- Аи-ай, что дела-а-т! Бесстыдник! Нечестивец! Антихрист! Хоть бы людей постыдился! - разносится по деревне.
Хозяйки в огородах распрямляют спины, оборачиваются на крик и улыбаются...
На крыльце темной осевшей избы стоит высокая, прямая старуха и горько причитает, качая головой. Ее тоскливые глаза уведены за околицу. Там, у пруда, на бугорке, сиротеют порожние ведра. Коромысло, опущенно на них, еще покачивается. А за прудом по вилючей тропинке улепетывает юркий старикашка в выгоревшем картузе и смятых хромовых сапогах. Вряд ли он слышит старуху, во весь дух лупит в ближащий березовый колок. И когда пропадает в нем, старуха спохватывается. Бьет себя по бедрам и, обмахнув подолом юбки крыльцо, ныряет в темный проем двери. Выбегает с кошельком. Размыкает, мусолит палцы и, шевеля почернелыми губами, пересчитывает деньги. Темные руки трясутся.
- Трешку утянул, окаянный! - незлобиво сокрушается старуха, прячет кошелек в глубокий карман юбки и сама спешит по воду.
Встречная баба смотрит на нее ухмылисто, справляется:
- Закрутило что ли твоего, Анна Николаевна?
- И не говори, девка! Убег в магазин. С утра еще сам не свой был. Да проглядела я, кошелек не убрала, дуреха, с глаз долой вовремя. Сама, выходит, виновата, - пеняет на себя Анна Николаевна.
Остаток дня она проводит в непрестанном беспокойстве, то и дело выбегает на крыльцо, смотрит из-под руки в сторону березового колка. Мужикам, держащим путь на главную колхозную усадьбу, Анна Николаевна наказывает:
- Не увидите ли там моего батьку возле магазина... Домой шлите. Или прихватите на обратном пути. В долгу не останусь.
И к вечеру старика доставляют в полной сохранности. Сдают с рук на руки старухе. Анна Николаевна ведет его в избу. Старик упирается, размахивает руками, притоптывает и все норовит спеть:
- Э-эх! Загулял, загулял
Парень молодой, молодой.
Над ним смеются.
В избе жена подсаживает его, щуплого, усохшего, на печь, заталкивает поглубже, и старик, недолго побубнив, затихает.
Анна Николаевна суетливо крестится и принимается за прерванные дела. Ночь она спит плохо. Помногу раз встает и шлепает босыми ногами к печи. Поднявшись на приступок, отводит от уха волосы и долго ловит слабое дыхание старика. Уловив, возвращается на кровать... Утром, спозаранок, она топит печь. А с печи слышится:
- Матка, не подпаливай меня! Налей лучше микстуры рюмашечку! Мучаюсь ведь! Темно все!
- Иди-ка ты в омут. Ухватом вот тебя, - отмахивается Анна Николаевна от просьб мужа. Потом сдается, скрипит дверью горенки. Выносит стопку водки. Рука со стопкой трясется, и вторую руку старуха держит лодочкой под посудиной.
Подает вино на печь.
- На, лопай, окаянный! И до каких пор ты меня будешь мучать, не знаю.
Николай Иванович судорожно опрокидывает стопку в рот и через минуту-две блаженно вздыхает:
- Ну вот и спасибо тебе, Аннушка... Кажись, рассвело...
Старик слезает с печи, завтракает яичницей и, чувствуя за собой вину, набрасывается на работу. Растряс копнушку по гумну, натаскал воды, потрусил в лес за тычинником, залатал дару в огороде. Принялся менять подгнивший приступок на крыльце. И обмишурился: короткую доску отрезал. Подивился, головой покачал, плюнул в сердцах, махорки закурил. Пожалился выглянувшей на крыльцо жене:
- Смотри, матка, что получается... Мерил-припускал, резал-припускал, нес - не трес и все равно малу сделал...
- А ты не суетись больно-то! Не молодой... Да после вчерашнего. Успеешь... Всех дел за день все равно не переделаешь, - остуживает его пыл Анна Николаевна, скорбно заглядавая в бледно-желтое опавшее лицо мужа.
- Это верно: у бога дней много, - соглашается он и тут же бросает окурок, берется за пилу ножовку. - А мы днем повернем!
И режет новую доску.
Жена смотрит на взмокшую меж худых лопаток рубаху, качает головой и закрывает дверь.
В полдень закалит солнышко, и Николай Иванович, умаявшись, уберется отдыхать в летнюю горенку.
Пойдут с покоса бабы по деревне и привернут к дому Николая Ивановича, прислонят косы у крыльца. Справятся в окно у Анны Николаевны:
- Дома хозян-то?
- Дома, дома, - закивает она головой. - Теперь дольше одного дня не гуливанит...
- Ну, и слава богу! - скажут бабы и отойдут с легким сердцем.
Вечером спадает жара, протянутся от избы до избы длинные прохладные тени, загустеет воздух, и поплывет по деревне частый постук молотка.
