На правах рукописи

Фаина Соломатова
Во грехах родились…
Повесть

Катя диковато за­стреляла глазами, заповаживала плечами. Вскочила - и в лес! Раз­ве мне угнаться?!

- Катюша, я вот начала да и забыла, - скороговоркой залепе­тала Фенюшка, стара­ясь вновь завладеть ситуацией.

- Мне все равно, - буркнула девушка и продолжала испуганно озираться.

- Успокойся, доро­гая. Все хорошо будет, - тетка крепко обхватила племянницу.

Та вздрогнула и резко отстранилась. А потом обмякла и при­тихла, как будто спра­шивая, а что дальше-то будет?

- Я, Катенька, за свою жизнь не раз была крепко напугана. И тоже хотелось, что­бы время останови­лось. В первый раз в детстве, когда церковь рушили. Помню, бабы воют, ребятишки за ними подтягивают. Мне храм был вторым до­мом. В хоре я пела. Го­лосок-то чистый, звон­кий, как ручеек неза­мутненный. Думаю, по­молюсь Богородице, она и прекратит эту на­пасть, а если же я сплю, то вмиг сон обо­рвется. Пальцы-то ще­поткой собираю, а они одеревенели, не слуша­ются. Так и не смогла перекреститься. Я бы упала, наверное, но стена рядом была, так я к ней прислонилась. Голова трещит, а пе­ред глазами белые круп­ные снежинки мельте­шат. Глаза сжимаю, а веки прикрыть не могу.

- Что же ты такое увидела? - усмехнулась племянница.

- Тебе, Катенька, трудно понять. Нас в те времена не так воспи­тывали. К Богу мы льнули. А я в храме каждый уголок знала, каждый сучок на полу

помнила. И такое светопре­ставление! Иконы снимают и в телегу бросают, как снопы или мешки. Хорошо, что Ефимушка ко мне подскочил.

- Батюшка-то наш уже на небесах, - затараторил юродивый, - он там за нас, грешных, похлопочет, не ос­тавит без присмотра. И мы следом все туда отправим­ся, - показал Ефимушка на купол, где Ангел-Хранитель распростер крыла на бело­снежном облаке.

- Что скачешь, беснова­тый? Не вертись под ногами, мать твою, - цыкнул на Ефим­ку незнакомый рябой мужик.

- Язык- то у тебя отсох­нет. И сам ты, как береста, на огне скожелишься. А я об­радуюсь и свечку за упокой твоей души поставлю, - захо­хотал Ефимка.

- Вали, дурак, отсюда! Не то по стенке размозжу, - не­хорошо ощерился бородач.

Перед глазами у меня опять замельтешило: то вижу грустные глаза Все­вышнего, то злые - незнаком­ца.

- Пойдем отсюда, - по­тянула я за рукав Ефимку.

- Погоди, Фенюшка, ко мне Пресвятая Богородица должна в гости наведаться,  - горячо зашептал Ефимушка. Она меня любит за сирот­ство и еще за то, что я - ду­рачок. Я многую благодать имею...

Он так увлекся расска­зом, что не заметил опасно­сти. Сверху слетела доска и зацепила Ефимушку, прав­да, только щеку поцарапала. Из раны потекла кровь.

- Допрыгался, придурок! Пришибет раззяву, а нам за тебя отвечать! – набросился бородач на Ефимку, выпро­важивая его из храма.

Юродивый заупирался, забранился.

- Это Бога дом на зем­ле. И ты в нем не хозяин. Ан­тихрист одолевает, - заску­лил жалобно Ефимушка, раз­мазывая кровь по лицу и ру­кам. С интересом принялся разглядывать окровавленные пальцы. Полизал, понюхал.

    - Скусная кровушка-то... Попробуй-ка, - и провел пя­терней по губам бородатого, - причастие святое... Не твое, Богово...

Мужик опешил. Потом брезгливо вытерся рукавом рубахи и сплюнул в сторону.

- Уйди от греха подаль­ше, - процедил он сквозь зубы.

А Ефимушка уже, навер­ное, позабыл и о чужаке, и об обиде. Он, смеясь, приплясы­вал у иконы Казанской Божь­ей Матери:

-    Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Вдруг резко остановил­ся и задрал голову. Смотрел на купола, шевелил губами, как будто с кем-то неведо­мым беседовал.

-    Терпеть долго придет­ся. Надоест, а будем. Так Ему угодно. Испытать нас.

Потом упал на пол и притих. Я подумала, что Ефимушка умирает, закри­чала и убежала из храма. Он не умер, но с той поры стал странный какой-то, пугливый и задумчивый. Бывало, что-нибудь спросишь у него, вздрогнет, голову руками при­крывает. Все ему, сердечно­му, блазнило, что на голову ему что-то падает.

И меня жизнь резко кру­танула с той поры. Ходить стало некуда. Чем заняться, не знала, да и охоты не было до работы большой. Родите­лям помогать - не доросла еще. Схоронюсь где-нибудь в укромном уголке и вспоми­наю радость недавнюю. И запою, как в хоре-то бывало. И вслух, и втихомолку псал­мы и молитвы творю. А душа-то плачет, тоской исходит.

Лежу, лежу. День-то мне и ни к чему. Пусть уж всегда ночь стоит. А к лени и болез­ни подцеплялись, странные такие: вроде бы и не болит ни­чего, а силы нет нисколечко.

Мать и отец встревожи­лись. Отец привез доктора. Лекарства да дружба с Ефимкой подняли меня на ноги. Пока хворала, на нас с Ефимушкой никто и внимания не обращал. А потом зашушука­лись. Не дело девчонке с пар­нем на пару быть. Долго ли до греха? И мама начала бра­ниться. Я стала избегать Ефимку. А зря. Для чего оби­женного еще обижать? Под­стерег он меня как-то и стал жаловаться на свою горькую

сиротскую долю.

- Лишили дома меня, Фе­нюшка. Я же раньше в сто­рожке, как у Христа за пазу­хой жил и не тужил. В тепле и всегда сыт-сытехонек. А те­перь бедствую. Кто-то на ноч­лег пустит, так уже рад-раде­шенек. Зиму, думал, и не ско­ротать будет. Боялся, что помру с голоду или околею где-нибудь в поле. А нет, вы­жил. Летом-то благодать... Кусочки собирать брожу да­леко по волости. В больнице как-то дрова колол. Доктор меня к себе опять зимой звал и сказал, что лечить меня попробует. Уйду далеко, а все равно домой тянет, хотя и нет его у меня. И Бога дом на земле разрушили. Он, Бо­женька-то, на всех людей зла не держит. Знает, что мы Его любим. А вот Илюху наказать следует. Пойдем, Фенюшка, в Головино. Я Илюхе свечку на огородце поставлю. По­мнишь, сулил в храме-то?

- Что ты, Бог с тобой? - испугалась я. - Грешно так думать и говорить.

- Не бойся. Во сне мне сама Богородица велит стог сена у него на огороде под­палить.

- Врешь, Ефимка! Не может Пресвятая Дева учить злу. Это лукавый тебя испы­тывает.

И я без запрета стала сторониться Ефимку

А зло, как сорная трава, ухода не требует. Из щепот­ки нарастет, наворочает. Плодовито оно без меры. И Ефимка исполнил задуман­ное. Его застали врасплох. Илюха осатанел, схватил жердину и пазгнул Ефимуш­ку.

