведываться.

В череде повседневных забот, мне постоянно приходилось думать об обещании Рычкова – представить нашу дюжину к отпуску.  Если бы и забыл, то ребята напоминали о нем чуть ли не ежедневно. Для них я все еще оставался комсоргом и нес моральную ответственность. Поэтому волей-неволей при каждом удобном случае «капал на мозги» замполиту. Однажды наша группа почти в полном составе оказалась в казарме, когда туда вошел Касьяненко. Он присел на кровать кого-тоиз «наших», которые тут же окружили его. Капитана интересовали порядки, бытовавшие в прежнем дивизионе: о педагогических успехах подполковника Бледных знала вся авиация флота. Так что интерес замполита к нему был понятен. Однако через минуту ребята повернули разговор на отпуска. Между прочим, я и сейчас уверен: отпуска был достоин каждый. Представляю, чтобы осталось от дивизиона, случись подобное в девяностые годы – во времена мздоимства и казнокрадства. Одни стены – и больше ничего. Мы же сохранили все оставшееся имущество, аппаратуру, стоившую сотни тысяч рублей, и даже поддерживали ее в рабочем состоянии.

До сих пор вижу выражение лица капитана. Он вроде и согласен с нами, и в то же время не очень верит в «героический» подвиг каждого. Раз так, то о чем может идти разговор. Тем не менее, прямого отказа он не выразил, поселив надежду в душе каждого. Не знаю, по какой причине, но первым в отпуск поехал я. Случилось это в конце января. Учли, наверное, не только прежние «заслуги». Наш объект за короткое время превратился в лучший. Никаких претензий ни к обслуживанию аппаратуры, ни к дисциплине. В любое время суток «Луч» обеспечивал посадку самолетов на «отлично».

Об отпуске тогда мечтал каждый, и я не был исключением. Прежде всего, хотелось встретиться с любовью – Машей Наумчик. Мои чувства к ней в то время достигли своей вершины. Казалось, если не встретимся сейчас, то будущее станет черным. За десять дней встреч не заметил, что моему приезду она рада. Уезжал в тревоге. Ожидаемый прием оказался не столь радушным, хотя я и не получил от ворот поворот. На обратном пути остановился в Свердловске. Ночевал в авторемонтной части, где служил Сашка Холодилин. Позавидовал ему, когда он признался:

- Я сейчас с завязанными глазами могу разобрать и собрать ЗИЛ.

Мои же техникумовские знания постепенно угасали. Впрочем, моему другу потом они не очень потребовались. Из-за слабого зрения его не приняли на механический факультет Тимирязевской академии. Попутешествовав по свету с дипломом агронома, он вернулся в родное село Черняное, весьма известное на Тамбовщине. Работал агрономом по мелиорации, что не соответствовало ни его знаниям, ни организаторским способностям. Жизнь не задалась, человек не дожил до семидесяти. Когда я узнал о его смерти, дрогнула моя душа – лишился друга юных лет.

·        На обратном пути в часть, словно предвестник грядущих неудач, встретился мне мошенник. Утром 23 февраля я проснулся в Нижнеудинске. День рождения хотелось встретить повеселее. Выскакиваю на перрон, чтобы купить вина. В киосках, кроме водки, нет ничего. Бегу в магазин через площадь. Там большая очередь. Растерялся: что делать? И тут, как из-под земли, вырос пассажир, который подсел в наше купе ночью.

- Чего задумался? – спрашивает.

Объяснил проблему.

- Давай деньги, - говорит, - а сам беги закусь покупай.

Второй месяц в стране ходили новые деньги, но и старые еще использовались. На миг подумал: «серебро» отсчитать, или старую сотню отдать, десять рублей по новому номиналу. Остановился на втором варианте, иначе мой «знакомец» не успеет отсчитать. Пассажир не вернулся, прихватив еще у двух пассажирок пуховый платок и старую «трешку». А день рождения я все же отметил. В кармане остался новый рубль. В Улан-Удэ купил на него булку и килограмм колбасы. От Читы до Хабаровска меня подкармливал старшина первой статьи. Деньги у меня имелись, но в виде облигаций. Обменял их только в Хабаровске. Став Крезом, дважды в день водил старшину в  вагон-ресторан…

По прибытии в часть, еще до  утреннего построения, встретился с замполитом.

- Ты почему нас обманул? – сдержанно-злобно вопросил он.

- В чем? – ничего не поняв, спрашиваю его.

- Ты ведь в отпуске уже был?