Заулыбаются бабы: выходился Николай Иванович. За косы принялся. Старик примостился у крыльца на березовом чурбане. Перед ним - другой - повыше с вонзенной наковаленкой. Приладив на нее жало косы, он строчит по нему легоньким молоточком, истончая и удлиняя сталь.
Вот и скотину прогнали. Осела на траву поднятая коровами и овцами рыжая пыль. Закатилось солнышко, а старик все дробит. Щурит слезящиеся глаза, подносит к ним косу, пробует жало на палец.
- Николай Иванович! Мою не забыл засветло отбить? – окликает его баба, переступая с полными ведрами от пруда.
- Ишь ты! Какие вы! И эту уважь, и той потрафь! - вскидывает он на женщину усмешливые глаза. Лицо его поотошло против утреннего, щеки порозовели.
- Головка-то не болит у тебя после вчерашнего? - справляется любопытная баба и приостанавливается, переправляет коромысло с одного плеча на другое.
- Но! Но! Это что еще за такие спортивные новости! - серчает Николай Иванович и подеркивает желтыми обкуренными усами. - Брось, Настя! Смени пластинку. Ты баба молодая... Холостая! Тебе подстало только про любовь болтать...
- С кем? С тобой что ли, Николай Иваныч? - подбоченивается Настя, крепкая, пышнотелая сорокалетняя вдова.
- Да хоть бы и со мной! - режет старик.
- У тебя и зубов-то нет!
- А ты не пробовала. С беззубым, может, скусней целоваться!
- Ох, уморил! Пойду, - отмахивается Настя.
- Может, проводить?
- Где уж тебе! Поди и ноги-то плохо слушаются.
- А ты на что? Поддержишь! Сильная!
С тобой не соскучишься! - вся колышется от смеха Настя и спешит уйти. Вода в ведрах заиграла, плещет, звучно шлепает на твердую тропу, оставляя темные отметины.
Николай Иванович Смирнов не единственный мужик на деревне, но все бабы к нему касаются. Отбить косу, топор заточить, пилу развести - любой мужик сумеет, и с этим делом идут к старику женщины одинокие.
Но кое в чем Николай Иванович необходимый человек для всех хозяев.
Выломился край или бок у крынки - бросай посудину. Ан нет! Жалко. Бегут бабы к Николаю Ивановичу. Он повертит крынку в руках, попричитает над ней:
- Это что за посудина? Без крышки, без дна, только ручка одна и та в починку отдана.
И оставит у себя.
Потом приладит осколок к месту, закрепит замазкой, примотает изоляционной лентой, белильцами закрасит, и служит бросовая крынка в хозяйстве долгие годы.
И таких забинтованных и побеленных крынок, побывавших на лечении в руках у Николая Ивановича, по деревне не счесть.
Стекла в рамы вставить - кличут Николая Ивановича: у него старинный, настоящий природный алмаз, и замазка его держит годами, да не отваливается. Ведро починить, самовар вылудить, ковш запаять - все несут к Николаю Ивановичу.
Удумали играть свадьбу - надо обои в избе обновить. И опять с поклоном идут к старику. Он работает один, без сподручников от зари до зари, роздыхов не признает. Опускает в бадью с клейстером маховую кисть, мажет разостланные на полу изнанкой вверх полотнища обоев, особо тщательно края. Потом берет помазанное полотнище и несет к стене. Встает на табуретку и подгоняет узор тютелька в тютельку. Чистой тряпочкой, вздернутой из-за пояса, разглаживает темные намокшие обои и отходит на середину комнаты, любуется, как истый художник.
На голове у Николая Ивановича платок с узлами по углам. Пот струится из-под платка и застревает в густых черных-черных бровях. Николай Иванович сдаивает его двумя пальцами и вытирает пальцы о брюки.
В избе все окна распахнуты настежь, обои сохнут быстро, и от них - новых, не запятнанных, становится светло, радостно в доме и на душе у мастера.
В такие дни Анне Николаевне не сидится дома. Она там, где ее муж. Притаилась с хозяйкой на кухне. Как на духу, исповедуются:
- Верно ведь говорится, Макаровна, что жись прожить - не поле перейти... Теперь-то мы хорошо живем. А чего я натерпелась с ним за всю-то жись - вспомнить страшно... И все сама - дуреха виновата. Молодая была, глупая. Родители и подруги упреждали: не ходи за него. Все знали, что он пил, и отец у него пил. Все говорили дом гнилой. А я пошла. Да еще как. Наперебой другой. Была у него на примете Полинка, девка заполошная, непутевая. Я и подумала: пропадет он с ней. Уж больно горяч и бесстрашен был в парнях. С любым здоровяком мог схватиться. И часто одолевал. Не смотри, что росточком не вышел, напором, яростью брал.
Анна Николаевна умолкает и прислушивается. За переборкой мягко постукивает и шелестит по бумаге кисть: Николай Иванович мажет обои.