-    Ты, Илюха, следом за мной отправишься. Хотя, нет... Маяться долго будешь. Деревяшкой лежать, какой меня зашиб. Помни слово дурака...

Но Ефимке на этот раз повезло. В больнице его док­тора не только вылечили, но и ум возвратили...

Взбудораженная Фенюш­ка не могла успокоиться. Нео­жиданное появление племян­ницы внесло в ее тихую, раз­меренную жизнь сумятицу. Впервые приезд Катеньки не стал ей в радость.

-  Малые детки – малые бедки. Запуталась, вроде, Катерина в своих взрослых делах, - вздохнула Фенюш­ка. Разговоры вслух ни к чему вести. Услышит племянница - осерчает. Это когда она одна, можно беседовать с кем угодно и о чем угодно. На­говориться с собой, с кошка­ми, с козой, с курами. Можно громко браниться с петухом, Петькой-забиякой, горлопа­ном и проказником. Но долго они не живут в ссоре. Бросит Фенюшка зерна горсточку гру­бияну. Клюнет он пару раз и закокочет, подзывая подружек-несушек. Может, поэтому и бывает временами Петька спесив и заносчив. Чувству­ет себя в одном лице. Мужик - хозяин он! Вот и хорохорит­ся, требуя к своей персоне особенного внимания. Мол, не забывайте, курицы, вас-то много, а я один. Еще один пе­тух проживает на самом кон­це деревни. Но стоит Петьке зайти на его территорию, трусливо шмыгает в подво­ротню. А уж если Петька до­гонит его или подкараулит, то трепку задаст отменную. Ле­тят перышки большие и ма­ленькие. До крови бьет заби­яка соплеменника. Натешит­ся Петька, отряхнется, клю­нет себя под крыло, будто саблю в ножны вгоняет. Вспрыгнет на изгородь и лихо прокукарекает - смотрите, вот я какой герой! Посидит на пьедестале почета, упиваясь славой, покрасуется перед чужими курами. С высоты облюбует объект топтания, вихрем смахнет с огорода и исполнит свой петушиный долг. Затем, вразвалочку, от­правится к своему подворью. Засеменят чуть-чуть подаль­ше, соблюдая дистанцию, куры. Уважает женская поло­вина своего повелителя.

-    Забыла я о вас,- Фе­нюшка сыпала зерно, - цып, цып-цып, куда вы запропали-то?

На зов куры собрались в кружок и клевали дружно, постукивая клювами о пол ог­рады. Петька стоял в сторо­не, изредка ударял клювом, косился на хозяйку бусиной глаза.

-    Ко-ко-ко, ко-оо-оо-ко-ко! Что, мол, такое стряс­лось, почему подали не вов­ремя?

Накормив всю жив­ность, Фенюшка на цыпочках вошла в летнюю избу. Кате­рина спала. Она тихонько притворила дверь: «Про­спится и расскажет, что у нее стряслось».

Фенюшка приметила, когда была у нее Катерина месяцев шесть назад, - жи­вот на нос прет. Но Катерина приезжала с подружкой, и Фенюшка не смогла выбрать момент побеседовать с пле­мянницей. Девчата же укати­ли быстро, оставив тетку с думой-заботой. Фенюшка ложилась и вставала с думами о Катерине. Писем не было, хотя она писала пле­мяннице трижды.

Теперь вот объявилась - слезы льет крокодиловы. Живота нет, а спросить, где дитя, у тетки не хватает духу. Уж и о себе Фенюшка поведа­ла и еще бы рассказала о сво­ей горькой давней обиде. Ни с кем не делилась, даже пе­ред матерью не раскрылась. А сейчас, вроде, настала пора: может откровенность возбудит такую же откровен­ность. А то погибнет девка, жалко племянницу.

     И вновь Фенюшка забрела в свое давнее-далекое...

После хворобы родители отдали ее в школу. Разных возрас­тов в то время были школьники. Робкой и застенчивой Фенюшке учеба давалась слож­но, с трудом постигала она азы грамоты. Рань­ше в церковно-приходской школе ее учили совсем другим наукам.

Дочь упрямо твер­дила, что не хочет по­сещать занятия. И ро­дители сдались. Толь­ко мать с сожалением обронила:

-  Будешь, Фенюш­ка, неграмотная. За­мужние, и те, вечерами в школу бегают. Пожа­леешь. Близко будет локоть, а не укусишь.

-  Парни озорные больно: то над кошка­ми, то над голубями из­гиляются, - пожалова­лась девочка.

-  А ты подальше держись от вольных-то, - посоветовала мать.

-  Всякую работу делать стану, только в школу не отправляйте - взмолилась дочь, не­рвно дергая шерсть в прялке и вертя на коле­не кругло-острое вере­тено.

- Ты погляди, Анна, как дочка-то ловко пря­дет, - похвалил отец. – Наша Фенюшка сноров­кой и умением знатной рукодельнице не усту­пит. А грамота не дает­ся...

-  Нет, тятенька, у матушки мне все дава­лось легко, а тут все по-другому.

-  Читать, писать разумеет. А с матер­щинниками и вправду ей делать нечего, - зак­лючил отец, и Фенюш­ка вздохнула с облег­чением.

Лелеяли родители Фенюшку. Ей было восем­надцать, когда родилась сестренка Варвара, мать Катюшки. И в этот же год началась война. Отца сразу же призвали на фронт. Собирали Фенюш­ка с матерью дорожную котомку и плакали. А гля­дя на них, подтягивала и шестимесячная Варюшка. Не верилось, что где-то люди убивают друг друга, что льется кровь, которую Фенюшка виде­ла только, когда мать щи­пала зарубленных кур. Если же собирались убав­лять животину, она зара­нее уходила из дому или, закрывшись в горнице, затыкала уши и укрыва­лась подушкой. "Скусная кровушка-то?" - вспоми­нались и стучались мо­лоточками слова Ефим­ки. Ноги слабели, руки опускались, как плети, начинало подташнивать. Отца они провожали да­леко за деревню. Малень­кая Варюшка крепко спа­ла у материнской груди. Фенюшка шла, вцепив­шись в отцовское плечо. Лето стояло жаркое. По высокому небу бродили тучки. Сладко пахли кле­вером поля. - Травы-то вызрели, а не кашивать нынче, видно, - вздохнул отец, - трудно вам будет, девоньки.

- Да всяко ненадол­го. Кончится заварушка, и домой возвернешься. Правда, Варюшка? - мать старалась улыбаться, но у нее плохо получалось.

- Проснулась Варва­ра-краса, - протянул отец руки к малышке, - дай-ка я попестую крохатулю мою сладкую.

- Я-да, да-я-да, - ле­петала Варюшка. Тянула пухленькие ручонки к отцу. Улыбалась, показы­вая два зубика. А вот ког­да подошли к тракту, где ждали подводы, послы­шался плач, Варюшка за­голосила. Взрослый на­род на миг стих, и все смотрели на малоедитя. Она стихла. И тут раздал­ся гром. Резкий и оглуши­тельный.

- Пресвятая Богоро­дица, помилуй и защити нас, грешных, - выдохну­ла толпа, крестясь враз­нобой.

