Барышева О. А.
Кризис семейных устоев в повести
В. Г. Распутина «Прощание с Матёрой»
Вся жизнь человека издревле была связана с понятием семьи и рода, в основе взаимоотношений между поколениями лежало уважение к старшим – к родителям, дедам и прадедам. Ещё с дохристианских времён в народном сознании русских людей сохранилось глубокое почитание предков, своего рода их культ, вера в то, что они участвуют в повседневной жизни живущих. Обращение к предкам – как бы приобщение умерших к празднествам – входило органично во все календарные обычаи: в единстве жизненных циклов человека и природы участвовали далеко и недавно ушедшие из жизни. Вечная память о предках, постоянная оглядка на их опыт придавала обществу устойчивость, а их особое почитание приурочивалось к православным праздникам, приобретая чисто христианский смысл…[1]. В.С. Соловьёв писал о том, что между умершими предками и их живущими потомками «устанавливается духовное взаимодействие в молитвах и таинстве; обе стороны имеют в друг друге молитвенников, обе помогают друг другу в достижении вечного блага. Дело идёт о безусловном интересе – спасении души. Вечная память, успокоение со святыми, всеобщее воскресение жизни – вот чего желает, вот в чём помогает настоящее поколение отошедшему – для него и в том же самом ожидает от него помощи – для себя»[2].
«… Семья призвана воспринимать, поддерживать и передавать из поколения в поколение некую духовно-религиозную, национальную и отечественную традицию, – отмечал И.А. Ильин. – Из этой семейной традиции и благодаря ей возникла вся наша индоевропейская и христианская культура – культура священного очага семьи: с её благоговейным почитанием предков; с её идеей священной межи, огораживающей родовые могилы; с её исторически слагающимися национальными обычаями и обрядами. Это семья создала и выносила культуру национального чувства и патриотической верности. И сама идея «родины», лона моего рождения, и «отечества», земного гнезда моих отцов и предков, – возникла из недр семьи, как телесного и духовного единства…»[3].
Почитание предков В.С. Соловьёв связывал с почитанием Отца Небесного: «как умственные представления о родителях и внешние, практические отношения к ним изменяются сообразно возрасту детей, но сыновняя любовь должна пребывать неизменно, так и теологические представления и способы почитания Небесного Отца многообразно видоизменяются по мере духовного роста человечества, но религиозно-нравственное отношение – свободное подчинение своей воли требованиям высшего начала – должно оставаться всегда и везде безусловно одинаковым»[4].
Дарья, самая «древняя» из матёринских старух, одна из тех, «под защиту которых стягиваются слабые и страдальные»[5], старуха, утвердившаяся своим строгим и справедливым характером, наиболее остро чувствует связь с предшествующими поколениями, давшими ей жизнь, чувствует ответственность перед теми, кто жил до неё на этой земле, ответственность перед родом, перед всей матёринской ратью. Духовное понимание «прощания с Матёрой» раскрывается в главном вопросе Дарьи: «…Что должен чувствовать человек, ради которого жили многие поколения?» В душе Дарьи зерно памяти, посеянное этой ратью, нашло добрую почву, она тоже есть зерно от материнского колоса: «Оно, может, по нам маленько и видать, какие в ранешнее время были люди, дак никто назадь себя не смотрит … У нас мужики извеку, почитай все свои были, матёринские.. Ишо и пощас видать породу, кто с Матёры».