Анна Николаевна продолжает:
- Ну вот. Свадьбу сыграли - он в Питер укатил со своим дядей. Отходником был, как все мужики наши в то время. Деньги слал аккуратно. Были перерывы, но недолгие. Зато уж на лето приезжал гол как сокол. Все с себя по дороге спустит. Днем под кустом полежит, ночью на печь перебежит. Другие мужики навезут подарков и женам и детишкам своим, и родителев не забудут. А мой - ничегошеньки! Я уж знала за ним такое дело, загодя все накуплю, чего другие мужики навезут. И себе обновку какую-нибудь приобрету, вроде платка или шали, и ребятишкам. И сладостей всяких припасу, будто батька привез.
Утром ребятишек выряжу и гулять провожу. Пусть все видят, что и мой не с пустыми руками явился. Родня моя об этом знала. Только семья у нас дружная, скрытная была: выносу из дома никакого. Ну, а самой мне было обидно. Так обидно! До горьких слез обидно. Кулаком их утирала.
Старуха подносит руку к лицу и утирает углы скорбно поджатых губ. Лицо ее крупное, продолговатое освещено добрыми мудрыми глазами.
- А потом и вовсе задурил, - понижает она голос до шепота, чуя тишину за переборкой. - Деньги перестал слать. Месяц нет, другой. Хозяйка его квартирная и отписала мне, чтобы приезжала. Мужик твой, грит, работящий, руки золотые имеет, а рыло поганое, башку дурную, того гляди в вине утопит, с золоторотцами компанействует. Приезжай, дескать, образумь. Я и снялась с насиженного места. Детишек с собой прихватила. У меня двое уж тогда было. Дом и хозяйство на свекровку оставила. Свекор к тому времени помер.
Ну вот, приезжаем в Питер, а мой волком на меня смотрит: прикатила. А после остепенился, пообвык и с семьей жить. Только все ему не нравилось, как я хожу. Походка, значит, моя! Что ты меряешь своими ножищами, как селедочница! - закричит бывало. Да обзовет еще валежиной.
Но пить отстал. Хорошо зажили. Всем обзавелись помаленьку. Его на работе ценили. Самую рискованную доверяли. На верхотуре работал по кровельному, купола у церквей крыл. Когда и без привязки. Вот и доверхотурился. Свалился с крыши. Ладно на леса угодил. Задержали. А то бы о земь хлопнулся и конец. А тут только ребра поломал и руку. Долго в больнице не лежал. На верхотуре не стал больше работать.
Возвратились мы сюда в деревню. По первости он все в городе по малярному делу работал. А потом и в колхоз взошел. И в председателях он у меня ходил.
В этом месте рассказа Анна Николаевна просветлеет липом, качнется к слушательнице и еще больше выпрямит спину.
- Как бывшего питерщика, рабочего человека, разбирающегося, выдвинули. Недолго, правда, насидел... И тоже все из-за вина окаянного. В городе приложится - домой всю дорогу в обгон мчит, лощадь всю опарит! А потом что учудил, Макаровна! Тогда уж, правда, в заместителях ходил. В войну или перед самой войной с германцем было это. Поехал в город на базар да и продал овса колхозного полторбы. Выпить, значит, чтобы. Овес-то для лошади был припасен. Кто-то доглядел. Так осудили дурака. Два года дали. Отбывал в Ярославле. Я, дурная голова, все ездила, передачи возила. Напеку лепешек да к нему. Слава богу, детки к тому времени повырастали все.
- Э-эх! Как вспомнишь, всего-всего было, - трудно вздохнет Анна Николаевна.
Управившись с работой, Николай Иванович молчком соберет свой инструмент и норовит скрыться незамеченным.
- Николай Иваныч! А расчитываться когда же! - окликает хозяйка.
- С маткой рассчитывайся. Она у меня в делопроизводителях ходит. Деньги мне сейчас ни к чему, - отмахнется мастер.
Хозяйке это на руку. Анне Николаевне деньги можно отдать не сразу, по частям, с получек. Она сама так предложит, только предостережет:
- Батьку моему не говори. Не любит он этого.
Добрее, душевнее Анны Николаевны нет человека в деревне. Случись у кого нужда в деньгах - все бегут к ней одалживаться. Анна Николаевна никому не отказывает, дает деньги налево, на право, только трясет черными скрюченными пальцами. Батьку моему ни-ни про это.
Николай Иванович, поглядев, ворчит:
- Ссужаешь на мелкие расходы? К тебе, как в ломбард, бегут. Только без закладу. Это еще сподручней.
Сам он на вопрос, как поживаете, любит отвечать:
- А живем - не маемся, помирать не собираемся. За нуждой к соседям не ходим, сами обходимся.
Анна Николаевна не прочь справить мужу обнову – теплую шапку, например. Николай Иванович и слушать не хочет: «На кой чёрт волку щиблеты? Что он, барин, щеголять? Теперь не к венцу, а к одному концу. Не две зимы подряд будут. Одна зима-то. Хватит и этой шапки на одну-то».
Изба у Николая Ивановича с Анной Николаевной большая, основательная, сложена из обхватных бревен. По лицу широкая, в шесть окон.