-Был. И сказал бы об этом, если бы меня спросили.

Тут он, видимо, понял свой просчет. Тем не менее, что-то пробурчав, добавил:

- Ладно, пока иди. После поговорим.

Дальнейший разговор продолжался в кабинете командира. Тот, еще горячее замполита, чуть  не завопил на меня, обвиняя в обмане, за который в военное время меня поставили бы к стенке. У меня имелся единственный аргумент в свое оправдание: перед тем, как мне уехать, никто не спросил, был я уже в отпуске, или получаю его впервые.

Позже выяснилось: завистник из нашей группы пожаловался замполиту: почему Зайцев второй отпуск получил, а мы и первого не имеем. Между прочим, дней через пять после моего возвращения  вернулся из далекой Белоруссии Миша Кодунов. Потом еще кто-то поехал, затем еще…

С этой поры служба моя пошла наперекосяк из-за отношения ко мне командира и замполита. Единственный, кто по-прежнему относился ровно и с уважением, был зампотех. Главным для него оставалась бесперебойная работа техники. Приедет, бывало, на объект, даст несколько вводных, с которыми мои ребята справлялись мгновенно. Затем идем к стоящим автомобилям.

- Все работают как часы, - отвечаю на его вопрос. – Какой завести?

Укажет, на какой взглянул. Действительно, он заводится с пол-оборота. Игнорирование, утрирование, а то и безосновательные нападки командира и замполита продолжались до середины лета. Международная обстановка сгущалась. Если не изменяет память, в августе шестьдесят первого года вокруг Западного Берлина в кратчайшие сроки возвели четырехметровую бетонную стену. Мир стал походить на паровой котел. Армия и флот по-настоящему стали готовиться к военным действиям. Мы получили приказ откапывать бомбоубежища, или, на худой конец, щели. Где и как их делать – никаких указаний. Мы с Майоровым определились быстро: нашли невдалеке обрывистый берег Сучана. За пару дней вырыли объемистый погреб, напилили бревна. Из них сделали накат, настелили сверху хворост и засыпали землей. Сверху обложили дерном. Маскировка получилась на зависть: в трех шагах пройдешь,  ничего не заметишь. Со стороны реки наше убежище выдавала только бревенчатая дверь из сороковки. Две доски-сороковки – единственный пиломатериал, что мы попросили у старшины. На третий день блиндаж был построен. Тут и командир с проверкой прикатил. Не заметив никаких строений, он готов был наброситься на меня с разносом. Лишь в пяти шагах он увидел блиндаж. Майор зашел внутрь, огляделся. Прочитал четверостишие из «Василия Теркина»: «Тут не то, что чай пить, можно стенгазету выпускать»… Что-то рассказал о своих фронтовых буднях, проведенных большей частью под открытым небом, а такой землянке «были бы рады все солдаты». На следующий день на утреннем построении Бочаров объявил благодарность всему отделению. Он поставил нас в пример тем, кто медлил с работой. Потом я побывал на АРП, где ребята устроили бетонный бункер, позавидовав им. Слава Богу, что наши приготовления и постройки не потребовались ни нам, ни нашим сменщикам.

Однако и в последующем командир продолжал держать меня в черном теле.  В конце сентября состоялось партийное собрание, на котором меня принимали в члены КПСС. Бочаров, уже подполковник, выступил одним из первых. Он предложил  воздержаться от приема. Другие выступающие, в том числе старшина Гантимуров и замполит, высказались за прием. «Нас не поймут, - сказал Касьяненко, - только что Зайцева избрали комсоргом части, а в приеме ему отказали». При голосовании командир снял свое предложение. Так и не пойму до сих пор: для острастки ли он так поступил, или просто попугал.

К празднику Октября мне последнему из «годков» присвоили звание сержанта, хотя «младшим» стал первым. Из части я уезжал без командира – тот находился в отпуске. Его зампотех, тоже повышенный в звании до майора, мои документы подписывал при мне. Он подосадовал:

- Надо бы дать тебе «старшего»,  да не успеем издать приказ.

- Зачем мне теперь очередное звание, товарищ майор, - обрадованный неожиданной демобилизацией, ответил ему. – Главная для меня награда – увольнение.

