Тамара Никитина
Рассказы
Память сердца
Сашка никогда не знал своего отца. Когда жива была мама, она рассказывала, что отец погиб на фронте, погиб, освобождая от фашистов далекий город Прагу. Случилось это после объявления великой победы русского народа, когда наши войска пошли дальше на запад, спасать от фашистской чумы чужедальние города и села. В незнакомом чешском городке настигла отца вражеская пуля. Не суждено было увидеть ему, какой сын родится у него сразу после войны. Еще мама рассказывала Сашке о своей любви к отцу, как выхаживала она, медицинская сестра полевого госпиталя, раненого майора, как назвал он ее своей любимой, как обозначен был их союз командиром части перед тем, как отправиться выздоровевшему отцу снова вперед, освобождать от горя многострадальную землю.
Мама, после отъезда отца, недолго проработала в госпитале. Она пошла вслед за ним на фронт, то тут, то там узнавая о крупных боях, в которых участвовала его часть. Сашка слушал и пытался представить родителей молодыми, такими, какие были они на пожелтевшей фотографии, что висела над кроватью бабушки, выше коврика с пейзажем. Мама и папа стоят рядом, оба в военной форме, их плечи слегка касались, но им никогда уж не суждено было встретиться после войны.
- Но может они встретились на небе? - говаривала бабушка, утирая глаза концом белого платочка, что покрывал ее поседевшую голову. Мама умерла от какой-то болезни, когда Сашке было семь лет. Так и стал он жить с дедом и бабушкой в их домике с садом, на окраине Царского Села, а образ молодых и счастливых родителей словно крыльями задевал его мальчишескую жизнь и прогонял набегавшую грусть. Бабушка каждую субботу чисто мыла горенку, постилала на стол свежую крахмальную скатерть; но глаза ее туманились, наполнялись слезами, когда протирала она тряпочкой фотографию молодых и поправляла дрожащей рукой бумажные цветы, прикрепленные к раме. И не было у нее утешения большего, чем молчаливыми словами поговорить, глядя на фото, с доченькой и ее мужем. Ей, старой женщине, нужно было бередить себя изнутри, чтоб никогда не стерлись в памяти голос и улыбка их; и счастливые лица молодых говорили ей о том, что даже в нечеловеческих условиях войны можно любить и быть любимыми. Но как же не долго было их счастье! И разве можно его измерить, его протяженность?
Дед всякий раз кряхтел, видя осветившееся тихой печалью лицо бабушки, он разделял с ней неизжитое горе и был уверен: связь с умершими не прекращается, помогает этому любовь, только любовь. Дед гордился своей дочерью и зятем, сожалел, - Уж лучше бы он шел тогда дорогами войны и пал от пули, а не этот молодой, не знакомый ему майор. Дед так свыкся с его счастливым фотографическим лицом, что сам себе казался причастным тому далекому времени. Он, старый человек, придумал себе идею, хранил и согревал ее в душе: внук вырастет непременно похожим на родителей и еще - история дочери будет иметь продолжение. Его вера, мысль были столь велики, что старик дал себе слово не умирать, пока не узнает что-то очень, для всех троих, важное. Он говорил, - Я старый человек, проживший долгую жизнь, а потому это знаю. - Старик накапливал в себе памятные, с дочкой, события, вынимая их из самых заветных уголков прошлого. Он научился молиться, как делал когда-то его отец и уверовал в то, что Бог помогает людям. К нему, наконец, стали приходить слезы, но это не были слезы немощи или бессилия, это было осознание величия всего сущего под Божьим взглядом! Он спрашивал себя по ночам, лежа в постели и, вглядываясь бессонными глазами в темноту, - Что со мной произошло на этом пути, чего я лишился? - Старик был уверен, что ему уже никогда не будет стыдно за дочку и зятя, хотя история человечества не оставит памяти об этих красивых молодых людях. Они жили, любили, боролись с лютым ворогом за отечество, за стариков и детей, как сотни, тысячи таких же сынов и дочерей России. А то, что человек сам накапливает в себе добро, или зло, изо всех своих сил - это старик понял всем опытом своей долгой жизни.