Засверкало, загро­хотало. Выползла темно-синяя туча, рассекаемая молниями, которые с треском кромсали ее на  куски. И брызнул дождь, круп­ный и редкий. Набрал силу и полил стеной. Мужики, мокрые, как большие птицы, расселись по телегам, и подводы трону­лись. Бабы смотрели вслед, но ливень скрыл отъезжаю­щих. Дождь скомкал прощание, ускорил разлуку. В опустев­шую деревню возвращались нехотя. Фенюшка несла Варюшку на руках. Платье девоч­ки намокло, и она прижималась к Фениной груди, шаря ручкой за пазухой.

-   Ма-ти, ти-ти, - каприз­ничала малышка. - Вот придем домой, и мама даст Варе титю, - ласково уговаривала Фенюш­ка сестренку. Укрыла платком, боясь, что маленькая может простудиться.

- Погода и та скорбит по мужикам нашим, - вздыхали бабы.

- Меня бы лучше вместо вашего батьки забрили. А на­чальство, видать, в резерве оставило...

- Ефимка! Откуда ты взял­ся? - удивилась Фенюшка.

- Приехал с новобранца­ми. Теперь хочу у вас пожить. Тетка моя умерла на днях. Опять осиротел, - пожаловал­ся Ефимушка.

- Вроде у него опять не все дома, - зашушукались бабы.

- Не бойтесь меня, ба­боньки. Я вам вреда не причи­ню. А что Илюхе учудил, так за обиду. Война-то, может, в испытание нам послана. Гре­хов-то эвон сколь накопили, - рассуждал Ефимушка.

- Ефим, а Ефим, а ты да­вай пастухом у нас служи, - загалдели бабы.

- В Заветлужье пас у ча­стников вместе с колхозным стадом. Исправно выходило, - похвалился Ефимка.

-   Ну вот! Неужто с нашим гуртом не сбардуешь?

Бабы оживились, встре­тив Ефимушку. Появление его скрасило на миг горькую ми­нуту. Но вести долгие разгово­ры никому не хотелось. Все разбрелись по своим домам. Ефимка встал на постой у одинокой бабки, Пелагеи. Она и раньше привечала сиро­ту. Жалела и любила Ефимку, как родного сына. На следую­щее утро он приступил к сво­им обязанностям. Бабы напут­ствовали нового пастуха:

- Упаси Бог, Ефимушка, до клевера доберутся...

- Увижу бабоньки, не пе­реживайте. Ну-у, пошли. Поша­гали, пеструшки, краснушки, серушки! Маси, кыш! - шугнул Ефимка остановившихся ове­чек.

-  Полно переживать-то. Ровно маленький Ефимка. Усмотрит, - успокаивала Пелагея, ручаясь за своего кварти­ранта.

Действительно, Ефимка исправно выполнял пастушьи обязанности. Стадо возвраща­лось из лесной поскотины с раздутыми боками.

- Анна, у вас Марта се­годня покрылась, запомни чис­ло, - предупредил Ефимка.

- Неужели? - встревожи­лась Фенина мать, - а я утром и не приметила ничего за ней.

- С обеда с Буяном уеди­нились. Дело в шляпе - уве­рил пастух.

-   Что я вам говорила! Да у Ефимки разума на всех нас хватит, - улыбнулась Пелагея.

С Феней Ефимка здоро­вался кивком головы. Разгово­ров они не вели, как и прежде. Да и не тянуло Фенюшку к Ефимке. До пустых ли разго­воров сейчас? Опустели дере­венские улицы. Тихо и глухо стало на подворьях. Смеялись и пели только дети несмыш­леные. Вскоре почтальонка стала разносить военные тре­угольнички, адресованные в деревню под названием Вла­дыкина гора. Редкие письмеца, но такие желанные и долгожданые. Время-то было тягучее и сумрачное. Хоть и птицы поют - заливаются, и солнце печет - жарит по-сумасшедше­му а ежатся бабы и девки. Хо­лодит страх за мужей, брать­ев и женихов. Близкие и доро­гие люди в чужой, дальней сто­роне-сторонушке, долю несут тяжкую, а рядом пули разгули­вают. Там жизнь человеческая обрывается легко. Смертонь-ка ниточку перекусит, и не ста­нет человека. Война Фенюшку не щадила. Мать от Варьки лишний раз отрывать не хоте­лось. И за себя, и за мать при­ходилось пластаться. В пер­вую же военную зиму попала на лесозаготовку. Мороз сто­ял сильный. Видимо, холода удались за летнюю жару. Сту­жа без ветра переносилась легче, но сиверко шалил почти каждый день. В лесу еще не так доставалось от его злых по­рывов, но, когда вывозила бревна из делянки, до костей щипал сердитый буран. На от­крытом месте лихач гуляет с присвистом. Тычет льдистыми иглами, слепит глаза. Закуржевеет Фенюшка, будто Снегу­рочка. На теплую печку хочет­ся. А где взять тепло в лютую непогоду! Зорька напрягается, тянет тяжеленный воз. Покро­ется спина испариной.

-    Но-о, сердечная! - ста­рается перекричать вьюгу девушка, спрыгивая с саней. Под уздцы лошадь подхватит:

-   Ну, поддай еще, милая!

Умная лошадь сделает рывок и быстрее переставля­ет натруженные ноги,

мотая в такт шагов заиндевелой мор­дой. Зыркнет темными глаза­ми в сторону Фенюшки, мол, ступай в сани, не путайся, где не следует.

-    Только с дороги не сбей­ся, Зорюшка, - говорила Феня, усаживаясь на бревна, - тебя Орленок дома дожидается, а меня - мама с Варькой.

Зорька кивнет головой. Умная, опытная лошадь. Изда­ли видит указатели дороги: палки, натыканные по краю обочины. Затихнет пурга, ути­хомирится ветер. На небе зас­ветятся редкие звезды. В су­мерки они тускло мерцают, а с приходом ночи разгораются все ярче и ярче. Замерзшая Феня мечтает о лете. Но боль­ше прихода лета ей хочется, чтобы кончилась война. К вес­не бы... Но не кончалась, а про­жорливо втягивала в крова­вое месиво все новые и но­вые жертвы. Будто зерно в жерновах крутило и ломало это ненасытное чудище людс­кие судьбы. И Фенюшку, неус­певшую отдохнуть от работы в лесу, отправили рыть око­пы. Пусть на лесозаготовках тяжело, но там хотя бы дом рядом был, люди родные и зна­комые. И вот на чужбине, 8 дальней сторонушке. День и ночь ухают и взрываются сна­ряды, в небе гудят свои и вра­жьи самолеты. И как только зловещие птицы появляются на горизонте, девушки кидают­ся в ров, на землю, вскопан­ную своими руками.

-    Господи, спаси нас греш­ных, - шепчет Феня.

Крестик нательный в руке зажимает.

-    Читай молитву, Фенюш­ка, - просят девушки, - чтобы фашисты убрались скорее.

Стонет растерзанная земля. Вздымается черной волной высоко к небу. Солнце тускнеет от дыма и пепла, пуг­ливо прячется за облако. Не хочется ему освещать проис­ходящее яркими, ласковыми лучами. Ник месту ласка и не­жность. Здесь нужна защита. А солнце защитить и помочь не в силах. И вот в такой пого­жий июльский денек из-за леса вылетели вражьи бомбарди­ровщики и вновь принялись ровнять землю с небом. Оглу­шило Фенюшку. Не слышит она ничегошеньки. Отправили до­мой. Обрадовалась девушка несказанно. На товарняке до­ехала до своей станции. Путь неблизкий и опасный, но за те двое суток, что пришлось ехать, происшествий не было. От станции сто верст с гаком -пешком надо одолеть. Может, и попалась бы попутная маши­на, но разве Фенюшка будет томиться в ожидании. И по­летела девушка, словно на крыльях, в родную Владыкину гору. Утомится - присядет на обочину. Гудят уставшие ноги, а в душе радость играет.

