Михаил Иванов
Рассказы
Переправа
Летом 1943 года, будучи 16-летним пацаном, по воле судьбы очутился в районе Россон. Надо сказать, что к тому времени на родной Витебщине был образован обширный партизанский край (Малая земля), в который входила территория десяти районов с действующими органами советской власти.
В отличие от других районов, где в центрах распо-лагались немецкие гарнизоны, Россонский находился полностью в руках партизан. В стратегическом плане он отличался от остальных тем, что на его территории у села Селявщина находился аэродром, который превратился в своеобразную перевалочную базу по обеспечению партизан боеприпасами и вооружением. Почти каждую ночь с Большой земли на самолетах, планерах, парашютах доставлялись ценнейшие грузы. Бывало, и самолеты садились, чтобы, оставив груз, забрать раненых, детей.
Так вот, в то лето мне пришлось дежурить на этом аэродроме в должности смотрителя костров. Однажды на рассвете совершенно неожиданно из-за леса вынырнул и с ходу приземлился наш "У-2". Из самолета высыпала группа военных в странной по тем временам камуфляжной форме. Рослые и крепкие, один к одному, они сразу же попали в окружение партизан. Мое внимание привлек блондин с выбивающимися из-под фуражки рыжими кудрями. Мишка-рыжик! Ну конечно же, он! Друг моего старшего брата Петра. Он на год был старше брата и перед войной ушел в армию.
Не совсем еще уверенный, я тихо позвал: "Михась!". Он обернулся, подошел ко мне. Однако не узнал. И только когда я стал рассказывать о нашем поселке под Витебском, о школе, о Петре, заулыбался, обнял меня, стал расспрашивать. Узнав, что брат партизанит в Первой белорусской бригаде, сбил фуражку на затылок и воскликнул: "Ну, Петро, теперь-то уж потягаемся!". До войны они с братом были заядлыми спортсменами.
…Разговор наш прервали прибывшие подводы, и группа стала спешно грузить снаряжение на повозки. Всеобщее внимание привлекли два диковинных ружья с длинными, как трубы, стволами. Это были противотанковые ружья, отличные, как потом выяснилось, штуковины в борьбе с бронетехникой.
Вначале Михась наотрез отказался взять меня в группу. "Мы идем на переправу, - сказал он, нахмурившись, - слышишь, что там творится?".
На переправе уже вторые сутки шел бой. Немцы рвались к аэродрому, чтобы захватить этот стратегически важный объект, через который непрерывным потоком шли военные грузы. Разворачивалось грандиозное сражение за освобождение Белоруссии под кодовым названием "Багратион". Верховное главнокомандование не могло не учитывать того факта, что трехсоттысячная армия партизан в тылу у немцев - это сила, и немалая. Потому и появилась здесь группа специального назначения.
Одним словом, Михась взял меня в группу, когда узнал о трагедии, постигшей нашу семью. (Пять сестренок были схвачены и расстреляны карателями).
К нашему прибытию на переправе положение сложилось критическое. Партизаны несли большие потери. Немцы, при поддержке артиллерии и двух танков, буквально перепахали позицию партизан. Мост был взорван, и они уже спустили на воду понтоны, чтобы навести переправу. Партизанский командир, черный, как негр, от пороховой гари, чуть не плача кинулся к ребятам: "Братки, - орал он. - Милые, выручайте! Задолбала проклятая немчура, продыху нету!".
"Братки" с ходу вступили в бой. Пятерых Михась направил в тыл к немцам с задачей: уничтожить батарею, которая из-за леска вела непрерывный прицельный огонь. Заодно привести, как он выразился, в чувство фрица. Сам с четырьмя бойцами нырнул в прибрежные заросли. Несколько раз гулко ахнуло противотанковое ружье. Один из танков задымил и смолк. Второй, подминая кусты и деревья, стал пятиться, все еще изрыгая смертоносное пламя. Но и он вскоре остановился, лишившись гусениц. А когда за леском на месте, где была батарея, поднялся столб дыма и огня и заговорили автоматы, немцы и вовсе потеряли всякий интерес к переправе. Все это произошло так неожиданно и быстро, что партизаны, наблюдавшие из укрытий за захватывающим зрелищем, забыли, что и им следует стрелять.