 То было 1 декабря 1961 года. Последний из моих «годков» уехал  из части лишь в апреле следующего года…

 

ЛЮБОВЬ  НА РАССТОЯНИИ

 

Даже самый ярый воин, «службою живущий», не читает «устав на сон грядущий». По крайней мере, за свои три года я не наблюдал ни одного подобного случая. Хотя в распорядке любой части предусмотрено «личное время» перед отбоем, тратится оно отнюдь не на уставы. Вечерами в Ленинской комнате, как в уездной управе царского времени, скрипели десятки перьев. Шариковыми ручками в то время пользовались крайне редко. Ни один стол не пустовал, чаще сидели по двое. И каждый строчил письма, особенно в первые месяцы службы. Боже мой, сколько требовалось написать!

Посмотрел в записную книжку тех лет. Насчитал в ней около тридцати адресов, а которые знал на память, те не записывал. К своему стыду, начисто забыл несколько адресатов: кто они, на каком перекрестке встретились. А ведь писал им, какими-то новостями делился и чего-то ждал от них. Но больше всего, конечно, ожидал писем из родных краев: из Малой Знаменки, где жила мама, и Большой Знаменки, где жила любовь, - Маша Суворова. В мыслях я постоянно находился в этих деревнях.

Поздний вечер. Велосипед, который мне на весь отпуск отдал Витя Черников, уже настроен после вчерашней поездки. Часть дороги пролегала по только что вспаханной зяби. Пожалуй, днем не отважился бы проехать по ней, а ночью кручу педали так, что велосипед то и дело ныряет в колдобины. Конечно, что-то развинчивается, что-то отходит. Выспавшись, сажусь за ремонт: после ночного вояжа он просто-таки необходим. Ехать в Большую Знаменку не тороплюсь. Маша оканчивает работу, когда выпадет роса. Она стоит на копнителе прицепного комбайна. Их двое, разравнивающих вилами беспрерывно падающую солому. Прицеп на двух колесах, так что на каждой кочке его бросает, а девушки стукаются о железные поручни. Уборка хлебов заканчивается с выпадением росы. Только в десять часов, а то и позже, моя любовь выходит на «пятачок». Где я уже поджидаю ее.

Трудно сказать, сколько раз в дни службы возникала эта картина перед глазами. Начинаешь читать книжку, а через десять минут мысли уносят тебя в далекий край. Спроси, о чем прочитал,  в ответ получишь – не знаю. Идешь ли на вахту с веселой когортой, при этом и сам шутишь, а мысли далеко-далеко. Удивительное дело. За три месяца разлуки, пока работал в совхозе, начал было забываться, страдания постепенно начали гаснуть. Но смена образа жизни вновь обострила их. С дороги я не написал ни одного письма, хотя купил пачку конвертов и бумаги, увитой вензелями. Считал излишним: что можно сказать в дорожном письме. Поезд идет на восток – и только. Да в трясущемся вагоне много не напишешь. Молчал и на пересыльных пунктах, где мало - мальских бытовых условий  нам не создавали вали.

Говоря о том, что в первые дни службы я стал швецом, сказал не все. К этому занятию прибавилось еще одно: каждый стал писарчуком. Как только появлялась возможность, шли в Ленинскую комнату. За столом – не менее двух человек, а в дверях еще ждут, когда освободится место. Среди них вижу и себя, просиживающего часами: три десятка адресов – не фунт изюма. При этом, не дожидаясь ответа, брался за следующее – заедала скука.

Главный адресат находился за рекой, напротив, в двадцати минутах ходьбы от родного дома. Не по одной странице шли туда письма. В том числе и со стихами собственного «изготовления». Теперь они выветрились из памяти, потому что ни одной образной строки не имели, а штампы забываются быстро. Тоска снедала ежечасно, ежедневно. Едва проснувшись, появлялась дума: скорей бы вечер, а там и отбой. Не потому, что во сне время проходит быстрее. Причина другая: все, что грезилось днем, ночью приходило «наяву», во сне.

Вот я сижу на берегу Матыры, ожидаю Машу. Дело к вечеру, она заканчивает работу. Вижу плывущих мимо уток, их много-много, от берега до берега. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется она с полным подолом зерна. Почему, думаю, весь день простояла на копнителе, а белое платье нисколько не запылилось. Между тем вся огромная стая резко поворачивается и спешит к Маше, которая рассыпает зерно вдоль реки. Смотрю на  птиц, переваливающихся на коротких ножках. Неожиданно поднимаю глаза, а любимой девушки и след простыл. Ох, досада! И все-таки, проснувшись, остаюсь доволен: хоть и короткая, но встреча состоялась.

