На правах рукописи
Валерий Секованов
(Отрывок из художественно-документальной повести «Восхождение на Олимп» о великом советском математике Андрее Николаевиче Колмогорове.
Основываясь на исторических материалах и воспоминаниях современников тех лет, автор не отрицает художественного переосмысления некоторых событий)
I. Дело академика Лузина (начало)
Не только научными изысканиями, преподавательской деятельностью, написанием книг и путешествиями занимался Андрей Николаевич Колмогоров. Были моменты, когда приходилось давать оценку работе своих коллег и учителей, излагать взгляд на перспективы образования в стране, ставить и решать ряд других животрепещущих проблем. Одним из испытаний для Андрея Николаевича Колмогорова была оценка деятельности своего учителя академика Николая Николаевича Лузина, когда режиссеры травли основателя сильнейшей в мире математической школы (ласково величаемой Лузитанией) стремились всеми правдами и неправдами опорочить его честь.
Имя Колмогорова неразрывной нитью связано с именем Лузина. Оба математика уважительно относились друг к другу. Однако отношения между ними не всегда были безоблачны.
В 1936 году над Николаем Николаевичем Лузиным нависла угроза исключения его из Академии наук и передачи компрометирующих его материалов в ОГПУ, что ставило под угрозу жизнь академика. Многое в обвинениях Лузина было наносным и надуманным. Однако большая часть учеников оказалась в стане недоброжелателей своего учителя. Не взирая на это, в адрес Лузина Колмогоров не делал резких публичных заявлений, порочащих честь своего учителя. Андрей Николаевич имел свое мнение и следовал ему до конца. Его смелость проявлялась не только в горах, когда карабкался по звериным тропам и один ночевал в заснеженных ущельях, но и при отстаивании своих убеждений и взглядов.
Ученик А. Н. Колмогорова В. М. Тихомиров свидетельствует: «Надо сказать, что Андрей Николаевич Колмогоров принял весьма умеренное (в сравнении с некоторыми другими учениками Лузина) участие в позорном лузинском «деле»».
С. С. Демидов пишет: «О своем долге перед памятью учителя до самой смерти не забывал один из величайших математиков нашего века А. Н. Колмогоров».
Этого нельзя сказать о некоторых других учениках Лузина. Например, ученик Н. Н. Лузина П. С. Александров на склоне лет писал: «По моему убеждению, годами высшего расцвета Н. Н. Лузина как математика да и как человеческой личности были не годы Лузитании, а непосредственно предшествующие годы: 1914 – 1915.
Узнав Лузина в эти самые ранние творческие его годы, я узнал действительно вдохновенного ученого и учителя, жившего только наукой и только для нее. Я узнал человека, жившего в сфере высших человеческих духовных ценностей, в сфере, куда не проникает никакой тлетворный дух.
Выйдя из этой сферы (а Лузин потом вышел из нее), человек неизбежно попадает под власть тех сил, о которых Гете сказал:
Вы вводите нас в жизнь,
Вы делаете беднягу виновным.
Потом Вы предаете его на муку,
Потому, что на земле отмщается вся вина.
Лузин в последние годы своей жизни до дна испил горькую чашу отмщения, о котором говорит Гете».
Перу П. С. Александрова принадлежат и следующие строки о трагической гибели талантливого математика Михаила Яковлевича Суслина: «…Суслин в Иванове не ужился и скоро потерял там свою работу. Ввиду этого, по инициативе В. В. Голубева и И. И. Привалова, возник план о предоставлении Суслину профессорского места в Саратовском университете. Ожидалась рекомендация Н. Н. Лузина. Лузин ее не дал и не поддержал предоставления Суслину преподавательского места в Саратовском университете. Не получив этого места, Суслин уехал к себе в деревню (в Саратовской губернии). Вскоре он заболел сыпным тифом и умер. В историю советской математики была вписана одна из самых трагических ее страниц».
Отметим, что натянутость отношений между Александровым и Лузиным не была секретом. Например, А. П. Юшкевич отмечает «всем известные напряженные отношения между Н. Н. Лузиным и П. С. Александровым». Это подтверждает и сам П. С. Александров: «…мои личные отношения с Н. Н. Лузиным, когда-то глубокие и проникновенные, были, по существу, утрачены».
У Александрова были причины вести себя агрессивно или даже враждебно по отношению к Лузину. Это прежде всего его неизбрание в академики (он баллотировался несколько раз, но неудачно). Но есть, видимо, и вторая причина, связанная с проблемой континуума. Что здесь автор имеет в виду, следует из интервью Колмогорова Марутяну.
Марутян: Если можно, я вернусь к Павлу Сергеевичу. Про него рассказывают, и сам Павел Сергеевич рассказывает, что у него в самом начале занятий математикой был период, когда у него что-то не ладилось и он просто решил забросить математику…
Колмогоров: Да, это было так: Николай Николаевич Лузин, наш общий учитель, как раз очень любил строить такие иногда удававшиеся, иногда неудававшиеся гипотезы о том, кто именно из его ближайшего окружения, из учеников – чем должен заниматься и в чем возыметь успех. В случае с Павлом Сергеевичем Николай Николаевич именно пришел – не знаю уж почему – к мысли о том, что одну знаменитую проблему, к которой тогда, во всяком случае, не было никаких путей подхода, – проблему континуума, – должен решить непременно Павел Сергеевич Александров. С очень большой настойчивостью, с большой силой внушения, которой Николай Николаевич обладал, такую идею он поселил и в душе Павла Сергеевича, что и привело скоро к такому кризису, к намерению бежать из математики».
Изложим свою версию на те драматические события, которые разыгрались летом 1936 года.
Как же зарождалось дело Лузина? Чтобы разобраться в сложных перипетиях того времени обратимся к истории. Тридцатые годы известны у нас как годы репрессий. Массовый накат на интеллигенцию не обошел стороной и математиков. Причем пострадали в основном математики старшего поколения. Осенью 1930 года был арестован Д. Ф. Егоров по сфабрикованному ОГПУ делу «Всесоюзной контрреволюционной монархической организации церковников «Истинно-православная церковь», что пошатнуло позиции математиков старшего поколения в Московском математическом обществе. Более точно: Д. Ф. Егоров содержался в тюрьмах: сначала на Лубянке, а затем в Бутырской. Егоров покидает университет и Математическое общество и оказывается высланным в Казань, якобы в связи с религиозно-политическими обвинениями, где он, объявив в знак протеста голодовку, умирает в местной больнице. Ответственным редактором Математического сборника становится 30-летний Л. А. Люстерник, а секретарем редакции – 25-летний А. О. Гельфонд. А. П. Юшкевич отмечает: «Новая редакция [журнала] оповещала, что во время набора первого выпуска журнала за 1931 г. произошла крупная реорганизация Московского математического общества, органом которого являлся «Сборник» «Реакционера-церковника» Д. Ф. Егорова, боровшегося против политики Советской власти в области высшей школы и науки под флагом защиты «академических традиций» и «чистой академической науки», общество исключило, как и других реакционеров (очевидно, имелся в виду Н. Н. Лузин)…». Кто бы мог подумать, что Дмитрий Федорович Егоров – виднейший ученый и прекрасный педагог оказался не у дел! К сожалению, так было.
Ряд математиков, выдвинувшихся в 20-х, 30-х годах (среди которых были и ученики Лузина) считали, что Д. Ф. Егоров и Н. Н. Лузин отстают от новых направлений науки и не должны возглавлять математическую жизнь ни в Москве, ни в СССР. Процесс продвижения вверх по карьерной лестнице молодежи вообще говоря дело естественное. Только процесс этот должен идти эволюционно без интриг, подсиживаний и публичной хулы.
Однако сфабриковали дело Лузина в масштабах всей страны не ученики Колмогорова. В организации травли были задействованы другие люди. Помимо негативных фактов, которые имели место в деятельности Лузина инициаторы нападок на академика внесли в дело и клеветнические измышления. Кто же входил в камарилью, затеявшую травлю Лузина? Как показали последние исследования и архивные материалы инициаторами нападок на академика были главный редактор «Правды» Л. З. Мехлис и заведующий отделом науки МК партии Э. Я. Кольман.
Слежка за Лузиным продолжалась несколько лет. Еще в 1931 году Кольман написал на академика донос. Приведем выдержку из письма Кольмана:
«Член Академии наук математик Н. Лузин, избранный в 1929 г. по кафедре философии, отказался подписывать обращение советских ученых к заграничным по поводу процесса Промпартии и в знак протеста против реорганизации Московского Математического Института и Московского Математического Общества, президент которого ЕГОРОВ арестован, Лузин оставил работу в Московском Математическом Институте и ушел в ЦАГи. Так как ЛУЗИН является специалистом по абстрактной части теории множеств, не имеющей никаких практических приложений, и в качестве руководителя так называемой московской школы, он хвастает, что «никогда не решил ни одного конкретного уравнения», то вряд ли в ЦАГи он может принести большую пользу.