Два приходятся на горенку - прируб, тесно прижавшийся к избе и крытый под одно с ней дранкой. Изба чуть накренилась, припала к прирубу и похожа издали на старую серую курицу, что пригрела под крылом большого цыпленка. Рубили горенку в давности, уповая на то, что кто-нибудь из деток прислонится к родителям, как горенка к избе. Обернулось по другому.
Пятерых деток подняли Николай Иванович с Анной Николаевной. Троих сыновей и двух дочерей. Все три сына не вернулись с фронтов Великой Отечественной войны. Дочки обзавелись семьями, живут далеко: старшая Соня - в Северодвинске, младшая Вера - в Подмосковье.
Дочки часто балуют родителей посылками, а сами жалуют редко: на юг в отпуск наманились ездить. В деревню ребятишек спроваживают. Из Подмосковья приезжает на лето внук Виктор, долговязый в очках парень. На уме одни книги. Пойдет в уборную - ремень оставит. Коров пасет - зачитается, все стадо растеряет.
Из Северодвинска с односельчанами переправляют внучку Наташу, младшенькую.
В доме только и слышиться:
- Звонарь, помолчи! Воин, не тараторь! Ну и девка! Чистая звезда! Старшая сестра была звезда, а ты еще звездистее. Я что говорю, не егози, Наташка!
Это Анна Николаевна одергивает непоседливую говорунью-внучку.
Летом главная забота Николая Ивановича - пчелы. Шесть домиков желтеют под яблонями в тыну у Смирновых. Старик целыми днями копошится возле них. Сметает гусиным пером с лотка мертвых пчел, которых выволокли собратья-санитары наружу. Попыхивая чадящим дымокуром, меняет рамки с сотами: снимает с домика крышу, выдвигает тяжелую с медом соту, как слиток золота, а на ее место вставляет запасную с вощиной.
Пчела гудят над стариком, по рубахе разгуливают и ни одна не трогает хозяина - занимается с ними Николай Иванович без защитной сетки: только рукава просит Анну Николаевну стянуть на запястье лычком, чтобы пчелы под рубаху не набились.
Мёд качает Николай Иванович в летней горенке. Закрепляет рамы с медом в центробежную машину, опущенную в большой металлический бак и начинает крутить. Мед вырывается из сот, гулко ударяет в стенки бака, сползает на дно. Николай Иванович сливает его тягучей, широкой лентой в липовую колоду. В такие дни Анна Николаевна часто выходит на крыльцо с тарелкой и деревянной ложкой.
- Кому еще помазать хлебушка свеженьким! - кричит она, и сбегается к крльцу деревенская мелюзга, подставляет под ложку ломти хлеба или булки.
Анна Николаевна оделяет всех, наказывает:
- Только рты чище вытирайте, не то пчелы зажалят...
В зимние вечера в доме стариков тишина и покой. Каждый занят своим делом. Анна Николаевна вяжет носки для внуков. Николай Иванович читает библиотечную книгу. Позвякивают спицы в руках старухи. Чуть слышно шепчут губы старика.
- Что ты, батьк, все молчком-то читаешь? Почитай вслух! просит Анна Николаевна. - О чем там пишут?
О чем? - Николай Иванович недовольно глянет поверх очков на жену. - О том, как наша земля образовалась. Как она, такая громадина, намоталась. Сначала, поди, с кулачок была. А потом намоталась: ведь она вертится. Иль тогда не вертелась?
Отстань про это говорить, антихрист. В святом писании все сказано, - разволнуется Анна Николаевна и собьется в счете петель.
- Ну и живи по своему писанию... Не суйся в чужой огород, - схитрит Николай Иванович и опять уткнется носом в книгу.
Анна Николаевна обидится, подожмет губы, отложит в сторону рукоделие и зашмыгает валенками к вешалке. Обмотает голову платком, накинет на плечи плюшевую кацавейку.
- Я к Евдокии! - и хлопнет дверью. Только ее и видел.
- Вали, в бега подавайся! - проворчит Николай Иванович.
Анна Николаевна возвращается нескоро.
- Эку доль гуляла. Поди, всю деревню обежала... Я уж объявку думал подавать, - встречает муж.
- Да говорю у Евдокии была. Заболела она... На печь забралась, во все свое барахло закуталась - все равно трясет!
- Значит, еще груз нужно сверху положить, чтобы не подбрасывало.
- Поди тебя в омут. Грешно смеяться над старухой. Я сейчас ей медку принесу. Чайку с ним попьет. Авось, оклемается. - Анна Николаевна скрипит дверью в горенку, которая служит старикам кладовой.
- Самим пора чай пить, - спохватывается Николай Иванович и идет на кухню щепать лучину для самовара.
Утром, гремя умывальником, Николай Иванович справляется:
- Ну как? Меню эту будем сегодня составлять? А то заладила изо-дня в день одно и то же: щи да картошка. Хоть бы бражку когда поставила...
С полотнищем в руках заглядывает в запаленную печь.
- Ты что сколь дров наваляла? Техминимум нарушаешь!
- Чай, декабрь на дворе! Высунь нос за дверь - узнаешь, - оправдывается Анна Николаевна.