-    Варюшка,  поди, забыла меня. Плохо, что я ничего не слышу.

Долго не отдыхает. Вско­чит и айда, вперед. Только пят­ки сверкают. Немало отмаха­ла Феня, но за день сто верст не одолеть. Потемки сгущают­ся, и туман в лощинах перины мягкие расстилать начал.

-    Не осилила, - вздохнула девушка и свернула к стогу сена. Запах трав духмяного луга быстро убаюкал уставшую Фенюшку. Сразу провали­лась в мягкую зыбкую дрему. И качают ее в колыбельке то мать, то отец, а то Варюшка. Дух захватывает у Фени. К по­толку взлетает зыбка, только скрипит очеп. Как страшно вы­лететь и ушибиться! Потом ви­дится ей, что сама укачивает Варюшку и поет ей песенку Ро­зовощекая, с белыми кудряш­ками, сестренка дурачится. Вдруг все это вмиг исчезает, и на нее набрасывается с хрип­лым, надтреснутым лаем Музгарка, страшно скаля зубы.

- Музгарка, не узнал меня?

Он смотрит на Феню мут­ными глазами и лижет ей щеку.

-    Полно, не балуй, что ты слюнявишься?

Фенюшка старается от­страниться от собачьей нео­прятной ласки. Но пес нагло лезет к девушке, сваливает с ног. Дышит на нее смрадным запахом, шарит по груди.

-    Пошел вон, дурак! - сер­дится Феня. - Еще и крестик мой осквернишь, - и пытается спих­нуть Музгарку

А пес словно прилип к ней. Бесстыже и нахально об­ращается с девушкой.

-    Погоди, сейчас сладко будет, - рычит собака и тычет­ся липкой мордой в губы.

Фенюшка пытается кри­чать, но пес зажал ей рот сво­ей вонючей лапой, дыша ей в лицо табачным и винным пе­регаром.

- Ну, я тебя сейчас на­ломлю, Музгарка! - наконец-то она вырывается из собачьих лап.

С остервенением дуба­сит пса, не боясь укусов в яро­сти.

- У-ух, благая, - рычит со­бака.

Фенюшка открывает гла­за. Первое, что она увидела - оскал желтых зубов и нечис­тый волосатый рот, но не Музгаркину пасть, а человеческий рот. Сразу узнала.

-    Илюха, побойся Бога! - выдохнула девушка.

Мужик вздрогнул, расте­рялся. Фенюшка с такой силой отшвырнула его от себя, что он отлетел метра на два. Схва­тила вилы и пошла на обидчи­ка.

- Остынь! Запорешь, так кому хуже-то сделаешь? - вы­давил белый, как полотно, Илюха, - подумаешь, шуткой обнял...

- Расскажу Ефимке. Он тебе, рябой, еще фейерверк устроит, - процедила сквозь зубы Феня и отшвырнула вилы.

- Да я не знаю, кто ты. Думал, пришлая беженка. Раз­ве бы я стал к знакомой клинья подбивать...

- Ох ты, старый жлоб! Беженку так можно и обидеть. Люди от горя бегут, спасают­ся. Ненароком наткнутся на такого зверя и сгорят в беде!

- Полно чернить-то. Не знаю тебя...

Илюха ухмылялся, при­ходил в себя.

- Врешь, что не знаешь. Зато я тебя запомнила, как ты храм на Владыкиной горе зо­рил. А кто Ефимку жердиной ог­рел?

- Было-то при царе Горо­хе... Нашла, кем стращать, ду­раком блаженным. Обоих вас надо...

Феня схватила котомку и побежала по тракту. Верст пятнадцать отмахала на одном дыхании, не оста­навливаясь. Бежала и ре­вела. Злилась на себя, проклинала Илюху. Если бы знала, что так про­изойдет, разве легла бы спать на чужом лугу?! Да на каком чужом, ока же дома, считай!

-   Уж не сделал ли он что со мной?

Девушка свернула с дороги и зашла вглубь ельника. С опаской огля­делась, и стала себя об­следовать. Боли Феня не помнила. Хотя знала, что должно быть больно. Но сон был слишком креп­кий: может, заспала? От­сыпалась ведь за многие тревожные, жуткие ночи, не остерегаясь, не опаса­ясь. А кого бояться в род­ном краю? Война далеко, небо чистое, земля не стонет. Зверь не тронет. А человек, выходит, мо­жет…

-   Чести он меня не лишил, - успокоилась де­вушка.

И вновь принялась реветь. Слезы катились крупными градинами. Проревевшись, вылезла из чахры. Весело чирика­ли и щебетали птицы. Жужжащие шмели с усердием трудились на розовых головках клеве­ра. Длинными трелями трещали кузнечики. Такое знакомое разноголосье...

-    Я слышу-у!

    Девушка запрыгала от радости. Вихрем сбе­жала к реке и прямо в одежде бултыхнулась в воду. Накупалась и наду­рачилась до озноба. Выс­тирала одежду, чтобы не осталось ненавистного запаха. Ветерок быстро высушил юбку и кофту. И чем ближе к дому, тем быстрее и громче стучит, волнуется сердечко. Свернула с большака на проселочную извиваю­щуюся между полями и лугами дорогу, до того знакомую, что можно ша­гать с завязанными гла­зами и не собьешься. А вот и она, Владыкина гора, прильнувшая к реч­ному изгибу, взбегающая на холм. Милая и родная деревенька! Фенюшка стала искать, выщупы­вать глазами свой дом. Да вот же он! Подошла к калитке. В груди - тук-тук, стучат, звенят колоколь­чики –дзинь –дзинь -дзинь. Сиреневый куст свесил­ся через ограду на улицу. Ветка ласково задела лицо, как будто поцело­вала. Брякнула железной скобой дверь. Взошла по чуть поскрипывающей лесенке сеней.

-    Мама, - позвала де­вушка.

На зов никто не от­кликнулся.

- Мама, - выдохнула де­вушка. На зов никто не от­кликнулся. Села на лавку и стала разглядывать свое родное жилище. Здесь все было по-старому. Но она ус­пела от всего отвыкнуть, на­тосковаться. В просторной горнице вдоль стен стояли самодельные стулья с вы­сокими резными спинками и точеными ножками. Комод для одежды и посуды - отцо­ва работа. И вся немудре­ная обстановка, изготовлен­ная его руками добротно и с любовью. Узорчатый наблюдник украшал жилище. На столе, прикрытые скатертью, лежали караваи. Фенюшка взяла хлебец и зачерпнула ковшиком из кад­ки. Родниковая вода вкус­ная-превкусная, пей, не на­пьешься. Потом она перешла на другую половину, в летнюю избу. В ней Фенюшка спала до самых холодов. И здесь мебель батиной  работы.

- Сложу я тебе, доченька, печку, - пообещал отец, - выйдешь замуж, так и живите в этой половине. Хоромы справные.

-   Да что ты, тятенька, такое говоришь? - смущается дочь. - И нет у меня нико­го, и не надо.

-   Сыщется. Пора еще не пришла, - отец ласково погладил ее по волосам. -
Красивая ты у нас, Фенюш­ка.