Нужно подчеркнуть, что ЛУЗИН близко связан с виднейшим французским математиком БОРЕЛЕМ, активным сотрудником Французского военного ведомства. В бытность свою в 1929 г. в Париже ЛУЗИН гостил у БОРЕЛЯ».
Помимо этого Кольман обрушился на Лузина с идеологическими нападками. Кольман считал, что математика как и все остальные науки должна быть наукой партийной. Он публично высказывал замечания по поводу развития математической науки. По мнению Кольмана, произошел кризис основ математики и выход из создавшегося положения – «подлинное внедрение метода плановости и коллективности, ликвидация отрыва теории от практики, разрешение методологических проблем математики». Причем Кольман видел выход «лишь в условиях строящегося социализма, лишь на основе метода марксизма-ленинизма». Этому считал Кольман препятствует реакционная прослойка среди дореволюционной профессуры. Это прежде всего Н. М. Гюнтер, Д. Ф. Егоров и Н. Н. Лузин. Во многих вопросах развития науки поддерживал Кольмана и Мехлис.
Началась травля Лузина, казалось бы, с невинного случая или попросту мелочи. К чему привела эта мелочь судите сами читатель.
Николаю Николаевичу Лузину позвонили на квартиру и попросили придти на выпускной экзамен по тригонометрии в одну из московских школ. Академик, не раздумывая, согласился и на следующий день в приятном расположении духа прибыл на экзамен.
Он внимательно выслушивал экзаменующихся задавал вопросы по тригонометрии, на которые получал исчерпывающие ответы. Академик решил выявить у школьников знания по другим разделам математики.
На многие вопросы академика экзаменующиеся дали правильные, исчерпывающие ответы. Правда отдельные ученики отвечали слабо. Но в общем фоне ответов они занимали малую долю. Не исключено, что для сдачи экзамена Лузину преднамеренно направлялись в основном сильные ученики, ответы которых по задумке «заплечных дел мастеров» могли бы спровоцировать Лузина на публичный похвальный отзыв.
Сразу после экзамена Лузину предложили рассказать о своих впечатлениях читателям «Известий». Творческий человек, к сожалению, часто бывает доверчив! Академик согласился. В свойственной ему манере Лузин в хвалебном тоне в заметке «Приятное разочарование», напечатанной в «Известиях» 27 июня 1936 года, рассказал, что думал ученики покажут слабые знания не ответят на его вопросы, но ошибся, поскольку ученики продемонстрировали прекрасные знания и глубокое понимание математики.
Лузин писал в «Известиях»: «Присутствующие на испытаниях педагоги мне предложили:
– Не хотите ли задать вопрос?
Сначала я отказался, думая, что это смутит учеников. Но в классе царили спокойствие и уверенность, и я превратился в экзаменатора. Сам увлекаясь, я стал задавать все более сложные и, прямо скажу, даже каверзные вопросы и получал на них все те же абсолютно правильные ответы. Я не мог найти в классе слабых. Державшие испытание отличались друг от друга только тем, что отвечали или более медленно, или более быстро, но всегда очень хорошо».
Академик указал, что всяческой похвалы заслуживают директор школы Г. И. Шуляпин, и учителя математики так хорошо обучившие экзаменующихся предмету.
После похвального отзыва Лузина наступило затишье. Потом, 2-го июля 1936 г. в «Правде», словно молния среди ясного неба, зловеще полыхнула заметка директора школы.
Газету с заметкой Лузину передал прохожий. На улице, недалеко от своего дома, 2 июля Лузин встретил мужчину средних лет, который любезно поздоровался. Лузин молча кивнул и пошел дальше. «Николай Николаевич», – послышалось сзади. Академик остановился, оглянулся. Прохожий, держа в руках газету, быстро подошел, сказал:
– Я выпускник Московского университета. В настоящее время живу недалеко от Вашего дома. Хочу сообщить нечто важное.
Но сначала, он, путая слова, пояснил с каким огромным удовольствием слушал лекции мэтра и очень ему благодарен за те знания по математике, которые получил. Лузин терпеливо слушал. Неожиданно собеседник протянул академику газету.
– Зачем она мне? – небрежно спросил Лузин.
– Это газета «Правда», где Вас критикуют. Обязательно прочтите.
Лузин взял газету небрежно положил в портфель, поблагодарил прохожего и двинулся дальше. Пройдя немного, сел на лавочку, развернул хрустящие листы и вскоре обнаружил заметку: «Ответ академику Н. Лузину». Автором заметки значился директор школы, в которой был Лузин 5 дней назад. Директор школы в заметке выразил несогласие с мнением Лузина. Он отмечал, что советская школа нуждается не в лицемерных похвалах, а в товарищеской критике. Г. И. Шуляпин писал: «Кому и зачем академик Лузин втирает очки? Мы гордимся своими отличниками, мы работаем честно, вкладывая в порученное нам дело всю душу, но значит ли это, что нет у нас недостатков?
Академик Н. Лузин, очевидно, забыл, что пришел он в советскую школу, к советским педагогам, т. е. к людям, желающим товарищеской помощи! Нам не нужно неискренних восторгов, – они ничему не учат, ничему не помогают. Больше того, они вызывают чувство недоверия к автору заметки «Приятное разочарование»».
Директор задал (скорее всего передал чей-то) вопрос: «Не было ли Вашей целью замазать наши недостатки и этим самым нанести нашей школе вред?»
«Что за вздор?» – подумал Лузин. Он смял газету, небрежно сунул в портфель, встал и пошел по своим делам. Вечером академик вновь развернул скомканные листы, перечитал заметку. Потерев лоб рукой, отметил про себя: «Поболтают и забудут». Не думал академик, что это начало тяжелейших для него испытаний. Не думал академик, что на него обрушится вал негодований, по всей стране. Не думал Лузин, что против него затевается многоходовая глубоко продуманная провокация.
Между тем события развивались стремительно. Кольман и Мехлис действовали в ключе политики партии и правительства того времени. Воспользовавшись разногласиями между Лузиным и некоторыми его учениками, инициаторы травли академика, хитроумно и нагло составив сценарий, начали действовать.
При встрече в редакции «Правды» Мехлис сказал Кольману:
– Партия и правительство требуют выдвижения нашей науки на передовые рубежи. Такова установка товарища Сталина. Однако наша наука плетется в хвосте и раболепствует Западу. Пора господам ученым сказать об этом публично. Особую неблагонадежность проявляют некоторые старички. В первую очередь старичкам надо как следует напомнить, что они живут в советской стране, а не в самодержавной России!
Кольман внимательно выслушал Мехлиса, одобрительно кивнул, добавил:
– Надо начать с царицы наук, чтобы другим неповадно было. У математиков и обстановка благоприятная. Егорова нет в живых. Остается, правда, значимая фигура – Лузин. Группа бывших учеников Лузина стремится к власти в Московском математическом обществе. Они уже там начинают хозяйничать. Но Лузин авторитет в математическом мире. Его непросто спихнуть! Надо вывести Лузина на «чистую воду», направить процесс в нужное русло и доводить информацию до народа, используя нашу трибуну – «Правду».
Кольман пробежался по кабинету, закинув за спину руки, вплотную приблизился к Мехлису, резко признес:
– Лузин принадлежит к стае «бесславной царской Московской математической школы» и выращивает на ее почве ростки чуждой нашему обществу науки. Нам не нужна такая наука. Нам не нужны такие академики! У нас есть материалы, которые сорвут маску с врага советской власти!
– Я могу эти материалы получить?
– Конечно!
Мехлис, огляделся по сторонам, словно почувствовал слежку, насторожился, сказал:
– Надо заручиться поддержкой начальства. Он поднял руку и показал указательным пальцем на потолок. Я напишу письмо в ЦК ВКП(б).
Кольман молча кивнул, утиным шагом направился к двери.
Вскоре после разговора с Кольманом Мехлис написал письмо следующего содержания:
«Товарищам Сталину, Кагановичу, Андрееву, Жданову, Ежову. Тов. Молотову.
Материалы, собранные редакцией «Правды» в связи с делом академика Н. Лузина, выявили, между прочим, один серьезного значения недостаток в работе научных организаций. Сводится этот недостаток к тому, что большинство ученых наиболее интересные свои работы считают нужным опубликовать главным образом и раньше всего не в СССР, а в заграничной печати. Вызывается это двоякого рода причинами:
во-первых, ненадежностью издания научных книг и журналов у нас в СССР,
во-вторых, тем ореолом уважения, которым до сих пор окружена в научной среде (даже среди коммунистов – научных работников) любая, хотя бы и малозначительная работа, если она напечатана за границей.
Считая такое положение совершенно ненормальным, прошу ЦК ВКП(б) санкционировать развернутое наступление по этому вопросу на страницах «Правды».
Вскоре на письмо Мехлиса была наложена резолюция: «резолюция: Молотову! Кажется, можно разрешить. Сталин. Роспись В. М. Молотова и помета «Сообщено т. Мехлису. Поскребышев».
Получив разрешение на травлю Лузина «с самого верху», заплечных дел мастера, имея на руках компрометирующие академика факты и оговоры, сразу же делу дали ход. Так появилось «Дело академика Лузина».