Она понимает, что прощание с Матёрой неизбежно, но для неё это не просто сел на катер, помахал рукой и уехал, любуясь сиянием пламени родного жилья, отряхивая с ног прах земли, данной самим Богом для жизни, земли, в которую вложил труд всей жизни и где похоронил столько родных людей. Дарья живет между двух «деревень» – той, что догорала у неё на глазах, и той, большой и безмолвной, отцов и дедов, что лежала поодаль, пугающе оголенная. И для Дарьи это прощание не может быть бездумным, не может пройти бесследно, не просветлив душу высокой мудростью страдания. Прощаться для неё – значит просить прощения у старших, что не защитила родовые корни, родовую землю: «Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я тут была, на мне лежало доглядывать… Не помереть мне в спокое, что я от вас отказалась, что это на моём, ни на чьём веку отрубит наш род и унесёт. Ой, унесёт, унесёт…». Понимание Дарьей слова «род» – понимание истинно духовное, основанное на чувстве ответственности, совестливости и благодарности. «Одним из первых, а может быть, самых первых заветов, оставленных праславянами и донесённым до нас этнической памятью, был завет: знай свой род»[6]. Однажды представляется Дарье, как сойдет она в свой род и «соберется на суд много-много людей – там будут и отец с матерью, и деды, и прадеды – все, кто прошел свой черед до неё. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца, – все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами. А на острие этого многовекового клина, чуть отступив, чтобы лучше её было видно, лицом к нему одна она. Она слышит голоса и понимает, о чём они, хоть слова звучат и неразборчиво, но самой ей сказать в ответ нечего. В растерянности, тревоге и страхе смотрит она на отца с матерью, стоящих прямо перед ней, думая, что они помогут, вступятся за неё перед всеми остальными, но они виновато молчат. А голоса всё громче, всё нетерпеливей и яростней… Они спрашивают о надежде, они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего…». Понимает Дарья, что именно на её долю выпало держать ответ перед всем родом, давшим ей жизнь, перед всей матёринской ратью, вскормившей и взрастившей её, что должна она чтить память предков, ибо Бог заповедовал: «почитай отца и мать»[7]. Нет у матёринской рати «надежды», потому что оборвалась преемственность и связь поколений, нет надежды на потомков, что память о них, предках, «отдавших всё своё для них», будет хранима. «Полнота жизни предков, – писал В.С. Соловьёв, – обусловлена действием потомков, создающих те земные условия, при которых может наступить конец мирового процесса, а, следовательно, и телесное воскресение отошедших, причём каждый отошедший естественно связывается с будущим окончательным человечеством посредством преемственной линии кровного родства. Действуя на свою телесность и на внешнюю вещественную природу в смысле её действительного одухотворения, каждый исполняет обязанность по отношению к своим предкам, платит им свой нравственный долг: получив от них физическое существование и всё наследие предыдущей истории, новое поколение ведёт дальше работу, в конце которой создаются условия жизненной полноты и для отошедших…». О потере этого будущего, о потере стремления к откровению Божию «говорит» матёринская рать, потере в силу того, что слишком сильны в душе человеческой равнодушие и безразличие. Человек, ради которого жили поколения, «ничего не чувствует. Ничего не понимает. И ведёт он себя так, будто с него первого и началась жизнь и им она навсегда закончится» [8].
Сердце Дарьи болит от понимания всей духовной глубины утраты, которая происходит на её глазах: «Спи, Дарьюшка, и ты. Не об чем, люди говорят, твоему сердцу болеть. Только пошто оно так болит? Хорошо, ежли об чём одном болит – поправить можно, а ежли не об чем, обо всём вместе? Как на огне оно, христовенькое, горит и горит, ноет и ноет… Никакого спасу. Сильно, выходит, виноватая. Что виноватая, я знаю, что виноватая, а сказал бы кто, в чём виноватая, в чём каяться мне, многогрешливой? Рази можно без покаяния?». Болит её сердце не только от понимания своей греховности, но от понимания греховности всего рода людского, в гордыне от видимой силы своей забывшего заповеди Господа и не думающего о покаянии, в котором его надежда на спасение.