- А пчелы в подполье? Шутишь, - вскидывается Николай Иванович, швыряет полотенце на лавку и, нагибаясь, рвет кольцо творила. Сует в яму ногу, нащупывает ступеньку и кричит из темноты:
- Свет зажги!
Анна, Николаевна щелкает выключателем, что в кухне, низко на стене, и темный квадрат распахнутого лаза желтеет. Николай Иванович долго не возникает в нем, и Анне Николаевна успокаивается: слава тебе, господи, все в порядке. Температура на градуснике, что висит у пчелинных домиков, не поднялась. А случись по-другому - может и поленья из жаркой печки повыкидать, такой уж горячий.
Николай Иванович вылезает из подполья хмурый, туча-тучей, молчит.
- Ну, все ли у тебя там по мысли? - ласково спрашивает Анна Николаевна.
Что сейчас-то? Ужо степляет, когда трубу прикроешь, - ворчит Николай Иванович.
- Так ведь сам наказывал в морозы больше топить, батька! - укоряет его Анна Николаевна.
- Наказывал! Вот один домик шибко гудит. К печке ближе который: как бы всю подкормку не сожрали, - пугает Николай Иванович и прикрывает творило, щелкает выключателем.
Слышно, как поет под чьими-то ногами промороженное крыльцо. Хлопает калитка на мосту, и в дверь избы стучат.
- Давай, заходи! - подает голос хозяин.
Входит женщина в полушубке. Лицо по самые глаза закутано шалью. Смотровая щель в ободке инея. Глаза быстрые, серые, опушенные по ресницам белым, останавливаются на хозяине.
- Николай Иванович! Я к тебе! Обратно ручей наш сгинул. Тёк-тёк - и пропал. Поди сыщи новую ямку. Постарайся для всего миру.
- Верка! Дуреха! - встревает Анна Николаевна. – Сколько твержу вам, глупым бабам! Своих мужиков наставляйте искать!
Пущай у моего перенимают это дело. Умрет - намаетесь, насидитесь без ключевой воды.
- Да он покуда умирать не собирается, твой Николай Иванович. Он у тебя еще старик что надо! Не согнутый, - улещивает Верка и зыркает на хозяина игривыми глазами.
Николай Иванович молча одевается.
Воду для скотины и другой хозяйской нужда жители деревни берут из пруда. А на чай и варево ходят по воду в овраг к ручью.
Питаясь подземными ключами, ручей шумлив и буен по весне, скромен и неслышен летом, мутен и непригляден осенью. А зимой, в большие морозы, изменчив и скрытен.
Приноровятся люди черпать воду из ямки в одном месте, нарастят вокруг лунки пухлую синюю наледь - а хвать - и нет воды в ямке: промерз где-то ручей до дна, побежала водица сторонкой, позамимо привычной ямки. Надо искать другую. А где? Лучше всех знает в деревне Николай Иванович Смирнов.
Он облачился в овчинный латанный-перелатанный полушубок, высокие, за колена, валенки. На плече коромысло с поющими ведрами! Надо и себе водицы захватить, не с пустыми же идти обратно. Старенькая пешня чертит по снегу острием позади старика, веревка от нее обвита вокруг его поясницы. В правой руке у Николая Ивановича посох-черпак: длиною в рост старика палка и на ней насажен ковшик из белой жести, внизу палки медный наконечник. Таким ковшиком сподручно выбирать воду из лунки, не нагибаясь: подсобляет он старому из оврага и с полными ведрами выбраться.
Лицо у Николая Ивановича деловито-озабоченное, походка торопливая. Молодая бабенка Вера едва успевает за стариком. Овраг чернеет за деревней верхушками елей, окинувших его склоны. Тропа спускается книзу отлого, наискосок, петляет меж голых стволов осин, подныривает под мохнатые лапы елей. Внизу овраг глух, малоснежен, мрачен. Бока местами отвесны, как стены, темнеют жухлым мхом и обнаженной землей. Ручей только припорошен снегом.
Николай Иванович ступает на него, не глянув, минует иссякшую лунку, вокруг которой лед выпучился купоросно-синим волдырем. Похрустывает под ногами старика корочка наледи, звонко чиркает за спиной пешня. Николай Иванович крутит головой из стороны в сторону, отыскивает одному уму известные приметы и высматривает, наконец, местечко под матерой елью с обломанным, торчащим как петушиная шпора, нижним суком. Цепляет за сук свой черпак, ставит на лед ведра, отвязывает пешню и, взымая ее выше головы, начинает тюкать по льду. Подходит Вера, она прихватила от старой проруби свои ведра, артельный ковшик и топор, хоронящиеся извечно на ручье.
- Кажись в третьем годе под этой елью черпали, - говорит она, прикрывая варежкой лицо от летящих из-под пешни ледяных колючих брызг.
Николай Иванович не отвечает, занятый работой. Скоро под пешней булькает вода. Старик расширяет лунку, вылавливает черпаком осколки льда, наклоняется и долго, пристально смотрит в светлое, живое окошечко воды. Течение перекатывает по дну желтые песчинки, шевелит слабые водоросли.