II. Дело академика Лузина (продолжение)
Третьего июля 1936 года, будучи дома, Лузин сел на стул, раскрыл свежий номер «Правды», обнаружив анонимную статью «О врагах в советской маске», стал читать. Через несколько минут его тело пронзила дрожь. В статье говорилось, что нарочитая хвала школьников при сдаче экзамена не случайна, а имеет глубокие корни, связанные с вражеской деятельностью Лузина, заключавшейся в целой массе обвинений. Именно: Н. Н. Лузин давал незаслуженные похвальные отзывы о работах людей, достигших профессорских и докторских титулов, слабые работы печатал в СССР, а значительные – за границей, попустительствовал подсиживанию и изгнанию из Академии наук талантливой молодежи. Но это еще не все. Лузину приписывали присвоение чужих результатов. В газете утверждалось: «Так еще в 1917 году молодой ученый М. Суслин открыл новый класс множеств фундаментальной важности – так называемые «А-множества». Н. Лузин сделал все возможное, чтобы выслать своего ученика Суслина из Москвы, не дал ему возможность работать. И как только умер (в 1919 г.) М. Суслин, его открытием Н. Лузин не замедлил воспользоваться в напечатанных за границей работах, выдавая открытие погубленного им ученика за свое собственное».
Заметка от 3-го июля, как сигнальная ракета, взметнулась в небо и началась оголтелая травля ученого, как говорится, пошло-поехало. По всей стране прокатилась волна осуждений врага в советской маске академика Лузина.
Обратите внимание, уважаемый читатель, какие опасности для авторов таят порой, казалось бы, безобидные заметки типа «Приятное разочарование».
Лузин отбросил газету в сторону, словно раскаленный уголь, попавший из камина ему в руки, сорвался с места, стал челноком двигаться по кабинету. Мысли роем метались в сознании. Академик сосредоточил силу воли, вернулся на место, обхватив голову руками, тяжело опустился на стул. Через минуту он грохнул по столу кулаком крикнул: «Предательство!» Немного успокоившись, стал размышлять: «Статья написана при участии солидного математика. Например, как может отличить не специалист слабую работу от значительной. А-множество понятно только профессиональному математику. Кто этот иуда? Хотел бы я глянуть ему в глаза!»
Всю ночь Лузин не сомкнул глаз, а под утро у него защемило в груди. Николай Николаевич тяжело поднялся с кровати, выпил лекарство. Неожиданная мысль пронзила сознание: «Это не пустая болтовня, а спланированная травля, направленная на изгнание меня из Академии и передачи обвинительных материалов в ОГПУ. Крепко я кому-то насолил! Надо держаться и не впадать в эмоции». Он сел за стол, хотел продолжить работу над математической статьей, но дело не клеилось. Тревожные мысли не давали покоя. Для ученого и художника душевный покой во время творческого процесса имеют большое значение. Когда валится все из рук – не до творчества!
Интуиция Лузина не подвела, поскольку маховик обвинения набирал обороты. Резко осудили Лузинщину в МГУ, Энергетическом институте Академии наук СССР, публиковались отклики ленинградских ученых, выступили ученые БССР о разоблаченном враге Лузине. По всей стране прошли собрания, клеймящие позором «Лузинщину», «господина Лузина», «так называемого академика Лузина» (заметьте читатель, что недавно школу Лузина называли красивым словом Лузитанией, а теперь приклеили ярлык «Лузинщина». Верна поговорка: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся»!).
7 июля была создана Комиссия Академии наук под председательством вице-президента Академии наук знаменитого инженера-энергетика соратника В. И. Ленина Г. М. Кржижановского. Глеб Максимилианович Кржижановский был не только политиком и ученым. Он являлся автором революционных песен «Варшавянка», «Вихри враждебные веют над нами» и был почитаем правительством. Он только один из Академии наук имел вход к Сталину.
Кроме председателя в составе комиссии оказались: А. Е. Ферсман, С. Н. Берштейн, О. Ю. Шмидт, И. М. Виноградов, А. Н. Бах, Н. П. Горбунов, Л. Г. Шнирельман, С. Л. Соболев, П. С. Александров, А. Я. Хинчин, А. О. Гельфонд.
К. К. Рыбников отмечает: «К сожалению, среди атакующих Н. Н. Лузина было немало его учеников: П. С. Александров, А. Я. Хинчин, Л. А. Люстерник и др.».
С. С. Демидов пишет: «Из них [членов комиссии] лишь трое, три единственных в ней ученика – Л. Г. Шнирельман, П. С. Александров и А. Я. Хинчин – были настроены к Н. Н. Лузину непримиримо.
С. С. Демидов пишет: «Центром нападения выступил П. С. Александров. Ему вторили А. Я. Хинчин Л. Г. Шнирельман, С. Л. Соболев, О. Ю. Шмидт, Б. И. Сегал и (хотя, может быть, и не так агрессивно) А. Н. Колмогоров, А. О. Гельфонд и Л. А. Люстерник. В поддержку Н. Н. Лузина на заседаниях Комиссии выступили академики С. Н. Бернштейн и А. Н. Крылов, сдержанную позицию, производящую впечатление скорее доброжелательное по отношению к Лузину, занял И. М. Виноградов».
Заседания комиссии состоялись 7, 9, 11, 13 и 15 июля. Обвинения Лузину предъявлялись практически те же, что и высказанные в анонимной статье, опубликованной в «Правде» от 3 июля. На некоторых заседаниях комиссии присутствовал Н. Н. Лузин и другие математики.
Давление на Лузина было настолько жестким, что диву даешься как мог академик все это перенести. Автор никоим образом не считает, что Лузин был безгрешен. Но проявленная Лузиным сила воли поражает. Не каждый бы смог перенести такой вал обвинений.
Приведем выдержки из стенограмм от 7 и 11 июля 1936 г., где на Лузина ведется перекрестная атака (бывших учеников А. Я. Хинчина Л. А. Люстерника, С. Л. Соболева и П. С. Александрова, Л. Г. Шнирельмана), связанная с критикой работ Н. Н. Лузина, переносом Н. Н. Лузиным в свои труды результатов П. С. Новикова, взаимоотношениях Н. Н. Лузина с М. Я. Суслиным.
Выдержки из стенограммы от 7 июля 1936 г. (видимо, обсуждение идет до приглашения Лузина на заседание Комиссии):
Хинчин. О работе на 160 страницах, которая, как доказывал Гантмахер, может быть помещена на трех страницах, мое мнение такое, что Н. Н. взялся просто не за свое дело и взялся здесь под влиянием определенных причин.
С места. Для того, чтобы произвести хорошее впечатление на А. Н. Крылова.
Хинчин. Я его отношения с Крыловым не знаю.
Бернштейн. В значительной мере он считал необходимым отойти от своей абстрактной работы.
Хинчин. Ну, да. Он испугался, что его работы сочтут слишком абстрактными, и решил заняться тем, что будет иметь практическое значение.
Александров. И в результате написал длинную, неинтересную и скучную работу.
Хинчин. Хорошо, что он это дело бросил и перешел к своей работе ….
Выдержки из стенограммы от 11 июля 1936 г.
Люстерник. Мне сказал Горбунов, что на семинаре решили, что Новиков о своих работах не будет говорить. Так это именно и сделано и именно для сохранения прав Новикова. Это слова Горбунова.
Лузин. Я категорически отвергаю, что я выдвигал какие-либо трения на пути Новикова.
Люстерник. Не об этом речь, но друзья Новикова решили сделать это в целях того, чтобы авторство осталось за ним.
Лузин. Я не могу Вас понять.
Соболев. Разрешите пояснить. А. Д. Горбунов сказал, что Новиков боится высказать один из своих результатов в Вашем присутствии, так как ему хочется напечатать работы под своим именем, а не под Вашим с ссылкой на его авторство.
Лузин. Это неправильное обвинение. Новиков все, что хотел печатать, печатал под своим именем. К его результатам я не прикасался. Наоборот, я старался всячески выпятить его имя, у меня полкнижки было посвящено его результатам с надписью «Результаты Новикова». А то, что не упоминалось на иностранном языке от меня не зависело.
Александров. В одном из пунктов резолюции указывается на уничижительное отношение Н. Н. [Лузина] к советской науке. Я считаю, что этот характер дискуссии, который ведется у нас, является блестящим подтверждением этого пункта, потому что этот характер дискуссии ничем иным как унижением всех здесь собравшихся, не может быть назван. Н. Н. систематически аргументирует или софизмами, всякому человеку очевидными, или приведением таких вещей как три строчки, вычеркнутые Борелем. Это свидетельствует о том, что Н. Н. не уважает собрание, потому что в противном случае он бы таких аргументов себе не позволил приводить, потому что собрание состоит из людей, которые прекрасно разбираются в этих вещах. И то, что Н. Н. с таким упорством эту заведомо несостоятельную аргументацию приводит, я квалифицирую как неуважение к собранию.