- Доченька! Касатушка моя! - мать стояла на по-; роге.

- Мама! - выдохнула ^: Фенюшка. И остановилось I время, и забылось все на | свете.

- Мне бабы сказали, а я и не поверила. Варенька, погляди, кто пришел! Узнала сестричку-то?

     Девочка стояла у порога и таращила васильковые глазенки. Подбежала к I матери и вцепилась в юбку.

- Какая Варенька стала большая! А взгляд, как у взрослой, - поразилась
Феня.

     - А война и старых, и малых не щадит. Одну дома оставляла, куда ее денешь? Сейчас-то так за собой тас­каю.

- Феня, - радостно щебетала Варя и лезла на ко­лени к сестрице.

   - Похудела-то как, Фенюшка. Выправишься. Молоко есть, куры несутся. С
хлебом, правда, туговато. Мучку берегу. Лепешки стряпаю. Картошка, трава, да все в ход идет. Мы еще лиха не знаем. А вот большие семьи бедствуют

- Тятя пишет? - робко поинтересовалась дочь.

- Только два письма было, одно недавно, - при­горюнилась мать. Она вы­нула из кармана фартука треугольничек. - Ношу с собой. С бабами друг дружке читаем, когда отдыхать сядем.

     Фенюшку  поразило лицо матери. Как оно силь­но изменилось! Между глаз пролегла глубокая морщина, сеточка мелких паутинкой окружила глаза. Лоб расчертили три полоски. Кольнуло сердце жалостью.

    -  Мама, я в храм схожу. Со­скучилась я по нему.

- Ступай. Только по лестнице на звонницу поосторожнее. Обветшало все. Церковь во Вла­дыкиной горе пострадала мень­ше других в округе. Иконы вывез­ли и то не все. О храме как будто забыли. В колхозе считался скла­дом. Но от зернотока вдалеке, да и зернохранилищ настроили не­мало.

Божий дом стоял цел и не­вредим. Никто ничего в нем не трогал, не ломал. Ребятишки не лазили даже за голубями. Попыт­ки детей пресекались взрослы­ми.

- Не греховничайте. Это Бо­жьи птахи. А если станешь их ло­вить, Господь накажет

- Учительница говорит, нет Его, - галдела детвора.

- Мало еще на свете жила учительница ваша. Вот и поет песни с чужого голоса, - поучали родители малолетних чад, - про­поведь бы батюшки покойного послушала - все бы враз на свои места стало. Другие времена - иные песни.

Посещение храма для Фе­нюшки всегда было великой ра­достью. С трепетом и любовью рассматривала она росписи стен и сводов. Живопись не выцвела, но вот с северной стороны стена отсырела. В выбитое окно нано­сит дождя и снегу. Некоторые лики можно было узнать с трудом. Едва различимы на сером фоне грустные глаза Казанской Божией Матери, усердной нашей зас­тупницы. Рядом лик Серафима Саровского. "Радость моя", - та­кими словами приветствовал пре­подобный каждого, кто к нему об­ращался. Сейчас святой скорбно спрашивал: "Что же вы натвори­ли, люди?" Фенюшка подняла го­лову и встретилась взглядом с Ар­хангелом Гавриилом. Он прино­сил Деве Марии благую весть о Грядущем Спасителе мира.

В церкви было сумрачно и прохладно. На колокольне ворко­вали голуби. Фенюшка, упав на колени, стала молиться и пла­кать.

-    Грехов-то сколько накопи­лось! Помилуй меня, Господи, и не отталкивай грешную! Людей злых и порочных не допускай ко мне и к семье нашей. Отстрани их. Спаси отца моего, всех людей и землю русскую от ворога.

Долго и усердно молилась девушка. На душе стало легко и спокойно. Благодать-то какая! И, придя домой, мгновенно уснула под Варюшкино лепетание.

Отдохнула Фенюшка под родительской крышей, успокои­лась. Стали забываться вражьи налеты. Не вздрагивала и не вска­кивала посреди ночи в холодном поту. Подзабылась война. Оста­лась тревога за отца. А вот встре­ча с Илюхой не забывалась: буд­то в бане вымылась и до дому разутой по грязи протопала. Надо возвращаться. Но ведь ноги мыть станешь, руки испачкаешь. Хоть и говорят: грязь не сало, промой, и отстало. Не знает никто ни о чем, и не делится девушка ни с кем. А душа бунтует, возмущает­ся, не глохнет обида-унижение.

Фенюшка и раньше любила одиночество, а после случая с Илюхой еще больше начала сто­рониться людей. И когда брига­дир предложил пойти на телят­ник, обрадовалась.

-    Неужели всю жизнь корен­ным пахать станешь? - рассер­дилась мать. - В лесу ломила, как мужик, на окопах горы земли пе­ревернула. Теперь опять хомут на
шею одеваешь? Телята мрут, как мухи!

- Управлюсь. Все лучше, чем в лесу. И вы рядышком. Так ведь, Варюшка? - Феня обняла се­стренку и мать. - Седины-то сколь­ко, мамочка, - вырвалось ненаро­ком.

- Война молодых выбелила. А мне уже скоро на пятый деся­ток. Пора и стариться. Зато вы у меня вон какие красавицы!

А Фенюшка и впрямь рас­цвела. И никакие лишения и тяго­ты не смогли угасить, потушить красоту девичью.

Пришла долгожданная побе­да. Стали возвращаться фронто­вики. Вернулся и отец Фенюшки. Мир и лад стал приживаться в де­ревне. Кого посетила горькая ут­рата, тоже помаленьку входили в колею. Жить-то надо! Детей и хлеб растить.

Той же весной пришла лю­бовь к Фенюшке. Красивое, чуд­ное чувство расцвело аленьким цветочком. Жених торопился. Сватов послал. Невеста дала со­гласие. Свадьбу решили справ­лять на Покров. А пока еще стоял август Солнечный и погожий. Лас­ковый и сладкий, как поцелуй любимого. Казалось, счастье бу­дет вечным. Осенью Никита с Феней распишутся. Отведут свадьбу. А зимой съездят к род­ственникам в Архангельск и там обвенчаются.

- Может, и ни к чему это? - отговаривал Никита.

- Грешно так жить, - смущен­но упорствует девушка.

- Я комсомолец. На фронте командиром был. Узнают, пойдут разговоры.

- А мы в тайне сохраним.

- Ладно, любимая. Будь по-твоему.

Но не получилось. Не со­стоялась свадьба, не было вен­чания. На Успение отправилась молодежь на гуляние в Ворониху. Робкая Фенюшка редко когда вы­ходила на круг. Любовь раскова­ла, подсобила забыть о прошлом. Она без стеснения пела и пляса­ла. Ведь играет ее будущий муж. И смотрит Никита такими влюб­ленными глазами.

Феня не сразу заметила Илюху. А он, как коршун, долго на­блюдал за ней. Высмотрел, узнал свою жертву. Вышел на середину круга. На него зашикали. Кто-то дернул Илюху за рукав. Но не тут-то было: он всех отталкивал.

- Граждане, я молодых с бу­дущим браком хочу поздравить.

- Клоун! Не рановато ли за­беспокоился. Не отколется тебе этот номер, - засмеялись в толпе.

- Не скажи! Я, может, давно все получил, - куражился Илюха.