Однажды осенью, когда Сашка играл с дружком во дворе, в их калитку постучал молодой человек, назвался корреспондентом ленинградской газеты, справился, здесь ли проживают нужные ему люди, Василий и Евдокия, и внук их Александр. Дед вышел навстречу незнакомцу, что-то всколыхнулось в его сердце радостное и тревожное одновременно, как бывает, когда очень долго ждешь. Его душевная напряженность, сознательно поддерживаемая годы, давала энергию для жизни. В характере старика уже давно соединились черты детской наивности и старческой чистоты, которые нельзя было назвать иначе, чем прекрасностью человеческой, где мудрость, кротость и волнение идут рядом.
Дед протянул руки человеку, ввел его в дом, усадил за стол, под лампу с абажуром. Бабушка и внук в ожидании застыли рядом. Что же незнакомец? Он извлек из портфеля целую пачку пожелтевших от времени газет и журналов, бережно разложил их под лампой. О, это были не простые газеты, а реликвии, которым нет равных! Все газеты сообщали об одном - о Великой победе русских в горестной всенародной войне! Все они были датированы маем 1945 года! И со всех пожухлых страниц смотрело на них одно счастливое лицо. Это была молодая женщина в гимнастерке и узкой юбке; она стояла на подножке открытой, возможно трофейной, машины и, сорвав с головы пилотку, размахивала ею. Ветер растрепал пряди ее волос, голова была слегка запрокинута, одна рука прижата к груди. Но лицо, какое это было лицо! В нем было все - радость, обещание будущего, спокойного материнства - в нем было ликование ПОБЕДЫ! Старики низко-низко склонились над столом, со слезами на глазах они гладили листы, узнав на фотографии свою дочь - Машу. Это была встреча с нею, встреча, которую старик вынашивал столько лет, столько лет ждал он дорогого часа.
Корреспондент рассказал, как долго искал он их, рассказал, что замечательная фотография обошла в мае 1945 года множество отечественных и зарубежных газет: Берлин, русская девушка-воин узнала в эту минуту о провозглашенной Победе над фашистом и сердце ее просто не вмещало радости. Дед с бабушкой знали одно: в ту минуту их Маша носила под этим самым сердцем дитя - будущего Сашку! Жизнь продолжалась, прорастала новым побегом. А фотография для всех стран и народов стала символом России - победительницы, символом женщины - матери, олицетворяющей собой жизнь.
Вот такую историю услышала я от Александра, друга нашей семьи. Он выучился, стал художником, достаточно знаменитым при его скромности. Деда и бабушки давно нет в живых, они обрели покой сердца, поставив внука на ноги. Сам Александр дорожит памятью о своих родителях, впервые поведал историю с фотографией кому-либо, а со стены ему улыбается лицо матери - счастливая женщина размахивает пилоткой.
В тот день, такой солнечный и мирный, я далеко ушла по лыжне от города, подчиняясь приятному бегу лыж и особому сердечному расположению. Все реже попадались встречные лыжники, потом и совсем перестали. Обычно прогулка на лыжах по лесу - время созерцания, время хороших мыслей.
Вдруг передо мной словно выросла, встала собака, симпатичный пес коричневого окраса, короткошерстный, молодой, судя по настороженному виду, очень взволнованный. Откуда? Здесь, так далеко от города. Может и хозяин скоро покажется из-за деревьев? Множество вопросов, ответа нет.
- Ну, что, мой хороший? Или ты потерялся, или гуляешь себе? - тихо произнесла я, и слова мои, такие естественные в лесном безмолвии, произвели на пса необычное, как мне показалось, впечатление: уши его насторожились, он внимательно и долгим взглядом посмотрел мне в глаза, в душу и сошел с лыжни, уступая путь. Путь мой продолжился, пес же не отставал и соизмерял скорость своих ног с моими: то мчался стремительно, то останавливался, если отдыхала я. Множество мыслей тормошили мою душу: наверное, он заблудился и я его выведу к городу. Если бы люди не спорили друг с другом, не убеждали, а тихо, вот так, сообщали друг другу мысли! Каким бы благом стало чувство тишины - это умение помолчать и посмотреть в глаза ближнему.
Так шли мы час, может, больше, я и заблудший пес, пока не встретили мужчину с ребенком, тоже лыжников. Я попросила их прочесть шифр на металлической пластине, прикрепленной к собачьему ошейнику, без очков сама не смогла этого сделать. Но едва мужчина приблизился к псу, тот отпрыгнул и негромко предупреждающе зарычал. Наш опыт не удался, мужчина досадливо махнул рукой. Мы снова продолжили свой путь, и пес, учтиво соблюдая дистанцию, бежал сзади. Видимо, нам следует иногда дожидаться расположения тех, кому мы хотим помочь. Пришли на память строчки стихов: "О, великий, могучий, правдивый, свободный язык, всех святых у тебя - лишь немой крепостной твой Герасим!".