Лузин. Я категорически отрицаю это.
Удары наносились со всех сторон. Лузин мужественно отбивался, проявляя расчетливость, практическую сметку и недюжинный ум. Он уставал, просил сделать перерыв и вновь защищался.
Приведем еще выдержку из стенограммы от 11 июля 1936 г.:
Шнирельман. Если Вы фактически заботились о научном развитии и научной продуктивности Суслина, Н. Н., как же Вы содействовали, чтобы он потерял должность в Иваново-Вознесенске? И также заботились о том, чтобы Суслин не получил должность в Саратове? Мы не знаем, каковы были итоги такой заботливости, если бы несчастный случай не вырвал бы Суслина из числа живых.
Лузин. Удалению его из Иваново-Вознесенска я активно не содействовал, но что касается того, что он вступил в конфликт с Президиумом в Иваново-Вознесенске, это все подтверждено. У него характер был совершенно независимый. Я много раз ему указывал, что прежде, чем проявлять такую независимость, Вы должны закончить свое образование, то, что называется сейчас – получить квалификацию. Но он категорически против этого протестовал.
Люстерник. Я вспоминаю, что Н. Н. один раз предлагал мне поехать в Иваново-Вознесенск на должность [экстраординарного профессора]. Я не имел тогда магистерских экзаменов.
Лузин. Это в Педагогический институт, наверное.
Люстерник. Туда уехал тогда [А. Е.] Некрасов.
Лузин. Я и Некрасова устраивал.
Колмогоров также не остался в стороне от критики Лузина. Приведем вдержку из стенограммы того же заседания Комиссии:
Колмогоров. Я являюсь… (неслышно начала фразы) … Института. Я не могу представить никаких официальных отзывов Н. Н., т. к. они направлялись отнюдь не к нам в Институт, а в Наркомпрос, и не знаю, отправлял ли Н. Н. соответствующие отзывы в ЦК партии…
Лузин. Я – в ЦК партии?
Колмогоров….т. к. ЦК партии этим вопросом интересовался.
Лузин. Простите, Андрей Николаевич, в ЦК партии никогда не отправлял отзывов.
Колмогоров. Нам говорили, что отзывы ваши противоречат нашим, и, пожалуй, это был единственный случай, когда авторитет Н. Н. мог принести чрезвычайно существенный вред. Было такое время, когда мы проводили аспирантуру с большим трудом, и его авторитет мог принести существенный вред.
Лузин. Почему меня не предупредили об этом, относительно того, что эти вещи начинают тормозить, и тогда это было бы кончено.
Колмогоров. Отзыв был основан на том, что пришел в аппарат супруг или брат Харламовой и просил за нее.
Лузин….которого я немедленно выставил.
Колмогоров. Но просили за нее.
Лузин. Относительно Эйгеса я очень хотел бы, чтобы был найден отзыв В. Ф. Кагана, т. к. он был специалистом-геометром, и я должен был с ним считаться.
Последнюю фразу Колмогорова Лузин оставил без комментариев. Может быть, он чувствовал здесь свою вину, а может не хотел обострять дискуссию. Скорей всего, Лузин рассчитывал силы, которые были у него на исходе.
Не только в Комиссии Академии наук обсуждалось дело Лузина. А. П. Юшкевич пишет: «…9 июля состоялось собрание научных работников и аспирантов механико-математического факультета и Института математики и механики МГУ, на котором выступила С. А. Яновская, руководившая отделом философии института. Она повторила уже упомянутые выше претензии к Лузину, добавив несколько новых обвинений… Согласно отчету (возможно неточному) на собрании с критикой Лузина выступили среди других Александров, Колмогоров, Люстерник, Понтрягин (впоследствии академик). Александров и Колмогоров обязались впредь печатать лучшие свои работы в Советском Союзе. Колмогоров счел все же нужным напомнить о том, что в свое время Лузин сделал многое для развития математики, но далее «началось его моральное и политическое падение». 10 июля под названием «О врагах в советской маске» «Правда» напечатала выдержки из резолюции, принятой математиками МГУ, в которой вновь говорилось о вредительстве «господина» Лузина, выдвигалось требование исключить его из университетских ученых советов (что и было сделано). Перед президиумом АН СССР вопрос ставился о дальнейшем пребывании ученого в составе Академии наук».
Тучи смыкались над Лузиным. После очередного заседания Комиссии 11 июля, уже ночью, он вернулся домой. Сердце сильно щемило. Вид академика был ужасен – глаза впали, лицо приняло бледный оттенок. Дрожащей рукой Лузин выпил сердечных капель, прилег на диван. Когда боль в груди поутихла, Николай Николаевич встал, подошел к окну, стал размышлять. Лузину не давал покоя вопрос – кто мог собрать на него такой страшный обвинительный материал. Он сел за стол, взял ручку, составил список учеников и других математиков, которые могли бы его скомпрометировать. Список получился длинным. Лузин не спеша поднялся с кресла, прошелся по кабинету. На улице бледно светила луна. Серые облака, словно волчья стая, мелькали в ее просветах. Постояв у окна, академик вернулся к столу, где лежал список математиков. Первым из списка он вычеркнул Колмогорова. «Этот математик, без лукавства. Не будет врать, а скажет прямо, что думает. Пусть скажет резко, но прямо. Тому пример, 9 июля, где на собрании в МГУ, критикуя, он один из немногих отметил мои заслуги в области математики и создании математической школы. И на Комиссии его критика была минимальна».
Наступила глубокая ночь. Лузин ходил по комнате, обдумывал каждую кандидатуру, которая могла бы принять участие написании анонимной статьи от третьего июля. Он вычеркнул из списка уже достаточно большое число фамилий. Остались три. Лузин напротив каждой поставил знак вопроса и про себя отметил: «Посмотрим как они поведут себя дальше?»
«Надо написать письмо Сталину!» – неожиданно мелькнула мысль в сознании Лузина. «Вождь должен понять мое положение, оценить заслуги перед страной и вмешаться. Сначала спроворю черновой вариант, а потом перепишу его набело, положу листы в конверт и по необходимости немедленно отправлю письмо. Пока получателя письма назову N. N. Надо защищаться всеми силами, иначе разделю участь Егорова».
После некоторых раздумий 11 июля Лузин взял чистый лист бумаги. Мысли роились в голове. Немного успокоившись, он начал писать. Выстраданные строки послушно ложились одна к другой. Лузин иногда вставал, прохаживался по кабинету, потом снова садился за стол и продолжать писать. Пронзительные строки потрясают. Приведем выдержки из письма:
«Глубокоуважаемый N. N.
Осмеливаюсь обратиться к Вам вследствие того, что нахожусь в чрезвычайно тяжелом положении, из которого нет выхода.
На основе появившейся статьи в «Правде», ряд лиц нерасположенных ко мне по личным причинам, добился опорочения мой личности как советского гражданина и как ученого….
Предъявляемые мне «обвинения» вовсе надлежащим образом не исследовались, но на основе уже опубликованного материала, признавались всеми доказанными и подлежащими заклеймению.
При создавшемся положении я вынужден решиться Вас обеспокоить и просить дать данному делу должное направление….
Я – математик по специальности. Мой дед Митрофан Лузин пермскмий крестьянин из села Сепыч. Мой отец Николай Лузин, иркутский мещанин, был служащим в магазине. Я родился в 1883 году в городе Томске и там же получил среднее образование в Томской гимназии. По окончании ее (17 лет) я поступил в Московский Университет на математическое отделение….
По окончанию сдачи мною магистерских экзаменов (1910г.) я получил звание приват-доцента и тотчас же был командирован за границу для пополнения научного образования на 3 года….
По возвращению в Москву в июле 1914 года я занялся педагогической деятельностью – как приват-доцент и приготовлением к печати моей диссертации [на] степень магистра….
Кроме моей исследовательской работы я много положил сил и времени на преподавание и создание школы в нашей стране (Теория функций), нигде и никогда раньше не преподававшейся в нашей стране.
Эта моя педагогическая деятельность принесла, несомненно, положительные результаты: за время первых лет Революции я собрал около себя группу научной молодежи, из которой в дальнейшем вышел ряд выдающихся ученых…
За время моего отсутствия, когда я был в последней командировке, я был удостоен звания действительного члена Академии Наук СССР (1929 г.). Кроме того, я состою членом Московского математического общества, почетным членом Бельгийского мат[ематического] о[бщест]ва, почетным членом Калькуттского мат[ематического] о[бщест]ва, действительным членом Краковской Акад[емии] Наук, доктор[ом] (неразборчиво) Союза варшавского университета.…
Меня обвиняют в следующем:
I. Плагиате моих учеников.
II. Печатании главных трудов за границей.
III. Давании отзывов о научной работе, несоответствующих действительности.
I. Брошенное мне нелепое обвинение в плагиате у моих учеников – я категорически отвергаю. Нигде в моих научных работах нет присвоения чужой научной мысли. Я осмеливаюсь указать на то, что это мне совершенно ненужно, так как мое имя сложилось и получило широкую известность, как у нас так и за границей еще до того, как у меня появились ученики….