Перед лицом прощания с родной землёй в повести предстают три поколения: поколение старых матёринцев, твёрдо хранящих духовную память, «детей», в сознание которых уже проникла философия беспутья, беспамятства, и, наконец, внуков, стремящихся к жизни «налегке», без «груза» памяти. Сын Дарьи Павел – среднее звено в цепочке поколений, он находится на перепутье: родившись и прожив половину своей жизни в Матёре, предстоит ему остальную её половину прожить в другом «мире» – мире облегчённом. Внутреннее состояние усталости и потерянности ясно прочитывается в портретной характеристике, данной ему автором: «Павел, не спрашивая и не торопя, ждал. И когда, чуть успокоившись, рассказала мать о вчерашнем, особенно напирая на слова Воронцова и Жука, что то и положено делать, что сделали с кладбищем, он и тогда не словом не отозвался, но ещё заметней устал и отяжелел, низко склонившись с опущенными меж колен по-стариковски руками, застыв на трудной, непроходящей думе». Нет в Павле той духовной твёрдости, что есть в старом поколении матёринцев, но нет в нём и равнодушия молодых. «Мать живёт в одной уверенности, молодые в другой, а тут и уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, меж теми и другими». Он корнями своими, душой своей всё же принадлежит Матёре, он – «тутошний»: «Приезжая в Матёру, он всякий раз поражался тому, с какой готовностью смыкается вслед за ним время: будто не было никакого нового посёлка, откуда он только что приплыл, будто никуда он из Матёры не отлучался. Посёлок этот стоит там, на том берегу, но к нему, Павлу, никакого отношения не имеет… Дом у него здесь, а дома, как известно, лучше». И потому чувствует себя Павел в этом новом посёлке жизни «налегке» «квартирантом», случайно забредшим сюда. Остро и глубоко переживает Павел, осознавая потерю собой и молодым поколением нравственных, духовных основ, дающих твёрдость вере и памяти его матери: «Павел курил, слушал и всё больше, не понимая и ненавидя себя, терялся: говорила мать – он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий – он и с ним согласился, не найдя, чем можно возразить. “Что же это такое? – спрашивал себя Павел. – Своя-то голова где? Есть она? Или песок в ней, который, что ни скажи, всё без разбору впитывает внутрь?... При этой облегчённости и себя чувствуешь как-то не во весь свой вес, без твёрдости и надёжности, будто любому дурному ветру ничего не стоит подхватить тебя и сорвать, – ищи потом, где ты есть; какая-то противная неуверенность точит и точит: ты это или не ты? А если ты, как ты здесь оказался?”». «Человек, душевно расколотый и нецельный, есть несчастный человек. Если он воспринимает истину, то не может решить, истина это или нет, ибо он не способен к целостной очевидности. Если истина вступила в его сознание, то чувство молчит и не отзывается на неё и он отвёртывается от неё… Увидев Свет, он знает, что это “свет”, но он не созерцает радостную светлость этого света и остаётся к нему безразличным… Вот почему расколотый и нецельный человек оказывается духовно обессиленным человеком…»[9] – писал И.А. Ильин. Порывая со своими материнскими корнями, теряет себя Павел, слишком слаба в нём духовная память, дающая надёжность и твёрдость, потому и уносит его, добровольно принявшего законы новой жизни, «дурной» ветер. Павел своим душевным состоянием похож на тот сорвавшийся с дерева листок, что подхватило ветром и унесло: «Слетел с осины напротив красный лист и застыл в воздухе, высматривая, куда править, но оно, движение, подхватило его и вынесло на дорогу, продёрнуло ещё чуть по земле. Павел без памяти и без мысли чему-то кивнул: так и должно быть». Верно замечает Дарья внутреннюю несвободу своего сына: «Дарья… долго смотрела на его сгорбленную в лодке, неподвижную фигуру, отлетающую словно от какой-то посторонней пущенности, и тяжело, устало размышляла: нет, не хозяин себе Павел… просто подхватило всех и несёт, несёт куда-то, не давая оглянуться… своим шагом мало кто ходит». «…Свобода состоит в том, чтобы всюду… располагать внутренней силой и способностью – самостоятельно и ответственно стоять перед лицом Божиим и служить делу Божию на земле. Свобода есть как бы духовное само-бытие или самостоятельнее духовное пение»[10]. Нет этой внутренней силы у Павла и он теряет свой путь, подчиняется воле других людей, «на всё ждёт указаний», потому тоже «беспутен» – то есть без верного пути, духовного пути, и глубоко несчастен в этом беспутье.
Духовные искания Павла – это искания «потерянного поколения», опалённого войной, чья жизнь разделилась на «до» и «после», поколения, увидевшего смерть раньше, чем вступило во взрослую, осознанную жизнь, поколения, которое не успев осознать всю красоту мира и жизни, вынуждено было стрелять по ним: «Точно оправдывая в чём себя, Павел подумал, что ему вообще нередко приходится вспоминать, что он живёт, и подталкивать себя к жизни: после войны за долгие годы он так и не пришёл в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришёл. Всё, что требуется, они делают…, но всё как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, всё с натугой, привычностью и терпеливой покорностью». Он не находит места в жизни, места не материального, но духовного, и душа его мечется и страдает от этой неприкаянности.