В другой раз вижу такой сон. Мы бредем по лесу, даже знаю, в каком месте. Впрочем, это не лес, а одичавший парк, когда-то принадлежавший директору Юго-Восточной железной дороги Бекетову. Место очень красивое. Высокий берег реки, за ней – заросли ольхи. В детстве каждое лето мы ходили туда за черемухой. В заболоченном месте, как нигде в округе, здесь ее было очень много. Реку переплывали, привязав одежонку к голове. Возвращались таким же образом, полуголодные. Однажды, едва добравшись до середины речки, почувствовал рези в животе. Если бы не помощь ребят, вряд ли доплыл до «своего» берега.

Именно в старинном заросшем парке районные власти в конце мая пятьдесят восьмого года решили провести только что учрежденный праздник – День молодежи. На танцах мы второй раз познакомились с Машей. Первое знакомство произошло после первого курса, когда мой сосед Серафим Спицын пригласил сходить на танцы в Большую Знаменку. То знакомство вскоре забылосьТеперь, во сне, мы шли с ней, продираясь через заросли бересклета. Я впереди, поднимаю кусты, чтобы не ударили девушку по лицу. О чем-то беседуем. Подняв очередной куст, оглядываюсь: Маши рядом нет.

Кажется, этот сон был последним из долгой серии ему подобных. И вот что любопытно. Вспомнился сон много лет спустя. Мы тогда с семьей жили в Целинограде, нынешней Астане. В полутысяче километрах на урановом руднике жила моя одноклассница Лида Зайцева, уже носившая фамилию Шептякова. Однажды она пришла в больницу к мужу. Вышли они во двор и двинулись в дальний угол по тропе, обсаженной шиповником. Андрей шел впереди. Не оглядываясь, поднимал кусты. Один из них точно угодил Лиде в глаз. Долго ее лечили, операцию делали в знаменитой клинике Федорова, но зрение так  не вернули

Любопытно и другое. Ни один мой сон с «участием» Маши Суворовой не окончился для меня радостью. Я ни разу не взял ее за руку, не обнял, а тем более не поцеловал.   Она неизменно куда-то исчезала. Подобные сны видел и в совхозе до призыва на службу. К вещему сну мне придется еще вернуться, а тогда ничего драматического я в них не предполагал. Правда, всякий раз чувствовал себя после сна удрученным. Постепенно Суворова стала реже и реже сниться. Назревал кризис, о котором очень точно выразился Александр Грибоедов в знаменитой комедии «Горе от ума».

Ах! Тот скажи любви конец,

Кто на три года вдаль уедет.

Моя любовь иссякла в апреле пятьдесят девятого года. В последнем письме побоялся признаться, что пришел «любви конец». Написал какой-то сумбур, а с нового места службы в Большую Знаменку не отправил ни одной весточки.

Тем временем в душе зрело чувство к другой девушке. Развивалось оно исподволь. С Машей Наумчик мы жили на разных концах Поповки. Их дом стоял в начале, напротив церкви, а нашим заканчивалась улица – два десятка деревянных изб. Все детское население от трех до десяти лет играло и купалось голышом вместе. Затем пошли в школу. Мы с Машей проучились семь лет, после чего я поступил в техникум, а она пошла в среднюю школу. Из пяти одноклассниц, продолживших учебу в школе, трем я писал письма. Но только до поры, до времени: воспитатели интерната, в котором они жили запретили им переписку со мной, хотя ничего предосудительного в письмах не было. Однажды мне кто-то из них написал о случае на репетиции. Мои одноклассницы исполняли песню на слова Н. Некрасова. Была в ней такая строка: «Баба порезала ноженьку белую». Как только до нее допели, девчонки прыснули. Повтор – и снова хохот на том же месте. Рассерженная учительница прогнала певиц со сцены. Конечно, и при встрече мы посмеялись над тем случаем.

Вернувшись  с уборки целинного урожая в 1957 году, узнал: Маша Наумчик поступила в соседний техникум. И поселилась кварталах в четырех от нас. Иногда мы встречались на улице случайно. Раза два за зиму ходили в ее техникум на танцы. Между нами установилась такая же крепкая дружба, как и в школе. Летом пятьдесят восьмого она достигла, кажется, кульминации. Каждый вечер, чтобы «убить» время, я ехал сначала в сельский клуб. Отметив свое присутствие, отправлялся в Большую Знаменку на свидание. Дорога туда шла мимо дома Наумчиковых. Возле него, на лавочке, обязательно сидели в это время сестры: Маша и Тамара. Обязательно останавливался, рассказывал про свою любовь к Маше Суворовой, зная, что кроме Маши Наумчик никто о ней не узнает. От нее у меня не было тайн.