Для того, чтобы мои доводы стали вполне ясны и (неразборчиво) этот вопрос стал достаточно разъяснен, я прошу о создании специальной Комиссии, которая бы оценила все пункты фактического материала.
II. Брошенное мне обвинение в печатании лучших моих вещей за границей, в сущности, имеет своим основанием то обстоятельство, что печатание на иностранных языках проистекало у нас до недавнего времени медленно; печатание же на русском представлялось для иностранной науки недоступным….
Заграницею я печатал лишь то, что имеет теоретическое значение. Я указал на важное обстоятельство, что вопрос о печатании за границей в настоящий момент вступил в совершенно новую фазу, благодаря принятым мерам нашего Правительства, устранившего причины медлительности печатания на иностранных языках. Вследствие этого в настоящий момент обращение к загранице для печатания работ не имеет никакой оправданности, и дальнейшие мои публикации на иностранных языках будут протекать в журналах СССР….
III. Брошенное мне обвинение в давании отзывов о научной работе, несоответствующих действительности, со злым умыслом – я категорически отвергаю. Я не питал ни какого злого умысла, да и не мог питать. Прежде всего, для выдвижения указанных мною блестящих ученых, моих учеников, мною давались также многочисленные отзывы, и, как показывает их деятельность, соответствующие делу и цели.
Если же в отдельных случаях мои отзывы были слишком мягки или преувеличены, то это всегда имело целью только дать возможность развернуться рекомендуемому мною лицу….
Конечно, я признаю наличие моих ошибок в отдельных случаях, и в них вполне признаюсь, но отвергаю категорически обвинение в том, что это мной делалось сознательно….
Из всех этих обвинений делается вывод о моем неприязненном отношении к Советскому Союзу. Этот вывод опровергается всею проведенною мною работой после Октябрьской Революции. Я прекрасно понимаю то истинное положение, в котором находятся научные работники моей социалистической родины. В настоящий момент я абсолютно убежден, что советская наука во всех областях достигнет ведущее место в научной мысли всего мира. И я готов для этого отдать все силы и накопленные знания и опыт.
В настоящий момент я совершенно морально подавлен и нахожусь на границе нервной болезни. Но в то же самое время я уверен, что я смогу собрать все свои силы для дальнейшего служения родине.
Я прошу Вас, глубокоуважаемый N. N., извинения в том, что осмеливаюсь привлечь Ваше внимание к моему делу. Но (неразборчиво) безысходность положения заставила меня просить поддержки у Вас, и надеюсь, что мое обращение к Вам не останется без отклика.
Глубочайше уважающий Лузин».
Уже, когда взошло солнце Лузин, перечитал письмо и поставил точку. Крупных правок текста не пришлось делать. Лузин вывел на полях всего две пометки. Он взял папку, положил туда исписанные мелким почерком листы, затем подошел к окну сказал про себя: «Пусть пока послание отлежится. Отправлю письмо Сталину при первой же необходимости».
Лучи солнца ослепили академика. Лузин прикрыл глаза рукой, медленно прошелся по кабинету, тяжело опустился на диван.
По всей стране продолжали проводиться собрания, осуждающие поведение так называемого академика Лузина. Не утихала и газетная шумиха.
Колмогоров болезненно относился к травле Лузина. Отметив его выдающиеся заслуги, он высказал в адрес Николай Николаевича несколько критических замечаний, чем и ограничился. С Павлом Сергеевичем на эту тему у них разговор как-то не клеился. Но, поскольку друзья не привыкли навязывать друг другу свое мнение, то разговор о деле Лузина поднимался достаточно редко. А если разговор по этому вопросу заходил, то сразу же затухал, как только мнения друзей расходились.
На вопрос режиссера-документалиста А. Н. Марутяна: «У Вас и у Павла Сергеевича отношения с Лузиным были сложные…» Колмогоров коротко ответил: «Да». Но это ни в коей мере не означает, что Андрей Николаевич перешел в ряды непримиримых хулителей Лузина.
Однако предпринимались попытки спровоцировать публичное выступление Колмогорова против Лузина.
В университете Андрея Николаевича неожиданно пригласили к телефону. Он взял трубку. Незнакомый голос сообщил, что необходимо встретиться по важному делу.
– Какому? – спросил Колмогоров.
– Я не хотел бы обсуждать эту тему по телефону. Назначьте время встречи, и я подъеду.
– Приезжайте завтра в 17 – 00 на Моховую, – коротко сказал Колмогоров и положил трубку.
В назначенное время Андрей Николаевич присел на скамеечку и стал читать статью из журнала CR Аcad. Sci Paris. Он так увлекся, что не заметил как к нему подошел мужчина и сел рядом.
– Здравствуйте, Андрей Николаевич!
Колмогоров оторвался от статьи, глянул на мужчину, недоуменно сказал:
– Здравствуйте. Мы, по-моему, с Вами не знакомы.
– Вы известный математик, а я интересуюсь царицей наук. Сейчас работаю в Москве можно сказать внештатным корреспондентом. Имя мое самое распространенное Иванов Иван Иванович. Мне поручили предложить Вам, выступить в центральной печати против авантюриста и вредителя так называемого академика Лузина, а результат беседы с Вами доложить начальству.
– Почему так называемого? – спросил Колмогоров.
– Потому что он опорочил честь советского академика, – протарабанил Иванов.
Колмогоров широко раскрыл глаза, исподлобья глянул на собеседника, на щеках обозначились желваки. «Ах вот он зачем пришел! Надо ему объяснить ситуацию». Колмогоров встал с лавочки спросил:
– Вы меня за кого принимаете?
Колмогоров хотел продолжить, но Иванов (скорей всего это была вымышленная фамилия) не дал ему договорить, слащаво сказал:
– Вы, Андрей Николаевич, незаслуженно пострадали от преступных действий Лузина. Ваш результат по теории множеств пролежал у него в столе четыре года и он хотел воспользоваться им также как воспользовался результатами Суслина и Новикова! Ваше разоблачительное слово будет очень значимым. Пора брать в свои руки всю власть в математической среде. Иначе он еще что-то придумает и близко Вас не подпустит к Академии. А Вам пора уже быть академиком.
«Ух-ты как разошелся!» – подумал Колмогоров. Он знал, что с «внештатным корреспондентом» следует быть повежливее, поэтому не стал грубить собеседнику. Колмогоров вновь сел на лавочку и, сдерживая гнев, сказал:
– И без меня хватает хулителей. Лузина сейчас обвиняют во всех смертных грехах. Как только откроешь «Правду», глядишь, уже опять академика грязью облили, и все забыли, что он создал мощнейшую математическую школу, которая по силе не уступает ни одной школе мира. Я высказал свои критические замечания в адрес Лузина и больше не добавлю ни слова. Что касается моей заметки по теории множеств, долго пролежавшей у него в столе, то по этому вопросу я свою позицию тоже обозначил. Видимо, он, как и каждый крупный ученый, сомневался, и не решался дать добро на публикацию. Такие случаи в истории математики бывали. Я категорически отвергаю Ваше предложение выступить в печати с публичным обвинением Лузина.
– Может Вы, все-таки, передумаете и напишете критическую статью в «Правде»? – сказал Иванов. В глазах его вспыхнул недобрый огонек. Иванов выжидающе глянул на Колмогорова.
– И без меня в «Правде» о Лузине пишут каждый день!
Колмогоров грозно сверкнул очами. Андрей Николаевич почувствовал, что если разговор не закончить прямо сейчас, то он может сорваться и наговорить Ивану Ивановичу резкостей. Колмогоров глянул на собеседника сказал:
– Передайте мой категорический отказ своему начальству.
Колмогоров сначала хотел сказать «своим хозяевам», но передумал.
Андрей Николаевич встал с лавочки, сухо произнес:
– Извините, меня ждут студенты, – не удостоив собеседника взглядом, двинулся к университету. По дороге Андрей Николаевич рассуждал: «Вот уж точно, что у них паскудные методы действий!? Каким бы Лузин не был. Он учитель, который одним из первых ввел меня в потрясающий мир современной математики, из которого мне нет обратного пути! Этого я никогда не забуду!»
Травля Лузина продолжалась уже вторую неделю. Академик не спал несколько суток, осунулся, стал малоразговорчив и вспыльчив. Боли в области сердца настолько усилились, что он вынужден был носить лекарство с собой. Лузин много передумал за прошедшие дни, критически отнесся к своим отдельным поступкам. Но оголтелые обвинения отвергал напрочь. Как и любой выдающийся ученый, обладающий огромной силой воли, он держал удар, превозмогая душевную боль.
Уже прошли четыре заседания Комиссии Академии наук от 7, 9, 11, 13 июля. После обвинительных актов, предъявленных ему на заседаниях Комиссии, больной и разбитый Лузин продолжал сражаться. Прежде, чем отправить письмо Сталину, он решил написать письмо в Президиум Академии наук. Вечером, 14 июля, когда немного полегчало в груди, Лузин сел за стол, дрожащей рукой вывел:
«В президиум Академии наук
от ак. Н. Н. Лузина»
Немного подумав, Николай Николаевич написал:
«Я категорически отрицал и отрицаю наличие малейшего злого умысла в моих отзывах».