- Ну вот. Теперь черпай на здоровье, - говорит Николай Иванович Вере и отходит в сторонку. Сморкается, обдирает с усов сосульки и лезет в карман за махоркой:
- А мы, покуда, покурим, потянем, родителей вспомянем.
- Али еще помнишь родителей-то, Николай Иванович? - удивляется Вера.
- А как же, чудачка! Все помню: и как родился, и как крестился, и как первый раз женился! - лукаво улыбается старик, и красные от мороза яблочки скул наплывают на самые глаза.
Николай Иванович закуривает, обивает рукавицей снег с пенька и присаживается. Вера опустилась перед лункой на корточки и черпает воду. Наполнив ведра, расставляет их на длину коромысла, цепляет дужки крючками и, припав на колено, вскидывает ношу на плечо. Некоторое время ведра суматошно дергаются. Вера укрощает их едва уловимым движением тела, переводит в плавное, ритмичное покачивание и, приравнявшись к нему, вразвалочку удаляется. Оглядывается и кричит:
- Спасибо тебе, Николай Иваныч! Ты сам-то посидишь еще?
Старик кивает и остается один: одолевают воспоминания. Он благодушно задет тем, что про них, старых, думают: и ничегошеньки они не помнят из прожитого. И глупо ошибаются.
Перед ним ярко воскресает этот самый ручей в пору детства. Мать за руку приволакивала его сюда в кровь побитого мальчишками. Отмывала, останавливала хлеставшую из носа кровь стылой ключевой водой. Став старше, прибегал сам. Захаживал и парнем после драк.
И однажды, когда полоскал вздувшееся лицо в целительном омутке, сзади стрельнула заломленная ветка. Оглянулся, над ручьем у молодой рябины стояла Нюрка Пивоварова, кривила губы и следила за ним насмешливо колючими, карающими и в то же время какими-то ранеными глазами.
- Мало тебе! Мало! Не лезь на таких бугеев! - выкрикнула с болью в голосе, и беспокойная девичья рука заломила еще одну ветку рябины, и еще...
Запестрило обескрыленное деревце белыми костными сломами. И выпрямился, опешил запивоха и лихой гуляка Колька Смирнов: знать неспроста выследила его и пожаловала к ручью Нюрка, не шибко балованная парнями за высокую нескладную фигуру. А на кой чёрт фигура, коль на тебя смотрят такие чистые, ясные девичьи глаза.
- Верно! Мало! - вскричал он тогда и, зацепив пригорошню воды, плеснул в Нюрку. Бросился к ней полагая, что она испугается и побежит.
Девушка не шелохнулась, молчаливая и глазастая ждала его. И он стих, подошел робкий и несмелый. Потрогал пониклую ветку рябины.
- Ты что столько дров наломала? Чай и дереву больно.
- А тебе? - спросила, в упор разглядывая его отделанное лицо.
- И мне, - вздохнул он доверчиво.
- Иль больно? Надо же! А я думала тебе никогда не бывает больно, - жестко засмеялась она, опалила неласковостью. А девичьи руки сами потянулись к его синякам и царапинам, и прикосновение их было такое нежное, врачующее, что на миг у него закружилась голова.
От ручья все у них и повелось. А сколько раз сползал он сюда лечить голову с проклятой похмелюги. И посылала по утрам Анна, его жена.
- Поди на ключ. Пополощись, освежись, водички попей, глядишь и полегчает. А о похмелье и не помышляй лучше. И помогало. Здесь, в овраге, отсиживался в затаении, когда вертывался из Питера едва ли не в чем мать родила. Пытался руки на себя наложить, да вспоминалась первая встреча с Анной, ее верные глаза, и рождалась в сердце надежда: все поймет, все простит. Только одна она пожалеет.
А когда начал председательствовать, прижал богатеев. И подкараулили они его здесь, у ручья. Думали до смерти измолотить. Но не на таковского нарвались. Вдарил он их ведрами да к ели за топором. Выставился перед ними вооруженный.
- Одного уложу! А потом что хошь со мной делайте.
И никто не посмел первым навстречу своей смерти двинуться. Струсили, расступились. Может, этот самый и топор в руках держал, что у проруби Верка оставила. Только топорище не счесть сколь раз менялось.
Много кой-чего вспомнит Николай Иванович, отдыхая у своего ручья. И все из-за самого себя: часто кособочил. Сколько за свою жизнь начудоквасил, что не расхлебаешь за ее остаток. Но главное при нем: не отвернулись от него люди, тянутся, нужен он им. Все потому, что не гнилой внутри.
В разгар зимы Анна Николаевна шибко заскучает по дочкам. И зачнет по вечерам сочинять письма. Они даются ей трудно: учиться много не вышло.
Николай Иванович косит на жену насмешливыми глазами.
- Пишет, пишет царь немецкий, пишет русскому царю...