На ее день рождения нас собралось пятеро одноклассников. Меня и Виктора Черникова, выпускников техникума, ожидала неизвестность: как сложится наша судьба на новом месте. Подругам нашим еще предстояло учиться да учиться: все они поступили в техникум на базе десяти классов. Время за застольем пролетело быстро, а вечером все повторилось, как вчера и позавчера. По дороге к Маше Суворовой я заехал к Наумчик. Посидели несколько минут, договорились, во сколько утром встретимся, чтобы ехать в Мичуринск. Часов в семь, успев поспать всего несколько минут после долгого расставания, с легким чемоданчиком я был у дома одноклассницы. В Мичуринске договорились о переписке.

За три месяца, что я провел в иркутском селе,  написал Наумчик не более двух писем: она находилась на практике в Брянской области. С острова написал ей письмо одной из первых после матери и Суворовой. Зачем торопился – сам не знаю. Никакого чувства, что сближает молодых людей, я не испытывал к ней. Хотя должен сказать, моя тетя Анюта перед моим отъездом на работу не один раз повторила:

– Вот пара-то была бы тебе – Машка. Жаль, родня близкая.

Я и сам знал: троюродные – родственники близкие. У нас был общий предок – прадед Василий Попов, однодворец. В стародавние времена на такой брак требовалось изволение Синода. Поэтому  отношения с ней считал родственными. В знак большого уважения к своей кузине, познакомил ее с лучшим другом Сашкой Холодилиным. Да только она ни с кем не хотела завязывать дружбу. В свои восемнадцать лет Маша ни с кем из ребят не встречалась.

В моих первых письмах к ней и намека не было на какие-либо чувства. Да их и не было. Кроме «жив-здоров», рассказывал об успехах в учебе, а они, признаться, имелись: в свидетельстве об окончании школы связи стоят одни «отлично». Писать о местонахождении части не разрешалось даже намеками. Да и сам не мог написать, обитаем, дескать, на острове, напичканном воинскими частями. Пишите о погоде, рекомендовали нам. Однажды Витя Никитин, романтическая душа, отправил в конверте несколько лепестков какого-то цветка. Дня через четыре конверт вернули, сок повредил адрес. Но причина, думается, была другая.

Уже в дивизионе связи почувствовал: мое отношение  к Маше Наумчик резко изменилось. Но как сказать ей об этом? Страшно, а ну как поворот от ворот даст? Крепился. Лишь вставлял иногда словечко понежнее. Маша тоже не высказывала каких-либо чувств. Ее холодные, как сейчас бы сказали, информационные письма я перечитывал по нескольку раз. Новости об учебе, о том, что происходит в Мичуринске, или в деревне, куда она ездила изредка, о ее встречах с хорошими знакомым. Вот  и весь круг письменных сообщений. И все-таки  письма были настолько дороги, что каждое хранил до тех пор, пока не истирались края конвертов. Держать их в другом месте, кроме карманов, не представлялось возможности.

Следует учесть, что от Мичуринска до Николаевки, затерявшейся на берегу Японского моря, весточка шла не менее двух недель. Так что в месяц мы могли обмениваться одним письмом. За долгое путешествие из него выветривались все запахи, но в какой-то момент стало казаться, что письмо пахнет чем-то неуловимым, рождая воспоминания. Право, содержание ни единого письма не запомнилось, что еще раз подтверждает: письма походили одно на другое.

Пожалуй, и мои не отличались большим разнообразием. О заведенном раз и навсегда распорядке дня, о густых туманах и проливных дождях рассказывать каждый раз не станешь. Оставалось говорить о прочитанных книгах и просмотренных фильмах. При этом упор делал на любовную сторону сюжета. Каково же было мое удивление, когда узнал, что Маша не видела нового фильма, но обещала «обязательно посмотреть». С того времени рассказывать ей сюжет в изложении стало правилом. При этом главным являлась любовная интрига. Казалось, поймет ведь, не зря пишу, кто кого полюбил и чем все закончилось. Конечно же, свадьбой. Нет, не понимала меня возлюбленная.

Но однажды отчаялся, написал обо всем, что кипело в душе. И опять-таки начал издалека. Напомнил, как Ленин сделал предложение Крупской: конкретно и неожиданно: приезжай в Шушенское.  И в этом случае не поняла меня Маша, или не хотела понимать. Долгое время этой темы не касался, боясь ее негодования.