Далее Лузин пояснил, что при выдвижении своих учеников он также делал многочисленные отзывы, чтобы оказать им поддержку и воодушевить. Академик отметил, что после его отзывов на преподавательскую деятельность не поступало жалоб на рекомендуемую им кандидатуру. Напротив все рекомендованные им математики успешно справлялись и справляются с преподавательской работой. Академик признал, что теперь, когда кадры развернулись, давать мягкие отзывы недопустимо.
Лузин встал прошелся по комнате, остановился у окна. Вдали полыхала гроза. Молнии, словно исполинские сабли разрывали небо. Вскоре вдали угрожающе заурчал гром. «Гроза приближается», – подумал Лузин. Он вернулся на место продолжил:
«Я категорически отрицаю умышленность печатания мною всех моих хороших работ за границей и плохих в СССР. Мною в СССР печатались преимущественно работы прикладного значения».
Лузин положил ручку на стол, стал размышлять: «Разве мало я опубликовал научных статей в СССР? Это и «О методе академика А. Н. Крылова составления векового уравнения», и «О методе приближенного интегрирования академика С. А. Чаплыгина» и многие другие работы. И отзывы о них Алексея Николаевича Крылова и Сергея Алексеевича Чаплыгина положительны. Они носят прикладной характер. Именно такие работы имеют не только теоретический, но и практический интерес. Только чистюли не могут заметить этих работ!» Лузин тяжело встал, пошатываясь, подошел к книжной полке, выбрал изданные в СССР журналы, где публиковал свои статьи. За 1931 – 1935 годы Николай Николаевич насчитал 15 опубликованных работ.
Неожиданно полыхнула молния, осветила все уголки комнаты. Вскоре раздались раскаты грома. Начинал подниматься ветер о чем напомнила Лузину глухо стукнувшая открытая форточка. Николай Николаевич подошел к окну, захлопнул форточку, вернулся на место, продолжил писать:
«….С обвинением меня в плагиате я прошу лиц, делающих это голословно, выступить в научной печати на двух языках, мною будет дан исчерпывающий ответ на это».
Лузин взял со стола фотографию Суслина, в который уже раз прочитал на обороте: «Моему горячо любимому учителю Глубокоуважаемому и дорогому Николаю Николаевичу Лузину на добрую память. Михаил Суслин».
Лузин положил фотографию на стол, продолжил писать:
«Когда я работал с учеником, я ему давал не только тему, но часто еще и изобретал и метод для ее разработки. И когда ученик кончал свою работу, я считал себя вправе продолжить работать этим методом.
Я крайне сожалею, что темы моим ученикам я часто давал в пределах моей личной работы и этим создавал переплетение идей…»
Меня обвиняют, что я присвоил открытые Суслиным А-множества. Это не так!
Автор не может обойти стороной противоречивые высказывания по поводу открытия A-множеств. Так например, В. Серпинский – свидетель истории открытия А-множеств писал: «Я также читал рукопись Суслина непосредственно после Лузина и знаю, как Лузин помогал своему ученику и как направлял его работу. Некоторые авторы называют аналитические множества суслинскими; правильнее было бы назвать их множествами Суслина-Лузина». Не принимавшие участие в травле учителя редакторы второго тома Собрания сочинений Н. Н. Лузина П. С. Новиков и Л. В. Келдыш сочли необходимым поместить комментарий: «Нельзя согласиться с Н. Н. Лузиным, приписывающим Лебегу открытие А-множеств, которые Н. Н. Лузин называет аналитическими». П. С. Новиков и Л. В. Келдыш отмечают, что Лебегу в то время А-множества не были известны и были открыты Суслиным, исходя из А-операции, построенной П. С. Александровым. По мнению редакторов, Н. Н. Лузиным был поставлен вопрос: «можно ли при помощи А-операции над интервалами получить множества, которые не являются В-множествами?» Суслин дал утвердительный ответ на этот вопрос, показав, что существуют А-множества, которые не являются В-множествами.
В. И. Игошин отмечает: «Позже Н. Н. Лузин нашел новую весьма замечательную по своей красоте и наглядности характеристику открытых Суслиным А-множеств, а также множеств В (борелевских), которые отчетливо продемонстрировали принципиальную роль этих понятий. Последующее развитие дескриптивной теории множеств, основанное на глубоких идеях М. Я. Суслина и поставившее русскую науку в предвоенные годы на одно из ведущих мест в мире в области теории множеств, связано также с именами учеников Н. Н. Лузина – А. Н. Колмогорова, Л. В. Келдыш, М. А. Лаврентьева, А. А. Ляпунова, П. С. Новикова».
Вновь вспыхнула за окном молния, мгновенно ударил оглушительный гром, налетел ветер, и по оконным стеклам затарабанил косой дождь. Лузин молча вслушивался в шум дождя, вжав голову в плечи. На него нахлынула новая волна тоски и обиды. Академик размышлял: «Меня обвиняют в антисоветской деятельности! Когда все силы и энергию положил на процветание отечественной науки. Моей школе завидовали на Западе. А сколько талантов вышло из ее стен. Сколько сил положил я на каждого ученика. Теперь, когда оперились, некоторые из них дерзят. Не задумывались ли ученики над тем, что я мог бы поставить им второстепенные задачи, как поступают некоторые руководители, вдали от своих исследований. Не известно добились бы они таких успехов, какие имеют сейчас… Раньше у учеников наблюдалась страсть при решении математических проблем, а сейчас у некоторых из них добавилась дерзость, направленная против меня. Печальная история…».
Николай Николаевич вытер со лба пот, написал:
«Я категорически отбрасываю приписываемые мне антисоветские настроения. Вся моя долгая научная и педагогическая деятельность доказывает, что я все силы клал на развитие научной жизни нашей Великой родины….».
Лузин поставил свою подпись: ак. Н. Н. Лузин и положил ручку на стол. Переписав текст, запечатал письмо в конверт.
Гроза не унималась. На улице беспрерывно сверкали молнии и громыхало. Свет и тьма не переставали чередоваться каждую минуту. Лузин кой-как доплелся до дивана, прилег. Очередную ночь академик провел без сна.
Утром он отправил письмо.
III. Дело академика Лузина (окончание)
Травля Лузина продолжалась. В «Правде» одна за одной мельтешили статьи, порочащие честь и достоинство академика. Эти статьи печатались 2, 3, 9, 10, 12 – 15 июля, 6 августа. Как уже отмечалось, по стране прокатились собрания и составлялись резолюции, клеймящие позором Лузинщину. Такого негативного внимания не уделялось, пожалуй, ни одному математику СССР. Но не только оголтелые атаки сыпались на академика.
6 июля в защиту Лузина выступил Петр Леонидович Капица – один из основателей физики низких температур (академик с 1939 г, лауреат Нобелевской премии с 1978 г.). В те годы он был уже известным ученым и пользовался большим авторитетом как в среде ученых, так и политиков.
Капица написал письмо Молотову следующего содержания: «Статья в «Правде» [статья от 3 июля] о Лузине меня озадачила, поразила и возмутила, и как советский ученый я чувствую, что я должен сказать Вам, что я думаю по этому поводу.
Лузин обвиняется во многом, я не знаю справедливы ли эти обвинения, но я вполне допускаю, что они полностью обоснованы, но и в этом случае мое отрицательное отношение к статье не изменится.
Сперва начну с некоторых обвинений Лузина мелкого характера. Он печатал свои лучшие работы не в Союзе. Это делают многие ученые у нас главным образом по двум причинам: 1) у нас скверно печатают – бумага, печать; 2) по международному обычаю, приоритет дается только (в том случае), если работы напечатаны по-французски, немецки или английски. Если же Лузин печатал в Союзе плохие работы, то в этом виноваты редакции журналов, которые их принимали.
То, что он завидовал своим ученикам, и поэтому были случаи несправедливого отношения к ним, то, к сожалению, это явление встречается даже среди самых крупных ученых.
Итак, остается одно обвинение против Лузина, он скрывал за лестью свои антисоветские настроения, хотя каких-либо больших преступлений не указывается. Тут стоит по существу очень важный и принципиальный вопрос: как относиться к ученому, если морально он не отвечает запросам эпохи.
Ньютон, давший человечеству закон тяготения, был религиозный маньяк. Кардан, давший корни кубического уравнения и ряд важнейших открытий в механике, был кутила и развратник. Что бы Вы с ним сделали, если бы они жили у нас в Союзе?...
Я не хочу защищать моральных качеств Лузина… Но нет сомнения, что он наш крупнейший математик, один из четырех самых лучших наших математиков, его вклад в мировую науку признается всеми математиками как у нас, так и за границей. К тому же он сделал больше чем кто либо другой из наших математиков, чтобы собрать и воспитать ту плеяду молодых советских математиков, которую мы сейчас имеем в Союзе».