- Да, уж он-то, бедняга, умел общаться со своей собачкой, - думала я, иногда оглядываясь и встречаясь взглядом с тем, кто стал мне уже не безразличен.
Стали попадаться еще лыжники, надвинулся шум городских улиц, поредел лес, дома показались близкие, а вон и моя шестнадцатиэтажка маячит.
Сейчас мой спутник покинет меня, довольный, что выбрался из леса. Но не тут-то было. Пес бежал теперь радостный, впереди, здоровался со встречными собаками, что-то явно говорил им, кивая в мою сторону, видимо, намеревался довести меня до дома. "Да, но мне не нужна чужая собака и вообще мне не нужна собака", - мучилась я. О, вы "плохое" и "хорошее" -пустыни моей души! - мелькнуло в голове знакомое. Несколько лет позднее, в другом городе, где жила моя мама, так же прибьется ко мне бездомная отощавшая за месяцы бездомья собака, да так и останется жить в нашем доме после того, как на все объявления не откликнется ее хозяин, будет жить она и станет любимицей моей семьи и всей улицы, рыже-огненная колли.
Сегодня же к моему дому подходил такой же заблудший пес. Уже повеселевший, он радостно шмыгнул в подъезд и совсем по-свойски ждал у дверей, пока я извлекала ключи и отпирала дверь. Впущу! По собственной воле, без принуждения он вошел, но сразу как-то растерялся среди новой обстановки и незнакомых запахов чужого жилья. Весь он напрягся, то ложился на ковер в гостиной, то подбегал к окну и смотрел долго, так долго, пытаясь увидеть свое... Молоко в чашке, булку начисто отверг. Водрузив на нос очки, прочла я на пластинке номер телефона, скорей позвонила. Мужской голос на другом конце провода торопливо произнес: - Он у вас? Адрес. Буду!
Какое блаженство прижаться лбом к собачьему лбу и, посмотрев в глаза ей, умиленно поцеловать собаку.
- Спасибо, милая, за доверие! - Слезы мои, навернувшиеся в этот миг, текут прямо к сердцу и я плачу не оттого, что мне печально расставаться, а оттого, что собачий путь к моему сердцу был указан так проницательно и верно. Но как же трудно она прокладывала этот путь к моему осторожному сердцу! По врожденному слуху среди шума леса нашла меня эта собака. Зачем послана была она мне? Чтобы мое сердце смягчилось? Или я была послана ей? И как назвать нашу встречу и отношения после того, как пес стал частью моего, если хотите, личного мира?
...Мои путаные размышления и беспокойство собаки прервал торопливый звонок в дверь. Мы оба опрометью бросились к ней, открываю, два мальчугана 8-10 лет, собака с радостным визгом кидается на них, чуть не роняя, несколько минут длится счастливая возня.
- Спасибо, спасибо! - слышу.
- Как же она потерялась?
- Да мы ее первый день отправили на работу, сторожить частные гаражи, вот и сорвалась с привязи, не захотела, видно...
Они поспешно уходят, а с ними и собака. Она не оглянулась и не вильнула мне хвостом на прощанье. Всего тебе хорошего, собака! Я полюбила тебя! Я никогда не увижу тебя! Преклоняюсь перед твоей невероятной преданностью. Теперь я знаю, что и ты способна отвечать на воздействие добра - как ты пошла на мое слово!.. "Всякое дыхание да хвалит господь!" - поется в псалме. Это и о тебе собака, о твари, созданной им, и о твоем дыхании, и о сердце, прибившемся сегодня к другому, моему, сердцу. Какое-то тихое касание произошло между ними. Ты ушла. Знаю, никто не вправе требовать верности другого, ибо верность - право собственности каждого. И я осторожно, чтоб не разбилась моя любовь к собаке, опускаю эту историю на дно моей души, пусть лежит там…
Петр Троицкий счастливо проживал со своей Елизаветой и двумя малолетними детьми, Леночкой и Сашей, когда началась первая империалистическая война. Крестьянское хозяйство хлопотно, но были супруги трудолюбивы, споры на дело, и был их дом одним из добротных в деревне Лунёво, что в нескольких километрах от уездного городка Нерехты.