Переезд на новое место службы заставил рассказывать о другом. Кажется, в первый же день нештатный физрук спросил нас, кто умеет плавать. Откликнулся один я. Меня сразу же определили в команду ватерполистов. В гарнизоне имелся летний бассейн, в котором тренировались и играли несколько команд. Первая игра – победа, вторая – выигрыш. Для меня это имело большое значение. После неудачного купания весной пятьдесят шестого года, когда я заболел ревматизмом, войти в воду означало преодоление боязни. Нет, никакого рецидива болезни и после пятой игры да стольких же тренировок. Ну, как не поделиться такой радостью.

В письмах «хвастался» заметками в газете. Мало кто из моих сотоварищей мог одаривать своих подруг презентами в виде газетных вырезок. Посылая их, я имел в виду и дальнюю цель. Где-то вычитал: главное достоинство мужчины – его ум. А газетный материал – разве не проявление ума? Не устоит девушка, влюбится в такого «умника». Едва меня избрали комсоргом, я опять сделал намек на свои чувства. На сей раз Маша поняла его, как подобает. В ответ снова неопределенное: служить еще долго, только второй год начался, потом третий будет – воды утечет много. Кто знает, как сложится жизнь?

По-разному она могла сложиться, но всякий влюбленный живет надеждой. Меня тогда больше всего порадовал тон письма и замечание: «Твои письма интересно читать». И продолжал писать, с воодушевлением и восторгом, часто «внеочередные» письма. И вдруг – молчание. В последнем письме Маша сообщила: кончается отпуск, уезжаю на работу. Проходит месяц, другой. Я тоже молчу. За несколько дней до поездки в краткосрочный отпуск получаю от нее конверт. Обратный адрес - домашний. Оказалось, на предприятии в молодом специалисте не нуждались. Предложили ей место в цехе подсобницей, пока не уйдет технолог. Не согласилась. По дороге домой Маша заехала в республиканское Министерство. Теперь ожидает нового  назначения. Надо ли говорить, как обрадовался такому сообщению!

 

С радостным настроением помчался в отпуск! Поезд, казалось, еле плелся среди сопок Приморья, по Даурской долине и горам Прибайкалья. Карманный атлас железных дорог, сохранившийся с той поездки, испещрен подсчетами. Сколько проехали за час, за сутки и сколько  от Владивостока. В Омске узнаю: поезд идет через Петропавловск, а затем южнее Воронежа, через Лиски. Душа рвется в деревню, а здесь многочасовая остановка. В Воронеже пришлось переночевать – приехал поздно. Утром вместе с братом еду в Знаменку. 

Едва дождавшись вечера, иду на встречу с Машей. Какой она будет после двух с половиной лет разлуки? С первых же минут понял: для меня они были разлукой, а для Маши – просто моим отсутствием. И не более того. Моему приходу больше обрадовалась тетя Таня. Разохалась, не зная, куда посадить, чем угостить. Часто поглядывая на меня, всякий раз приговаривала:

- Как тебе форма-то морская идет. Каким ты молодцем стал. – И все в том же духе.

Маша чуть покраснела, подавая руку. Для нее мой приезд оказался столь же неожиданным, как  для меня самого – отпуск. Вскоре на столе появился чайник и блюдце с медом. Вспомнилось, как в августе пятьдесят восьмого на дне рождения Маши мы пили водку, разбавленную нектаром. Бутылки хватило на несколько часов. Мы веселились не от хмеля, а потому что были совсем юными.  Третий год службы ускорил мое взросление, однако за чаем разговор тянулся вяло и – ни о чем. Где и как служишь, что из себя представляет море, схожи ли те места и наши.  Вопросы больше задавала тетя Таня. Маша больше помалкивала, а если вступала в разговор, то лишь с ответом. Как же получилось, что для нее не нашлось место технолога, если перерабатывающий завод подавал на него заявку?          Потом хозяйка ушла на другую половину избы, сославшись на завтрашний ранний подъем.

Когда мы остались вдвоем, разговор наш вовсе расклеился. Мне бы говорить, с какими чувствами рвался на встречу, как страдал от бессонницы все десять тысяч километров, представляя в мельчайших подробностях первое свидание. Ожидал услышать радостные восклицания. Но, увы, их  не было. Горячих расспросов о дальнейшей службе и планах после нее, что являлось бы хоть каким-то намеком на интерес и к своей судьбе, от Маши не последовало. Домой уходил больше расстроенным, чем обрадованным.