Петр Леонидович Капица отмечал далее, что публикации подобные правдинской могут побудить к эмиграции ученых, как это случилось с математиком Я. В. Успенским, химиками В. Н. Ипатьевым и А. Е. Чичибабиным. Будущий Нобелевский лауреат еще отметил, что крупных ученых в стране не так уж и много, а перевоспитать можно любого академика, для этого «стоит только взяться и подойти индивидуально».
Вскоре П. Л. Капица получил свое письмо обратно с пометкой: «За ненадобностью вернуть гр-ну Капице. В. Молотов». То, что этот ответ не случаен, мы убедимся ниже.
Петр Леонидович Капица знал огромные заслуги Николая Николаевича Лузина в области математики не понаслышке. Его мысли находят подтверждение в книге В. И. Игошина: «Выдающиеся научные заслуги Н. Н. Лузина и созданной им школы получили всесоюзное и международное признание. В 1927 г. он был избран членом-корреспондентом, а в 1929 г. действительным членом Академии наук СССР, в 1928 г. – иностранным членом Польской Академии наук. Его избрали почетным членом математических обществ во Франции, Италии, Бельгии, Индии, Польше».
В защиту Лузина выступили еще выдающиеся ученые старшего поколения: академики В. И. Вернадский и С. А. Чаплыгин, А. Н. Крылов, С. Н. Бернштейн. Каждый из них – внес громадный вклад в развитие науки. Владимир Иванович Вернадский – русский естествоиспытатель, философ, кристаллограф, почвовед, историк и методолог естествознания, один из основателей генетической минерологии, основоположник биогеохимии, ввел важнейшее понятие «ноосфера»; Чаплыгин Сергей Алексеевич – российский ученый в области теоретической механики, один из основоположников современной гидро – и аэродинамики. Был привлечен в 1918 году в ЦАГИ Жуковским; Крылов Алексей Николаевич – кораблестроитель, механик, математик. Участник постройки первых российских линкоров. Он один из основоположников отечественной школы кораблестроения. Сергей Натанович Бернштейн – выдающийся математик. Он внес огромный вклад в развитие теории дифференциальных уравнений, теории функций, теории вероятностей. Отметим, что Андрей Николаевич Колмогоров написал биографию Сергея Натановича Бернштейна в большую советскую энциклопедию – 2.
В защиту Лузина выступили и ряд других ученых.
Приведем выдержку из стенограммы от 15 июля 1936 г.:
« (Начало не застенографировано)
Кржижановский. …и факты биографии – в условиях черносотенных он воспитывался, затем работал во времена Кассо в Университете, не ушел. С Егоровым был близок. Говорили так, что с Егоровым он был близок как с математиком, но одновременно Егоров был не только математик.
Крылов. Но ведь он уезжал за границу при Кассо. Это 25 лет тому назад было. Нельзя ему ставить в вину, что он не примкнул тогда, а остался в той группе, в которой раньше был.
Бернштейн. Почему не упоминают о том, что констатировано на том заседании, на котором я был, – что Н. Н. в 1920 году во время разрухи проявил колоссальный энтузиазм? Почему не упоминается, что с его стороны не было никаких попыток, и никто не может сказать, что от выступал когда-либо против советской власти. Вы должны понимать, что если даже Александров говорит, что в него верили как в бога и были с ним близки, то никто, однако, не констатировал, что у него были в то время черносотенные настроения. В период, когда была уже советская власть, никто не может сказать ничего, в чем проявилось бы это его отношение к власти.
Здесь сказано в резолюции: «Первое десятилетие после революции Лузин значительную часть времени проводил за границей». Здесь мы видим противоречие. Как известно, первое десятилетие началось с 1917-го года, а не с 1922 года. Между тем, самые трудные первые годы после революции он был в Москве и возглавил эту школу.
Крылов. Но и за границу ведь он не самовольно ездил.
Кржижановский. Мы констатируем факт.
Крылов. За границу он по научным делам был командирован советским правительством.
Бернштейн. Чтобы написать определенную книгу.
О статье в «Правде» от 3-го июля 1936 года Вернадский известил Чаплыгина, жившего тогда в Ессентуках. Сергей Алексеевич после прочтения статьи был возмущен. Он сразу же написал в Академию наук СССР письмо следующего содержания: «Статья о Лузине просто возмутительна: пусть он погрешил в оценках того или другого претендента на ученую степень, ученое звание; но как отсюда делать вывод о вредительстве, о злонамеренном засорении профессуры? Покойный наш Н. Е. Жуковский тоже частенько ценил некоторых кандидатов на ученые степени выше, чем, кажется, они заслуживали; но отсюда, конечно, никаких иных выводов, кроме как о доброте Н. Е., никто не делал. Что касается обвинения в фашизме, проскальзывавшем в статье, о принадлежности к старой реакционной школе математиков, то я этого уже совсем не понимаю… Остается критическая оценка научных трудов Н. Н. Лузина. Но по этому поводу приходится сказать только то, что здесь вполне обнаружилась полная несостоятельность авторов, доказывающая малое и поверхностное знакомство с его работами, их сознательное искажение правильной оценки… По его работам Н. Н. знает весь математический мир…».
К своему письму Чаплыгин приложил текст посланной им Лузину телеграммы, где выразил свое возмущение, связанное с травлей Лузина, и призвал его терпению. В. И. Вернадский тоже поддержал Н. Н. Лузина, написав ему сочувственное и ободряющее письмо. Строками поддержки Лузина знаменитый ученый не ограничился. Владимир Иванович Вернадский написал письмо в Отделение математики и естественных наук АН СССР (ОМЕН), академикам Ферсману А. Е. и Горбунову Н. П.
В сопроводительном письме Вернадский писал: «Я думаю, что подобная история может оказаться, в конце концов, гибельной для Академии, если она приведет к удалению Н. Н. Лузина из Академии или чему-нибудь подобному. Мы покатимся вниз по наклонной плоскости».
Приведем выдержки из основного письма В. И. Вернадского:
«В президиум ОМЕН.
Многоуважаемый Александр Евгеньевич [Ферсман],
Мне представляется совершенно необходимым принять экстренные меры со стороны Академии для объяснения тяжкого обвинения, предъявленного газетой «Правда» нашему сочлену академику Н. Н. Лузину. Мы товарищи Н. Н. Лузина по Академии не можем относиться безучастно и инертно к этому случаю.
Тяжкое обвинение, публично выдвинутое против Н. Н. Лузина, резко противоречит всему [неразборчиво] облику этого большого ученого, который сложился не у одного меня.
Нельзя отнестись безучастно к происходящей трагедии. Лузин – один из крупнейших ученых нашей страны, в расцвете научного творчества, и такие переживания для него не могут проходить бесследно. Необходимо бережное отношение к людям мысли и труда, их у нас так не хватает. ….
Одно из указаний газеты явно неверно, а это подрывает доверие ко всем остальным. Необходима тщательная проверка других указаний. Неверна ссылка на книгу Н. Н. Лузина «О некоторых новых результатах дескриптивной теории функций» (1935). Газета обвиняет Н. Н. Лузина в плагиате по отношению к одному из его учеников. Едва ли это было, проглядевший даже книгу может с этим согласиться.
Само обвинение такого большого ученого, каким является Н. Н. Лузин, в плагиате показывает, что газета совсем не представляет себе положения Н. Н. Лузина в мировой науке и того значения, которое в ней имеет его научная мысль и работа».
Необходимо выслушать Н. Н. Лузина прежде всего в ОМЕН – может быть не только в Президиуме. Члены Отделения не могут, по-моему мнению, остаться в стороне. С совершенным уважением В. И. Вернадский».
Мнение В. И. Вернадского поддержал академик Н. В. Насонов, также написавший письмо в президиум ОМЕН.
К мнениям П.Л. Капицы, В. И. Вернадского, С. А. Чаплыгина и Н. В. Насонова безоговорочно присоединился А. Н. Крылов.
Лузин держался, но силы были на исходе. Николай Николаевич метался по комнате, часто пил лекарство, размышлял, намечал планы защиты. Лузину ежедневно не давала покоя обида на некоторых учеников, не перестававших его мучить. Особенно остро он чувствовал жгучую боль по ночам, когда царствовала бессонница. Однажды, особенно перенервничав после заседания Комиссии, Лузин прилег, стал рассуждать: «Сколько сил, энергии я отдал ученикам с середины десятых по середину двадцатых годов! Каждый из них получал задачу достойную внимания серьезного математика. Каждому я посвятил сотни часов. Мне было приятно наблюдать, как они прибавляли в науке и становились настоящими математиками. Я радовался успехам учеников и переживал их неудачи. Постоянно подбадривал, давая иногда завышенные оценки их работам. В глазах учеников я видел тогда страсть и неугасимую жажду к истине. Временами я ошибался в постановках задач. Но кто из ученых от этого застрахован? Было и переплетение моих идей с идеями учеников, которые трудно разграничить! Бывало, что я ошибался и в решениях задач. Однако, чаще всего, моя интуиция не подводила! Сколько идей и сколько советов, которыми ученики воспользовались, было дано! И что же я от некоторых из них получил? Ответ теперь ясен – унижение и хулу. Слава Богу, что не все ученики стали моими хулителями!»