Говаривал Петр, выпив в праздник водочки, что лучше его Елизаветы нет на всем белом свете, что доброй будет их старость, если доведется дожить до нее. Было у него одно самое заветное желание - вырастить сыновей честными, чтобы любовались люди их душевной красотой.
Уходил Петр на войну, прощался со своей привычной жизнью, женой и сыновьями. Ничто не подсказывало его сердцу, будет ли жив, падет ли на поле брани. Германцы казались ему непонятной нацией. Событие разрушило его главный жизненный устой - там, где я живу, стою, - там всегда стоять буду! - Прости, жена! - были его последние слова.
Дни войны, тяготы крестьянского мужика, одетого в солдатскую шинель, Петра Троицкого сокрыты от нас временем. Можно лишь представить, какой сложный путь пришлось ему пройти. Был он смел и решителен в бою. Мечтал после войны вернуться к своему хозяйству.
Но неисповедимы пути Господни. Выжил Петр, оказавшись пленным, попал на далекую чужбину, в Австрию. Так сложились жизненные обстоятельства, что после окончания первой мировой войны он долго не мог получить права на выезд. Да так и сдался, похоронив в душе и русское поле, и дом у края деревни, и любимую Елизавету, и дорогих ребятишек. Где-то на самом дне его изболевшейся души горела, как вечная лампадка, память о родине. С нею жил Петр, бережно храня светильник негасимым, и еще осмысленнее становилось его существование через понесенную трагедию.
Вена, прекрасная и строгая столица, испытывала его на прочность. И когда порвалась нить, связывающая узелками надежды на ней и его прошлым, отчаялся Петр и решил, что никогда ему не обнять свою Елизавету.
Работал он официантом в приличном ресторане, и здесь был аккуратен и спор, что соответствовало его натуре. Уже знал чужбинный язык, женился, жена - австриячка, как и Елизавета, подарила ему двух сыновей, так поразительно похожих на Леночку и Сашу. Сильна была троицкая порода! Но лопотали они первые слова на другом языке и обмирало сердце, когда слышал он от них чуждое "фатер".
Что же Елизавета? Ждала она своего Петра, подолгу стояла на коленях перед иконами и молилась за всех враждующих: и за врагов, и за своих. В эпоху всеобщего ожесточения и вражды она была той, что могла противиться ненависти и заклинала благословением обезумевшее время.
Но шло оно, время, и к ее порогу, чтоб принести в конце войны в дом "похоронку". Плакала Елизавета и не верила, что ее Петр убиенный. Вспоминала свою молодость, глядя на подрастающих сыновей, когда казалось, что столько впереди счастья, и такой глубокий смысл был во всей их совместной жизни. Ранила вещи Петровы, ложась спать, гладила его рабочую рубаху, висевшую на гвозде. Ей казалось, что она, рубаха, - мужнино продолжение, хотя давно выдохся из нее запах соленого пота. Это была вдовья жизнь, с постоянным ощущением присутствия мужа. Велика была сила ее тоски и вспоминала она последние слова его при прощании "прости жена!" - будто знало бабье сердце все наперед, да не могло справиться с пучиной.
- Где ты? Слышишь ли меня? - шептала Елизавета, вглядываясь в темноту ночи.
Слышал ли он? Слышал. Вот уже несколько дней в их ресторан ходили завтракать два хорошо одетых господина. Когда один из них сказал Петру "спасибо!" на родном ему языке, у Петра потемнело в глазах, а посуда на подносе медленно задрожала в такт сердцу. Несколько дней не мог заговорить Петр с господами и, как дитя, радовался их приходу. Но кто-то звал его издалека: "Пе-е-тр!". И если бы читал он книги, вспомнил слова русского седобородого старца-классика: "В минуту нерешительности сделай шаг, пусть даже неправильный". Он, Петр, сделал шаг, правильный ли - судить только Господу Богу. Он заговорил с русскими господами о том, что уже много лет не слышал русской речи, о том, что не забыл ничего, связанного с родиной: ни одного пригорочка возле деревни, ни одной тропинки, затерянной в высокой траве. Он почувствовал, что эта встреча - последний шанс настичь поблекшее, поросшее бурьяном прошлое. Оно притаилось там, где стоят в тишине темные избы деревеньки Лунёво. Может, и его дом без хозяина хмуро взирает чернеющими окнами исподлобья крыши. Его бревенчатые стены, отшлифованные дождем и ветром, таят в себе ушедшие времена. Под стрекот кузнечиков. В окружении ромашковых полей изба, может быть, проживает свою тихую, неприметную старость. Старится и его по-прежнему любимая Елизавета.