- Не мешай! Налил зенки, так ели, а не путайся, как назем в про­руби

- Руки прочь! Кого учить на­думали! Я не лыком шит, а быв­ший сотрудник НКВД. Не таких уламывал, и повыше шапку гнули. А сейчас желаю поплясать.

- Змей Горыныч яду накопил. Как таких людей земля носит!

-    Я у Феньки в сарафане
   Облигацию нашел,
   Только вынул из кармана,
   Сразу номер подошел.

- А вы - не отколется! Номер мой завсегда беспроигрышный.

Никита вихрем подлетел к Илюхе, схватил за грудь.

- А ну, извинись! Иначе за себя не ручаюсь.

- Никита! Не тронь, так не воняет, - зауговаривали парни и девки.

- Ну, позаигрывал с Фенькой на лугу А она шуток не понимает, стращать принялась. Дескать, Ефимку-дурака науськаю, так он тебя зашибет. Фенька с блажен­ным Ефимкой с малолетства по темным углам греховодничали. Святоши! Извините, честной на­род, прервал ваше веселье.

-    Ну, не мразь ли! Своих всех ославил, так за тех, кто из других селений в гости пришли, принял­ся. А девку за что позоришь? - ди­вился народ.

Никита не догнал Феню. Она свернула с дороги к реке. И он не нашел ее. А потом Феня каждый вечер ждала любимого. Никита не приходил. Начались черные дни. Сомнения и слезы. Стыд и незаслуженный позор. И горький вопрос: за что? И страх, что Никита поверит в напрасли­ну и разлюбит ее. А потом глыба безразличия приплюснула ее

Молва, как эхо, разносится широко. Прослышал и Ефимка. Пришел к Фене на телятник - она день и ночь там уживалась.

- Не горюй, Фенюшка, все ладно будет. Неужели Никита по­верит в пьяную брехню?

- Кто знает? - девушка зап­лакала.

- Убить мало, - загорячился Ефимка.

- Не надо так. Языком гре­шим, вот Господь нас и наказует. Ни исповеди, ни причастия. Гре­хов выше головы накопилось. Так откуда счастья ждать?

- Заглянет солнце и в твое оконце. Вот увидишь!

- Ишь, какой заботливый ка­валер сыскался! Катись отсюда!

Никита стоял в дверях. Он был навеселе. Ефимка с Феней растерялись.

- Ты чего, не понял, шут го­роховый? - заорал Никита.

- Не психуй. Я пришел по­прощаться, - Ефимка волновался, мял фуражку, перетаптывал­ся с ноги на ногу.

- Куда накопытился, юроди­вый? - съехидничал Никита.

- Не петушись. Посмотри на нее и на меня. Разве я ей пара?! То-то же. Вот и береги свое счас­тье.

- Ишь ты, как чирикать на­учился! И со смыслом шпарит. Ладно, давай закурим. Я вот ок­рысился на весь белый свет, но есть и твоя вина в моей беде. Хотя роль ты в ней играешь вто­ростепенную. А может, главную? Тьфу, совсем запутался, - Никита нервно щелкал портсигаром, по­том рассыпал все содержимое на пол.

- Куда ты, Ефимушка? - по­интересовалась Фенюшка.

- Тетка дом-то мне подпи­сала. В войну жили эвакуирован­ные, а сейчас пустует. Хоромы знатные, своя крыша над головой - большое дело.

- Не поминай его лихом, -девушка кивнула на Никиту, - да и меня тоже.

- Молиться за тебя стану.

- С Богом, Ефимка. И ты, Ни­кита, уходи. Не о чем вести разго­воры на пьяную голову.

- Всё, развод - и детей об угол? Так что ли? - горячился Ни­кита.

- Что ты несешь?! Не узнаю я тебя, - заплакала Фенюшка, -устала я.

- Я и сам не узнаю себя. А тебе - где уж!

Никита ушел. А ей стало еще горше.

За войну люди устали. Были искалечены душой и телом. Со­бирали силы и начинали устраи­вать жизнь заново. «Пусть сейчас тяжело, но потом непременно бу­дет легче. Не мы, так дети наши поживут так, как нам бы хотелось». Так мечтали те, кто постар­ше. А молодежь стремилась на­верстать отобранное военным лихолетьем. Они много работа­ли и крепко любили, учились и мечтали. Они знали: будущее за ними. И твердо верили: грядущее время будет светлым.

Многих из колхоза посыла­ли на курсы трактористов, семе­новодов, зоотехников. Вот и по­жалела Фенюшка, что мало поучи­лась. Пока ухаживала за телята­ми, ни одного не потеряла. Как с детьми малыми нянчилась. День и ночь около них уживалась.

- В техникум не возьмут, гра­моты не хватает. А вот на курсы зоотехников-санитаров подойдешь. Согласна? - предложил председатель.

- Конечно, - обрадовалась девушка. Еще бы Фенюшка не была согласна. Сколько раз слу­чалось, что она не знала, как по­мочь больному питомцу, как об­легчить ему страдания. Человек скажет, а теленочек смотрит жа­лобно, будто дитя малое, и мол­чит.  Многому научилась Фенюш­ка, но это, наверное, тысячная доля того, о чем знать нужно. И в чувствах своих разберется. Вре­мя, говорят, лучший лекарь. Со свадьбой заторопились, навер­ное. Друг друга и не знаем тол­ком. Был бы Никита из нашей де­ревни,   виделись бы чаще.

- Поезжай, учись, - поддер­жала мать. - А Никита не против?

- Не знает еще. Надо пого­дить со свадьбой, мама.

- Сами решайте. Насоветую, да не ладно. Как сердце велит, так и поступай, доченька.

До отъезда на учебу Феня не увиделась с Никитой. Написа­ла письмо. Не ответил. Обидел­ся, видимо. А вот перед Новым годом приехал в город. Возврати­лась с учебы, а ее нареченный жених песни распевает с Тама­рой, хозяйкой квартиры. Оба во хмелю, довольные и веселые.

-    Старый год провожаем. Ждали-ждали тебя и под пироги выпили по стопочке.

Никита раскраснелся, бе­лая рубашка выделяла его смуг­лое лицо. Высокий, стройный, с густой, русой шевелюрой. Голу­бые, пронзительные глаза приво­дили в смущение.

-    Штрафную, и до дна, - при­казала Тамара.

Приход квартирантки ей явно не понравился, смутил, но ненадолго.

- Я не пью, - заотказывалась Феня.

- Ты что, несовершеннолет­няя что ли?! Да мы с тобой почти ровесницы, а я уже и замужем по­бывала, и вдовой горюю, но вти­хомолку, темной ночкой. А на лю­дях я веселая. Вот и выпьем за надежду на радость.

Тамара игриво подмигнула Никите. Белый кружевной ворот­ничок освещал лицо и шею. Чер­ные косы уложены короной на за­тылке. Темные глубокие глаза сверкают. А маленькие слезы-росинки блестят на ресницах.

- Тамара, какая ты красави­ца! - поразилась Фенюшка.

- Правда? - улыбнулась хо­зяйка, показывая белые ровные зубки. Пухлые руки к щекам при­жала. - Пылают, а для кого? Это у вас все впереди. А у меня поезда укатили, и мосты спалены.

- Не прибедняйся. С такой красой хоть кого помани - бегом на край света побежит, - Никита восхищенно любовался Тамарой и не скрывал этого. Ее красота поразила его.