Лузин встал, подошел к окну. На улице уже намечался рассвет, выдав себя красной полосой, обозначившейся на Востоке. Пытаясь отогнать тяжелые мысли, академик взял томик стихов Пушкина, стал читать.
Утром домработница принесла Лузину письмо. «Наверно, очередь дошла до ОГПУ. Пора собирать вещички…», – с горькой усмешкой подумал Николай Николаевич. Он дрожащей рукой вскрыл конверт, стал читать. Через несколько минут лицо его посветлело. Письмо было написано Вернадским, в котором великий ученый выразил глубокое сочувствие и сердечную поддержку Лузину. Вернадский указал, что написал письмо, направленное против клеветы Лузина, в Академию наук.
«Слава Богу, что есть люди, которые оказывают поддержку. Спасибо, дорогой, Владимир Иванович!» Слезы благодарности непроизвольно обозначились на глазах академика.
К полудню домработница принесла Лузину телеграмму. Он взял лист, стал читать небольшой текст: «Поражен неожиданными совершенно незаслуженными газетными нападками на Вас. Ваш высокий всемирно признанный научный авторитет не может быть поколеблен. Твердо надеюсь, Вы найдете в себе силы спокойно отнестись малоавторитетной критике Ваших трудов. О совершенно необоснованных обвинениях другого порядка не говорю». Далее стояла подпись С. А. Чаплыгин.
«Сергей Алексеевич и ты, дорогой друг, не остался равнодушным к травле, обрушившейся на меня. Благодарю! Не бросил в трудную минуту». Несколько раз звонил Лузину и А. Н. Крылов, подбадривал его, возмущался статьям, которые заполонили «Правду» и порочили честь Лузина.
Вернадский, Крылов и Чаплыгин понимали, что над Лузиным нависла угроза смертельной опасности. Медлить было нельзя ни минуты. Они договорились с Кржижановским о встрече. Отказать просьбе известным во всей стране ученым вице-президент Академии не мог.
В назначенное время академики прибыли в кабинет вице-президента.
Глеб Максимилианович Кржижановский принял посетителей настороженно. Он догадывался о цели визита академиков, поскольку письма Вернадского и Чаплыгина лежали у него в папке.
– Глеб Максимилианович, что же это творится вокруг Лузина? Если так дело пойдет и дальше, мы лишимся многих выдающихся ученых, – громко сказал Владимир Иванович Вернадский.
Наступила пауза. Ее нарушил Сергей Алексеевич Чаплыгин:
– Лузин работает у меня в ЦАГИ. Считаю, что это один из лучших прикладных математиков. Уж поверьте мне, поскольку я кое-что знаю в этой науке. Если он и допустил какие-то ошибки и просчеты, то не следует ему вешать всякие ярлыки и записывать его в ряды врагов советской власти.
Вновь наступила тишина. Кржижановский молчал, видимо, он давал возможность выговориться каждому из собеседников.
Слово взял Алексей Николаевич Крылов:
– Многие обвинения шиты белыми нитками. Например, обвинение, что Лузин публикует малоценные результаты у нас и значимые – на Западе обижает и меня, поскольку на вышедшую в СССР статью Лузина о вековом уравнении я давал отзыв. И считаю этот результат выдающимся.
– И я давал Лузину положительные отзывы на статьи, опубликованные в СССР и считаю полученные им результаты значимыми. А какую математическую школу он создал. Таких пожалуй и на Западе не найдешь! – добавил Чаплыгин.
– Послушали бы Вы как некоторые ученики отзываются о своем учителе, – сказал Кржижановский…
– Кое-что я слышал на Комиссии! – воскликнул Крылов. Выдержав небольшую паузу, Алексей Николаевич добавил:
– Амбиции пройдут, и все уляжется. Но Лузина надо спасать сейчас, иначе будет поздно…
Кржижановский окинул взглядом академиков, сказал:
– Я тоже переживаю этот инцидент. Однако «Правда» находится не в моем ведомстве и прекратить критические публикации а адрес Лузина не в моей компетенции… Вырисовываются два варианта Резолюции Комиссии при Академии наук. Первый – поставить вопрос о дальнейшем пребывании Лузина в составе Академии наук, второй – предупредить Лузина, что его деятельность несовместима с высоким званием действительного члена Академии.
– Между этими вариантами громадная пропасть. При исполнении первого варианта Лузину грозит большая опасность… Вы сходите к Сталину и постарайтесь убедить его, что первый вариант неприемлем, – посоветовал Чаплыгин.
Вернадский и Крылов поддержали мнение Чаплыгина.
– Хорошо. Я попробую, – сказал Кржижановский. Вице-президент Академии поинтересовался, чем сейчас занимается каждый из академиков, пожелал успехов и они расстались.
Однажды после совещания у Сталина Молотов, задержался:
– Совещание окончено, – глухо сказал Сталин, глядя на Председателя Совнаркома.
– Коба, дело Лузина принимает серьезный оборот. После статей в «Правде» в защиту Лузина выступили мужи науки, негодование которых нам может дорого обойтись.
– Я владею информацией не хуже Вас, – сухо сказал Сталин. – Или Вы что-то недоговариваете?
– Я получил недавно письмо Капицы, который возмущен нападками на Лузина. Если от нас отвернутся такие ученые, как Капица, с кем мы останемся?
Сталин не спеша прошелся по кабинету, сказал:
– У меня был Кржижановский. В Академию поступили аналогичные письма Вернадского, Насонова и Чаплыгина. Нужно дело Лузина закрывать. Намылить ему холку напоследок и закрыть. Пусть другим неповадно будет, и сделают выводы остальные мужи науки. Вообще царица наук – достаточно далека от политики. Пусть математики занимаются, как сказал Энгельс «пространственными формами и количественными отношениями», а у нас есть на кого обратить самое пристальное внимание в ближайшее время – это преступный Троцкистско – Зиновьевский центр.
– Коба, но в «Правде» продолжают печататься статьи в адрес Лузина, осуждающие его поведение.
– Вы закройте рот Мехлису, а Кольману скажите, чтобы не зарывался….
Наступила напряженная тишина. Вячеслав Михайлович встал, попрощался с Иосифом Виссарионовичем и вышел из кабинета.
5 августа 1936 года Президиум АН СССР принял постановление. Суть которого сводилась к тому, чтобы предупредить Н. Н. Лузина, и при отсутствии решительного перелома в его дальнейшем поведении Будет поставлен вопрос об исключении Н. Н. Лузина из рядов академиков.
Так закончилось дело Лузина – одна из трагических страниц в истории математики СССР.
Тот факт, что отношения между выдающимися учеными старшего поколения и Лузиным остались теплыми и в дальнейшем следует из неопубликованного письма Н. Н. Лузина В. И. Вернадскому от 30 октября 1940 года: «…у меня ведь так теперь немного моих учителей и старших коллег, с именами которых связаны лучшие движения ума и сердца моей молодости, кроме Вас, лишь А. Н. Крылов, С. А. Чаплыгин, Д. М. Петрушевский».
Как указывает А. П. Юшкевич, Лузин перешел позднее из Отделения математики в Институт автоматики и телемеханики. В 1941 г. был приглашен вернуться в Математический институт. В оставшиеся годы жизни он опубликовал еще около двух десятков превосходных работ по разным вопросам анализа, дифференциальной геометрии, истории математики, доказавших, что он до конца дней обладал большим творческим потенциалом».
Колмогоров до самой смерти с благодарностью вспоминал своего учителя. П. Л. Ульянов писал: «Мне в том же 1983 году (в год 100 летнего юбилея Н. Н. Лузина) Андрей Николаевич говорил, что ученик в первую очередь обязан чтить память учителя. По-видимому, он имел в виду своего учителя…. Я считаю, что вряд ли нам стоит судить, кто прав и кто виноват. Но нужно сказать, что всегда, когда идут ожесточенные и бескомпромиссные споры между учителем и учениками, это вряд ли, красиво. … Андрей Николаевич активно участвовал в организации совместного заседания Московского математического общества и механико-математического факультета Московского университета, посвященного 100-летию со дня рождения академика Николая Николаевича Лузина, которое состоялось 13 декабря 1983 года. Андрей Николаевич поддержал идею дать большой аудитории 16 – 10 на механико-математическом факультете МГУ имя Лузина. Она теперь носит название «аудитория им. Н. Н. Лузина; рядом с ней висит мемориальная доска в честь Н. Н. Лузина. К столетию Н. Н. Лузина была приурочена Всесоюзная школа; для участников школы были изготовлены значки из металла с изображением математических символов и надписью:
Н. Н. Лузин
100
летие
1983
Такой значок подарили также Андрею Николаевичу. Он его носил на лацкане пиджака много месяцев».
Так закончилось одно из самых драматических событий в истории советской математики.