Теперь Петр знал: если не выберется в Россию, умрет от всколыхнувшейся тоски. Словно кто-то подул на лампадку на дне души.
Русские господа были так потрясены силой страданий своего соотечественника, что приняли самое горячее участие в его судьбе, помогли с оформлением документов для выезда, снабдили необходимой суммой. Пройдя все тяжкие, Петр Троицкий, крестьянин земли русской, официант австрийского ресторана, оставляет в Вене жену, двоих сыновей и, наконец, возвращается в Россию, в Москву, откуда, не имея уже средств, пешком добирается до своей деревеньки. В жизни каждого человека бывает счастливый случай, Петр был готов к нему. Он так долго думал о России! И сам Господь Бог предоставил ему выбор.
Что испытал он, стоя возле деревеньки, видя свою избу? Ноги его не слушались. Не мог он постучаться, перешагнуть порог. Долго сидел Петр под старой березой за деревней, а когда стемнело, решился постучаться в братнину избу. Родной брат, постаревший и седой, обнял воскресшего из небытия брата. Ночь провел Петр под его крышей, а утром пошел в родной дом. Брат успел предупредить Елизавету, упавшую почти замертво. Рядом стояли сыны.
Помолчим немного, чтоб не мешать святой встрече. Слова бессильны описать человеческую радость.
Недолго, год, прожил Петр рядом с Елизаветой. Усталое сердце дало о себе знать. Когда он умирал на руках жены, последние его слова были "прости, жена!".
Сын его, Леонид, перед Великой Отечественной женился на моей тетке Александре, в девичестве Чистяковой. Детей родить не успели - война. Уходя на фронт, Леонид сокрушался: "Эх, не попасть бы пулей-дурой в своих братьев-австрийцев". Но, может быть, их пуля попала в него - не вернулся Леонид, сын многострадального Петра, с войны, пал в тяжелом бою.
Р.S. Где-то в Нерехте проживает правнук брата Петра. Может, он отзовется...
Когда ты одинок, ощущаешь ли свою потерянность в этом шумном, говорливом, звучащим на разные голоса мире? И еще страшнее, когда никто не видит, что ты один. Просто мир есть, но ты в нем не растворен, а обособлен. От знания этого щемит сердце. И почему-то становится жалко себя. Но был маленький секрет, до которого Степа сам додумался, был секрет, словно чья-то рука, протянутая ему навстречу, когда идешь по шаткому мостику из двух досок, перекинутых над ручьем. Это - попробовать пожалеть другого.
Утром старшие мальчики не взяли Степу на дальнюю рыбалку. Он плакал за сараем в укромном месте, чтоб никто не видел его мужских слез. - Мал еще, - сказали, - вот в школу будешь ходить - тогда возьмем тебя. - Да, всех щук выловите, - горевал Степа.
Дома лежал больной отец. Грудь у него болела. Бледный такой.
- Вот встану, - пойдем с тобой за грибами в Акулинин лес. Грибы там премудрые, царские. Хочется грибочков…
- Степа помнил этот дальний лес, высокий, дремучий. Грибы собирали там неспешно, аукались на разные голоса грибники, а лес повторял эти человеческие голоса многократно, словно прыгал камешек, брошенный по воде. - Принесу папеньке грибов, вмиг поправится - решил Степа. Корзину взял большую, тяжелую - Ничего, донесу, набрать бы. - До Акулининого леса шел по узкой тропинке, трава которой приятно щекотала ноги, потом проселочной дорогой вошел в низенький, с канавами, лесок, а через него, напрямик попал в сосновый, Акулинин, лес. Мальчишки рассказывали, что будто бы жила там лесная девушка Акулина. Никто ее еще не видел, а вот голос слышали многие, осмелившиеся придти сюда за грибами. Спросят ее, бывало, о заповедном и долго потом звучит твое слово, пока не услышишь другого в ответ, еще более далекого. Иные угадывали, что отвечает Акулина, но не всякий хотел бы с ней повстречаться в сумеречный час. Говорили, как русалка, защекотит, засмеет... Бывало выйдет из-за куста женщина в белом платочка, страх возьмет - не Акулина ли? Да в руке у нее корзина с грибами, а глаза ласковые, деревенские, - Что, милок, напужался? На-ко вот тебе боровичок. -
Степа шнырял под елями, разыскивая белые грибы среди ржавых игл, раздвигал ветки орешника, нет ли лисичек в низкорослой траве, увлекся, думая, как папенька обрадуется его корзинке с грибами. Лес перешел в другую поросль, более густую, запутанную, тропки грибников куда-то убежали и вдруг Степа понял, что он один в лесу, а может и заблудился. Ни голосов человеческих, ни птичьих, только лес шумел, лопотал листвой.