Но есть среди этого поколения «детей» те, кто не страдает от обрыва связей с прошлым, от утраты духовного пути. «Обсевками» точно называет их Дарья. В этом слове слышны отголоски библейской притчи о сеятеле: «…Вот, вышел сеятель сеять и когда он сеял… иное упало в терние и выросло терние и заглушило его»[11], – сказано в евангельской притче. Такими бесплодными в духовном смысле являются и Клавка Стригунова, и Петруха, и Соня. Слышат они верные, несущие духовную правду слова Дарьи, но «сокровища на земле» уводят их в сторону от пути истинного. «А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно»[12]. Ничто не держит их на этой, казалось бы, родной для каждого из них, земле, на Матёре, им только бы поскорее сорваться, убежать, «стригануть», даже не посмотрев в сторону той, что вскормила и взрастила их. А некоторые из них не просто равнодушно уезжают, но и активно участвуют в уничтожении родного дома, родной земли. Петруха, сын Катерины, ради «сокровищ земных», ради денег, обещанных за «очистку территории», своими руками поджигает избу, в стенах которой родился на свет. Нет ему дела до тех страданий, что причиняет он этим матери, ни до кого ему нет дела. И дело не в том, что он по натуре своей злой человек, не злой он, но беспутный, тоже потерявший свой истинный путь. Как имя, данное ему при рождении, Петруха не вспоминает, обходясь почти что кличкой, так и жизнь свою настоящую он меняет на «приставление», притворство, как верно замечает старуха Дарья. Петруху «сдул» «дурной ветер» идей жизни «налегке» и вернуться на верный путь уже трудно, потому что всё общество нацелено на новую жизнь. Но за эту новую жизнь заплачена слишком большая цена – жизнь старая, жизнь с заповедями Божьими, с правдой Божьей в сердцах. «Мы теперь бедны духовностью как никогда, нам более чем христианам других времен, подходят слова псалма: Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих (Пс. 11).
Поколение «внуков» наиболее ярко представлено в повести в образе Андрея, внука Дарьи. Распутин заглядывает в самую сердцевину духовного мира современного ему молодого человека. Юношеские, самоуверенные слова Андрея будто бы ему и не принадлежат, за ними слышатся чужие голоса тех, кто стремится внушить всем, что надо без сожаления проститься с «хламьем» и устремиться навстречу новой жизни без груза прошлого. Эти «неродные» слова составляют резкий контраст с речью Дарьи – вдумчивой, самобытной, идущей из самой глубины народной души. «Пока молодой, надо, бабушка, всё посмотреть, везде побывать… Надо не поддаваться судьбе, самому распоряжаться над ней… Человек столько может, что и сказать нельзя, что он может. Что захочет, то и сделает. Мне охота, где молодые, как я сам, где всё по-другому, по-новому. ГЭС отгрохают, она тыщу лет стоять будет. Электричество, бабушка, требуется, электричество…», – поучает он Дарью.
Андреем движет тщеславное желание «чтоб видно было мою работу», желание «быть под вниманием». И это стремление точно угадывают и Павел и Дарья: «Закончат – снимут внимание. Потом как? Другое место искать, которое под вниманием? Привыкните ведь на виду, избалуетесь, одного солнца мало покажется». Эта возможность «избаловаться», имея «сокровища на земле» – славу, внимание к своей личности – и привлекает молодое поколение. Стремление жить без памяти движет им, именно памятью попрекает Андрей старых людей: «…Памятью больше думаете, памяти у вас много накопилось». Конечно, жить без памяти, «налегке», проще: ни о чём не заботишься, ни о чём не страдаешь, ни о чём не мучаешься. Старое же поколение «отстрадовало» свою жизнь, в словаре В.Даля слово «страда», кроме всех прочих, имеет значение: «тяжёлая, ломовая работа, натужные труды и всякого рода лишения»[13]. Именно потому это поколение понимает, что жизнь сложна, много в ней горя и радости, много испытаний послано Господом на долю человека, чтобы уберечь душу его. Жизнь истинно духовного человека не может быть лёгкой, а потому не желает Дарья своему внуку лёгкой жизни: «Не дай Господь, чтобы жизнь твоя показалась тебе лёгкой». «… В действительности человек с его природой, его влечениями, способностями и заданиями устроен так, что легче всего ему даётся удовлетворение потребностей и наслаждение; и труднее всего ему даётся воля к духовному совершенству, усилия, возводящие к нему, и достижение его. Человека всегда тянет вниз, к наслаждениям, и особенно к чувственным наслаждениям; и редко влечёт его наверх, к совершенному, его увидению и созданию. Путь вверх открывается человеку и даётся ему, но даётся только в страдании и только благодаря страданиям…»[14], – писал И. А. Ильин. Своим напутствием Дарья пытается уберечь внука от бездуховного существования. Умудрённая жизнью, она понимает, что Андрей так безогляден и потому, что молод, и потому, что он – дитя своего времени, где соблазняют материальные ценности и правят ложные ориентиры.