Здесь надо заметить, что река Дрисса у поселка Клястицы сравнительно неширока, от силы метров сто, а то и меньше. Это дало возможность "браткам" действовать наверняка. И что удивительно, группа не понесла потерь, за исключением двух раненых. Это были профессионалы, мастера своего дела.
Спустя некоторое время по немецким понтонам прошла артиллерия и колонна наших танков.
Переправа работала.
Первые дни войны… В каждую семью они пришли по разному. Но горе коснулось сразу всех и надвинулось, как затмение в погожий солнечный день. Люди и природа в одночасье стали другими. Все было подчинено первобытным законам разрушения и смерти, с одной стороны, и невиданной жизнестойкости и героизма - с другой.
Сначала я не был участником каких-то конкретных сражений и героических дел из-за возраста. Хотя каждый день пребывания на оккупированной территории требовал если не героизма, то физических и моральных усилий - в обязательном порядке. Фашизм, ворвавшийся на нашу землю, опрокинул всякие представления о нормальном человеческом бытии. Об уродливости фашизма, его полнейшем равнодушии к людским страданиям, и пойдет речь в моих заметках. События тех лет отпечатались в памяти настолько глубоко и видятся так отчетливо, будто это было вчера.
В тот день бомбили Витебск. В воздухе стоял сплошной гул. С задымленного неба падали, словно черные листья, лоскуты сгоревшей бумаги. Желтобрюхие "юнкерсы" кружили над городом. Включив для устрашения сирены, поочередно пикировали вниз, освобождаясь от смертоносного груза. На цель они заходили над нашим поселком, и нам казалось, что россыпи черных точек (бомб) падают прямо на наши головы, ведь до города по прямой было всего километров десять. Поначалу мы шарахались кто куда, а потом попривыкли. Перестали суетиться, прятаться в лесу. Вскоре оставили и всякую надежду на эвакуацию, поскольку бои шли кругом, и беженцы двигались в разных направлениях, хотя по радио и объявили, что от города немец отброшен, и взять его врагу не удастся. Однако на задворках был сооружен блиндаж для укрытия. Но мы, пацаны, не очень-то стремились под землю. У нас были свои интересы.
В полдень я и двое дружков - Гришка Володькин и Мартын Бульбенко - оказались за озером, километрах в трех от поселка, на железнодорожной станции Лосвидо. Бродили вдоль санитарных вагонов, глазели на раненых, обзаводились трофеями: звездочками, знаками отличия. Неожиданно наткнулись на политрука с тремя кубарями в петлицах и звездой на рукаве. Озабоченно глядя на "костыль" - самолет-разведчик, круживший высоко в небе, он сунул нам в руки купюру и приказал сбегать в поселок за папиросами. Вдохновленные доверием и важностью момента, мы полетели, как на крыльях. Однако магазин оказался закрытым. Мы впали в полнейшее уныние. Как сейчас помню, у Мартына даже глаза стали мокрыми. Что делать? Обращаться к родителям - нечего было и думать. Кроме трепки за тридцатник, ничего иного не получишь. Но приказ надо выполнять. Для нас, пионеров, это было делом чести. И тут все разом мы вспомнили о своем друге и кинулись по знакомому адресу. Герец (а по-хорошему Гера) жил в двухэтажном доме инженерно-технических работников с матерью - обрусевшей немкой. Фаина Генриховна преподавала немецкий язык в нашей школе. Она была женщиной терпеливой и доброй. Но мы ее недолюбливали. Наверное, за чужой язык, который для нас был сущей мукой.
Наш друг оказался дома. Это был вполне взрослый рыжеватый парень, с неторопливыми изнеженными манерами маменькиного сынка. Хотя физически он был парень крепкий, с развитой мускулатурой и железной хваткой. По причине речевой ущербности - заикания - в армию не попал. Взрослые ребята его почему-то сторонились. Вот он и тянулся к подросткам. Хотя и поколачивал нас иногда за не в меру откровенные языковые выпады в его адрес. Но и мы не оставались в долгу. Одним словом, дружили.
С ходу атаковали Геру, помахав у него под носом красным тридцатником, - деньги по тем временам немалые. Но, к нашему удивлению, он остался равнодушен, заявив, что эта бумажка уже ни к чему. Вот немцы - культурная нация, их марки - это те деньги, за которые он готов продать папиросы. Мы прямо-таки онемели от его откровенной наглости. Стояли, наливаясь злостью, и уже готовы были наброситься на "фашиста", если бы не Фаина Генриховна. Она молча сунула нам в руки несколько пачек папирос и выпроводила за дверь.