Шел июль, птицы перестали петь, сидели в гнездах, высиживали будущих птенцов. Вот бы подсмотреть, как будут проклевываться детки, разобьют клювиком скорлупку изнутри, сначала в дырку глазком посмотрят, - хорошо ли? - Хорошо! - поторопит их мать, и ну... малыши хрустеть скорлупкой. - Чудесно жить на земле, которую знаешь до мелочей, - подумал Степа, - а вот у него столько вопросов, да некому ответить - папаня болеет. - Он снова принялся зорко искать в траве, думая только об отце, как взбодрить его от лихоманки-болезни.
Темнело быстро. Густой туман окутал подножия кустов, особенно на открытых местах. - Заблудился видно - мелькнуло в голове Степы, - лес совсем чужой. - Он вспоминал, как отец учил его искать дом по солнцу, да оно уже давно скрылось. Холод забирался под курточку. Корзина была полна, тяжелая от грибов. Куда идти? Он шел сквозь низкие кусты, молча размазывая рукавом слезы на лице, потом повернул в обратном направлении. Но не покидала его решительность - Грибы для отца собрал, надо идти. Что может семилетний мальчик, выросший в лесной деревеньке? То же, что и заплутавший взрослый - кричать, звать. Но Степа боялся кричать, а вдруг Акулина услышит, да поспешит. Не-е-т.
От усталости он сел под раскидистым деревом, обхватил колени, уткнулся головой в них и так тихо, чтоб и муравей не услышал, заплакал. Он вспомнил маму, ее лицо, печальное от горя - ищет поди, - может и папаня встал на поиски? Незаметно для себя мальчик заснул.
Ему снился дом. Шарик бегал вокруг избы, лаял, звал его. Корова возвращалась на ночлег, неся рога, словно драгоценную ношу, а вымя ее колыхалось от тяжести. Парного теплого молока захотелось. Вдруг что-то влажное коснулось его руки. Степка мгновенно проснулся, вскочил, - Акулина, я тебе... - было темно, хоть выколи глаза. Кто-то большой, куда там, огромный, стоял и смотрел на него. Мальчик в страхе отпрянул, забежал за ствол дерева. Тот, большой, тяжело вздыхал и не уходил. - Лешак видно, - билось Степкино сердечко, вот-вот выскочит из груди. Ноги стали ватными, не убежать. Вглядевшись он увидел белую корову на поляне, она покорно стояла возле дерева. В темноте Степа даже глаза ее разглядел, такие пристальные. В другое время он прогнал бы ее от себя - А ну пошла! - сейчас же так обрадовался живому домашнему существу, вышел из-за дерева. - Что, глупая, никак от стада отстала, заблудилась? Вижу, не нашей ты деревни. - Он удивился звуку своего голоса, покровительственному тону сильного человека, плакавшего недавно горючими слезами. Степа даже подошел к корове, погладил ее морду, возле глаз ее была влага, - Плачешь что ли, дуреха? Теперь я с тобой. - Спина коровы почему-то вздрагивала. Он снял курточку и попытался покрыть ею корову. Но та шагнула и "попона" свалилась в траву. Теперь Степе было совсем не страшно. Выйди Акулина, встретишь вон какие рога! Всю ночь, задремывая и просыпаясь, пролежал он под деревом, посматривая, здесь ли корова? Она стояла на поляне, потом легла в траву, подогнув колени. Ночь обнимала их обоих. - Глупая, - думал сквозь сон мальчик, - чего по лесу бегает, утром поведу ее на дорогу. -
Очнулся он то ли от холода, то ли от шума, производимого внезапно вставшей коровой. Было уже совсем светло. Белянка оказалась огромной, массивной. Она внимательно прислушивалась к чему-то, глядя в определенном направлении, потом поглядела на мальчика, будто приглашая его за собою, скоро пошла сквозь кусты и валежник. Степа, подумав минуту, ринулся вслед за коровой по проложенной ею в росистой траве тропке, боясь остаться один. Вспомнил про корзину, вернулся за нею. Корова все шла и шла уверенно, словно знала путь, словно кто-то позвал ее знакомый и она ответила ему мычанием, долгим и жалобным, - Иду, не уходи, подожди меня. - Корова шла быстро, ломая ветки, спотыкаясь в канавах, не оглядываясь, зная, что и товарищ по несчастью, мальчик, идет следом. - Погоди ты, - кричал ей Степа, запыхавшись от тяжести корзины с грибами, перекидывая ее с одной руки на другую. - Вот дурная. -