Погрязшие в суете переезда люди бросают родовые могилы, оставляют их под затопление и великим грехом видит это Дарья – грехом равнодушия к роду, грехом, за который расплата – утрата духовной памяти будущими поколениями: «“Ежели мы кинули, нас с тобой не задумаются кинуть”, – предрекла она». Примечательно, как Андрей реагирует на просьбу Дарьи о переносе могил: «Андрей удивлённо и недоверчиво переводил глаза с отца на бабушку и с бабушки на отца: неужто правда, как они говорят, придётся отрывать могилы и выгребать то, что осталось от покойников, похороненных давным-давно, когда ещё и его не было на свете? Зачем? Предстоящая работа казалась жуткой, недоброй, но и подманивала, дразнила: интересно…». В отличие от Павла, который, как и Дарья, думает о переносе могил как о деле необходимом и страдает от своего бессилия и неспособности противостоять суете и совершить это святое по отношению к роду своему дело, Андрею оно кажется чем-то странным, жутким, но притягивающим. Примечательно, что думая о переносе могил, он с юношеским эгоизмом смотрит на это с точки зрения себя: как ему будет в этот момент, какие впечатления он получит, увидев, что осталось от людей, живших, когда и его ещё не было.
Андрей оторвался от той земли, что вскормила и взрастила его: «От земли он отошёл и, похоже, никогда к ней не вернётся», оторвался так, что и не жаль ему расстаться с ней, не мучают его душевные переживания. Более того, он сам хочет участвовать в затоплении Матёры. Откуда же берётся в молодом поколении это равнодушие к земле, завещанной предками, равнодушие ко всему своему роду? Отвечая на этот вопрос, важно вспомнить то, как мать Андрея, Соня, радуется переезду в новый посёлок: «Павел удивлялся, глядя на Соню, на жену свою: она как вошла в дом…– будто тут всегда и была. В день освоилась… носилась разгорячённая, суматошная, предовольная и готова была, кажется, приковать себя к этой квартире…» и на вопрос Дарьи: «Как там, ндравится? – Соня отвечает с какой-то злостью: «Да уж не здесь». «Именно семья дарит человеку два священных первообраза, которые он носит в себе всю жизнь и в живом отношении к которым растёт его душа и крепнет его дух: первообраз чистой матери, несущей любовь, милость и защиту; и первообраз благого отца, дарующего питание, справедливость и разумение»[15]. Но если мать не хранит память и уважение к родным корням, а отец мечется между «новым» и «старым», то можно ли обвинять их ребёнка в слишком лёгком прощании с родной землёй? Андрей, по сути своей, тоже несчастный человек, несчастный в силу своей «нецельности». Он лишён родителями духовной основы – семьи, семьи в её духовном значении, которая «есть для ребёнка первое родное место на земле; сначала – место-жилище, источник тепла и питания; потом место осознанной любви и духовного понимания» [16]. Очень точно о том, откуда берётся в «детях» это равнодушие и потерянность, писал И.А. Ильин: «Окружающий нас мир людей таит в себе многое множество… болезненных явлений и трагических судеб… и все эти явления сводятся в последнем счёте к тому, что родители этих людей сумели их только родить и дать им жизнь, но открыть им пути к любви, к внутренней свободе, вере и совести, т.е. ко всему тому, что составляет источник духовного характера и истинного счастья, не сумели; родители по плоти … не сумели дать им духовного опыта, этого целительного источника для всех страданий души… Бывают эпохи, когда эта небрежность, эта беспомощность, эта безответственность родителей начинают возрастать от поколения к поколению. Это как раз те эпохи, когда духовное начало начинает колебаться в душах, слабеть и как бы исчезать; это эпохи распространяющегося и крепнущего безбожия и приверженности к материальному, эпохи бессовестности, бесчестия, карьеризма и цинизма. В такие эпохи священное естество семьи не находит себе больше признания и почёта в человеческих сердцах; им не дорожат, его не берегут, его не строят… Семья распадается совсем не от ускорения исторического темпа, но вследствие переживаемого человечеством духовного кризиса. Этот кризис подрывает семью и её духовное единение, он лишает её главного, того единственного, что может сплотить её, спаять и превратить в некое прочное и достойное единство, – а именно чувства взаимной духовной сопринадлежности. Семья есть первоначальная, исходная ячейка духовности; – как в том смысле, что именно в семье человек впервые научается (или, увы, не научается!) быть личным духом, так и в том смысле, что духовные силы и умения (или, увы, слабости и неумения), полученные от семьи, человек переносит затем в общественную и государственную жизнь. Вот почему духовный кризис поражает прежде всего исходную ячейку духовности; если духовность колеблется и слабеет, то она слабеет прежде всего в семейной традиции и в семейной жизни. Но раз поколебавшись в семье, она начинает слабеть и вырождаться и во всех человеческих отношениях и организациях…» [17].