Мчались на станцию, не чуя ног. Но на полпути нас буквально сдуло с шоссе. Земля содрогнулась, воздух раскололся на тысячи осколков. Там, где была станция, к небу взметнулись столбы земли и пламени. Длилось это всего несколько минут. И вдруг стало тихо. Так тихо, что мы растерялись. Потом вскочили и кинулись к станции. Путь преградили горящие искореженные вагоны, огромные дымящиеся воронки. Приподнятые вместе с рельсами шпалы стояли подобно фантастической ограде. Оставшиеся в живых бойцы подбирали убитых и складывали в сторонке. Двое или трое копали могилу. Раздавались крики и стоны. Прямо перед нами на боку лежал вагон, на крыше которого был отчетливо виден белый круг с красным крестом в центре. Из книг и рассказов взрослых мы знали, что в любой войне санитарные подразделения, полевые госпитали неприкосновенны. А тут такое…
Политрука мы не нашли. Военный, с почерневшим, заросшим лицом, устало обронил, проходя мимо нас: "Идите, ребята, отсюда! Это зрелище не для ваших глаз. Но запомните! Запомните!" - повторил он и, окинув нас каким-то отсутствующим взглядом, зашагал прочь.
Мы молча шли к дому, каждый по-своему переживая увиденное. Мартын Бульбенко плакал. Мы не успокаивали его. Сами были, что называется, на грани.
Только спустя много лет я понял, для чего понадобилось политруку посылать нас за папиросами. Он дал нам шанс на жизнь, по крайней мере, в тот день. И не ошибся…
"Икарус" рейсом на Москву притормозил в Доможирове. Голоснули пятеро. Последним в салон вошел приземистый крупноголовый мужик без шапки, с бутылкой в руке. Места свободные были, но он не садился. Человеком явно овладело хмельное веселье. Блаженно улыбаясь, он осмотрел пассажиров, как бы заручаясь поддержкой, и во все горло затянул: "быва-а-ли дни, и мы одни…"
- Чего разорался! - оборвал его солидный мужчина в пыжиковой шапке. - Не в лесу!
Не переставая улыбаться, весельчак глотнул из бутылки и протянул ее своему обидчику в знак примирения.
- Глотни, уважаемый, за компанию! Ну! - тряхнул он бутылкой. - Не какая-нибудь, а царская. Правда, дрянь египетская, - поморщился он. - Но с орлом.
Он поднял над головой бутылку, тыча в этикетку, на которой и впрямь распустил крылья двуглавый орел.
- Царь… - став вдруг серьезным, сказал он. - Вот чего у нас не хватает вот тут, - ткнул он себе пальцем в лоб. - Тут вот пусто.
Порывшись в карманах, он вытащил отрывной кален-дарь с портретом Николая Второго на обложке, помахал им в воздухе и опять уставился на мужчину в пыжиковой шапке.
- Хошь, "Боже, царя храни" спою?
- Жене своей спой! - сердито огрызнулся тот.
Бесшапочный опять приложился к бутылке и пропел: "А жена моя, Анюта, и раздета, и разута. Чтоб ее обуть, одеть, надо оч-чень попотеть".
Он снова посмотрел на обидчика в упор, ожидая реакции на свою песенку. Встретив молчание, отхлебнул "царской" и, помотав головой, проговорил:
- Царь Россию прос…, извините, проспал. А вы, в пыжиках, про…, прохрюкали, - поправился он.
- А вы, дурачье пьяное, что делаете? - не выдержала накрашенная дама. - Разворовываете и пропиваете госу-дарство.
Весельчак некоторое время смотрел на нее, как на непонятное явление. Потом назидательно произнес:
- Пьяница, мадам, проспится. Вор, возможно, остепе-нится. Но дураки, - он повел бутылкой в сторону своего супротивника в пыжиковой шапке, - не поумнеют ни-ког-да!
Видя, как тот отреагировал на его слова, громко рассмеялся. Но тут же, уронив голову, забормотал:
- Цари-упыри, спекулянты-мутанты, партократы-демок-раты… Чтоб вас!