- Сразила наповал! - услы­шала Феня громкий возглас Ники­ты. В этот момент она переоде­лась в своей комнате, а Тамара с Никитой танцевали вальс, и, казалось, никого вокруг не заме­чали.

" А я чем ее хуже?" Фенюш­ка прихорошилась, надела праз­дничное платье, переплела пе­пельную косу, как хозяйка, уложи­ла волосы на затылке. От спирт­ного щеки заалели. Тоже захоте­лось потанцевать, и чтобы Ники­та нашептывал ей что-то тихое-тихое, ласковое-ласковое. И это свершилось. От поцелуев стало легко-легко и сладко-сладко...

Если сильно захотеть - сбы­вается. Птица счастья в гости по­жалует. Другое дело - надолго ли это счастье гостить останется? Никто не ведает. На мгновение прилетела птаха или навсегда гнездо совьет?

У Фенюшки женская отрада оборвалась вмиг. Потеряла она Никиту. Влюбился он в Тамару, в начале весны они расписались. А Фенюшка стала ждать ребеноч­ка. Вначале испугалась, когда узнала о беременности. Потом обрадовалась. Дитя - подарок небес. Господь наградил ее ма­теринством. Чтобы не ошеломить обоих родителей, поделилась только с матерью. Слукавила, смягчила удар.

  - Как быть: рожать или  не допускать младенца на I белый свет? Безотцовщина ведь.

- Господь с тобою, до­ченька! Душегубы мы что ли?! - заплакала мать. - Не ты первая, не ты и последняя. Поговорят да переста­нут. Чей бы бычок не скакал, а телятко наше. Пере­живем.

- Спасибо, мама. Ты уж сама тяте скажи. Пусть он меня вицей напорет.

- Никита знает? - роб­ко поинтересовалась мать.

- Жалеешь поди его шибко ?

- Не знает. Жалеть жа­лею, но теперь уж меньше тоскую.

Курсы Фенюшка закончила в сентябре, а на По­кров родила мальчика. Схватки начались неожи­данно. В больницу не повез­ли.

-    Еще родит дорогой. Дома управим.

Антонина Макаров­на, фельдшерица со ста­жем, успокаивала Фенюшку. А потом, наверное, пожалела, что взялась за акушерство. Хотя бывало у рук и это занятие.

-    Покричи, полегчает - советовала Антонина Макаровна.

Но Фенюшка не крича­ла. Тихонько стонала, закусила губы до крови - и молчок. Только, когда уже  видимо, сил не осталось ни капельки, выдохнула

- Во грехах дитя рож­дается, вот и плата тяжкая.  Простите, тятя, мама. Если что, дитя при себе оставь­те.

- Что ты, доченька Я тебя тоже в муках рожала. Все деточки так достают­ся. Все добро будет, вот уви­дишь.

И она увидела громко кричавшего на всю вселен­ную маленького человечка.

- Ух, какой богатырь! Еще бы такой толстоголовик да легко достался

Антонина Макарьев­на показала новорожденного Фене.

-    Вот, мамочка, какие мы красивые!

Измученная Фенюшка долго спала. Когда проснулась, мать достала ей сыночка из качалки.

- Дитя кушать захоте­ло, проголодался мужичок.

Младенец сразу вце­пился в грудь, зачмокал языком, Фене стало щекотно. Она смотрела на его опух­шее личико, на белые крапинки на носу. Варюшка наблюдала в сторонке

- Подойди, - позвала  Феня сестричку.

- Можно? - Варя робко подошла к кровати   - Все спит и спит. И ты тоже.

-Мы долго спали ? - по­интересовалась Фенюшка. И сама удивилась: не "я", а "мы". Она теперь не одна. У нее есть вот эта крошечка. Малая частичка ее "я" вы - росла в огромную величи­ну, и стало "мы". Такое зна­чительное и в то же время нежное, милое и родное. За этого крохотного человечка  она умерла бы тут же,  не задумываясь. Ребенок, посапывая, млел у материнской   груди, а у счастливой   мамы   от любви и нежности перехватывало  дыхание и из глаз струились сладкие слезы. Светила, мерцая, лампадка перед иконоста­сом. Богоматерь с умилением смотрела на Феню с младенцем. Наверное, Богородица простила ей грех внебрачного зачатия и благословила на достойное |материнство.

-    Митя, Димитрий, так  нареку я тебя, ангелок мой маленький, - шептала счастливая мать, прижимаясь к своему сыночку.

Телефонный звонок вмиг нарушил вос­поминания.

- Ко-ко-о, - взмах­нул крыльями петух и покосился на рас­пахнутое окно.

- Кого? - пере­дразнила Феня Петь­ку, - Может, Митень­ка?

- Егор! Наконец - то объявился, - гром­ко крикнула Катя.

- Нет, не нас с то­бой хватились, пету­шок золотой гребе­шок, - Феня вновь присела на приступ­ки крыльца.

-     ...Егор, ты когда приехал? Зачем ука­тила в деревню? Хо­тела у тети просить
политического убежи­ща, а если не при­ютит, дитя оставить...Сдурела?! Слушай,
папаша, у меня нет выбора! В студен­ческую общагу пота­щу новорожденного.
Это в индийских кино, счастливый фи­нал, и находится бо­гатый отец, - голос
Кати перешел на плач, - слышу – не глухая... Приеду се­годня на вечернем.
Пока.

С Егором племян­ница приезжала год назад. Он тогда толь­ко что вернулся из Афганистана. Офи­церская служба не­легкая. Понравился парень Фене. Рабо­тящий, из рук ничего не валится. Забор починил, в бане пол перебрал, ступеньки у крыльца заменил.

-     Красота у вас ка­кая! Не стреляют, много тишины, воды. Солнце не жарит, а
ласкает. Когда буду старичком, выйду в от­ставку, здесь поселюсь. Сел отдохнуть, снял рубашку, а на левой руке выше локтя повязка.

- Ранен, Егорушка? - встревожилась Феня.

- Пустяки, подпалило малость. До свадьбы за­живет.

Вечером, когда куры зашли в хлев, Феня при­казала племяннице:

- Катерина, пусть Егор петуха зарубит. Жир кури­ный - от ожогов первое
лекарство, да и бульон не помешает, на войне-то не в гостях.

Катя заотказывалась:

- Может, не стоит? Жал­ко Петьки-то.

- У меня молодые ра­стут, на племя есть из. кого выбирать. Зови пар­ня, застегнет, и баста...

- Ну, уж нет! Такого кра­савца и стоящего мужи­ка собрались жизни ли­шить.

- Не жалей Егор, - не сдавалась Феня.

-Женщины, не подби­вайте, отказываюсь. Кровь - это плохо, чья бы она ни была, - Егор вы­шел на улицу и долго си­дел на скамеечке около дома.         

- Вроде не к месту я с петухом-то сунулась, - пожалела Феня. – Сама крови боюсь.

При виде крови Фене всегда почему-то вспоми­нался Ефимка и его сло­ва: «Скусная ли кровуш­ка?».

- Егор во сне кричит. Ночью проснется, и сидит курит. Начнешь расспра­шивать-не достучишься. В атаку меня зовет...

- Катя, вы бы узакони­ли отношения? На свадь­бу я денег дам. И дом я на тебя подписала, Дмит­рий знает. Он в обиде не будет.

- Спасибо, тетя, - Катя обняла и поцеловала Феню, - не переживай за нас с Егором, мы пока поживем пробным браком.