С Витькой мы встретились в день моего приезда. Его служба длилась всего месяца два-три. Полуслепой отец и мать-сердечница не могли жить без попечителя, хотя в доме оставалась младшая взрослая дочь. Я ему не завидовал, потому что ходил он без определенных занятий целых два года. Для меня его безделье стало даже полезным. Договорились с ним сходить в райцентр – село Волчки. Мне предстояло встать на учет в военкомате, ему – встретиться с милашкой. Торопиться не хотелось: десятидневный отпуск начинал отсчет с момента появления в военкомате. Так что отправились лишь на третий день. Десятикилометровый путь одолели часа за три. Шли с ноги на ногу. Он рассказывал о своей «одиссее». Судьба друга после техникума складывалась неудачно. Получив место «рядом с домом», в Белгородской области, он вскоре по вызову родителей вернулся. Матвей Васильевич, его отец, чей век растянулся до девяноста лет, умело использовал свою слепоту с пользой для себя. Прокантовавшись несколько месяцев у родителей, Виктор пошел в армию, да ненадолго, как уже сказал. Теперь мой друг занимал какую-то должность при клубе. Он успел научиться игре на гитаре, хотя в Мичуринске никакого интереса к ней не проявлял. Пожалуй, в дороге я в первый раз рассказал ему о своих чувствах к нашей однокласснице. Подобными секретами не делился с ним все четыре года учебы в техникуме, как, впрочем, и он со мной.

Тем же вечером мы встретились с ним в клубе, куда Маша ни в какую не согласилась идти, несмотря на мои горячие уговоры. Посмотрев с полчаса, как Виктор руководит хором, я поднялся:

- Пошел в сторону моря.

Друг сразу меня понял. Всю последующую декаду эта фраза стала условной, ее, кроме нас, никто не понимал. Вечера стали похожими на те, двухлетней давности. Сначала шел в клуб, чтобы показаться людям, а затем незаметно исчезал. По пустынной улице шел к заветному дому.

В один из последних дней зашел к деду Ивану. Пока говорили о том, о сем, появился третий брат родного деда, Петр Семенович. Вместе помянули их старшего, умершего несколько месяцев назад. Иван Семенович вытащил непочатую поллитровку. Отказываться было стыдно. По маленькой, по маленькой, тем более я пил напополам разбавленную водку,  а вскоре показалось и дно. Мой трезвый организм, не привыкший ни к каким дозам, вскоре дал о себе знать.

Ушел от деда Ивана в густой темноте и сразу направился «в сторону моря». Брел, шатаясь из стороны в сторону, мурлыкая тихонько , как мне казалось, любимые песни. Возможно, и громко получалось. Не заметил, горел ли свет в окнах возлюбленной, но на мой настойчивый стук никто не ответил. Решил, что хозяева разошлись в разные стороны. Маша в кино, а тетя Таня к соседям играть в карты. Пошел в клуб, где уже демонстрировался фильм. Механик потребовал деньги, а мне всего-то надо было посмотреть, «здесь ли нужный человек». На голоса вышел участковый – Витин дядя. Уговорил отправиться домой. (На следующий день, трезвому, он выразил неудовольствие: «хоть в КПЗ вези»). А пока из меня  выходил хмель, вновь отправился к заветному окну. Оно все также было безмолвным. Постучал – нет ответа. Присел на лавочку, потом прилег, а мороз донимает. Потоптался, снова постучал. Домой поплелся, когда услышал, как люди возвращаются из кино. На следующий вечер, чтобы не унижать себя, ни слова не сказал о своем вчерашнем променаде под окнами.

В оставшиеся вечера мне так хотелось Маше почитать «выбранные места» из записной книжки. Специально подчеркнул их красным карандашом, чтобы не терять времени на поиск. Нет, не осмелился. Слишком горячо писал о любимой. В последний-то вечер, уговаривал себя, обязательно прочту. Не смог. Так и ушел, не получив никаких обещаний и признаний. 

Разыгравшаяся пурга утром взъярилась еще сильней. Отправился на большак, куда выходило все путешествующее население трех деревень. Автобусы тогда не ходили, каждый рассчитывал только на попутки: либо автомобиль, либо сани. Часа в три мне пришлось вернуться домой. Вечером иду, как всегда, к милому дому. На удивление, меня встречают с радостью. Объясняю ситуацию. Тетя Таня замечает:

- Вот и хорошо. Еще денек в родном доме побыл.