На первый взгляд создаётся впечатление, что и к разговору с Дарьей о человеке Андрей относится с некоторой насмешкой. Но необходимо обратить внимание на то, что он вспоминает недосказанные ею слова, и, чувствуя их глубинный, неведомый ему смысл, настаивает, чтобы она открыла его: «Андрей, смущённый и подталкиваемый какими-то своими мыслями, вспомнил разговор, который состоялся в день его приезда:
«– Бабушка, ты сказала тогда, что жалко человека. Всех жалко. Помнишь, ты говорила?... Почему тебе его жалко?
Дарья убиралась по дому…она не приняла для серьёзного ответа эти слова:
– По то и жалко, что жалко. Как его, христовенького, не пожалеть? Не чужой, поди-ка.
– Да почему жалко-то, я спрашиваю. Ты говорила, маленький он, человек. Слабый значит, бессильный, или что?
– Ну, приспичило. Сказала и сказала. Я, может, так сказала, спроста.
– Не так ты сказала».
В этой недосказанности Андрей смутно ощущает, что каким-то важным знанием он обделён. И Дарья с горечью открывает ему, что за быстротой той жизни, к которой он так стремится, скрывается утрата человеком души: «Я про тебя, про вас толкую тебе, как щас. Пуп вы щас не надрываете – чё говорить! Его-то вы берегёте. А что душу свою потратили – вам и дела нет. Ты хошь слыхал, что у его, у человека-то, душа есть?... В ком душа, в том и Бог, парень. И хошь не верь – изневерься ты, а Он в тебе же и есть. Не в небе. А более того – человека в тебе держит. Чтоб человеком ты родился и человеком остался. Благость в себе имел».
Когда нам приходится говорить кому-нибудь: Бога нет в тебе, то всякий понимает, что это не есть отрицание божества, а только признание нравственной негодности того человека, в котором не нашлось места для Бога, то есть никакой внутренней восприимчивости для действия Божия [18]. Душа человека больше пищи и одежды, она дороже всего мира, «ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит»[19]. Жизнь души, все ее проявления, состояния, чувства, свершаются в сердце. Сердце и дух тесно связаны в непрерывном взаимодействии. Сердце является вместилищем веры и религиозности, средоточием всякой деятельности, всей жизни человека, в том числе и духа. Но в суете новой жизни человек не просто не слышит, но намеренно не прислушивается к голосу сердца своего. В пророческих словах Дарьи о человеке открывается то, к чему приведёт «жизнь без сердца» – к утрате человеком своей духовности, а, значит, и к утрате духовности в культуре, им созданной. «Современный человек привык творить свою жизнь – мыслью, волею и отчасти воображением, исключая из неё добрые побуждения сердца; и, привыкнув к этому, он не замечает, куда это ведёт: он не видит, что создаваемая им культура оказывается безбожною, впадает в пошлость, вырождается и близится к крушению …»[20].
Примечателен эпизод в повести, рассказывающий о смене одной матёринской семьёй фамилии: «Афанасий всю жизнь был Кошкиным, а стали переезжать в совхоз, всей семьёй поменяли фамилию на Коткины:
«– Да мне-то что?! Мне што Кошкин, што Мышкин…Это всё молодёжь. Невестки, заразы, сомустили… Им што – она им, фамиль-то, неродная, она им што платок на голову – сёдни одна, завтрева другую одевай. Пристали: давай да давай. А в тот раз подпоили меня … я и задумался… Задумался и грю: “Поллитру ишо дадите, дак берите”.