- Как же мне не трево­житься за тебя, Катенька. Была бы жива мать, было бы кому на путь наста­вить.

Варваре, матери Кати, судьба выпала нелегкая. Дочку родила в девках. Родителям своей беды не доверила (училась в ме­дицинском училище). После учебы уехала с ма­лышкой на руках в Си­бирь. Там выскочила за­муж, старалась прикрыть позор. Но семейная жизнь оказалась неудачной. Муж выпивал, попрекал ребенком, Катенькой. А совместных Бог не дал. Вдали от родителей, уко­ров и придирок мужа, Варенька, как свечка, быстро растаяла. Не ста­ло Варюшки, и мать ушла следом. Фенюшка на од­ном году потеряла сест­ру и мать. Отец ушел раньше жены и дочери на пять лет. С похорон сест­ры Феня привезла Катюшку. Девочке было че­тырнадцать лет. Отец падчерицы несильно и хва­тился. Писал изредка, а навестить так и не собрал­ся. Потом появилась дру­гая семья, и он, навер­ное, забыл о существова­нии Катюши. А вот у Фе­нюшки с появлением пле­мянницы радостью вели­кой жизнь засветилась. Дмитрий давно выучился, улетел из родного дома и из страны. Разве гадала Фенюшка, что ее Митень­ка будет жить за грани­цей, научится многим язы­кам, а работать станет в посольстве?! Нерадение Фенюшки к учебе с появ­лением на свет Митеньки прошло. Чуть подрос сы­ночек, стала ходить в ве­чернюю. Потом поступи­ла в техникум, а потом и в институт. Митенька в университете учится, а мать заочно тоже за сы­ном гонится. Уедет на сес­сию, сорок дней с Митенькой встречаются. Да ради Митеньки Фенюшка огромную гору камней пе­ретаскает, лишь бы лиш­ний часок видеть свою кровиночку. Ровно серд­це чувствовало у Фе­нюшки: ждет ее долгое расставание с сыночком. Но она гордится Митень­кой, любит он мать. И жену Бог дал добрую и красивую.

-  Внучка уже невес­та...

-  Мама Феня, - Катя обняла ее за плечи, - ты на меня не сердишься? - свалилась как снег на го­лову. Проблемы меня со­гнули, сейчас начали рас­сасываться.

- Поделись, а то и впрямь обижусь, - строго предупредила тетя.

- Ой! Не знаю, с чего и начинать, - слезы заб­лестели на щеках. Кате­рина зашмыгала носом, закрыла лицо ладонями. - Прости, милая моя Фе­нюшка!

-   Молодость не без глупостей. Не отчаивай­ся, -Феня погладила пле­мянницу по волосам.- Кудри-то, Катюшка, какие мягкие и шелковистые!

- Характер не по воло­сам, а от породы ежа и ерша! Сама страдаю, дру­гих мучаю.

-  Ребенок-то Егора? - прервала Феня самобиче­вание племянницы.

- Конечно! - вспыхну­ла Катя, - но ты не думай, пожалуйста, что я могла бы оставить ребенка, Его­ру я назло все плела. Ты же слышала наш разго­вор...

-    Кое-что поняла, кое о чем и раньше догады­валась. Делала бы все по порядку, теперь бы слез не лила, - поучала Феня Катеньку, а про себя по­думала, - Господи, читаю девчонке нравоучения, у самой-то ошибок разве не было?!

-   Девочка родилась не совсем здоровой. Но теперь все позади. Завт­ра должны перевести в общую палату Так хочет­ся увидеть ее, - Катя при­жала ладони к распираю­щим грудям, - Больно...

- Сцеживай, Катень­ка, перегорит молоко, чем дитя кормить станешь?

- Пробовала, плохо по­лучается.

- Всему научишься, все образуется. Подели­лась бы с Егором, да и с теткой было бы не лиш­ним, - упрекнула Феня племянницу.

- То, что от тебя скры­ла, каюсь. Прости, пожа­луйста. Берегла тебя, мама Феня. А с Егором поцапались крепко, потом он укатил в командиров­ку, в горячую точку Автан. Он писал, как и ты, я мол­чала.

- Егора держись, Ка­тенька. Помягче будь, он парень стоящий, - посо­ветовала Феня.

- Унижаться не стану. Отказался бы, одна ре­бенка воспитала. Ты же прожила одна, и сына вон какого вырастила!

- Одной плохо. В на­чале тоже так думала: я и сын - и все. В чаше оди­ночества - горькая води­ца, - грустно улыбнулась Феня.

- Почему, тетя, вы не вышли замуж?

- Не стоит старое во­рошить. Я и то все ночь и утро в прошлом гуляла. Давай лучше тебя в до­рогу соберем, а как выпи­шут из больницы, позво­ни, я приеду.

    - Конечно. Научишь меня азам материнства. Всей семейкой прикатим, если у Егора получится. Он мне вчера, - Катя зас­меялась, - предложение сделал. Хочу обвенчать­ся, Егор, думаю, будет не против.

- Будь счастлива, до­ченька, - Феня обняла и поцеловала племянницу, - поезжай с Богом и храни вас Господь.

- Спасибо, крестная, - Катя вытерла счастли­вые слезы.

Проводив племянни­цу, Феня порадовалась за нее. Всегда в тяжелые моменты или когда надо было принимать ответ­ственное решение, Феня шла в церковь. Пусть и не действующая, но благо­дать Господа чувствова­лась и в покинутом хра­ме. Несмотря на столь долгое, в несколько деся­тилетий забвение даже с такими черными купола­ми и крестами, храм во Владыкиной горе пора­жал своей красотой и ка­ким-то трагически-печаль­ным величием.

В начале восьмидеся­тых зазвенели голоса и молотки строителей. Про­крутилась спираль исто­рии, пришел праздник Воздвижения. Засверка­ли, заблестели купола с крестами, а колокольня строгая, величавая, но удивительно легкая на вид. И понесся далеко  по округе «благовестный глас», благовествуя людям «радость велию». За­теплились огоньки лампад и свечей, и пошел народ к Богу в гости.

И Ефимка вновь объявился во Влады­киной горе. Встретил Феню, обрадовался.

- Тебя и годы не берут, все молодая да красивая. А я со­старился, скоро по­мирать, наверное, стану.

- Не дело не гово­ри. Ты в гости или на­совсем в наши края наведался? - поинте­ресовалась Феня.

- Сторожем опре­делил меня батюшка и жить в пристройке дозволил. Бог не за­бывает, хотя я грехов много накопил, - вздохнул Ефимка.

- Исповедуйся, груз и скинешь с души, - посоветова­ла Феня.

- Поведал батюш­ке черноту свою и Причастие принял. Из-за   Илюхи   все страдания мои, - при­знался Ефим.

- Илюхи давно и в живых нет, а ты все его вспоминаешь. Об  умершем или хоро­шо или ничего. Мо­лись за него, Ефим­ка, в душе лад и будет

- Илюху я со света извел. У лодки шпаклевку выдергал и банку, которой воду Iиз лодки вычерпыва­ют, выбросил. Дело-то было в половодье не смог Илюха вып­лыть...

-  Ох, Ефимка, Ефимка. Вот до чего твое зло разрослось!

-  Обидел он тебя, Фенюшка, а ты для меня дороже всех. И дом Бога ра­зорил. На святое за­махнулся. А теперь храм-то краше пре­жнего. Вот как поста­рались для Бога и для нас грешных.