Какой смысл вложила она в эту фразу, так и осталось неясным. Посидели некоторое время втроем, попили чай. Разговор, который должен  быть полугрустным, шел весело. Меня ободрила встреча, так что впервые за отпуск я начал шутить. За улыбками и смехом незаметно проскочили часа три. Долго задерживаться не стал: завтра рано вставать. Маша вышла на крыльцо. Провожая, подала руку.

- Пиши, - сказала с улыбкой, - буду ждать.

Домой полетел на крыльях. С тем же настроением отправился на большак. Какой-то смельчак, выехавший по бездорожью в Шехмань, следующий райцентр, подобрал меня. Дальше меня повезли на тракторных санях. После пурги установилась яркая погода с заметным морозцем. Часто спрыгивал  с саней – хромовые ботинки тепла не держали. Сердобольная женщина то и дело приговаривала:

— Ох, сынок, сынок! Ноги-то отморозишь. Как же тебя из дома так легко обутого  отпустили?

Мне же все было ни по чем.

Как пошла служба после отпуска, уже рассказал. В части меня ждала куча писем, на которые следовало писать ответы. Но первым отправил письмо Маше. Потом второе, третье. Лишь на четвертое получил ответ с незнакомым адресом из Тульской области. Надавал ей кучу советов, как начинать дела. Не знаю, пригодились ли они: ведь сам-то проработал всего три месяца – небогатый опыт.

 Переписка продолжалась до сентября довольно оживленно. И вдруг – молчок. Отправляю письма, одно тревожнее другого.  Хотя сам думаю о другом. Зачем писал среди лета, когда отравился домой первый «дембель», что скоро придет и моя очередь? Наверное, ждет письма с новым адресом. Точно так же сам поступил, когда от старшего брата пришло нечто подобное. В итоге получилось, что он переслужил более полугода, и почти все это время я не писал ему. И все-таки долгое молчание Маши начинало тревожить. Стали сниться кошмарные сны. Один из них записал 18 ноября. Мы с Машей находимся в незнакомом месте. Мне так хочется поцеловать ее, что перебарываю свое стеснение. Тянусь к ее губам, а она переходит на другой стул. И так – несколько раз.

Про сон забыл на следующий же день. Произошло важнейшее событие – откомандирование меня в распоряжение Приморского крайкома комсомола. Последующие две недели –  калейдоскопическая череда событий. А главное – избрание меня вторым секретарем Анучинского райкома комсомола. Ровно через пять дней после этого меня уволили со службы.

Как только приехал в Анучино, отправил новый свой адрес Жене Майорову. В часть еще должны были приходить письма от родственников и друзей. Вскоре получаю увесистый пакет с несколькими письмами. Среди них есть от Виктора из деревни. Прошел слух, написал он, что Маша Наумчик вышла замуж. Сразу понял: это не слух, а правда. У меня закапали слезы. Тамара Щербакова, первый секретарь райкома, поинтересовалась, что со мной случилось. То, отвечаю ей, что и должно было случиться. И вышел на улицу. Вечером написал тете Тане. С ответом она не задержалась: 18 ноября у Маши была свадьба. Через какое-то время сличил дату сна с датой свадьбы. Они произошли в один и тот же день или ночь. Сон оказался вещим.

Через несколько лет узнал, почему Маша перестала мне тогда писать. Она понравилась шоферу своего предприятия. Его двоюродная сестра служила в это время на почте. Она вручила Маше два-три моих письма, а последующие  стала уничтожать. Можно понять и Марию Николаевну. Судьбу свою надо устраивать, а друг далекий, как казалось, совсем забыл. Ну и пусть. Есть же под рукой другой парень, высокий, широкоплечий, симпатичный. Тем более, что местные женщины прожужжали уши: выходи замуж, не ошибешься.

Долго раздумывал о случившемся, когда узнал все это. В человеческом плане почтальонка совершила, по большому счету, преступление, а перед Богом – грех. Понял и другое: подобной развязки и следовало ожидать. Если в моей груди горела пылкая любовь, то другая сторона оставалась равнодушной. Об этом говорит и сам факт замужества. Если бы Маша хоть чуточку любила, то не стала бы выходить замуж столь поспешно. В таком случае связать воедино свои судьбы мы не смогли бы даже при более благоприятных условиях. Впрочем, очень мало знаю историй, когда бы любимая девушка дождалась солдата со службы…

Сентябрь 2009 года – апрель 2010 года.

 




© 2014. Костромская областная писательская организация ООО "Союз писателей России". Все права защищены.