И вдруг мальчик услышал звук, знакомый, едва уловимый, сжавший счастьем его сердце. Звук то исчезал, то колебался в воздухе - пел пастуший рожок, потом Степа расслышал несколько рожков - один, два, три, все ближе. Ничего не было роднее этих звуков. Так играл их деревенский пастух Тимоша, вон его труба басом поет среди двух незнакомых тоненьких, их-то заблудшая корова расслышала и пошла через чащобу. Ему опять захотелось плакать, да не до того. Вышел с коровой на луг. Никогда не видал Степа этих мест, таких бескрайних, за лугом внизу снова начинался густой лес. Людей не было видно, но все пел рожок, потом другой, третий вступал.Песня их не была безмятежной, легкой или плясовой, как в праздники на деревне, когда собирались парни и девки в цветастых платьях. Рожки звали, выговаривали, - Сюда, сюда! - видно корову зовут, - подумал мальчик уважительно о белянке. А та все шла, не останавливаясь, будто забыв о нем, о той ночи. - Вырасту, обязательно стану пастухом, буду в рожок дуть, скликать, ни одну буренку не потеряю, -решительно сказал Степа вслух.
Когда рожки смолкали, он услышал свое имя, - Сте-е-па, Сте-е-па, Сте-е-пан, - звучало на разные голоса. А громче всех слышен был мамин голос. - Мама! - закричал и заплакал мальчик, поставив на землю тяжелую корзину, не в силах больше идти. Вскоре из леса на мокрый луг стали выходить люди. Они шли ровной полосой, на небольшом расстоянии друг от друга. И первая оказалась мама, за ней их деревенский пастух Тимоша и еще два огромные пастуха в тяжелых, намокших от утренней росы плащах, еще какие-то люди. Все они окружили корову и мальчика, гладили их, одного по голове, другую по исхудавшей спине. Всю-то ночь искали деревенские люди мальчика, всю ночь звали его берестяные пастушьи рожки, оглашая леса тревожными звуками, м лишь на рассвете дозвались. Корова жалась к людям. - Но-о-о, милая, - погнал ее в стадо знакомый пастух. А Степка шел за руку с мамой. Кто-то нес его тяжелую корзинку с грибами - для отца.
Он шагнул в нее, как входят в холодную воду, с восторгом и радостью. Он боялся вспугнуть видение, которое влекло его настолько, что оставив велосипед на обочине дороги, спустившись по мокрому от прошумевшего дождя склону, заросшему желтой пижмой и высохшим уже к концу августа белесоватым донником, аромат его еще не был утрачен, спустившись по крутому склону, потерял сандалию, вернулся за ней и, наконец, продравшись сквозь какие-то низкие кусты, мальчик оказался около основания радуги. Она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Однажды бабушка показала внуку радужный мостик в книжке: там были нарисованы дети, они прыгали возле радуги и пели, - Радуга дуга принеси ты нам дождя! - Бабушка с улыбкой сказала, - К радости, милый, к радости такое небесное явление, это солнце играет капельками дождя, перебирает, подкидывает, пронизывает их своими лучиками. - Мальчику исполнилось пять лет, он давно выучился считать и, обнаружив на картинке семь полосок радуги, обрадовался - семь, почему-то, было его любимое число.
В тот день ему не везло. Собирался ловить карасей на дальнем пруду, да неожиданно пошел дождь, заставший его на дороге в открытом поле. Вымокнув, мальчик продолжал свой путь и, словно повинуясь его желанию, дождь неожиданно закончился, на фоне ушедшей темной тучи расцвела, словно слово сказала, семицветная радуга.