- Эй, водитель, притормози-ка! – Крикнул человек в пы-жиковой шапке.- Пора вывести этого горлопана.
- А я и сам выйду, - сказал вдруг весельчак, сразу же разрядив обстановку. - Ехать дальше не желаю. Ни с этими, - кивнул он головой в сторону дамы, - ни с этими, - показал он бутылкой на человека в пыжиковой шапке.
Он поставил бутылку на пол. Рядом положил календарь с царем на обложке и, обернувшись, крикнул водителю, чтобы тот притормозил.
- Приехали, - самому себе сказал он. - Остановка - "Джунгли".
Действительно, по обе стороны магистрали стоял лес.
Когда дверь захлопнулась, и автобус снова тронулся, снаружи донесся дикий хохот и слова песенки? "А нам все равно, а нам все равно…"
В салоне кто-то, как бы оправдываясь за всех, произнес:
- Веселый человек…
В Измайлове, выходя из автобуса, пассажиры высоко поднимали ноги, переступая через необычную преграду - недопитую бутылку и календарь, которые оставил после себя странный "веселый" человек.
Они сидели недалеко от меня на скамейке и вели оживленный, достаточно громкий разговор. Я уже передохнул и собирался было нести свою картошку дальше. Но что-то остановило меня. Я опять уселся на скамейку, осмотрелся. Парк был по-осеннему пуст - лишь молодая мамаша с коляской и два заинтересовавших меня собеседника. Оба довольно-таки престарелые, интелли-гентного вида, они были в той стадии разговора, когда эмоции придают ему более откровенный характер. В данном случае, как я понял, разговор у них шел о любви. Однако вскоре я убедился, что речь - о других вещах.
- Ты, Семен, разбойник! - воскликнул тот, что был посолидней. - Твоя Клава - ангел, а ты ее просто игнори-руешь!
Семен, поджарый, с худощавым лицом старик, отпарир-овал с сарказмом:
- Ангел с когтями.
Его собеседник какое-то время молчал, как бы ошара-шенный. Потом спросил с ехидцей:
- А как же т ы жил с ней столько лет?
- Хорошо жил, по любви, - вполне серьезно ответил Семен. - Двое внуков и правнук не с неба свалились. И потом, тебе ли, Боря, спрашивать об этом? Думаешь, я не знаю, как ты ухлестывал за Клавкой в молодости?
Боря прямо-таки зашелся от возмущения, даже привстал:
- Да ты…
- Ладно уж, - миролюбиво махнул рукой Семен. - Садись лучше и слушай, что скажу.
Он вынул пачку сигарет, достал одну.
- Ты же давно бросил! - воскликнул Боря.
Семен молча прикурил, как бы не слыша вопроса и, уронив голову, с грустью продекламировал: "Осень насту-пила, падают листы, и глядят уныло голые кусты".
- Что это тебя в лирику потянуло?
- Не лирика это, друг мой Боря, а действительность, - проговорил Семен. - Посмотри, как прекрасна и естест-венна природа, даже в своем увядании. Ей чужды кате-гории добра и зла. Она рациональна и своеобразна в своих проявлениях. Для всего у нее свой смысл. Придет ли когда человек к пониманию значимости своего бытия? Ни жить, ни умереть толком не умеем. Вон внуки уже косо на школу посматривают. Какая, говорят, дед, учеба, деньги надо делать. Не жизнь, а маята одна. - Он помолчал, глянув на собеседника, продолжил: - Понимаешь, Боря, я прихожу в ужас от одной мысли о кладбище… Нет, не смерти своей боюсь. На фронте на нее насмотрелся. Первому уйти бы, вот так, как этот лист, - упал с дерева и лег тихонько.
- Я понимаю тебя, - после минутной паузы сказал его друг. - Но до конца сохранить прекрасное чувство друг к другу…
- Да, да, - прервал его Семен. - Но большое чувство долга всегда обнажено и беззащитно. Старики понимают это и по-своему стремятся обрести хоть какой-то иммунитет против неизбежной потери друг друга, не заботясь при этом ни о методах, ни о средствах. Это ужасно, но это так.
Они помолчали некоторое время, потом ушли, тихо переговариваясь между собой.
Я сидел и думал о странности бытия. О том, что стал невольным свидетелем еще одной человеческой тайны - тайны простой и непостижимой, как эти тихо падающие листья.