- Будет насмешничать-то, - обижается Анна Николаевна. - Отпустил бы лучше, старый, меня на недельку. Хоть с Верушкой съезжу повидаюсь.
Лицо Николая Ивановича вмиг темнеет, становится непреклонным.
- Знаем мы эту недельку. Обратно в бега хочешь податься.
- Да нет. Я говорю тебе: скоро обернусь, - не отступается Анна Николаевна.
День ото дня просьбы ее делаются настойчивее, горячее и Николай Иванович не выдерживает, сдается.
- Да поезжай! Растрясись, баба-непоседа.
- Ну вот и спасибо тебе! Я к Егору насчет лошади, - взметнется со стула Анна Николаевна.
- Ишь ты. Быстрая какая, - подивится муж.- Не припасла ни шест, ни весло, а уже понесло.
- И вправду! Что это я... - спохватится Анна Николаевна у вешалки и смутится под сумрачным взглядом мужа. - Надо припастись, собраться...
Ей хочется отвезти дочке и того и другого.
И когда через день поутру Егор подает к крыльцу сани, уложенные сеном, Анна Николаевна носит и носит в них мешочки, ушатики, берестянки, туески, кадульки - с сушением, солением, вареньем, медом.
Николай Иванович стоит на крыльце, качает головой.
- Ну и навьючилась баба... Дюжину носильщиков придется нанимать.
Прощаясь, Анна Николаевна наказывает мужу:
- Батька! Ты уж смотри держись. Не чуди... Народ-то не смеши. Корову и овечек не забывай оделять... Объеди им подстилай... И сам смотри питайся. Ничего не жалей. Слышишь?
- Угу, - кивает головой Николай Иванович и отводит глаза в сторону.
- Мясо я в кадульку выложила, все остальное сам знаешь где лежит. Всего-всего я тебе припасла, хватит до моего приезду. И курева тоже. А вот денег оставлять боюсь. Уж коли сильно прижмет, обратись к Евдокии. Я ей наказала. Да если уж что, долго-то не шарабарься, смотри. Года не те! - напрягает голос Анна Николаевна и тянет руки к мужу. Он наклоняется к ней с крыльца. Анна Николаевна придерживает его за уши и троекратно целует. Поворачивается и, утирая слезь, идет к саням, усаживается на сено.
Возница чмокает, дергает вожжи, и лошадь отворачивает от крыльца, скрипя промерзлыми санями.
Анна Николаевна машет мужу. Он кивает в ответ и часто-часто моргает.
Сани скрываются за домами. И Николай Иванович идет в избу. Долго стоит среди горницы, слушает тишину осиротевшего дома. К ногам жмется кот, трется о валенки и жалобно мяукает.
- Вот-вот... Остались мы с тобой вдвоем хозяйствовать, - Николай Иванович наклоняется и гладит кота по выгнутой спине.
Первые дни бобыльской жизни он весь в трудах и заботах: топит печку, греет воду скотине, полняком набивает ясли корове. По вечерам книг не читает - трет на крахмал картошку. Частенько наведываются бабы. Кому валенок ушить, кому кринку склеить. И похвалят старика.
- Аи да Николай Иваныч! Мешок муки натрешь к жениному приезду.
От безделья - на все рукоделья, - улыбается старик.
- Скоро Анна-то Николаевна возвернется?
- Кто ее знает, срок с ней. Сулилась через неделю, да разве отпустят?
Проходит неделя, вторая - Анна Николаевна не едет.
Николай Иванович начинает скучать, изводится. На людях крепится, баб потешает. На расспросы о жене выдает:
- А что ей? Она баба молодая. Хвост не прищимленный. В бега ударилась. Объявку надо подавать. Вскорости не объявится - женюсь на другой. Подыскивайте, бабы, невесту мне.
Один дичает и злобится.
Чистил как-то у коровы в стойле. Овец на двор выпустил, а загнать обратно невмоготу: резвятся, черти сытые, по двору носятся, скачут, как очумелые, вроде с ним, стариком, вдогонячки играть надумали. И такая злость его обуяла! Стал пинками овец загонять. А потом, вконец забеспамятив, за ножом в избу ринулся:
- Сейчас моментом всех порешу к чортовой матери!
Дома образумился, сел на лавку, обхватил голову руками. Посидел и стал одеваться в новое. Вечером поползло от избы к избе:
- Чу, Николай Иванович в сельмаг ходил, пол-литру взял… Народ в деревне разный. Иной не прочь "посочувствовать" чужой беде. Стемнеет, и заявится к Николай Ивановичу какая-нибудь бабенка:
- Николай Иваныч, медку не продашь? Дочка чтой-то шибко приплошала.
- Только за вино! - изрекает подгулявший хозяин.
- Я и то думала, - бабенка достает из-за пазухи четвертинку и ставит в кухне на захламленный стол.
- Во! За это спасибо! Давай посудинку! - Николай Иванович берет у бабенки припасенную кастрюлю и скрывается в горенке.
Наутро чуть свет - другая покупательница: Николай Иваныч, мне бы медку. Муженек в лесу простыл. Не продашь, случаем?