– За поллитру, значит, фамиль продал?
– Дак выходит, так».
Фамилия, которая носит в себе память о всём роде, память и благодарность, в этой новой жизни тоже становится предметом купли-продажи. Прельщённые видимой, поверхностной красотой этой жизни, люди идут на всё, чтобы и самим быть похожими на неё, стать, как им кажется, «красивыми», но на самом деле поверхностными, беспамятными и неукоренёнными.
Вместе с родовыми связями, с чувством духовной принадлежности роду, молодым поколением утеряна и народная цельность, хранящая святое отношение к земле-матушке, к тому, что она даёт человеку. В одном из небольших эпизодов повести автор рисует картину того, как школьники, играя, разбрасывают картошку, тогда как старое поколение хранит «святое, как к Богу, отношение к хлебу и картошке». Немощные старухи заботятся о картошке Настасьи, хотя понимают, что «спасают от сегодняшней гибели, чтобы ссыпать под завтрашнюю». В невинной игре школьников есть то начало, которое, если ему не противостоять, может привести к тому же беспутью, в ней есть первые ростки бездуховности, которые потом становятся не игрой, а кощунством.
В спешном стремлении к прогрессу материальному духовное человек отбрасывает как нечто лишнее, мешающее, «затормаживающее». Не замечая при этом не только невосполнимости этой потери, но и того, что по сути своей все его стремления призрачны. Как верно отмечал В.С. Соловьёв, если «распалась связь времён, то что значит прогресс? Кто прогрессирует? Разве дерево могло бы действительно расти, если бы его корни и ствол существовали бы только мысленно и лишь ветви и листья пользовались настоящей реальностью? Чтобы осуществить наше нравственное достоинство во времени, мы должны стать духовно тем, чем мы уже являемся физически, – звеном соединения и посредства между теми и другими, а для этого мы должны признать за отошедшими пребывающую действительность, признать за предками безусловную будущность… Отошедшие предки, вместе со своим бытием в памяти прошлого, имеют тайное существование и в настоящем и получат явное в будущем… Если мы равнодушны к будущности наших предков, в силу чего мы будем заботится о будущности нового поколения? Поскольку воспитание существенно состоит в передаче нравственной обязанности от одного поколения к другому, спрашивается: какая же обязанность и по отношению к кому передаётся нами нашим преемникам, если наша собственная связь с предками порвана?»[21] .
В судорогах бесплодного и разъедающего сомнения блуждает современный человек, пытаясь отвергнуть веру, свободу, совесть, не останавливается и перед драгоценным началом семьи и рода. Но это не проходит для него бесследно: вместе с утратой связи с предками, вместе с лёгким прощанием с родной землёй человек теряет истинный путь, теряет «нравственное достоинство», теряет чувство своего предстояния высшему, дающие духовную опору в этой жизни.
[1] См.: Платонов О.А. Русская цивилизация. – М., 1995. – С. 30
[2] Соловьёв В.С. Соч.: В 2 т. Т. 1. – М.: Мысль, 1988. – С. 487
[3] Ильин И.А. Путь к очевидности. – М.: Республика, 1993. – С. 205
[4] Соловьёв В.С. Соч.: В 2 т. Т. 1. – М.: Мысль, 1988. – С.288
[5] Распутин В.Г. Живи и помни. М.: Эксмо, 2002. Здесь и далее произведения В. Г. Распутина цитируются по этому изданию.
[6] Распутин В.Г. Светлое слово // Советская Россия, 1992, 28 мая. – С.5
[7] Евангелие от Матфея, гл. 15, ст. 4
[8] Соловьёв В.С. Соч.: В 2 т. Т. 1. – С. 489
[9] Ильин И.А. Путь к очевидности …– С.313
[11] Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 3-7
[12] Там же. – гл. 13, ст. 22
[13] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005. – С. 589
[14] Ильин И.А. Путь к очевидности … – С.57
[18] Соловьёв В.С. Соч.: В 2 т. Т. 1. – С. 251
[19] Евангелие от Матфея, гл. 16, ст. 26
[20] Ильин И.А. Путь к очевидности … – С. 298
[21] Соловьёв В.С. Соч.: В 2 т. Т. 1. – С. 498