Какой неотразимой властью обладает увиденное! Она, эта власть, порой настолько сильна, что подчиняет тебя всего, до забвения, и ты утрачиваешь способность мыслить, принимать решение, двигаться. Чувствуешь одно: то, что сейчас происходит - это и есть настоящее, нет ни прошлого, ни будущего, есть неумолимая таинственная сила, обнявшая тебя. Единственное, что подчинялось мальчику, были его губы, они шептали, шептали, - Ра-ду-га! Ра-ду-га!
Он, как зачарованный, шел к ней с широко открытыми глазами, что напоминало сон и не сон. И вот ... она была на расстоянии вытянутой руки! Мальчик, почему-то, снял стоптанные сандалии, которые ронял до этого в траву, спускаясь. Зажмурился. И шагнул. Он не помнил, сколько стоял потом в какой-то удивительной прохладе; его лица, носа, обгоревшего на солнце, щек, шепчущих губ ласково касалась таинственная влага и все его замершее существо было уже само драгоценно, как звездочка или мерцающий на мальчишеской ладони камушек; ему казалось, что он вошел или вышел в загадочное пространство, полное тайн. Маленький, он еще не понимал тогда, что тайн истинных полно само его сердце! - Что же со мной происходит? -думал он, - Я весь мокрый, дрожу от непросохшей майки, нет, нет, да я не дрожу, а звеню как колокольчик, или внутри меня звенит, поет какая-то песенка. -
Он собрал все свои силы, сосчитал до десяти и ... открыл глаза. Он стоял то ли в тумане, то ли в мареве, видел висящие в воздухе мелкие пылинки, они вздрагивали, хотя мальчик старался не дышать. Они, пылинки, были бесцветные, как обычные капельки дождя, но стоило мальчику сделать полшага вперед, как пылинки будто повернулись гранями и блеснули разноцветными искорками. И опять все погасло; туман и пылинки. Оглянувшись, мальчик увидел, что до того ярко пылавшее солнце значительно уменьшилось в размерах, стало маленьким, влажным шариком, словно его выцветший за лето резиновый мяч, попавший в пруд. Потом мальчик пошел, быстро ли, медленно, ему казалось, он шел так долго сквозь вспыхивающее пространство. Такое в его коротенькой еще, но наполненной впечатлениями детской жизни, было впервые. Потом, став взрослым, он никогда не сможет освободиться от памяти этого момента и все драгоценные оттенки и радости земного будет сравнивать с цветением радуги. Малыш, он ведь не знал тогда, какое мощное, таинственное облучение его души происходит в радужном потоке.
Мама рассказывала ему как-то, что он родился от нее, как яблоко от яблони, родился, одетый в рубашечку. - Как это - в рубашечке? - переспросил он. - А так, что ты будешь в этой жизни наисчастливым человеком, не все приходят в мир одетым в рубашечки, тебе выпало такое. Поведет тебя по жизни счастливый случай и всем, всем людям рядом с тобой будет хорошо, и они от того сами будут становиться добрее и милее. Только не обмани их ожидания. Помни, сынок, мои слова. Тебе так многое надо успеть в жизни, чтоб оправдать свой приход в нее, свой счастливый случай рождения. Иди, смотри во все глазки, как удивителен мир, он - твой! - И мальчик, помня мамины слова, шел через радугу, зная, что и это он должен, должен испытать. Не есть ли это - тот счастливый случай, о каком говорила мама? Он теперь всегда готов к нему.
Мальчик шел через радугу и был счастлив под потоком, ливнем света, брызг, звезд! Он чувствовал, что в нем самом не было пустоты, он был заполнен, как его любимая кружка, с земляничным рисунком, до краев переполнен ликованием. С этого момента, с этого дня он старался запомнить все, с ним происходящее. Во сне он летал, как все растущие дети, засыпая -плавал в прозрачной воде. Мир явный лежал перед ним огромным владением, к которому порой нужно было подобрать ключик: прошептать волшебные слова, сосчитать до десяти, зажмуриться и ... шагнуть. Мама пела ему песни, а он говорил, что голос у нее - "как у бабочки". Уезжая осенью в далекий родной город, мальчик прощался с бабушкой на перроне и говорил, - Бабушка, я все смотрю, смотрю, чтоб получше запомнить твое лицо. Ласковое и грустное. - В этот момент он вспомнил радугу.