- Как не продать? Коли лавочку открыли, значит надо торговать. Вынимай бутылку-то, не ежься.
Подгулявший Николай Иванович любит шарахнуть прибауткой, проказит с бабами, как мальчишка.
Дверь его избы весь день не затворяется. Заходят женщины за медом, навещают мужики - любители выпить на даровщинку.
Николай Иванович угощает и потешает народ. То затянет песню:
О, други! Вас много - бутылка одна,
И та ненадолго на стол подана...
То заговорит стихами:
Выпьем, мужички, за любовь, за дружбу, за радость и счастье,
чтоб миновало нас горе и несчастье.
Охолостят мужики бутылку, и он скорбно на нее уставится.
Графинчик! Голубчик! Красавчик ты мой.
Люблю тебя всею душой!
Люблю тебя! Но зачем ты пустой!
Хозяйство он запускает, печь не топит. На дворе ревет неприбранная скотина. За ней доглядывает Евдокия, соседка, подруга Анны Николаевны.
Но вот приносят телеграмму: едет жена. Николай Иванович круто переламывает себя. Мужикам - от ворот поворот: хватит, други мои: и покурили, и попили, рыбки половили - пора удочки смотать. На помойную яму - не напасешься хламу!
Он сам берет в колхозе лошадь и едет на станцию встречать Анну Николаевну.
Гостинцев она привозит немало.
Николай Иванович носит их в сани и отворачивается от жены, виновато молчит. По отечному лицу, страдающим глазам и неуверенным движениям мужа она догадывается, что стряслось с ним. Жалеет старика, пробует заговорить.
- Совсем, батька, ты у меня сквасился. Хоть бы спросил, где экую доль пропадала твоя жинка. Я, чать, и к Соне в Северодвинск сумела добраться. Теперь от нее еду. Поклон тебе от дочек, зятьев и внуков. Всех развидала.
Серчает на немотного мужа:
- Что молчишь-то? Аль не рад, что приехала? Мало погулял, что ли?
- А ты разве моих объявок не читала? Три раза посылал. Разыскивается раба божья Анна... Сгинула в бега от мужа, - отзывается Николай Иванович.
- Будет тебе! - притворно строжает Анна Николаевна.
Всю дорогу со станции Николай Иванович погоняет лошадь, улыбчиво щурится встречному ветру, смаргивает набегающие на глаза слезы - то ли от радости они, то ли ветром надувает.
Первые дни после приезда многие бабы в деревне обходят Анну Николаевну стороной.
Она безобидно окликает их.
- Что рыльце-то воротишь, Марфута? Аль в пуху оно у тебя?
- Да нет... Я не ворочу... Так это... Спешу, - прячет глаза Марфута.
- Спешу! Ох, бабы, бабы! Опять моего батьку испортили. Горе мне в вами, - вздыхает Анна Николаевна. - Сколько вам толкую, не зарьтесь на дешевизну... Не пойдет она вам впрок. Нечего краснеть! Я чаю, сколько в кадульке меду осталось. Только отворотясь-то ходить не надо. Греха я на вас не таю. Мой сам виноват, коль спрокудился.
А виновник пропадает целые дни в лесу, берет дрова. Загуляет подолгу солнышко на чистом голубом мартовском небе, засияют под ним блескучие сугробы, и Николай Иванович затоскует. Начнет вставать по утрам спозаранок и садится под домашним динамиком.
По колхозному радио бубнит бригадир, отдает наряды, и Николай Иванович, приставив рупором к уху ладонь, жадно ловит каждое словечко.
Анна Николаевна поглядывает на мужа с ласковой улыбкой: скоро, скоро, старый, и тебя покличут.
И однажды в динамике раздается:
- Николай Иванович Смирнов из деревни Горка. К тебе поклон и просьба. Послужи обществу. Начинай сегодня стеклить парниковые рамы. Вчера их открыли. Ящик стекла привезли.
- Мать, кипятку! - командует Николай Иванович. – Пора себя в рабочий вид приводить.
Он тянется к полке за бритвой.
Долго и тщательно скоблит взявшейся густой щетиной подбородок, ровняет ножницами усы и предстает перед женой в "рабочем виде" - чисто выбритый, помолодевший, выструненный.
- Матка, я готов, в лучшем образе. Давай завтракать. Мне пора.
Через полчаса Николай Иванович выходит на крыльцо, улыбчиво щурится на низкое свежее солнце, бодро сходит по ступенькам. На старике справное полупальто из черного сукна, на ногах чесанки с калошами, на голове - теплый картуз. Под мышкой перегнутый пополам облезлый добела портфельчик. Он обвит и застегнут ремешком, притаченным на месте металлического замка. В портфельчике нехитрый инструмент мастерового человека. Спорыми мелкими шажками, чуть приволакивая ноги, семенит Николай Иванович по обледенелой тропе.
Встречные с ним здороваются. Он приветствует их, приподнимая на затылке картуз. Вид у старика важный, озабоченный. Анна Николаевна следит за мужем из окна и смахивает с морщинистых щек слезы.